Герцог Бургундии Иоанн Бесстрашный за несколько лет до гибели на мосту в Монтеро заказал ювелирную вещь, получившую название «Три брата». Она представляла собой аграф — застежку плаща — расположенные треугольником драгоценные камни, соединенные грубыми золотыми зубцами. Широкий, закрывающий ключицу. Название свое украшение получило из-за трех рубинов-баласов, похожих друг на друга как две капли воды.

Мне достаточно закрыть глаза, чтобы увидеть их. Баласы — не настоящие восточные рубины. У них цвет шпинели, средний между розовым и кровавым. Рубины, и восточные, и баласы, представляют собой окись алюминия; но в шпинели содержится еще и атом магния, что уменьшает его твердость и блеск. В Индии, где рубин считается царем камней, существуют кастовые системы драгоценностей. Такие же древние и неизменные, как по отношению к людям. В кастах рубинов баласы представляют собой вайшья, это третий класс из двенадцати.

В средние века большинство драгоценных камней завозилось из Азии, лучшие баласы добывались в Бадахшане, на берегах Шингана, притока Амударьи. Сведений о том, как эти камни попали в Бургундию, нет. По мере углубления в историю камней, людей, которые имели к ним отношение, все меньше. В конце концов остаются одни камни.

Принадлежавшие Иоанну Бесстрашному «Братья» были плоскогранными, по форме и величине, как кости домино. С тремя жемчужинами вокруг центрального бриллианта и четвертой, свисавшей с нижнего рубина, аграф герцога был шириной с ладонь. Бриллиант был без малейшего изъяна, площадь его основания составляла пять восьмых квадратного дюйма. Огранил его бельгийский ювелир Луи де Беркам, и он стал называться «Сердцем трех братьев». Сердце представляло собой образец новой техники де Беркама. Камень был огранен в форме пирамиды, символизирующей рост алмаза в недрах земли.

Я закрываю глаза вновь и вижу аграф. Красота его заключается в благородстве камней, гармоничности оправы, легкой асимметрии ее основной структуры. Она выглядит поразительно современной со своими четкими линиями и функциональностью. Состоит из золотых крючков, проволок, зубцов. Но сами «Братья» при этом несколько старомодны. Грани камней напоминают природные, словно кристаллы еще живые и продолжают расти. Весь аграф состоит из геометрических фигур. Я вижу очертания талисмана в расположении пирамиды, треугольника, поверхностей, плоскостей.

Иоанн Бесстрашный был вторым бургундским герцогом из рода Валуа. Человеком с обвисшей кожей и умом шахматиста. Из четверых герцогов он единственный умел командовать войском. Двадцатичетырехлетним Иоанн попал в плен на кровавых полях Никополиса. Был выкуплен у султана Баязида за двести тысяч дукатов и двенадцать белых соколов. Это приключение научило его осторожности и несколько ожесточило.

Даже на портретах, позируя, Иоанн выглядит так, будто строит какие-то козни. Он был вероломным, пользовался услугами наемных убийц. Любил превосходные драгоценности. Трудно испытывать к нему жалость, даже зная, что произойдет с ним после того, как художник завершит свою работу.

В Европе при жизни Иоанна никто из людей незнатного происхождения бриллиантов не носил. В те времена драгоценности были международной валютой могущества. Демонстрация драгоценных камней говорила не столько о тщеславии, сколько о силе. Большой рубин мог быть красивым, но эта красота служила определенным целям. В конце концов, он являл собой средство вести войны или мотив для их развязывания. Приданое, чтобы предотвратить вторжение, или священную тайну, оправдывающую его. Тогда драгоценные камни все еще были тайной. Не сменилось и трех поколений с тех пор, как Людовик Девятый пристроил Сент-Шапель к храму Тернового Венца. Сокровище в сокровищнице из витражных стекол, стрельчатых арок и высоких стен.

Читая инвентаризационные описи герцогов Валуа, я нахожу в них что-то созвучное своей душе. Тщательность писцов, педантичность, являвшуюся своего рода страстью. Любовь к вещам, любовь к могуществу. Я вижу ее в каталогах Иоаннова дяди, где драгоценности Валуа занесены в реестр старательно, без ошибок, словно оружие или имена любовниц.

Номер шесть: четырнадцать рубинов с названиями. Номер семь: пятнадцать обломков честного креста. Номер восемь: страусиное яйцо. Номер девять: игла дикобраза. Номер десять: слоновый бивень.

Иоанн Валуа принадлежал к династии, накопившей множество сокровищ. Отец его был тщеславным, но практичным: Филип Смелый женился на Маргарите Мальской, чьи манеры считались отвратительными (Маргарита любила свистеть и сидеть на траве), но она унаследовала Фландрию и ее торговые порты. Бургундия была уже к тому времени богатой благодаря вину и соли. Отец Иоанна усердно увеличивал это богатство. Украшения его были знамениты. Однажды к встрече с английским посланником он надел бархатный камзол с вышивкой в виде развевающейся метелки ракитника — со стручками из сапфиров, с бутонами из жемчужин и двадцатью двумя цветами из рубинов.

«Трех братьев» Иоанн заказал в первом десятилетии XV века. Бургундия стала сильным торговым государством. Она с каждым годом крепла, а ее сосед, Франция, казалось, все ослабевала. Королевство, во главе которого стоял ребенок-дофин и терпящее поражение за поражением, находилось в плачевном состоянии. А Бургундия полнилась силой, вином и драгоценностями. Казалось, она будет существовать вечно.

Слабость притягательна. Соседи Франции начали зариться на страну. Генрих Пятый отправил из Англии войска в порты Кале и Булонь. На востоке Иоанн начал прибирать к рукам все, что возможно. Он провел несколько лет в Париже, принимая участие в интригах и убийствах. Его наемные войска с боями продвигались на запад через границы Франции.

Он взял Париж, но не удержал его. Он выигрывал сражения, но не войны. Он мог преуспеть, и тогда история «Братьев» была бы совсем иной. Аграф мог не затеряться. Однако к 1419 году французский дофин Карл Валуа достиг шестнадцатилетнего возраста, не лишившись ни страны, ни жизни. Он предложил своему родственнику Иоанну встретиться, и герцог согласился. Правители должны были увидеться на нейтральной земле. И поэтому согласились устроить встречу на мосту в Монтеро, чтобы их армии разделяла вода.

На мосту возвели ограждение с барьером посередине, чтобы отделить правителей от сопровождавших и друг от друга. Солдаты дофина заставили людей из домов, расположенных возле моста, покинуть свои жилища. Вместе с французами, ждавшими прибытия Иоанна, находился Жеан де Пуатье. В своих дневниках он описывает разговор между будущим Карлом Седьмым и одним из его рыцарей, Робером де Треве:

«…По поведению упомянутого де Треве мы поняли, что он хочет задержать короля и продолжить свой разговор с ним, при этом казалось, что он противоречит королю. Потом король резко повернулся и пошел прочь, и упомянутого де Треве несколько раз звали пойти за ним. Но он не пошел, остался в комнате с нами и еще несколькими людьми, чьих имен я не помню. Как только король, а затем регент ушли, мы увидели, что де Треве плюхнулся на кровать, поэтому подошли к нему и спросили, в чем дело. Де Треве ответил такими словами: „Месье де Баланс, я очень хотел бы находиться в Иерусалиме без денег и без имущества и никогда не встречаться с этим правителем, ибо очень страшусь, что он наслушался дурных советов и совершит сегодня нечто весьма пагубное как для него, так и для королевства“…»

Правила этой встречи были оговорены. Карл их составил, Иоанн следовал им. В ограду допускались только невооруженные советники, двери за ними запирались. Внутри стояли полумрак и прохлада. Пахло сальными свечами, доносились шум воды и птичьи голоса.

Иоанн, человек средних лет, выглядел уже старым. Карл стал королем, будучи почти мальчишкой. Через сорок два года он уморит себя голодом, не прикасаясь к еде из страха перед ядом. Оба правителя из рода Валуа были равны во всем, кроме титула. Поэтому герцог подошел к барьеру, открыл дверь и преклонил колена перед юным королем.

Карл взял Иоанна за руку. В одних свидетельствах говорится, что он подал сигнал глазами, в других — нет. Карл стал поднимать родственника, и тогда один из людей дофина, Танги де Шастель, сделал шаг к коленопреклоненному герцогу, потом другой. Подойдя, выхватил из-под одежды топор на короткой рукоятке. И взмахнул им.

Де Шастель нанес Иоанну удар по голове, расколов череп. Крик услышали находившиеся снаружи. Бургундское войско стояло вдоль реки, но когда оно попыталось прийти на помощь герцогу, обнаружилось, что в покинутых домах засели французские лучники. Рыцарей заставили отступить, оставив герцога с королем.

Из находившихся внутри бургундцев вооружен был только Иоанн. Он попытался выхватить меч. Герцог был тяжело раненным, полумертвым или умирающим; лицо его было залито кровью, череп проломлен. Хватался за оружие он, видимо, машинально, движимый инстинктом самосохранения. Всего один меч, и обнажать его было поздно. Под крики французов «Убивай! Убивай!» Робер де Лер держал Иоанна за руки — рукава камзола из черного бархата, с сапфирами и жемчугами, — а Танги де Шастель наносил ему топором удары по темени.

Потребовалось ударить четыре раза, чтобы убить Бесстрашного. Труп его французы отдали. Герцога отвезли в Дижон и погребли в церкви.

Великолепный плащ был снят с покойного, а «Трех братьев» открепили и поместили в бургундские подвалы к обломкам честного креста и слоновым бивням. Аграф пережил первого владельца. Он оставался еще безупречным. Еще не опороченным обладателем.

— Говорят, Бог, когда творил людей, использовал сгустки крови.

У него спокойный голос, спокойные движения рук и недоверчивый взгляд ростовщика. Теперь он смотрит не на меня, а на принесенные мной камни, и я слегка расслабляюсь. Его зовут Исмет, он торгует драгоценностями.

— Сгустки крови. Можно узнать, мисс Стерн, где вы их купили?

— Нет.

— Я так и думал. Знаете, у нас с вами есть что-то общее.

Я не отвечаю, и он продолжает говорить:

— Да. Похоже, в таких делах вы не новичок. Хотите чаю? Могу сказать, чтобы принесли.

— Пока что нет.

Мне кажется, Исмет говорит слишком много. Во всяком случае, больше, чем необходимо. Болтает о том, о сем, в спокойном сознании, что он здесь у себя, а я нет, и потому может говорить все, что вздумается. Относительно меня он ошибается. Нас ничего не объединяет, кроме интереса к драгоценностям.

Между нами на письменном столе расстелен лист бумаги. На листе три необработанных красных камня. Маленьких, как зернышки граната. Торговец по одному берет их и подносит к лупе, продолжая говорить:

— Да, сгустки крови. Так говорят. Сам я неверующий. Мне все равно, христианин ли Бог, мусульманин или даже еврей. И все равно жаль, что он не догадался работать с таким вот материалом. Мы все могли тогда быть… более… совершенными.

Я жду. Снаружи муэдзин затягивает призыв к полуденной молитве. Звук этот трепещет, как марево, над западным Стамбулом. В комнате под потолком вентилятор, в трех стенах — двери с матовыми стеклами. На стене без двери висит выщербленная умывальная раковина. Над ней на высоте лица календарь, рекламирующий на английском и турецком языках компанию по морским и воздушным перевозкам «Золотой рог». Август символизирует загорелая блондинка, украшенная бриллиантами и облаченная в рыбацкие сети.

Исмет кладет на бумагу самый большой из рубинов и цокает языком.

— У этого камня есть изъян. Сколько вы заплатили за него?

— Не так уж мало.

Он хмыкает.

— Кстати, как вы меня нашли?

— Через аукционный дом «Кюсав».

— «Кюсав»! — Насмешливо: — Там слишком много времени тратят на болтовню.

Пока Исмет занимается делом, я смотрю на его штиблеты. На его часы, одежду, руки. Изучаю его лицо. И почти не слушаю, что он говорит. Без слов лгать труднее.

Под столом я вижу его широко расставленные крепкие ноги. Матовые штиблеты из дорогой импортной кожи. Брюки хорошо отглажены. Часы дорогие, «Филипп Патек». Не бросающиеся в глаза. Вечерние часы. Золотой корпус при дневном свете кажется слишком массивным.

Выглядит он удачливым, не подчеркивая этого. Свое дело знает, а занимается он, кроме прочего, древними сокровищами. Вот почему я здесь. В Стамбуле я уже пять дней. Два из них провела в аукционном доме «Кюсав» на Хас-Фирин-роуд, наблюдала за покупателями, разговаривала с работниками хранилища. Они, когда были не особенно заняты, рассказывали мне о стамбульских торговцах драгоценностями.

От них я узнала об Исмете. По словам этих людей, он преуспевает, покупает и продает драгоценности со всего мира. Ковчеги для мощей из России, ожерелья Великих Моголов из Индии. Как они попали к торговцам и были переправлены через границы, его не заботит. Работай он легально, я разыскала бы его быстрее, он был бы хорошо известен. Но Исмет — торговец другого рода.

Над головой раздается рев самолета. Когда он стихает, Исмет достает из стола миниатюрные электронные весы. Взвешивает камни, которые я принесла. По три раза каждый.

— Конечно, торговля рубинами — рынок… Что я могу сказать? Спрос на них падает. В прошлом месяце я приобрел камень у жены бирманского генерала. Господи, ни разу ничего подобного не видел. Четыре карата, без изъянов. Цвета голубиной крови. Я мог бы, извините меня, ласкать его, как женщину. Но продать? Нет. Теперь он лежит мертвым грузом у меня в сейфе.

Исмет смотрит на цифровое табло весов. Я знаю, он хочет заполучить эти рубины. Работники хранилища говорили, что это его любимые камни. Даже потеряв половину веса при обработке, каждый из них будет весить около двух каратов — для рубина отличный размер. Лучшие изъянов не имеют, цвет у них хороший. Купила я их в Шри-Ланке у человека, похожего на этого, в комнате, похожей на эту. Я много раз бывала в таких местах. В этом — впервые.

Я разыскиваю замечательное сокровище. Оно было в Стамбуле, во всяком случае, в давние времена. Камень из него был продан здесь три века назад, когда лет аграфу было вдвое меньше. А замечательные сокровища имеют обыкновение возвращаться к своему прошлому. Где они бывали, у кого — там могут оказаться снова. Я сижу в чужом месте и слушаю медленное шок, шок вентилятора под потолком.

Исмет выключает весы.

— Славные вещички, не так ли? Я уплачу вам за них самую высокую цену, какую смогу.

— Мне деньги не нужны.

Он оценивающе смотрит на меня, берет самый маленький рубин, разглядывает его снова. Даже неограненный, он мерцает на свету. Частичка материнской породы еще держится на чистом камне. Какое-то время Исмет молчит, лишь улыбается камню. Так, словно держит гвозди в зубах.

— Вам не нужны деньги. Тогда чем же мы занимаемся?

— Я разыскиваю одну вещь. Она была в Стамбуле, уже давно. Говорят, антикварные драгоценности — ваша сфера.

Шок, шок.

— Возможно. Я не ограничиваюсь одной сферой. Возможно. Только не говорите, что разыскиваете голубые бриллианты Тавернье. — Зубы у него маленькие, белые. — Я уже продал их на прошлой неделе одной страховой флрме в Токио.

Я жду, когда с его лица сойдет улыбка. Исмет кладет рубин. Берет его снова. Когда он молчит, его нервозность заметна.

— Значит, антикварные драгоценности. Вы ищете вещи или просто сведения?

— И то, и другое.

— И заплатите рубинами?

— Если хотите.

— Вы имеете в виду что-нибудь конкретное?

— Я ищу «Трех братьев».

Исмет кладет рубин и переводит взгляд на меня. Лицо его ничего не выражает.

— «Трех братьев». Понятно. Почему они нужны вам?

— А почему вам не нужны?

Он позволяет себе улыбнуться:

— Нужны, разумеется. Вы уже немного знаете меня, мисс Стерн. Но я был прав. — Он подается вперед. — Мы с вами похожи. Понимаем друг друга. Да. Я знаю таких, как вы.

Я инстинктивно подаюсь назад, потом делаю над собой усилие и сдерживаюсь.

— «Три брата». Кому же они не нужны? Давно ищете?

— Что вам о них известно?

— Немало. И притом сведения конкретные, весьма конкретные. Стоить они будут недешево. Сколько вы можете выложить, мисс Стерн? Или, может, вы работаете на кого-то? Американца или японца? Мне можете сказать.

— На американца, — лгу я. Думаю, именно это он хочет услышать, этого ожидает. Исмет меряет меня взглядом.

— На американца. Так. И богатого, разумеется.

Я киваю. Исмет молча встает. Снова смотрит на меня без всякого выражения. Потом выходит в левую дверь. Я вижу его движущуюся тень за матовым стеклом. Слышатся шаги вверх по лестнице. Далекие голоса. Когда он снова открывает дверь, руки его заняты. В одной шкатулка, другой держит под руку молодого человека. Тот очень похож на Исмета, но лет на тридцать моложе — племянник или сын. На поясе у него кобура. Молодой человек кивает, разглядывает меня, затем идет и становится у выхода. Исмет садится.

— Это всего лишь предосторожность, вы понимаете.

— У него есть разрешение?

— На пистолет? Разумеется. Сам я не притрагиваюсь к оружию. — Исмет ставит на стол шкатулку. — Считайте его охранником, если вам так спокойнее.

Он открывает обеими руками шкатулку и придвигает ко мне.

Внутри лежит ограненный камень шириной более полудюйма, прозрачный, блестящий на черном бархате. В форме разрезанного пополам необработанного алмаза, словно растущий кристалл был разделен посередине на две одинаковые пирамиды. Но грани не естественного происхождения. Поверхность слишком уж гладкая, слишком блестящая.

Голос Исмета становится мягким.

— Этот камень может заинтересовать вас. Он у меня уже почти двадцать лет. Огранка очень древняя, пятнадцатого века. Называется он «Сердце Трех братьев».

Я беру его и кладу на ладонь. Для своего размера камень кажется слишком тяжел. Как пуля, хотя это иллюзия. Бриллиант легче металла. Торговец по ту сторону стола сидит совершенно спокойно.

Я закрываю глаза и сосредотачиваюсь на осязании. Камень слишком теплый, бриллиант не может быть таким. Я это чувствую. Не та теплопроводность. Бриллиант вбирает в себя тепло из окружающей среды, но не выделяет его, это характерное свойство камня. У других камней нет такой явной, приобретенной холодности. Она представляется мне своего рода чистотой.

Я стискиваю камень в руке, потом разжимаю кулак.

— Это не то сердце, которое я ищу.

И осторожно кладу его обратно в шкатулку.

В глазах Исмета вспыхивает злоба. Молодой человек ждет позади. Я вижу, как подергиваются пальцы торговца. Потом желание убить исчезает из его глаз, он берет себя в руки. Снова начинает двигаться, словно выйдя из транса. Пожимает плечами:

— Очень жаль. Но видите ли, мисс Стерн, я имею дело с реальными драгоценностями. Не с вещами, о которых столетиями не было никаких вестей. С ощутимыми. Хотите сердце? Могу предложить вам фаллоимитатор с хорошим сердечком сбоку. Он будет так хорош для вас всю ночь, что вы напрочь забудете о своих «Братьях». Да? Нет? Ах, вы спешите. Рами, пропусти ее. Как-нибудь в другой раз, как-нибудь в другой раз.

Они с улыбкой ждут, пока я собираю рубины. Не оглядываясь, я спускаюсь по трем лестничным маршам на улицу. На середине пути меня начинает охватывать отчаяние, и я отгоняю его.

В полутемном вестибюле прохладнее. Я вдыхаю этот воздух, пахнущий сомнительными заведениями и людьми. И, собравшись с духом, выхожу на жару, и меня охватывает шум полуденного Стамбула.

Любовь к вещам, любовь к могуществу.

Я вижу историю через призму «Трех братьев». Так на вещи может смотреть ростовщик в ломбарде: словно бы все имеет ценность и стоимость. Иногда исторические события могут казаться такими же. Когда юный дофин убил Иоанна Бесстрашного в 1419 году, Франция выиграла так же мало, как утратила Бургундия. Королевство получило какое-то время передышки, герцогство лишилось герцога. А герцогов заменить легко, они дешевле знаменитых драгоценностей.

Разумеется, ценность и стоимость — не одно и то же. Смерть всегда исключительна. Интересно, рассталась бы вдова с «Братьями» ради того, чтобы вернуть Иоанна Валуа? Я, пишущая эти строки пятьсот семьдесят девять лет спустя, могу сказать о себе, что не рассталась бы. У меня иное соотношение желаний. Во всяком случае, я думаю, что его убийство имело смысл в то время, когда смерть ужасала своей бессмысленностью. В Англии аптекари предлагали истолченный в порошок рубин от болезней сердца. В Дижоне торговцы солью носили изумруды, чтобы уберечься от чумы. Прижимали ко рту драгоценные футляры с ароматическими шариками, словно кулаки.

Обычная исключительная смерть. Я стараюсь рассматривать ее только с точки зрения стоимости, не принимая во внимание чувства. Заменить герцога было можно. Сокровище — нет. Когда Иоанн Валуа был убит четырьмя ударами топора, Бургундия не осталась без наследника. Герцогство перешло к сыну Иоанна Филипу, получившему со временем прозвище Добрый.

Отцовская смерть кое-чему научила Филипа. Если он подумывал о том, чтобы расширить свою территорию, то держал эту мысль при себе. Был терпеливее своих отца и сына. С течением времени третий из герцогов Валуа превратил Бургундию в самое значительное из герцогств, не прилагая к этому никаких усилий. Он ждал. Покуда Англия и Франция тратили деньги на войны, Филип сидел в Дижоне и считал свои накопленные богатства. Рубины и бриллианты, вино и соль. Слоновые бивни с оправленными в золото основаниями.

В год смерти отца юный наследник велел произвести инвентаризацию его имущества. В описи больше ста страниц. Корешки пергаментных листов до сих пор белы как снег. В полутемном здании архива в Боне я выписываю запись под номером XXIII:

Весьма искусно изготовленный драгоценный аграф, украшенный посередине очень крупным и великолепным бриллиантом с заостренным концом, вокруг него три хороших и крупных рубина-баласа, названных «Тремя братьями», в ажурной оправе, и три очень больших красивых жемчужины между указанными баласами. На аграфе висит очень большая и красивая жемчужина в форме груши.

Десять лет спустя этот аграф описывается как «Брошь повелителя» и остается среди «крупнейших рубинов-баласов во Франции». Филип владеет «Братьями» до своей смерти в 1467 году, потом аграф перешел к Карлу Смелому, последнему бургундскому герцогу из рода Валуа.

Карл любил порядок и ненавидел женщин. Кожа его была удивительно белой, как пергамент. Он старался походить на Александра Македонского, отца которого тоже звали Филип, завоевателя Бадахшана, и подобно Александру не оставил наследника, погибнув в битве.

Конрад Штолле, немец-священник, однажды слышал, как Карл Смелый сказал, что «на свете всего три властителя: один на небе — это Бог, один в преисподней — это Люцифер и один на земле — это он сам».

Его ювелир Жерар Луайе был замечательным художником — изготовленная им золотая статуэтка коленопреклоненного Карла с хрустальной ракой представляет собой шедевр. Он не раз использовал мотив «Братьев», неизменно сохраняя их общую форму. На одном из счетов указано, что Луайе получил четырнадцать фунтов стерлингов за «украшение в виде трех больших пистолетов, расположенных треугольником, с тремя крупными рубинами-баласами вместо кремней, с длинными золотыми лучами, расходящимися во все стороны, словно от солнца».

В течение восьми лет после смерти Филипа Бургундское герцогство было богаче и могущественнее всех королевств в Европе. В него входили Бельгия, Люксембург, половина Голландии и значительные части Швейцарии и Франции. Оно представляло собой средневековую империю, простиравшуюся от Северного моря до Средиземного. И одевался Карл по-императорски. Он ездил на вороном коне в боевой сбруе, покрытом золотисто-лиловым чепраком. Носил блестящий стальной панцирь и военный плащ, застегнутый «Тремя братьями».

Его украшенные драгоценными камнями шляпы были прославлены. Панигарола видел на голове Карла, шедшего в церковь в апреле 1475 года, «черную бархатную шляпу с золотым плюмажем, усеянную очень большими рубинами-баласами и бриллиантами, крупными жемчужинами, в том числе свисающими, жемчуга и камни располагались так густо, что не было видно плюмажа».

Карл был одержим стремлением к политическому могуществу и богатству. Драгоценные камни воплощали собой и то, и другое. Он носил их всюду — в церкви, на пирах, на полях сражений — как талисманы. Ему принадлежали двенадцать золотых чаш, гобелены с изображениями побед Александра Македонского, меч с рукоятью из бивня нарвала, птицы, вылепленные из ароматической кипрской глины, в шести серебряных клетках, и портьера, расшитая тысячей цветов. Аконитами и бурачниками, вьюнками, ирисами и нарциссами.

Его богатство главным образом составляли драгоценные камни. Бургундия ко времени ее падения владела тремя из лучших бриллиантов в мире. Камнем чистой воды, являвшимся центральной частью «Трех братьев» и названным их «Сердцем». Золотисто-желтым камнем, весившим сто тридцать семь с половиной каратов, в одни века его называли «Тосканцем», в другие — «Флорентийцем»; и камнем весом в сто шесть каратов, одна половина которого получила название «Санси» и через несколько столетий после падения Бургундии была вырезана из тайника, которым служил желудок самого верного слуги де Санси.

Падение Бургундии началось в 1476 году. Внезапно баланс сил изменился не в пользу герцогства и притом окончательно.

Ничто не вызывало у Карла такого гнева, как возникновение швейцарских городов-государств. Базель и Берн годами сражались против превосходящих сил западного врага. Разъяренный их независимостью, герцог стал готовиться к открытой войне. Начал он с осады замка Грансон на озере Невшатель. Когда несколько сот защитников Берна сдались, их всех утопили или повесили на ореховых деревьях у кромки воды.

Войска Карла были укомплектованы со всей тщательностью и даже изысканностью. Бургундские рыцари были превосходно одеты и превосходно вымуштрованы, их блеск подкреплялся всеми силами, какие только можно было заполучить за деньги — четырехствольной пушкой, английскими лучниками, итальянскими кондотьерами. Серьезнейшую слабость Бургундии представлял собой сам Карл, жестокость и самонадеянные набеги которого привели к объединению швейцарцев в армию, более многочисленную и лучше снаряженную, чем армия Смелого.

Бургундцы сошлись со швейцарскими войсками в нескольких милях от Грансона. Оказалось, что блеск герцогства превосходит его силы. Едва началось сражение, дезорганизованные бургундцы перед лицом численно превосходящего противника обратились в бегство. Отступая в смятении, герцог бросил все свои шатры и имущество: бронзовые пушки, испанские мечи, конские латы с дырчатыми наглазниками, гобелены с изображением древних войн, герцогские печати и знамена, а также сундуки с драгоценными камнями. «Санси», «Тосканца», «Трех братьев».

В захваченных шатрах швейцарский пехотинец нашел одну из прославленных шляп Карла. С плюмажем из страусиных перьев, с рубиновым шишаком. Однако отшвырнул находку, сказав, что не дал бы за нее хорошего шлема.

Военная добыча при Грансоне оказалась одной из самых крупных в истории — сравнимой с трофеями Александра Македонского после победы над персидским царем. Это был единственный раз, когда жизнь Карла Смелого хоть чем-то напомнила величие его кумира.

Карл в течение года продолжал вести войну, с каждым разом терпя все более сокрушительные поражения. В конце-концов в бою при Нанси в 1477 году бургундцы были сломлены и рассеяны. Тысячи их погибли. Тело Карла нашли среди убитых лишь через несколько дней.

У швейцарцев существовал договор считать военную добычу общей и делить ее для продажи. Но города были небогатыми, подобных драгоценностей там раньше не видели, и они проходили через множество рук. Камень за камнем замечательные сокровища Burgunderbeute были утеряны, украдены, разбиты, проданы на черных рынках Европы и Азии.

Однако сведения о «Трех братьях» сохранились. С того года, как погиб Карл Смелый, аграф в течение двадцати семи лет принадлежал магистратам Базеля и Берна. В 1477 году в Берне была создана миниатюрная акварель, на которой запечатлен этот трофей.

Она представляет собой самое раннее из всех изображений уцелевшего сокровища. На миниатюре аграф странно сиротливый — какой-то маятник, висящий на простой деревяшке. Не украшение, а ценность. Люди незнатного происхождения не носили его. В конце концов, швейцарцы были торговцами, а не герцогами. Им нужны были не драгоценности и регалии правителей — только деньги. «Трех братьев» выставили на продажу. Минуло целое поколение, прежде чем кто-то смог позволить себе купить его.

Улица, где находится контора Исмета, неприглядная. Мальчишка тащит волоком из кухни черные мешки, запах гнили попадает мне в рот, задерживается на коже. Я спрашиваю себя: «Ты это ищешь? Что ты делаешь, Кэтрин?»

Под конторой торговца драгоценностями женщина развешивает белье. В окнах Исмета никого не видно. До старого города путь неблизкий, и я иду ради того, чтобы пройтись пешком, оставляя позади человека с пистолетом. На прибрежной дороге ревут грузовики. За дорогой ночные клубы для автомобилистов и бары. За ними — Мраморное море. Все-таки на улице приятнее. Воздух свежее. Я вдыхаю его, с примесью запахов канализации и битума, человеческого и нечеловеческого, все это мне близко и знакомо.

Опускаю руку в карман, нащупываю рубины. Они придают мне спокойствия и уверенности. С ними у меня всегда есть надежда. Эти камни могут послужить платой за все — за время, сведения или за билет в самолет на другой конец света, мои маленькие братики, мои сокровища, привезенные из Коломбо в Стамбул в складках одежды. Думаю обо всех Исметах, каких знала, с их фальшивыми драгоценностями и торгашескими глазами. Если б я его попросила, он, видимо, назначил бы цену и мне. День жаркий, влажность увеличивается. В переулках лавочники сидят у дверей, перебирают четки, ждут покупателей. Уличные торговцы продают лотерейные билеты и сухие крендельки с солью. Тихие, жалкие люди, ждущие у моря погоды. На пустыре дети гоняют мяч, кричат по-турецки, по-английски. Пас, пас. Гол! Они напоминают мне о родных местах, о тамошних мужчинах и мальчишках. О восточном побережье Англии и бедных приморских городках. Я могла бы жить той жизнью, не особенно отличающейся от здешней. Обычной жизнью в трудах, в ожидании. Думаю я об этом редко, с сожалением — еще реже. Сожалениями ничему не поможешь. Вряд ли я теперь могла бы позволить себе вернуться к такой жизни.

Стамбул — город древний. Это слышится в его названиях: Византии, Константинополь, Калхедон — каждый строился поверх предыдущего, крыши превращались в фундаменты, могилы — в тоннели метро. Город городов, можно сказать, столица мира. Нетронутый Второй мировой войной. На очередном перекрестке на пыльной витрине кисточки для письма тушью, пластиковые цветы, свиток с надписью: «Ах, Любовь!» четкими, округлыми мазками. Рядом кафе некоего мистера Доната. Из двери доносится музыка женского ансамбля шестидесятых годов, «Шангри-Ла» или «Секретов». Пластиковая отделка и пластиковая музыка. Себе я могу признаться, что нахожу их успокаивающими. Современный мир, избавление от прошлого.

Я вхожу, заказываю кофе и два печенья. Над стереопроигрывателем висит голубой глаз, маленький, пустой, защита от дьявола. Возле двери есть свободный столик, я сажусь за него и смотрю на улицу. Жарко даже в помещении. Ощущение такое, что волосы у меня длиннее, чем хотелось бы. Я перевязываю их тонкой прядью и чувствую затылком легкий поток воздуха.

Приносят заказ, и я ем. Я не голодна, но это дает время подумать. Достаю записные книжки. Между их страницами заложены рекламные листки торговцев и ювелиров. Сегодня во второй половине дня — два аукциона, двенадцать лотов книг о драгоценностях в Антик-паласе на улице Спор, и продажа оттоманских драгоценностей в муниципальных аукционных залах на Крытом базаре. Лоты Антик-паласа представляются более многообещающими. Там тексты о средневековых драгоценностях, восточных и западных, покупать эти книги мне ни к чему. Если отправлюсь туда, то затем, чтобы посмотреть, кто их купит. Пока не забыла, записываю данные о компании «Золотой рог». Это не бог весть что — название транспортной фирмы с полупорнографического календаря подпольного торговца. У меня вечно не бог весть что.

Начинается новая песенка, несовременная, плавная, незнакомая мне. Я слушаю ее, пока расплачиваюсь, и выхожу. На улице старик торгует черносмородиновым мороженым из металлического бидона. Он улыбается мне ласково, как дедушка. Я покупаю стаканчик и ем на ходу. Слова песенки преследуют меня, напоминают о «Братьях». Да и все мне напоминает о них.

«…Ты был слеп, дорогой, и ты это поймешь.

Ты, поверь, еще станешь обо мне тосковать.

Это время настанет.

Но куда бы ни шел, ты назад повернешь.

И я знаю, ко мне возвратишься опять.

Это время настанет…»

В Антик-паласе я иду по галереям с оттоманскими подсвечниками, серебряными безделушками и пенковыми трубками, которые предлагают купить и увезти домой, в Блэкберн или Штутгарт. Здесь наверху воздух суше. Торги уже идут, аукционер принимает надбавки на дорогие тома Леонардуса «Specalum lapidum» и Эммануэля «Драгоценные камни евреев с Кюрасао».

Здесь никто не совершает убийств. Слишком много антикваров и слишком мало желания. Главным покупателем является богатая женщина, скорее из западной Турции, чем с Ближнего Востока, с лицом как у Генриха Восьмого. Последний лот дня выставляют в половине пятого, и я предлагаю большую цену, чем она, проверяя ее заинтересованность. Турчанка опускает руку и хмуро смотрит на меня, словно я отравила ей удовольствие. За шестьдесят долларов плюс налог на экспорт я получаю невразумительную монографию о королевских регалиях и драгоценностях Тюдоров.

Магазин внизу закрывается. Я выхожу через заднюю дверь. Двор Антик-паласа окружен стенами с осколками стекла поверху, коричневыми, зелеными, белыми, словно владельцы пришли к безопасности через пьянство. Несет копотью, и на улице Спор от этого запаха и жажды у меня начинает болеть голова. Осталось только посетить компанию «Золотой рог». Меня охватывает слабость при мысли о неудаче, еще одном впустую потраченном дне. Я стою у края тротуара, дожидаясь, когда силы вернутся.

Час пик, машины в нетерпении сигналят перед светофором. Я иду между ними к ближайшему такси. Водитель свободной рукой с сигаретой, зажатой между пальцами, нетерпеливо постукивает по дверце. Называю ему адрес, который прочла на календаре в конторе Исмета, он кивает, и я сажусь в машину. Водитель моложе меня, широкоплечий, узкобедрый, его густые усы не могут скрыть гнилых зубов. Мы медленно едем на юг, к району Каракёй, бывшей Галате, местожительству оптовых торговцев.

Когда приближаемся к докам, движение на улицах становится реже. Двое тощих молодых людей сидят в ветхих креслах. Такси едет мимо складов и обнесенных заборами стройплощадок. Здесь меньше жилых домов, меньше окон, похожих на квартирные. Меньше человеческого беспокойства и настороженности. Вдоль морского берега тянутся административные здания тридцатых годов. Теперь они заполнены транспортными конторами, за их окнами — поддельные вазы эпохи Мин, люстры, блестящие наборы оборудования для ванной. Регалии и драгоценности улицы Кеманкес.

«Золотой рог» находится в одном здании с двумя другими транспортными фирмами. Азиатский Стамбул за узким проливом затянут смогом. С Босфора доносятся гудки паромов. Я расплачиваюсь с водителем и иду вдоль маленькой автостоянки к входу в нужную мне компанию.

Дверной проем снабжен завесой кондиционированного воздуха. Внутри на холоде дрожит фикус. За столом — одинокая секретарша с суровым лицом вышедшей на пенсию стюардессы. Позади нее портрет улыбающегося бизнесмена. В дальнем конце вестибюля стоят двое охранников. Кобуры их сдвинуты на живот, в глаза бросаются автоматические пистолеты.

— Да?

Секретарша поднимает на меня взгляд. Она не улыбается. За нее это делает портрет.

— Компания «Золотой рог»?

— Угу.

— Мне нужно отправить товар.

— Какой?

Загар на ее лице и руках похож на искусственный, правда, на правом запястье и безымянном пальце есть более светлые полоски: должно быть, цвет загара естественный. Я пытаюсь представить себе, что это за кольцо, которое она не носит.

— Камни.

Взгляд секретарши остается бессмысленным, глазные белки у нее желтые.

Я делаю еще одну попытку:

— Драгоценные камни. Мне рекомендовал вас Исмет Атсюр, торговец драгоценностями. Я хотела бы поговорить с кем-нибудь…

Секретарша указывает на ряд кресел:

— Подождите, пожалуйста.

Я подхожу к ним. Кожаное сиденье скрипит под моим весом. На низком стеклянном столике лежат вчерашний номер «Геральд трибьюн» и несколько турецких журналов со светской хроникой. На первой полосе «Трибьюн» сообщение об авиакатастрофе. Разбился самолет компании «Суиссэр», летевший из Вашингтона в Женеву. Погибло двести восемьдесят человек, в том числе двое важных должностных лиц из ООН. В статье также сообщается, что на борту находился исторический бриллиант, его возвращали с выставки в Смитсоновском институте. Я пытаюсь представить себе, что за камень так и не вернулся в Швейцарию.

И спохватываюсь. Разумеется, трагедия — это утрата двухсот восьмидесяти человеческих жизней, а не камня. И тем не менее…

Входит какой-то невысокий мужчина и начинает разговаривать с секретаршей, подавшись вперед через стойку. Та отвечает со скучающим видом, покачивая головой. Я без всякого интереса смотрю на портрет над ними. Убиваю время, пока секретарша не скажет мне, что сегодня я не смогу никого увидеть, словно в компании работают невидимки.

Под портретом табличка с надписью на трех языках: господин Араф, президент компании «Золотой рог». Одет президент Араф в коричневый костюм, напоминающий военный мундир. Руки его сложены на груди, пальцы охватывают их над локтями. Волосы у него черные, удивительно густые и причесанные волосок к волоску, что напоминает парик.

Я приглядываюсь попристальнее. На правой руке президента два перстня, дорогих и вульгарных. На одном красный кабошон. Другой покрыт рядами камней в стиле Константина Болгарского: рубины расположены вплотную друг к другу, словно кафельные плитки в ванной. Третий перстень у Арафа на мизинце левой руки. Массивный, золотой, покрытый завитками, с плоской синей печаткой. На камне вырезано что-то, напоминающее фигуры гуманоидов. Я поднимаюсь из низкого кресла и подхожу поближе.

Человек на портрете не интересует меня. Мне интересна эта драгоценность. Третий перстень похож на средневековый, пятого века, возможно, английский. Печатка похожа на синюю яшму или жадеит, и она древнее, позднеримского периода. Человек похож на коллекционера драгоценностей с большими деньгами и дурным вкусом: третий перстень похож на антиквариат, купленный на черном рынке. Коллекционер может приобрести на большом аукционе подобную вещь, лишь если собирается соперничать с национальными музеями. Пожалуй, такой перстень можно купить у Исмета.

Повезло тебе, Кэтрин, думаю я, хотя это тончайшая ниточка, гордиться нечем. Свидетельство увлеченности, общей сферы опыта и интересов. Изображенный на портрете человек разбирается не только в отправке грузов. Я испытываю некое странное ощущение, словно что-то сдвинулось с мертвой точки. Это чувство настолько внезапно и головокружительно, что я отвожу взгляд.

Невысокий человек ушел. Секретарша пристально смотрит на меня. Я снова подхожу к ней.

— Мне хотелось бы поговорить с мистером Арафом.

— Вы не записаны на прием.

— Я надеялась записаться.

Секретарша поджимает губы. Это выражение удовлетворенности заменяет ей улыбку.

— Очень жаль. Чтобы записаться, нужно поговорить с президентом Арафом.

Кажется, мне удается говорить так, чтобы в голосе не слышалось разочарования.

— Вы сказали, нужно записаться на прием, чтобы поговорить с ним.

— Да.

Я смотрю сквозь парадные двери на улицу. На противоположной ее стороне — другие транспортные фирмы, деревянный забор стройплощадки. Кафе-бар с пластиковыми столиками снаружи, в окне из-за тюлевых штор и запотевших стекол ничего не видно.

— Мисс! Вам нужно будет поговорить с мистером Арафом.

Я смотрю в ее желтые глаза.

— Спасибо, что уделили мне время.

Секретарша чуть заметно кивает. Охранники смотрят в нашу сторону. Я выхожу на улицу; жара начинает спадать. Движение больше, чем в половине пятого. Возле кафе-бара стоят мотороллеры и одно такси. За столиком двое стариков играют в нарды. Они переругиваются и потягивают раки, от холодной воды молочно-белую.

Я иду мимо них в кафе. Там пахнет горячим маслом. Посетителей много, они пьют яблочный чай или эфесское пиво. Женщина с крашенными хной волосами протирает хромированную стойку. Я заказываю ей чай и несу к свободному месту возле окна.

Приподняв тюлевую штору, смотрю в сторону компании «Золотой рог». Парадная дверь отсюда хорошо видна. Я могу наблюдать, оставаясь незамеченной — приятное сознание. Чай хороший. Я потихоньку потягиваю его, ощущая горячую запотелость на пластиковом стакане. За соседним столиком мужчина ест пончики в сиропе, утирая губы. На его лице застыло недовольное выражение. На столике лежит программа матчей футбольного клуба «Галатасарай» и два ключа от машины «рено» на кольце «феррари». Такая же машина такси стоит снаружи. Я слегка подаюсь к нему.

— Простите. Простите, пожалуйста.

Мужчина обращает на меня взгляд. Глаза у него суровые, темные, как синяки. Я указываю сквозь тюлевые шторы на машину:

— Это ваше такси?

Он опускает голову в полукивке. Я пытаюсь объяснить по-турецки, что мне нужно. Мужчина смотрит на меня, продолжая жевать, пока я снова не перехожу на английский.

— Мне нужно такси. Примерно до семи часов. Могу заплатить сейчас.

Губы его блестят от сиропа. Я достаю из куртки ручку и тянусь через столик к его футбольной программе. Он перестает жевать. Я пишу: «Такси 17.30—19.30?» — и улыбаюсь. Словно это может помочь. Возможно, и помогает.

— Тридцать долларов. — От сиропа и пончиков голос его звучит гортанно. Я достаю деньги, он кладет их в карман парусиновых брюк. — Куда едем?

— Пока что никуда.

Таксист снова кивает, доедает пончик и идет к стойке. Возвращается с кофе и баклавой для нас обоих.

Я благодарю его, он хмыкает мол, не за что, и берет футбольную программу. Переворачивает страницу, которую я обезобразила.

Я продолжаю наблюдение из окна. В «Золотом роге» никто не уходит с работы пораньше. В четверть седьмого таксист вновь поднимается за едой. Когда я опять смотрю в окно, из здания выходят двое людей в синих нейлоновых костюмах. Ни один из них не похож на президента Арафа. Уезжают они в служебных машинах, посигналив у ворот.

В пять минут восьмого старики снаружи прекращают игру в нарды. Араф все не показывается. Кажется, таксист начинает жалеть меня. Он разговаривает с женщиной за стойкой и приносит мне кофе с розовой водой. Снаружи уже темно, на стоянке остается лишь одна машина, отсюда она похожа на служебную. В здании светятся только два окна. По крайней мере за одним из них находятся охранники.

Президент Араф неожиданно выходит быстрым шагом. В руке у него портфель, под мышкой кожаная папка, он роется в кармане пыльника. Идет к машине, не поднимает взгляда.

— Вот он… — поворачиваюсь я к таксисту. — Все. Пора.

Таксист уже складывает газету и поднимается. У него порывистые движения тучного человека, в них чувствуется сила. У двери он поднимает руку, прощаясь с владельцем и последними клиентами, после чего мы оказываемся снаружи. Никаких машин, кроме пары огней, удаляющихся в сторону материка, не видно. Мы садимся в такси. Счетчик включается. Водитель выключает его и заводит мотор. В машине пахнет турецкой пиццей и искусственной кожей. Дышит водитель тяжело, делая отрывистые выдохи — хух-хух.

— Вы здоровы?

— Здоров.

Водитель одним движением поворачивает машину на север, объяснять ему не нужно. Ведет он превосходно. Когда мы достигаем Каракёйского шоссе, «мерседес» Арафа оказывается прямо перед нами, свет уличных фонарей струится по его капоту. Маячит Галатская башня, ее освещенная смотровая площадка выделяется на фоне темно-розового городского неба.

— Как вас зовут?

— Кэтрин.

Ответ прозвучал резче, чем мне хотелось. Водитель кивает.

— Вас, конечно, все об этом спрашивают. Это турецкая манера. Проявление дружелюбия.

Он все еще часто дышит. Я на секунду перевожу взгляд с «мерседеса» на него. Вижу над его верхней губой капельки пота.

— Прошу прощения. А как ваше имя?

— Аслан. — Водитель отрывает руку от руля и пожимает мою. — Хотите встретиться с ним пораньше или попозже?

— Там, где он остановится. Спасибо.

Аслан умолкает. Я смотрю из окошка автомобиля. Вокруг нас ночной Стамбул, холмы света, рассеченные темными полосами воды. Морями, проливами, морскими рукавами. Машина ныряет под эстакаду, затем мы сворачиваем на проспект Независимости. Впереди нас поблескивает «мерседес», пешеходы перед ним расступаются. Отсюда недалеко до площади Таксим, где высятся отели в блеске огней и стекла.

Не доезжая квартала до площади, «мерседес» сворачивает направо, и когда мы въезжаем в эту боковую улочку, уже стоит. Аслан, не притормаживая, проезжает мимо него и останавливается в дальнем конце улочки.

Когда я оглядываюсь, Араф отходит от машины. Папка и портфель у него в одной руке, пиджак и пыльник расстегнуты. Теперь видно, что у него широкая грудь и солидный животик. На ближайшем здании красная неоновая вывеска. Он спускается по ступенькам в полуподвал.

— Ресторан, — говорит мой таксист. Сует руку за зеркало, достает еще одну футбольную программу и пакетик леденцов. — Дорогой. Отлично готовят рыбу.

— Спасибо. Я должна вам приплатить.

Аслан качает головой и начинает читать.

— Еще раз спасибо. Долго вы пробудете здесь?

Он оглядывает улицу.

— Я уже кое-что заработал. Если хотите, Кэтрин, постою около часа.

И впервые улыбается мне. От улыбки лицо его смягчается, становится привлекательным.

Я направляюсь к ресторану. Ступеньки ведут к открытой двери; гардеробщик играет в компьютерную игру, за полуоткрытой портьерой из красного бархата длинный обеденный зал. Столики стоят в отдельных кабинках, обитых искусственной кожей цвета бордо. Выглядит она вульгарной и дорогой, как перстни Арафа.

Официанты обслуживают два столика, и я иду по проходу следом за ними. В четвертой кабинке сидит президент компании «Золотой рог». Меню лежит на столе закрытым, словно он только что сделал заказ. Араф, подавшись вперед, закуривает сигару. Напротив него сидит девушка в белом летнем платье. У нее темные глаза, кожа как у шестнадцатилетней, темные волосы с большим белым бантом. На лице застыла растерянная улыбка, будто бы кто-то только что в разговоре с ней отпустил шутку, которой она не поняла.

— Мистер Араф?

Он поднимает взгляд. Девушка поворачивает голову на изящной, тонкой шее. Во плоти Араф обладает какой-то беспокойной энергией, которой не передал автор портрета. Папка лежит на стуле рядом с ним, пыльника и портфеля нет. Интересно, что в ней за работа, если такой человек берет ее домой на ночь и держит под рукой?

Запонки у него из золотых монет. Будь он помоложе лет на двадцать, то походил бы на торговца наркотиками. Араф гасит зажигалку и вынимает сигару изо рта.

— Я вас не знаю.

— У меня нет намерения портить вам вечер…

Он кричит в проход. Я оборачиваюсь, подходят два официанта. Один несет восемь тарелок, у другого, покрупнее, руки свободны. Я достаю рубины и кладу на белую скатерть.

Все замирают — несколько секунд смотрят на камни. Официант с незанятыми руками что-то говорит. Араф отмахивается от него сигарой. Они ставят на стол тарелки и уходят. Девушка тянется к одному из камней. Араф шлепает ее по руке, и она надувает губы. Камни поблескивают между тарелками с донер-кебабом и жареными баклажанами. Президент компании искоса смотрит на меня:

— Что это такое вы принесли?

— Рубины.

— И что мне теперь прикажете делать?

— Поговорить со мной.

Девушка обращает ко мне сердцевидное личико:

— Я тоже могу говорить по-английски. Очень хорошо. Как вас зовут?

— Лейла, сходи в дамскую комнату.

Она хнычет:

— Не хочу.

Араф подается к ней:

— На пять минут, дорогая. Почему бы тебе не по-чистить зубы?

— Не хочу. Хочу конфет.

Он раздраженно шипит. Достает из кармана пиджака кожаный бумажник, вынимает из него щедрой рукой несколько банкнот и протягивает ей. Выпадает какой-то листок бумаги и падает на заставленный стол.

Недовольная гримаса на лице девушки превращается в улыбку. Она берет деньги, поднимается и проходит мимо меня, не оглядываясь. Араф жестом приглашает меня в кабинку. Пластик, на котором сидела Лейла, горячий. Араф смотрит ей вслед:

— Хорошенькая, правда? Знаете, как говорят итальянцы?

— Нет.

— Она еще пахнет молоком. — Усмехается. Морщит нос. — Надеюсь, я вам не противен?

— Вы меня не интересуете.

На миг лицо Арафа изображает удивление. Мужчинам вроде него таких вещей не говорят. Мои слова заставляют его умолкнуть, и я довольна этой передышкой. Он опускает взгляд к еде.

— Итак, вы хотели поговорить. Слушаю.

— Вам принадлежит компания. Что вы перевозите?

— «Золотой рог»? — Он принимается за кебаб. — Все, за что нам платят. Рыбу, наличные деньги, старые канаты.

— Драгоценности для черного рынка.

Араф перестает есть и пристально смотрит на меня. В быстрых глазах его видна та же беспокойная энергия, что и в теле.

— Не похоже, что вы из полиции, — говорит он. — Из налогового управления?

Я качаю головой. Он пожимает плечами:

— Собственно, особого секрета тут нет. Я бы солгал, сказав, что мы не перевозим драгоценностей.

Араф берет со стола выпавший лист. Это номерок, черные цифры на голубой бумаге. Рассеянно вертит его в пальцах, продолжая говорить; 68. 89. 68.

— Это добропорядочный бизнес. Чистый. Есть дела и похуже. У вас на уме какой-то особый груз?

— Я разыскиваю старые драгоценности. Вещь, называемую «Три брата».

— Три чего? 68. 89.

— «Брата».

— «Три брата». — Араф морщит лоб, но взгляд его блуждает по проходу, ища девушку. — Название знакомое. Напомните, что это.

— Своего рода застежка. Средневековая. Из Бургундии.

В лице его вспыхивает интерес. Он кладет билет, наставляет палец на меня, затем на графин с вином.

— Точно. Хотите стаканчик?

— Нет. Послушайте. — Делаю вдох. Сохраняю спокойствие. — Я хочу эту драгоценность. Очень.

— Очень — в пределах какой суммы?

— Этот камень стоит тысячу семьсот долларов. — Я притрагиваюсь к самому большому рубину. — Если потерпите меня еще несколько минут, он ваш.

Араф задумывается. Над губой президента компании на том месте, где утром проходила бритва, поблескивает пот. Я улавливаю его запах, сладковатый и едкий, напоминающий запах горчицы. При такой жаре он потеет очень мало. На секунду мне приходит в голову мысль, что он снова позовет официантов. Предложенная сумма все-таки удерживает его. Он вновь зажигает сигару.

— Четыре минуты.

— «Три брата». Название происходит от трех рубинов, но там есть еще бриллиант и несколько жемчужин. Все восемь камней весят двести девяносто каратов. Эта драгоценность стала королевской регалией Англии. У Тавернье, когда он умер, находились эти три рубина.

Лицо Арафа проясняется, он снова ест. Я смотрю, как он отправляет баклажаны в толстогубый рот.

— Достаточно. Я слышал о нем. — Наконец он проглатывает то, что во рту. — Так и быть, открою вам один секрет. Я люблю драгоценности. — Подмигивает. Жует. Теперь он весь дружелюбие и понимание. — Я слежу за рынком. За тем, что продается и покупается. За всеми открытыми, полузакрытыми, совершенно закрытыми рынками. Вот уже тридцать лет. И ни разу не видел, чтобы подобную драгоценность покупали или продавали. Средневековую вещь такой величины — нет. Ничего похожего. Послушайте дядю Арафа, я знаю, что говорю. Вы гоняетесь за призраком.

Араф принимается за лепешки с бараньим фаршем. Я смотрю, как он скручивает их, макает в лимонный сок и отправляет в рот.

— Миддлхемова драгоценность, — произношу я, и он едва не давится. Крякает и проглатывает.

— М-м?

— Пятнадцать лет назад в Англии была найдена Миддлхемова драгоценность. Конца пятнадцатого века, в хорошем состоянии. В пустых гнездах, вероятно, находились жемчужины. Центральный сапфир огранен спереди и сзади. Года через два после находки ее продали на аукционе «Сотбиз».

— За сколько?

— Миллион триста тысяч.

— Фунтов? Стерлингов?

Я киваю.

— Да, но то были восьмидесятые годы, понимаете? Увы. — Я жду снова, он делает вид, будто ему неинтересно. — Эти «Братья». Что там за камни? — с нарочитым безразличием спрашивает он.

— Три рубина-баласа, каждый по семьдесят каратов. Тридцатикаратовый бриллиант. Четыре большие жемчужины.

— Какого веса?

— От десяти до восемнадцати каратов. Все красивой неправильной формы.

— Каким временем датируется застежка?

— Начало пятнадцатого века, первое десятилетие.

— М-м… — Араф откладывает вилку. — Думаете, она сохранилась до сих пор? Почему?

Я не отвечаю. Он жует с задумчивым видом.

— Жемчужины. Ну что ж, раз вы упомянули о них, у меня есть одна клиентка. В Турции, но не турчанка — слишком холодная, мне это не нравится, — из Северной Европы. Вы американка, да? Англичанка? Извиняюсь. И сочувствую. Эта клиентка любит жемчуга. Для нее они чем древнее, тем лучше. Я видел, как она покупала только старину, неизменно высшего класса. Ее род богат издавна, в течение столетий. Если кто и знает о «Трех братьях», то, думаю, она. Знаете, я брал уроки английского у лондонской девушки, похожей на вас.

— Угу.

Сиденье становится влажным от пота.

— Угу. — Он кивает. — Рифмованного сленга кокни. «Злая вьюга» вместо «супруга». Я вот думаю, не устраиваете ли вы мне злую вьюгу?

— Мне нужны только сведения.

— А на них требуется время. Мне необходимо управлять компанией, оплачивать множество счетов, детей у меня столько, что не хочется и вспоминать. Так вот, Турция большая страна — она велика, как три или четыре ваших Великобритании. Но я скажу вам, как найти эту женщину, за плату. Один процент. Один процент стоимости этой вещи, авансом.

— Я не заинтересована в продаже этой драгоценности.

— Не заинтересованы? — Президент компании смеется и становится отталкивающим. — Бросьте вы эту чушь. У меня уши вянут, драгоценность — те же деньги. Какая разница? Собираетесь носить ее? Я в любом случае хочу получить свою долю. Сколько может стоить такая вещь?

— Невозможно сказать. Столько, сколько покупатель дал бы за нее.

Араф гасит сигарету о кебаб.

— Оставьте. Будем исходить из того, что камни настоящие, так? Только они могут стоить три-четыре миллиона долларов. Плюс к этому стоимость оправы и история вещи. Раз она принадлежала королеве Англии, значит, на нее всегда есть спрос. Я оценил бы драгоценность в шесть с лишним миллионов долларов. Проблема в том, что моя доля от этой суммы составит шестьдесят тысяч, а вы — прошу прощения — не производите впечатления обладательницы таких денег. Я прав?

Рубины по-прежнему лежат на столе. Ярко-красные среди объедков. Я собираю их.

— У меня есть эти камни, — говорю я. — Самый маленький стоит четыреста долларов. Я отдам его вам сейчас, а самый большой потом. Если ваши сведения окажутся точными.

Он вздыхает, манит пальцем официанта и жестом показывает, чтобы выписали счет. Тот, что покрупнее, приносит его на узорчатом медном блюде. Араф протягивает ему золотистую карточку, ждет, когда официант возьмет ее и выйдет. Потом, спокойный и серьезный, подается ко мне:

— Если я не получу процента, вы ничего не узнаете.

— Я не смогу продать эту вещь.

— Не сможете или не захотите?

— Вы просите процент от ничего. Я предлагаю вам две тысячи долларов.

Араф пожимает плечами:

— Продать ее вы сможете запросто. Через меня. И никакая цена не является достаточно высокой за верные сведения. Послушайте, я даю вам фамилию и адрес. Могу посадить сегодня же ночью на самолет. Что скажете?

Официант подходит к Арафу, что-то шепчет ему на ухо. Золотистая карточка полускрыта в его руке, словно он собирается показать с ней фокус. Лицо президента компании постепенно каменеет. Он встает, тянет руку к бумажнику. Голоса их сливаются в глухом бормотании по-турецки.

— Я почистила зубы.

Вернулась Лейла. Мужчины не смотрят на нее. Тогда она улыбается мне. Зубы у нее маленькие, очень белые. В руке она держит стаканчик с горкой мороженого. Рубины по-прежнему лежат на грязной скатерти. Рядом с ними тот самый листок бумаги.

Я быстро поднимаюсь, пока не сдали нервы, и забираю все: три красных камня, один голубой билет. Лейла облизывает мороженое, не сводя взгляда с мужчин. Когда я, пятясь, выхожу из кабинки, Араф поднимает на меня взгляд. Он ничего не замечает.

— Вы совершаете ошибку. Мы могли бы принести пользу друг другу.

— Простите, что отняла у вас время.

Я иду к выходу между занятыми столиками. Кожа на спине кажется туго натянутой. Я жду, что меня остановят, поэтому когда Араф окликает меня, замираю на месте и прерывисто дышу.

— Эй! Дорогая моя! — Он усмехается злобно, коварно. — Остерегайтесь призраков.

Портьера на выходе в холл поднята. Я опускаю ее за собой, обрывая шум ресторана. Голубой номерок в моей руке уже влажный и грязный. Гардеробщик спит. У него бледное лицо полуночника. Когда я бужу его, он смотрит на меня с таким выражением, словно оказался обманут в своих ожиданиях.

Я подаю ему номерок. Гардеробщик уходит в отгороженную часть помещения. В ресторане кто-то смеется так громко, что это похоже на крик. Возвращается гардеробщик, несет целую охапку вещей: портфель, пыльник и невероятно мягкий шарф, целое состояние в кашемире. Он едва слышно вздыхает, когда я даю ему на чай. И шепотом желает мне доброй ночи, когда я поднимаюсь на улицу.

Ноги проносят меня целый квартал, прежде чем я успеваю опомниться. Постепенно замедляю шаг и останавливаюсь, адреналин в крови убывает. Воздух прохладен. Я закрываю глаза и стою, прислушиваясь к городу. На Босфоре гудит судно, идущее к Средиземному морю.

Когда открываю глаза, улица безлюдна. Гляжу на вещи в руках. Сегодня вечером я тащу объедки со стола богача. Не папку с документами, которую бы хотелось, только то, что удается. Это малая цена. Никакая не является достаточно высокой за верные сведения.

Полуподвальные помещения здесь зарешечены и заперты. Я бросаю на ближайшие ступени шарф Лейлы, беру пыльник с портфелем и снова иду с ними. Такси стоит там, где я его оставила. В салоне горит свет, Аслан все еще читает, на лице его спокойное, сосредоточенное выражение. Я постукиваю по окошку, и он опускает стекло.

— Понравился ресторан?

— Я не ела.

— Вы наверняка голодная.

— Усталая. Перекушу чего-нибудь в своем отеле.

— Тут неподалеку есть кебабная. Лучшая в Европе.

Глаза у Аслана добрые, и он явно моложе, чем я полагала, ему еще нет сорока. Полнота старит его. Судя по выражению лица, он привык к одиночеству.

— Не откажусь.

Аслан улыбается снова. Возле руля в машине какой-то рычаг. Он нажимает его, и пассажирская дверца со щелчком открывается. Я влезаю, Аслан тут же заводит мотор. Портфель и пыльник лежат у меня на коленях, я их крепко держу. Мы разворачиваемся на узкой улочке и едем мимо ресторана и «мерседеса». В дверях полуподвала никто не стоит. Аслан выезжает на проспект Независимости и увеличивает скорость.

— Нашли своего друга?

— Да.

— Отлично. — Он кивает. Смотрит по сторонам. — Хорошо иметь друзей.

В машине тепло. Меня снова охватывает усталость. Глаза начинают закрываться. Внезапно голос Аслана нарушает мою дремоту:

— Он дал вам эти вещи?

— Нет… — Смотрю на него. Он бросает взгляд на портфель с пыльником, снова смотрит на дорогу. Я пожимаю плечами. — Нет.

Аслан цепенеет за рулем, догадываясь, лицо его вытянуто от удивления. Этот человек не такой, как я, как Исмет. В конце концов, обо мне Аслан ничего не знает. Ему определенно невдомек, что камни являются самоцелью. Что они, как и деньги, сами по себе мотив. Что я хочу «Трех братьев», как он может хотеть спать или влюбиться, и со временем пойду на все, почти на все, дабы заполучить то, что хочу. Он смотрит на меня своими маленькими глазами, ничего не понимая, и я отворачиваюсь.

Ведет машину Аслан быстро, но не слишком. Через мост Ататюрка, по шоссе, идущему через город к Мраморному морю. На приморском бульваре движение все еще оживленное. Аслан сворачивает с него и едет вдоль железной дороги.

— Где ваш отель?

Я называю адрес. Внезапно мне хочется, чтобы он повел меня в свою кебабную, лучшую в Европе. Но голос его изменился, звучит монотонно, вяло. На беспокойной туристской улице возле Айя-Софии он останавливается. Я вылезаю с вещами. Когда поворачиваюсь, приходится кричать, чтобы перекрыть шум.

— Вы были очень добры. К сожалению, не могу отблагодарить вас получше. Возьмите.

Протягиваю тридцать долларов. В свете отелей и баров лицо его выглядит причудливо.

— Не нужно мне ваших денег.

Говоря, он на меня не смотрит. Такси срывается с места, и мне приходится поспешно отступить. Деньги все еще у меня в руке. Я сую их обратно в карман.

Пальцы касаются рубинов. Я вынимаю их. Три маленьких камешка. В них нет ничего постыдного. В тройках нет ничего человеческого. У нас, людей, нет ничего счетом три. Это испокон веков священное число, магическое Стоящее особняком среди всех чисел.

Кто-то толкает меня. Женский голос шепчет извинение по-турецки. Я все еще смотрю на свои камни. В этом шуме, в темноте они покажутся ничего не стоящими. Лишь один человек из тысячи смог бы определить их ценность. Никто в этом городе не может знать, как эти камни мне дороги. Они мое маленькое сокровище, мои три желания. Вверху на балконе раздается смех, я поворачиваюсь и иду в отель.

Прохожу мимо ночного портье к себе в номер. Раздеваюсь в темноте, неоновый свет падает в окно на мою спину. Я раздета, но рубины все еще у меня в руке, влажные от пота В этом свете они выглядят окровавленными, раздробленными. Я кладу их под подушку, словно зубы, и засыпаю.

«…Городской акт 2604. Торговая сделка между Базелем и Фуггерами 16 сентября 1504 года.

Суть сделки такова. Мы, стряпчие, продали герру Якобу Фуггеру четыре драгоценности, ниже должным образом описанные. А я, вышеупомянутый Якоб Фуггер, купил вышеупомянутые драгоценности на свое имя, а также на имена Ульриха и Йоргена, своих дорогих братьев. Заключена сделка на сумму сорок тысяч рейнских гульденов, подлинных и полноценных…

…Далее; вторая драгоценность именуется «Три брата», в ней три баласа, прямоугольных, толстых, лишенных изъянов, каждый весит семьдесят каратов, посередине их заостренный бриллиант, безупречный сверху и снизу, который весит тридцать каратов, а вокруг четыре жемчужины: одна наверху, две по бокам, просверленные по длине, каждая весит от десяти до двенадцати каратов, и, наконец, четвертая жемчужина подвешена внизу, и весит оная от восемнадцати до двадцати каратов…

…И каждый предмет сделки, деньги и драгоценности будут переданы каждой стороне в следующий понедельник, после дня Воздвижения Святого Креста Господня осенью сего года, по рождении Господа нашего Иисуса Христа одна тысяча пятьсот четвертого.

Якоб Фуггер, гражданин Аугсбурга, признает все вышесказанное.

Михель Майер, гражданин Базеля, Ганс Гилт-брандт, гражданин Базеля, Иоганнес Герштер, городской секретарь Базеля признают все вышесказанное…»

Приобретать и приобретать было девизом Якоба Фуггера. Подходившим этому человеку, как собственное лицо. Существует его портрет кисти Дюрера. Там Якоб напоминает борца-профессионала. Расслабленные мышцы, мелкие черты лица. Ни улавливать в них, ни упускать художнику нечего. Сидит Якоб непринужденно, не позирует, зная, что характеризовать его будет не внешний облик, а только цена портрета, великолепие рамы.

Фуггер был крупнейшим торговцем своего времени, своего рода предшественником капиталиста. Фамильное дело этого отпрыска купеческой династии из немецкого захолустья стало оказывать влияние на всю Европу и лежавшие за ее пределами государства: торговля пряностями, ртутные рудники, имперские займы, драгоценные камни. Якоб был терпеливым человеком и вкладывал деньги и в бургундские драгоценности, действуя тайно, чтобы избежать притязаний римского папы на доходы Фуггеров. Кроме «Братьев», он приобрел еще три носивших имена драгоценности: «Белую розу», «Перышко» и «Пояс». Якоб и его наследники разобрали их на множество небольших отдельных камней. Потом уже о них не было никаких известий.

Сохранились в целости только «Братья». Такую знаменитую драгоценность разбирать не стоило, известность придавала ей цену. Фуггер владел ею до самой своей смерти в 1525 году. Его наследником стал племянник Антон, перенявший суровость дяди. Девиз Антона был «Pecunia nerves bellorum»: «Деньги — движущая сила войны».

К тому времени «Трех братьев» никто не носил уже почти полвека. Антон был шестым их владельцем. Для Фуггеров эта драгоценность являлась показателем силы, как и для герцогов Валуа. Но для Якоба и Антона она была вещью, которую следовало держать под замком. Тайное богатство. В продажу Антон пустил ее в 1547 году, через семьдесят лет после того, как Карл Смелый погиб под Нанси.

«Братьев» купил у Антона Генрих Восьмой, король Англии. Жажду короля приобрести аграф долгие годы разжигали слухи о его красоте. Болезнь не умеряла этого желания. Перед Новым годом он уже умирал, однако в финансовые сводки за январь Антон внес полученную из Англии сумму. Через несколько недель король умер.

«Братья» подошли бы Генриху. Это был Минотавр из рода Тюдоров, человек-бык в эпоху гибкой политики, терявший из-за недостатка ловкости все, что приобретал силой. Его грубая алчность проступает на портретах: он выглядит так, словно постоянно хочет пустить в ход зубы. Генрих был фотогеничным за три столетия до изобретения фотоаппарата. Подобно «Трем братьям» он обладал грубой, впечатляющей силой.

Генрих был жаден до всего: вина и потомства, еды и земель. Его жажда драгоценностей была неутолима, и после разрыва с католической церковью он получил богатство, позволяющее не скупиться на их приобретение. Общий вес золота и серебра, отобранных Генрихом у монастырей, составлял 289 768 и семь восьмых унции, и он расточал их так, словно от этого зависело его здоровье. Ко времени его смерти покупки драгоценностей и войны привели Англию на грань банкротства.

Династии Фуггеров потребовалось пять лет, чтобы завершить продажу аграфа. Четырнадцатилетний Эдуард Шестой передал «Братьев» государственному казначею в июне 1551 года. По прошествии двух лет король-ребенок умер. «Трех братьев» преподнесли на День всех святых 1553 года Марии Кровавой, а по ее смерти пять лет спустя — она принимала опухоль за беременность, молилась, чтобы ребенок был католиком, — ее младшей сестре, протестантке Елизавете Тюдор.

Существует портрет Елизаветы в Хатфилд-Хаус в Хартфордшире. Называется он «Портрет с горностаем» из-за зверька, сидящего на руке королевы. Это политический портрет в старой манере, королева окружена своими сокровищами. Демонстрация могущества заморским державам. На портрете «Три брата» являются главным украшением черного, усеянного драгоценными камнями платья королевы.

Ее фрейлина Элизабет Бриджес представлена на похожем портрете кисти Иеронимо Кастодиса, написанном три года спустя. В своих драгоценностях она выглядит столь же незначительной, как сосуд с водой в натюрморте. Драгоценности покрывают ее, словно цветы, мотыльки, бабочки. Человеческая личность блекнет, ее подавляют камни. Это манекен в драгоценностях.

Королева-девственница более жизненна. Глаза у нее маленькие, очень недобрые, как у сидящего на руке горностая. Уже почти тридцать лет, как она взошла на престол, наемные убийцы, подсылаемые к ней из Европы, сами загадочным образом оказывались убитыми. Через два года она прикажет казнить свою родственницу. Елизавета, подобно «Братьям», с годами все больше проявляла свою сущность.

«Трем братьям», когда они достались Елизавете, было сто пятьдесят лет. Прошло целых пять поколений, прежде чем владеть этой драгоценностью стала женщина. Мария Кровавая была первой, но возможность пользоваться «Братьями» получила Елизавета.

Пять поколений в ту эпоху, когда драгоценности носили и короли, и королевы. Интересно, почему срок оказался таким большим? Мне кажется, характер «Трех братьев» мужской. Аграф боевого плаща. Украшение простое, как бляха для защиты ключицы. Функциональная, как дола на клинке меча. Красивая на почти уродливый манер, как некоторые мужчины — угловатые, мускулистые, угрюмые. Обладающая мужской суровостью.

Бургундскому аграфу присуща определенная сексуальность. Рубины теплые, бриллиант холодный. Я знаю, что это софизм. Ничего человеческого в «Братьях» нет. Его восемь камней соединены благородным металлом. И все-таки мне любопытно, каким было у Елизаветы ощущение этого аграфа, его тяжести, телесной, словно тяжесть руки.

Аграф подходил Елизавете. Английское королевство богатело на торговле и пиратстве, драгоценности королевы являлись мерой и отражением его могущества. В руках Елизаветы оказались бриллиант «Санси» и браслет из горного хрусталя, изделие мастеров Акбара Великого, ныне самое древнее из сохранившихся драгоценностей Великих Моголов. В инвентаризационной описи Елизаветы за 1587 год он описывается как так называемый Персидский браслет из горного хрусталя, усеянного измельченными рубинами и маленькими сапфирами. Драгоценности у нее были и на пальцах, и в волосах. В прическе Елизавета носила шпинель величиной с кулачок младенца. Это был рубин Черного Принца, вправленный теперь в корону Британской империи.

При Елизавете Англия превратилась в хранилище драгоценностей. Они представляли собой могущество в чистом виде. Войска находились в полной боевой готовности, строились флоты. И в основе этого могущества был аграф «Три брата». Уже тогда древний. Его заостренный бриллиант длиной в дюйм оставался самым твердым из всего, что мир мог открыть.

Я всегда останавливаюсь в дешевых отелях. В их непритязательных номерах не заспишься. Я часами лежу, слушая нарастающий шум уличного движения, ссоры любовников за тонкими стенами, муэдзина, опробующего свой микрофон на заре. Когда он начинает петь, к нему, словно птицы, присоединяются муэдзины других мечетей. В жарких странах это мое любимое время — уже светло, но еще прохладно.

В восемь я надеваю спортивную рубашку, джинсы и спускаюсь заплатить еще за один день проживания. Выщербленные каменные ступени холодят ноги. Снаружи здания неоновая надпись гласит: «Туристский отель Синдбад», но когда войдешь в вестибюль, он превращается в скромный Пансийон, и обещанная возможность поторговаться упрощается до трех расценок на доске со съемными цифрами. Во внутреннем дворе бар, где вечером подают пиццу. Сейчас там никого нет. У меня подводит живот от голода.

Я думаю о других дворах, других вечерах. О Синдбаде-мореходе, вручающем роскошные кушанья и золото Синдбаду-носильщику. Рассказывающем ему свои небылицы: «…Я собрал на острове бревна и сучья китайского и камарского алоэ и связал их на берегу моря веревками с кораблей, которые разбились. Принес одинаковые доски из корабельных досок и наложил их на эти бревна, и сделал лодку шириной в ширину реки, или меньше ее ширины, и хорошо и крепко связал их. И я захватил с собой благородных металлов, драгоценных камней, богатств и больших жемчужин, лежавших, как камешки, и прочего из того, что было на острове, а также взял сырой амбры, чистой и хорошей. Затем, поручив себя Аллаху, я спустил эту лодку на реку…»

Привратница, разинув рот, смотрит сериал по телевизору. Увидев меня, улыбается и убавляет звук.

— Привет! Вам, должно быть, здесь нравится.

— Мне подходит ваш пансион. Можно снять номер еще на ночь?

— Конечно.

Говорит привратница по-английски с австралийским акцентом. Ей уже пора узнавать мое лицо, мой голос. Она, несомненно, знает, что за вещи у меня в номере и что я сплю одна.

Я плачу по самой низкой расценке, отсчитываю измызганные лиры. На письменном столе лежит фотография. Молодой человек с бачками улыбается на фоне моря.

— Симпатичный.

— А, это мой парень. Жених. — Привратница придвигает фотографию к себе. — Мы собираемся пожениться. Он очень умный. Сперва я думала, он просто шалопай, но потом он все больше мне начал нравиться, и теперь я люблю его.

Она пожимает плечами и улыбается, глаза ее широко раскрыты. Мне приходится улыбнуться в ответ.

— Поздравляю.

— Чем еще могу служить?

— Я бы не отказалась от завтрака.

— Минутку. — Привратница входит в подсобку. Слышится шипение титана. Возвращается со стаканом яблочного чая и горстью фисташковых орешков.

— Они очень вкусные. И полезные. Меня зовут Кансен.

— Кэтрин.

— И долго вы здесь пробудете?

— Не знаю, право. Спасибо за фисташки и чай. Желаю успеха.

Я кладу орешки в карман и со стаканом в руках возвращаюсь в номер. Портфель и пыльник лежат на полу. Сажусь на кровать, выворачиваю карманы пыльника, открываю замки портфеля и раскладываю все на простыне и двух подушках. Орешки вкусные, я с жадностью съедаю их без остатка. На бумаги падает солнце.

Документов много. Портфель полон заявок на бланках с черным и красным шрифтом, собранных в толстые, перехваченные резинками пачки. Еще одна втиснута в боковой карман пыльника. В главном отделении портфеля лежат сокровища президента компании. Непристойно округлая рифленая серебряная ручка. Телефон «Моторола» с верхом в виде змеиной головы, с отключенным сигналом. Жестяная коробка из-под сигар с погашенным окурком внутри. Использованные конверты.

— Ничего. — Чувствую, как при звуке моего негромкого голоса напрягаются мышцы. — Черт. Черт. Ничего.

Пытаюсь сообразить, чего я ожидала. По крайней мере хотя бы журнал для записей, может быть, адресную книгу. Какие-то данные о женщине, собирающей жемчужины. Вспоминаю папку, постоянно находившуюся у Арафа на глазах.

Постукивая пальцем по сломанным замкам портфеля, я некоторое время думаю, затем снова перебираю бумаги. Под конвертами вклейка из «Плейбоя» с фотографией девушки месяца и мгновенная фотография пяти детей, четырех девочек и мальчика. Улыбающейся женщины с подведенными глазами. Я рассеянно смотрю на нее. Солнце все больше припекает. В номере наверху начинает гудеть пылесос. Время выписки из отеля уже прошло. Я снимаю рубашку, прикладываю одну подушку к стене, перебираю конверты.

Не все они пусты. В двух лежат копии транспортных накладных, правда, заполненных не до конца, вырванных, с печатным текстом на английском, французском, турецком языках. Я разбираю что-то об отгрузке промышленных отходов фирмы по производству ДДТ в одном документе и расписку на пять вещей в другом. Какой-то груз перевозился за плату в пять тысяч швейцарских франков. Кто-то расписался за уплату инициалами «ЕвГ». Пока я читаю эти отрывки, чай стынет на ночном столике.

Все остальное непонятно. Я переворачиваю и встряхиваю портфель. Из него что-то падает, какой-то сложенный вчетверо факс. Шрифт уже тускнеет, я поворачиваю его к свету. Это приглашение на закрытую продажу драгоценностей в Базеле, адресованное президенту «Золотого рога» Арафу.

Название фирмы знакомо. Еще раз перечитываю его. «Граф Шмуке», Музеумштрассе, 3. Я бывала там. Давно, больше года назад, но несколько раз. Это частный аукционный дом, где продаются драгоценности и драгоценные камни. В конце концов, мир камней тесен — даже пугающе тесен. Пытаюсь вспомнить имя и лицо аукционера. Феликс Граф. Молодой человек, стремящийся возглавить семейную фирму. С ровным, как ход швейцарских часов, голосом. Вот бы не подумала, что он имеет дело с такими людьми, как Араф.

Я закрываю портьеры. Уже за полдень. Одеваюсь для выхода на жару: спортивная рубашка и джинсы, сандалии, легкая куртка. В углу комнаты маленькая, с пятнами ржавчины раковина и зеркало. Я закатываю рукава, пускаю холодную воду и умываюсь. Смотрю на себя.

У меня голубые глаза. Здесь, в Турции, взгляд их считается приносящим несчастье. Волосы от солнца становятся белокурыми. Верхняя губа слева слегка припухшая. В пятилетнем возрасте у меня там были наложены швы. Моя мать разбудила меня, чтобы сфотографировать лунное затмение. Подняла к видоискателю «лейки» и шептала мне что-то на ухо. Держала, потом выпустила. Я была еще полусонной, шагнула назад со ступеньки садовой лестницы и упала с высоты восемь футов. Потом я обвиняла Эдит, а она старалась обратить случившееся в игру, в увлекательную историю: «Кэтрин, на тебя подействовала луна! Иди сюда, иди. Моя маленькая луноликая.»

Я помню швы, они мне нравились. На сделанных Эдит фотографиях я широко улыбаюсь, показывая редкие зубы. Из-за швов я простила ее. Они свисали, покрывая язык, словно корни растений.

Седой волос! Поворачиваю голову вправо, и он отчетливо виден под левым виском. Оттягиваю его пальцами, ощущая, какой он грубый. Мой первый седой волос. Я его не выдергиваю.

— Эй! Pardon.

Кто-то дважды стучит в дверь спальни. Я вытираю лицо простыней, беру портфель с пыльником и открываю дверь, пока уборщица все еще возится со своими ключами. Она злобно смотрит на меня, будто я отняла у нее работу. Прохожу мимо нее и спускаюсь на улицу.

День прекрасный. Ветерок обвевает тенты, воздух пахнет морем, не чистым, но настоящим. Тротуары заполнены туристами. Над ними высится Голубая мечеть. Купола ее растут один из другого, словно бирюзовые луковицы. Мимо пробегают двое мальчишек. Первый подпрыгивает, срывает с дерева листок, второй отдирает веточку. Оба пробираются между туристами, телефонными будками и скрываются.

Я протискиваюсь через толпу к телефонам. Жетоны у меня в кошельке, я кладу их сверху на аппарат. Долго набираю номер, еще дольше жду ответа.

— Guten Tag.

— Tag. — Переход с турецкого на немецкий приносит какое-то облегчение. — Я хотела бы поговорить с Феликсом Графом.

— Могу я сказать ему, кто звонит?

— Кэтрин Стерн. Надеюсь, он меня помнит. Полтора года назад я купила у него кое-какие документы. Фотографии Burgunderbeute.

— Минутку.

Слышится музыка. Струнный квартет. Моцарт, нечто вроде гимна немецкой Европы. Потом раздается голос Феликса:

— Мисс Стерн! Какая приятная неожиданность. Сколько времени прошло, полтора года?

— Да, полтора.

— Угу. — Пауза. Наши возможности легкой светской беседы исчерпаны. — У вас все хорошо? Может, отыскали свое великое сокровище, своих Trois Freres? Был бы рад это услышать.

— Благодарю, Феликс. Продолжаю искать.

— Желаю удачи.

— Спасибо. У меня к вам вопрос.

— Пожалуйста.

— Я звоню из Стамбула. — Жетон проваливается. Опускаю в прорезь еще несколько. — Тут есть одна транспортная компания. Называется «Золотой рог». Она вам знакома?

— Кажется, нет.

Отвечает он слишком поспешно. Слишком равнодушно. Я не отстаю.

— Она имеет дело с антиквариатом черного рынка.

Голос его, не утрачивая ровности, становится холодным.

— Мисс Стерн, я не понимаю, о чем вы спрашиваете. Как вам известно, репутация у нашей фирмы безупречная…

— Я не запомнила вашего телефонного номера. Нашла его на одном приглашении. На закрытую продажу. Адресованном мистеру Арафу, президенту компании «Золотой рог». Вопроса я вам еще не задала. Хотите его услышать?

Наступает более долгая, неловкая пауза. Когда Граф заговаривает снова, голос его звучит отрывисто, чуть ли не грубо:

— Слушаю.

— Араф — один из ваших клиентов. Возможно, вы знаете и ее. — Позади меня проезжает полицейская машина, я подаюсь вперед, заслоняя портфель ногами. — Это старуха из Северной Европы.

Смех.

— Как ни странно, в Северной Европе полно старух с драгоценностями.

— Эта живет в Турции. Она любит жемчуга.

— Жемчуга?

— Вы ее знаете?

Граф медлит с ответом.

— Возможно. Есть одна клиентка, фамилия у нее не то голландская, не то немецкая, не помню точно. Она всего несколько раз делала здесь покупки. Но всякий раз жемчуга. Навязчивое пристрастие и весьма накладное. У нас она покупала только старые драгоценности.

— Какого рода?

Он вздыхает.

— Кажется, одну раннюю вещь Фаберже. Набор декоративных игральных костей, черный коралл, инкрустированный золотистыми жемчужинами. Две золотые осы, между ними жемчужина в четырнадцать каратов. Вещь необычная, не совсем в моем вкусе…

Жетоны заканчиваются. Я перебиваю его:

— Вот не знала, что вы торгуете микенскими древностями. Когда эту брошь вывезли из Греции?

— Все было совершенно законно. Притом вещь продавалась частным образом, в частном доме. — Голос у Графа негромкий, обиженный. — Мисс Стерн, Кэтрин, с вашего дозволения, я не хотел бы говорить об этом в рабочее время. Может, если найду фамилию и адрес, перезвоню вам вечером?..

Я называю ему номер телефона-автомата. Граф обещает позвонить в шесть пятнадцать, семь пятнадцать по турецкому времени. Я кладу трубку и беру портфель. Пыльник оставляю засунутым между будками.

Поднимаюсь по мощенной булыжником, обсаженной каштанами улице. Мимо Айя-Софии с ее куполами и похожими на ракеты минаретами. На тротуаре сидит молодой человек с напольными весами. Взвешиваюсь, чтобы увидеть его улыбку, знать свой вес мне ни к чему. Рядом с ним старик торгует фисташковыми орешками. Машет мне рукой.

— Для тебя, сестренка!

Благодарю его по-турецки, он кивает. В ухе у него пуговка старого слухового аппарата, похожая на жемчужину в раковине. Покупаю двести граммов орешков и поедаю на ходу. Постараюсь сегодня больше ничего не есть.

Этот непривычный импульс взбадривает меня. Опускаю руку в карман, ощупываю спрятанные рубины. Своих «трех братиков». Я уже немного устала.

Еще квартал, и я выхожу на окружающие Крытый базар улицы. Сквозь толпу туристов переругиваются уличные торговцы. Улицы пахнут коврами и рыбой. Разрезанные арбузы. Стручки кардамона на длинных черенках, белые цветы с тонкими голубыми прожилками. Я провожу несколько часов в поисках гранильщиков. Улица Ювелиров с ее бутиками, заполненными копиями браслетов от Тиффани и оттоманских серег, интереса для меня не представляет. Наконец на улице Меховщиков в тени Голубой мечети нахожу то, что ищу. Там есть ряд мастерских, в их стенах, увешанных изделиями из золота, работают мастера-ювелиры.

За лучший рубин я получаю хорошую цену, тысячу восемьсот долларов в хрустящих американских банкнотах. Самый маленький обмениваю на жемчужину. Весит она чуть больше карата, но хорошей формы. Гладкая, с густым розовым цветом сырого лосося. Лучшей не найти. В конце концов, женщина, которую я ищу, рубинами не интересуется.

В шесть часов я снова у телефонной будки, жду, вечер теплый. Пыльник исчез. Приближается толстый мужчина в кожаном пиджаке, указывает на телефон. На скверном турецком я объясняю, что жду звонка, он вежливо кивает и уходит.

Проходит полчаса, наконец Граф звонит. Он нервничает, тяжело дышит, и я довольна своим преимуществом.

— Я должен извиниться. У нас была поздняя клиентка, японка. Честно говоря, напомнила мне вас. Она разыскивает отцовский меч. Отец сдал его американцам во время войны. Дочь ищет его уже почти тридцать лет, представьте себе.

— Спасибо, не имею желания.

— Прошу прощения. Так вот, я искал вашу любительницу жемчуга. Есть хорошие и скверные новости. С каких начать?

— С хороших.

— Ее фамилия фон Глётт.

— Где она?

— К сожалению, это скверная новость. У нас есть адрес ее адвоката в Амстердаме, хотя фамилия у него, по-моему, немецкая. Больше я не смог ничего найти. — В голосе его слышится довольное мурлыканье. — Все наши сделки велись через этого человека. Мне очень жаль, Кэтрин, кажется, проку от меня оказалось мало. Нужен вам адрес адвоката в Голландии?

— Нет. — Я поворачиваюсь и смотрю на улицу. Неон мерцает над магазинами, над туристским отелем «Синдбад». — Не нужно, спасибо.

— Не за что. Теперь я вам буду благодарен, если вы оставите меня в покое.

— До встречи в Базеле, Феликс.

Я кладу трубку и возвращаюсь в отель. Кансен за конторкой сменил широколицый усатый мужчина в кепке. Он угрюмо облизывает конверты. Чеширский кот без улыбки. Откладывает их, подает мне ключ от номера, и я иду наверх. Окна в комнате были закрыты, распахиваю их настежь.

Из внутреннего двора слышится турецкая песенка в стиле «поп». Там чистит фонтан какой-то мальчик. Тонкий, как деревце, лет двенадцати-тринадцати. Красивый ребенок. Он поднимает взгляд, я машу ему рукой. Мальчик застенчиво отворачивается. Я подхожу к кровати и сажусь. Достаю из портфеля использованные конверты. Расписку на пять вещей, оплаченных швейцарскими франками. Подписанную инициалами «ЕвГ». Написана она не на бланке. Чернильные буквы расплылись там, где кто-то поставил чашку на дешевую бумагу. Почерк изящный, тонкий. Марки на конверте турецкие. На штемпеле цифры 21000, за ними не то НН, не то 88. Там, где бумага просела под штемпелем, краска еле видна.

Я кладу конверт в карман куртки и быстро укладываю вещи. Портфель оставляю в номере. Кансен вернулась, с ней подруга или младшая сестра, цветущая привлекательная девушка. Широколицый мужчина деловито обращается к ним. Наверху мерцает экран телевизора. Кансен машет мне рукой.

— Эй, Кэтрин! Как дела?

— Хорошо. — Ставлю сумку и вынимаю конверт. — Мне нужна помощь. Знаете этот почтовый код?

Они собираются вокруг меня. Девушка произносит какое-то название, мужчина соглашается.

— Диярбакыр, — произносит он.

— Это на востоке, — говорит Кансен. — Туда можно лететь самолетом. Я привезла из Диярбакыра несколько хороших ювелирных украшений. Из золотой проволоки высокой пробы.

Девушка подается вперед. Говорит по-английски она неразборчиво, гортанно и громко.

— Мой брат был там. Он…

Она смотрит на Кансен, прося о помощи.

— Служил там в армии, — говорит Кансен. — Знаете, это далеко. Будто в другой стране. Собираетесь туда?

— Видимо.

— Но в Турции есть места гораздо лучше. На западе. Можно поехать в Бодрум. Зачем вам нужен Диярбакыр?

— Кажется, у меня там есть друзья.

Мужчина наклоняет голову к Кансен. Та переводит ему. Он пожимает плечами и что-то бормочет по-турецки. Я забираю конверт.

— Что он сказал?

Кансен улыбается снова. Глаза ее широко раскрыты.

— Эрсан шутит. Говорит, в Диярбакыре понадобятся друзья, иначе враги отрежут вам язык и бросят в Тигр.

Все смеются над шуткой Эрсана. Я тоже смеюсь, пока они не замолкают.

— Кансен, у кого-нибудь из вас есть машина? Мне нужно в аэропорт.

— Уже уезжаете? А!.. Да, у Эрсана есть.

— Сколько он возьмет с меня?

— Двадцать долларов. — Говорит по-английски он неважно, как и девушка. Я целую Кансен в обе щеки. Мужчина поднимается из кресла.

— Сейчас?

— Да, прямо сейчас. — Указываю подбородком на сумку. — А за двадцать долларов можете заодно и отнести ее.

В 1600 году в Англии было основано новое коммерческое предприятие. Под названием «Глава и компания лондонских купцов, ведущих торговлю с Ост-Индией». Другие называли его иначе. Ост-Индской компанией, или Компанией Джонни, или просто Компанией, будто не существовало других. Английская армия грабителей. В течение столетий она будет присваивать драгоценности и территории, забирая их силой, обменивая на порох и пустые обещания. Однажды она даже перевозила рубины «Трех братьев»…

Но тут я теряю нить повествования. Забегаю вперед. Жизнь камней так долга, что характеры их владельцев становятся все более незначительными. Очень легко вернуться в прошлое, попытаться охватить взглядом всю историю драгоценности и обнаружить, что человечество на фоне течения времени выглядит безликим.

В третий год нового века Елизавета, королева-девственница, скончалась. Стоявшую на грани банкротства Англию она превратила в самое могущественное государство Европы. С ее смертью династия Тюдоров прекратилась. Трон перешел к ее родственникам и врагам Стюартам, и в 1605 году казначеи составили опись драгоценностей, доставшихся новому королю, Якову Первому. Я нашла эти записи в Лондоне, переплетенные в сафьян. Сто девятый номер представлял собой то, что я искала.

Превосходное украшение с тремя большими баласами, большим остроконечным бриллиантом посередине, тремя большими закрепленными жемчужинами и одной подвешенной.

На портрете Яков носит «Братьев» как шляпное украшение. Застежки аграфа исчезли, но основная структура не изменилась. Треугольник рубинов, освещенный единственным бриллиантовым глазом. Яков повелел вставить камни в такую же новую оправу для своего сына Карла, добивавшегося руки испанской инфанты — правда, союз морских держав так и не состоялся, а Карл в конце концов женился на Генриетте Французской. Их ювелир назвал бриллиант «Братьев» самым совершенным камнем, какой он только видел.

Тогда этот аграф считался одной из лучших драгоценностей королевской казны. Он был едва ли не единственным уцелевшим сокровищем из той описи. Сорок лет спустя знаменитые древние ювелирные изделия Англии были уничтожены. Драгоценности королевской казны — прежде всего регалии — были старательно разбиты, камень за камнем. Уцелело всего несколько вещей: большая тюдоровская солонка из горного хрусталя, золотой кубок королей Англии и Франции, ложка для миропомазания и «Три брата».

На портретах первые короли из династии Стюартов похожи, словно дети одних родителей. Все они спокойные, безмятежные, лощеные, как драгоценные камни в масле. Их изображения представляют собой пропагандистские образы; обаяние налицо, бездарность почти скрыта. На всех налет идеализации. К 1625 году государственный секретарь Карла Первого уже писал, что король «отправил в Харидж все драгоценности, что были в пределах его досягаемости», включая «Трех братьев». Он послал своих сторонников, герцога Бэкингема и графа Холленда, в Нидерланды с десятью самыми крупными драгоценностями для отдачи в залог и с письмом: «Эти сокровища и посуда представляют собой большую ценность, и многие из них годами хранились вместе с короной Англии».

Благодаря полученным деньгам Карл продержался на троне двадцать лет. «Трех братьев» выкупили. В 1640 году к аграфу даже были добавлены новый комплект жемчужин и ограненный бриллиант. Однако в 1645 году, так как денег для противостояния надвигавшейся революции не было, королева Генриетта Мария бежала в Голландию со знаменитыми тюдоровскими драгоценностями. В ее багаже находились бриллианты «Санси», «Зеркало Португалии», «второе по ценности рубиновое ожерелье» Генриха Восьмого со звеньями золотой королевской цепи и «Три брата».

Продать знаменитые драгоценности Стюартам оказалось так же нелегко, как судьям Базеля и Берна. Никто не был настолько богат, чтобы купить их. Менее известные камни в конце концов были отданы в залог герцогу Элерону, по истечении срока выкупа герцог продал их кардиналу Мазарини, о котором поговаривали, что он любит драгоценности больше, чем своего Бога. «Трех братьев» среди проданных вещей не было. Генриетта отправила мужу много пороха, ружей, денег. Но их все же оказалось недостаточно, чтобы выиграть гражданскую войну.

Девятого августа 1649 года сэр Генри Майлдмэй подписал государственный указ об уничтожении английской короны. Поскольку грани драгоценных камней ромбовидны, хранитель драгоценностей Майлдмэй получил прозвище Бубнового Валета. Регалии были расплавлены, драгоценные камни проданы или разбиты молотками.

«Ныне скипетр Эдуарда сломан, — писал хранитель древностей Томас Фуллер. — Трон его ниспровержен, одеяния разорваны, и корона расплавлена; нынешний век счел их реликвиями предрассудков». Инвентарная опись того времени представляет собой каталог утрат. Свидетельство того, как хрупки могут быть драгоценности. В этом списке есть гребень из окрашенной кости, употреблявшийся в церемонии миропомазания со времен короля Альфреда; и «камень рубин» — рубин Черного Принца, завернутый в бумагу и проданный за пятнадцать фунтов стерлингов.

Корона короля Альфреда из золотой проволоки с маленькими драгоценными камнями и двумя колокольчиками.

Одна малиновая мантия из шелковой тафты, оценена в 5 су.

Одна шелковая мантия синего цвета. Очень ветхая.

Один старый гребень, никакой ценности не представляет.

Драгоценности королевской казны были уничтожены. Но «Трех братьев» не было среди них. Аграф, все еще целый, переходил из рук в руки банкиров, торговцев, принцев-консортов. Спасла его расточительность Стюартов.

Меня зовут Кэтрин Стерн. Это записи, которые я веду, записи о моих мыслях и путешествиях. Я разыскиваю треугольник из драгоценных камней, соединенных грубой оправой и шипами.

Я перечитываю свои страницы в пути, в похожих один на другой номерах разных отелей. Нахожу в них сюжет, хотя и не свой. Рассказ берет начало там, где и надлежит — в герцогстве Бургундии, шестьсот лет назад. Повествованию следует начинаться с камней, а не с меня, именно так я и повела его. Это естественно. Моя жизнь является частью сюжета о «Трех братьях», не наоборот.

Лет этой драгоценности очень много. Полтысячи. Я вижу историю через жизнь «Трех братьев» — это все равно что смотреть в перевернутый телескоп. Бургундские герцоги и бернские судьи, Фуггеры, Тюдоры и Стюарты. Двадцать поколений людей, уменьшенных до муравьиной величины.

Я думаю, достигнув определенного возраста, драгоценности перестают быть собственностью и становятся собственниками. «Три брата» подобны короне или третьему саркофагу Тутанхамона, находящемуся внутри двух других, целиком выкованному из золота. Такие вещи уже не могут кому-то принадлежать. Встреча с «Братьями» явилась переломной точкой в жизни многих людей, моя жизнь — лишь одна из них. Последняя в этой цепи.

Такие люди, как я, существовали в течение шести веков. Все мы хотели заполучить одну и ту же вещь. Она связывает нас крепкой, таинственной нитью желания. Наши жизни повторяются. Возможно, сейчас в этой связке есть и другие, хотя я не знаю, кто они, и думаю, что, если не повезет, не узнаю никогда. За пять лет я набралась опыта, стала уверенной в себе. Даже приобрела профессию: умею покупать драгоценности, продавать, перевозить их через границу. То, что я женщина, иногда помогает, иногда нет. Драгоценности постоянно перевозят, несмотря на все ограничения. Из Илакаки в Дамаск, Багдад, Женеву, Лондон, Токио; на катерах, самолетах, такси, спрятанными под овечьими курдюками, в кишках путешественников. У меня замечательная живая профессия, с ней на месте не засидишься.

Я ищу то, что драгоценно, ощутимо, и эти вещи украшают мою жизнь. Прозябанием ее не назовешь. В том, что я делаю, есть нечто значительное. Я держала в руках драгоценности, коснуться которых уже честь. Огненный рубин с его магической звездой. Нефритовую цикаду, вынутую изо рта погребенного императора. Троянский золотой перстень я носила на безымянном пальце правой руки повсюду — от Анкары до Лос-Анджелеса. И со временем непременно найду «Трех братьев». Я знаю, чего хочу от жизни. Не денежной стоимости аграфа. Ценность вещей может состоять совсем в другом…

После разговора с Исметом прошло тридцать часов. Я вспоминаю о пистолете на поясе молодого человека, фальшивом бриллианте в шкатулке. Хотелось бы думать, что у нас нет ничего общего; но то, что сказал этот торговец, правда. Он распознал во мне что-то свое. Меня изменили то ли поиски, то ли торговля драгоценностями. Не знаю, что именно. Дело, которым я занимаюсь, вполне респектабельно, но бесчеловечно. Для людей, которым камни служат источником доходов, они больше, чем украшения или деньги. Это своего рода наркотик, кристаллизованный героин. Фетиш. Они притягивают насилие.

В Южной Африке, стране алмазов, существуют отряды смерти, обученные сносить деревни с лица земли, где обнаружены алмазы. Состоят эти отряды из детей, некоторым всего лет по десять. Платить им много не нужно, сказал мне однажды некий знаток алмазов, а обучать их легко. Иногда они носят свое оружие как игрушки. Иногда — нет.

В Колумбии, в Мусо, есть люди, торгующие изумрудами, похищенными с государственных копей. Камни раскладывают и расхваливают, самые худшие смазывают кедровым маслом. И у каждого торговца есть пистолет. В чемоданчике или пристегнутый к лодыжке, к бедру в промежности. «Моя мать довольна, — говорит человек с серьгой из добытого в могилах золота. — У нее есть телевизор и собачка чихуахуа. Это прогресс!»

На приисках ежедневно совершаются два убийства. В виде меры предосторожности, разумеется.

Некоторое количество золота содержится в человеческих волосах, в морской воде, в деревьях. Есть люди, которые, если бы могли, стали бы разрабатывать эти «месторождения». Исмет выжимал бы их и забывал об отходах. Я видела это в его глазах. До такой степени я пока что еще не похожа на него.

Я ехала ночью в поезде по России, когда в купе ко мне вошел мужчина. Угрожая ножом, потребовал камни. Понятия не имею, откуда он знал меня. Я его не помнила, правда, этого человека легко было проглядеть. Черты лица и телосложение его были какими-то неприметными — полный, бесцветный мужчина с незлобивым лицом. Возможно, какое-то время он следил за мной.

Я отдала ему то немногое, что у меня было: пакетик неважных алмазов с открытого разреза в Восточной Сибири. Это единственный раз, когда у меня отобрали камни, хотя, разумеется, в таких делах это своего рода профессиональный риск. Он бережно положил пакетик в карман куртки, застегнул его на молнию, а затем попытался убить меня.

Тогда этот переход от алчности к насилию показался естественным. Я испугалась — страх едва не парализовал меня, — но не удивилась. Теперь я задаюсь вопросом: зачем ему это понадобилось? Может, он хотел меня изнасиловать, хотя тогда мне так не казалось. Может, боялся, что я брошусь за помощью, хотя не выглядел испуганным; к тому же у него были и время, чтобы убежать, и тянущийся на много миль лес, чтобы спрятаться. Иногда я думаю: ему просто точно так же хотелось убить меня, как и завладеть камнями. Он был пониже меня ростом, но грузным, и в тесном купе сопротивляться было нелегко. Пускать в ход нож он не стал.

Вблизи глаза его улыбались. Голубели под складками век. Мужчина был таким плотным, что я не могла причинить ему боль сквозь жировые слои и складки. Впиться зубами в его лицо не позволяло расстояние, а руки он держал на моей шее. От его кожи пахло соляркой.

Я хотела причинить ему ответную боль. Мне нужно было, чтобы он почувствовал, что делает. Я повернулась под ним на бок и саданула локтем что было силы ему в голову. Локоть угодил в висок, и кажется, я ощутила, как кость подалась. Крови не было, но он издал что-то похожее на кашель, сполз с меня, потом опрокинулся на спину. Я ощущала в промежности теплую влагу, когда его мочевой пузырь опорожнялся.

Я сочла, что он мертв, но какое-то время об этом не думала. Моя первая мысль была о себе. Я разделась и вымыла одежду и кожу водой из бутылки и мылом, стирая с себя это осквернение. Тело его в темном вагоне превратилось в слепое пятно. Снаружи мимо проносился заснеженный лес. Когда кожа начала саднить, я прекратила мытье и оделась. Потом с удивлением увидела его на полу.

Крови на мужчине по-прежнему не было. Я забрала камни из его кармана. Вытащила его на площадку и бросила там в мокрых, как у пьяного, брюках. Заперла дверь купе и в ту ночь больше не открывала. Утром, когда я сходила с поезда, его уже не было. Надеюсь, он остался жив, хоть и был бесцветным, заурядным, неприметным человеком, а в России пьяные то и дело умирают. Иногда я ощущаю его тяжесть, когда сплю или когда бываю в одиночестве. Я часто бываю в одиночестве.

Я жила в одной монреальской гостинице. Там было два торговца со старым французским ожерельем. Изящной работы, в виде золотого ожерелья тонкой работы, усеянного речным жемчугом и мелкими сапфирами, черными, как икра. Моей задачей было вывезти его на себе из страны авиарейсом до Марселя. Мы целый день провели в гостиничном номере, договариваясь о цене, ни с кем не общаясь.

Торговцами были человек из Калифорнии и шриланкиец по прозвищу Чек. Круглолицый, одетый в яркую рубашку, он выполнял всю работу.

Вел переговоры по телефону с клиентами в Фанугало, поселке владельцев алмазных копей в Африке. Другой торговец сильно нервничал. Пока Чек раздобывал мне одежду, билет на самолет, брал напрокат машину, Калифорнией нюхал кокаин. Казалось, у него был бесконечный запас белых бумажных пакетиков, похожих на те, в каких возят камни. Ему не нравилась теснота номера, и он постоянно об этом твердил. Не нравились французы, запах нашего пота, то, как стучит в дверь обслуга, как отражается от реки солнечный свет и мерцает сквозь выцветшие оранжевые шторы.

Под вечер я отправилась во взятой напрокат машине в аэропорт. Думала об отце, ведущем где-то в этой стране новую жизнь, возможно, с новой семьей. Когда остановилась у третьего светофора, кто-то распахнул дверцу и влез в машину. Это был калифорниец. Он сильно нервничал и был вооружен пистолетом. Велел мне ехать за город, и я повиновалась. На рубашке его были брызги крови. Не знаю, что сталось с Чеком, погиб он или как-то уцелел. Чек мне нравился. Ехали мы, пока вокруг не стало видно ни единого дома.

Калифорниец не отбирал у меня драгоценность. Сидел, повернувшись ко мне лицом, пистолет лежал у него на коленях. Я понимала, что он собирается меня убить. И ждала выстрела, ни о чем больше не думая. Через несколько часов, измученная напряжением, я включила радио, но калифорниец выключил его и велел мне ехать дальше.

Освещение на дороге было ярким и слепило, мне приходилось щуриться. Кондиционер не работал, в машине было жарко. Я посмотрела на калифорнийца — он начинал засыпать. Руки у меня потели, иногда слегка скользили по рулю, и он просыпался. С каждым разом пробуждения оказывались все более недолгими. Глаза его были красными даже при опущенных веках, свет падал на покрасневшую кожу.

Когда дорога стала совершенно пустынной, я протянула руку и забрала у него пистолет. Он не просыпался, покуда я не остановила машину под купой сосен. Согнутых, горбатых. Уже почти стемнело. Я навела на него оружие и слушала, как он ругается, пока вылезала из машины.

Я пошла в южную сторону. Сердцебиение замедлялось, адреналин постепенно сгорал. Думала, не окажет ли страх какого-то воздействия на мои клетки, не причинит ли непоправимого вреда. Шла всю ночь. По пути сунула пистолет и ключи от машины в дупло дерева, вдавила их в мягкую труху. Через некоторое время бросила ожерелье в мелкую позеленевшую лужу под соснами. Иногда я задаюсь вопросом: нашел ли его кто-нибудь? Мне представляется, что ожерелье все еще лежит там. Как и все драгоценности, оно было красивым.

Я лечу на восток над складками Тавреких гор. Старая книга лежит закрытой у меня на коленях. Держу путь в Диярбакыр, к женщине, покупающей старые жемчуга.

Стюардесса везет тележку с напитками. Глаза у нее тусклые от долгих перелетов и сухости воздуха. Сидящий рядом мужчина передает мне кофе. У него очень белые зубы, мятый костюм, загорелая кожа. Он с улыбкой смотрит на мою книгу.

— Что вы читаете?

— Мне это нужно по работе.

— Работа, икота. Связанная с разъездами, так? Вам она нравится? Места разные, морока все та же, верно? Хотите почитать эту вещь? — Протягивает свою книгу. «Поездка в Индию». — Мне ее дала жена. У меня она интереса не вызывает. Можно обменяться.

Я качаю головой:

— Не люблю беллетристику. Но все же спасибо. Смотрю в иллюминатор, за ним непроглядная темень. Думаю. Драгоценности имеют обыкновение возвращаться к своему прошлому. Возможно, «Братья» уже побывали в Диярбакыре. Хотя где только они не бывали! Я могу всю жизнь следовать за ними и не объехать и одной десятой тех мест.

Гудение двигателей из-за металлической обшивки кажется далеким. Я раскрываю книгу. Свою неизменную мороку. Мраморная бумага ее форзацев похожа на образ, вызванный в воображении музыкой. Текст набран плохо, это трактат об азиатском происхождении тюдоровских драгоценностей. Выдержки из инвентарной описи 1530 года, упоминается складной алтарь из Или, проданный на тогдашнем черном рынке: Самая тонкая его часть позолочена и украшена сапфирами, баласами, мелкими изумрудами и жемчужинами неправильной формы.

На внутренней стороне обложки — формуляр бомбейской библиотеки. Он сам по себе выглядит антикварным, несколько фамилий на нем спустя столетие кажутся необыкновенными — Оди, Шукла, Суэдлинг. Еще одна фамилия, написанная мелким почерком, почти неразборчивая, словно кто-то подделывал подпись, не зная букв. Сейчас она кажется мне похожей на «Мистер Три Бриллианта». Я откладываю книгу и засыпаю.

Мне снится седой волос. Он растет вниз, сквозь голову, в сердце. Я чувствую его — холодный, жесткий, тонкий. Врастая в меня, он медленно кристаллизуется. Похож на стержень турмалина под землей. Теперь он останется во мне навсегда.

Это сновидение исчезает, приходит другое. Я на морском берегу неподалеку от дома. В руке у меня камни. Голыши с пляжа, два серых, один черный. В солнечном свете искрятся брызги прибоя.

Грохочет прибой оглушительно. Я отворачиваюсь от моря и вижу вдалеке женщину, идущую в мою сторону по круто спускающейся улице. Деревья заслоняют ее лицо, она подходит ближе, лицо ее остается закрытым. Женщина становится все выше, наконец иллюзия движения исчезает, вижу, что это я, что стою на месте, и, вскрикнув, сознаю, что у меня перехватило дыхание.

Я просыпаюсь. За окном иллюминатора уже почти совсем светло. Самолет летит над ущельями и каменистыми равнинами к Диярбакыру. Различаю столбы высоковольтной линии, протянувшейся по равнине, кажущиеся сверху плоскими. Тень самолета увеличивается, проносится по бахчам, по разбросанным далеко друг от друга домам-башням. Вдали огромная река, поблескивая, струится к югу, напоминая какой-то разрез. Ничто больше на много миль не движется.

В городском аэропорту красноватое дежурное освещение. У меня только ручной багаж, и я не задерживаюсь. Из окон автобуса вижу два самолета — один аэробус «Теркиш эрлайнз 310», на котором мы прилетели, другой с номером 737-400, темно-серебристый.

Снаружи стоят такси, водители покуривают в утреннем свете. Я показываю свой конверт первому, к которому подхожу. Он морщит лоб, потом машет рукой, подзывая других водителей. Они устраивают совещание, тыча пальцами в еле видный почтовый код. Через некоторое время водитель распахивает дверцу машины и жестом приглашает меня на заднее сиденье.

Мы выезжаем на равнину. Я откидываюсь назад. Вдали высятся горы, а впереди виднеются административные здания и черные базальтовые стены Диярбакыра. Я закрываю глаза. Руки мои лежат на коленях. Я ищу «Трех братьев». Прислушиваюсь к тому, как шуршат стеклоочистители в созвездиях пыли.

Ш-ш-ш.

Ш-ш-ш.

Ш-ш-ш.