Подходит к концу 1956 год — год воспоминаний о великих людях, чьи юбилеи рождения и смерти принято отмечать фестивалями и торжественными мероприятиями: о Моцарте, Гейне, Рембрандте, Цезаре и Фрейде. Ораторам, поклонникам, государственным деятелям и дипломатам отдыхать в этом году было просто некогда. И все же одного великого человека забыли: это Готлиб Теодор Пильц, умерший 12 сентября 1856 года.
Его труд и по сей день практически никем не оценен. Что, впрочем, не удивительно, ибо он был не создателем, а предотвратителем создания очередных великих творений. Его вклад в историю культуры — это огромное количество произведений самых разных авторов, никогда не увидевших свет благодаря его неутомимой, самоотверженной критике. Стоит ли удивляться, что его не помнят потомки, привыкшие оценивать великих людей по произведениям, ими опубликованным, а не за их мужество отказаться от публикации?
Готлиб Теодор Пильц родился в 1789 году в зажиточной протестантской семье. Местом его рождения считают Динкельсбюль или Нёрдлинген: споры о том, где именно он родился, не утихают до сих пор, и в обоих городах имеется «дом Пильца» с мемориальной доской. (См. статью Г. С. Грюцбахера «Пильц — уроженец Динкельсбюля? Новые данные к спорному вопросу». — Журнал «Проблемы прикладной культуры», 1881, том XXII.) Впечатления ранней юности много способствовали формированию мировоззрения позднего Готлиба Теодора. Еще над колыбелью мать пела ему хоралы Букстехуде, а отец читал вслух Тацита и Мильтона в собственном переводе.
В 1798 году семья переехала в Гамбург, где девятилетний мальчик соприкоснулся наконец с современной немецкой культурой. Одним из ближайших друзей дома был Клопшток, визиты которого всегда сопровождались чтением очередных глав из «Мессиады» или свежеиспеченных од, которые он, несмотря на почтенный возраст, продолжал писать по нескольку сотен штук в месяц. В своем письме к Мейерберу (1836) Пильц, описывая эти визиты, рассказывает, как он мальчишкой подкрадывался к тогда уже сильно близорукому поэту и выдергивал из приготовленной к чтению пачки целые десятки листов с очередными одами, чего тот никогда не замечал. (См. «Семь писем Готлиба Теодора Пильца». Изд. К. Ф. Гуцков, Книжный дом Котта, 1864.)
Бывали в доме Пильцев и поэты «Бури и натиска», внося с собой свежий ветер протеста против всего и вся и понятие свободы личности. Это происходило на фоне подъема национального духа, наступившего после позорного военного разгрома. Увлеченный всеобщим порывом юный Готлиб Теодор взялся за перо и за одну вдохновенную ночь сочинил свою первую и единственную драму: «Герцог Теодор Готландский». Это было в 1804 году, Пильцу было 15 лет.
Окончив гимназию, он отправился в Италию, где прожил до 1809 года. Уже тогда в его личности начали проступать черты, за которые мы и чтим его сегодня: в течение двух лет пребывания на юге он не только не вел дневник, но и не делал никаких записей или эскизов, чтобы выразить свое отношение к итальянской культуре. О том времени он не оставил нам никаких свидетельств. Даже при виде знаменитого Неапольского залива на его лице не дрогнул ни один мускул. Сохранилось лишь письмо от 1808 года. В нем проявляется редкая для людей его возраста трезвость взгляда, поэтому мы цитируем это письмо полностью:
Палермо, Каса Годзоли, седьмого октября 1808 года
Дражайшая матушка,Уважающий и любящий Вас сын
пребываю я здесь весьма благоприятно, а потому думаю остаться еще на некоторое время. У меня к Вам нижайшая просьба: не сочтите за труд отыскать мою замшевую накидку и переслать ее мне, потому что вечера здесь довольно прохладны.Готлиб Теодор
О жизни Пильца в Италии в эти годы существует много свидетельств, в том числе записки Августа Вильгельма фон Шлегеля, который вместе с мадам де Сталь встретил его там в 1808 году. «Мы шли по Аппиевой дороге, — пишет Шлегель, — и увидели человека, сидевшего на солнце» (Пильца с полным правом можно назвать «пионером сидения-на-солнце»). Далее Шлегель сообщает, что спросил у этого человека, как пройти к термам Каракаллы, которые были целью их прогулки. Пильц же ответил, что он и сам не местный житель. Убедившись, что они находятся в сходной ситуации, Шлегель и Сталь попытались вступить с ним в разговор. Однако Пильц, по словам Шлегеля, оказался «в высшей степени невежлив»: даже не взглянув на них, он продолжал, прищурясь, смотреть на солнце. На самом же деле, как рассказывал потом сам Пильц, он был «удручен назойливостью мадам де Сталь», отчего стал нервен и неразговорчив, когда же она, без всякого поощрения с его стороны, сообщила, что собирается писать книгу о Германии, он напрямик спросил ее: «А зачем?» Но мадам де Сталь, как выяснилось, над этим вовсе не думала и оставила вопрос без ответа.
Потом они еще несколько раз встречались в римском кафе «Греко». Отхлебывая свой «двойной меланж», Пильц пытался отговорить мадам де Сталь от ее намерения, но так ничего и не добился: она не пожелала отказаться от своей мечты описать столь любимую ею Германию. И ее «De l'Allemagne» действительно скоро вышла (в 1813 году).
В 1810 году Пильц был в Берлине, где совершенно случайно встретился с пожилым Фридрихом Людвигом Яном. Знаменитому немецкому патриоту понравился симпатичный юноша двадцати одного года от роду — почему именно, историкам остается только догадываться, — и Ян признался ему, что хочет описать освободительную борьбу древних германцев против римских завоевателей в целой серии крупномасштабных театральных драм, что уже написано несколько сцен, в том числе знаменитая «Германова битва», которую он готов ему прочесть. Пильц не только отказался слушать, но и воспользовался случаем внушить старику, что тот вступил на неверный путь. Про Германову битву и так писали уже все кому не лень и еще будут писать, сказал он (и это были пророческие слова!). Нет, сказал Пильц, в ваших способностях сомневаться не приходится, и я ни в коей мере не хочу умалять их, однако ваше истинное призвание не в этом. Вы же сами рассказывали, что любите спортивные упражнения. Может быть, убеждал его Пильц, вам стоит сделать эту свою любовь к спорту целью и задачей жизни, прививая немецкой молодежи вкус, самовоспитанию которого ей так не хватает, став для нее примером? Вас стали бы называть «Яном — отцом спорта», что уже означало бы славу. Яну идея понравилась, потому что для тех времен она была по меньшей мере нетривиальна. Он порвал рукопись своей «Германовой битвы» и, насколько известно, никогда больше не возвращался к драматургии. В 1811 году он открыл первый в Германии спортивный зал.
О том, где жил Пильц в последующие три года, точных данных не имеется. В 1814 году мы встречаем его в Вене, там он слушает новую постановку «Фиделио». Какое впечатление произвела эта постановка на двадцатипятилетнего Пильца, историкам также ничего не известно. Скорее всего, он по своему обыкновению просто не высказывался об этом ни устно, ни письменно. Известно, однако, что во время своего пребывания в Вене он общался с Бетховеном, так что перерыв в творчестве последнего, приходящийся как раз на 1814–1818 годы, скорее всего, следует объяснять именно влиянием Пильца. Однако эта гипотеза еще требует подтверждения со стороны независимых исследователей.
В 1815 году Пильц пишет второе из вошедших в сборник писем. Оно адресовано отцу. В письме он сообщает, что ему удалось отвлечь Мюльвезеля от идеи сочинения оперной трилогии о династии Габсбургов, преподав тому несколько уроков игры в тарок. «Сначала М. возражал, утверждая, что он не игрок, а музыкант, и то, что сумел сделать Бетховен, под силу и ему. Может быть, и так, отвечал я, однако это еще не повод воплощать в жизнь первую пришедшую в голову идею. Стоит ли браться за дело лишь ради того, чтобы сделать что-то, что уже было кем-то сделано? В конце концов я его убедил. Сам же я намереваюсь провести несколько недель в Швейцарии, чтобы отдохнуть от треволнений последнего времени».
Эти несколько недель растянулись на годы. В 1819 году мадам де Сталь встретила Пильца на берегу Женевского озера, где тот загорал неподалеку от ее поместья. Она обратилась к нему, но он не ответил. Вполне вероятно, что он просто прикинулся спящим, потому что не ожидал от ее общества ничего интересного для себя. Вот еще одна черта, разительно отличающая Пильца от большинства его современников.
В 1821 году Пильц возвращается в Берлин, где знакомится, в частности, с Э. Т. А. Гофманом. В один прекрасный день он, по настоянию последнего, соглашается пойти вместе с ним и Людвигом Девриентом в кабачок «Лютер и Вегенер». Выпить с друзьями Пильц никогда не отказывался, и в этот вечер он почти было решил признаться знаменитому театралу Девриенту, что в юности сочинил драму. Но не успел: за соседним столиком сидел молодой человек, «отвратительно много выпивший и не старавшийся скрыть этого». Вскоре Пильц услышал, что фамилия молодого человека Граббе, а зовут его Кристиан Дитрих, и что он поэт, и что своим долгом считает вытеснение Шекспира со сцены немецких театров.
Готлиба Теодора это заинтересовало. Он пересел к молодому человеку, открывшемуся к нему с радостным, но невнятным бормотанием, из которого Пильц тем не менее уяснил основную идею: Шекспир — жалкий компилятор, умевший писать лишь дешевые либретто. Поняв, что сей предмет не стоит серьезной дискуссии, Пильц попытался отвлечь молодого человека от его излюбленной темы, поднимая за него все новые тосты. Однако Граббе не желал отходить от нее и под конец, когда язык ему уже не повиновался, в доказательство своей правоты извлек из кармана рукопись и бросил через стол Пильцу. Это было его переложение «Виндзорских проказниц». Пильц взял рукопись, а когда Граббе вдруг потребовал ее обратно, отдал ему текст своего «Герцога Теодора Готландского», которую Граббе и уложил к себе в карман.
Граббе потом так никогда и не вспомнил об этом недоразумении. Эта драма и поныне считается одним из лучших произведений Граббе. В действительности же она принадлежит Пильцу.
В период с 1823 по 1840 год Пильц живет в Париже. В 1824 году он знакомится там с баронессой Авророй Дюпен-Дюдеван. Она сразу же ощутила самую нежную склонность к тридцатипятилетнему немцу. Однако Пильц, не желая затевать роман с этой, впрочем, весьма неглупой дамой, посоветовал ей научиться носить мужское платье, назваться Жорж Санд и начать писать, как она потом и поступила. Тут можно заметить, что сей поступок не очень согласуется со всей деятельностью Пильца и некоторые критики сочли его необдуманным и даже безответственным. На самом же деле Пильц стремился лишь отвлечь внимание баронессы от своей собственной персоны и дал этот совет, будучи абсолютно уверенным, что та никогда ему не последует. Когда же он, убедившись в своей ошибке, познакомил Аврору с Шопеном, было уже поздно; от Шопена она не отказалась, но и от литературы тоже.
Именно Пильц, между прочим, хотя об этом мало кто знает, в 1835 году отсоветовал Шопену ходить в женском платье и называть себя Авророй Дюпен. Этот его поступок потом тоже критиковали, и достаточно резко, хотя сторонников у него нашлось гораздо больше — среди тех, кому не хотелось бы лишиться знаменитых мазурок, этюдов и вальсов.
В 1828 году Жорж Санд вместе с Пильцем были в опере, где последний познакомился с Мейербером, и вскоре между ними завязалась настоящая дружба. С самой первой встречи Пильц стал убеждать Мейербера, что тот заблуждается, считая своим истинным призванием музыку. Однако Мейербер был непоколебим. Он уверял, что никакое иное поприще не принесло бы ему столько успеха, и что он счастлив дать публике то, что ей хочется слышать и видеть. Убедившись в бесполезности своих попыток, Пильц передал ему «Виндзорских проказниц» Граббе в качестве либретто для новой оперы. Внимательно изучив рукопись, Мейербер отказался, так как, по его словам, «тут ему не на чем развернуться».
Тогда Пильц решает отослать ее Бетховену и пишет свое третье письмо (датированное 22 ноября 1828 года). «Замечу кстати, — сообщает он в этом письме, — что недавно мне довелось слушать Вашу Пятую симфонию. Недурно, весьма недурно! И все же, дорогой маэстро, мне кажется, что Вам надобно сделать передышку в Ваших титанических трудах, обратившись к чему-нибудь более легкому. Забудьте о трагизме существования, ведь нести эту ношу так утомительно! Возьмите хоть „Виндзорских проказниц“ да и сочините по ним оперу. Тем более что сценарий уже есть». Письмо вернулось нераспечатанным, так как Бетховен умер в 1827 году.
Берлиоза рукопись Граббе тоже не заинтересовала, и Пильц, взяв несколько уроков композиции, в 1837 году сам сочинил к «Винзорским проказницам» музыку, подписавшись Отто Николаи.
Вершиной творчества Готлиба Теодора Пильца можно считать 1836 год. В этом году ему не только удается отговорить Делакруа от его замысла создать серию монументальных полотен, изображающих жизнь в джунглях, но он еще сочиняет целых два письма. Оба адресованы Мейерберу, жившему тогда в Берлине. Первое письмо носит скорее характер размышления. Оно свидетельствует о глубокой самокритичности автора: Пильц рассказывает о становлении собственного эстетического чувства художественного восприятия, называя его причиной и основным движущим мотивом своей «предотвратительной» деятельности. Между строк вновь ненавязчиво проскальзывает намерение автора отговорить адресата от сочинения дальнейших опер. (Следует признать, что Мейербер, первейшим свойством души которого было подлинное великодушие, на Пильца за это никогда не обижался.)
Во втором письме деятельность Готлиба Теодора на ниве торможения всеобщего творчества раскрывается перед нами очень ярко. Процитируем один отрывок: «Вечером были у Россини. Угощение, как всегда, было великолепным. Среди прочего, хозяин угостил нас таким турнедо, что его одного хватило бы, как выразился Альфред (имеется в виду де Мюссе), чтобы обессмертить имя Россини. Подхватив эту мысль, блестящую и саму по себе, я постарался всерьез убедить Россини целиком посвятить себя гастрономии. Он обещал подумать».
Старания Пильца в конце концов увенчались успехом. Знаменитое блюдо «Tournedo а la Rossini» (1836) прославило его создателя не меньше, чем созданная шесть лет спустя «Stabat Mater», ставшая фактически последним его музыкальным произведением. С того времени и вплоть до самой своей кончины в 1868 году Россини не написал больше ни одной ноты и не прикоснулся ни к одному музыкальному инструменту, посвятив себя исключительно кулинарному искусству, в котором добился выдающихся успехов.
Следующее письмо Пильца, датированное 1841 годом, адресовано прачке и, соответственно, далеко не столь ярко. Он сообщает ей о пропаже после стирки нескольких своих галстуков. В издание Котта это письмо включено, по-видимому, только полноты ради.
В эти годы Пильц состоит членом жюри Академии изящных искусств, где предлагает отбирать картины по жребию, ибо, по его словам, все подаваемые работы настолько равноценны, что уже не имеет значения, какую из них выставить, а какую отвергнуть. Однако его предложение не было принято и даже вызвало ненависть со стороны нескольких художников, в те времена довольно влиятельных, а ныне совершенно забытых, что, пусть и много десятилетий спустя, блестяще подтвердило правоту Готлиба Теодора.
Об остальной деятельности Пильца в этот период известно мало. Однако можно с уверенностью предположить, что он по мере сил продолжал тормозить излишнее художественное рвение своих современников, о чем свидетельствует сравнительно небольшое количество созданных в эти годы произведений. Тем не менее считать его деятельность одной из причин ранней смерти некоторых мастеров эпохи романтизма, как ничтоже сумняшеся заключали позднее многие критики, по меньшей мере несправедливо. Стоило бы сказать им: искусству вашей эпохи существование тормоза такого масштаба, как Пильц, пошло бы только на пользу!
В 1842–1850 годах Пильц путешествует по Италии, Швейцарии и Германии, где знакомится с Шуманом и Мендельсоном и с успехом излагает им свою теорию, согласно которой ни один композитор не должен сочинять больше четырех симфоний. Письменного изложения этой теории Пильц не оставил, поэтому суть ее остается нам большею частью неизвестной; кроме того, есть опасения, что это вообще была только шутка. Тем не менее оба композитора-романтика последовали его совету. Каждый ограничил число своих симфоний именно четырьмя, а Шуман позже сумел склонить к этому и Брамса.
В 1849 году Пильц пишет последнее из своих писем. Оно адресовано в Мюнхен Жорж Санд. Это письмо как бы подводит итог всей его деятельности и, пожалуй, сильнее всех других писем трогает читателя — не только благодаря сформулированному в нем лозунгу: «Больше слов, меньше дел!» (действительно, кому из мыслящих людей не хотелось бы, чтобы этот лозунг был повсеместно претворен в жизнь?), но прежде всего благодаря той скромной, вдумчивой манере, в которой Пильц анализирует собственные успехи и неудачи, приходя к выводу, что в своей жизни успел сделать слишком мало, чтобы сократить тот безудержный поток творчества, который грозил затопить современную ему эпоху. Между строк звучит разочарование, что он не оставил учеников, которые продолжили бы его дело. Даже в наши дни эти строки вызывают живейшее участие и сочувствие.
В 1852 году Пильц возвращается в Париж, где проводит последние свои годы в общении с многими выдающимися людьми, уговаривая их бросить занятия творчеством. Его собственные журфиксы обрастают слухами.
12 сентября 1856 года, во время одного из таких званых вечеров, его постигает трагическая кончина. Свои последние дни он посвятил сокращению трагедий Расина до одноактных пьес в надежде, что это продлит им жизнь хотя бы на несколько десятилетий. Он начинает читать гостям сокращенный им монолог Федры — и внезапно падает на пол. Гости дружно аплодируют, думая, что это завершающая сцена монолога. Лишь некоторое время спустя они с ужасом убеждаются, что их шестидесятисемилетний хозяин скончался. Вызванный немецкий врач с запозданием констатирует мозговой удар в результате запущенной лихоманки.
Готлиб Теодор Пильц оставил после себя много критиков, не устающих твердить, что его тормозящая деятельность нанесла ощутимый вред органичному развитию романтизма. С ними можно согласиться лишь в том, что те или иные из предотвращенных им публикаций — хотя ясно, что объективно судить о вещах, так и не появившихся на свет, невозможно, — могли бы сохранить свое значение и до наших дней. Однако бесспорен сегодня лишь тот благотворный, если не сказать спасительный, для нас результат, которого Пильц достиг благодаря своему активному вмешательству во все сферы художественного творчества. В том-то и состоят величие и неповторимость Пильца, что он избавил нас от очень и очень многого. Нам остается лишь сожалеть о его безвременной кончине, ибо нельзя не признать, что существование хотя бы одного такого человека, как Пильц, нашей сегодняшней культуре тоже бы далеко не помешало.
Незадолго до смерти Готлиб Теодор Пильц выразил твердое желание, чтобы ему не ставили памятников, а передали все его наследие деятельным, но малоодаренным молодым людям в обмен на обещание, что они никогда не будут заниматься никаким творчеством. К сожалению, оставленных им средств хватило ненадолго, и дух Готлиба Теодора оказался предан забвению.
Поэтому к его могиле в годовщину смерти пришли лишь немногие — те, кто знали правду, чтобы просто почтить память великого человека.