После смерти жены Томас очень изменился: исчезли его бодрость и жизнерадостная приветливость, он стал печален и угрюм. Старательность и прилежание, отличавшие прежде его работу в поле, уступили теперь место мрачному отвращению к труду, и он всеми способами отлынивал от работы. Если бы он находился под началом другого надсмотрщика, то небрежность и лень навлекли бы на него, вероятно, всякие беды. Но я был горячо привязан к нему, жалел его и щадил по мере моих сил.

Жестокая несправедливость, жертвой которой Томас сделался в Лузахачи, видимо, изменила все его взгляды и убеждения. Он избегал разговоров на эту тему, но у меня были все основания предполагать, что и религиозные убеждения, последовательно внушавшиеся ему и так долго руководившие всеми его действиями, теперь уже оставлены им. Он как-то неожиданно стал прибегать к неведомому мне языческому ритуалу, которому научился от матери. Мать его была похищена и привезена сюда с африканского побережья и сохранила, по его словам, все предрассудки и верования родного края. Случалось, что он с дикой страстностью начинал утверждать, будто дух его жены являлся ему, напоминал об обещаниях, данных им этому видению, и мне порой казалось, что он готов потерять рассудок.

Во всяком случае, это был уже не тот человек. Он перестал быть покорным и послушным рабом, удовлетворявшимся своей участью, преданным и готовым отдать работе все свои силы. Вместо того чтобы действовать в интересах хозяина, как он делал прежде, он теперь, казалось, прилагал все старания, чтобы принести как можно больше вреда.

На плантации было несколько человек непокорных и смелых, которых он прежде сторонился. Но теперь он с каждым днем все больше сближался с ними и вскоре завоевал их доверие. Они поняли, что он одновременно и смел и осторожен и, что еще более ценно, справедлив и не способен на предательство. Они чувствовали также его умственное превосходство, и очень скоро он стал их неоспоримым вождем. Их ряды пополнились и другими, руководствовавшимися менее благородными целями и стремившимися только к добыче. Прошло немного времени, и их набеги распространились на всю территорию плантации. Томас и в этой роли проявил себя как человек не совсем обыкновенный. Все, что он предпринимал, делалось на редкость обдуманно и ловко. А если товарищам его грозило раскрытие того, что считалось тягчайшим преступлением, он готов был прибегнуть к последнему способу, свидетельствовавшему о его исключительном благородстве: Томас готов был защитить своих товарищей, взяв на себя вину и своим признанием ограждая тех, кого считал более слабыми и потому неспособными перенести грозившую им чудовищную кару. Такое великодушие и для свободного человека должно было бы считаться наивысшей добродетелью, - какого же восхищения оно достойно, если его проявляет человек под ярмом рабства!

Да, тирания все же не всемогущественна, и как бы она ни угнетала рабов, ни топтала их ногами, ни держала их всеми известными ей способами в отупении и невежестве, ей не удается угасить в них дух мужества и стремление к свободе. Дух этот тлеет и тайно горит в их сердцах, и настанет час, когда он вспыхнет ярким пламенем, которое ни подавить, ни угасить не удастся!…

Пока я пользовался доверием мистера Мартина, я имел возможность оказывать Томасу значительные услуги, предупреждая его о подозрениях управляющего, об его намерениях и планах. Но недолго удалось мне сохранить это доверие: не потому, что мистер Мартин стал сомневаться во мне, - уж очень легко было отводить подозрения такого тупицы, как наш управляющий, - но лишь потому, что я, по его мнению, не мог постичь всех тонкостей в выполнении обязанностей надсмотрщика. Наступило самое нездоровое в этих краях время года. Большинство рабочих в моей группе прибыли сюда из более северных районов и еще не успели привыкнуть к удушающей атмосфере рисовой плантации. Они тяжело болели лихорадкой, и случалось, что несколько человек одновременно выходили из строя и бывали неспособны работать.

Я все это объяснил мистеру Мартину, и он, как мне показалось, был удовлетворен. Но однажды он прискакал в поле верхом. Настроение у него было прескверное, и он был несколько возбужден - повидимому, выпитым перед этим вином. Увидев, что отсутствует почти половина моих людей и половина работы не выполнена, мистер Мартин пришел в дикую ярость. Он спросил меня, что это означает. Я ответил, что рабочие больны.

Он обрушился на меня с проклятиями, крича, что сейчас не время болеть. Ему, дескать, надоело слушать о каких-то там болезнях; ему отлично известно, что все это выдумки, и он не позволит, чтобы его водили за нос.

- Если кто-нибудь из них еще раз пожалуется на болезнь, - сказал он в заключение, - ты, Арчи, всыпь-ка ему хорошую порцию горячих! Даром, что ли, у тебя кнут в руках? Пусть немедленно приступают к работе!

- А если они в самом деле больны? - спросил я.

- Мне дела нет, больны они или нет! - заорал управляющий. - Если они притворяются, то ничего, кроме плети, не заслуживают, если же они в самом деле больны, то маленькое кровопускание пойдет им только на пользу.

- В таком случае, - заявил я, - вам следовало бы назначить другого надсмотрщика. Я неспособен избивать больных.

- Заткни глотку, наглая тварь! - накинулся на меня Мартин. - Кто тебе позволил вступать в пререкания и спорить со мной? Подай-ка сюда плеть, болван!

Я повиновался, и мистер Мартин избил меня так же, как в тот раз, когда вручал мне плеть. Так кончилась моя роль надсмотрщика, и хотя я при этом лишался двойного рациона и должен был вернуться в поле и наравне со всеми выполнять свою работу, я не испытывал сожаления. Так мерзко было нести на себе позор этого звания, что я не в силах был дольше играть такую роль, хотя она и давала мне возможность поддерживать и защищать товарищей по несчастью.

С этого дня я теснее сошелся с группой, сплотившейся вокруг Томаса, и стал принимать участие во всех ее предприятиях. Ограбления полей, совершаемые нами, стали принимать такой широкий характер, что мистеру Мартину пришлось организовать регулярную охрану из надсмотрщиков, которым помогали наиболее надежные, с его точки зрения, рабы. Вся эта свора по целым ночам бродила по плантации, и приближаться к полям с каждым днем становилось все труднее и опаснее. Необходимость таких мер стала для управляющего очевидной после одного случая, повлекшего за собой форменное следствие, оставшееся, впрочем, безрезультатным. Однажды ночью почти одновременно вспыхнул пожар в разных точках плантации - загорелась роскошная резиденция генерала Картера, вспыхнули и, несмотря на все усилия, сгорели дотла его дорогостоящие, отлично оборудованные рисовые мельницы.

Несколько рабов, в том числе и Томас, были подвергнуты особой пытке, в надежде раскрыть их участие в поджоге. Эта жестокость ни к чему не привела: пытаемые упорно отрицали свою вину.

Я уже говорил, что Томас полностью доверял мне. Тем не менее он и мне ни словом не заикнулся об этом поджоге. Зная, однако, что он принадлежит к людям, умеющим хранить тайну, я не сомневался, что это дело не обошлось без его участия.

Одно было мне ясно: не погоня за добычей руководила действиями Томаса. После смерти жены он иногда напивался, но случалось это редко, и в обычное время трудно было сыскать человека более нетребовательного и умеренного. Когда-то он тщательно следил за своей одеждой. Теперь он одевался небрежно, почти неряшливо. Его тяготило общество товарищей. Он ни с кем, кроме меня, близко не сходился; но даже и мое присутствие не всегда бывало для него желательным. К своей доле добычи Томас относился как-то пренебрежительно, словно не зная, что с ней делать. Чаще всего он просто делил ее между своими товарищами.

Кто-то из наших друзей предложил однажды расширить район набегов и выйти за пределы Лузахачи. Томас в первую минуту отнесся к этому предложению как-то равнодушно. Но нельзя было не признать, что продолжать действовать в границах нашей плантации становилось все более опасным и почти невозможным. Томас понимал это. Да и товарищи продолжали настаивать. Ему пришлось уступить, и в ближайшие же ночи мы под его руководством совершили несколько набегов на соседние поместья.

Дело зашло так далеко, что всполошились все управляющие, поля и земли которых значительно пострадали от наших набегов.

Подозрения управляющих прежде всего пали на их собственных невольников, и на несчастных посыпались бесчисленные кары. Несмотря на все жестокости, набеги продолжались. Томас с такой ловкостью умел разнообразить свои приемы и выбирать всё новые точки для экспедиций, что нам долго удавалось избегать всех засад и ловушек, в которые нас пытались заманить.

Однажды ночью, когда мы находились среди рисового поля и уже почти наполнили наши мешки, тонкий слух Томаса уловил какой-то шорох: кто-то, крадучись, приближался к нам. Томас решил, что это охрана, которая в последнее время, вместо того чтобы убивать время, наслаждаясь бутылкой виски или пиликая на скрипке, стала выполнять кое-какие из возложенных на нее обязанностей. Томас знаком приказал нам спокойно отступать, придерживаясь заранее намеченного им порядка.

Поле с одной стороны было ограничено широкой и очень глубокой речкой, от которой отделялось высокой насыпью. Мы добрались до реки, где, укрытая береговым кустарником и деревьями, стояла наша лодка. Один за другим мы осторожно перебрались через насыпь, стараясь все время скрываться в тени кустов; все мы успели сесть в лодку и ждали только Томаса, который, как всегда, когда мы отходили, оставался позади, охраняя нас от возможных нападений. Внезапно послышались какие-то возгласы и шум, указывающие на то, что преследователи заметили Томаса, а может быть, и успели захватить. Два выстрела, последовавшие один за другим, еще более усилили охвативший нас испуг. Мы поспешно оттолкнулись от берега и, направив лодку по течению, быстро и бесшумно удалились от места, где совершалась посадка. Крики все еще продолжали достигать нашего слуха, но они звучали все глуше и как будто раздавались на берегу реки.

Изо всех сил налегая на короткие весла, мы быстро неслись по течению и вскоре очутились в маленькой бухте, где обычно прятали нашу лодку. Вытащив ее на берег, мы тщательно укрыли ее в высокой траве. Затем, подхватив привезенные мешки с рисом и оставив в лодке наши башмаки, мы побежали в сторону Лузахачи, до которой и добрались никем не замеченные.

Меня очень беспокоила судьба Томаса, но не успел я опуститься на койку, как услышал легкий стук в дверь. Так обычно стучал Томас. Я бросился к двери и отпер ее. Томас, задыхаясь и весь в грязи, перешагнул порог. Он рассказал мне, как, поднимаясь по насыпи, оглянулся и заметил двух мужчин, быстро приближавшихся к нему. Они также увидели его и крикнули, чтоб он остановился. Если б он попытался достигнуть лодки, то навел бы их на наш след, и, возможно, им удалось бы захватить всех нас. Поэтому он после первого же их окрика скинул с плеч мешок с рисом и, пригибаясь как можно ниже к земле, бросился бежать в сторону полей, удаляясь от реки.

Преследователи громко вопили и выстрелили в него, но промахнулись. Томас несся вперед, перескакивая через канавы, убегая в сторону холмов и увлекая за собой патруль. Стража следовала за ним почти по пятам, но он отлично знал местность, и ему удалось выбраться из района рисовых полей, перерезанного то канавами, то насыпями. Он достиг холмов и тогда только повернул к Лузахачи. Преследователи, хоть и значительно отстав от него, продолжали погоню, и можно было опасаться, что они вот-вот появятся в поселке.

Продолжая рассказывать о своем приключении, Томас поспешно переодевался. Он скинул с себя промокшее платье и принялся смывать прилипшую к нему грязь.

Я дал ему кое-какую сухую одежду, которую он унес в свою хижину, расположенную рядом с моей.

Я поспешил к хижинам моих товарищей, чтобы предупредить их о грозившей нам всем опасности.

Внезапно все сторожевые псы на плантации залились неистовым лаем, и мы поняли, что незваные гости приближаются. Прибывшие подняли на ноги всю охрану и даже самого управляющего и, освещая себе путь факелами, принялись обыскивать все хижины поселка. Мы успели к этому подготовиться - "спали" так крепко, что нас с трудом удалось разбудить, и мы казались страшно удивленными тем, что нас поднимают в такой неурочный час.

Обыск не дал никаких результатов. Так как патрульные все же утверждали, что проследили беглеца до самой Лузахачи, управляющий ограбленной нами плантации на следующее утро явился в наш поселок, надеясь уличить и покарать виновных.

Управляющего сопровождало несколько человек окрестных землевладельцев, назначенных в эту экспедицию по всем правилам "закона", или, вернее, с пренебрежением ко всяким законам, характерным для Каролины. Пять человек каролинских землевладельцев, на которых выбор зачастую падает совершенно случайно, могут объявить себя судебным органом. Такому суду в любой другой стране не доверили бы разбора дела, где иск превышал бы сумму в сорок шиллингов. Но в той части света, о которой идет речь, собрание таких джентльменов имеет право вынести смертный приговор рабу, и - что с точки зрения жителей Каролины значительно серьезнее - такой суд считает себя полномочным отнести за счет казначейства "возмещение части убытков", понесенных владельцем в связи с казнью его раба, причем размер "убытков" определяется по "оценке". Все, как видите, строго "официально" и "законно".

Благодаря этому закону, обеспечивающему владельцу "покрытие части стоимости казненного раба" - стоимости, которую владельцы в таких случаях еще преувеличивают, прибегая к раздутой оценке и добиваясь полной, а не частичной оплаты их "убытков", - рабы, подвергаемые такому суду, лишены даже и той защиты, которую мог бы оказать им хозяин, если бы был денежно заинтересован в сохранении их жизни. Эти несчастные оказываются в полной зависимости от тупости и небрежности, проявляемых судьями.

Но разве можно ожидать справедливости или хотя бы простой честности при выполнении законов, которые сами зиждутся на величайшей несправедливости? Нужно признаться, что в этом отношении американцы на редкость последовательны.

Из дома управляющего вынесли на улицу стол. Поставили на стол рюмки и бутылку виски, и сразу же заседание суда было открыто. Нас всех привели сюда и каждого по очереди подвергли допросу. Единственными свидетелями были стражники, преследовавшие Томаса. От них потребовали, чтобы они опознали виновного. Задача была не из легких. Перед стражниками выстроилось больше семидесяти человек. Прошедшая ночь, когда разыгрались события, была туманная и безлунная, и стражники успели лишь очень смутно разглядеть силуэт преследуемого. Судьи были явно недовольны нерешительностью свидетелей, хотя, казалось бы, она была вполне оправдана; свидетелям никак не удавалось сговориться и точно установить личность виновного. Один из них утверждал, что убегавший от них человек был низкого роста, но крепко сложен, другой говорил, что бежавший был очень высокий и худой.

За это время была уже опорожнена одна бутылка виски, и на ее месте появилась вторая. Судьи заявили свидетелям, что те ведут себя очень глупо: если дальше так будет продолжаться, то виновному удастся избежать наказания. В эту минуту прискакал управляющий пострадавшей плантации и поспешил на подмогу свидетелям. Он заявил, что в то время как здесь собирался суд, он проехал к рисовому полю, где ночью заметили грабителя. Там все истоптано, но, судя по следам, которые он постарался тщательно рассмотреть, в поле орудовал явно один человек. Он вытащил из кармана щепку, на которой, по его словам, точно отметил длину и ширину следа, оставленного грабителем.

Этот хитроумный способ применялся нередко и был хорошо известен Томасу. Поэтому он принял против него необходимые меры. Все мы, отправляясь "на дело", надевали самые большие башмаки, какие только можно было найти, и все эти башмаки были приблизительно одинаковой формы. Таким образом должно было получиться впечатление, что следы принадлежат одному человеку, у которого очень большие ноги.

Заявление управляющего воодушевило судей. Они приказали всем нам усесться на земле, для того чтобы удобнее было измерить наши ступни.

На плантации работал негр по имени Билль. Это был тупой безобидный парень, не имевший никакого отношения к нашей компании. Но, к его несчастью, он оказался единственным из невольников, нога которого вполне подходила под мерку. Судьи в одни голос завопили, что пусть они будут прокляты, если не он - вор. Способ выражаться вполне соответствовал этому высокому судилищу.

Напрасно несчастный отрицал свою вину и молил о пощаде. Ужас, выражавшийся на его лице, его замешательство и растерянность только укрепили убеждение в его виновности. Чем горячее он отрицал свое участие и клялся, что ни в чем не повинен, тем упорнее судьи стояли на своем.

Его без всяких дальнейших церемоний признали виновным и приговорили к повешению. Вступиться, заявить, что виновники - мы, не имело смысла. Это привело бы лишь к тому, что нас повесили бы вместе с ним…

Как только был вынесен приговор, немедленно приступили к приготовлениям. Подкатили пустой бочонок и установили его под деревом, росшим подле крыльца. Несчастного парня заставили вскарабкаться на бочку. На шею ему набросили веревочную петлю, а другой конец веревки перекинули через толстый сук над его головой.

Судьи успели уже так опьянеть, что даже не чувствовали необходимости в каком-либо церемониале. Один из них самолично ударом ноги опрокинул бочонок, и несчастная жертва каролинского правосудия, страшно подергиваясь, повисла в воздухе.

После совершения казни рабов отослали в поле, в то время как мистер Мартин в компании джентльменов-судей и еще нескольких человек, которых слухи о происшествии привлекли в Лузахачи, затеял пир, скоро перешедший в настоящую оргию, продолжавшуюся весь день и всю следовавшую за ним ночь.