На первый взгляд легко предположить, что, попав к такому хозяину, как майор Торнтон, получая хорошее питание и работая в меру моих сил, я должен был чувствовать себя счастливым.

Это предположение могло бы оказаться правильным, если б я был лошадью или волом. Но, к моему несчастью, я был человеком, и не одни животные потребности управляют нашими действиями, и не в них одних источник наших радостей и наших страданий.

Нужно признать, что большая часть рабов на плантации майора Торнтона, то ли от природы не обладая чрезмерной чувствительностью, то ли отупев в условиях многолетнего бесправия и гнета, была, повидимому, вполне удовлетворена своей участью. Таких именно рабов майор Торнтон предпочитал всем остальным. В этом вопросе он вполне сходился со своими соседями: чем меньше раб развит, тем он ценнее для своего хозяина. И наоборот - раба, проявившего какие-либо особые способности, следует считать негодяем или мошенником.

Мне не понадобилось много времени, чтобы заметить явное предпочтение, которое хозяин оказывает тупицам, и я принял все меры, чтобы угодить ему в этом отношении. Уже в самый короткий срок я стал его любимцем, и благосклонность майора проявилась в чрезмерной снисходительности, с которой ко мне стали относиться на плантации. Но и это не делало меня счастливым.

Чаще всего случается, что счастье состоит не в самом переживании радости, а в стремлении к ней и в ожидании ее. Для человека, обладающего богатством, властью и славой, они - ничто. Увлечение борьбой, стремление к намеченной цели, трудности и их преодоление - вот что дает радость.

Нет такого высокого положения, которое само по себе сколько-нибудь длительное время могло бы доставлять радость. И, с другой стороны, даже при самых жалких условиях, если существует хоть какая-нибудь надежда на улучшение, человек не чувствует себя совершенно несчастным. Так уж создан человек, и только в этом подчас можно найти ключ к тысяче явлений в духовной жизни людей - явлений, кажущихся на первый взгляд противоречивыми и загадочными.

Человек, которому окружающие условия дают возможность, следуя его влечению, пойти по им самим намеченному пути, может - достигнет ли он цели или нет - считать, что ему выпала на долю вся положенная человеку полнота счастья. И наоборот, человек, которому судьба, случай или другие неблагоприятные обстоятельства мешают двигаться к намеченной цели и подавляют его порывы, не может не вызывать жалости, хотя бы внешние условия его жизни на первый взгляд и казались блестящими.

Первому даже тяжкий труд дарит наслаждение. Он подобен охотнику, которого один вид дичи воодушевляет и делает нечувствительным к усталости. Надежда увлекает его вперед.

Эти восторги неведомы второму. Для него жизнь лишена цели - отдых тяготит его, а труд кажется нестерпимо утомительным.

Все это не праздные рассуждения. Прочитавший предшествующие строки поймет, почему даже у такого хозяина, как Торнтон, я не ощущал ни радости, ни счастья.

Спору нет - я хорошо питался, был прилично одет и не слишком перегружен работой. В этом отношении был, вероятно, прав мой хозяин, с гордостью утверждавший (и я впоследствии убедился в его правоте), что мне жилось лучше, чем многим свободным людям. Но в моей жизни недоставало одного условия, доступного только свободным людям, и отсутствия этого условия было достаточно, чтобы сделать меня несчастным и жалким, - я был лишен каких-либо прав. Я не имел права работать на себя, а вынужден был работать на хозяина, не имел права итти своим путем, вместо того чтобы отдавать все свои силы на пользу другому.

Плохо знает человеческую природу тот, кто не понимает, что всякий, вышедший за пределы животного состояния, предпочитает мерзнуть и терзаться голодом на свободе, чем быть сытым, одетым, но изнывать в неволе.

Я был несчастлив потому, что мне не на что было надеяться. Я был рабом, и закон лишал меня каких-либо шансов на освобождение. Никакие усилия не могли улучшить моего положения, как никакие силы не могли предотвратить того, что я завтра мог попасть в руки нового хозяина - такого жестокого и безжалостного, каким только может стать человек, давший волю самым дурным своим и низменным инстинктам.

Будущее сулило одни лишь невзгоды. Я мог, как и многие мне подобные, погибнуть от холода и недоедания, от пули или под плетью надсмотрщика, мог даже быть повешен без суда и следствия. Но улучшить своего положения я не мог… Я был пожизненно заключенным, в данное время не страдающим от отсутствия одежды и пищи, но не имеющим ни единого шанса на то, чтобы выйти за стены своей тюрьмы. В любую минуту мне грозила возможность перемены хозяина, возможность попасть под власть нового тюремщика, терзаться муками голода и постоянно трепетать от страха перед плетью. Я был лишен всех надежд и желаний, которые для свободного человека являются главными двигателями в его жизни и деятельности. Я не смел мечтать о том, что мне будет принадлежать хоть самая жалкая хижина, что эта хижина, какой убогой бы она ни была, будет моей собственностью или что у меня будет хоть единый акр земли, пусть даже бесплодной и голой, но моей собственной. Я не имел права жениться (бедная моя Касси!…), иметь детей, любовь которых стала бы опорой и утешением моей старости. Мои дети, вырванные из объятий матери, могли быть проданы работорговцу. Мать могла подвергнуться той же участи, а я остался бы один, снедаемый горем, старый и беспомощный.

Все, что придает силу свободному человеку и наполняет сердце его радостью, для меня не существовало. Я трудился, но лишь для того, чтобы избежать плети. Невозможность проявить инициативу убивала энергию, и поэтому каждый взмах мотыги или лопаты стоил напряжения всех сил.

Нужно отметить еще и следующее: истинное понимание собственной выгоды, отличавшее майора Торнтона от владельцев соседних плантаций, конечно, ограждало его рабов от голода и холода. И все же те из них, которых невежество и долголетнее угнетение не довели еще до полного отупения, испытывали особые, мучительные страдания. Если б нас не кормили досыта и мы бродили бы полуголодные, как невольники на соседних плантациях, то это толкало бы нас на проявление инициативы, требовало бы напряжения умственных способностей при обдумывании плана действий, которые должны были бы пополнить наши рационы.

Но мародерство в Окленде не было в чести. Приманка была недостаточной по сравнению с риском, на который приходилось итти: уличенный в краже знал, что будет немедленно продан. В деньгах мы не нуждались - что мы могли на них приобрести? Ведь еда у нас была готовая, и одевали нас достаточно хорошо. Единственная роскошь, которой нам могло нехватать, - это виски, но мы могли приобретать его, не прибегая к краже. Майор Торнтон предоставлял каждому из нас в полное распоряжение маленький участок земли, - так принято было всюду. Но необычным было то, что майор Торнтон давал нам время для обработки этих участков. Он даже старался поддерживать наше рвение, покупая у нас наш урожай не по смехотворно низкой цене, как делали его соседи, а по настоящей его стоимости.

С грустью вынужден я признать, что слуги майора Торнтона, как и все рабы, имеющие на то хоть какие-нибудь средства и возможности, предавались пьянству. Хозяин следил только за тем, чтобы виски не нарушало хода работ. Напиться до окончания рабочего дня значило в его глазах совершить тяжелый проступок. Но по окончании работы нам предоставлялось право пить столько, сколько мы могли вместить, лишь бы мы на следующее утро во-время поднялись. Воскресный день был днем сплошного пьянства.

До этого времени мне очень редко случалось пить, но в Окленде я стал жадно стремиться ко всему, что могло поддержать мой дух. Виски представлялось мне для этого подходящим средством. Кажущийся душевный подъем, который приносил с собой алкоголь, забвение настоящего и прошлого, которому он способствовал, и радужная окраска, которой он приукрашал будущее, привлекали меня, и вскоре я уже не мог без него обходиться. Реальная жизнь была окутана гнетущим мраком, желания и действия были чем-то запретным, надежда погасла. Я искал утешения в туманных мечтах. Опьянение, принижающее свободного человека до состояния животного, дарит рабу хоть на короткое мгновенье ощущение свободы и сознание своего человеческого достоинства.

Вскоре виски стало для меня единственной радостью, и я с наслаждением предавался опьянению.

По вечерам, окончив работу, я запирался у себя и оставался с глазу на глаз с бутылкой. Я пил в одиночестве. Как ни приятно мне было возбуждение, вызываемое алкоголем, все же я отдавал себе отчет в том, что такое состояние, заставляя человека терять рассудок, низводит его до уровня зверя. Поэтому я и не желал представать в таком виде перед глазами моих товарищей по несчастью. Случалось, однако, что все мои предосторожности оказывались тщетными. Подчиняясь пьяному безумию и забывая о своей решимости, я отодвигал тщательно задвинутый засов и смешивался с той самой толпой, которой перед тем твердо решал избегать.

В одно из воскресений я напился так, что совершенно утратил контроль над самим собой и своими поступками. Оставив свое жилище, я пустился на поиски собутыльников, в обществе которых надеялся продолжить разгул и довести охватившее меня возбуждение до предела. Голова моя была настолько затуманена, что я не был в состоянии отличить один предмет от другого. Побродив некоторое время, я свалился, почти потеряв сознание, посреди проезжей дороги, ведущей к усадьбе майора.

Не знаю, сколько времени я пролежал там, но я уже успел несколько прийти в себя и делал попытки разобраться в том, где нахожусь, как вдруг увидел майора - он ехал верхом в сопровождении каких-то двух джентльменов. Как ни пьян я был, все же я сразу заметил, что их состояние мало чем отличается от моего. Они так покачивались в седле, что смотреть на них было забавно, и я ежеминутно ожидал, что они вот-вот скатятся со своих коней.

Этими наблюдениями я занимался, лежа посреди дороги и ни в малой мере не отдавая себе отчета в том, где я нахожусь и какой опасности подвергаюсь, рискуя быть раздавленным.

Всадники поровнялись со мной раньше, чем успели меня заметить. Я приподнялся и сел, и тогда пьяные приятели моего хозяина решили использовать меня как барьер и заставить лошадей перескочить через меня.

Майор Торнтон пытался удержать их. Ему удалось уговорить одного из джентльменов, но второго он не успел остановить, и тот, бранясь и утверждая, что игра слишком заманчива, чтобы он от нее отказался, пришпорил своего коня и попытался совершить прыжок.

Но коню, видимо, этот новый вид спорта пришелся не по вкусу. Достигнув места, где я сидел, конь взвился на дыбы и сбросил пьяного всадника. Мой хозяин и второй джентльмен, соскочив со своих лошадей, бросились ему на помощь.

Не успел он подняться на ноги, как принялся читать майору Торнтону нудную проповедь на тему о том, насколько непристойно позволять рабам напиваться допьяна и валяться на большой дороге, - эти мерзавцы, по его словам, только пугают лошадей проезжих, и по их вине благородные джентльмены рискуют сломать себе шею.

- Это я вам, вам говорю, майор Торнтон! - восклицал он. - Вам, который желает ставить себя в пример другим! Будь вы благоразумны, вы приказывали бы каждый раз, как только один из этих проходимцев напьется, всыпать ему сорок ударов плетью. Я на своей плантации всегда так поступаю.

Мой хозяин так любил говорить о своих методах ведения дела на плантации и установления дисциплины среди своих рабов, что подчас мало интересовался, пьяны или трезвы его слушатели. Случай, представившийся ему в эту минуту, был настолько соблазнительным, что он не мог упустить его. Он потер руки и заговорил с непоколебимой серьезностью.

- Дорогой друг! - начал он с некоторой торжественностью. - Вам ведь отлично известно, что, в полном соответствии с моей программой, я позволяю моим рабам пить столько, сколько влезет. Лишь бы не страдала работа! Бедняги! Эта привычка подавляет в них всякие зловредные мысли и в короткий срок делает их такими тупицами, что с ними может справиться даже ребенок! - Он на мгновение замолк, а затем добавил твердо, как нечто неопровержимое: - А главное, если кто-либо из этих пьяниц надумает бежать, то прежде всего напьется на дорогу, и тогда его легче легкого будет поймать!

Я еще не вполне освободился от действия виски и не мог двинуться с места. Все же сознание мое прояснилось, и я отлично понял сказанное хозяином. Не успел он кончить, как я, несмотря на то, что был еще пьян, принял твердое решение никогда больше не пить. Я еще не настолько отупел, чтобы по своей воле итти по пути падения и потери человеческого достоинства. Решение мое было непоколебимо, и я с этого дня почти никогда уже не прикасался к спиртному.