До самого рассвета я шел так быстро, как только мог. Ни души не встретил я на своем пути. Даже человеческое жилье попадалось очень редко - каких-нибудь два-три домика самого жалкого вида.

Солнце взошло, когда я поднялся на вершину холма. Здесь я увидел маленький домик, стоявший у самого края дороги, и оседланную лошадь, привязанную к дереву около крыльца. Лошадь была тщательно вычищена, вся лоснилась и казалась очень крепкой и выносливой. По форме седельных сумок я решил, что лошадь принадлежит врачу, который в этот ранний час заехал навестить больного.

Такого случая нельзя было упустить. Отвязав лошадь, я вскочил в седло. Я пустил ее сначала шагом, но чуть-чуть отдалившись от дома, я погнал ее галопом, и вскоре домик пропал из моего поля зрения.

Находка была поистине счастливая. Мне приходилось продвигаться по той самой дороге, по которой должны были следовать охотники, задержавшие нас накануне. Обнаружив наше исчезновение, они несомненно пустились вдогонку, и я подвергался опасности быть узнанным ими и захваченным. Лошадь была горячая и сильная. Я отпустил поводья, и она мчалась во весь опор.

Удача моя не ограничилась этим: опустив руку в карман моей новой куртки, я вытащил из него бумажник, в котором, кроме пачки всяких документов, оказалась и значительная сумма денег в банковых билетах. Это открытие еще более воодушевило меня, и я продолжал ехать весь день, только изредка останавливаясь в тени какого-нибудь дерева, чтобы дать передохнуть моему коню.

Под вечер, остановившись у какой-то жалкой таверны, я заказал для себя ужин и велел насыпать лошади овса. Подкрепившись, я поскакал дальше по дороге, освещенной слабым светом луны.

К утру лошадь моя совершенно выбилась из сил. Благодарный ей за оказанную мне услугу, - по моим расчетам, я за сутки проехал около ста миль, - я разнуздал ее и, расседлав, пустил пастись в пшеничное поле.

Дальше я снова зашагал пешком. Я боялся продолжать путь верхом, опасаясь, что это навлечет на меня какие-нибудь новые неприятности, да, кроме того, бешеная скачка привела лошадь в такое состояние, что вряд ли она могла бы принести мне большую пользу. Я успел значительно опередить охотников и не сомневался, что даже на своих конях они уже не догонят меня.

Еще до заката солнца я добрался до большого поселка. Я позволил себе роскошь заказать сытный обед и остался ночевать в деревенской корчме. Это было необходимо, так как вынужденный пост, усталость и отсутствие сна совершенно истощили меня. Я проспал десять часов сряду и проснулся с новыми силами. Поднявшись, я двинулся дальше, но уже с меньшими опасениями. Все же я останавливался лишь изредка и старался итти как можно быстрее.

Я пересек Северную Каролину и Виргинию, переправился через Потомак, вступил в Мериленд и, обойдя Балтимору, перебрался в Пенсильванию, где под ногами моими была уже земля, обработанная руками свободных людей.

Сразу, как только я миновал границу рабовладельческих штатов, стала заметна перемена. Весна только вступала в свои права, но все кругом уже дышало новой жизнью, всюду пробивалась молодая зелень. Тщательно обработанные поля, фруктовые сады, прекрасные фермы, все чаще попадавшиеся по пути, живописные поселки и оживленные города, даже самые проезжие дороги, по которым во все стороны двигались многочисленные путники и повозки, - все эти признаки довольства и благоденствия говорили о том, что передо мной страна, где труд в почете и каждый работает на себя.

Это зрелище радовало взор и резко отличалось от всего виденного мной во время первой половины пути. Там - скверная заброшенная дорога вела сквозь однообразные, одичавшие, никому не нужные леса, тянулась по запущенным полям, поросшим сорной травой и репейником, или по полям, которые еще обрабатывались, но на которых уже лежала печать запустения, истощенным и свидетельствовавшим о неумелой и небрежной обработке. Кое-где попадались жалкий домишко и на расстоянии миль в пятьдесят друг от друга - нищенские, полуразрушенные поселки, где в глаза бросалось лишь здание суда, арестный дом, несколько лавчонок и толпа праздношатающихся белых у дверей таверны.

Таково было внешнее впечатление, которое производили рабовладельческие штаты.

Я жаждал увидеть Филадельфию. В то же время я опасался, чтобы этот город, расположенный так близко от границы рабовладельческих штатов, не оказался отравленным их тлетворным духом: ведь хорошо известно, что нет ничего заразительнее порока. Я оставил поэтому Филадельфию в стороне, решив возможно скорее попасть в Нью-Йорк. Переправившись через величественный Гудзон, я оказался в пределах Нью-Йорка.

Впервые в моей жизни я видел город, настоящий город. Глядя на огромную гавань, заполненную судами, длинные ряды складов, бесчисленные улицы, роскошные магазины и весь этот кипящий жизнью человеческий муравейник, я был поражен и восхищен при мысли о вершинах, которых может достигнуть искусство и изобретательность человека. Мне приходилось слышать обо всем этом, но, чтобы получить ясное представление, нужно было видеть это собственными глазами.

В течение нескольких дней я только и делал, что бродил по городу, с ненасытным интересом приглядываясь к окружающему. Нью-Йорк в те времена был очень далек от того, чем он стал впоследствии. Существовавшие в те годы ограничения в области торговли не могли не суживать круга и роста его деловых операций. Но мне, при моей деревенской неопытности, город казался неимоверно большим, а шум, который производили катившиеся по мостовой тяжело груженные телеги и экипажи, а также и толпы людей на тротуарах даже превосходили все мои представления о бурном оживлении большого города.

Я находился в Нью-Йорке уже около недели, когда однажды, проходя мимо, я остановился на зеленой лужайке, раскинувшейся перед прекрасным зданием, облицованным белым мрамором. Какой-то прохожий пояснил мне, что это городская ратуша. Внезапно чья-то рука тяжело легла мне на плечо. Я обернулся и, к ужасу своему узнал генерала Картера - человека, который в Южной Каролине считался моим хозяином, но который в стране, с гордостью носившей название "свободных штатов", как будто бы не должен был иметь прав на меня.

Пусть никто, однако, не поддается обману, когда при нем произносят эти насыщенные ложью слова: "свободные штаты". Этот титул, которым так кичатся граждане северных штатов, не имеет под собой никакого основания. Какое право имеют эти штаты называться "свободными" после того, как они заключили с южными рабовладельцами соглашение, обязывающее их возвращать этим насильникам каждого несчастного беглого раба, нашедшего приют на территории северных, "свободных" штатов? Добрые граждане свободных штатов сами не владеют рабами, - о, разумеется, нет! Рабство - они признают это - возмутительная вещь! У них нет рабов… Они довольствуются ролью судебных исполнителей и ловцов в помощь тем, кто рабами владеет.

Мой хозяин, - оказывается ведь, что и в свободном городе Нью-Йорке я должен был попрежнему так называть его, - мой хозяин крепко держал меня за одну руку, а сопровождавший его приятель - за другую. Они называли меня по имени, а я, совершенно растерявшись от неожиданности, даже не понимал, что с моей стороны глупо отзываться на это имя или даже показывать, что оно мне знакомо.

Вокруг нас начал собираться народ. Когда в толпе узнали, что меня задержали как беглого раба, кое-кто стал выражать возмущение тем, что какие-то господа позволяют себе подвергать белого человека такому насилию. Они были, повидимому, твердо убеждены, что, не нарушая закона, можно подвергать насилию только одних негров. Да, таковы ловкость и умелая пропаганда, применяемые тиранами, что даже люди, мнящие себя свободными, попадаются на их приманку, и нет такого предрассудка, порожденного, как и все предрассудки, невежеством и самодовольством, которого бы они не сумели обернуть в свою пользу.

Хотя некоторые из присутствующих и не скупились на сильные выражения, все же никто из них не сделал попытки освободить меня, и меня поволокли к тому самому зданию ратуши, которым я так недавно восхищался. Меня провели в зал, где заседал магистрат. Были заданы кое-какие вопросы. На них было отвечено. В чем-то присягали. Что-то записывали. Составлялись какие-то акты.

Я не успел еще прийти в себя от потрясения, вызванного арестом; весь этот трибунал со своим штатом констеблей и судей представлял грозную опасность для такого неискушенного человека, как я. Я даже толком не мог разобрать, о чем шла речь. Насколько я все же припоминаю, магистрат отказался вынести какое-либо решение и постановил только, чтобы я был помещен в тюрьму и оставался там до тех пор, пока дело обо мне не будет передано в другую судебную инстанцию.

Был подписан приказ об аресте. Ко мне подошел судебный чиновник, на которого была возложена обязанность препроводить меня в тюрьму.

Зал был переполнен людьми, которые проникли сюда с улицы вслед за нами.

Когда мы вышли, вокруг нас сразу снова собрались люди. Но выражению их лиц и по возгласам, несшимся с разных сторон, я мог судить, что если я сделаю попытку бежать, эти люди несомненно благоприятно отнесутся к моему побегу.

В первые минуты я вел себя по отношению к сопровождавшему меня судебному чиновнику совершенно покорно. Однако, пройдя несколько шагов, я внезапно резким движением освободился от его руки, державшей меня за плечо, и врезался в толпу, которая расступилась и пропустила меня. Я слышал позади себя крики и шум, но в мгновение ока пересек окружавший ратушу сад и, перебежав через тянувшуюся вдоль него улицу, завернул в какой-то узкий и извилистый переулок.

Прохожие с удивлением глядели на человека, бегущего мимо них. Послышался даже крик: "Держи вора!…" Кое-кто пытался остановить меня, между том как я, сворачивая с одной улицы в другую и увидев наконец, что никто уже не преследует меня, умерил шаг и спокойно пошел дальше.

Не законам, существующим в Нью-Йорке, а лишь доброму отношению обитателей итого города обязан я тем, что мне удалось вырваться на свободу. Законодатели под влиянием корысти и себялюбия идут по ложному пути, но глубокое внутреннее чутье народа почти всегда безошибочно верно.

Случается, правда, что хитроумные наущения людей, продавшихся угнетателям, толкают молодежь или невежественные и разложившиеся круги населения на акты насилия, творимые в угоду тиранам. Однако любовь к свободе естественна для человека, и пламя этой любви в душе простых и бесхитростных людей горит не менее ярко, чем в сердцах мудрецов и героев. Подавить этот благородный огонь удается, только искусственно и злостно взращивая в душах людей вредные предубеждения и самые низменные страсти.

Осматривая в предыдущие дни город, я случайно наткнулся на дорогу, ведущую на север, и теперь пошел в этом направлении, решив отряхнуть с ног моих прах города, в котором я чуть было снова не был повергнут в рабство.

Я провел в пути весь день, и ночью трактирщик, у которого я остановился, сообщил мне, что я нахожусь в штате Коннектикут. В течение нескольких дней я продвигался все дальше и дальше к северу. Кругом виднелись живописные горы и холмы, каких мне еще не приходилось видеть. Строгая и величественная красота этого ландшафта, высокие оголенные скалы и расщелины составляли своеобразный фон, на котором резко выделялась яркая зелень цветущих долин. Все кругом говорило о благосостоянии и любви и труду. Нет неплодородной почвы, если рукам, работающим на ней, свобода придает энергию и силу!…

Мне было известно, что Бостон - самый большой морской порт в Новой Англии. Туда я и направлял свои шаги, стремясь покинуть страну, которая была дорога моему сердцу, но законы которой не признавали меня свободным человеком.

Окружающая местность по мере приближения к городу становилась менее живописной. В моих глазах это искупалось красотой прекрасно возделанных полей и домов, выстроившихся вдоль дороги, так что окрестности города походили на огромный поселок. Раскинувшийся вдали на холмах город своей огромной массой заслонял горизонт.

Перейдя по мосту через широкую реку, я вступил в город. Я шел не останавливаясь: слишком дорога была мне свобода, чтобы рисковать ею из-за праздного любопытства. В Нью-Йорке уличная толпа освободила меня - в Бостоне уличной толпе могло вздуматься снопа обратить меня в рабство…

Так быстро, как только было возможно, я пробирался по узким и извилистым улицам к порту.

Много кораблей, лишенных снастей, гнило в доках. После некоторых поисков мне удалось найти корабль, готовый к отплытию в Бордо. Я предложил свои услуги в качестве матроса. Капитан задал мне несколько вопросов и от души посмеялся над моим видом растерянного деревенского юноши. В конце концов он согласился принять меня на половинную плату. Он дал мне деньги за месяц вперед, а второй помощник капитана, красивый молодой человек, который с явным сочувствием отнесся к моей беспомощности в городских условиях, отправился со мной в город и помог мне купить одежду, подходящую для путешествия.

Через несколько дней погрузка закончилась, и корабль был готов к отплытию.

Настала долгожданная минута: корабль отвалил от пристани и, лавируя между бесчисленными островками и мысами, загораживающими бостонскую гавань, оставил за собой укрепленный замок и маяк, спустил лоцмана и, подняв все паруса, подгоняемый попутным ветром, вышел в открытое море.

Стоя на баке, я смотрел в сторону земли, казавшейся тоненькой полоской на горизонте. Словно громадная тяжесть свалилась с моей души. Разбились мои цепи, я чувствовал себя свободным… Глядя на берег, быстро уходивший из поля нашего зрения, я ощущал, как в душе разгорается пламя, как она исполняется глубоким презрением - презрением, смешанным с сознанием безопасности.

Прощай, страна моя! - таковы были мысли, родившиеся в моем мозгу, и слова, готовые сорваться с моих уст… И какая страна!… Страна, считающая себя - и требующая, чтобы весь мир считал ее, - оплотом свободы и равенства и в то же время находящая возможным держать огромную часть своего народа в самом нестерпимом и безнадежном рабстве.

Прощай, страна моя! Поистине, великой благодарностью обязан я тебе! Земля тирании и рабства, шлю тебе последнее прости!

А вы, пенистые и бурные волны океана, приветствую вас! Вы - живое воплощение свободы. Приветствую вас, как братьев! Ведь теперь и я свободен наконец! Свободен!