Когда я возвращаюсь домой, в окнах уже темно. Мама и отец уехали в поисках Сьюки. Я стою на переднем крыльце и ищу свои ключи. Роюсь в сумке, дважды обыскиваю все карманы. Ищу в третий раз. Их нигде нет. У меня возникает ощущение, как будто желудок переместился в грудь и сердце бьется в него. Я пытаюсь хоть немного выровнять дыхание, выворачиваю карманы и все из них выбрасываю на землю. Шум содержимого карманов, падающего на асфальт, смешивается со знакомым звуком открывающейся входной двери. Щелчок замка, тяжелый скрип петель. Кто-то, но не мама и не отец, открывает нашу дверь. Это мужчина, моложавый, невысокого роста и светловолосый, он останавливается и внимательно смотрит на меня. На его лице написано изумление, как будто он не ожидал моего прихода. Но на грабителя он не похож. Я с не меньшим изумлением смотрю на него. Вроде бы он мне не знаком, но в данный момент я не могу доверять своим ощущениям.

– Дуглас? – говорю я.

– Нет, меня зовут Шон, – отвечает он и вновь возвращается в дом. В наш дом.

– Оставайтесь там! – выкрикивает он оттуда.

Но я не могу стоять на улице, пока он там внутри занимается неизвестно чем, и поэтому я следую за ним в темный коридор. Внутри дома происходит нечто странное. Все поменялось. Полка над радиатором батареи куда-то пропала, и вместо нее на стене висит велосипед. Я не могу понять, где оказалась. Чувствую запах уксуса. Слышу, как мужчина звонит по телефону. Он улыбается мне, но его улыбка мне не нравится. Она чем-то напоминает мне миссис Уиннерс.

– Может быть, присядете? – приглашает он, прикрыв трубку рукой.

– Они вас не услышат, если вы будете так говорить, – замечаю я.

Он кивает, убирает руку, говорит что-то в трубку и кладет ее.

– Давайте пройдем на кухню, хорошо? Мы только что поели. У нас была рыба с картошкой. Картошка еще осталась.

Маленький ребенок взбирается по ступенькам, держась за стену, и разглядывает меня из-за спины отца.

– Поппи, – говорит мужчина. – Это дама, которая когда-то здесь жила.

– А вы здесь тоже больше не живете? – спрашиваю я.

Девочка начинает смеяться.

– Ну, что ж, пройдем?

Он спускается вниз по ступенькам, а девочка бежит впереди.

Я не знаю, что мне делать. Я вижу свет внизу на кухне, но не знаю, как туда попасть. Все вокруг кажется мне таким знакомым, все должно пробуждать воспоминания, но я как будто не могу до них докопаться. Они закрыты толстым слоем жизней других людей. Я смотрю на входную дверь, она все еще открыта и очень похожа на мою. В ней те же самые стекла, отчего у меня возникает уверенность в том, что я вернулась домой, но вот только почему-то застряла на этом куске ковра и почему-то не могу с него сойти. Я ищу в карманах свои записи, но в них ничего нет, только несколько ниток и пустота. У меня вообще нет никаких записей. От ощущения пустоты мне делается дурно. Мне кажется, что я от чего-то оторвалась и теперь меня куда-то несет ветер. В панике я начинаю крутить и мять ткань своего пальто. И тут за оторвавшейся подкладкой нахожу маленький синий квадратик, на котором что-то написано моим почерком. «Где Элизабет?»

– Элизабет пропала! – кричу я. Кричу, чтобы та часть моего мозга, которая забывает, перестала забывать.

Элизабет пропала. Я кричу снова и снова. Когда я оглядываюсь через плечо, то вижу маленькую девочку, держащуюся за стойку лестницы. Ее лица почти совсем не видно под множеством вещей, обмотанных вокруг шеи. Шерстяные и шелковые, длинные и смертельно опасные, они неподвижно свисают с перил, подобно хитрым змеям, которые делают вид, будто спят. Девочка смотрит на меня широко открытыми глазами, а затем быстро взбегает по лестнице. Я кричу ей вслед.

И тут я чувствую, как кто-то кладет руку мне на плечо. Она тяжелая, и я даже нагибаюсь.

– Мама! – говорит кто-то.

Это Хелен. Она бросается ко мне, обнимает меня, прижимает к груди. От нее исходит запах влажной почвы. В одной руке у нее телефон.

– На кого ты кричала? – спрашивает она. Ее взгляд пробегает по моему лицу, а рука сжимает плечо. – Мама, ты здесь больше не живешь. Тебе ведь это прекрасно известно.

– Элизабет пропала, – шепчу я.

Я смотрю на дом. Он кажется мне знакомым, но я не знаю, кому он принадлежит. Я сжимаю шею рукой.

– Ты должна прекратить всем подряд сообщать об этом.

Она говорит очень тихо и ведет меня по направлению к улице.

– О чем сообщать? – переспрашиваю я.

– О том, что пропала Элизабет.

– Ты тоже так думаешь?

Ее лицо застывает в усталой улыбке.

– Нет, мама. Впрочем, не важно. Поедем домой.

Она открывает дверцу машины, помогает мне сесть, а затем идет обратно к дому, чтобы собрать вещи, разбросанные по тропинке. Мужчина наклоняется, чтобы помочь ей.

– Большое вам спасибо, – говорит ему Хелен. – Я ведь отлучилась всего на десять минут. И думала, что все будет в порядке.

Он ей что-то отвечает, но я не могу разобрать, что именно.

– Я знаю. Я знаю, что это не в первый раз. Она пытается приспособиться.

Я пытаюсь понять, что Хелен имеет в виду, но не могу. У меня в голове жуткая путаница. Мой дом и какие-то неизвестные мне люди, Кэти на лестнице, рыба с картошкой на обед, и Сьюки пропала, и Элизабет пропала. И Хелен… пропала? Нет, Хелен здесь, вот она садится в машину и везет меня куда-то. Я оглядываюсь.

– Хелен, – спрашиваю я, – я переехала, правда? Я переехала к тебе?

– Да, мама, правда, – отвечает она.

Она протягивает ко мне руку, но потом забирает назад, чтобы переключить скорость.

– Ну, что ж, – говорю я, – по крайней мере, что-то одно сегодня я поняла правильно.

Я с удовольствием замечаю, что дорога впереди резко поворачивает, и Хелен не мешает мне читать вслух разные объявления. Я решаю сосредоточиться на объявлениях и дорожных знаках. Они звучат весомо, в них невозможно запутаться, и мне не нужно вдумываться в их смысл, потому что машину веду не я.

Нам машет какой-то мужчина, худощавый и, на мой взгляд, слишком хрупкий и неустойчивый. Поначалу мне кажется, что он стоит, покачиваясь, на одной тоненькой ножке, но потом до меня доходит, что это одно из приспособлений для передвижения с двумя колесами и с ручками. Но не тачка. Мы нагоняем его и проезжаем совсем близко. На какое-то мгновение у меня возникает ощущение, что мы собьем его, еще чуть-чуть – и он полетит кувырком вниз. У меня внутри все сжимается от страха.

– Хелен! – говорю я. – Ты чуть не сбила его!

– Ну что ты, мама!

– На самом деле. Ты чуть было его не задела. Тебе следует быть осторожнее. Ты же могла убить этого человека.

– Да, я все прекрасно понимаю, но я проехала довольно далеко от него.

– Ту несчастную женщину сбили прямо перед нашим домом. Когда это случилось?

– Не знаю. Я не понимаю, о ком ты говоришь.

– Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. Она стояла над моей кроватью, а потом побежала вниз по лестнице, и ты сбила ее с ног, чтобы она больше никогда не вернулась.

– Я никогда никого не сбивала с ног.

– Ну, я не знаю. Тогда я была не в машине.

Я была в комнате Дугласа и слушала «Арию с шампанским» из «Дон Жуана» Моцарта.

Резкий скрежет автомобильных тормозов почти заглушил густой бас Эцио Пинцы, затем послышался голос моей матери. Выбегая из комнаты Дугласа, я не могла разобрать слов, но бросилась на улицу – туда, откуда доносились крики, и увидела чье-то тело, лежащее посередине дороги. Это была сумасшедшая. Она лежала на земле, вокруг ее головы растеклась лужа крови. Руки и ноги были повернуты под каким-то странным углом. Мама опустилась на колени рядом с ней. Миссис Уиннерс, должно быть, тоже услышала шум, так как мы с ней оказались на улице практически одновременно. Она сразу же вернулась домой, чтобы позвонить по телефону и вызвать «Скорую помощь», а меня мама послала за простынями, чтобы прикрыть изуродованные ноги.

После этого я больше не знала, что мне делать; присела рядом с мамой и взяла сумасшедшую за руку. Глаза у нее вращались, и она что-то шептала, но я не могла ничего разобрать. Теперь, когда она лежала такая маленькая и скорченная на асфальте, она больше уже не казалась отвратительной и жуткой, как раньше. Запаха лакрицы не чувствовалось, и с ней не было даже ее зонтика. Вокруг были разбросаны кусочки различных растений – то, что она держала в руках перед тем, как упала: очищенные от коры веточки боярышника, красные цветки настурции, листья вероники и одуванчика, жимолости и мелиссы. Они валялись вокруг, делая ее похожей на состарившуюся Офелию, которая перепутала реку с дорогой.

– Вот посмотрите, она это все ест, – сказала миссис Уиннерс. – Листья одуванчика, настурцию. Делала салаты. Не такая уж кретинка, как можно подумать.

Когда я стала собирать листья и цветы, сумасшедшая издала резкий и пронзительный возглас, исходивший из самых глубин гортани. Мама наклонилась к ней поближе, чтобы попытаться расслышать, что она бормочет. Безумная, не сводя с меня глаз, нащупала мою руку и сунула что-то мне в ладонь. Я покорно приняла дар, чувствуя, что вещь, очутившаяся у меня в ладони, маленькая, изящная и приятная на ощупь, но не стала смотреть, что это такое.

–  Ктознает? – переспросила мама, пытаясь понять смысл произносившихся шепотом слов. – Чтоони знают?

Но ей так ничего и не удалось разобрать, и потому мы продолжали попытки на свой лад успокоить несчастную. Миссис Уиннерс расхаживала взад и вперед с вопросом, куда же запропастилась «Скорая помощь» и не следует ли снова позвонить.

– Как ты думаешь, сколько ей лет? – спросила мама, поправляя простыню, чтобы та не причиняла неудобства искалеченной женщине.

Я ответила, что не знаю и что вряд ли это имеет какое-то значение.

– Наверное, ты права. Только вот я вижу, что она моложе, чем я думала. Вполне возможно, что она даже моя ровесница.

К тому времени, когда приехала «Скорая помощь», бормотание сумасшедшей прекратилось. Ее рот приоткрылся и щеки ввалились. Было мгновение, когда казалось, что она вот-вот придет в себя. Она задвигала челюстью, как будто пытаясь что-то произнести. И тут из уголка рта у нее потекла струйка крови, и она как будто застыла.

– Она умерла у меня на руках, – проговорила мама, когда врачи пытались переложить маленькую фигурку, все еще завернутую в нашу простыню, на носилки.

Несколько минут мы все смотрели на дорогу, хотя она уже давно была пуста. Первой из нас стряхнула с себя оцепенение миссис Уиннерс. Она потерла руки, глянула на небо, будто спрашивая, не будет ли дождя, и через какое-то время пригласила всех нас к себе на чашку чая.

– Рано или поздно это должно было случиться, – произнесла она, усаживая нас в своей комнате. – Она постоянно выбегала на дорогу. Выскакивала перед самым автобусом.

– Ее сбил не автобус, – возразила мама, – а «моррис».

Миссис Уиннерс заметила, что не видит существенной разницы. Она зажгла небольшую электроплитку и, перед тем как разлить чай, набросила шаль на плечи маме. И тут только я увидела, что та дрожит. Я спросила ее, в чем дело, но миссис Уиннерс скорчила многозначительную гримасу, покачала головой и приказала мне замолчать.

– Что это у тебя там? – спросила она, кивнув на мой сжатый кулак.

Я поставила чашку на стол и наконец-таки разжала кулак, в котором держала подарок безумной женщины. Это был цветок кабачка, сухой, увядший и уже рассыпающийся, похожий по форме на трубу старого граммофона.

– От той женщины? Судя по виду, цветок кабачка. Истинное сокровище. И зачем же она тебе его дала?

– Цветы кабачков съедобны. Так же, как настурции. Но я думаю, что она дала его мне потому, что выкопала кабачки в саду одного садовника-любителя, – попыталась объяснить я. – Однажды он чуть не застал ее за этим занятием. Она выкапывала их, как раз когда я проходила мимо. И она знала, что я ее видела.

Я вспомнила, как тот человек в темноте звал на выручку своих соседей и ощупывал камешки наверху забора.

– И что же, таким способом она захотела признаться в содеянном? Ну, уж точно у нее были не все дома!.. О нет, нельзя плохо говорить о покойниках. По крайней мере, по-своему она была честной. Да я и сама неравнодушна к кабачкам.

– Их помогал сажать Фрэнк, – заметила я, обращаясь к маме и полагая, что она может как-то отреагировать, если этот факт имел для нее значение. Но мама только кивнула и прошептала, поглаживая теплую чашку, но не притрагиваясь к чаю:

– Бедная женщина… Она рассказывала о своей дочери. Она говорила мне, что мы обе потеряли наших девочек. Я думаю, что она имела в виду Сьюки. Вряд ли ей что-то было известно обо мне. Ведь она мало что по-настоящему понимала. Но она часто говорила о наших девочках.

– По-моему, это просто обычный бред, – заметила миссис Уиннерс.

– Нет, – отозвалась мама. – Она знала, кто я такая.

– Это только на выходные, мама. В понедельник утром я обязательно приеду и заберу тебя домой. Мама, ты меня слышишь?

Я ничего не отвечаю. Мы находимся в маленькой комнате с простенькими жалюзи и искусственными цветами в вазе. Я чувствую сильный запах дешевого соуса и какого-то дезинфицирующего средства. Хелен стоит, наклонившись, у кровати, на которой я сижу. Она говорит, что скоро вернется, но я понимаю, что она лжет. Я знаю, что она собирается оставить меня здесь навсегда. Я уже пробыла здесь много недель.

– Всего две ночи. И тебе разрешат здесь немного поработать в огороде.

– Я не люблю огороды, – отвечаю я и сразу же начинаю злиться на саму себя за то, что вообще с ней разговариваю.

– Нет, ты любишь, я знаю, что тебе это нравится. Ты постоянно спрашиваешь меня о том, как сажать овощи, и, когда мы дома, ты очень любишь копаться в земле.

Я помню, что на сей раз ни в коем случае нельзя отвечать. Она снова лжет, я никогда не любила никакие огороды. Я совсем не похожа на свою родную дочь. Это ей нравится в любую погоду выходить на улицу, указывать всем, где нужно копать землю для своих прудов, или объяснять, какая почва лучше подходит для выращивания овощей. Мне-то она никогда ничего не объясняет. Она ведь не считает, что мне тоже нужно знать, на какую глубину сажают семена кабачков и насколько глубоко прорастают их корни. Но сейчас я не стану у нее ничего спрашивать. Кроме того, комната уже пуста, в ней осталась только я. По-видимому, Хелен ушла, и я сижу здесь в одиночестве. На стене висит реклама. «Добро пожаловать в Кибл-Хаус». Это дом престарелых, и я никак не могу понять, почему я в нем оказалась. Я смотрю на свои записи и обнаруживаю, что его название и адрес написаны на кусочке розовой бумаги. Кибл-роуд. Здесь у меня когда-то была знакомая. Но она умерла, и имени ее я уже не помню. Наверняка не Элизабет, совсем другой человек.

– Чай через пять минут.

Высокая, плотного сложения молодая женщина выводит меня в коридор, по обеим его сторонам расположены спальни. На мгновение он напоминает мне привокзальную гостиницу, но здесь все двери открыты, и до меня доносится звук телевизоров и голоса тихо переговаривающихся между собой людей. Я вижу чьи-то ноги, вытянутые на кровати, какие-то тапки, ортопедические чулки. Откуда-то доносится непрерывный писк. Мы выходим в просторное помещение, и запах соуса становится не таким резким. Меня усаживают в кресло лицом ко множеству других кресел, которые постепенно заполняются стариками. Все они какие-то помятые, как будто только что встали с постели. Еще один телевизор включен в углу, и из-за его шума у меня в голове все путается.

– Я прождала много-много часов, – говорю я крупной девушке.

– Чего же вы ждали? – спрашивает она.

– Я долго-долго ждала. Больше двух часов.

– Чего именно?

Но я не могу вспомнить, чего я ждала, и девушка тяжело вздыхает и тыльной стороной руки смахивает челку со лба. Она передает мне чашку чая, а я наблюдаю за старушкой, что сидит по другую сторону стола. Волосы у нее обмотаны ярким шарфом, и она очень сгорбленная. Когда она пьет чай, кончик ее носа постоянно оказывается в чашке. Когда она поднимает голову, с него падают капли, и ее джемпер уже почти промок. Допив чай, она опускает голову на руки, чтобы ее согбенной спине стало чуть легче. Подходит человек, чтобы забрать ее чашку. Это элегантный улыбающийся мужчина со смуглой кожей. Наверное, испанец. Я наблюдаю за тем, как он ставит чашки на сверкающий поднос. Солнечные лучи начинают пробиваться в окно, и он ловким движением, словно тореадор, взмахивающий плащом, задергивает штору.

Становится поздно, я пробыла здесь уже слишком долго, все участники танцев отправляются домой, но я пока еще не могу уйти. Я должна еще немного подождать и убедиться, что Сьюки не появится. На сиденье моего кресла – кусок клейкой ленты, и я начинаю его дергать.

– «Когда ж они позволят ей уйти? – говорю я, слова из стихотворения звучат яснее, чем те, что доносятся из телевизора. – Она устала от танцев и игры» .

– Что? – рявкает женщина с длинными седыми прядями, входя в комнату и опираясь на ходунки для взрослых. – Кто сидит на моем месте? Где мое кресло, черт возьми?

Меня охватывает паника. Неужели я заняла ее место? Но испанец указывает ей на сиденье рядом с моим.

– Вот оно, – говорит он, сопровождая слова изящным взмахом руки.

Седая женщина опускает голову, как будто собирается боднуть кресло, но в последний момент резко поворачивается и грациозно опускается на него.

– Это вы нехорошо делаете, – произносит она, кивая на мои пальцы, которые продолжают отдирать ленту от кресла.

Я не могу припомнить следующую строчку из стихотворения, поэтому не знаю, что ей ответить. И тогда я просто улыбаюсь и пытаюсь напеть самое начало, чтобы она поняла, что я знаю мелодию.

– Она полагает, это смешно, – говорит женщина мужчине, сидящему на соседнем с ней кресле. – А я другого мнения, – она вновь поворачивается ко мне. – Если вы придете домой и расскажете своим маме и папе, что вы делали, я думаю, они вас не похвалят.

– Она не может пойти домой к маме, так ведь? – говорит мужчина и стряхивает с пуловера крошки.

– Да, пока не могу, – подтверждаю я. – Мне нужно здесь кое-кого дождаться. Матадора с большим плащом. Он забрал мою сестру. Он держит ее под своим плащом и не отпустит до тех пор, пока я с ним не станцую.

Никто меня не слушает, а образ матадора слишком расплывчат, чтобы его можно было постоянно удерживать в памяти. Темноволосая дама, что сидит у вазы с искусственными цветами, машет мне рукой.

– Цветы не настоящие, знаете ли, – говорит она. – Но все равно очень милые.

Я смотрю на цветы и киваю головой.

– Не настоящие, – повторяет дама и начинает тереть пальцами их лепестки. Затем она вынимает один цветок из вазы и протягивает его мне. – Но все равно очень милые.

Я беру цветок и кладу его в карман, а она извлекает из вазы весь пластиковый букет и бросает его мне. Лишившись опоры, цветы печально склоняют свои головки, а лепестки выглядят совсем истрепанными от множества прикосновений. У нескольких цветов вообще нет бутонов, и, глядя на них, я вспоминаю Дугласа у нас на кухне и то, как его сутулая спина почему-то была похожа на тот жалкий букет, который он принес.

К тому времени, когда Дуглас вернулся, уже зажгли свет, и о наружную сторону кухонных окон стали биться какие-то призрачные насекомые. Плита почти совсем остыла, и мы допивали остатки чая. Мама часто мучилась от бессонницы, и я иногда оставалась с ней, сидела и разгадывала кроссворд из газеты «Эхо», прислушиваясь к тому, как храпит отец на втором этаже.

– Твой обед на плите, – сказала мама, когда вошел Дуглас. – Он, наверное, немного остыл. Я бы что-нибудь сделала, если бы знала, что ты поздно придешь, но ты ведь меня об этом не предупредил.

– Да, извините, – ответил наш жилец, но не сел, а продолжал стоять с таким видом, как будто мог вот-вот свалиться на пол. – Извините, я не думал. Я… – В его руке были цветы, поникший букет, увядавший буквально на глазах в жарко натопленной кухне. Лепестки у цветов осыпались с каждым его движением. – Я не знал, что делать, – сказал он и протянул нам букет.

Дуглас стоял, покачиваясь, и мама махнула мне рукой, чтобы я ему помогла.

– Что-то случилось? – спросила я, встала и подвинула ему стул, чтобы он наконец сел.

– Моя мать, – сказал Дуглас. – Она погибла сегодня.

Я вся сжалась. Лицо мамы сделалось серьезным, даже испуганным. Мы обе, должно быть, решили, что он свихнулся, потерял память или что-то в том же роде.

– Твоя мать давно погибла, дорогой, – сказала мама. – Во время бомбардировки, разве ты не помнишь?

Она снова махнула рукой, на этот раз в сторону чайника, который я тут же наполнила водой и поставила на горячую плиту.

– Нет, – возразил Дуглас. – Она тогда выжила. Я не знал этого, но она выжила. Ты же видела ее, Мод? Она преследовала тебя.

– Ты хочешь сказать, что сумасшед… – Я не договорила и попыталась заглушить последнее слово грохотом чайника. – Но как же она могла быть?..

Дуглас опустил голову и наконец положил цветы. Я подумала, что он собрал их для матери, и решила было найти вазу, но потом поняла, что такая жалкая кучка сорной придорожной травы в вазе выглядела бы жалко.

– Я думал, что вам, наверное, все известно о маме, – продолжал Дуглас. – Сьюки знала. Она была так добра к ней, посылала ей старые вещи, собирала для нее пакеты с едой… И мне уже начинало казаться, что все будет хорошо. Не могу понять, как я мог быть таким идиотом, но я почему-то решил, что все будет хорошо.

– Но, Дуглас, твоя мать… – вмешалась мама. – Я все-таки ничего не понимаю.

– Она всегда была такой хрупкой, такой уязвимой, – продолжал он, закрыв глаза от слишком яркого света. – Особенно с того времени, когда погибла моя сестра. Дора попала под автобус, еще до войны.

Мы кивнули. Нам всем хорошо была известна эта история.

– Потом отец ушел на фронт, во Францию, в 1940 году, – и не вернулся. И тогда ей стало совсем плохо. Она начала надолго уходить из дому, не спала, почти ничего не ела. У нее возникли проблемы с соседями, с полицией. Несколько раз мне приходилось среди ночи забирать ее из полицейского участка.

– Вот, значит, откуда сержант Нидхэм тебя знает?

– Думаете, что он знает меня? Да, наверное, по этой причине. После той бомбежки я подумал, что она погибла. Мне стыдно признаться, но я почувствовал облегчение. Но тут оказалось, что она не умерла, а живет в развалинах нашего старого дома. Я пытался ей помочь, но с ней было очень тяжело. Ей нельзя было ничего объяснить. Она ничего не желала слушать и, несмотря на мои уговоры, продолжала ютиться в развалинах, оставшихся после бомбежки, только потому, что там когда-то жила моя сестра.

– Бедняжка, – произнесла мама и стала рассеянно блуждать взглядом по кухне.

Чайник закипел. Я залила горячей водой бульонный концентрат и передала чашку Дугласу. Аромат от нее распространился по кухне, и у меня рот наполнился слюной.

– Мы были с ней, – сказала мама. – Там, на дороге. Тебе уже сообщили?

Вместо ответа Дуглас сделал глоток бульона, а я вытащила его тарелку из духовки и поставила перед ним. Он неподвижно сидел на стуле, но мерцание света, падавшего на него, создавало ложное впечатление движения.

– Скорее всего, она не почувствовала боли. Просто тихо умерла.

Он кивнул и принялся за еду. Он ел быстро, но аккуратно и продолжал говорить, не глядя на нас.

– Когда развалины дома стали представлять опасность, их снесли, и с тех пор она спала в старом сарае на пляже. Я снова потерял ее из виду на какое-то время – и наконец обнаружил, что она слоняется возле дома Фрэнка и живет в старых конюшнях. Думаю, ей хотелось быть поближе к Сьюки. Видите ли, она чем-то напоминала ей мою сестру. – Дуглас сделал еще один глоток бульона. – Так же, как и ты, Мод.

«Неужели из-за этого она и преследовала меня?» – подумала я.

– У тебя ее зонт, – сказала я. – Я видела его в твоей комнате.

Дуглас застыл на мгновение, как будто разглядывая луковицу на столе. Возможно, пытался понять, что я делала у него в комнате. И тут я вдруг вспомнила, что оставила пластинку с арией из «Дон Жуана» на граммофоне, и мне стало интересно, заметит ли это Дуглас, вернувшись к себе в комнату.

– Я забрал у нее зонт, – объяснил он. – Она… она пробралась к тебе в комнату, когда ты болела, и я не знал, что может взбрести ей в голову.

– Наверное, я ее видела, – призналась я. – Правда, тогда мне казалось, что ко мне в комнату заглядывает много разных людей.

– Она приходила сюда и брала у вас еду, – продолжал Дуглас. – Мне следовало бы вам сразу сообщить, но мне было стыдно. Да она больше ничего и не брала, по крайней мере, ничего ценного.

– А пластинки? – напомнила я. – Их осколки валялись в саду. Ведь это дело рук твоей матери. Разве не так?

– Нет, боюсь, это сделал я. Я отложил их для Сьюки, и вот однажды ночью она проникла в дом к Фрэнку, я говорю о матери. Я не знаю точно, каким образом и зачем, но она пробралась туда. Фрэнка не было дома. Сьюки страшно испугалась и прибежала сюда. Было около десяти часов вечера. Я возвращался из кино и встретил ее на улице. Мы поругались. Она разозлилась, потому что моя мать ее так напугала, а я вышел из себя, потому что она наговорила мне о ней много плохих слов. Сьюки не хотела меня оскорбить, но я все равно сильно обиделся. Потом твоя сестра отправилась домой, вернулась к Фрэнку, а я пошел к себе в комнату, разбил пластинки и, не зная, что с ними делать, выбросил их в дальнем углу сада, а ты нашла их, прежде чем я успел их убрать.

– «Прошу тебя, давай останемся друзьями», – произнесла я, механически процитировав письмо Сьюки.

– Что?

Я покачала головой.

– А она рассказала Фрэнку? О твоей матери?

– Она собиралась, но я попросил ее ничего ему не говорить, – ответил Дуглас. – Я не хотел, чтобы этот подонок хоть что-то знал про меня. Он бы использовал эту информацию против меня.

Дуглас тщательно доел остатки того, что оставалось у него на тарелке, и я отнесла ее в раковину. Потом я стояла и рассматривала белесое брюшко освещенной ярким светом моли, приставшей к стеклу.

– И что же такого сказала Сьюки, что тебя так разозлило? – спросила мама.

– Сказала, что я должен поместить мать в специальное учреждение для душевнобольных. Но я не смог бы сделать этого. С меня хватило того, что мы потеряли дом. Я не мог отправить ее в лечебницу. Ведь она всего лишь хотела вернуться к себе домой и находиться рядом с тем местом, где когда-то жила моя сестра.