Я поспешил, не теряя времени, последовать благожелательному совету словоохотливого председателя и при поддержке моего адвоката, который, по всей видимости, искренне заботился о моей судьбе, выбрался из гостиницы. Ускользнув от чрезмерного внимания собравшейся у входа толпы, готовой учинить надо мной свои собственный суд, я поспешно нанял экипаж, который должен был вывезти меня за пределы города. Далее мне предстояло обождать на дороге проезда почтового дилижанса. Мой приятель адвокат пообещал мне проследить за тем, чтобы в Ричмонде в дилижанс были уложены мои чемоданы.

Проехав дилижансом, в котором я оказался единственным пассажиром, дня три, я добрался до небольшого поселка, единственными достопримечательностями которого были здание суда, тюрьма и таверна, где помещалась также и почта.

Этот поселок находился недалеко от дороги, ведущей из Карльтон-Холла в Поплар-Гроув, где я собирался побывать. Когда дилижанс (скорее напоминавший простую крытую повозку) подъехал к таверне, у входа в нее толпилось человек двадцать бездельников, какие обычно встречаются в подобных местах. Неряшливо одетые, в куртках с продранными локтями, да к тому же в большинстве своем полупьяные, они яростно спорили о чем-то. Темой их спора был, как выяснилось, все тот же вопрос, волновавший все умы всюду, куда бы я ни приезжал, а именно: "подлый заговор этих кровожадных аболиционистов".

Один из спорящих размахивал брошюрой, повидимому присланной ему по почте. Я успел разобрать ее заглавие -"Права человека".

Казалось, один вид этой брошюры действовал на него и на его приятелей словно укус бешеной собаки, - все они орали, брызгая слюной, пена собиралась в уголках их губ, и они горели желанном если не вцепиться зубами в первого встречного, то уж, во всяком случае, повесить его.

Человек, размахивавший брошюрой, был, как мне сказали, кандидатом в депутаты конгресса от этой округи. Он явно был убежден, что брошюра о правах человека была прислана ему с единственной целью осрамить его в глазах избирателей и что этот подвох подстроен его конкурентом, у которого был брат в Нью-Йорке.

Большинство собравшихся, однако, придерживалось иного мнения: брошюра была прислана в целях пропаганды, это - начиненная призывами к мятежу и убийствам бомба, готовая в любую минуту взорваться. И хотя кое-кто высказывал желание сохранить страшную брошюру как вещественное доказательство существования заговора аболиционистов, большинство настаивало, чтобы она была из предосторожности немедленно сожжена.

В конце концов, под неумолчные крики, проклятия и громкие пожелания, чтобы десяток-другой аболиционистов подвергся той же участи, зловредная брошюра была торжественно брошена в топку кухонной плиты.

Покончив с казнью брошюры, толпа, под предводительством кандидата в конгресс, бросилась к почтовому дилижансу, намереваясь перерыть мешки с почтой в надежде найти там такие же книжечки, как только что уничтоженная.

Кучеру удалось отстоять неприкосновенность порученных ему мешков только поклявшись, что идущая с Севера почта была уже перерыта и до самого дна проверена в Ричмонде.

Я имел благоразумие еще в пути завоевать расположение этого кучера. Это был умный малый, янки из штата Мэн. Он наговорил столько лестного обо мне владельцу таверны, что мне, при известной осторожности и хитрости, удалось избежать всяких неприятностей.

Мой рассказ о том, как гостеприимно меня принимали в Карльтон-Холле и Поплар-Гроув лет двадцать назад, когда я впервые побывал в этих краях, произвел должное впечатление.

Мое желание получить более подробные сведения о бывших и настоящих владельцах этих плантаций и посмотреть на самые плантации показалось вполне обоснованным и заслуживающим доверия.

О бывших владельцах мне, к сожалению, удалось узнать не много. Мне сообщили, что мистер Карльтон, как и большинство разорившихся плантаторов, переселился на юго-запад, в надежде восстановить там свое состояние.

Семья Монтгомери, как говорили, уехала в Чарльстон. О дальнейшем судьбе интересовавших меня людей ничего не было известно.

Обе плантации принадлежали теперь некоему мистеру Мэзону, большому оригиналу, который, вероятно, будет рад видеть меня у себя.

Эту ночь я провел в таверне. Тщетно старался я уснуть. Укусы москитов, лай собак и особенно скрип ручных мельниц, на которых рабы, принадлежавшие хозяину таверны, всю ночь напролет мололи муку для своего завтрашнего рациона, - все это не давало мне ни минуты покоя. Стоило задремать, как этот, увы, такой знакомый скрип вплетался в мои сновидения, и мне сразу же начинало казаться, что это я сам верчу ручку мельницы.

Я поднялся утром, утомленный и разбитый, и верхом отправился в Карльтон-Холл. Я представился хозяину, сказав, что я старый знакомый бывшего владельца. Меня приняли чрезвычайно любезно и гостеприимно, как это чаще всего бывает на Юге, где у плантаторов так много свободного времени, что они рады каждому приезжему.

Мистер Мэзон был человек прекрасно воспитанный, с отличными манерами и очень неглупый. Я провел у него целую неделю, и он успел рассказать мне, что отец его, человек большой энергии и работоспособности, в течение нескольких лет занимал на разных плантациях скромное место управляющего, а затем, когда разоренные владельцы Карльтон-Холла и Поплар-Гроув уехали, приобрел обе эти плантации.

Будучи сам человеком малограмотным, отец мистера Мэзона горячо желал дать образование своему сыну. Он отправил его учиться в колледж, в один из больших городов на Севере, а затем предоставил ему возможность проехаться по Европе.

В противоположность большинству молодых южан, которых отправляли учиться на Север, молодой Мэзон постарался полностью использовать предоставленные ему возможности. Лет пять назад он вернулся домой. Очень скоро скончался его отец, и юноше пришлось, согласно завещанию покойного, принять на себя управление плантациями и опеку над своими малолетними сестрами - двумя очаровательными девочками, которым принадлежала равная с ним доля наследства, состоявшего из земли и рабов.

Плантация Карльтон-Холл отнюдь не находилась в таком запущенном и истощенном состоянии, какое бросалось в глаза при взгляде на соседние плантации. Она выглядела значительно лучше, чем в те времена, когда я еще жил и работал там.

Строения содержались в полном порядке, а домики рабов были так удачно сгруппированы и имели со своими садиками такой приветливый вид, что не только не производили мрачного впечатления, обычного для негритянских поселков, но даже служили украшением плантации.

При скрытности, свойственной рабам, очень трудно бывает разобраться в их подлинных чувствах. Но здесь нельзя было усомниться в искренности и теплоте, с которой все - мужчины и женщины, юноши и старики - встречали мистера Мэзона. Стоило посмотреть, с каким радостным визгом сбегались к нему все ребятишки на плантации! Мы навестили их в так называемой школе, где они собирались и хоть и не учились ничему, но проводили время под надзором почтенной сгорбленной старушки с седой головой, которую они называли "бабушкой". Сердце радовалось при взгляде на них. Здесь были трех-четырехмесячные крошки на руках у маленьких "нянек", с трудом державших их на руках, и дети постарше - до двенадцати-четырнадцати лет. Все они были чисто и опрятно одеты, - этого почти не бывало на других плантациях. В распоряжении старших детей находился обширный участок подле школы, где они играли и шалили сколько было их душе угодно.

Единственное, чему "бабушка" обучала их, было "умение прилично держаться", и - по крайней мере в присутствии посетителей - наставления ее, подчас самые неожиданные и забавные, не иссякали ни на мгновение.

Звание "бабушки", как пояснил мне мистер Мэзон, в данном случае не было просто признаком уважения. Она ив самом деле была бабушкой, прабабушкой и даже прапрабабушкой большинства ребят, резвившихся вокруг нее.

Сам мистер Мэзон звал ее тетушкой Долли и обращался с ней так почтительно и ласково, словно она была его родной матерью. Она, по его словам, вполне заслужила такое отношение, - ведь она явилась основным источником благосостояния его семьи и его самого. На первые деньги, заработанные его отцом лет пятьдесят тому назад, была куплена тетушка Долли. В то время она была молодой женщиной, матерью троих детей. Позже у нее родились еще дети - всего двенадцать человек, и все одни девочки. Дочери ее также произвели на свет множество детей, и все население как Карльтон-Холла, так и Поплар-Гроув состояло из потомков этих женщин.

Надо добавить, что отец мистера Мэзона был человеком до чрезвычайности щепетильным и за всю свою жизнь не продал ни одного раба. Он и не покупал ни разу в жизни других рабов, кроме тетушки Долли, которая на торгах упросила его сделать это, и некоторого числа видных и порядочных мужчин-негров, которые стали впоследствии мужьями его рабынь.

Система управления, установленная на плантациях мистера Мэзона, введенная в свое время его отцом, но затем улучшенная им, резко отличалась от всего того, что мне приходилось видеть на других плантациях, если не считать, в некоторых отношениях, майора Торнтона, которому я когда-то принадлежал.

Мистер Мэзон не держал управляющего и руководил работами сам, опираясь только на двух помощников, - на каждой из двух плантаций он держал по одному человеку в помощь себе. Оба были люди образованные, умные и гуманные; мистеру Мэзону пришлось потратить немало труда в поисках подобных людей, а затем на то, чтобы приучить их к делу.

Все работы и вся жизнь на плантации были распределены точно по часам. Одежда и пища отпускались в достаточном количестве и вполне удовлетворительные по качеству. Задания, возлагавшиеся на каждого рабочего, были умеренные.

Плеть пускалась в ход лишь в исключительных случаях, да и то главным образом только в наказание за преступления, которые рабы совершали по отношению друг к другу, а не за преступления, нарушавшие права хозяина.

- Вспомните, - сказал мне как-то мистер Мэзон, - что я ведь не только управляющий плантацией, но также и судья, на которого падает обязанность разбирать все внутренние распри и столкновения. По существу, самый перегруженный обязанностями раб на плантации - это я. Как вы думаете, много ли нашлось бы в Северной Каролине плантаторов, которые бы согласились принять от меня мои поместья, если б им было поставлено условием управлять ими на тех же началах, на которых управляю ими я?

Чтобы заставить своих невольников работать, мистер Мэзон охотно прибегал к поощрениям. Рабы были разбиты на восемь или девять "классов", в зависимости от их способностей или трудолюбия, и каждый раб в данной группе мог быть в силу своих заслуг передвинут в другой, высший класс. Каждый класс, в зависимости от количества и качества произведенной работы, пользовался соответствующими льготами и отличиями. Самый низший класс носил название "класса лодырей", и остальные как огня опасались быть зачисленными в эту группу. Исключение составляли лишь несколько безнадежных лентяев, которые бессменно состояли в ней и служили мишенью для острот всех рабочих плантации.

Ежегодно после окончания жатвы устраивался большой костюмированный праздник, где участники также распределялись в зависимости от своих заслуг. Наиболее заслуженным предоставлялось право первыми выбирать себе костюмы. Нельзя, правда, сказать, чтобы эти костюмы отличались особым разнообразием. Нарядиться можно было генералом Вашингтоном в треуголке и с огромной саблей, можно было также облачиться в платье, весьма смахивавшее на платье покойного отца мистера Мэзона, а в последнее время, после избрания в президенты генерала Джексона, большим соблазном было изображать и этого именитого гражданина.

Мистер Мэзон выплачивал своим рабам небольшое вознаграждение за работу, проделанную ими сверх задания, и возможность купить какие-нибудь вещи, в которые можно было бы нарядиться на этот бал, также служила способом поощрения, особенно для женщин.

Среди рабов попадались великолепные актеры. Они мастерски изображали некоторых солидных окрестных граждан - врачей, судей, управляющих и даже священников. Мистер Мэзон уверял, что многие из них играли не хуже всяких знаменитостей, которых ему приходилось видеть в Нью-Йорке и в Лондоне. Самую мысль дать им возможность выступать на сцене, хотя бы для развлечения своих сотоварищей, ему подсказал один плантатор из Индии, с которым он познакомился в Англии.