Фиррина влетела в лазарет впереди Тараман-тара, грубо расталкивая всех, кто попадался на пути, и зовя Уинлокскую Мамушку. Но старейшина ведьм уже ждала ее, молча опершись на свою клюку. За спиной у нее ждали еще двое ведьм-целительниц.

— Он умер, Мамушка! Он умер! — завизжала Фиррина, едва увидев старуху.

Женщина шагнула вперед, жестом показала Тараману, куда уложить Оскана, внимательно оглядела обезображенное огнем тело и задумчиво кивнула:

— Он дорогой ценой заплатил за твое спасение, Фиррина Линденшильд.

— Я знаю! Он заплатил своей жизнью!

— Замолчи, глупая девчонка! Если ты правда так думаешь, зачем принесла его ко мне? По-твоему, я могу воскресить мертвого? Коли богиня кого призывает к себе, то не отпускает, пока не передумает.

Мамушка повернулась к своей помощнице:

— Зеркало!

Та вложила ей в руку полированный металлический кругляш. Склонившись над мальчиком, старая ведьма поднесла зеркало к его обугленным губам. Гладкая поверхность чуть заметно запотела.

— Он жив! Иначе и быть не могло. Ему еще многое предстоит сделать в жизни. Отнесите его в приготовленное место.

— Жив?.. — переспросила Фиррина, разрываясь между удивлением и уверенностью, которая не оставляла ее с той самой минуты, когда Тараман-тар унес Оскана с поля боя. — Но… даже если он не умрет, теперь он навсегда обезображен. Захочет ли он жить… таким?..

— Жить ему или нет — решать матери-богине. Неужели ты думаешь, она настолько слепа, что не видит за обезображенным лицом чистую душу своего сына? — сердито фыркнула Уинлокская Мамушка. — Скажи спасибо, что тебе выпало ходить с ним по одной земле.

Фиррина посмотрела на тело своего друга, человека, с которым они столько вместе пережили. Теперь его было не узнать. Лицо обгорело, от кистей рук и вовсе ничего не осталось, культи до сих пор дымились, тело обуглилось… То, во что он превратился, больше походило на баранью тушу, которую забыли над огнем. И пахло точно так же.

Девочка беззвучно зарыдала, и слезы прочертили мокрые дорожки на ее щеках.

— Куда вы его отнесете?

— В самый глубокий подвал. Там уже давно все готово для него, — ответила Мамушка и хлопнула в ладоши.

В палату вбежали двое санитаров с носилками и уложили на них Оскана.

— Уже давно?.. Так вы знали, что это случится? — ошеломленно спросила Фиррина.

— Да, и он тоже знал, в глубине души. Нет, он не видел ничего точно, но знал, что погибнет, защищая тебя. Не только солдаты и воины могут быть храбрецами, Фиррина Крепкая Рука.

— Я знаю, старая карга! — огрызнулась королева. К ней вдруг вернулась та злость, что всегда охватывала ее в бою. — Может, я и молода, но я не дура. Нечего говорить со мной, как с ребенком. За эти несколько месяцев я часто видела смерть, может, даже больше, чем ты за всю свою долгую жизнь. И я до сих пор жива. И если мне суждено пережить эту войну, я еще буду ходить по этой земле, когда ты явишься в страну вечного лета и богиня будет иметь сомнительное удовольствие встретиться с тобой!

— Ну, это уж нашей матери решать, а не тебе! Не думай, будто тебе известна ее воля!

— Куда уж мне! Как мне тягаться со старухой, которая вечно вещает с таким видом, будто только что пошепталась с богиней? Тогда, может, позовешь ее и мы спросим сами? Ах да, я забыла, ты же у нее на побегушках. Ну так договорись, когда богиня сможет уделить мне минутку своего драгоценного времени!

— Прекрати богохульничать! — гневно прошипела Уинлокская Мамушка.

— Да я и не думала оскорблять богиню. Все, что я наговорила, предназначено лишь для твоих ушей, ваша заносчивость. Ты ведь почему-то решила, что тебя одну из всех нас создала богиня… впрочем, нет. Это даже для такой зазнайки, как ты, было бы чересчур. Должно быть, ты просто решила, что из всех ее детей ты — самая главная.

Минуту они молча сверлили друг дружку глазами, пока Тараман не решился прервать их противостояние, робко кашлянув.

— По-моему, сейчас не лучшее время для споров. Мальчик умирает.

И тут вдруг Мамушка закряхтела, застонала и… упала на колени перед Фирриной.

— Да славится богиня и ее мудрый выбор! Нашей маленькой стране досталась поистине могущественная королева!

Двое санитаров подняли носилки и понесли к дверям, за которыми начиналась широкая лестница, ведущая в подвал. Остальные двинулись следом, помощницы Мамушки зажгли факелы.

В подвале их окутал запах сырой земли. Когда лестница осталась позади, санитары торопливо свернули к низкой двери, скрытой от глаз за колонной. За ней оказалась еще одна лестница, на этот раз узкая и крутая, ввинчивающаяся куда-то в кромешный мрак. Здесь еще сильнее пахло землей, ступени были скользкими, откуда-то капала вода, под низкими сводами эхом отдавалась монотонная капель. Идти по узким и неровным ступеням приходилось очень осторожно.

Спустившись, они очутились в природной пещере. Увязая в густой красной грязи, слабо поблескивающей в свете факелов, они прошли к дальней стене, туда, где стояло низкое ложе без матраса или одеял — простой каркас кровати, на который была натянута веревочная сетка. На нее и уложили тело Оскана Ведьмака.

Оскан висел над мокрой землей, и на его почерневшую кожу с потолка пещеры капала вода. Фиррина никогда не была в этой пещере, даже не подозревала о ее существовании, но была уверена, что запомнит это место на всю оставшуюся жизнь.

Мамушка подошла к мальчику и, пробормотав что-то себе под нос, заговорила громче:

— Помни, что было сказано тебе, Оскан, любимый сын матери-богини: смерть упадет с небес, а исцеление придет из земли. А теперь призови богиню, чтобы она излечила твое тело. — Повернувшись к остальным, ведьма сказала: — Теперь мы должны оставить его. И да свершится воля богини.

— И сколько он тут пролежит? — спросила Фиррина шепотом, чтобы голос не выдал ее волнения.

— Пока не сможет сам выйти отсюда.

— Понятно.

Фиррина взяла у одного из целителей факел и еще долго смотрела на обезображенное тело друга. Потом наклонилась и поцеловала его в лоб.

— Мы должны вернуться к войне, Тараман, — сказала она и, смахнув с глаз слезы, пошла наверх.

В сущности, потери имперцев были совсем невелики — из ста тысяч, участвовавших в атаке, погибли всего две. Но боевой дух армии был резко подорван. Солдаты уже открыто говорили, что войну против Айсмарка им не выиграть, что мальчишка-колдун вернется с еще сотней таких же и обратит против них всю силу небес. Несмотря на то что их численность составляла уже пятьсот тысяч и на подходе были еще два свежих легиона, солдаты империи искренне полагали, что они не в силах сокрушить жалкую преграду, отделявшую их от победы. Сципион Беллорум повесил больше трехсот самых отъявленных смутьянов и еще тысячу высек, прежде чем вернул хотя бы видимость порядка. В конечном итоге ему удалось добиться того, чтобы солдаты боялись его больше, чем колдуна с его молниями. Беллорум всегда так делал: пусть солдаты предпочитают погибнуть от руки врага, чем вернуться с позором. Только тогда они будут готовы отправиться хоть в пекло, лишь бы не злить своего командира.

Когда дисциплина была восстановлена, Беллорум устроил смотр войск. Он наблюдал за парадом с высоты небольшого холма. Копья и пики щетинились во все стороны, будто голые ветви зимнего леса, реяли на ветру знамена, доспехи сияли, как искры в кузнице богов. История еще не знала такой огромной и отлично вымуштрованной армии, а ведь на параде маршировали даже не все солдаты!

Беллорум видел, что сейчас его войско сильно как никогда, но… крошечная армия варваров каким-то образом умудрялась упорно противостоять его мощи. Что бы он ни делал, дикари отвечали на его атаки с мастерством и неистовством, заслуживающими восхищения. А теперь еще и эти мятежные настроения в имперской армии… Полководец смотрел на марширующих солдат и понимал, что, если начнется восстание, его растопчут в мгновение ока. Но в то же время он был уверен: солдаты не посмеют пойти против него. Ведь он главнокомандующий, а они знают свое место.

— Колдун мертв! — прокричал Беллорум безо всяких вступлений и предисловий. — Убит собственным оружием. Я видел, как унесли с поля боя его обугленное тело!

Армия хранила гробовое молчание.

— Кроме него, никто из дикарей не умеет вызывать молнию. Иначе они бы уже давно сделали это! Неужели вы думаете, что они не попытались бы спасти своих лучниц, если бы могли? Нет, он был один такой и умер, защищая королеву! Храбрец встретил свою смерть на поле боя.

Над лагерем повисло гробовое безмолвие. Ни единого шепота не раздалось из рядов солдат. Чтобы закрепить успех, Беллорум решил проявить благородство.

— Но я сделаю так, что его жертва окажется напрасной! Я лично поведу конницу против королевки с ее оборванцами и ручными леопардами! Мы — сто тысяч лучших всадников, которых видел мир, — против шести тысяч жалких фигляров!

Солдаты по-прежнему хранили молчание, только победная песнь жаворонка, кружившего высоко в небе, нарушала тишину. Что-то новое: Беллорум видел, что его воины сочувствуют врагу и даже восторгаются им. Осознав это, полководец чуть не задохнулся от негодования.

— Всем оставаться на плацу! Отсюда вы сами сможете полюбоваться на то, как мы сотрем в порошок войско королевы-дикарки! — с непоколебимой уверенностью провозгласил он.

Беллорум развернул лошадь и ускакал на сборный пункт дожидаться конницу. Ничего, скоро они своими глазами увидят его победу, и тогда к ним вернется прежний боевой задор! Эта утомительная война закончится, и империя расширит свои границы на север. В этих землях станут добывать древесину и руду, а отважные, умелые воины-северяне будут сражаться в грядущих войнах, которые замышлял Сципион Беллорум.

Боль! Пронизывающая насквозь, раздирающая на части боль, пульсирующая, острая, как игла, и тупая, как молот! Она терзает тело и разум, скручивая внутренности, кромсая кожу лезвием и осколками стекла. Оскану хотелось кричать, но у него выгорели голосовые связки. Его мучила смертельная жажда, а вокруг капала вода, но его обожженный язык не находил во рту ничего, кроме волдырей и спаленной плоти. Много часов лежал Оскан на веревочной сетке, не в силах пошевелиться, и пеньковые веревки врезались в лишенное кожи тело, причиняя невыносимые страдания.

Наконец он нашел в себе силы вырваться из лап обжигающей боли и обратиться к богине с молитвой об избавлении. Медленно, очень медленно его разум погрузился во мрак, где не было мук и страданий, и юноша с благодарностью впал в благословенное беспамятство.

Пещеру наполнил его запах, похожий на запах пепла, остывшего в утренней росе. Его тело гноилось, сукровица стекала сквозь сетку прямо в грязь. Длинные, тягучие капли свисали с веревок до покрытой клейкой влагой земли, медленно, незаметно для глаза удлиняясь. Спустя много долгих часов качающиеся сталактиты телесных соков коснулись густой грязи — и в тот же миг Ведьмак пробудился, крошечная искорка разума зажглась в его израненном теле…

Она сжался от невыносимой боли, но прежде, чем потерять сознание, отчетливо, как наяву, услышал далекий голос: «Помни, что было сказано тебе, Оскан, любимый сын матери-богини: смерть упадет с небес, а исцеление придет из земли. А теперь призови богиню, чтобы она излечила твое тело».

Преодолев боль неимоверным усилием воли, Оскан попытался оглядеться вокруг. Но его веки намертво слиплись, а глазницы наполнял лишь полужидкий студень. Глаза сгорели, он был слеп. Беззвучно закричав, Ведьмак собрал последние силы, что еще остались в мышцах, и рывком сел на своем ложе. Короста, покрывавшая тело, хрустнула. «БОГИНЯ!» — мысленно закричал Оскан в черноту пещеры.

Это усилие окончательно вымотало его, он упал на спину и провалился во мрак.

Но капли сукровицы и слизи вновь образовали тонкие нити, связав его с землей. И по этим нитям в тело Оскана стали подниматься целебные и питательные соки земли — так ребенок в материнской утробе получает все, что нужно для жизни, через пуповину.

Его тело начало возрождаться — медленно, но верно. Час от часу дело шло быстрее, и вот уже тело обрастает новой кожей, сбрасывая безнадежно разрушенные ткани на пол пещеры, где они смешиваются с грязью.

Маггиор Тот стоял на вершине лестницы, ведущей в пещеру. Уинлокская Мамушка не позволила ему спуститься повидать Оскана, и он решил хотя бы побыть как можно ближе к мальчику, которого полюбил как племянника, если не как сына. Старый ученый был уверен, что Оскан умрет. От таких ожогов невозможно излечиться. А оставив мальчика одного в холодной сырой пещере, ведьмы только приблизили его смерть. Магги печально покачал головой: Оскан еще так юн, в нем столько неслыханной силы, которую теперь так никто и не увидит. Бедная Фиррина! Скоро она потеряет своего друга, юношу, который, возможно, однажды стал бы ее супругом…

Маггиор шумно вздохнул и испуганно вздрогнул, когда его вздох эхом вернулся к нему из гулкой пустоты подвала. Только тут он понял, что остался один. Ведьмы и целители давно разошлись, чтобы заняться ранеными на верхних этажах. Воспользовавшись этой возможностью, ученый стремглав кинулся вниз по ступенькам. Он сам не знал, что, собственно, станет делать, когда окажется в пещере. Наверное, просто попрощается с мальчиком. С Осканом, который умел и взывать к таинственным силам, и широко, простодушно улыбаться друзьям…

Лестница оказалась крутой, а факел Маггиора едва горел, бросая на ступени дрожащее пятно света. Но все же ученый благополучно спустился в подвал, нашел вторую лестницу, одолел и ее и оказался в пещере. Ноги тут же увязли в грязи. В пещере оказалось страшно холодно и стоял какой-то странный сырой запах, такой густой, что Маггиор даже закашлялся. Запах был не то чтобы неприятный, просто очень резкий, как в лесу после грозы, но гораздо насыщеннее и с примесью каких-то природных солей.

Маггиор поднял над головой факел и разглядел очертания низкой лежанки у стены. Он на ощупь подошел к ней и тут с внезапно нахлынувшим отвращением и жалостью заметил струи слизи, стекающей с изуродованной кожи Оскана. Не в силах поверить собственным глазам, Маггиор поспешно снял свои окулярусы, протер линзы рукавом и, наклонившись ближе, взглянул еще раз.

Оскан лежал, сложив на груди руки, сквозь тонкую плоть просвечивали кости, губы влажно блестели на свету. Маггиор упал на колени и зарыдал. Теперь он убедился, что глаза не лгали ему — он стал свидетелем настоящего чуда. Когда мальчика принесли в пещеру, его кисти были сожжены дотла, а лицо превратилось в черную маску без губ, носа и других черт.

Старый ученый опустил руки в целебную грязь, пытаясь найти нужные слова. Он не молился уже много лет. Но слова пришли сами.

— Слава тебе, богиня, — просто сказал он и склонился до земли, пока его лоб не коснулся холодной жижи.