Новая хозяйка, в руки которой Касси, благодаря доброжелательному посредничеству мистера Кольтера, попала прямо со склада невольников благочестивых и почтенных господ Гуджа и Мак-Граба, незадолго до этого стала супругой мистера Томаса, владельца хлопковых плантаций в штате Миссисипи. Мисс Джемима Девенс родилась и выросла на маленькой форме в Нью-Хемпшире. Родители ее были люди малосостоятельные. Мисс Джемима, как и многие девушки Новой Англии, стремилась добиться самостоятельности. К тому времени, когда она познакомилась со своим будущим мужем, мистером Томасом, она занимала место учительницы в пансионе для благородных девиц, куда, желая дать им приличное воспитание, мистер Томас привез двух своих дочерей от первого брака.

В Новой Англии плантаторов из южных штатов рисуют себе примерно так, как в Великобритании - плантаторов из Вест-Индии. Богатому воображению молодых девушек такой плантатор представляется в образе красивого, оживленного, отлично одетого молодого человека, образованного и чарующе любезного. При этом он, разумеется, страшно богат и живет в ослепительной роскоши в кругу своих друзей. Это представление создалось на основании виденного в модных курортах: там ежегодно появлялся кое-кто из южан, сорил в течение нескольких недель деньгами, в то же время усиленно ухаживая за молодыми девицами, которые слыли богатыми невестами. Неопытные люди пялили на них глаза, не ведая, что эти шикарные молодые люди вынуждены по возвращении к себе на плантации сидеть безвыходно в своей норе, всеми путями спасаясь от кредиторов, а иногда и от судебного исполнителя.

Будущая миссис Томас - в то время еще Джемима Девенс - была безмерно счастлива, что ей удалось заполонить владельца южной плантации и что ей предстояло стать богатой женщиной. С радостью поэтому приняла она предложение сердца и состояния, которые, после недели знакомства, в течение которого они виделись раза три, мистер Томас поверг к ее ногам. Ей, к сожалению, и в голову не пришло подумать при этом о таких пустяках, как то, что мистер Томас, хоть и был плантатором с Юга, по возрасту годился ей в отцы, что физиономия у него была тупая, глупая и маловыразительная, что он неспособен был даже правильно изъясняться по-английски. Ускользнуло от ее внимания и то, что он потреблял неимоверное количество табаку и мятной водки. Даже в самый разгар ухаживания он равномерно распределял свое время между табачной жвачкой, курением табака, мятной водкой и мисс Джемимой, хотя и уверял ее, что она для него все на свете.

Не могло быть сомнений, что он ее любит (поскольку вообще такая устрица способна любить). А девица без состояния и связей, вынужденная жить своим трудом, не обладающая никакими достоинствами, которыми не обладали бы сотни других девиц, да еще достигшая того возраста, когда маячит впереди угроза остаться старой девой, - такая девица не может пренебречь любовью мужчины, хотя бы этот мужчина и был просто-напросто устрицей в человеческом образе. А в данном случае этот человек-устрица слыл еще богачом, и супруга его могла рассчитывать на жизнь в избытке и роскоши. Да, несомненно, девица такого возраста и в таком положении, как мисс Джемима (будь то в Старой или в Новой Англии или вообще где бы то ни было в Америке), такая девица не могла ответить отказом на столь лестное предложение.

Одно только беспокоило мисс Девенс. Она испытывала непреодолимое отвращение к неграм. Она считала это чувство врожденным, но происхождение его могло, по ее мнению, также объясняться и следующей причиной: когда она в детстве плохо вела себя, ей грозили, что ее подарят старой негритянке, жившей поблизости. Это была единственная чернокожая женщина во всем поселке. Жила она одна, в маленькой лесной избушке, летом продавала прохожим пиво своего изготовления, а кроме того торговала всякими травами, целебные свойства которых, по ее словам, были ей отлично известны. Все дети в окрестностях считали ее колдуньей.

Мысль о том, что она будет жить на плантации, окруженная одними только чернокожими, готова была поколебать Джемиму Девенс в ее решении. Мистер Томас старался успокоить ее, доказывая, как удобно зато быть полным хозяином своих слуг, с которыми можно делать все, что угодно. Он уверял ее, что среди рабынь немало светлокожих и что он постарается достать для нее почти совсем белую камеристку. В силу этого обещания он и согласился на покупку Касси.

Новоиспеченная миссис Томас представляла себе свое новое жилище в виде нарядной, богато меблированной виллы, окруженной прекрасными, благоухающими тропическими растениями. Единственным недостатком этого дивного жилища в ее воображении было неизбежное присутствие негров, но она надеялась со временем привыкнуть к этому злу или, по крайней мере, заглушить его горечь сладостным ароматом цветущих апельсиновых рощ. Короче говоря, она рисовала себе свою новую родину в виде настоящего рая.

Достопочтенный мистер Томас, по правде говоря, никогда ничего подобного не обещал ей, но мисс Джемима, как и многие молодые дамы, считала это чем-то само собою разумеющимся.

Легко поэтому представить себе разочарование молодой миссис Томас, когда они прибыли в Маунт-Флэт, или Плоскую гору - так мистер Томас назвал свое поместье, чтобы, как он пояснил, не прикрашивать действительность, но и не ударить лицом в грязь перед всякими Маунт-Плэзентс, Монтицелло и другими громко звучащими названиями соседних плантаций, - легко представить себе ее удивление и разочарование, когда вместо представлявшейся ее воображению виллы она увидела перед собой четыре бревенчатых дома, соединенных между собой крытыми галлереями. Здесь не было ни ковров, ни обоев, а сквозь дырявую крышу во время дождя все помещение, за исключением одной только спальни хозяйки, заливали потоки воды.

В нескольких других, расположенных поблизости, бревенчатых строениях помещались остальные спальни. В таких же бревенчатых домиках, несколько позади главного дома, находились кухня и кладовая, а еще дальше позади, но хорошо различаемые из окон господского дома, виднелись жалкие маленькие хижины - так называемый невольничий городок.

Что касается сада с тропическими растениями и декоративными кустами, то все сводилось к окружающему дом участку, огражденному полусгнившим забором. Когда-то здесь, возможно, был сад, но сейчас все поросло бурьяном и мелким кустарником. Свиньи, мулы, несколько полуиздыхающих с голоду коров и стая голых негритят бродили всюду вокруг. Когда-то, видимо, была сделана попытка разбить поблизости парк, но сейчас с трудом можно было разыскать следы этого начинания.

Первая жена мистера Томаса, как подчеркивали на каждом шагу, принадлежала к одному из лучших виргинских семейств. Она была дельной хозяйкой. Ее почти мужской характер и кипучая энергия, которую она проявляла в управлении всем домашним хозяйством, совсем не походили на вялую сонливость ее мужа. Ее суетливая беготня, брань и щедрое применение ременной плетки, которой она действовала с той ловкостью и неподражаемым изяществом, которыми могут похвастать только дамы из "самых лучших домов" в южных штатах, помогали ей поддерживать в доме какое-то подобие порядка. Но почти тотчас же после ее смерти все пошло прахом. Прекратился и всякий уход за садом и за растениями вокруг дома. Раба, поставленного покойной хозяйкой на эту работу, отправили в хлопковые поля, и с тех пор все вообще было брошено на произвол судьбы. Вскоре в доме не было уже ни одного целого стола или стула. Всюду царили грязь и запущенность, в комнатах было неуютно.

Но и это было еще не все. Подъехав к своему новому жилищу, миссис Томас увидела кучу чернокожих ребятишек, которые, играя, носились подле самого крыльца. Они, повидимому, собрались сюда, чтобы приветствовать хозяина и новую хозяйку. И - о ужас! - среди этих ребят было значительное число восьми- и даже десятилетних девочек и мальчиков, совершенно голых или едва прикрытых грязными лохмотьями. Такое бесстыдство глубоко потрясло миссис Томас, воспитанную в твердых устоях морали, принятой в Новой Англии. Ей показалось, как она позже рассказывала Касси, что ее окружают какие-то исчадия ада.

В самом доме, однако, ее ожидало нечто еще гораздо более неприятное. И ключи и само управление всем домашним хозяйством находились в руках высокой, плотной негритянки средних лет, которую все величали тетушкой Эммой. При жизни покойной миссис Томас тетушка Эмма занимала пост первой прислужницы, некоего подобия премьер-министра, а после смерти госпожи в руки тетушки Эммы перешло руководство всем домом.

В кухне безраздельно господствовала тетушка Дина, такая же высокая, толстая негритянка. Выражение ее лица свидетельствовало о ее горячем нраве и раздражительности, еще усиливающейся благодаря обильному потреблению виски. Излишним будет упоминать об остальных слугах - они находились в полном подчинении этих двух властных женщин.

Каким-то путем, - вероятно, об этом проболталась дочка мистера Томаса, которую отец и мачеха привезли о собой из Новой Англии, - всем в доме стало известно, что новая хозяйка - дочь бедных родителей, что отец ее добывал себе хлеб собственным трудом и что сама она всего-навсего бедная учительница. Самая знатная аристократка не могла бы проявить более глубокого презрения к такому жалкому, плебейскому происхождению миссис Томас, чем властная экономка и кухарка мистера Томаса.

- Дожили, нечего сказать, дожили! - восклицала тетушка Эмма, с возмущением покачивая головой, до мельчайших деталей при этом подражая тону и манерам покойной своей госпожи, заместительницей которой она себя считала. - Дойти до того, подумай только, тетушка Дина, - дойти до того, что мы обе, выросшие в одном из лучших домов Виргинии, принуждены подчиняться такой ничего не значащей особе, да еще какой-то паршивой янки! О тетушка Дина! Кто бы поверил, что таким первосортным служанкам, как мы с тобой, которые привыкли вращаться в самом лучшем обществе, суждено попасть в руки хозяйки-янки! И как это только взбрести могло на ум бедному массе Томасу, что он, у которого была такая жена, как наша покойная госпожа, дама из лучшей виргинской семьи, привез к себе в дом какую-то девицу с Севера, которая и нас и его самого перед всем светом осрамит!

Подобные речи приходилось выслушивать не только Касси, но подчас и самой миссис Томас, ибо возмущенная экономка не стесняясь изливала свои чувства.

Когда недели через три после своего приезда миссис Томас заявила, что намерена сама взять в руки бразды правления, и приказала сдать ей ключи, дело дошло до того, что тетушка Эмма в самых неподобающих выражениях запротестовала против подобного покушения на свои права. Ее прежняя госпожа, заявила она, - не какая-нибудь нищенка, а наследница одного из лучших семейств Виргинии, - привезла ее с собой в дом массы Томаса, назначила экономкой и на смертном одре потребовала от массы Томаса обещания, что он никогда ее не продаст и что она навсегда останется экономкой. И экономкой она останется на зло всяким янки и бедным белым, притащившимся сюда с Севера. Пусть миссис командует слугами, которых сама привезла с собой. Ведь она привезла с собой камеристочку, за которую, впрочем, бедному, милому массе Томасу пришлось заплатить, да еще дорого заплатить собственными деньгами. Какое у новой госпожи, собственно говоря, право явиться сюда и позволять себе всякие придирки к слугам старой госпожи? При этих словах тетушка Эмма разразилась язвительным смехом по поводу того, что какая-то ничтожная, бог весть откуда взявшаяся янки-мадам осмеливается требовать у нее ключи. У кого требовать? У нее, у тетушки Эммы, выросшей в лучшей виргинской семье! И тут тетушка Эмма выпрямилась и скрестила руки на груди - точь в точь, как это делала ее покойная госпожа. Но немедленно вслед за этим голос ее упал, и она разразилась потоком слез при мысли о том, что сказала бы на это ее покойная госпожа, которая ненавидела всяких янки больше, чем жаб или змей (и тетушка Эмма ей вполне сочувствовала). Да, да, и покойная госпожа всегда говорила об этих янки, как о своре вольноотпущенных негров… Что сказала бы ее госпожа, если б она вернулась в этот мир, что сказала бы она на то, что ключи оказались в руках какой-то янки?

Миссис Томас в самых горьких выражениях пожаловалась своему супругу и потребовала от него, чтобы он велел наказать тетушку Эмму плетью и отослал ее на работу в поле. Но благодушный, дороживший своим покоем старый джентльмен так привык сам подчиняться тирании властной экономки, да кроме того в глубине души разделял ее презрение к янки, что готов был стать на ее сторону. Лишь после шестимесячной борьбы и бесконечных семейных сцен миссис Томас удалось получить в руки ключи и добиться удаления тетушки Эммы. Она требовала, чтобы негритянку отправили на продажу в Новый Орлеан или, во всяком случае, как можно дальше, на полевые работы. Особенно же северная госпожа стояла на том, чтобы тетушке Эмме всыпали основательную порцию ударов плетью. Мистер Томас, однако, решительно воспротивился этому. Пусть, мол, миссис Томас, если найдет нужным, сама избивает Эмму, сколько ей заблагорассудится. Покойница тоже не раз пускала в ход ременную плеть, но за те шесть лет, что тетушка Эмма самостоятельно вела хозяйство, у него никогда не было повода прибегать к таким мерам, и он не собирается сейчас этого делать. С большим трудом миссис Томас удалось добиться хотя бы того, что ее супруг сдал Эмму в наем куда-то по соседству.

Миссис Томас в те дни, словно предчувствуя будущее, как-то сказала, что мистер Томас не желает далеко отсылать тетушку Эмму, чтобы иметь возможность снова назначить ее экономкой, как только она, несчастная жена его, умрет… А это, наверно, случится очень скоро.

Хотя миссис Томас и освободилась, наконец, от чернокожей экономки, но у нее оставался не менее опасный враг в лице чернокожей кухарки. Кулинарное искусство тетушки Дины было настолько изумительно, что пренебрегать им было невозможно, а мистер Томас дорожил земными наслаждениями. Он так привык к некоторым блюдам, которые стряпала тетушка Дина, что никто другой не способен был уже ему угодить. Все старания миссис Томас изгнать тетушку Дину из кухни ни к чему не привели. Мистер Томас посоветовал своей жене просто-напросто держаться подальше от кухни и предоставить стряпню тетушке Дине.

Миссис Томас это представлялось совершенно немыслимым. Она до страсти любила возиться с хозяйством, браниться, наводить порядок. Дня не проходило без ожесточенных схваток с тетушкой Диной, которую хозяйка (не без основания) упрекала в отсутствии хотя бы малейшего представления о чистоте и порядке. В ответ на такое обвинение тетушка Дина ворчливо заявляла, что нечего-де ожидать от всяких северных бедняков, чтобы они могли разобраться в ведении кухни, как его понимают кухарки из аристократических домов, и правильно судить об их работе.

Эта домашняя война длилась долго, и миссис Томас стала наконец серьезно опасаться, что тетушка Дина собирается ее отравить. В течение долгих месяцев она не принимала другой пищи, кроме той, которую для нее собственноручно готовила Касси.

Все эти недоразумения, семейный разлад и скука, по словам миссис Томас, усиливали приступы лихорадки, которые мучили ее со времени приезда на Юг и быстро подточили ее здоровье. Ближайшие соседи жили на расстоянии нескольких английских миль. Немногие жены плантаторов, с которыми миссис Томас познакомилась, предпочитали иметь дело с ключницей-рабыней, чем с белой хозяйкой-северянкой. Все эти дамы были из Виргинии или Кентукки и презирали всяких там янки не меньше, чем тетушка Дина.

Единственным человеком, присутствие которого доставляло миссис Томас радость и утешение, была Касси, к которой она горячо привязалась. Миссис Томас обучила ее разным рукодельям и даже принялась учить игре на рояле - искусство, которым и сама госпожа владела не слишком хорошо, так что вскоре ученица превзошла учительницу.

Так тянулось года четыре, пока миссис Томас не заболела вдруг тяжелой формой желтухи, которая очень быстро свела ее в могилу. На голову несчастной моей Касси с этой минуты снова посыпались страдания и бедствия.

На "Плоской Горе" она не была больше нужна, и мистер Томас, надеясь как-нибудь вернуть крупную сумму, когда-то заплаченную за нее в Августе, отправил Касси вместе с ее маленьким сыном на продажу в Новый Орлеан.

Среди покупателей оказался некий мистер Кэртис. Он был уроженцем Бостона, из хорошей семьи. Как и многие другие молодые люди из того же города, он рано перебрался в Новый Орлеан. Несколькими годами позже он организовал собственное торговое предприятие. Он был холост и, следуя местным обычаям, сошелся с молодой красивой мулаткой, к которой так сильно привязался, что очень горевал, когда она скончалась, оставив ему маленькую дочь.

Мистер Кэртис стремился к спокойной семейной жизни. Когда боль утраты после смерти его возлюбленной улеглась, он стал посещать склады невольников в поисках другой женщины, которая могла бы заполнить пустоту в его жизни. С этой целью он и купил Касси, красота которой произвела на него сильное впечатление, а также и ее маленького сына.

Все это я сейчас рассказываю спокойно, но ты, читатель, сам вообрази, что я чувствовал, слушая этот рассказ…

Мистер Кэртис не замедлил дать понять Касси, какую роль ей предстояло играть и на какие отношения с ней он рассчитывал. Но, к его большому удивлению, Касси мягко, но с непоколебимой твердостью отвергла все его попытки к сближению. Мистер Кэртис пожелал узнать причину отказа, такого необычного со стороны рабыни. И тогда Касси рассказала ему всю историю нашего брака.

Только любовь Касси ко мне, любовь, подвергавшаяся такому тяжкому испытанию, которому вряд ли подвергается чувство женщины в цивилизованных странах, дала Касси силу сохранить свою верность.

Мистер Кэртис был человеком с тонкой чувствительностью и врожденной деликатностью. Эти свойства не смогла заглушить в нем даже атмосфера разложения, царившая в Новом Орлеане. Ему не была чужда известная романтика. Он не мог не восхищаться постоянством и нежностью, предметом которых желал бы стать сам, но он умолял Касси не приносить в жертву маловероятной возможности встречи с мужем молодость свою и красоту. Он обещал дать свободу ей и ее ребенку, если она согласится принадлежать ему. В конце концов, зная, что она методистка, он решился даже предложить, чтобы союз их был освящен священнослужителем этой секты, и посоветовал ей поговорить с таким священником и узнать его мнение по этому вопросу.

Методисты считают брак между рабом и рабыней, если он освящен одним из пастырей этой общины, таким же действительным перед богом и налагающим такие же обязательства на супругов, как и брак между свободными людьми. Рабы, по мысли методистов, обладают такой же душой, как и белые, но… несмотря на слова евангелия о том, что "человек да не расторгнет того, что соединено господом", методисты в рабовладельческих штатах подчиняются не столько воле господней, сколько воле людской, и готовы допустить, что супруги, разлученные по воле хозяина или в связи "с коммерческой сделкой" (другими словами - вследствие продажи одного из супругов), могут вступать в новый брак, который будет считаться столь же действительным - даже и в том случае, если им известно, что первый супруг жив. Священнослужители оправдывают такую чрезмерную терпимость тем, что она-де вызвана необходимостью. "Эти люди, - говорят служители церкви, - не склонны к холостой жизни и все равно будут вступать в связь с лицами другого пола, так лучше уж такие связи освящать, поскольку помешать им нельзя".

Подобные аргументы вполне достойны тех, кто ими оперирует, желая объяснить свое согласие на продажу братьев по вере. "Благочестивые сыны нашей церкви, будем ли мы согласны или нет, все равно продадут раба-методиста". Подобные рассуждения и в том и в другом случае свидетельствуют больше о желании приумножить число членов своей общины, чем о желании придерживаться своих принципов. Они ближе к лукавству змеи, чем к невинности голубки.

К сожалению, разрешение этого казуистического вопроса выходит за пределы моих малых знаний. Поэтому я воздержусь и не выскажу своего окончательного мнения о нем.

Священник-методист, к которому Касси обратилась, горячо посоветовал ей согласиться на предложение мистера Кэртиса. Он старался убедить ее, что она, принимая во внимание все обстоятельства, может с чистой совестью заключить новый союз, особенно если служитель церкви будет призван освятить его. Их союз при таких обстоятельствах будет угоден богу, хоть люди, возможно, и не вполне одобрят его.

Но, невзирая ни на настойчивость мистера Кэртиса, ни на советы миссионера, Касси оставалась верна мне.

Всякий раз, рассказывала она мне, когда она прижимала к груди своего сына, каждая черта которого напоминала черты его отца, ей казалось, что тайный голос в глубине ее сердца шепчет ей: "Он жив. Он любит тебя. Не покидай его".

Такое положение длилось около двух лет. Мистер Кэртис возлагал надежду на время и на то, что его привязанность и уважение будут оценены. Внезапно тяжелый приступ желтой лихорадки чуть не свел его в могилу. И тогда Касси получила возможность доказать, какой глубокой благодарностью она платила ему за бережное и чуткое отношение к ней. День и ночь не отходила она от его постели, ухаживала за ним так, как могла бы ухаживать самая преданная сестра, жена или мать, и, по признанию самих врачей, спасением своей жизни хозяин был обязан ей.

Мистер Кэртис поправился. Он постарел лет на двадцать и физически и духовно. Взгляды и помыслы, которые ему прививали с детства, взяли теперь верх в его душе, по существу честной и доброй, но поддавшейся временным заблуждениям.

Поднявшись с постели, он прежде всего составил акт об освобождении Касси и ее сына. Акт этот, составленный в двух экземплярах, был подписан по всей форме. Кроме того, он назначил Касси за ведение его хозяйства ежемесячное жалованье.

Одновременно с этим он оформил и освобождение своей маленькой дочки Элизы, воспитание которой поручил Касси. Девочка с ранних лет была неразлучна с Монтгомери, и дети были очень привязаны друг к другу.

Когда настала пора дать детям образование, мистер Кэртис отправил их в Новую Англию. Первым был отправлен Монтгомери, а вслед за тем и Элиза, которая благодаря стараниям брата ее отца, мистера Агриппы Кэртиса, была помещена в аристократический пансион для благородных девиц в городе Бостоне.

Проведя года три в колледже в Новой Англии, Монтгомери поступил на службу в нью-йоркскую торговую фирму. Совсем недавно Монтгомери, благодаря щедрости мистера Кэртиса-старшего, получил возможность устроиться самостоятельно и уже завязал кое-какие деловые связи с торговыми фирмами Нового Орлеана.

Жалованье Касси, к которому мистер Кэртис самым добросовестным образом присчитывал еще какие-то проценты, в конце концов составило довольно значительную сумму, давшую ей возможность приобрести в предместье маленький домик. Касси считала себя баловнем судьбы. Единственной еще не осуществившейся мечтой оставалась лишь встреча с любимым мужем.

Внезапно наступило событие, сразу опрокинувшее с таким трудом созданное благополучие.

В Новом Орлеане было получено известие, что мистер Кэртис, уехавший в Бостон по делам и плывший на пароходе вверх по Огайо, был тяжело ранен при взрыве парового котла. Несколько дней спустя стало известно, что он скончался.

Как раз к этому времени Монтгомери начал в Нью-Йорке разворачивать самостоятельные деловые операции. Элиза вес еще находилась в бостонском пансионе. Ее всегда считали там единственной дочерью богача Кэртиса, крупного новоорлеанского негоцианта, и его законной жены, испанской креолки, якобы умершей вскоре после рождения девочки. Красивая девушка, в которой видели богатую невесту, а в будущем наследницу большого состояния, вращалась в аристократическом кругу. Ей даже делали предложения молодые люди из лучших семейств города. Но Элиза оставалась холодна к этим ухаживаниям: с самого раннего детства сердце ее безраздельно принадлежало нашему сыну - Монтгомери.

Как только стало известно о смерти отца Элизы, отношение к девушке резко переменилось. Известие о смерти привез достославный Грип Кэртис, который при первых же слухах о несчастии, поразившем его брата, направился в Питтсбург, откуда вернулся, привезя печальную новость.

Элиза вся отдалась боли утраты. Но именно в эти тяжелые дни стало заметно странное пренебрежение к ней школьных ее подруг. Они стали относиться к Элизе как к парии или зачумленной, и владелица пансиона в письменной форме объявила ей, что не может долее терпеть присутствия Элизы в своем учебном заведении: там только что узнали, что она вовсе не законная дочь мистера Джемса Кэртиса, а презренное дитя рабыни, в жилах которой течет кровь африканцев. Это было тягчайшим преступлением в глазах не только соучениц Элизы, но прежде всего их мамаш. Особое возмущение высказала некая миссис Хайфлайер, дочь торговца сальными свечами, в молодости ставшая супругой владельца бакалейной лавки, торговавшего одновременно и водкой, а впоследствии нажившего большое состояние на винокурении. Он купил дом на Бэкон-Стрит и мечтал быть принятым в лучшем бостонском обществе. Его почтенная половина не могла стерпеть и мысли, что ее дочь может быть загрязнена соприкосновением с девушкой, в жилах которой течет смешанная кровь, плодом незаконного сожительства, с дочерью рабыни, какой была несчастная Элиза. Существовала ведь в городе школа для "цветных", - так почему же ее не отправили туда?

Мистер Грип Кэртис между тем, выдавая себя за единственного наследника своего умершего брата, лицемерно разыгрывал в высшем бостонском обществе, куда прежде сам ввел Элизу, целую комедию. С видом оскорбленного достоинства он намекал, что сам в свое время был обманут, а теперь его братский долг велит ему обходить молчанием "слабости", как он это называл, своего покойного брата. Когда же племянница, изгнанная из школы, бросилась к нему за помощью, Грип Кэртис, не задумываясь, прогнал ее, осыпая самыми грубыми и бесстыдными ругательствами. Владелец модного пансиона, где Элиза жила и столовалась, сразу же присоединил свой голос к воплям негодования, которые испускали его постояльцы, или, вернее сказать, постоялицы, так как мужчины проявили все же большую терпимость. Ввиду того, что почтенные дамы грозили выехать, если Элиза не будет изгнана, хозяин приказал ей немедленно оставить его дом. Бедной девушке, вероятно, пришлось бы ночевать под открытым небом, если бы ее не пожалела безвестная бостонская модистка, которую Элиза когда-то поддержала в тяжелую минуту. Молодая женщина дала несчастной и тяжело потрясенной девушке приют, рискуя при этом восстановить против себя все изысканное общество и потерять большинство своих заказчиц.

Элиза немедленно сообщила о постигшем ее горе своему другу Монтгомери, который, как я уже говорил, находился в это время в Нью-Йорке. И Монтгомери поспешил к ней на помощь в Бостон.

Встретившись с мистером Агриппой Кэртисом на Стэйт-стрит в час, когда дельцы спешили на биржу, Монтгомери ясно и просто высказал ему свое мнение о его поступках. Почтенный джентльмен, ибо так его называли в Бостоне, хотя там и ходили слухи о том, что фирма "Кэртис, Сэвин, Бирн и К°", совладельцем которой, он был, положила начало своему благосостоянию, участвуя в операциях на южных невольничьих рынках, вместо оправданий, презрительно заявил, что не намерен выслушивать поучений от негритянского бродяги, от сопляка, от сына… Монтгомери, не дав ему договорить, сбил его с ног, а затем избил тростью, услужливо протянутой ему кем-то из окружавшей его толпы, которая выражала при этом шумное одобрение. Агриппа Кэртис не пользовался в городе особой любовью. Грип пожаловался в полицию, и Монтгомери был вызван туда и оштрафован на двадцать долларов.

Грип Кэртис, неудовлетворенный таким исходом, предъявил через суд иск, требуя возмещения убытков в сумме десяти тысяч долларов. Грип надеялся таким путем задержать Монтгомери в тюрьме, так как некому было внести за него залог.

Но попытка его не удалась, и Монтгомери был выпущен на свободу.

Освободившись от последствий этого дела, Монтгомери собирался уже вернуться в Нью-Йорк и увезти с собой Элизу, но в это время она получила письмо из Нового Орлеана от адвоката Джильмора, который долгое время состоял поверенным в делах мистера Джемса Кэртиса. Мистер Джильмор в своем письме спешил сообщать мисс Элизе, что, в связи с урегулированием разных дел, ее присутствие в Новом Орлеане крайне необходимо. Мистер Джильмор просил Элизу приехать незамедлительно и счел даже нужным приложить к письму чек, который должен был обеспечить все путевые издержки.

По прибытии в Нью-Йорк Монтгомери нашел у себя подобное же письмо, адресованное ему.

Ни Монтгомери, ни Элиза не имели ни малейших оснований усомниться в искренности и порядочности мистера Джильмора. Оба они знали его как представительного старого джентльмена с круглым, приветливым лицом и седой шевелюрой, к которому мистер Джемс Кэртис относился с полным доверием. Не было ничего невероятного в том, что мистер Джемс Кэртис оставил какие-нибудь распоряжения, касавшиеся их. Монтгомери и Элиза поэтому сочли вполне возможным, что их присутствие в Новом Орлеане и в самом деле крайне необходимо. Ввиду того, однако, что Монтгомери нужно было еще закончить кое-какие дела, он отправил вперед Элизу, которую проводил в Бостоне до пристани и усадил на пароход. Сам он намеревался выехать вслед за ней, как только представится возможность.

Элиза прибыла в Новый Орлеан, повидимому, почти одновременно со мной и прямо с пристани поехала к Касси.

Дня через два Касси направилась к мистеру Джильмору, чтобы сообщить ему о приезде Элизы, а также узнать от него, какие распоряжения были оставлены мистером Кэртисом в пользу его дочери. Покойный мистер Джемс Кэртис несколько раз говорил Касси и повторил ей перед своим отъездом из Нового Орлеана, что им сделаны такие распоряжения, очень благоприятные для Элизы, а также и для Монтгомери и его матери. Мистер Джильмор, однако, не дал ей никакого прямого ответа. Он настаивал, чтобы Элиза лично на следующий же день в назначенный час явилась к нему.

Элиза отправилась к мистеру Джильмору, но назад не вернулась. Касси провела очень беспокойную ночь, а наутро собралась сама отправиться к мистеру Джильмору, как вдруг какой-то мальчуган-негр принес ей записку от Элизы. В этой записке, наспех, дрожащей рукой набросанной на вырванном из книги листке бумаги, Элиза писала, что адвокат насильственно задержал ее у себя, заявив, что она его собственность. По его словам, он купил ее у недавно прибывшего из Бостона мистера Агриппы Кэртиса, выдававшего себя за единственного наследника своего умершего брата и поэтому рассматривавшего Элизу как часть доставшегося ему имущества.

Касси, в ужасе и возмущении, задавала себе вопрос, что сейчас предпринять, когда внезапно распахнулась дверь, и в комнату вступил сам мистер Агриппа Кэртис, в сопровождении своего бостонского поверенного в делах, а также мистера Джильмора и нескольких рабов-негров. Почтенный бостонский негоциант явился к ней с целью вступить во владение домом и всем имуществом, как частью оставшегося после его брата наследства.

У Касси на руках не было никаких документов, свидетельствовавших о том, что она получила свободу. Акты об освобождении вместе с другими бумагами оставались на хранении у плута и мошенника Джильмора. Ей грозила почти неминуемая опасность снова оказаться в рабстве, если бы мы с Кольтером случайно не очутились на месте и не пришли бы ей на помощь.

Все это в общих чертах рассказала мне Касси в первый день после нашей встречи, И лишь позднее, когда мы несколько успокоились, она повторила мне все уже во всех подробностях.

Наконец-то - господи милосердный! - я мог прижать к своей груди мою дорогую, мою верную жену.

Но сын мой, но Элиза, которую Касси оплакивала, как родную дочь!

Несчастная девушка, попавшаяся в западню, и Монтгомери, рискующий, что его также обманом могут завлечь в ловушку! Что предпринять? Как их спасти? Я не знал, на что решиться.

Я обратился снова за советом к Кольтеру и был искренне обрадован, встретив с его стороны не только горячее сочувствие, но и твердую решимость помочь нам. Он был в восторге, по его словам, что ему представляется возможность поставить хорошую палку в колеса двум подлым янки, которые явно стараются скрыть последние завещательные распоряжения мистера Джемса Кэртиса, а затем поделить между собой наследство. Для этого они и пытались снова ввергнуть в рабство Касси, Монтгомери и Элизу. Здесь, вероятно, главную роль играли не деньги, которые можно было выручить при продаже, а желание поставить несчастных в такие условия, чтобы они были лишены возможности потревожить покой грабителей, - а это легко могло случиться, если б они, будучи свободными людьми, когда-либо нашли копию завещания, которое достойные сообщники собирались уничтожить.

В отношении к Монтгомери ко всем этим расчетам добавлялась, повидимому, еще жажда мести, которой Грип Кэртис пылал после истории на Стэйт-стрит. Первой заботой достойного гражданина "свободных" штатов было, как мы позже узнали, сразу по приезде в Новый Орлеан обзавестись длинной ременной плетью, которой он надеялся воспользоваться в самом скором будущем и отплатить Монтгомери за полученные на Стэйт-стрит палочные удары.

Элизе также предстояла достаточно горькая участь. Богомольный мистер Джильмор, ревностный член церковной общины, был так восхищен ее внешностью и тонким воспитанием, что сразу же решил оставить ее себе, в счет своей части добычи, предназначая ее для славной, в его глазах, роли своей наложницы.