Ховард за рулем своего «бьюика», Сан-Франциско, 1906 (Коллекция Майкла С. Ховарда)

 

Глава 1

Время лошадей прошло

Чарльз Ховард был похож на огромную, несущуюся на всех парах машину. И ты должен либо заскочить на нее, либо убраться с ее пути. Ховард, бывало, стремительно входил в комнату, разминая сигарету в пальцах, – и люди сразу готовы были следовать за ним, как рыба-лоцман за акулой. И ничего не могли с собой поделать. Тогда, в 1935 году, Ховарду было 58 лет. Высокий, видный мужчина, он носил солидные костюмы и ездил на огромном «бьюике». Но дело было вовсе не в его внешности. Он жил на своем ранчо в Калифорнии, таком большом, что человек, свернув не в ту сторону, мог затеряться на его просторах навсегда. Однако материальное положение тут тоже было ни при чем. Разговаривал он негромко и особым красноречием не отличался. Секрет этого человека был в удивительной сдержанности, в спокойном добродушии, с которым он относился к окружающим. Людей привлекал в нем какой-то неуловимый флер. Чарльз Ховард излучал непоколебимую уверенность, которая и других заставляла поверить, что этот мир всегда будет покоряться его воле.

Настоящая зрелость пришла к Ховарду задолго до того, как у него появились и большие автомобили, и большое ранчо, и большие деньги, когда у него за душой была только вера в свою судьбу, а в кармане – всего 21 цент. Он сидел в раскачивающемся вагоне, в чреве трансконтинентального поезда, который увозил его из Нью-Йорка на запад. Ему было 26 лет. Он обладал пылким воображением, был красив, высок и выглядел истинным джентльменом. Люди, встречавшие его позднее, и представить не могли, что прежде у него была роскошная шевелюра. Благодаря годам, проведенным в седле во время учебы в военном училище, он приобрел отменную выправку.

Ховард родился и вырос на востоке страны, но в его крови была неугомонность, свойственная уроженцам запада. Именно из-за нее он записался в кавалерию во время испано-американской войны. И хотя Ховард стал искусным наездником, по стечению обстоятельств, из-за свирепствовавшей в войсках дизентерии, он так и не попал никуда дальше военного лагеря Уилера в Алабаме. После увольнения из армии он работал в Нью-Йорке, ремонтировал велосипеды и участвовал в велогонках, женился, в браке родились двое сыновей. Похоже, жизнь удалась, но на востоке Ховарду было тесно. Он, казалось, не находил себе покоя. Все его чаяния, его амбиции и устремления были нацелены на бескрайние просторы запада по ту сторону Скалистых гор. В тот самый день в 1903 году он больше не мог сдерживать этот порыв. Он бросил все и сел в поезд, пообещав Фанни Мэй, своей жене, что скоро пришлет за ней. И сошел с поезда уже в Сан-Франциско. На 21 цент особо не развернешься. Но Ховарду каким-то образом удалось взять в долг и собрать достаточно денег, чтобы открыть небольшую мастерскую по ремонту велосипедов в центре города на Ван-Несс-авеню. Там он возился с велосипедами – и ждал, когда в его жизни появится что-нибудь действительно интересное.

И оно появилось. Вереница расстроенных мужчин обивали порог его мастерской. У этих чудаков было слишком много денег в карманах и слишком много свободного времени. Они тратили огромные суммы на нелепые машины, именуемые автомобилями, о чем потом очень жалели.

Самодвижущиеся экипажи только-только появились в Сан-Франциско и превратились в одно из тех стихийных бедствий, которые приносят несчастье и напасти всем, кроме историков. Большинство потребителей старались держаться подальше от этих «дьявольских устройств». Люди, которые их покупали, становились притчей во языцех, героями анекдотов и в некоторой степени объектами всеобщего порицания. В Сан-Франциско 1903 года конные экипажи отнюдь не считались допотопным и отжившим свое средством передвижения.

И это неудивительно. Автомобиль, столь эффективный в теории, на практике оказывался довольно опасным механизмом. Он извергал клубы выхлопных газов, вздымал тучи пыли и беспомощно увязал в самых безобидных на вид лужах, блокируя гужевой транспорт и устраивая пронзительную какофонию, заставлявшую шарахаться испуганных лошадей. Возмущенные местные законодатели принимали ответные меры, некоторые из них могли бы послужить памятником законодательному творчеству. В одном из городков, например, автомобилисты были обязаны останавливаться, выходить из машины и зажигать сигнальную ракету каждый раз, когда в поле зрения появлялся конный экипаж. Законодатели Массачусетса пытались – к счастью, безуспешно – провести закон, согласно которому каждый автомобиль надлежало оснастить колоколом, трезвонившим с каждым поворотом колес. В некоторых городах полиция имела право останавливать проезжающие автомобили с помощью веревок, цепей и проволоки. Полицейским даже разрешалось стрелять – при условии, что они проявят разумную осторожность и не пристрелят водителя. Сан-Франциско тоже не удалось избежать этой волны законотворчества. Озлобленные городские власти провели закон, запрещавший автомобилям выезжать за пределы Стэнфордского университетского городка и туристических районов, тем самым лишая их права въезда в город.

Но на этом сложности не заканчивались. Цена, которую запрашивали за самый дешевый автомобиль, в два, а иногда даже в три раза превышала годовой доход среднестатистического работника, получавшего 500 долларов. И за эту сумму можно было приобрести только четыре колеса, корпус и мотор. «Аксессуары», к которым причислялись бамперы, карбюраторы и фары, нужно было покупать отдельно. Чтобы завести машину вручную, с помощью специального кривого стартера, нужна была недюжинная сила. При отсутствии заправочных станций автовладельцам приходилось тащиться с канистрой на пять галлонов к местному аптекарю и наполнять ее доверху по 60 центов за галлон, надеясь, что аптекарь не заменит бензин керосином. Врачи советовали женщинам держаться подальше от автомобилей из опасения, что те могут отравиться выхлопными газами. Некоторые отважные представительницы слабого пола носили нелепые шляпы, «защищающие от ветра», этакие матерчатые тыквы с небольшими стеклянными окошками. Голову полностью засовывали в такую сферу, при этом должно было хватить места для пышных викторианских причесок того времени. Еще одним кошмаром для водителей оказывался вопрос, как найти дорогу. В Сан-Франциско только-только появлялись первые дорожные знаки. Их устанавливала одна предприимчивая страховая компания в надежде привлечь клиентов. Знаки помогали автомобилистам выбраться за город, где они могли устраивать пикники подальше от сердитых горожан. Ну и наконец, сам процесс вождения был довольно трудоемким. Первые автомобили, которые появились в Сан-Франциско, были настолько маломощными, что могли осилить далеко не каждый холм. Подъем на Девятнадцатой авеню был таким крутым, таким пугающим для мотора тех времен, что для местных жителей стало развлечением наблюдать, как натужно кряхтящие автомобили поднимались вверх по улице. Деликатность конституции и сбои в работе стали неиссякаемым источником насмешек. На карикатуре того времени изображена пара, стоящая на обочине у сломанного автомобиля. Под картинкой надпись: «Праздные богачи».

Но там, где жители Сан-Франциско видели лишь неприятности, Чарльз Ховард увидел свой шанс. Мастерских по ремонту автомобилей еще не существовало – да в них и не было смысла, пока мало у кого хватало глупости приобретать автомобиль. Автовладельцам некуда было обратиться, если машина выходила из строя. Специалист по ремонту велосипедов больше всего подходил на роль автомеханика, а мастерская Ховарда располагалась в удобной близости от домов богатых автовладельцев. И как только Ховард обосновался в городе, у его порога стали появляться расстроенные автолюбители.

Чарльз Ховард питал слабость к сложным заданиям. Он принимал вызов, ковырялся в моторах и находил способ приводить их в порядок. Он стал посещать примитивные автогонки, которые проводились за городом, и довольно скоро уже принимал в них участие. На первых американских автогонках, которые проводились восемью годами ранее в пригороде Эванстона, штат Иллинойс, лидер гонки пронесся на головокружительной скорости в семь с половиной миль в час. Но к 1903 году мощность автомобилей значительно возросла: на проходивших в том же году трансъевропейских автогонках один автомобиль развил среднюю скорость в 65,3 мили в час. Эти состязания превратились в захватывающее зрелище. Но такая скорость привела к астрономическому росту числа несчастных случаев. Например, на европейских автогонках погибло столько людей, что в конечном итоге они были прерваны как повлекшие за собой «слишком много человеческих жертв».

Ховард же рассматривал эти хитроумные устройства как инструмент для воплощения своих честолюбивых замыслов. Он решился на весьма дерзкий шаг: сел в поезд, направлявшийся на восток, приехал в Детройт и каким-то образом договорился о встрече с Уильямом Дюрантом, главой «Бьюик Отомобайлс» и будущим основателем «Джеренал Моторс». Ховард сказал Дюранту, что хотел быть участвовать в бизнесе, каким бы рискованным тот ни был. Молодой человек понравился Дюранту и получил задание организовать местное представительство фирмы и развернуть сеть агентов по продаже. Ховард возвращается в Сан-Франциско, открывает компанию «Пайонир Мотор» от имени компании «Бьюик» и нанимает местного управляющего. Но когда он через некоторое время приезжает с инспекцией, то с ужасом узнает, что управляющий сосредоточился на продаже не автомобилей компании «Бьюик», а громоздких «Томас Флайерс». Ховард едет в Детройт и убеждает Дюранта, что способен на большее. Дюрант уступает, Ховард возвращается с франшизой на продажу автомобилей «бьюик» по всему Сан-Франциско. Все это происходит в 1905 году, Ховарду на тот момент всего двадцать восемь лет.

Ховард приезжает в Сан-Франциско на поезде и привозит с собой три «бьюика». По рассказам очевидцев, он сначала разместил автомобили в приемной своей ремонтной мастерской на Ван-Несс-авеню. Позже он переехал в скромное здание на Голден-Гейт авеню, в квартале от Ван-Несс. Он привез с собой Фанни Мэй, которая, имея на руках двух сыновей и ожидая еще двух, была серьезно обеспокоена тем, какую карьеру избрал для себя ее супруг. За два прошедших года жители Сан-Франциско так и не смогли изжить враждебного отношения к автомобилям. Ховарду не удалось продать ни одного автомобиля.

8 апреля 1906 года в 5: 12 утра земля, на которой раскинулся Сан-Франциско, содрогнулась в чудовищных конвульсиях мощного землетрясения. Сила подземных толчков достигала 7,8 балла. Всего за шестьдесят секунд красавец город превратился в руины. Среди развалин один за другим вспыхивали пожары. Огонь подбирался все ближе к дому, где располагалась дилерская фирма Ховарда. Он приближался, пожирая по четыре квартала в час. Водопроводные линии полопались, в канализации не осталось воды. Тушить пожары было просто нечем. Испуганные лошади в панике метались по разрушенным улицам, ломали ноги в завалах и падали в изнеможении на вздыбленные булыжные мостовые. Городу, который до этого полагался только на конную тягу, срочно понадобился транспорт, чтобы доставлять на пожарища пожарные бригады, перевозить огромное количество пострадавших, три тысячи погибших и двести двадцать пять тысяч лишившихся крова людей, подальше от бушующего пламени. Горожане, в панике бегущие из города, готовы были выложить тысячи долларов за лошадей – но их невозможно было раздобыть. Люди самостоятельно вручную переделывали детские коляски в грузовые тележки, гвоздями прибивали к сундукам роликовые коньки, чтобы тянуть их за собой. Из всех средств передвижения остался только один выбор. «Мы вдруг осознали, что Сан-Франциско был городом огромных расстояний, – писал один из очевидцев. – И покорить эти просторы было под силу только автомобилям».

Чарльз Ховард, владелец трех прежде не пользовавшихся спросом автомобилей, стал вдруг самым богатым человеком в городе. Он спас свои автомобили от пожара и переоборудовал их в кареты скорой помощи. По рассказам одного из очевидцев, Ховард сам сел за руль и носился по развалинам, собирая пострадавших и переправляя их на спасательные корабли, стоявшие в заливе. Его машины перевозили также взрывчатку, которую использовали для создания противопожарных преград.

19 апреля пожары оттеснили солдат и пожарных в западную часть города. Ван-Несс-авеню, что находилась всего в половине квартала от дилерской фирмы Ховарда, была самой широкой улицей города. Именно этой улице суждено было стать последней линией обороны пожарных. Огонь подбирался все ближе. Пожарные разгрузили взрывчатку с автомобилей, заминировали дом, где располагалась фирма Ховарда и несколько близлежащих зданий, а потом подорвали их, чтобы расширить противопожарную полосу. В тот день огонь бушевал на руинах конторы Ховарда. Измученные пожарные не собирались отступать. Пожары полыхали еще несколько дней, но так и не перекинулись на противоположную сторону Ван-Несс-авеню.

Ховард потерял все – кроме своих машин. Но его имущество было застраховано. Чек с выплатой страхового возмещения предложил ему безболезненный выход из автомобильного бизнеса. Но Ховард был уверен, что сможет убедить жителей города в неотвратимости эры автомобилей. Землетрясение уже сделало за него половину работы: оно доказало превосходство автомобиля перед конными экипажами с точки зрения практичности. Спустя две недели после землетрясения аренда конной повозки обходилась в 5 долларов в день, а двухместного малолитражного автомобиля – 100 долларов в день. Ховарду оставалось лишь доказать, что его автомобили прочны и надежны. Он построил одно из первых после землетрясения временных зданий, перевез туда свои машины и приступил к разработке нового образа «бьюика».

Ховард как никто другой понимал, насколько важен в торговле имидж. За это ему, вероятно, следовало благодарить своего отца, Роберта Стюарта. Тот накопил огромное состояние у себя на родине, в Канаде, при этом был замешан в грандиозном финансовом скандале. Роль Роберта Стюарта в этом деле остается неясной, однако все последующие поступки свидетельствуют о том, что его деловая репутация серьезно пострадала: он покинул страну и сменил фамилию на Ховард. Остаток жизни он сорил деньгами в фешенебельных гостиницах и престижных клубах по всему восточному побережью Соединенных Штатов. Отныне в графе «род занятий» он именовал себя путешественником. Он так и не обзавелся постоянным домом и нигде не задерживался надолго. Ховард-старший неоднократно женился и разводился, завоевав дурную славу среди сплетников и журналистов, ведущих колонки светской хроники, за то, что избивал одну из своих жен и устраивал публичные скандалы с другими.

Чарльз Ховард никогда не был особенно близок с отцом. Он рос в викторианском высшем обществе Америки, в котором репутация была основным ходовым товаром. И его, несомненно, оскорбляло постыдное поведение отца. Чарльз решил стать полной противоположностью родителя. Раз Роберт Стюарт Ховард был богат, его сын отказался начинать самостоятельную жизнь, пользуясь этим преимуществом. Он отправился в свое путешествие на запад без гроша в кармане. Поскольку отец не прикладывал никаких усилий, чтобы восстановить свою репутацию – и репутацию своей семьи, – Чарльз придавал огромное значение тому, какое впечатление производит на других. Его озабоченность мнением окружающих граничила с одержимостью. Она влияла и на его решения, и на его действия. Инстинктивно или эмпирически он знал, как вызвать интерес и завладеть воображением окружающих. Привычно ставя себя на место других, в частной жизни Чарльз был обаятельным, великодушным и по-настоящему чутким человеком. В бизнесе же он демонстрировал удивительный талант организатора и коммерческую хватку.

Ховард понимал: чтобы привлечь внимание публики к автомобилям, его имя должно часто мелькать в прессе. Он также понимал, что продавец машин не может быть интересен журналистам. А вот отчаянный автогонщик – может. Надев шлем, белый шарф и защитные очки, Ховард садился за руль и устраивал настоящие представления. Он с головокружительной скоростью гнал свой «бьюик» в район Танфоран, взлетал вверх по крутым склонам Диаболо Хилл и Гриззли Пик. Он устраивал круглосуточные гонки и «состязания на выносливость», в которых участники носились кругами по местным дорогам до тех пор, пока моторы не взрывались или пока у машин не отваливались колеса – последний оставшийся на ходу становился победителем. Ховард был, пожалуй, первым человеком, который проехал на автомобиле по Долине Смерти и через снежные сугробы Сьерра-Невада. И он повторял этот подвиг ежегодно. А это было далеко не безопасной авантюрой: водители погибали очень часто, машины тоже находили там свой печальный конец. Празднование окончания первого пробега в соревновании на экономичность в Скаггс Спрингс было внезапно прервано, когда автомобиль-победитель вдруг вспыхнул и сгорел дотла. Но Ховард был абсолютно бесстрашен и чертовски удачлив. Особенно ему везло на его выносливом новом «Бьюике Уайт Стрик». Когда он не побеждал в гонках, которые устраивали другие люди, то сам организовывал гонки и вынуждал других агентов по продаже «бьюиков» присоединяться к нему.

Репортеры просто ели у Ховарда из рук. Он был идеальным героем для прессы: смелый, энергичный, фотогеничный, красноречивый. Человек, чьи поступки приводят в восторг и чьи слова впоследствии цитируют. Это был безупречный альянс. Ховард снабжал прессу темами для статей, пресса обеспечивала ему публичную известность. Он и его «бьюик» стали местной легендой.

Там, где не справлялась пресса, вступали в игру сам Ховард и руководство компании. Весь город обклеивали огромными рекламными плакатами, на всех углах трубили о каждой победе. Решение добиваться общественного признания было правильным и дальновидным выбором. Ховард понимал, что общепринятая практика устраивать соревнования на специально сконструированных гоночных автомобилях не шла на пользу коммерции, ведь покупатель понимал, что никогда не купит такую машину. Поэтому Чарльз Ховард устраивал пробеги и соревнования, в которых участвовали именно те модели, которые были в продаже. Любой клиент мог приобрести такую машину прямо в магазине. И коммерсант старался максимально упростить для клиента переход от управления лошадью к управлению автомобилем. Поскольку многие его клиенты никогда прежде не садились за руль, он давал им бесплатные уроки вождения. И что самое важное, он начал принимать лошадей в качестве бартера. Опыт, который он приобрел, вынужденно оценивая лошадей, очень пригодился Ховарду впоследствии, хотя в тот период он бы высмеял подобную идею. «Время лошадей прошло, теперь жителям Сан-Франциско нужны автомобили, – писал он в 1908 году. – Даже за лучшую лошадь в стране я не дал бы и пяти долларов».

Такая реклама сработала. В 1908 году Ховард продал восемьдесят пять «Уайт Стриков» за тысячу долларов каждый.

В 1909 году он нанес визит Дюранту. Новый руководитель «Дженерал Моторс» был весьма признателен: Ховард создал сеть, которая со временем станет одним из ведущих рынков сбыта автомобильной промышленности. Дюрант отдал Ховарду исключительные права на продажу автомобилей «бьюик» и своих новых приобретений «Дженерал Моторс», «Нэшенел» и «Олдсмобиль» по всему западу Соединенных Штатов. Ховард стал заказывать автомобили целыми грузовыми составами, по три сотни машин за один раз. Он разместил в газетах рекламу с фотографиями бланка заказа и бланка компании, подтверждающего отгрузку товара. Вскоре Ховард стал самым крупным дистрибьютером в мире самой быстро развивающейся отрасли промышленности в истории. По всему западу, по всему приграничью, где жизнь раньше вращалась вокруг лошадей, одна за другой появлялись стильные современные торговые конторы Ховарда.

Но дело еще не было закончено. Дюрант уже в который раз совершил колоссальный финансовый скачок вслепую – и внезапно обанкротился. Ховард внес за него залог, как сообщали, взяв в банке ссуду на 190 тысяч долларов. Дюрант вернул долг акциями «Дженерал Моторс» и значительным процентом валовой выручки от продаж с пожизненной гарантией. Бывший всего несколько лет назад нищим веломехаником, Ховард вскоре получал сотни тысяч долларов с каждого цента, который привез с собой в Калифорнию.

В середине двадцатых годов Ховард стал жить как настоящий магнат, коим и являлся. В 1924 году он выделил 150 тысяч долларов на основание фонда Чарльза С. Ховарда и построил дом для детей, больных туберкулезом и ревматическим полиартритом. Этот шаг стал первым в целом ряду филантропических проектов, инициатором которых был Ховард. И в его личной жизни все складывалось удачно. Понаблюдав, как старшие сыновья, Лин и Чарльз-младший, пытаются играть в поло черенками от граблей и пробковым мячом, он выписал из Лонг-Айленда лучших пони для игры в поло и подарил их мальчикам. Со временем те стали известными игроками. Спустя несколько лет Ховард оснастил гигантскую яхту «Арас», нанял команду ученых и отправился с ними в исследовательскую экспедицию на Галапагосские острова. Оттуда они привезли редкую голубоногую олушу и целую коллекцию других животных и отдали их в зоопарк.

Кроме того, Ховард осуществил мечту, которую лелеял, вероятно, с самого детства. Он наткнулся на огромное ранчо, раскинувшееся на семнадцати тысячах акров калифорнийских лесов в 150 милях от Сан-Франциско, неподалеку от небольшой деревушки под названием Уиллитс. Ховард всегда мечтал стать владельцем ранчо, поэтому и купил его. И хотя он часто оставался в своем особняке в Бурлинцейме, предместье Сан-Франциско, когда ездил в город по делам, но всегда считал именно ранчо своим настоящим домом. При всей своей любви к автомобилям Ховард сохранил вкус к романтике простой жизни в приграничье. Он старался превратить свое ранчо Риджвуд в образец самообеспеченности. Тучные стада коров, овец, несколько сотен лошадей, маслобойня, скотобойня, фруктовые сады. Ховард надевал расшитую ковбойскую рубаху, садился на лошадь и ехал осматривать свои владения. Однако даже здесь он не мог удержаться от технических новинок. Он носился по своему озеру на блестящих моторных лодках. Тут, среди холмов Риджвуда, отдыхая от дел, «Поппи» Ховард наблюдал, как растут его сыновья.

В выходные, 8 и 9 мая 1926 года, Чарльз Ховард вместе с Фанни Мэй отправились в Дель Монте на открытие новой гостиницы. Их пятнадцатилетний сын Фрэнки остался дома, в Риджвуде. Рано утром в воскресенье Фрэнки взял один из старых грузовичков отца и поехал с парой друзей на рыбалку. Около девяти утра они с большим уловом возвращались обратно на ранчо. Проезжая по ущелью всего в двух милях от дома, Фрэнки заметил на дороге большой камень и резко свернул в сторону, чтобы объехать преграду. Переднее колесо съехало с дороги, машина накренилась, и Фрэнки не справился с управлением. Грузовик перевернулся и рухнул на дно ущелья. Свидетелей этой аварии не оказалось.

Друзья Фрэнки очнулись на дне ущелья, их выбросило из машины. Рядом вверх колесами лежал грузовик. Бросившись к нему, мальчики увидели приятеля, придавленного обломками. Ребята побежали на ранчо и рассказали старшему работнику о трагедии. Но рядом с Риджвудом больниц не было. Ближе всего жил местный врач доктор Бэбкок. У него в доме было несколько лишних коек – на случай, если кто-нибудь из местных лесорубов получит травму. Работник спешно привез Бэбкока на место аварии. Врач пробрался через обломки машины и попытался привести Фрэнки в чувство. Но было уже слишком поздно. Когда Ховард вернулся из Дель Монте, ему сообщили, что сын погиб: у него был сломан позвоночник и разбита голова.

Раздавленный горем Ховард впал в депрессию и на долгие месяцы заперся в Риджвуде. Безутешный отец хотел как-то увековечить память о сыне. Доктор Бэбкок, приехавший поддержать Ховарда, предложил построить в Уиллитсе больницу. Ховард ухватился за эту идею. Он оплатил все расходы по строительству и распорядился снабжать больных фруктами, овощами и мясо-молочными продуктами с ранчо Риджвуд. Первый камень на строительстве больницы был торжественно заложен в 1927 году. А уже в 1928 году доктор Бэбкок возглавил современную, великолепно оснащенную, мемориальную больницу имени Фрэнка Р. Ховарда. Чарльз Ховард до конца жизни был членом совета директоров этой больницы.

Он так никогда и не оправился после смерти Фрэнки. В его кабинете в Сан-Франциско висел большой портрет сына. Спустя много лет Билл Николз, юноша, который пришел устраиваться на работу, как-то спросил Ховарда, не он ли изображен на портрете. «А он похож на меня?» – спросил Чарльз. Николз ответил, что похож. Когда он посмотрел на Ховарда, у того по щекам бежали слезы.

В двадцатых годах Калифорния была не тем местом, где мог разгуляться человек, жаждущих развлечений. В Америке был объявлен сухой закон, азартные игры тоже были под запретом. Мужчинам было запрещено проводить время с женщинами, и из-за запрета танцев в кабаре даже посмотреть на женщин было негде. Если человека заставали в гостиничном номере в обществе женщины, не состоящей с ним в браке, его имя вносилось в специальный список общественного порицания, публикуемый в газетах. По воскресеньям все учреждения были закрыты. Единственным местом, куда можно было пойти, стала церковь. Там приходилось выслушивать бесконечные предостережения по поводу алкоголя, азартных игр, танцев и распутства. После того как проповедники нагоняли страху на паству, они переходили к теме «дороги в ад». Так называли проселочную дорогу, которая вела на юг от Сан-Диего. В конце этой дороги расположился городок Тихуана, «город греха», место, где всем названным богомерзким порокам – и многим другим тоже – можно было предаваться открыто.

Невозможно представить себе лучшей рекламы. Каждый день тысячи американцев устремлялись к мексиканской границе.

При таком зловеще-соблазнительном названии дорога, ведущая к Тихуане, не производила особого впечатления. Можно было бы ожидать, что «дорога в ад» будет широкой, прямой, хорошо вымощенной. На самом деле это была обычная грунтовая проселочная дорога, петлявшая среди зарослей древовидной полыни. В некоторых местах дорога становилась настолько узкой, что по ней могла пройти только одна машина. Дорога вела к мелководной реке, по которой и проходила граница. Если путешественники шли пешком, они могли перейти реку вброд, а на другой стороне нанять повозку, запряженную осликом. Если же путешествовать на колесах, то можно было пересечь реку по хлипкому на вид мостику и дальше ехать до самой Тихуаны.

В этом городке и вправду было что-то порочное. Еще недавно обычный сонный поселок, Тихуана быстро приспосабливалась, готовая предоставить жителям Калифорнии все греховные удовольствия. В Тихуане в неограниченных количествах можно было найти запрещенные к северу от границы развлечения. Во времена сухого закона треть всего бизнеса вращалась вокруг алкоголя, включая самый длинный бар в мире (73,5 м) в клубе «Мехикали». В скромном Сан-Диего запретили кабаре, а в Тихуане девицы задорно задирали ножки в залихватском канкане. Когда в Калифорнии закон запретил боксерские поединки, на улицах Тихуаны в изобилии устраивались жесткие спарринги. В Тихуане можно было жениться где угодно и в любое время: предприимчивые брачные посредники хвостом ходили за любой американской парой, предлагая им дешевые брачные церемонии. Тем, кто отклонял подобные идеи, предлагали быстро оформить развод. Одиноких мужчин зазывали посетить один из борделей, в изобилии процветавших в городке. В городе круглосуточно работали все увеселительные заведения. В 1929 году, когда наступила Великая депрессия и откровенная бедность пришла на смену прежней умеренности, в Тихуане старались снизить цены на товары и услуги, чтобы туристы с севера, прогуливаясь по Авенида Революсион мимо магазинчиков, обшитых дешевыми досками, могли себе позволить «жить на широкую ногу» во всех возможных смыслах: лобстеры на обед, хорошая выпивка, хорошее обслуживание, танцы. Городок, казалось, располагал к этому. Бывший жокей Уад Стадли вспоминает, что видел, как грузовик с мексиканскими солдатами остановился где-то посреди пустыни, из машины вывели человека, подозреваемого в изнасиловании, велели ему бежать и стали упражняться в меткости стрельбы по движущейся мишени.

Но самой большой туристической достопримечательностью Тихуаны был ипподром. Он только выиграл от того, что американская индустрия скачек переживала тяжелые времена. У состязаний чистокровных лошадей в Америке была долгая, славная история. Но в первом десятилетии двадцатого века, когда Америка переживала пик борьбы за трезвость и отказ от азартных игр, разразилось несколько скандалов, связанных со скачками и мошенничеством букмекеров. Скандалы привели к появлению волны законодательных актов, запрещающих делать ставки на скачках. И это стало настоящей катастрофой для конной индустрии. На рубеже столетий по стране насчитывалось до трехсот ипподромов, в 1908 году из них осталось лишь двадцать пять, и такая тенденция сохранялась вплоть до начала Первой мировой войны. В Калифорнии, центре конной индустрии высшего класса, только один ипподром пережил запрет – ипподром Танфоран в Сан-Бруно, да и тот едва сводил концы с концами. Многие коннозаводчики вынуждены были оставить спорт, распродать свои фермы и лошадей. Остальные, особенно на западе, ушли в подпольный бизнес, проводили соревнования на захудалых беговых дорожках где-нибудь в Канаде или в тех штатах, где не было запретов на проведение скачек.

Для Тихуаны же конные бега стали настоящим благословением небес. В 1916 году, вскоре после того, как в Калифорнии наложили запрет на принятие ставок на конных скачках, в городке открыли тихуанскую беговую дорожку, которая сразу же стала подарком судьбы для всех любителей конного спорта Америки. Ипподром в Тихуане был довольно ветхим – один бывший наездник сравнил его как-то с уборной во дворе, – но, как все в Тихуане, его технически усовершенствовали, снабдив передвижными стартовыми воротами и системой фотофиниша. Когда голливудская съемочная группа уезжала домой после съемок, они забыли забрать звукоусилительное оборудование. Владельцы ипподрома забрали его себе, поколдовали над ним и вскоре придумали первую систему оповещения о начале забегов. Скачки были жесткими и необузданными, и американцам это нравилось.

Среди янки, которые пересекали южную границу, был и Чарльз Ховард. Он никогда не мог объяснить, зачем приезжал в Тихуану. Возможно, этот городок помогал ему справиться с депрессией. По некоторым рассказам, его брак изжил себя еще до смерти Фрэнки, а теперь стремительно разваливался. Возможно, Чарльзу просто нужно было вырываться куда-нибудь подальше от дома. А может, дело было в том, что теперь все, чем он занимался раньше, утратило для него значение. Автомобиль, который принес ему богатство, забрал у него что-то гораздо более ценное. По словам одного из знакомых, его интерес к автомобилям заметно угас. Вот так он и очутился на «дороге в ад», ведущей в этот быстро растущий мексиканский городок. Девочки и выпивка его не интересовали. Его внимание захватили лошади. Ховард потолкался среди завсегдатаев скачек – и вскоре неожиданно для себя купил несколько неприметных мексиканских лошадей и стал появляться на скачках, когда те участвовали в забегах. Это были слабые, нерезвые лошади, которых выпускали только в дешевых забегах со ставками не более ста песо, но Ховарду нравилось сидеть на трибунах и азартно кричать, подбадривая их.

Однажды летом 1929 года старший сын Ховарда, Лин, пригласил отца на ежегодное калифорнийское родео в Салинас. В тот день супруга Лина, Анита, пригласила в их компанию свою старшую сестру, актрису Марселу Забала. Именно на том состязании, сидя на трибунах, Чарльз Ховард впервые обратил внимание на ее темные волнистые волосы, прямые тонкие брови и непринужденную улыбку. Марсела получила монастырское воспитание и росла на скромном ранчо недалеко от Салинаса, где ее отец работал юристом. Однажды ее избрали «салатной королевой» на ежегодном празднике салата в Салинасе.

Чарльз Ховард был околдован. Вскоре после того, как Анита родила своего первенца, она пригласила Марселу пожить с ней. Марсела переехала в дом к Аните с Лином, где они с Чарльзом могли видеться каждый день. Их роман, который длился с мая по декабрь, был обречен стать настоящей сенсацией. Однако Ховард отчаянно влюбился в девушку, а она в него. Ей было двадцать пять, ее сестра замужем за его сыном; ему пятьдесят два, и он женат. Но смерть сына окончательно отдалила супругов, их брак распался. Осенью 1932 года в доме Лина прошла церемония бракосочетания Чарльза и Марселы.

Ховард приобрел в лице Марселы идеального партнера. Как и Чарльз, она была чрезвычайно чутким и отзывчивым человеком. Внезапно оказавшись в мире богатых, она вошла в него с очаровательно-непринужденным достоинством. Ей был присущ тот редкий тип изящества и уверенности в себе, который делал ее частые отступления от общепринятых норм скорее занятными, чем скандальными. Она очаровала общество. Во время игры в гольф она била по мячу с такой силой, что сшибала метки для мяча. В 1935 году, когда Чарльз организовал пятимесячную поездку на сафари, Марсела без колебаний поехала с ним. В мире, где роль женщины по-прежнему была весьма традиционной, ее решение отправиться в такое путешествие вызвало горячие пересуды. Газета «Сан-Франциско Экземинер» печатала ежедневные отчеты об ее приключениях в джунглях. Марсела давала им пищу для разговоров. Когда на их отряд напал лев, именно она подняла ружье и хладнокровно застрелила хищника. А когда она нашла осиротевшего детеныша голубой мартышки, то привезла его с собой в Нью-Йорк в шляпной коробке. Она уговорила служащих отеля «Валдорф Астория» разрешить ей поселить детеныша в их с мужем роскошном номере люкс. Она позировала для репортеров с Блуи и бананом на плюшевых диванчиках в фойе гостиницы «Валдорф», а потом повезла мартышку с собой как домашнего питомца. Марсела сходилась с Ховардом в понимании важности имиджа и с удовольствием заняла свое место рядом с ним в центре всеобщего внимания. Как и ее супруг, она провела бóльшую часть своей жизни с лошадьми.

В 1934 году, глядя из окна своего офиса в Сан-Франциско, Чарльз Ховард мог видеть город именно таким, каким представлял его в мечтах. Тот Сан-Франциско, где царили конные экипажи, тот город, в который он приехал тридцать лет назад, исчез навсегда. На улицах города теперь редко когда можно было встретить лошадь – а лет через десять они могли исчезнуть из города навсегда. Ховард стоил теперь миллионы долларов, жил в роскоши, его окружали преданные друзья и обожало общество. Но Чарльз не хотел останавливаться на достигнутом. Он был готов двигаться дальше.

Джордж Джианнини, друг Ховарда, владелец нескольких прекрасных скакунов, считал, что знает, что нужно Чарльзу. Джианнини видел, что в приятеле вновь проснулась страсть к лошадям, и считал, что ему следует полностью посвятить себя скачкам чистокровок. Ховард отнесся к этой идее без особого энтузиазма. Он решил, что не хочет серьезно заниматься этим бизнесом, если не будет уверен, что добьется успеха и не станет лучшим. И ему нужен самый лучший тренер. Друзья некоторое время обсуждали эту идею, но потом оставили ее.

Поменять мнение его заставил зубной врач из Сан-Франциско, бывший профессиональный бейсболист и инвестор по имени Чарльз «Док» Страб. Пятью годами ранее, осенью 1929 года, когда Страб сел в «счастливое» кресло своего брадобрея, чтобы побриться, ему подали телефонную трубку. И вот так, сидя в кресле, с мыльной пеной на лице, Страб узнал о крахе фондовой биржи. В один день он потерял все. И теперь его долг составил более миллиона долларов. Ошеломленный Страб положил телефонную трубку. И тут ему в голову пришла одна идея. Он потерял все свои деньги – но не связи, не свое чутье на счастливый случай. Он решил, что построит ипподром, самый лучший в мире, и вернет конные скачки в Калифорнию.

Он очень удачно выбрал время для воплощения этой идеи. Катастрофа, которая в тот день подкосила его, поразила всю нацию. Последующие три года, пока Великая депрессия душила экономику, власти каждого штата отчаянно пытались найти источники дохода. Калифорнийцы, которые надеялись снова легализовать скачки, ухватились за идею Страба. Впервые за четверть столетия они получили одобрение избирателей. В 1933 году власти Калифорнии согласились легализовать ставки на скачках. Но при этом выдвинули два условия. Первое: ипподромы должны использовать для ставок на тотализаторе специальные аппараты вместо букмекеров, чья коррумпированность и повлекла за собой запрет на ставки. И второе: ставки будут облагаться высоким налогом. И скачки возродились.

Имея готовый бизнес-план на скаковой ипподром стоимостью в три миллиона, который предстояло построить на просторном ранчо Санта-Анита на пологом склоне хребта Сан-Гейбриэл недалеко от Лос-Анджелеса, Страб нуждался только в одном – в деньгах. Он не мог найти банк, готовый поддержать его, поэтому ходил от дома к дому в надежде найти частных инвесторов. Во многих домах ему отказали. Но когда он пришел к Чарльзу Ховарду, его пригласили войти. Ховард, его близкий друг Бинг Кросби и еще несколько состоятельных жителей Калифорнии вручили Страбу сумму, которой хватило на постройку ипподрома Санта-Анита-парк.

Страб грамотно распорядился деньгами инвесторов. Он построил беговую дорожку, которой еще не бывало в мире. Это настоящий храм чистокровных лошадей, столь великолепный, что писатель Давид Александер отзывался о нем как о самом будоражащем потрясении в жизни. Окруженный горами ипподром был открыт в 1934 году на Рождество. Он сразу завоевал огромную популярность и у публики, и у властей штата, которые впоследствии получили многомиллионную прибыль от разрешения устраивать тотализатор. Наездники тоже полюбили детище Страба. Тому пришла в голову блестящая идея устраивать торжественное открытие фирменных соревнований ипподрома, гандикапа Санта-Аниты, которые, начиная с 1935 года, ежегодно проходят в конце зимы. В отличие от Кентукки Дерби, где могут участвовать только трехлетки, гандикап Санта-Аниты открыт для всех взрослых лошадей возрастом от трех лет. Но главное отличие было в призе. В 1934 году лучшие скачки в Америке приносили победителю от 6 тысяч до (в редких случаях) 50 тысяч долларов. Денежный приз Страба потрясал воображение: победитель получал 100 тысяч плюс несколько тысяч от выручки от доходов. Это был самый большой денежный приз в мире. Предложенный в тот год, когда средний доход на душу населения в Соединенных Штатах составил 432 доллара, призовой фонд Страба стал настоящей сенсацией. Эта сумма настолько впечатлила американцев, что никто не использовал официальное название скачек. Гандикап Санта-Аниты на жаргоне наездников называли не иначе как стотысячником.

Страб выбрал идеальный момент для организации скачек. Один за другим штаты отменяли запреты на проведение скачек и системы тотализаторов, и это привело к тому, что количество беговых дорожек увеличилось на 70 %. Скачки быстро становились самым популярным и посещаемым спортом в Америке. С 1934 года миллионы новых поклонников скачек обращали взоры на Санта-Аниту, чтобы увидеть, кто рискнет претендовать на призовой фонд Страба. Стотысячник мгновенно приобрел бешеную популярность. Все хотели его завоевать. Включая Чарльза и Марселу Ховард.

Может, благодаря уговорам Джианнини или следуя примеру Бинга Кросби, вкладывавшего огромные деньги в скаковых лошадей, а может, глядя на великолепный ипподром, построенный на их деньги, – неважно, по какой причине, но Ховарды, и особенно Марсела, страстно желали выиграть этот приз. В 1935 году, вскоре после открытия нового ипподрома Бэй Мэдоуз в Сан-Франциско, Ховард подобрал несколько довольно резвых скаковых лошадей и нанял молодого тренера по имени Бастер Миллерик. Конюшня была зарегистрирована на Марселу. Она придумала дизайн костюма жокеев, который впоследствии стал легендарным: темно-красный с белым шлем, белые рукава и красная жокейка с изображением тавра Риджвуда и буквы «Н» внутри большого белого треугольника. Лошади были довольно резвы, но Ховард искал что-то особенное. В то лето они с Марселой купили пятнадцать лошадей-однолеток на аукционе в Саратоге, штат Нью-Йорк. Но, уступая своей извечной тяге браться за безнадежные дела, Ховард покупал только тех однолеток, которые выглядели не очень привлекательными для других участников аукциона. Они дольше всех застаивались в загонах, и за них не сражались покупатели. Ховард планировал вскоре приобрести и таких лошадей, которые могли бы побороться за приз в 100 тысяч долларов. Миллерик был хорошим начинающим тренером, но для своих лошадей Ховард хотел не просто хорошего, а самого лучшего. И в 1935 году он стал подыскивать такого специалиста.

 

Глава 2

Одинокий ковбой

Том Смит (AP / Wide World Photos)

В том же 1935 году в нескольких сотнях километров к югу от поместья Чарльза Ховарда жил старый наездник Том Смит. Он почти не выходил за пределы мексиканского ипподрома, спал на койке в конюшне. Этот сильный, коренастый немолодой человек отличался крайней молчаливостью. С момента своего появления на ипподроме он оставался для всех наездников человеком-загадкой. Поговаривали, что прибыл он с приграничной полосы, но откуда именно, точно никто не знал.

Обычно Смит не разговаривал. Когда кто-нибудь пытался задать ему вопрос, он просто молча уходил прочь. И избегал вечеринок, собраний, потому что там надо было говорить. Журналист, который наблюдал за Смитом многие годы, сказал о нем: «Вместо приветствия он кивает, на прощание жмет руку, в итоге не вымолвит и сотни слов». Однажды кто-то поклялся, что видел, как Смит случайно отрубил себе палец на ноге. Выбросив ампутированный палец из ботинка, Том вместо тирады, подобающей такому происшествию, ограничился словами: «Мой палец». На ипподроме судачили, что, если человек так мало говорит, значит, ему есть что скрывать и его прошлое было либо недостойным, либо, наоборот, героическим. Люди заполняли образовавшийся биографический вакуум событиями, присущими жизни Дикого Запада, приписывая Тому ограбления банков, головокружительные победы на родео, бесстрашные подвиги в индейских войнах. Ничего из этого не соответствовало реальности, только давало пищу для новых пикантных слухов, подогревало интерес к его персоне и заставляло окружающих испытывать к нему боязливое уважение. Правда о Смите была гораздо интереснее, но он не желал раскрывать секреты своего прошлого.

Ему было 56, но выглядел он намного старше. Форма его челюсти указывала на строптивый характер, а подбородок по форме напоминал плохо закрепленную подкову или неправильно поставленный столб изгороди. Он был каким-то бесцветным, прозрачным. Создавалось впечатление, что он начинал превращаться в невидимку. В тех редких случаях, когда он снимал свою мягкую фетровую шляпу, нужно было долго и пристально рассматривать лысеющую голову, чтобы отличить седые волосы от серой кожи. На фотографиях без шляпы он неизменно сливался с небом, и были видны только его глаза, висевшие где-то в воздухе. Некоторые фотографы прекращали тщетные попытки сфотографировать его и просто дорисовывали его голову вручную, наугад определяя ее форму. Если же им удавалось сделать снимок «с головой», то все черты лица, за исключением подбородка-ковша, растворялись в тени полей его шляпы. Выше рта на снимках были видны только очки, в которых отображался фотограф. Как бы там ни было, Смиту никогда не хотелось смотреть в объективы фотоаппаратов. Он хотел смотреть на лошадей.

Казалось, что он нашел свое последнее пристанище. В его конюшне была только одна скаковая лошадь, причем совершенно заурядная. Старый ковбой в одиночестве поглощал пищу в столовой ипподрома, а все оставшееся время проводил со своей лошадью. Иногда он провоцировал бессмысленные разговоры, как, например, о яичнице с ветчиной на завтрак на скамьях у противоположной прямой. В конце концов наездники привыкли к его молчанию и забыли о нем.

В детстве Тома Смита опекали индейцы. Они присматривали за ним, когда он пытался находить дорогу в бескрайней равнине, обходить стада диких мустангов. Он всегда был один – даже тогда, на исходе девятнадцатого столетия. Он разговаривал только с лошадьми на языке незатейливых жестов и мелодичных звуков. Индейцы называли его Одиноким Ковбоем, а белые люди – «молчуном Томом». Люди его сторонились. Казалось, только лошади понимали его.

Они составляли смысл его жизни. Он рос там, где ездить верхом было так же естественно, как и дышать. Обладая от природы уникальным талантом понимать животных, Том всей душой и сердцем полюбил их. Они стали неотъемлемой частью его жизни. Позаимствовав у них непосредственность и непреодолимое стремление к свободе, он сам по характеру и поведению напоминал животное. Люди раздражали и сердили Смита. В их присутствии он замыкался в себе, зато с лошадьми чувствовал себя необычайно спокойно и комфортно.

Его жизненный путь можно было сравнить с заснеженной дорогой, на которой проступали идеально четкие следы копыт. Смит был родом из прерий. Там он приручил огромное количество мустангов и подготовил их для службы в британской кавалерии во времена англо-бурской войны. Но лошадьми он начал заниматься гораздо раньше, еще в отрочестве. С тех пор его карьера объездчика прерывалась лишь изредка, когда он временно становился охотником то на оленей, то на пум, а то и пастухом овец. В детстве он перегонял крупный рогатый скот, в тринадцать лет уже стал искусным объездчиком лошадей. Из памяти стерлись места и даты. Том помнил лишь, что его всегда окружали лошади и пустынная земля. У него была жена, но можно было только догадываться о ее присутствии. Позже рядом со Смитом появился сын Джимми, который, по умозаключениям окружающих, «возник ниоткуда».

На рубеже столетия Том променял дикую природу на цивилизацию. Он ускакал в Колорадо, в город Гранд-Джанкшен. Ему было чуть за двадцать. Британская кавалерия больше не нуждалась в его услугах, поэтому ему пришлось распрощаться с мустангами и начать поиски новой работы. Вместе со своей лошадью он скитался по необъятным пастбищам в каньоне Юнавип в Колорадо, когда узнал, что на одном из ранчо требовался пастух.

Том получил эту работу и исправно выполнял ее на протяжении двадцати лет. Он был настоящим мастером на все руки. Приучал крепких жеребят ходить под седлом, лечил их раны и болезни, подравнивал копыта, сгибался над наковальней, чтобы выковать им подковы. Дни и ночи напролет Том проводил с ними, согревался, тесно прижимаясь к ним во время прогулок по каньону, спал у их ног у подножия гор Колорадо.

Но надвигались перемены. Пока Смит безмятежно коротал свои дни в Юнавипе, тот Запад, который сформировал его образ жизни, обрекал его на долгие и мучительные поиски нового убежища и новой работы. Модернизация во главе с автомобилем неукротимо прорывалась через границу. Она постепенно вытесняла лошадей и все, что составляло привычный уклад жизни этих мест. Вероятно, из-за того, что Смит слишком редко имел дело с цивилизацией, он упустил момент, когда рядом появился филиал автомобильной компании Ховарда. Да, честно говоря, необходимости в этом не было, так как его умения компании не требовались. В то время все вокруг него пытались приспособиться к новому миру, забывались накопленные веками знания и исчезали традиции. Легенды о том, какой была граница, и о Диком Западе завладеют умами людей чуть позже, и Смит войдет в эти легенды.

Люди вокруг старались идти в ногу со временем, а Смит продолжал вести привычную для себя жизнь, постепенно превращаясь в реликт. Он не знал другой жизни и, вероятно, даже не представлял, какой она может быть. Его кругозор не выходил за рамки прерий и ранчо, и до последнего вздоха он общался с этим миром так, как научили его жеребята, обветренная земля и бескрайнее небо родного края.

В 1921 году после продажи ранчо в Юнавипе Смит стал безработным. Он поехал на ярмарку в округ Вайоминг, где ему удалось получить работу в компании, чья деятельность не поддавалась разумному объяснению. Они поставляли одряхлевших, отживших свой век лошадей на эстафетные гонки на родео. Том должен был тренировать и подковывать шесть лошадей. Свои обязанности Том исполнял безукоризненно. Вдобавок он лечил их болезни, что сказывалось на скорости лошадей. Гонки были далеко не самыми престижными, и лошади Смита побеждали. Один большой человек по имени Ирвин заметил Тома и его питомцев.

Ирвин по кличке «Ковбой Чарли» имел два дела. Летом он организовывал шумное шоу «Дикий Запад», а зимой занимался еще более шумными конюшнями для скаковых лошадей. Этот человек обладал не только колоссальными размерами, но и колоссальной энергией. В результате нарушения эндокринной системы у него образовались опухоли, вес которых достигал уже 23 килограммов. Вес самого гиганта колебался в большом диапазоне – от жалких 182 до 245 килограммов, основная часть которых приходилась на чудовищный колышущийся живот. Именно благодаря своему брюху он получил еще одну кличку – Ирвин «Десять Тонн». Все, что его окружало и чем он пользовался, было приспособлено под его внушительные размеры. Он отдавал команды из обширного седла на фантастически огромном стандартбреде (американском рысаке), который мог выдерживать такого сверхтяжелого седока. Ирвин не мог протиснуться в стандартную дверь автомобиля, рассчитанную на людей весом не более 90 килограммов. Поэтому специально для него собрали седан с широкой, хорошо укрепленной багажной частью, через которую он влезал и вылезал.

Ирвин был обречен стать популярным. Он попал в заголовки общенациональных газет, потому что во время казни своего друга Тома Хорна, осужденного за убийство, поднялся на виселицу и прогорланил песню «Железная дорога жизни в небо». Когда стало известно, что знаменитый преступник Билл Карсли, за которым давно охотилась полиция, ограбил поезд на Объединенной Тихоокеанской железной дороге, Ирвин без промедления оседлал коня и помчался на помощь полицейскому отряду, который преследовал грабителя. Впоследствии в газете «Денвер Пост» он дал яркий и подробный отчет о том, как «схватил самого опасного преступника, совершавшего самые дерзкие ограбления поездов за всю историю Запада». Работая агентом Объединенной Тихоокеанской железной дороги, он в одиночку спас шерстяной бизнес всего Колорадо во время снежной бури, когда на локомотивном снегоочистителе пробивал сугробы, чтобы открыть дорогу для поездов, нагруженных кормом для овец.

Ирвин всегда притягивал влиятельных людей, включая генерала Джона Першинга и Уилла Роджерса. Однажды Теодор Рузвельт спас его от разорения, когда он со своим шоу оказался в крайне затруднительном положении в Шипсхед-Бее. За свою щедрость Тедди получил пегого пони и верного, надежного друга. Всех приезжих Ирвин встречал крепким рукопожатием, которое вполне могло раздробить кисть, и похлопывал по спине так, что у гостей начинали шататься зубы. Он покорял людей своей ослепительной улыбкой, лестью и историями, от которых захватывало дух. Самоуверенный, изобретательный, остроумный и бесцеремонный, одержимый желанием двигаться вперед, находить для себя все новые и новые занятия, он оказывал поистине гипнотическое воздействие на людей. Некоторые из его соседей фермеров, привыкшие управлять хозяйством по старинке, недолюбливали его. Для них Ирвин был чужаком, представителем нового поколения Запада. Все знакомые Ковбоя Чарли были согласны с характеристикой, которую дал ему бывший жокей Майк Гриффин: «самый большой человек, которого я когда-либо встречал». Он так и не смог забыть блиц-проверку на владение искусством верховой езды, которую устроил для него Ирвин.

Чарли разглядел все, что мог делать Смит с лошадьми, и, остро нуждаясь в хороших работниках, умеющих обращаться с этими животными, предложил Смиту работать у него главным конюхом, кузнецом и помощником тренера. Так как отказать Ирвину было невозможно, у Смита почти не осталось выбора. И он согласился.

Жизнь Одинокого Ковбоя вошла в бешеный ритм. Летом он объезжал страну в грохочущих поездах, участвовал в подготовке шоу. Представления проходили в цирковых шатрах, которые Ирвин приобрел за бесценок у цирка «Ринглинг Бразерс» после того, как они объединились с «Барнум и Бэйли». В номерах программы правдивые исторические события чудесным образом переплетались с вымышленными. В спектаклях были показаны не только поединки ковбоев с индейцами, почтовая служба на перекладных лошадях, подвиги кавалерии, ограбления почтовых дилижансов, но и гонки на римских колесницах, эстафетные бега, состязания женщин-ковбоев, комбинированные трюки с участием акробатов на лошадях и воздушных гимнастов. Вспомогательный персонал в основном состоял из лишившихся гражданских прав индейцев и мексиканцев, ковбоев. Все они отполировали навыки ездить верхом и обращаться с лошадьми на границе.

Звездами шоу были дочери Ирвина – Фрэнсис, Джоэлла и Паулина, бесстрашные наездницы. Однажды девочка с тощими косичками по имени Джоэлла прогуляла школу, чтобы принять участие в скачках, и победила, обогнав легендарных всадников арапахо. Дома ее ожидала порка от матери и новая лошадь от сияющего от гордости отца. Как правило, Смит работал за кулисами, но время от времени ему приходилось выходить на арену, чтобы держать сменных лошадей во время выступлений дочек Ирвина. Он галопировал по кругу на своем огромном желтом коне, растопырив ноги и размахивая шляпой в знак поддержки девушек-ковбоев. Публика приходила в восторг, и шоу собирало аншлаги по всей стране.

С приходом зимы оживали конюшни Ирвина. По закону о запрете азартных игр конюшням отвели место где-то в захолустье – там были заросшие травой треки, овальные заболоченные площадки, которые называли аренами для родео, и грунтовые дорожки. Но Ирвину это вполне подходило для скачек. На этом треке Ирвин «Десять Тонн» был настоящим королем.

Его лошадиное хозяйство напоминало целый город на колесах. Когда крупные ипподромы, такие как Тихуана и расположенная недалеко от нее Агуа-Кальенте, или «Ак-Сар-Бен» (то есть «Небраска», произносимая задом наперед) в Омахе, открывали сезон скачек, в город въезжали дребезжащие вагоны Ирвина. Работники выводили из вагонов лошадей, разбирали платформы, разбивали шатры от «Ринглинг Бразерс», расставляли лавки для зрителей, обустраивали в стойлах кухни, лозунгом которых было «Ешь до отвала, пока не наберешься сил для победы», и готовились к атаке на скаковое сообщество. Судя по всему, конюшни Ирвина были самыми большими в стране на тот момент, а возможно, и за всю историю Америки. Однако лишь немногие из его лошадей смогли бы обогнать даже своего хозяина. Подавляющее большинство лошадей предназначалось для третьесортных скачек, где любого из участников можно было купить за бесценок перед началом соревнований. Чтобы попасть в цель, Ирвин руководствовался тактикой «пальбы из всех орудий», заявляя как можно больше лошадей на такие мероприятия в надежде, что продаст хотя бы нескольких из них. Через пару дней он повторял попытку, выставляя новых, ранее не заявленных лошадей.

Когда большие ипподромы закрывались, Смит вместе с другими работниками Ирвина загружался в вагоны и отправлялся в долгий путь. Они объезжали бесчисленные захолустные городки, останавливались только в крупных городах, таких как Канзас-Сити, и на железнодорожных развязках, таких как Ларами, Медисин-Боу и Шеридан в штате Вайоминг. Их маршрут пролегал и через индейские резервации. Ирвин обычно планировал свои визиты туда на следующий день после посещения этих мест правительственными чиновниками. Они должны были убедиться, что у обитателей резерваций водились деньги, чтобы делать ставки. По прибытии в город или резервацию Ирвин выводил лошадей из вагонов и без промедления вел их к ближайшей грунтовой дороге или на арену родео. Там он внедрял практически не дававшую сбоев систему для приема ставок. Ему без труда удавалось уговорить местных жителей посостязаться с его наездниками, а заодно сделать дополнительные ставки и согласиться на штраф за отказ от участия в размере 10 долларов. Чарли допускал к соревнованиям всех желающих без разбора, но в перерывах между ставками и забегами внимательно наблюдал за подготовкой местных лошадей. Если он полагал, что те смогут обойти его рысаков, то немедленно раскошеливался на штрафы за неявку и исчезал, зачастую «забывая» заплатить за гостиницу. В случае явного превосходства его питомцев над местными Ирвин убеждал их хозяев выложить все наличные, чтобы поставить на своих лошадей. Когда деньги заканчивались, он продолжал их обрабатывать до тех пор, пока они не проигрывали практически все, что имели, вплоть до попон. Как правило, лошади Чарли побеждали, и он, до нитки обобрав местное население, загонял лошадей обратно в вагоны и уезжал. Победитель Тройной Короны Джимми Джоунс, который начинал свою карьеру, состязаясь с лошадьми Ирвина, однажды упомянул, что «Ирвин мог с любого снять последнюю рубашку. В тот момент, когда человек получал деньги, Ирвин их у него отбирал. Пожалуй, его можно было назвать беззастенчивым вымогателем».

Такую жизнь с трудом выдерживали не только люди, но и лошади. За 60 долларов в месяц Смит ел и спал в конюшне, подковывал и подлечивал 54 лошади и при этом имел крайне сурового босса. Однажды у Ирвина по контракту работал жокей Пабло Мартинез. Вместо того чтобы получать деньги за каждый забег, он имел фиксированный оклад. Как-то раз Ирвин стащил беднягу Мартинеза прямо с больничной койки и заставил участвовать в скачках – только потому, что пожадничал заплатить штраф в 5 долларов за замену наездника. Несмотря на тяжелое воспаление легких, жокей каким-то чудом не только выжил, но и выиграл забег, а после, издавая сухие, свистящие хрипы, отправился назад в больницу.

Лошадям приходилось еще хуже. Ирвин набивал тридцать лошадей в один вагон на четыре двери. Как только животные прибывали к очередному месту проведения скачек, он выдергивал их из вагона и, не напоив и не дав возможности размяться, сразу заставлял работать. Расписание скачек было безжалостным. В то время полный календарь скачек для одной лошади предусматривал участие только в одних скачках за неделю. А кобылу по кличке Мисс Шайенн Ирвин, например, заявлял на скачки шестнадцать раз за двадцать один день. Другую несчастную он заставил бежать на скачках восемь дней подряд. Конкуренты, которые покупали у Чарли лошадей после скачек, иногда получали животных настолько измотанными, что бедолагам требовалась длительная передышка до полного восстановления сил. Ирвин процветал за счет бессовестной эксплуатации своих людей и животных. Он стал самым успешным тренером в стране, взвалив на лошадей непосильную нагрузку. Смит облегчал их страдания, лечил их травмы и болезни. И продолжал изучать их.

Как же мучительно для Смита было ухаживать за лошадьми, загнанными до изнеможения, и наблюдать за мужчинами и женщинами, владевшими столь необходимым и ценным ранее мастерством, которые должны были скакать по кругу перед зрителями, успевшими позабыть недавнее прошлое! Том и сам не раз стоял на ярком, празднично украшенном манеже, пускал лошадей вскачь, не задумываясь о том, что понапрасну растрачивает свои знания и силы.

Но Смит постепенно адаптировался. В его обязанности входила предстартовая подготовка лошадей к эстафетным бегам и матчевым скачкам. Просмотрев тысячи скачек, он пришел к выводу, что обычно побеждает лошадь, которая делает самый мощный рывок на старте. И он начал изобретать различные способы, чтобы научить лошадь как можно быстрее срываться с места. На тот момент эти знания помогали Ирвину держаться на плаву. Впоследствии они стали поистине бесценными.

Депрессия разрушила бизнес Ирвина. Поначалу, правда, было очень легко найти новых работников. Чтобы купить лошадей, он каждый год отправлялся в Чикаго. Вокзалы были переполнены безработными. Ирвин пополнял штат, просто забирая в вагон всех желающих найти работу. Однако все меньше и меньше людей посещало его шоу, поэтому выплачивать зарплату становилось все труднее и труднее. В конце концов деньги иссякли. Он клятвенно уверял своих работников, что оплатит их труд, но выполнить обещания не мог. Лошади Ирвина по-прежнему нуждались в уходе, поэтому Смит не спешил бросать работу. Его внимание привлекла одна из лошадей, полная развалина, по кличке Рыцарь.

У лошади была довольно богатая биография. В двадцатых годах Рыцарь находился на попечении Боба Роу, одного из темнокожих тренеров, которые были редкостью для этой местности. Боб хорошо знал ремесло, и Рыцарь стал грозой местных ипподромов, выиграв тридцать скачек и заработав 22 тысячи долларов. Он был кумиром темнокожей Тихуанской общины, которая в дни бегов Рыцаря устраивала пышные празднования. С возрастом жеребец сбавил скорость. В 1930 году его заявили на скачки с последующей продажей. Роу не хотелось с ним расставаться, и он рассчитывал, что на ветерана, отработавшего 150 состязаний, никто не будет претендовать. Но он просчитался. Ему было вдвойне обидно от осознания того, что тренер, купивший его лошадь, оказался белым. Роу был просто убит горем, а почитатели жеребца пришли в ярость. После того как Рыцарь перешел в другие руки, поползли слухи, что кто-то из его прежней жизни навел порчу на коня. Суеверный страх охватил покупателя, и у него сдали нервы. Он продал его, даже ни разу не выпустив на бега. Последующий владелец сразу выставил Рыцаря на ближайшие скачки с продажей.

Однако Ирвин не отличался суеверностью. Он заявил претензию на Рыцаря еще перед скачками, как и раскаявшийся Роу. По результатам жребия победил Ирвин. Проклятие сработало. Рыцарь получил тяжелую травму и, сильно хромая, вошел в конюшню Чарли. Казалось, что жеребец не выживет. Но Ирвину настолько понравилась лошадь, что он не стал ее умерщвлять. Рыцарь отказывался от еды и медленно угасал.

Смит очень хотел получить этого жеребца. После того как Ирвин задолжал ему за два месяца работы, он подошел к хозяину с предложением отдать ему жеребца в счет погашения долга. Чарли отказался, сославшись на то, что лошадь слишком плоха. Но Смит настаивал и в конце концов добился своего. Он забрал Рыцаря и исчез. Их так долго не видели, что на ипподроме решили, будто жеребец умер. Спустя десять месяцев Смит неожиданно появился в Тихуане. Он вел под уздцы Рыцаря и заявил его на бега. Лошади старше семи лет чрезвычайно редко одерживают победу на бегах, даже на скачках с последующей продажей, а Рыцарю было десять. Старые поклонники скакуна при виде своего кумира бросились к окошкам букмекерских контор. Пока Рыцарь направлялся к стартовому боксу, ставки на него взлетели. Рыцарь выиграл, а его возвращение стало легендой.

Ирвин распознавал талант с первого взгляда. Он предложил Смиту тренировать его лошадей. Чарли послал Тома вместе с несколькими скакунами на небольшие треки в Шайенн. Смит добился настоящего успеха, который мог бы считаться непревзойденным в любом виде спорта: его воспитанники выиграли 29 из 30 скачек. Когда началась полоса неудач, Ирвин отправил Смита в Сиэтл, чтобы тренировать другую группу лошадей. И снова Том принес Чарли удачу.

А тем временем на лугах и пастбищах, проселочных дорогах и треках Смит отрабатывал почти мистическое общение с лошадьми. Он умел не только читать их мысли и управлять ими. Он досконально изучил их тело и то, как они выражают свои эмоции и чувства. Прикосновениями рук он снимал их боли. В его время тренеры неукоснительно следовали негласным законам, основанным на традициях и подражании, суевериях и небылицах. Даже прогрессивные тренеры, бывало, кидали центы в ведра с водой для кобыл, чтобы приостановить течку. Они, выбиваясь из последних сил, заставляли перелечь отдыхающую лошадь с левого на правый бок, потому что лошадь, лежавшая на левом боку, считалась дурным предзнаменованием. Смит же кардинально отличался от всех тренеров. Он не придерживался ни правил, ни порядка, ни ритуалов. Он проверил свои знания на границе. Том имел особый подход к каждой лошади, полагался только на свою интуицию и опыт. Окруженные его заботой, лошади расцветали и добивались успеха.

Вероятно, Смит был молчуном из-за того, что привык слушать, а не говорить, ведь язык лошадей – это скупой набор телодвижений и звуков. Том все слышал и видел. Конюхи, которые выгуливали разгоряченных после тренировок лошадей вдоль конюшен, не раз наблюдали странную картину: Смит, сидя на корточках, пристально смотрел вперед и думал о лошадях. Конюхи обходили конюшни и заставали его в той же позе. Иногда он был настолько поглощен созерцанием лошади, что мог часами не двигаться. Он, бывало, неделями напролет не расставался со своими любимцами и даже не выходил на трибуны, чтобы посмотреть скачки. Он изготовлял хитроумные устройства для тренировки из того, что было под рукой, и варил мази по собственным рецептам. Остальные тренеры находили его методы подготовки абсурдными. Секундомер у него был, но оставался в кармане. Том обладал уникальной способностью оценивать скорость лошадей на глаз, замечал малейшие нюансы их движения и возмущался, если его отвлекали от наблюдения. Он говорил: «Я доверяю своему глазу больше, чем всем этим новомодным часам. Они только отвлекают внимание от лошади. У меня есть часы, и они работают, но глаз – гораздо лучше».

Смит воспринимал тренировку как долгий спокойный разговор. Его ставило в тупик, почему другие люди не могли понять все, что он делает. Однажды он сказал: «Легко разговаривать с лошадью, если ты понимаешь ее язык. Со дня, когда они рождаются, и до самой смерти лошади остаются такими же. И только люди своим обращением меняют их». Он был твердо убежден, что никакое животное не может быть безнадежно больным или искалеченным. По его мнению, любую лошадь можно вылечить. Его единственный принцип гласил: «Изучай свою лошадь. Каждая из них индивидуальна, и каждый раз, как только ты проникаешь в ее ум и сердце, ты начинаешь творить чудеса с упрямым, совсем не похожим на тебя животным».

Ковбойские лошади, мустанги, выставочные лошади, изможденные скакуны – все они помогли Смиту стать уникальным тренером. Он ждал свою лошадь…

21 марта 1934 года, когда раннее весеннее солнце стояло высоко в небе Мексики, Ирвин «Десять Тонн» втиснул колышущиеся 190 килограммов в заднюю дверь своего гигантского седана и отправился в Шайенн. На севере Мексики в Агуа-Кальенте сезон скачек закончился, и Ирвин возвращался к своим конюшням. Его путь лежал на север через границу с Вайомингом. На пустынной дороге в 23 километрах от Шайенна у его машины лопнула шина. Водитель потерял контроль, и машина рухнула в кювет. Подоспевшие спасатели нашли Ирвина в плачевном состоянии. Он получил тяжелые травмы грудной клетки и черепа. Спустя два дня он скончался.

Конюшни Чарли ликвидировали. Смит в одиночку отправился на крупный ипподром в Сиэтл. Поначалу он недолгое время тренировал нескольких ветеранов из конюшен Ирвина. Затем работал главным конюхом у старика Гарри Уолтерса, который поменял карьеру циркового наездника на тренерскую. Там он тоже недолго задержался, потому что его хозяин вскоре решил отойти от дел. Осознавая, что Смит лишается заработка, Уолтерс подарил ему лошадь по кличке Орили – скакуна с большим стажем, за которого на скачках запрашивали 1 тысячу 500 долларов. Подарок был довольно сомнительным, так как жеребец хромал.

Смит начал выхаживать лошадь, как прежде Рыцаря. После лечения Том вернул Орили на трек живым и полным сил. Жеребец стал выигрывать. Вскоре Смит повысил его скаковой класс, и Орили продолжал вновь и вновь совершать почетный круг победителя.

В конце 1934 года Том Смит переехал со своей единственной лошадью и ее конюшней в Агуа-Кальенте. Орили находился в удовлетворительном состоянии, а Смит – нет. Тренер выживал за счет конюшни, которую делил вместе с коллегой по цеху, который также едва сводил концы с концами. У него не было клиентов. Буквально несколько долларов отделяло его от полного разорения. В самый разгар Великой депрессии у него не было постоянной работы.

Тома спасло случайное стечение обстоятельств – можно сказать, чудо. Молодой тренер Нобль Тривитт, который вместе со Смитом делил конюшню, работал на Джорджа Джианнини, близкого друга Чарльза Ховарда. Как-то раз Джордж зашел в их конюшню взглянуть на лошадей и обратил внимание на то, в каком великолепном состоянии находился жеребец Смита. Джианнини понял, что на задворках этого мексиканского ипподрома увядает талант блестящего тренера, и тут же связался с Чарльзом Ховардом.

«Вот теперь, – сказал он своему другу, – у тебя будет самый лучший тренер в стране».

Том Смит и Чарльз Ховард встретились лицом к лицу. Эти два человека олицетворяли две разные половины столетия. Смит был последним из настоящих уроженцев пограничной полосы, а Ховард превращал земли его родного Запада в дороги для своих автомобилей. Том так и остался угрюмым ковбоем-одиночкой. Но Ховард был наделен уникальной способностью – он мог разглядеть талант в самой невзрачной оболочке. Кроме того, наметанным глазом кавалериста он легко мог определить настоящего наездника. При первом взгляде на Смита у Ховарда сработало его природное чутье. Он отвел Тома в свою конюшню и представил лошадям их нового тренера.

 

Глава 3

Злой, норовистый, запущенный

Смит и Сухарь

(AP / Wide World Photos)

Том Смит наконец получил достойный заработок – Ховард платил ему довольно приличную сумму. И ковбой сменил свой гардероб. Комбинезоны, бесформенные клетчатые рубахи, грязные ботинки, кожаные гамаши и кепки ушли в прошлое. Том появлялся на конюшне в аккуратных серых костюмах, темных жилетах, габардиновых брюках, модельных туфлях. В те дни, когда проходили скачки, он надевал республиканский галстук сдержанной расцветки. Смит даже купил себе верблюжье пальто. Ну и завершала ансамбль, конечно, совершенно обычная мягкая серая фетровая шляпа. Смит никогда с ней не расставался. Учитывая, что внешность у него была довольно неприметная, люди обычно узнавали не его самого, а его шляпу. Спустя пару лет, будучи в Нью-Йорке, Смит решил, что сносил свою шляпу «до дыр», и отправился искать ей замену. Спустя четыре часа он вернулся. На голове его была точная копия его старой шляпы. Он недовольно проворчал, что потратил все утро, прочесывая город в поисках шляпы за два с половиной доллара.

– Так и не нашел, – пожаловался он. – Пришлось купить эту.

Ховард поинтересовался, во сколько же ему обошлась новая шляпа.

– Три доллара.

Новая должность пришлась Смиту по душе. Том Смит нашел себя и свое место. Он взялся за невоспитанных однолеток Ховарда, поработал с ними в одиночестве в течение года, потом перевез их в конюшню номер 38 в Санта-Анита и повесил на дверях табличку со своим именем. С самого начала на него поглядывали с огромным любопытством. Некоторые видели, как он заворачивал будильник в полотенце и засовывал сверток в охапку сена в стойле кобылы, чтобы она привыкла к тиканью. Пока все на ипподроме ломали голову, зачем он это делает и что задумал, Смит брал лошадь на поводья, вытаскивал из сена будильник и отправлялся на беговую дорожку. Он ставил лошадь в стартовый бокс, заводил будильник и отпускал кобылу. Он повторял процедуру снова и снова, пока лошадь не привыкла пускаться вскачь всякий раз, когда слышала сигнал.

Довольно скоро люди стали приходить просто для того, чтобы понаблюдать за Смитом. Никто никогда не видел, чтобы тренер работал так с лошадью. Ховард тоже приезжал посмотреть на тренировки, угощал лошадей кубиками сахара и гадал, во что же они с Марселой ввязались. Но потом начались скачки – и лошади Смита стали побеждать. И не время от времени, не изредка. Он полностью завладел ипподромом. На его лошадей почти не делали ставок, потому что мало кто верил в то, что он делает. И это только увеличивало выигрыши от ставок, которые делал Ховард. На кобылу, которую Смит тренировал с помощью будильника, ставки были 70 к 1, а она повела забег прямо от стартовых ворот и выиграла самые крупные скачки двухлеток в сезоне, что принесло 143,60 доллара за каждые 2 доллара, которые на нее ставили, – рекордную сумму. Смит выигрывал так много, что о нем почти ежедневно писали в газетах. Завсегдатаи ипподрома вскоре стали называть круг победителя «акр Ховарда». А конюшня номер 38 стала лидером ипподрома по числу побед.

Ховард и Смит нашли общий язык. Ховард называл тренера Томом, но Смит обращался к нанимателю только «мистер Ховард». Чета Ховардов приезжала в конюшню почти каждое утро, и Чарльз проводил там иногда по четырнадцать часов. Он перевез туда своего верхового жеребца по кличке Чуло, чтобы ездить вместе со Смитом на ипподром. При этом Ховард знал свое место и не вмешивался в работу Смита. Для такого деятельного руководителя, каким был Ховард, соблазн был велик, но он был достаточно умен, чтобы признавать авторитет более опытного в своем деле профессионала, какими бы странными ни казались его методы тренировок. «Мистер Ховард платит мне за победы, – сказал как-то Смит. – Он не задает вопросов». В ответ Смит мирился со стремлением Ховарда находиться в центре внимания, с нескончаемым потоком друзей и репортеров, которых тот приводил с собой в конюшню, с его желанием быть в гуще событий. Мирился до определенных пределов. Если кто-то из друзей хозяина подходил к его лошадям слишком близко, Смит мог довольно грубо потребовать отойти. Да, в их тандеме были некоторые шероховатости, но он работал.

Ховард жаждал еще бóльших побед. В конце весны они решили поехать, так сказать, на гастроли. Лошадей перевезли на небольшой ипподром в Детройте, штат Мичиган. А Смит отправился дальше на Восток совсем с другой задачей. Его работодатель хотел найти более зрелых лошадей, чтобы дополнить и усилить свою команду двухлеток. У Ховарда были такие деньги, что он мог с потрохами скупить любого коннозаводчика из высшей лиги. Он мог приобрести полностью укомплектованную конюшню испытанных скаковых лошадей. Но Чарльз Ховард не искал легких путей. Он хотел купить недорогое животное, чьи скрытые таланты не смогли рассмотреть старые финансовые аристократы, занимавшиеся скачками в восточных штатах. И Ховард был уверен, у него есть тренер, который найдет такую лошадь. В июне 1936 года Смит приехал в Массачусетс. Он ездил по ипподромам и осматривал сотни недорогих лошадей, но никак не мог найти то, что искал. И однажды душным летним днем 29 июня на ипподроме Саффолк-Даунс в Бостоне лошадь сама его нашла.

Молодой жеребец едва не ухмылялся ему в лицо. Смит стоял у ограждения вдоль беговой дорожки, рассматривая пробегающих мимо лошадей, когда тощий трехлетка остановился прямо перед ним, высоко запрокинул голову и уставился на тренера с высокомерным выражением, которое никак не вязалось с неказистым видом животного. «Он посмотрел на меня свысока, – вспоминал позже Смит, – словно спрашивая: “Ну что ты уставился? И вообще, кто ты такой?”». Человек и конь стояли по разные стороны ограждения, оценивающе разглядывая друг друга. В голове Смита возникла вдруг картина: выносливый ковбойский жеребец в горах Колорадо. Помощник конюха, который вел жеребца, потянул его к стартовому столбу. Жеребец повернулся к Смиту задом и пошел прочь. Да, тощий. Но у этого коня есть характер.

Смит просмотрел данные жеребца, представленные в программе скачек. Трехлетка был потомком могучего Военного Корабля, его отец – необычайно резвый и исключительно красивый Морской Сухарь. Но ему не достались ни стать, ни красота и мощь столь славных предков. Его приземистое тело походило на шлакоблок. И если Морской Сухарь был рослым, элегантным, каждая линия его холеного тела говорила о резвости, то сын был довольно низкорослым, а его угловатый корпус был лишен гибкости и элегантности. Хвост был каким-то жалким, тощим и настолько коротким, что едва доставал до коленей. У него были короткие толстые ноги неправильной формы, с угловатыми несимметричными коленными суставами, отдаленно напоминавшие по форме бейсбольную перчатку. Сухарь не мог полностью распрямить колени, отчего создавалось впечатление, что лошадь ходит на полусогнутых ногах. Из-за непропорционального сложения жеребец странно широко расставлял при ходьбе ноги, так что некоторым даже казалось, что он прихрамывает. А при беге он обычно как-то странно припадал к земле – у него получалась некая комичная версия бега, который лошадники называют «веничком». Странным, словно рваным движением он резко выбрасывал левую переднюю ногу в сторону, будто пытаясь прихлопнуть муху. Его галоп был настолько разболтанным и беспорядочным, что он часто ранил заплюсну передней ноги копытом задней. Один спортивный комментатор сравнил его движения с утиной походкой. Невозможно было исправить все эти недостатки при таком напряженном графике скачек. Его карьера скакуна была примечательна исключительно пугающим отсутствием энтузиазма. Всего трех лет от роду, жеребец успел принять участие в сорока трех скачках – гораздо больше, чем большинство лошадей за всю карьеру.

И при всем этом, после того как устроил сцену у стартовых ворот, после того что споткнулся в самом начале, жеребец все-таки выиграл тот забег. Пока с него снимали седло, конь снова скосил свои умные, широко посаженные глаза и посмотрел на Смита. Смиту понравился этот взгляд, и он кивнул жеребцу. «И будь я проклят, если этот малолетний негодник не кивнул мне в ответ, – сказал позже тренер, – вроде как он оказал мне честь, снизошел, чтобы заметить». Поклонники коня позже напишут, что его главные достоинства «были скорее в сердце, в душе, и Том Смит первым рассмотрел это». Будучи человеком, для которого слова были лишь обузой, Смит не записал кличку жеребца, но запомнил ее.

– Мы еще встретимся, – сказал он вслед животному, когда того уводили в конюшню.

Жеребца звали Сухарь, и для сутулого тренера, стоявшего по другую сторону противоположной прямой, обмен взглядами между лошадью и Томом Смитом был началом конца его долгой, изнуряющей головной боли. В 1877 году, когда Джеймсу Фитцсиммонсу было три года, жокейский клуб Кони-Айленд приобрел земли в той части Бруклина, где жила его семья, и буквально выстроил беговые дорожки вокруг их дома, который так и остался стоять на внутреннем поле. Казалось, вокруг этого дома вращался весь скаковой мир. «Солнечный Джим», как называли его поклонники, таким образом, варился в мире конных скачек всю свою сознательную жизнь. И никогда не занимался ничем другим. «Все, что я хотел делать, – сказал он как-то, – это быть с лошадьми». В возрасте десяти лет он мыл посуду на кухне ипподрома. Он медленно продвигался к своей мечте. Сначала выгуливал лошадей, потом стал жокеем. «Мне делали прививку от жокейства, – любил говорить он, – но она не подействовала». Он прошел нелегкий путь наездника, потом повесил форму жокея на крючок и занялся тренировкой лошадей. Здесь он нашел свою нишу.

Вскоре Фитцсиммонс завоевал славу самого успешного тренера чистокровных лошадей в стране. В то лето ему исполнился шестьдесят один год. Его тело было изуродовано артритом, спина сгорбилась, и он так сильно сутулился, что голова свешивалась вперед, не позволяя ему посмотреть вверх. Ему пришлось научиться узнавать своих лошадей по ногам. Он выжимал из своего измученного болезнью тела все силы и так много работал со своими лошадьми, что вынужден был спать все воскресенье, чтобы хоть немного восстановить силы. Такая работа приносила свои плоды: Фитцсиммонс воспитал несметное число чемпионов, включая Галантного Лиса и Омаху, две из трех лошадей, завоевавших Тройную Корону: Кентукки Дерби, Прикнесс Стейкс и Бельмонт Стейкс. Его заслуги не вызывали сомнения. Его имя знала вся Америка, и все тренеры скаковых лошадей глубоко почитали его. И Том Смит не был исключением. Фитцсиммонс был, пожалуй, единственным человеком, к которому Смит испытывал истинное благоговение.

События, которые свели этих двух людей вместе, брали начало в 1928 году, когда Фитцсиммонсу поручили работу над двухлеткой по кличке Морской Сухарь, отцом того жеребца, которого позже Смит заметит на Саффолк-Даунс. Этот чистокровка принадлежал Глэдис Фиппс и ее брату Огдену Миллзу, владельцам легендарной конюшни Уитли Стейбл. Медно-рыжий Морской Сухарь был образцом симметрии, грации и ослепительной резвости. В нем всего было в избытке. Включая его единственный недостаток: он совершенно не поддавался контролю. Эта черта рано или поздно проявлялась в каждом из потомков его прадеда, Гастингса, величайшего мизантропа всех времен. На ипподроме, где он выигрывал такие престижные скачки, как Бельмонт Стейкс 1896 года, Гастингс намеренно таранил и старался покалечить своих соперников. А вне трека он калечил одного конюха за другим. «Он так до самой смерти и остался непокоренным и нелюбимым, – писал Питер Чью в журнале “Американ Херитедж”, – он оставил след, в буквальном и фигуральном смыслах, в памяти многих работников конюшни». Гастингс передал свою резвость и свою зловредность собственному отпрыску, Справедливости, который, в свою очередь, передал этот набор своему несравненному сыну – Военному Кораблю. Этот рыжий красавец участвовал в скачках в 1919 и 1920 годах. За всю свою карьеру он выиграл около ста забегов и установил множество рекордов в скорости. Военный Корабль проиграл только один раз в жизни – коню, которого по странному совпадению звали Огорчение. Это поражение до сих пор считается самым шокирующим в истории конного спорта. Самый резвый скакун в истории, Военный Корабль стал впоследствии еще и одним из самых плодовитых производителей. Он подарил миру конного спорта прекрасных, но яростно-своенравных отпрысков.

Военный Реликт был типичным представителем потомков Военного Корабля. Еще стригунком он продемонстрировал миру свой буйный нрав, когда затоптал конюха до смерти. Его тренер, Калтон Утц, отыскал ведущего жокея Томми Лютера, знаменитого своим бесстрашием и умением оставаться в седле даже самых неуправляемых животных. Тренер привез Лютера на тренировочную ферму, чтобы тот поработал с лошадью. Лютер пришел в ужас, когда увидел состояние лошади. «Конь, – вспоминал он, – абсолютно все делал неправильно». Лютер и Утц часами изводили лошадь бесконечными тренировками, пока не почувствовали, что он готов выйти на трек, никого при этом не убив. В Наррагансетт-парке на Род-Айленде они заявили лошадь на участие в забеге. Военный Реликт демонстрировал ангельское поведение. Он с первой секунды скачек захватил лидерство и не уступал его до самого финиша. «В следующий раз, когда он будет участвовать в забеге, поставь на него сотню, – сказал Лютер своей жене. – Это будет проще простого».

Хелен сделала так, как велел муж, а после, перепуганная, сидела на трибунах и молилась. Военный Реликт с первого мгновения возглавил забег и удерживал лидерство на всем протяжении трассы, так что выскочил на финишную прямую в гордом одиночестве. Лютер уже подумал, что выигрыш у него в кармане. Но Военный Реликт вел себя образцово ровно один с тремя четвертями забега, на большее его не хватило. Зрители кричали, подбадривая его с трибун, а он вдруг резко понесся в сторону внутреннего поля, сшиб ограждение и остановился как вкопанный. Лютер пробкой вылетел из седла и полетел прямо к бороне, которой ровняли покрытие трека после забега, лежавшей на внутреннем поле. Еще миг – и его тело пронзили бы ощетинившиеся острые зубья. Вовремя выставив вперед руки, Лютер ухватился за перекладину ограждения, прокрутился на ней, как заправский гимнаст, и благополучно приземлился на беговую дорожку. Распорядитель скачек Том Торп поспешил туда и недоверчиво уставился на невредимого жокея.

– Томми, – произнес он, – за тебя явно кто-то молился!

Да, молитва – это единственное, на что оставалось уповать, когда дело касалось потомков Военного Корабля. Морской Сухарь, тоже сын Военного Корабля, унаследовал темперамент печально известного Гастингса в самом чистом виде. В течение трех лет он свечкой взвивался на дыбы в адской ярости и вымещал свою злобу на несчастных служащих ипподрома, которые должны были направлять его в стартовые ворота. Он терроризировал их без всякой пощады. Они откровенно боялись и ненавидели его. Морской Сухарь был настолько норовистым, что Джон Хирви, журналист, писавший о скачках, окрестил его «образцом непокорности». Фитцсиммонс усмирил сотни лошадей, но с Морским Сухарем он не справился. Каким-то чудом три раза ему удалось уговорить лошадь подчиниться правилам скачек. Своим необычным аллюром, при котором он как-то странно выталкивал переднюю ногу, Морской Сухарь реагировал на посыл всадника, набирал скорость, обгоняя лидеров забега в призовых скачках, и устанавливал рекорды скорости. Но это были лишь отдельные победы тренера. В целом же войну выиграл Морской Сухарь. В 1931 году прямо у стартовых ворот он, так сказать, огласил собственную декларацию независимости. Когда прозвучал сигнал к началу забега, Морской Сухарь уперся всеми четырьмя копытами в землю и не сдвинулся с места. Фитцсиммонс погрузил его в прицеп и отправил к владелице.

К тому времени, когда Морской Сухарь попал на племенную ферму, его имя было покрыто позором. Ни у одного владельца кобыл не хватало глупости платить за то, чтобы случить свою питомицу с таким жеребцом. Бедная Глэдис Фиппс предлагала случать его бесплатно, но никто не откликнулся даже на такое предложение. Тогда она попросила знаменитый в Кентукки конезавод Клейборн-фарм, на котором содержались ее кобылы, выставить его для случки. Там ей отказали. Желая получить хоть какой-то доход на свои инвестиции, она перевезла жеребца в отдаленный уголок Кентукки, на конеферму Блю Грасс Хейтс, и поместила на уединенной леваде, скрытой от глаз за тутовыми деревьями. Потом послала несколько своих кобыл из Клейборн-фарм, чтобы случить с ним. Одной из этих кобыл была палевая лошадь с крупными коленками по кличке Взмах. С ней тоже когда-то работал Фитцсиммонс, но, поскольку она время от времени подворачивала ногу и не могла полноценно тренироваться, тренер решил, что скаковой лошади из нее не выйдет. Он отправил ее назад на конезавод, так ни разу и не выставив на скачки. Это была хорошо воспитанная, смирная лошадь, поэтому Фиппс и решила отправить ее к Морскому Сухарю вместе с двумя другими кобылами. Все три кобылы вернулись на Клейборн-фарм беременными. Фиппс скрестила пальцы на удачу, надеясь, что жеребята унаследуют прекрасные внешние данные, но не гнусный нрав своего родителя.

Она ошиблась. В конце 1934 года первые два годовалых отпрыска Морского Сухаря прибыли на ипподром Акведук в штате Нью-Йорк на попечение Фитцсиммонса. Сын Взмаха, Сухарь (его назвали почти так же, как и его отца), и другой однолетка, Грог, ни грамма не походили на своего отца. Ноа, конюх, принимавший роды в Клейборн-фарм, увидел это сразу, как только помог Сухарю появиться на свет. «Совсем коротышка», – заметил он. Конюхи в Клейборн-фарм были так обескуражены внешностью жеребенка, что спрятали его в дальнем стойле, когда Фиппс приехала осмотреть своих новых питомцев. Его выхаживали целый год, но это не принесло особых результатов. «Сухарь был таким маленьким, – говорил Фитцсиммонс, – что можно было подумать, что это просто сопровождающая лошадь». Любопытно, но все отпрыски Морского Сухаря словно выкраивались по другим лекалам и были полной противоположностью родителю. Единственное, чем Сухарь походил на отца, – он так же резко выбрасывал вперед переднюю ногу при ходьбе. Эти странные на вид жеребята были угловатыми, неуклюжими и малорослыми. Кроме небольшой разницы в росте – Грог чуть ниже, – они были похожи как две капли воды. Если бы не таблички на дверцах денников, их было бы невозможно отличить. Должно быть, им нравилось видеть друг в друге свое зеркальное отражение, и на леваде Клейборн-фарм эти двое были просто неразлучны.

К счастью, яростный, бойцовский характер Морского Сухаря тоже никак не проявлялся в сыне. Сухарь был доволен жизнью, апатичен и медлителен. Больше всего он любил спать. Лошади обычно спят краткими промежутками в течение всего дня и ночи, примерно пятую часть суток они проводят в дреме. Из-за размеров и строения тела в лежачем положении у них затруднено дыхание и циркуляция крови, и, как все животные, которым трудно быстро встать на ноги, они инстинктивно не любят ложиться. В результате чаще всего лошади спят стоя. Это возможно благодаря строению связок, фиксирующих их суставы в разогнутом состоянии. В среднем лошадь, которая находится в конюшне, спит лежа не более пяти минут – обычно ночью.

Сухарь был исключением из этого правила. Он мог завалиться набок и спать часами. Может быть, причина такой привычки крылась в том, что он не мог полностью выпрямлять колени, это мешало сухожилиям фиксировать ноги в разогнутом состоянии. К счастью, никаких негативных последствий эта привычка не приносила. И когда все лошади в конюшне поднимали шум, требуя, чтобы им дали завтрак, Сухарь спал до позднего утра, растянувшись на полу стойла. И спал так крепко, что конюхам приходилось прикладывать немало сил, чтобы заставить его встать. Он вел себя так тихо, что однажды помощники Фитцсиммонса забыли о нем и, отправившись выпить пива, оставили на солнцепеке в фургоне для перевозки лошадей на весь день. Спустя несколько часов они нашли его лежащим на боку и мирно спящим. Невозможно представить себе более спокойную и ленивую лошадь. Фитцсиммонс называл его большой собакой, самой ленивой лошадью, с которой он когда-либо работал. Единственное занятие, к которому Сухарь относился серьезно, помимо сна, была еда. Ел он постоянно, с большим энтузиазмом.

Сухарь мог быть вполне милым животным, но перспективы его карьеры выглядели довольно неясно. Конь был медлительным, как улитка. Он едва поспевал за партнерами по тренировкам, следуя за ними с легкомысленной неспешностью. И сколько над ним ни бились, улучшений не было. «Парни, которые им занимались, могли делать с ним все, что угодно, – вспоминал Фитцсиммонс, – все, только не заставлять бегать по утрам… Я даже думал, что он просто не может скакать».

Но со временем что-то в поведении Сухаря – возможно, отсутствие пота после тренировок или хитрый блеск в глазах, который свидетельствовал об уме и коварстве, – заставило Фитцсиммонса усомниться в правильности своих выводов. «Он был умным, как филин, – вспоминал позже Фитцсиммонс. – Слишком тихим, слишком смирным». Тренер стал подозревать, что конь может быть таким же непокорным, как и его отец, только гораздо хитрее. Его отец впадал в ярость, а Сухарь, казалось, забавлялся. «Он напоминал мне птицу, которая умеет петь, но не станет этого делать, пока ее не заставишь», – заметил как-то тренер.

И Фитцсиммонс заставил. «Я решил обмануть Сухаря, – объяснял он, – показать, что ему меня не провести». Однажды утром, тренируя однолеток на дистанции в два фарлонга, четверть мили, тренер разбил их на пары. Сухаря пустил в паре с Фаустом, самым резвым однолеткой в конюшне, будущим победителем призовых скачек. Фитцсиммонс велел наезднику найти палку, которую можно использовать вместо хлыста. Это стало радикальным отступлением от обычных методов тренировок, применяемых Фитцсиммонсом. Он запрещал наездникам пользоваться хлыстом во время тренировок. Тренер считал, что у скаковых лошадей азарт в крови и их не нужно принуждать показывать, на что они способны. Еще когда Фитцсиммонс сам был жокеем, он слышал, как один жокей проклинал себя за то, что лупил хлыстом лошадь, которая в противном случае обязательно стала бы победителем. Но Сухаря просто невозможно было заставить показать свою резвость никаким другим способом. Поэтому, чтобы выяснить наверняка, не обманывает ли его коварное животное, Фитцсиммонс сделал исключение из собственного правила. Но, чтобы не поранить лошадь, тренер велел наезднику выбрать плоскую дощечку и просто шлепать ею по лошадиному боку. Он вспоминал позже, как давал наставления жокею: «Держись рядом с Фаустом, чем ближе, тем лучше. Просто понаблюдай, сколько раз придется его ударить за четверть мили». Фитцсиммонс ожидал, что Сухарь в лучшем случае какое-то время сможет продержаться рядом с Фаустом.

Но у этого Фауста не было ни единого шанса. Подгоняемый палкой, Сухарь снес стартовые ворота, покрыв четверть мили за рекордные 22 секунды. Это могло бы стать самым высоким показателем за четверть мили среди однолеток. Сегодня на треках соответственные показатели на две секунды быстрее, чем в 1930 году, но даже сегодня такая скорость на тренировках исключительна. Значит, птичка все же умела петь.

«Я понял, почему он не бегал», – говорил Фитцсиммонс. Дело было вовсе не в том, что он не мог. Дело в том, что он не хотел. Теперь тренер понимал, что столкнулся с поведенческой проблемой – такой же сводящей с ума, как кровожадность Морского Сухаря: патологическая лень. «Он был ленивым, – удивлялся Фитцсиммонс, – чертовски ленивым».

Жеребец доказал, что в его небольшом неказистом теле скрыта знаменитая резвость его отца. Но это открытие никак не повлияло на его нежелание работать в полную силу. Хотя Фитцсиммонс позже и отрицал это, он, очевидно, снял запрет на использование хлыста в отношении Сухаря. «Мы пользовались хлыстом каждый раз, когда выводили Сухаря на трек, и били в полную силу, – однажды признался он. – Если мы этого не делали, он просто бездельничал». Жеребец стал бегать лучше. Но чтобы набрать наилучшую форму, нужно было работать гораздо больше. Фитцсиммонс пришел к заключению, что, чтобы полностью раскрыть потенциал, который он рассмотрел в Сухаре, нужно, чтобы тот участвовал в скачках. И участвовал часто. Логика была такая: поскольку Сухарь отдыхал больше, чем остальные лошади, то сможет выдержать самый напряженный график скачек. Жеребец был достаточно умен, чтобы остановиться в нужный момент, если нагрузки будут слишком большими.

Заботу о Сухаре поручили помощнику тренера, Джеймсу Фитцсиммонсу-младшему, а сам Солнечный Джим сосредоточил свое внимание на более перспективных лошадях. У Сухаря был очень жесткий и напряженный график скачек. Чистокровных лошадей распределяют по возрастным категориям в соответствии с годом рождения, а не месяцем. Первого января все лошади автоматически переводятся в другую возрастную группу, даже если родились они в конце года. Сухарь родился поздно, в мае 1933 года, но в январе 1935, на полгода раньше фактического возраста, его причислили к группе двухлеток, которых уже можно выставлять на скачках. Он начал свою карьеру на ипподроме Хайалиа во Флориде 19 января. И пришел к финишу четвертым. Не очень хороший результат для лошадей из конюшни Уитли Стейбл, где было множество подающих надежды лошадей. Спустя три дня Сухарь был выставлен на продажу, в самом низу списка лошадей, которые продаются после забега в клейминговой скачке, за рекордно низкую сумму в 2 тысячи 500 долларов. Но никто не захотел покупать его даже за такую цену, и он снова проиграл. Джеймс-младший отправился с ним в турне, проехал по тринадцати ипподромам, добрался до восточного побережья. В этом турне лошадь принимала участие в недорогих скачках через каждые два дня. Сухарь участвовал в шестнадцати забегах – и все шестнадцать раз проиграл. От Флориды до Род-Айленда, практически на каждом ипподроме между этими точками, его выставляли на самые дешевые клейминговые скачки. Но никто его так и не купил.

Изредка жеребец все же демонстрировал резвость Морского Сухаря. На восемнадцатом забеге по необъяснимым причинам он наконец победил, показав отличное время. А на следующих скачках, спустя всего четыре дня, он побил рекорд местного ипподрома – неслыханный подвиг для лошади, которую выставляют на продажу после забега. Но этот взлет так же внезапно оборвался, и конь снова оказался среди самых последних. Еще несколько месяцев проигрышей, потом вдруг три пристойные победы осенью 1935 года, и опять череда поражений.

К концу сезона Сухарь проехал около шести тысяч миль и участвовал в тридцати пяти скачках – раза в три больше обычной рабочей нагрузки для скаковой лошади. Грог показал еще худшие результаты, он отработал тридцать семь забегов, и его выставили на продажу после клейминговой скачки за мизерную цену в 1 тысячу 500 долларов. Казалось, рано или поздно такая же участь ожидает и Сухаря.

Но, по крайней мере, жеребца удалось привести в хорошую физическую форму – постоянно участвуя в скачках, он набрал нужную мышечную массу. Проблема же была в основном в психологическом состоянии животного. К концу сезона стало заметно, что жеребец эмоционально вымотан. Сухарь стал раздражительным, перестал спать, всю ночь беспокойно кружил по стойлу. На треке он яростно упирался в стартовых воротах, плохо слушал наездника и плелся в конце скачки весь заезд с начала до конца. Молодой жокей Джордж Вульф, который имел несчастье наблюдать одну из таких эскапад Сухаря, описал настроение животного в трех словах: «Злой, норовистый, запущенный».

Спустя много лет Фитцсиммонс будет утверждать, что именно тот напряженный темп, который он и его помощники взяли в тренировках совсем юного Сухаря, позволил лошади так долго состязаться в более зрелом возрасте. Может, в этом и была доля истины. Недавние исследования показали, что постоянные напряженные тренировки здоровых лошадей, особенно молодых, дают костям и суставам оптимальную нагрузку, необходимую для долговечности и выносливости, и позволяют животным позже успешно участвовать в скачках. Но в этом деле важно не перестараться. Чистокровные лошади соревнуются в скорости, потому что любят бегать. Но если заставлять их участвовать в забегах слишком часто, они выдыхаются и теряют интерес, особенно если наездники слишком часто понукают и бьют их, как это происходило с Сухарем. К весне 1936 года жеребец был в ужасном состоянии, и причиной тому, несомненно, послужил чересчур жесткий график соревнований. Учитывая, что он неизменно проигрывал в этих забегах и не показывал мало-мальски пристойных результатов, оправдать такой график очень трудно.

Сухарю не повезло обитать в конюшне, тренерам которой просто не хватало времени уделить достаточное внимание его душевному состоянию. В конюшне Фитцсиммонса содержали лошадей из конезаводов Уитли и Белэр Стэйблз. Тут тренировали подающий надежды молодняк и уже зарекомендовавших себя первоклассных зрелых скакунов. Пока Сухарь в мучениях переживал свой первый скаковой сезон, Фитцсиммонс ездил по всей стране с поразившим воображение публики трехлеткой по кличке Омаха, воспитанником того же конезавода. Эта лошадь стала победителем Тройной Короны. На следующий сезон Фитцсиммонс сосредоточил свое внимание на перспективном жеребце Гранвиле, готовя его к Кентукки Дерби 1936. Часто говорили, что Фитцсиммонс чуть не испортил Сухаря, используя его в качестве сопровождающей лошади, заставляя проигрывать с небольшим отставанием для укрепления боевого духа его партнера. Это маловероятно. Поскольку Сухарь отказывался работать в полную силу на тренировках, ставить его в пару с необычайно резвым Гранвилем было совершенно бессмысленно, тем более что у того уже был партнер для тренировок, который путешествовал вместе с ним. Позже Фитцсиммонс неоднократно объяснял, что Гранвиль принадлежал конезаводу Белэр Стейблз, а Сухарь – конеферме Уитли, а одно из главных правил тренировок заключается в том, что лошадей одного владельца нельзя использовать в ущерб другому. И тренер, естественно, избегал такого конфликта интересов владельцев.

Но присутствие Гранвиля все-таки не шло на пользу Сухарю. Просто подготовка лошади к Кентукки Дерби требует от тренера максимума усилий. Гранвиль был довольно темпераментным жеребцом, которому необходимо было постоянное внимание, и времени на таких, как Сухарь или Грог, просто не оставалось. В конюшнях Фитцсиммонса не уделяли должного внимания лошадям, которые не демонстрировали особых талантов. И Фитцсиммонс знал это. «Было в нем что-то такое, и, когда он хотел, он мог это показать, – признавал позже тренер. – Словно он берег себя для чего-то большего. Беда в том, что у меня тогда не было времени, чтобы выяснить, для чего именно».

Весной 1936-го Фитцсиммонс отправился с Гранвилем на предварительные заезды Тройной Короны. Сухарь оставался на попечении помощника тренера Джорджа Таппена. Турне Сухаря превратилось в сплошное бессмысленное мучение. Он объездил все северо-восточные штаты страны, не задерживаясь на одном месте дольше, чем на две-три недели, участвовал в скачках примерно раз в пять дней и практически каждый раз проигрывал лошадям, которые были слабее него. Как и в свой первый сезон, время от времени он все же дарил тренеру проблеск надежды. Так, он показал вполне приличный результат на ипподроме Ямайка в Нью-Йорке, потом выиграл небольшой денежный приз в Наррагансетт-парк. Эти пристойные выступления перемежались с серьезными поражениями: два отставания на десять корпусов, в одном из которых он держался одним из последних от старта до финиша. Но Фитцсиммонс все больше убеждался, что этого жеребца можно исправить. Он не прекращал попытки заставить Сухаря лучше работать во время утренних тренировок. И даже обещал заплатить один доллар, то есть в два раза больше, чем обычно, любому наезднику, который сможет заставить Сухаря пробежать полмили меньше чем за пятьдесят секунд. «И ни разу никто не заработал этого доллара», – сокрушался тренер.

Этот скакун серьезно озадачивал Фитцсиммонса. Однажды утром на ипподроме Акведук, стоя у заграждения и наблюдая за подготовкой Гранвиля к Кентукки Дерби, репортеры с удивлением услышали, как Солнечный Джим размышлял вслух не о звезде своей конюшни, а о каком-то никому не известном Сухаре. Этот трехлетка, говорил тренер, «довольно неплохая лошадь, конечно, требуется некоторое время, чтобы заставить его шевелиться, но пришлось бы серьезно хлестать его, чтобы он побежал».

Но пока Фитцсиммонс только начинал интересоваться Сухарем, конеферма Уитли постепенно теряла к нему интерес. Глэдис Фиппс пришла к убеждению, что, даже если Фитцсиммонс и сможет обтесать этого лентяя, жеребец все же слишком мелковат, чтобы перевести его в более прибыльную группу для скачек гандикапа. В гандикапе ему пришлось бы нести большой дополнительный вес. В конюшне ожидалось довольно большое пополнение, и часть лошадей следовало отбраковать. Сухарь возглавлял список на выбраковку, и Фиппс стремилась найти покупателя на эту лошадь. Поскольку это не удавалось, она решила даже сбыть ее для игры в поло. Но покупатель только бросил взгляд на искривленную ногу жеребца – и тут же исчез. В начале весны перед отъездом в Европу Фиппс выставила Сухаря на продажу по цене 5 тысяч в надежде, что его удастся продать до ее возвращения.

Фитцсиммонсу было не до того. В начале мая, за несколько дней до того, как Сухарь заработал 25 долларов, придя к финишу четвертым в скачках на ипподроме Ямайка, Фитцсиммонс отправился с Гранвилем в Черчилль-Даунс, чтобы побороться за денежный приз в 37 тысяч 725 долларов на Кентукки Дерби. Гранвиль имел отличные шансы на победу в этом соревновании. Но он злился и бушевал во время парада участников, а в стартовом боксе вырывался и нервно гарцевал. Когда прозвучал сигнал к началу скачки, лошадь по кличке Хи Дид врезалась в Гранвиля сбоку с такой силой, что тот чуть не упал. Жеребец сбросил жокея Джимми Стаута и промчался галопом по беговой дорожке в гордом одиночестве. В Балтиморе на Прикнесс Стейкс нога Стаута застряла в стремени, но Гранвиль пришел вторым после победителя дерби по кличке Дерзкая Авантюра, в седле которого был блестящий жокей Джордж Вульф. Этот жокей когда-то скакал и на Сухаре. В начале июня, когда Сухарь позорно проигрывал на дешевых заездах в Нью-Гэмпшире, Гранвиль наконец-то оправдал ожидания тренера и выиграл Бельмонт Стейкс в штате Нью-Йорк, последний бриллиант в Тройной Короне. В 1936 году ему присудили титул «Лошадь года». Имея в конюшне такого скакуна, как Гранвиль, Фитцсиммонсу можно было не беспокоиться о Сухаре.

В июне, после провальных поражений в трех стартах подряд, Сухарь появился на Саффолк-Даунс в Массачусеттсе, чтобы побороться с довольно слабыми соперниками за приз в 700 долларов. Там-то он впервые и встретился взглядом с Томом Смитом. Сотни людей ощупывали взглядом фигуру гнедого жеребца. Но никто из них не увидел того, что рассмотрел в Сухаре Смит.

3 августа 1936 года Марсела и Чарльз Ховарды сидели в частной ложе на ипподроме Саратога и осматривали площадку, где выставляли лошадей, заявленных на клейминговые скачки, по цене в 6 тысяч долларов. Они приехали в город, чтобы принять участие в торгах от имени Бинга Кросби, и решили заехать на трек, чтобы сделать ставки в нескольких заездах. Чарльз указал Марселе на довольно неказистую лошадь и спросил, что она думает по поводу этого животного. Марсела сказала, что бьется об заклад на бокал прохладительного напитка, что эта лошадь проиграет. Чарльз принял вызов, и они наблюдали, как жеребец вел весь забег от старта до финиша. Марсела купила мужу лимонад. Позже днем они сидели в клубе, и вдруг, повинуясь интуиции, Ховард связался со Смитом и сказал, что хочет, чтобы тот взглянул на одну лошадь из конюшен Фитцсиммонса. Смит отнесся к предложению скептически. В ту весну он посмотрел уже около двух десятков лошадей и ни одну не одобрил.

Смит пришел в Уитли, представился Фитцсиммонсу и сказал, что хочет посмотреть лошадь, о которой говорил Ховард. Тренер вывел коня из конюшни. Смит сразу узнал жеребца. Это был Сухарь. Смит видел и поврежденные колени, и выпирающие ребра, и общую изможденность. Но он увидел и еще кое-что. И отправился разыскивать Ховарда. «Лучше приезжайте, посмотрите сами», – сказал он.

Когда два конюха вывели Сухаря из конюшни, он толкнул Ховарда головой в плечо. Смит выразил свое мнение в четырех фразах: «Дайте мне этого коня. В нем есть характер. Я смогу исправить его. Я уверен».

Это было удивительно дерзкое заявление. Том Смит был никому не известным тренером, проработавшим всего год в крупной конюшне. А Фитцсиммонс – бесспорный лидер общенациональных рейтингов. Уж если Солнечный Джим не смог заставить лошадь побеждать, этого не мог сделать никто. Мало кто из тренеров, даже самых самоуверенных, решался купить лошадь у мастера. Для Смита зайти в такую конюшню было все равно что пойти в собор. А сказать Фитцсиммонсу, что сможешь исправить его работу, и вовсе звучало святотатством. И это было не единственное, что вызывало беспокойство. Ховард прислал ветеринаров, чтобы осмотреть Сухаря. Их прогнозы оказались нерадужными. Осмотрев его ненадежную левую переднюю ногу, они вынесли осторожный вердикт, что лошадь «пригодна к использованию». Но Смит знал, что в нем скрыт огромный потенциал.

Сухарь, боднув головой Ховарда, всколыхнул в душе мужчины теплую волну сентиментальности. «Я влюбился в этого коня, – сказал позже Ховард, – тут же и тотчас!» Марсела была согласна и даже уговаривала мужа не откладывать покупку. Но Ховард-делец все еще колебался. Он связался с совладельцем жеребца, Огденом Миллзом, и предложил ему 8 тысяч долларов, но с одним условием: Сухарь должен хорошо выступить в следующем заезде.

В день, когда должны были состояться скачки, лил сильный дождь. Фитцсиммонс уже подумывал снять Сухаря с соревнований. Но владельцы остальных лошадей тоже не горели желанием заставлять питомцев месить грязь. Весь день тренеры снимали своих лошадей с участия в забегах. Ко второй половине дня в списке участников осталась только еще одна лошадь. Фитцсиммонс решил, что ему терять нечего. Ховард ради развлечения поставил на Сухаря 100 долларов и уселся на трибуне понаблюдать за забегом. Смит пришел в ужас. Он уже видел прошлые выступления Сухаря и знал, что эта лошадь не особенно хорошо бежит по раскисшему треку. Тренер, снедаемый беспокойством, стоял возле трека.

Сухарь слишком медленно набирал скорость на старте и все больше отставал. К середине дистанции он отставал уже на десять корпусов. Смит был в отчаянии. Но вот Сухарь ускорил темп. С трудом продираясь по жидкой грязи, он начал сокращать дистанцию. Жеребец мчался изо всех сил и вскоре обошел соперника. Это был не такой уж серьезный забег, тем не менее это была победа. Ховард остался доволен: у лошади действительно был характер.

«Я не могу описать, что чувствовал, глядя на него, – говорил позже Ховард, – но я точно знал, что у него есть данные. Мы с Томом хорошо понимали, что впереди нас ждут серьезные проблемы. Мы должны были восстановить лошадь – и физически, и в плане психологии. Но вот душу переделывать не нужно, если она уже там есть, огромная, как мир».

Смит облегченно вздохнул. Спустя годы он содрогался при мысли, как легко мог упустить, потерять лошадь в тот дождливый день.

Ховард сообщил Миллзу, что договор по-прежнему в силе. Миллз обдумывал это предложение. Фитцсиммонс сильно привязался к жеребцу и сомневался, нужно ли его продавать. Сухарь ведь мог выиграть и еще какой-то приз. Он так и не поделился с Миллзом своими сомнениями и впоследствии очень об этом сожалел. Ховард встретился с Миллзом в паддоке ипподрома Саратога.

– Ну что, продаете или нет? – спросил он.

– Продаю, – ответил Миллз. Ховард выписал чек и отдал свою новую лошадь Марселе. Так Том Смит нашел коня, которому предстояло вывести его из безвестности.

Августовским днем 1936 года Сухаря в последний раз вывели из конюшни Фитцсиммонса. Никто не вышел его провожать. Фитцсиммонсу не сказали, что сделка состоялась, так что он не приехал попрощаться с воспитанником. Сухаря провели по противоположной прямой ипподрома. Ветви деревьев густым шатром раскачивались над его головой. У конюшни Ховарда жеребца уже поджидал Смит в окружении целой компании помощников. И хотя обычно тренер был немногословен, в тот день в его поведении было заметно что-то такое, что конюхи поняли, насколько важна эта лошадь для их начальника. И только один подросток, ученик жокея по имени Фаррелл Джоунс, подошел к конюшне в тот момент, когда привели Сухаря, и не заметил, насколько взволнован Смит. Увидев тощую неказистую лошадь, Джоунс вообще решил, что это не скаковая лошадь.

– Похоже, хозяева купили новую верховую лошадь, – произнес он достаточно громко, так что Смит услышал. Конюхи зашикали на него.

Спустя несколько дней Смит погрузил Сухаря в специальный вагон. Конюшня Ховарда перебазировалась на ипподром Детройта Фэр-Граундс. Смит начал подыскивать жокея для Сухаря.

 

Глава 4

Кугуар и Мороженщик

Ред Поллард

(Keeneland / Cook)

Жизнь Реда Полларда была подобна листку дерева, который оторвался от ветки и медленно планирует вниз в тихий безветренный день. Летом 1936 года ему исполнилось двадцать шесть лет – и двенадцать лет его карьере довольно неудачливого жокея и полупрофессионального боксера. Это был элегантный молодой человек с упругим, мускулистым телом и копной сверхъестественно рыжих волос. Проходя мимо зеркала, он не упускал случая смочить расческу и постараться гладко зачесать волосы на манер Тайрона Пауэра, но буквально через минуту непослушные вихры снова топорщились над головой. У него было унылое, слегка вытянутое лицо – черты его, будто подтаяв, оплывали вниз.

Согласно статистике он был одним из самых дрянных наездников. Во всяком случае, в последнее время. Когда-то раньше он был одним из лучших, но эти времена давно прошли. У него не было ни дома, ни денег. Он практически жил на ипподромах, спал в пустых стойлах, повсюду возил с собой свое седло, четки и книги: карманные издания Шекспира, «Рубайят» Омара Хайама, небольшой томик стихов Роберта Сервиса «Песни первых поселенцев», что-то из книг Эмерсона, которого он звал «старик Уолдо». Книги иногда служили ему вместо мебели, он устраивался на них, как иные в креслах.

В тот день, когда Сухаря перевезли на ипподром Фэр-Граундс в Детройте, Поллард был в Норт-Рэндал в Огайо, коротая душные августовские дни на второсортном ипподроме Систл-Даун-парк, где заканчивалась серия летних скачек. Тут, как и в других местах, карьера Полларда катилась под уклон. Процентные показатели его побед уменьшились до однозначного числа. Последняя лошадь, на которой он скакал, остановилась как вкопанная прямо посреди забега. 16 августа 1936 года, по окончании сезона в Систл-Даун-парк, Реду Полларду просто некуда было податься.

Дома, в Эдмонтоне, штат Альберта, его знали как Джонни. Он с самого детства был крайне непоседливым мальчишкой. И люди, должно быть, понимали, что он не задержится в их городке надолго.

Страсть к путешествиям вообще была присуща его семье. Отец Джонни, тоже Джон, был сыном ирландских иммигрантов. Он служил кавалеристом и провел молодость, скитаясь по западным районам Канады в поисках золота. В 1898 году разведочные работы привели его на «перекресток пустых дорог», как называли трапперы Эдмонтон. Здешняя глина идеально подходила для производства кирпича. Ирландец застолбил участок на реке Норт-Саскачеван и сколотил себе состояние во времена строительного бума, охватившего северо-запад страны. Он скупил бóльшую часть Эдмонтона и построил первый настоящий дом в городке – просторный особняк, окруженный акрами девственной природы. Они с женой Эдит растили семерых умненьких непоседливых детишек: Джима, Джонни, Билла, Эди, Бетти, Нору и крошку, которую со свойственной Полларду эксцентричностью они звали Пузырек. Старший сын Поллардов, Фрэнк, переехал с семьей к родителям, чтобы войти в семейный бизнес. Вскоре в семействе Поллардов насчитывалось уже шестнадцать человек. Кроме того в доме обитала еще и целая толпа работников, которые столовались у хозяев.

Джонни родился в ноябре 1909 года. Он был самым шустрым и самым умным из их шумного семейства. В доме Поллардов всегда читали книги, пели старинные ирландские песни, танцевали джигу и рассказывали длинные занимательные истории. Джонни играл с братьями на зеленых полях поместья, по воскресеньям катался на семейном «Форде-Т», сражаясь с братьями за место у окошка. А когда машина проносилась по высокому мосту через реку Норт-Саскачеван, можно было поглазеть через железные перила на их фабрику, расположенную у самого берега.

Беда пришла нежданно. В 1915 году мощное наводнение размыло берега реки вокруг фабрики. Отец Джонни едва спас свою семью. Он запихал детей в коляску и поволок ее вверх по склону холма. Но фабричное оборудование спасти не удалось. Бизнес был уничтожен. А затем пришло время платить налоги. Поллард метался по всей Канаде, тщетно пытаясь найти банк, который дал бы ему ссуду. Город Эдмонтон лишил его права выкупа имущества, и у семьи не осталось ничего, кроме дома. В один миг отец Джонни обанкротился. Ему было нечем кормить жену и семерых детей. Со временем он нашел скромный заработок автомеханика. Чтобы хоть как-то содержать семью, он менял бензин на продукты.

Джонни изыскивал тысячи способов отвлечься от неприятностей, выпавших на долю его семьи. Он был сильным, развитым мальчиком. Отец отвел их с братом на боксерский ринг, и юношей, как и многих в 1920-е годы, охватила сумасшедшая страсть к этому спорту. Билл был высоким, мощным боксером, даже участвовал в соревнованиях «Золотые перчатки». Джонни был меньше, стройнее и, хотя стал умелым и задиристым бойцом, так и не добился такого успеха, как брат. Он развлекался тем, что провоцировал более крупных ребят на драку, а потом звал своего знаменитого брата на помощь и смеялся, когда соперники в страхе убегали прочь.

Еще одним его способом отвлечься была литература. Он учил наизусть большие отрывки прозы и состязался в цитировании их со своей сестрой Эди, когда они гоняли по местным дорогам на «Форде-Т». Наделенный гибким умом, он имел все задатки стать литератором. Позже, когда Джонни прославился, его друзья детства жалели, что он так и не получил академического образования. Джонни отчаянно хотелось исследовать внешний мир. Он был нетерпеливым учеником, огрызался на замечания учителей, получал плохие отметки, часами придумывал всякие остроты и хитроумные проделки. Эмоции захлестывали его через край. Его гнев выплескивался дикой яростью, а удовольствие – ликованием. Его юмор всегда был острым, а печаль и сопереживание – бездонными. Как позже вспоминал его сын Джон, куда бы отец ни пошел, он всегда привносил с собой смятение и суматоху. Джонни Поллард был подобен птице в клетке.

С годами детская непоседливость превратилась в предприимчивость. Как-то отцу подарили небольшую лошадку по кличке Лесной Рассвет. Чтобы заработать денег, Джонни впрягал ее в сани и использовал для доставки товаров в ближайшую бакалейную лавку. Он много времени проводил верхом на своей лошади, демонстрируя врожденный талант наездника. Его дочь, Нора Кристиансон, вспоминает, что у отца было «тело танцора, гибкое, крепкое и стройное, и прекрасное чувство равновесия», идеально подходящее для того, чтобы балансировать на спине мчавшейся лошади. Верховая езда удовлетворяла его страсть к риску. С молодых лет он стремглав мчался по жизни навстречу опасностям и неизвестности. Там, на грязных проселочных дорогах Эдмонтона, свесив ноги по бокам Лесного Рассвета, волочившего за собой санки, Джонни решил, что хочет стать жокеем.

Подростком Джонни обивал пороги местных конюшен, предлагая свои услуги в обмен на возможность проехать на лошади. Он упросил родителей позволить ему выйти на беговую дорожку, чтобы стать жокеем. Мать не хотела его отпускать, но отец поддержал парня. Возможно, стареющий старатель понимал тщетность попыток удержать непоседливого сына в тесных границах маленького городка. А может, он гордился честолюбивыми стремлениями сына сделать карьеру в спорте. В принятии решения немаловажную роль сыграли деньги: отцу семейства едва удавалось прокормить многочисленное потомство. Но его супруга очень боялась. В 1925 году Полларды пришли к компромиссу: Джонни позволят выйти на трек, но только в том случае, если его будет сопровождать надежный друг семьи. Полларды, справившись со своими страхами, поцеловали сына на прощание и передали новому опекуну.

В 1925 году Джонни и его опекун приехали в небольшой шахтерский поселок Бьютт, штат Монтана, где местная арена для родео совмещала в себе и беговые дорожки, и место для проведения праздников и ярмарок. На этом ипподроме были и низкопробные чистокровки, и лошади для состязаний на короткие дистанции. На нем устраивались дешевые скачки. Эти беговые дорожки представляли собой всего лишь импровизированные тропинки в форме замкнутого эллипса, протоптанные на скошенном лугу. Для начала скачек лошадей отводили подальше от распорядителя, а потом по его команде пускали вскачь. Или их выстраивали в ряд за простой сеткой, которую резко поднимали в начале скачек, иногда цепляя участников за подбородки. Призовых обычно не хватало и на то, чтобы подковать лошадь, – 1,40 доллара. Эти беговые дорожки были всего в полмили длиной. А повороты такими узкими, что лошадь на полном скаку – а элитные лошади для скачек на короткие дистанции развивают скорость до пятидесяти миль в час – вылетали с дорожки, если не сбавляли скорость, входя в поворот. В целом, ипподром был захудалым, но это было начало карьеры жокея.

Не успел Джонни приехать в Бьютт, как его опекун бесследно исчез. И больше никогда не появлялся. Поллард остался совершенно один, без гроша в кармане, в небольшом городке, в чужой стране. Ему было всего пятнадцать. В этот день его детство закончилось.

Даже если у Полларда и была возможность вернуться домой, он ею не воспользовался. Каким-то чудом ему удалось найти и место для ночлега, и какую-то еду. Он бродил по ипподрому, пытаясь выяснить, как ему стать наездником. И хотя Джонни был выше остальных наездников, его рост составлял 169 сантиметров, он еще не успел набрать достаточную массу тела и весил всего 45 килограммов – подходящий вес для скачек. Местным жокеям полюбился странный, не в меру начитанный подросток, которого они окрестили Рыжим, и некоторые позволяли ему скакать на своих лошадях.

Здесь было нелегко начинать карьеру. В непрофессиональных скачках совершенно не соблюдают законов. «Если ты смог выжить здесь, – вспоминал бывший жокей Джо “Замшелый” Мосбэчер, – ты мог скакать где угодно». При отсутствии камер на трассе и под наблюдением всего двух патрульных судей жокеи могли делать – и делали – что угодно, лишь бы победить. Жокеи отстающих лошадей хватали лидеров за хвосты или потники, чтобы их скакуны шли «на буксире», экономя силы. Они держали друг друга за руки, чтобы не пропустить наездников, пытающихся проскользнуть между двумя скакунами, составляли так называемый «живой клин», чтобы не позволить отстающим вырваться вперед, или били обгоняющих их лошадей, выталкивая их за внутреннее ограждение дорожки. Они просовывали ноги под колено соперника так, что если бы тот попытался вырваться вперед, то вылетел бы из седла. Они размахивали ногами перед мордами обгоняющих их лошадей, чтобы напугать животное, а если это не срабатывало, то пихали и толкали друг друга, хватая за поводья чужих лошадей. Поскольку на многих дорожках не было внутренних ограждений, некоторые жокеи, чтобы победить, просто срезали путь, проскакивали по внутреннему полю, прячась за скирды сена. В некоторых случаях наездники сталкивали соперников с лошади.

До середины тридцатых годов такие приемы можно было наблюдать на скачках любого ранга. Но нигде их не применяли с такой жестокостью, как на ипподроме, где Поллард начинал свою карьеру. Как признался великий жокей Эдди Аркаро, который однажды швырнул другого наездника через ограду в отместку за намеренное столкновение («Я был готов убить того кубинского сукина сына», – сказал он распорядителям, которые на год лишили его права участия в скачках), желание победить было не единственной причиной. Среди непрофессиональных жокеев встречались два типа наездников: подростки вроде Полларда, которые пытались сделать себе имя, и ветераны, чьи лучшие дни давно прошли и которые постепенно скатывались до самых последних строчек в спортивном рейтинге. «Тогда для того, чтобы добиться успеха, ты должен был бороться за все, что у тебя было, – писал Аркаро в своей автобиографии “Я скакал, чтобы победить!”. – Ты соревновался с людьми, которые понимали, что их солнце уже садится, и их злило, что ты занимал их место. Они боролись с тобой, а ты боролся с ними».

Поллард тоже получил несколько жестоких уроков, смог удержаться на месте и многому научиться. Но проходили месяцы, а он не выиграл ни одной скачки. Чтобы не умереть от голода, он применил навыки, которые приобрел еще дома. Он ездил по ярмаркам и ковбойским клубам, чтобы подработать в боксерских поединках. Чемпионом он не стал. В основном он боксировал в предварительных поединках, чтобы разогреть зрителей. В те времена местный парень по кличке Дикий Кот Небраски был самым горячим боксером в округе. Подражая ему, Поллард взял псевдоним Кугуар. Правда, его навыки не дотягивали до столь громкого прозвища. Он дрался во многих поединках и, как сам признавался, «во многих проиграл».

Хотя псевдоним ему и не подходил, но все же продержался до конца его боксерской карьеры. Наездники в то время неприязненно относились к прозвищам. Среди тех, которые звучали на треках во времена Полларда, были такие, как Лживый Техасец, Правдивый Техасец, Джон «Зудящие Яйца», Ред «Коровье Дерьмо», а одного человека наездники называли Сопля. Баптистом Джоном называли наездника, который прославился тем, что его переехал преследовавший его полицейский автомобиль, сломав при этом бедолаге ногу. Он носил гипс на ноге, пока тот не отвалился, и, по словам наездника Уада Стадли, «одна нога у него была повернута на север, а другая – на юго-запад». Половина кличек и прозвищ были совершенно загадочными. Псевдоним Кугуар перешел с боксерского ринга на беговую дорожку и пристал к нему навеки. Ему нравилось это прозвище, он и сам себя так называл и предпочитал, чтобы близкие друзья звали его так же. Он называл так всех собак, которые у него когда-либо были.

Прошел год. Поллард так ни разу и не выиграл скачки. Ему нужен был перерыв. И такой шанс представился в образе добродушного старика, бывшего жокея по прозвищу Аса С. «Эйси» Смит, странствующего тренера-цыгана. Проезжая через Монтану, Эйси подумал, что Поллард – многообещающий жокей, и нанял его наездником в свою конюшню. Он взял парня с собой в турне по западной Канаде. Осенью 1926 года на небольшом треке Поллард наконец выиграл свои первые скачки на полторы мили на жеребце по кличке Бах. Это стало знаковым событием. Как только наездник впервые выигрывает скачки, он официально становится учеником жокея, или «жучком», – так называли значок «сноски», который ставили против имени ученика в программе скачек. Тогда, как и теперь, все скаковые лошади должны были нести во время забега определенный вес, который назывался назначенной весовой нагрузкой. Эта весовая нагрузка состояла из веса жокея, веса седла, сапог и одежды жокея (этот набор составлял примерно 2 килограмма) и, при необходимости, веса свинцовых пластин, которые вставлялись в седло. Чтобы дать возможность молодым жокеям укрепить свои позиции в спорте, лошади, на которой скакал ученик жокея, сокращали назначенную весовую нагрузку на пять фунтов. Ученикам полагались и значительные послабления: практика показывала, что каждые два-три фунта замедляют лошадь в среднем на одну длину корпуса на средних дистанциях – то есть от полутора до двух километров, на более длинных дистанциях каждый фунт замедляет лошадь на одну длину корпуса. Ученикам жокея полагались послабления в весовой нагрузке до сороковой победы или на период до года после первой победы – какое бы из этих двух событий ни наступило раньше. После этого момента они считались полноправными наездниками.

В те времена почти все жокеи заключали контракты с определенными конюшнями, что было просто и понятно. В обмен на жилье – обычно раскладушку в свободном стойле – и примерно пять долларов в неделю за еду ученики жокеев обычно выполняли все распоряжения тренеров, бесконечные рутинные обязанности по конюшне. Тренеры полностью контролировали жизнь такого ученика. Жокеи зарабатывали немного больше и обычно не работали в конюшне. Если конюшня не выставляла лошадей на участие в скачках, жокей мог выступить за другую конюшню. Когда ученик скакал за свою конюшню, в случае победы он не получал призовых денег. Жокеи и независимые ученики жокеев зарабатывали 15 долларов за победу в забеге, по 5 долларов за каждое второе место в забеге, за вычетом платы за стирку формы (50 центов), 1 доллар помощнику наездника и 10 % агенту, если они могли позволить себе его услуги. Обычно независимому жокею полагались 10 % от суммы приза – как правило, около 40 долларов на лучших треках, где участвовал Поллард, и по 50 центов за галоп на утренних тренировках, но никто их не выплачивал. Лучшие из жокеев вели переговоры о более высокой оплате, некоторые даже пытались помочь тем, кто находится в бедственном положении, разделить выигрыш поровну на всех жокеев, но эта идея была признана незаконной, поскольку лишала стимула стремиться к победе. При существующей системе только небольшой процент жокеев могли разбогатеть, еще некоторые могли жить вполне обеспеченно, остальные же, и таких было большинство, не имели ни гроша.

Среди учеников жокеев были в основном подростки, которые убежали из дома, или осиротели, или чьи семьи переживали трудные времена – как семья Полларда. «У каждого из них была своя история», – вспоминает Мосбэчер, который и сам оказался на треке, убежав от обнищавшей семьи. Лишь у некоторых была за плечами начальная школа, и, уж конечно, ни один из них не закончил средней. Большинству подростков некуда было идти. «Я хотел есть, – объяснял Ральф Нивис, который убежал из сиротского приюта, – но был слишком трусливым, чтобы красть». По правилам подростки могли принимать участие в соревнованиях только по достижении шестнадцати лет. Но свидетельства о рождении у них никто не спрашивал. Так что некоторые начинали свою карьеру в двенадцать лет. В один из сезонов в двадцатых годах, по воспоминаниям бывшего наездника Билли Бака, на старом ипподроме в Тихуане двум самым старым наездникам было всего по шестнадцать лет. Ученики жокеев обычно были очень мелкими. Так, Уад Стадли был таким маленьким, когда начал принимать участие в заездах, – всего 37 килограммов, – что не мог поднять собственное седло. Томми Лютер, когда скакал на своем первом фаворите, весил меньше 36 килограммов. Большинство этих мальчишек ничего не знали о скачках, когда начинали, – и были в полной власти тренеров.

Некоторые тренеры заменяли мальчишкам родителей. Другие эксплуатировали их с неумолимой жестокостью. Лютер вспоминает, что на некоторых конюшнях мальчишек беспощадно избивали за каждый проигрыш. Так, некий одноногий тренер по прозвищу «Папаша» Билл Дэйли, которого журналист однажды назвал «мерзким чудовищем», носил с собой бочарную клепку, которой бил своих жокеев. Когда при взвешивании они показывали слишком большой вес, он, как говорили, отбирал у них деньги, чтобы они не могли купить себе еды, или запирал и морил голодом, пока они не худели до необходимого веса. Чтобы не платить за проезд в поезде, Лютер и другие ученики жокеев набивались в вагоны, где перевозили лошадей. А когда железнодорожная полиция проходила по поезду, прокалывая копны с сеном в поисках безбилетников, тренеры сажали мальчишек в сундуки со сбруей. Однажды тренер поселил Лютера в гостиницу и пинками вытолкал его из окна, когда пришла пора оплачивать счет за номер.

На ипподроме учеников, как любое другое имущество, можно было давать взаймы, продавать, обменивать на лошадей, оставлять в залог и ставить на кон при игре в карты. Хотя мальчишки не зарабатывали ни гроша, стоить они могли довольно дорого – до 15 тысяч долларов. Многих учеников продавали, даже не сообщая им об этом. В 1928 году жокей Джонни Лонгден узнал о том, что у него поменялся хозяин, рано утром в Виннипеге, где тренер поселил его в походной палатке. Он спал, как вдруг какой-то незнакомец разбудил его, яростно сотрясая палатку. «А ну выбирайся оттюда! – послышался сердитый крик. – Ты теперь работаешь на меня, а у меня все работники встают рано!»

Полларду повезло. Эйси относился к нему хорошо. Летом жокей обычно участвовал в скачках на нескольких треках вокруг Ванкувера или на другом ипподроме, на западе Канады, который назывался Грейшер-парк. Осенью и весной это был ипподром Танфоран в Калифорнии. Зимой – Тихуана. Поллард проводил дни верхом на лошадях Эйси, а ночи – в каком-нибудь стойле его конюшни, между двумя лошадями, довольствуясь своими книгами и нерегулярными обедами с ипподромной кухни.

Старые жокеи были безжалостны к мальчишкам, решившим стать жокеями. Бытовала такая шутка: отправить новичка искать по всему ипподрому мифический «ключ от стартового столба для скачек на четверть мили». Одному мальчишке, который пришел на ипподром в Тихуане и заявил, что хочет стать жокеем, сказали, что ему нужно скинуть вес. Его закутали в две лошадиные попоны и заставили бегать по треку на жаре в 43 градуса. Шутники наблюдали, как он пробежал один круг, а потом явно передумал становиться жокеем, развернулся и отправился прямиком в город. Больше они не видели ни его, ни попоны. И к Полларду тоже относились без снисхождения. Но его невозможно было заставить передумать. «Кто пнул тебя под зад, усадил в седло и сказал, что ты умеешь ездить верхом?» – прошипел ему стартер перед заездом. «Тот же сукин сын, который двинул под зад тебя и сказал, что ты можешь давать команду к началу скачек!» – выпалил он в ответ. Поллард нашел единственное место в мире, где ему было интересно. Он был нищим, голодным и, по словам его сестры Эди, «счастливым, как черт».

Он никогда больше не бывал в Эдмонтоне. Его мать переживала о его судьбе, но скрывала это от остальных детей. Отец хотел повидать сына и был неимоверно зол на человека, который его бросил. Ему удалось наскрести несколько долларов, чтобы добраться до Ванкувера и постоять в толпе, наблюдая, как сын участвует в скачках. Из-за жестких правил, по которым воспитывали учеников, Полларду не разрешалось даже повернуть голову, чтобы посмотреть на отца. Больше ни разу ни у кого из родных не нашлось денег, чтобы навестить его.

Поллард отчаянно пытался найти свое место в жизни. В 1926 году он всего восемь раз участвовал в скачках и выиграл лишь одну из них. Но под опекой Эйси он подыскивал свою нишу. В свой первый сезон в Тихуане он подружился со слепым тренером Джерри Дюраном, который пытался добиться толку от лошади по кличке Хранитель. Лишенный таланта – за три года он участвовал в сорока шести забегах и выиграл только пять, – Хранитель был довольно зрелой лошадью. Ему было семь лет. Это можно сравнить с сорокалетним бегуном, соревнующимся с двадцатилетними. Дюран нанял Полларда как жокея для Хранителя. Видя, что Дюран не справляется со многими тренерскими обязанностями, семнадцатилетний Поллард взял их на себя. Под руководством Полларда Хранитель делал значительные успехи. Он выиграл шесть забегов, заработав вполне пристойную сумму в 3 тысячи 170 долларов. После каждого забега юноша зачитывал тренеру вслух официальный график достижений лошади. Когда лошадь пробегала трассу плохо, Поллард пропускал записи о забеге и о поражениях Хранителя. Его старания очень приободряли Дюрана и впечатляли других владельцев лошадей, которые вскоре тоже стали нанимать Полларда. В 1927 году его гораздо чаще нанимали в качестве жокея на скачки, и время от времени он одерживал победы.

Его успехи не остались незамеченными. Понаблюдав, как Поллард подгоняет лошадей Эйси по Глейшер-парк, коннозаводчик по имени Фредди Джонсон связался с Эйси и спросил, сколько он хочет за парня. После непродолжительных переговоров сделка состоялась. Полларда продали недорого. За пару седел, несколько уздечек и два мешка овса он стал фактически собственностью Фредди Джонсона. Джонсон передал его своему тренеру Рассу Мак-Гирру.

Мак-Гирр вскоре обнаружил в Полларде редкий талант. Его эмпатия и опыт обращения с лошадьми на арене для родео давали ему представление о том, как обходиться с больными и нервными лошадьми. Он мог ездить на лошадях, к которым никто не мог даже просто подойти. Он научился управлять лошадью, не используя хлыст, компенсируя его отсутствие более длинными стременами, что позволяло аккуратно подгонять лошадь, прижимая ноги к бокам скакуна. В ответ на такое бережное и доброе обхождение лошади переставали нервничать и изо всех сил старались угодить седоку. Под руководством Мак-Гирра Поллард получил известность как специалист в обращении с норовистыми и неуравновешенными скакунами, которые с его помощью начинали регулярно выигрывать. Но поскольку в основном он скакал на лошадях в клейминговых скачках, которых можно было купить сразу после скачек, и соревновались они за мизерные призы, Поллард зарабатывал немного. Бóльшую часть своего заработка он отправлял отцу, помогая содержать дом. Остальное обычно одалживал нуждающимся друзьям. Поллард был человеком довольно мягкотелым, и все в округе знали, к кому обратиться, если нужно перехватить пару долларов. А у него никогда не хватало духу потребовать вернуть деньги. «Я никогда не мог, – заметил он как-то в своей странной манере, – сорить деньгами». Но у него было много выездов и около 10 % из них были успешными, так что он как-то сводил концы с концами. После двух лет карьеры жокея казалось, что Поллард добьется успеха.

Холодным летом 1927 года на ипподроме Лэнсдаун-парк недалеко от Ванкувера Ред Поллард впервые встретил Джорджа Монро Вульфа. Тот выглядел весьма примечательно. Все в нем говорило об абсолютной уверенности в себе. Первое, что люди замечали в Вульфе, – его впечатляющий ковбойский наряд: огромные ослепительно-белые десятигаллонные ковбойские шляпы с круглой плоской тульей и загнутыми кверху полями, массивные кольца с печаткой, темные очки, кожаные куртки с бахромой, богато украшенные штаны, габардиновые рубахи немыслимых цветов, рельефно очерчивающие его мощные плечи, ковбойские сапоги ручной работы, украшенные изображениями животных из настоящего серебра. Джордж был поразительно красив. Русые волосы были зачесаны назад с пробором, чуть смещенным влево по моде того времени. Он высоко вздергивал подбородок, на манер Муссолини, уголки губ были чуть изогнуты вверх в затаенной усмешке, словно он знал что-то такое, чего не знал больше никто. Он говорил медленно, чуть растягивая слова. Но взгляд его был ясным и пронзительным, как у кота. Он одевался в стиле жителей приграничья, читал ковбойские журналы, слушал на фонографе песни Джина Отри и разъезжал по округе в франтоватом форсированном «Студебеккере-Родстере» с учеником жокея в роли личного охранника. По воспоминаниям ученика жокея Сонни Гринберга, Вульф был «потрясающим во всем, что делал». Летом 1927 года ему было семнадцать лет. Замкнутый, умный и очень своеобразный. Возможно, он был самым талантливым наездником, которого когда-либо видел конный спорт.

У Вульфа была идеальная родословная для жокея. Его мать Роза была цирковой наездницей. Отец Генри управлял почтовым дилижансом и владел ранчо. Джордж любил повторять, что у отца «никогда не водилось денег, но всегда была резвая лошадь и бойцовский бульдог». Два брата Вульфа стали профессиональными объездчиками лошадей. Таким образом, успех Вульфа в карьере жокея был делом предрешенным. 31 мая 1910 года среди пшеничных полей и пастбищ Кардстона, провинция Альберта, Роза еще не успела разродиться, а ее муж уже спрашивал врача, как скоро он сможет посадить ребенка на лошадь. Даже если врач и рекомендовал повременить с этим, это не произвело должного впечатления на родителя. И в своем раннем детстве в Кардстоне, и позже, на просторах округа Бэбб, штат Монтана, – сколько себя помнил, Вульф видел мир в просвете между парой лошадиных ушей. «Должно быть, я и родился на лошади», – шутил он. «Для меня, – говорил он без преувеличения, – ездить верхом так же естественно, как и ходить». В детстве он провел больше времени в седле, чем стоя на собственных ногах. «Лошади у меня в крови, – говорил он. – Я буду с ними до самой смерти».

Оставив мечту стать полицейским канадской королевской конной полиции, Вульф начал участвовать в скачках лет в пятнадцать, очевидно, приписав себе лишний год, и набил руку на соревнованиях с двумя участниками в Монтане, на эстафетах неплеменных лошадей в Индиане, состязаниях на неровных треках с названиями типа Чинук или Стемпид. Фредди Джонсон и Расс Мак-Гирр быстро перекупили контракт с Вульфом – и наблюдали, как их приобретение производит настоящий фурор в низшей лиге. В 1927 году Вульфа заметил Льюис Теодор «Уайти» Уайтхилл, один из крупнейших коннозаводчиков. Вскоре он договорился о встрече с Джонсоном. У Уайти был хороший жеребец на продажу после скачек по кличке Щипач, который приглянулся Джонсону. А Уайти столь же сильно заинтересовался Вульфом. Так что они договорились о равноценном обмене лошади на наездника. Уайти привез Вульфа в Ванкувер, потом в Тихуану и дал ему полную свободу.

Никто никогда не видел подобного наездника. С самого начала он выигрывал все призы, которые не были закреплены. Его надо было видеть! Он распластывался на спине лошади, прижимаясь животом к холке, продев пальцы в вожжи, прижимаясь лицом к гриве. Вульф словно копировал изгибы спины бегущей лошади. Он понимал настроение лошади по резкому движению головы, по тому, как она натягивает поводья, как вскидывает круп. Он принимал решение буквально за долю секунды. Вульф так точно рассчитывал, когда послать лошадь вперед, что регулярно выигрывал скачки на последней секунде, последним рывком. Жокеи говорили, что «он мог и слона удержать в дюйме от арахиса до того момента, пока не разрешит его съесть». У Вульфа был сверхъестественный дар предвидения, он словно опережал сам себя на двадцать секунд, знал наперед все ловушки и как оттуда выбраться. В его манере управлять лошадью было что-то от наездников древности, что-то от дрессуры. Он был рассудителен, он был бесстрашен. И демонстрировал такое хладнокровие, что спортивный комментатор Джо Хернандес дал ему прозвище Мороженщик. И прозвище прижилось.

Столь феноменальным успехом Вульф был обязан частично Божьему дару, частично опыту, а частично – всестороннему изучению информации. Он буквально копался в головах лошадей – да и людей, прочитывая от корки до корки ежедневные программы скачек в поисках крупиц информации, которая дала бы ему зацепку, и безжалостно использовал слабости своих соперников. В его памяти хранился каталог жизненно важных знаний о лошадях и людях: на финишной прямой держится за впереди идущей лошадью; устраивает помехи на ближнем расстоянии; всегда бьет справа. Он также разработал особую технику подготовки к соревнованиям, которая опережала свое время где-то на полстолетия. Сидя в жокейской перед соревнованиями, он, бывало, закрывал глаза и представлял себе, как будет проходить соревнование. Внутренним взором он обычно видел все западни, все возможности пройти дистанцию и победить. Он не проходил дистанцию, как выразился его главный соперник Эдди Аркаро, он прорабатывал ее.

Как все великие спортсмены, Вульф был настоящим перфекционистом во всем. Он внезапно продал свою амуницию и объявил, что уходит на покой, после того как ему показалось, что он выступил плохо. После того как его отстранили за ошибку на треке в Тихуане в 1930 году, он заскочил в комнату для жокеев, выгрузил все из своего шкафчика, вынес наружу, свалил в кучу – и поджег. «Да чтоб я еще когда-нибудь участвовал в скачках?! Да ни за что!» Потом вскочил в свой автомобиль и уехал в Канаду. Там он остановился у первого же участка конной полиции, который смог найти, и попытался записаться в конную полицию. Ему отказали, объяснив, что он недостаточно высок. Тогда Вульф уехал в какой-то медвежий угол «поохотиться и порыбачить». Спустя несколько месяцев он снова появился в комнате для жокеев и снова участвовал в скачках, к разочарованию всех местных жокеев.

С годами Вульф оттачивал свое мастерство. Периоды ненависти к себе уступили место непоколебимой уверенности. Он был само величие и прекрасно это осознавал. Там, где все выдающиеся спортсмены выдавали сомнения в своих способностях болезненным самомнением, Вульф был совершенно безразличен. Его невозможно было смутить. «Джордж, – вспоминал один из воротил конного спорта, Чик Ланг, – был из тех парней, кого можно было поставить на перекрестке, и если прямо перед его носом две машины столкнутся лоб в лоб и все вокруг разбегутся в разные стороны, то он только и скажет: “Ух ты, вы только посмотрите!”». Он, казалось, не ведал страха. На треке, пока остальные участники вертелись, гримасничали и почесывались, Мороженщик «чопорно сидел», спокойный, как вода в стоячем пруду, руки и ноги неподвижные и расслабленные. Фотографы, которые работали на скачках, снимали жокеев в самых разнообразных позах и с разными выражениями на лицах – и где-то в этой толпе всегда был Вульф со снисходительной улыбкой человека, который потакает прихотям ребенка. Когда другие жокеи все семь дней в неделю тащились к конюшням в четыре утра, чтобы проехаться галопом по ипподрому, подгоняемые страхом, что они растеряют навыки или что тренер забудет от них, Вульф спокойно спал, редко когда появляясь на ипподроме раньше полудня. «Он был лучше многих из нас и знал это, – вспоминал еще один жокей, Мосбэчер. – Поэтому он не особо напрягался».

Вульф был человеком, которого невозможно ограничить какими-то рамками ни в словах, ни в поступках. «Как жокей, – писал друг Реда Полларда, Давид Александер, журналист, ведущий колонку в “Морнинг Телеграф”, – Вульф был известен тем, что делал то, что нужно, и тогда, когда это нужно. Но он также известен и тем, что говорит не то, что нужно, и в самый неподходящий момент». На прямой вопрос он мог ответить с такой прямолинейностью и категоричностью, что все вокруг только смотрели, изумленно разинув рты. Так, после того как Вульф проиграл один из важнейших забегов на известном своей резвостью скакуне, он, к ужасу владельца животного, прямо сказал журналистам центральных изданий, что лошадь была ни на что не годна. Как-то после того, как Вульф выиграл крупные призовые скачки, владелец выигравшей лошади позвонил и пригласил его на званый вечер после скачек в обществе весьма состоятельных людей. «Скажите им, – ответил Вульф, наслаждавшийся бифштексом и холодным пивом в компании своих приятелей, – что если бы лошадь проиграла, то они бы меня не пригласили. У нас тут своя вечеринка».

«Вульф, – вспоминал его близкий друг Билл Бак, – делал только то, что хотел сам Вульф». На протяжении всей карьеры он, если хотел взять выходной, просто собирал вещи и уходил, заставляя раздраженного агента и обманутых тренеров разыскивать его повсюду. Один раз после того, как Вульф не появился на нескольких потенциально весьма прибыльных скачках, его агент выяснил, что он выступает на родео. Однажды он бесследно исчез за несколько дней до скачек Прикнесс Стейкс, поставив с ног на голову весь Мэриленд, включая коннозаводчика, который хотел, чтобы Вульф скакал на одном из его питомцев, явном фаворите скачек. Спустя три дня загорелый и счастливый Вульф вернулся в цивилизованный мир. Путешествуя по Пенсильвании, он наткнулся на очаровательное озеро и просто решил остановиться на импровизированный отдых с рыбалкой в живописной местности. А когда Вульф исчез в следующий раз, его в конце концов обнаружили в толпе, наблюдающей за выступлением ковбоев из Монтаны, устроивших соревнования по родео. Один трюкач объявил, что сможет перепрыгнуть через автомобиль, стоя на двух лошадях одновременно, в «римском» стиле: одной ногой в стремени каждой из лошадей. Вульф возразил, что это обман, и предложил для выполнения этого номера свой блестящий новенький «Корд Родстер». Лошади довольно сильно поцарапали машину, но все-таки перепрыгнули ее. Вульф был в восторге. Он считал, что такое зрелище стоит новой краски для машины – и бешенства его агента.

И лишь Уайти, тренер, с которым Вульф заключил контракт, невозмутимо терпел поведение жокея. Это задевало Вульфа. Для того чтобы заставить Уайти понервничать, он стал оттягивать момент, когда следовало посылать лошадь вперед, до последнего мгновения. Вульф, бывало, посылал друга посидеть рядом с тренером и понаблюдать, как краска отливает от лица Уайти, пока он все дольше и дольше оттягивает момент, чтобы послать лошадь вперед, когда, казалось, уже слишком поздно. Несомненно, с каждым мгновением Уайти бледнел все сильнее, но Мороженщик знал, что делает. Невероятно, но Вульф настолько хорошо умел выбрать момент для рывка, что прошло целых десять лет, прежде чем кто-то обошел его на призовых скачках на фотофинише.

Вульф был фанатом чистой езды. Он никогда не использовал грубых приемов и сам наказывал тех, кто пытался облить его грязью. Известно, что он мог замахнуться и ударить наездника по лицу хлыстом, а потом честно рассказать распорядителям, что он сделал, когда ложь могла помочь выпутаться из неприятностей. Он скакал в клейминговых скачках с таким же рвением, как и гандикап в Санта-Аните. Он был также довольно острым на язык – несколько бранных слов из уст Мороженщика могли расстроить все планы соперников.

Джордж Вульф с самого начала был по статусу значительно выше рыжего Полларда. Пока Поллард спал в конюшне и столовался в кухне ипподрома, Вульф жил в комфорте в доме Уайти и ел домашние обеды. Поллард всегда оставался в тени Вульфа, но он был человеком независтливым. «Я знаю Джорджа, – смеялся он, – большая голова, маленькая задница, и рычит, как лев». Поллард утверждал, что именно ему принадлежит авторство прозвища Вульфа – Мороженщик. Он объяснял это так: «Во всех рассказах в вагонах для курящих я всегда слышал, что мороженщики и коммивояжеры – совершенно аморальные типы. А Джордж недостаточно приятный человек, чтобы быть коммивояжером».

Вульф ответил в том же ключе. «Жокею не обязательно быть атлетом, – сказал он репортеру. – Смотрите сами, Ред Поллард – один из самых сильных жокеев страны на сегодняшний день, а у него не хватит сил даже свечу задуть».

В те времена Поллард и Вульф нашли общий язык: оба отличались живым умом, рациональной манерой езды и отменным чувством юмора. Начиная с лета 1927 года возникшая юношеская дружба закалялась в суровых испытаниях на беговых дорожках ипподрома Ванкувера. Эта дружба продлится всю их сознательную жизнь и навсегда свяжет этих людей в истории конного спорта.

 

Глава 5

Одной ногой на том свете

Жокей Уоллес Лейшман, серьезно пострадавший после того, как его лошадь столкнулась с другой лошадью, лежит на дорожке на ипподроме Бэй-Медоуз, 1939

(Скачки и конный спорт. Дайджест)

Июльским субботним днем 1938 года полуголодный подросток пришел на автобусную станцию в городке Колумбус, штат Огайо. Он выглядел растерянным и дезориентированным. Полицейский подошел к нему и попытался заговорить, но мальчик, казалось, не знал и собственного имени. В кармане у него полицейский обнаружил 112 долларов, билет до Питсбурга и документы на имя Томаса Дауэлла, малоизвестного местного жокея. Заметив, что Дауэлл в таком ужасном состоянии, офицер привел подростка в участок, где полицейский врач осмотрел его и попытался выяснить, что произошло. Дауэлл молчал, но казался глубоко потрясенным. Опасаясь, что юноша пострадает, если его отпустить, врач оставил его в камере и отправился звонить его матери.

Пока полицейский отсутствовал, Дауэлл снял брючный ремень, обмотал его вокруг шеи – и повесился.

Когда информация о самоубийстве дошла до ипподрома, никто, казалось, ей не удивился. За свою короткую карьеру Дауэлл узнал то же, что Ред Поллард и Джордж Вульф, как, впрочем, знали и многие другие наездники. Жизнь жокея – сплошной ад, иначе не назовешь. Ни в одном другом виде спорта спортсмен не идет на такие большие жертвы. Тяжкий труд, полуголодное существование – и ранняя смерть. Жокеи либо погибали под копытами лошадей, либо ломались, не выдерживая неизбежных нагрузок.

Три долгих года Дауэлл испытывал на себе все ужасы профессии жокея. Как и все, он истязал себя в стремлении удержать чудовищно малый вес тела. Утром унижался, чтобы ему разрешили выступать за ту или иную конюшню, а вечером сносил наказания и побои – и все время ждал, когда же ему попадется «та самая лошадь», которая вынесет его из бедности и страданий к вершине славы. Жизнь Дауэлла ничем не отличалась от жизни других наездников, эту жизнь не понаслышке знали все обитатели ипподромов. Так жил почти каждый жокей. И под таким непомерным давлением Дауэлл «дошел до ручки».

Они все называли весы «оракулом», и все были рабами этого оракула. В двадцатых и тридцатых годах весовая нагрузка, назначенная для лошадей во время скачек, обычно колебалась в пределах от 37,6 килограмма до 59 килограммов или больше – в зависимости от категории лошади и важности скачек. Наездник мог превысить назначенный вес не более чем на 2 килограмма – или его снимали с соревнований. Некоторые тренеры ограничивали эту цифру всего до двухсот граммов. Чтобы успешно пройти взвешивание перед призовыми скачками высокого класса, жокей должен был держать вес в пределах 51 килограмма. Наездники, принимавшие участие в соревнованиях в будни, должны были сбросить еще около 2 килограммов, а те, кто был в «низшем эшелоне» спорта, не могли весить более 45,3 килограмма. Чем легче наездник, тем на большем числе лошадей ему позволено будет соревноваться. «Некоторые жокеи, – писал Эдди Аркаро, – готовы были чуть ли не ноги себе не отпилить, лишь бы вписаться в рамки разрешенного веса».

Только некоторые из жокеев были от природы настолько тщедушными, что без труда поддерживали нужный вес, чем заслуживали жгучую ненависть своих коллег. Большинство жокеев были подростками, им еще предстояло пережить скачок роста. Чтобы не тратить время и деньги на тренировки мальчиков, которые потом вырастут крупнее необходимых для скачек размеров, тренеры перед тем, как заключать контракты, проверяли размер ноги каждого потенциального ученика жокея. Обычно большой размер ноги – верный признак скорого скачка роста. Многие также учитывали рост и вес сестер и братьев учеников. Тренер Вуди Стефенс, который начинал карьеру учеником жокея в конце двадцатых годов, считал, что ему повезло в этом отношении. Проверяя его пригодность для этой работы, его тренер не видел сестру Вуди, местную баскетбольную знаменитость.

На самом деле каждый взрослый жокей и большинство подростков, конечно же, весили слишком много. Обман, если все сделать правильно, мог, конечно, немного помочь. Один довольно пухленький жокей весом в 63,5 килограмма вошел в жокейские легенды тем, что смог как-то обмануть подслеповатого клерка, проводившего взвешивание, который в итоге засвидетельствовал показания весов в 50 килограммов. Никто не знал, как жокей это делал, но считали, что либо он ставил ноги на ту часть весов, которая не фиксировала вес, либо помощник просовывал жокею кнут под зад и приподнимал его. Жокею удавалось проделывать этот трюк весь сезон, пока кто-то его не поймал.

Большинство жокеев предпочитали более честный подход: радикальные диеты в 600 калорий в день. Ред Поллард целый год ел только яйца. Солнечный Джим Фитцсиммонс признавался, что во времена его жокейской карьеры типичный обед состоял из одного-двух листиков салата, и ел он его только после того, как тот полежит на подоконнике, чтобы выпарилась вся влага. Вода была главным врагом, и жокеи шли на совершенно абсурдные меры, чтобы она не попадала в организм. Большинство из них вообще ничего не пили. Так, в комнате для жокеев служители прокалывали банки содовой ножом для колки льда, чтобы за один раз можно было выпить всего несколько капель. Вид и звук льющейся воды становился настоящей пыткой. Фитцсиммонс по привычке не заходил в те помещения в конюшне, где мыли лошадей, потому что не мог выносить вида льющейся воды.

Но максимально допустимые показатели веса были настолько низкими, что строжайшего поста и отказа от воды было недостаточно. Даже от того немногого, что они потребляли, жокеям приходилось избавляться. Многие наездники засовывали два пальца в горло и вызывали рвоту, чтобы избавиться от съеденного. Другие жевали жевательную резинку, чтобы ускорить слюноотделение. Томми Лютер мог сплюнуть до 200 граммов слюны за несколько часов. Кроме того, были разнообразные потогонные ритуалы, и возглавляли их список «дорожные работы». Этим приемом пользовались и Ред Поллард, и Джордж Вульф. Жокеи надевали теплое нижнее белье, сверху резиновый костюм, кутались в зимние одежды с капюшоном и шерстяные лошадиные попоны, а после бегали по треку кругами, желательно под палящим солнцем. Стефенс вспоминает, что видел, как жокеи в полном «дорожном» одеянии собирались на какой-нибудь аллее для боулинга настолько взмыленные, что пот брызгал из их обуви при каждом шаге. После «дорожных работ» были еще турецкие бани, где жокеи собирались вместе на утренние посиделки в парной. Подобную практику «сушки» жокеев высмеивал журналист Джо Х. Палмер в статье, посвященной жокею Абелардо ДеЛара: «Чтобы добиться нужного веса, ДеЛара должен терять до 900 граммов пота в день. Поскольку он весит около 50 килограммов, несложными арифметическими вычислениями можно подсчитать, что если бы он регулярно не сгонял вес, то весил бы около 317 килограммов».

Большинство жокеев принимали всевозможные слабительные, чтобы очистить организм от пищи и воды. Диарея была постоянным спутником многих жокеев. Некоторые становились настоящими виртуозами дефекации. Хелен Лютер однажды видела, как жокей встал на весы и, поняв, что его вес превышает назначенную весовую нагрузку, велел клерку, проводившему взвешивание, подождать, помчался в уборную, а через мгновение появился с приспущенными штанами и успешно прошел процедуру взвешивания. Таких результатов можно было добиться, принимая разнообразные продукты, включая тошнотворный раствор английской соли, который следовало запивать, плеснув на два пальца ржаного виски, чтобы перебить рвотный рефлекс. Английская соль – это слабительное на основе травы, которая называется ялапа. Еще жокеи пили отвратительные на вкус смеси, известные как «вода Плутона».

Но бесспорным чемпионом среди слабительных был состав, рецепт которого родился в уме предприимчивого ипподромного массажиста Фрэнка «Француза» Холи. Он вертелся в комнате для жокеев на ипподроме в Тихуане в белом халате этакого доктора Килдэра. Француз был сумасшедшим экспериментатором в мире скачек. В своем ослепительно-белом медицинском блоке он собирал всевозможные средства для снижения веса. Там были электрические одеяла, инфракрасные и ультрафиолетовые лампы, хитроумные вибромассажеры, резиновые спальные мешки и простыни. Он изобрел весьма подозрительный метод пропаривания, при котором жокей должен был на тридцать пять минут (можно чуть меньше, если почувствуешь головокружение) погрузиться в нестерпимо горячую воду, смешанную с 1,5–2 килограммами английской соли, литром белого уксуса, 60 граммами нашатырного спирта и загадочного мыла, которое он называл «кремом Холи». Он тщательно фиксировал снижение веса каждого жокея, и к 1945 году эти показатели составили больше шести тонн.

Одно из кардинальных правил Холи в процессе снижения веса – добиться, чтобы содержимое желудка неуклонно двигалось вниз, а кишечник регулярно опорожнялся. Для того чтобы изобрести состав, который приведет к подобному результату, он экспериментировал с разными веществами, пока не наткнулся на какое-то самодельное средство, приводившее к чудовищному расстройству. Слабительный эффект был настолько сильным, что Холи запатентовал это средство под коммерческим названием «Стройный Джим». Бывший жокей Билл Бак вспоминал его с содроганием: «Эта штука просто убивала». И он не шутил. Слабительное Француза было настолько мощным, что бутылочки с этим составом просто взрывались в уборной жокейской комнаты. Представив, что их внутренности могут взорваться точно так же, даже самые отчаянные жокеи в ужасе отказывались принимать его, и смесь просто вылили в унитаз.

Было еще одно, последнее средство спасения для жокеев, которые действительно отчаянно стремились сбросить вес, – связаться с нужными людьми и раздобыть специальную капсулу. Простая пилюля гарантированно освобождала от любого лишнего веса. В этой капсуле было яйцо солитера. Спустя короткое время паразит прикреплялся к кишечнику носителя и начинал медленно высасывать все питательные вещества. Килограммы исчезали как по волшебству. Когда носитель становился слишком истощенным, он мог лечь в больницу и избавиться от глиста. После можно возвращаться на трек и глотать новую капсулу. Ред Поллард, возможно, тоже прибегал к этому способу.

В стремлении лишить собственный организм основных потребностей жокеи демонстрировали невероятную стойкость. Им приходилось платить чудовищную цену. Большинство из них жили в состоянии критического обезвоживания и, как результат, были раздражительными, капризными, страдали головокружениями, постоянной тошнотой, судорогами. У тех, кто часто умышленно вызывал рвоту, кислота из желудка попадала в полость рта и разрушала эмаль зубов, а со временем и сами зубы. Другие жокеи страдали такими сильными приступами слабости, что, когда их подсаживали в седло, падали с другой стороны. Обезвоживание приводило к тому, что нарушалась терморегуляция, и жокеи так сильно мучились от перегревов, даже когда не было жарко, что помощники готовили для них бочки со льдом, куда те могли окунуться, чтобы остыть. Другие наездники страдали обмороками и галлюцинациями.

Организм многих жокеев не мог функционировать в таком напряжении. Так, для того, чтобы иметь возможность участвовать в скачках Виндзор в Канаде, Сонни Гринберг сначала пропотел в турецкой бане, а потом глотал английскую соль, смешанную с ялапой. После поехал на корабле от Детройта в Виндзор – мучаясь рвотой все путешествие. По приезде он натянул резиновый костюм поверх нескольких слоев теплой одежды, бегал круг за кругом по треку, шатаясь, забрел в перелесок и упал – либо уснул, либо потерял сознание. Он пришел в себя в луже пота и, чтобы справиться с «дезориентацией», глотнул пол-унции виски. Дотащившись до весов, он обнаружил, что за одну ночь потерял 5 килограммов. И все мучения оказались напрасными. К моменту старта он был настолько слаб, что не смог держаться прямо в седле. Его заменил другой наездник, а сам Гринберг вскоре оставил спорт.

Ему удалось избежать серьезных последствий этого эксперимента, а другим, среди которых был и Фитцсиммонс, повезло меньше. Серьезные ограничения в еде, как полагали, послужили основной причиной эпидемии фатальных легочных заболеваний, таких как пневмония и туберкулез, серьезно подкосивших ряды жокеев. Эти же методы снижения веса, вероятно, спровоцировали и другие проблемы со здоровьем, более долговременного характера. Для того чтобы сбросить вес, Фитцсиммонс в течение одного дня глотал слабительное, просидел полдня в турецкой бане, провел напряженную тренировку в седле, а потом бегал по треку в нескольких свитерах и накидках и целый час простоял вплотную к печи для обжига. Он потерял 6 килограммов. Язык его вспух, колени дрожали, но он все же выиграл скачку с минимальным перевесом. Правда, он больше никогда не мог повторить такой эксперимент и спустя некоторое время закончил карьеру жокея. А вскоре впервые почувствовал острую боль жесточайшего артрита, гротескно изуродовавшего его тело. Тренер пришел к заключению, что именно тот ужасный день экстремального похудения послужил спусковым крючком, запустившим начало заболевания.

Наконец, были еще и проблемы с психикой. Стефенс оценивал свои муки похудения как «самое большое разочарование в жизни». Легендарный европейский жокей девятнадцатого века Фрэд Арчер поддержал бы эту точку зрения. Постоянный прием слабительного, чтобы удержать вес, привел к тому, что жокей страдал от глубочайших депрессий. Он не смог справиться с этим состоянием и застрелился, когда ему было всего двадцать девять лет.

Чистокровные лошади – одно из прекраснейших Божьих творений. При весе всего 650–660 килограммов, они могут двигаться со скоростью 72 километра в час. Обладая рефлексами, скорость которых гораздо больше, чем у человека, лошадь одним прыжком преодолевает расстояние в 8,5 метра и проходит поворот за долю секунды. Ее корпус – это парадоксальное сочетание массы и легкости, созданное для того, чтобы взвиться в воздух с легкостью стрелы. Ее мозг ожидает только одной команды: «Вперед!» Она отчаянно стремится к скорости, невзирая на поражения, невзирая на усталость, иногда выходя за пределы физических возможностей тела. Лошадь – это идеальное сочетание формы и цели.

Управлять лошадью – все равно что лететь на полутонном снаряде, выпущенном из катапульты. Это, несомненно, один из самых опасных видов спорта. Выдающаяся физическая выносливость жокеев не знает себе равных: исследования, проводившиеся в Лос-Анджелесе, выявили, что в абсолютной весовой категории жокеи, вероятно, самые атлетичные из всех спортсменов, которые принимают участие в любых состязаниях. Им ничего другого и не остается. Начнем с того, что в этом спорте необходимы безупречные рефлексы, чувство равновесия и координация движений. Тело лошади находится в постоянном движении. Постоянно двигаются голова и шея, перекатываются мышцы на плечах, спине и крупе. Когда лошадь несется вперед, жокей не сидит в седле, он привстает над ним на полусогнутых ногах, удерживая вес склоненного вперед тела на пальцах ног, стоя на металлических опорах стремян, которые, раскачиваясь, свисают всего на 30 сантиметров ниже линии холки лошади. При маховом беге жокей соприкасается с лошадью только внутренней стороной голени и щиколоток – все остальное балансирует в воздухе. Другими словами, жокеи приседают на раскачивающихся спинах скакунов. А это все равно что, скрючившись, вцепиться в решетку радиатора автомобиля, несущегося по извилистой неровной дороге, заполненной другими автомобилями. Эта поза, по словам исследователей университета Южной Каролины, «есть ситуация динамического дисбаланса и баллистического потенциала». Центр баланса настолько узок, что если жокей сместится чуть назад, то неминуемо перекинется и упадет на спину. Если он наклонится еще на два-три сантиметра вперед, падение тоже неминуемо. Шея лошади чистокровной породы, широкая у основания, стремительно сужается к голове, словно тело рыбы. Когда лошадь бежит, шея двигается вверх-вниз, и жокею просто не за что ухватиться, чтобы в случае потери равновесия не упасть на землю под копыта лошади.

Скачки – это чрезвычайно выматывающее испытание. Довольно часто после своей первой скачки жокеи соскальзывали со скакунов настолько обессиленными, что не могли самостоятельно дойти до конюшни. Физическая сила была не просто инструментом в борьбе за победу, она была необходима, чтобы выжить. Однажды в середине забега на лошадь жокея Джонни Лонгдена налетела другая лошадь. От удара наездник вылетел из седла прямо под ноги скачущих следом лошадей. Его удержал жокей Джордж Танигуччи, скакавший с ним бок о бок. Джордж оказался настолько сильным, что смог подхватить Лонгдена одной рукой. Танигуччи не осознавал своей силы и, пытаясь подтолкнуть Лонгдена назад в седло, вместо этого перекинул беднягу через лошадь, и тот стал падать с другой стороны от своей лошади. И тут второй жокей, Рохелио Трейос, чья лошадь чуть не сбила Джонни, подался вперед, тоже одной рукой схватил упавшего и с легкостью бейсбольного аутфилдера вернул его в седло. В это трудно поверить, но Лонгден выиграл ту скачку. В «Ежедневной программе скачек» это происшествие назвали «абсолютно невероятным».

Жокей – не просто пассажир. Он играет решающую роль в достижении победы. Во-первых, жокей должен обладать отменным чувством темпа, скорости на каждом отдельном участке дистанции, на каждом фарлонге (или одной восьмой мили). Необходимо выработать стратегию скачки. Лидеры забега имеют самые высокие шансы на победу, если установят умеренный или низкий темп прохождения отдельных участков забега. Так они сохранят силы, чтобы держать на расстоянии финишеров, а финишеры будут иметь шансы на успех, если станут отставать при быстром темпе, а потом обгонят выдохшихся лидеров гонки на финишной прямой. Разница между темпами группы лидеров и группы отстающих часто менее одной секунды, и жокей должен уметь оптимально разместить свою лошадь между двумя группами. Выдающиеся жокеи обладают удивительным талантом рассчитать темп в две-три пятых секунды реального времени. При необходимости они могут провести лошадь по всей дистанции точно в том темпе, который от них требовался.

Столь же важной является и траектория движения на самом треке. Скаковая лошадь – это крупное животное, ему нужно много места. Весит она полтонны и везет на спине еще около 50 килограммов. Она не может моментально остановиться или замедлить скорость, поэтому животному удобнее всего проходить поворот по широкой дуге. Но за этот комфорт приходится платить высокую цену – это дополнительная дистанция, которую нужно покрыть при такой траектории. На большом треке жокеи, которые выбирают именно такой способ прохождения поворота, вынуждены пересечь до десятка дорожек к наружной дуге трека, теряя десять корпусов по сравнению с лошадью, проходящей поворот по внутренней дорожке, у внутреннего ограждения. Лучшие наездники обычно держаться у внутренней дорожки трека, когда это возможно. Но это довольно рискованно, потому что все держатся внутренней стороны. Лошади обычно сбиваются в плотную группу, настолько тесную, что трутся и крупами, и плечами, а стремена звякают, стучат друг о друга. Маневрировать в таком положении трудно – или вообще невозможно. Утомленные лидеры скачек обычно замедляют бег прямо перед плотной группой отстающих, еще более затрудняя движение.

Чтобы предвидеть, будет ли лошадь заблокирована в плотной группе, если направить ее к внутреннему ограждению трека, жокей должен уметь читать малейшие намеки в позах лошадей, которые двигаются впереди него, и их наездников – насколько натянуты поводья, как высоко над седлом привстал наездник, насколько упруго ступает лошадь, – чтобы определить, сколько «пороху» осталось в «пороховницах». Жокей должен хорошо изучить конкурентов. Некоторые лошади обычно выходят на финишную прямую или входят в повороты в основном по внутренней либо по внешней дорожке. Жокей, вооруженный знанием подобных тонкостей, сможет держаться за такой лошадью на внутренней дорожке и гарантировать себе свободу маневра. Кроме того, жокею необходимо чувствовать, продержится ли просвет перед ним достаточно долго, чтобы успеть проскользнуть, и достаточно ли широк этот просвет между впереди бегущими лошадьми, хватит ли у его лошади сил на рывок, чтобы успеть пройти его прежде, чем он «схлопнется». Если жокей рассчитает все правильно, то сможет сэкономить драгоценные секунды и выиграть скачки. Если ошибется – столкнется с другими лошадьми и будет дисквалифицирован, резко осадит свою лошадь и потеряет ускорение или даже вылетит из седла.

Учитывая, что наездники привставали над седлом, широко расставив колени, а лошади скакали во весь опор, сбившись в тесную группу, скачки в 1930-е годы были чрезвычайно опасным видом спорта. Наездники, даже не покидая седла, могли получить серьезные травмы. Они в кровь разбивали руки и голени, рвали коленные сухожилия, когда лошадь вертелась под седлом или врезалась в ограждения и стены. Если нога жокея застревала в ограждении стартовых ворот, он мог получить перелом щиколотки. В начале тридцатых годов, когда только появились первые примитивные, не обитые мягкими предохранительными прокладками стартовые воротца, несколько наездников даже погибли, сидя в седле, пронзенные острыми, выступающими, словно пики, металлическими краями ограждения, когда лошадь внезапно взвивалась на дыбы. Жокеи получали ужасные травмы, когда их выбрасывало из стремян – прямо под копыта собственных лошадей. Если жокей по инерции летел вперед, через голову лошади, и повисал на ее шее спереди, она передними ногами била его в грудную клетку и в живот.

Самое страшное, что могло случиться с жокеем, участвующим в скачках, – это упасть с лошади. Некоторым наездникам за карьеру приходилось падать до двухсот раз. Некоторых подбрасывало в воздух, когда лошадь упиралась передними копытами в землю и резко снижала скорость. Другие могли упасть, если лошадь вдруг понесла. Жокей мог при падении врезаться в ограждение или даже в зрительскую трибуну. Довольно часто лошадь могла «зацепить пятки», когда задняя лошадь спотыкалась о задние копыта впереди идущей лошади и летела кувырком вместе с наездником. И наконец, лошадь могла «сломаться» – этот эвфемизм на ипподроме применяли для обозначения травм ног. Это могло случиться неожиданно, и покалеченное животное падало на землю головой вперед. Наездник терял опору и, подобно реактивному снаряду, вылетал из седла со скоростью двадцать метров в секунду. И во что бы он при такой скорости ни врезался, исход мог стать летальным. Если ему посчастливилось пережить удар о землю и если его не придавила собственная лошадь, упавшая сверху, то едва ли удавалось увернуться от скачущих позади лошадей, а сила удара копыт бегущей лошади составляет примерно 136 килограммов. В особо неудачных случаях одна пострадавшая лошадь могла спровоцировать цепную реакцию и на упавшего жокея могли рухнуть сразу несколько лошадей.

Жокеи получали такие же тяжелейшие травмы, как современные жертвы серьезных автомобильных аварий. Сегодня профсоюз жокеев, членами которого являются все жокеи Соединенных Штатов, регистрирует в среднем до двух с половиной тысяч травм в год, среди них в среднем две смерти и два с половиной случая паралича. В настоящий момент профсоюз оказывает финансовую поддержку пятидесяти жокеям, которые получили серьезные травмы на рабочем месте и являются недееспособными. По результатам исследования Реабилитационного института Чикаго, каждый год любой жокей получает до трех травм и проводит почти восемь недель на «скамье запасных» из-за травм на треке. Каждая пятая из них – травма головы или шеи. По итогам 1993 года, 13 % жокеев каждые четыре месяца получают сотрясение мозга. В двадцатых-тридцатых годах количество травм было значительно выше. Только в период между 1935 и 1939 годами 19 жокеев погибли от несчастных случаев во время скачек. В то время лошади неслись сломя голову и еще не появилось защитное снаряжение, которое могло бы спасти жокеев от смерти. Сегодня для того, чтобы обеспечить безопасность скачек, их снимают с разных ракурсов. Жокеи надевают защитные куртки, очки и высокотехнологичные шлемы. Треки снабжены барьерами безопасности, а у беговых дорожек дежурят кареты скорой помощи. Ничего этого не было в двадцатых-тридцатых годах. В лучшем случае один-два распорядителя следили за поведением жокеев во время скачек. Единственной защитой жокея была кепка из картона, обтянутого шелком. Бывший жокей Моррис Гриффин, который был парализован после падения с лошади на скачках в 1946 году, как-то раз назвал такой головной убор ермолкой. Так как этот убор никак не фиксировался под подбородком, он обычно слетал еще до того, как его владелец соприкасался с землей. Экономя каждый грамм весовой нагрузки, многие жокеи считали этот предмет гардероба бесполезным.

На ипподроме не было никаких правил относительно того, как действовать в случае, если жокей получил травму. Хорошо, если кто-нибудь подгонял свою машину и отвозил раненого в больницу. А поскольку ни у кого из жокеев не было ни денег, ни страховки, им вполне могли отказать в помощи, даже если их туда привозили. Руководство ипподрома не считало себя обязанным помогать им. В 1927 году двух лучших друзей, Томми Лютера и «Сэнди» Грэма, наняли для участия в скачках в Поло-парке в Виннипеге на лошадях из одной конюшни. Лютера назначили скакать на неуклюжем молодом жеребце по кличке Вечерняя Звезда, а Грэма – на Принцессе Ирландии II. Но в последний момент тренер поменял жокеев местами. Лютер подгонял Принцессу, стараясь вывести ее вперед, когда услышал потрясенные восклицания толпы. Он закончил скачку и только потом повернулся в седле, чтобы посмотреть, что случилось. Он увидел, что Грэм неподвижно лежит на земле. Вечерняя Звезда врезался в ограду, сбросив Грэма на землю, где его затоптали другие лошади. Его ребра и позвоночник были раздроблены.

По распоряжению руководства ипподрома Грэма отнесли в жокейскую и оставили на столе для седел, где он лежал, постанывая в беспамятстве. Было решено, что Грэм может подождать до конца скачек, после чего кто-нибудь подбросит его в больницу. Лютеру и другим жокеям запретили покидать жокейскую комнату, чтобы самим отвезти его. Ослушавшись, они потеряли бы работу – и кров. И хотя Лютер передал по кругу шапку, чтобы собрать денег на такси и отправить раненого в больницу без сопровождения, этого не хватило. Лютер весь день просидел возле друга, предлагая ему воды и умоляя владельцев ипподрома отвезти парня к врачу. Наконец, когда скачки закончились, Грэма отправили в больницу. Лютер ни на шаг не отходил от друга. Когда сезон закончился, Лютеру пришлось оставить его и уехать с тренером на другой ипподром.

Спустя несколько дней Грэм умер. Ему было всего шестнадцать лет. Его смерть осталась незамеченной. Жокеи настолько часто погибали, что редко когда удостаивались более чем пары строчек в прессе. И единственной, кто оплакивал Грэма, была женщина, которую жокеи называли матушкой Харрисон. Она работала банщицей в турецких банях, которые часто посещали Лютер и Грэм. Она-то и похоронила юношу. Но у нее не было денег на надгробие, и Лютер прислал несколько долларов, которые ему удалось наскрести, чтобы поставить хотя бы табличку с именем на могилу. На оставшиеся деньги женщина купила букетик цветов и положила его на могильный холмик. Она нарисовала могилу и отправила рисунок Лютеру. Спустя семьдесят лет он все еще хранил этот рисунок.

Среди жокеев ходило множество историй о трагических смертях и о чудесном спасении. В 1938 году ведущий жокей Агуа-Кальенте Чарли Розенгартен уступил право скакать на фаворите скачек Торо Марк жокею Джимми Салливану, которому нужны были деньги, чтобы прокормить жену и новорожденного ребенка. Розенгартен в ужасе наблюдал, как Торо Марк, несущийся к верной победе, внезапно необъяснимым образом скрестил передние ноги и рухнул, раздавив Салливана своим телом. Однажды после сильного ливня Эдди Аркаро упал с лошади прямо в лужу лицом вниз. Он был без сознания и мог бы стать первым жокеем, утонувшим во время скачек, если бы один из фотографов на трибуне не подбежал к Эдди и не повернул его голову, чтобы тот не задохнулся. Стив Донохью, который в двадцатых-тридцатых годах участвовал в скачках в Европе и Соединенных Штатах, однажды скакал на лошади, которая «сцепила пятки» и упала. Жокей рухнул на трек прямо под копыта несущихся лошадей. Его неминуемо затоптали бы насмерть, как вдруг, словно из ниоткуда, рядом появилась какая-то пожилая женщина, схватила его и втащила за ограждение. Она оставила жокея лежать на внутреннем поле, где ему уже ничего не угрожало, – и исчезла. Донохью больше никогда ее не видел.

Но ничто не может сравниться со странной судьбой Ральфа Нивиса, упрямого молодого жокея, известного как Португальская Перечница. Однажды майским днем 1936 года он принимал участие в заезде на молодой кобыле на калифорнийском ипподроме Бэй-Медоуз. Нивис лидировал в забеге. Казалось, победа была у него в кармане. И вдруг лошадь споткнулась и рухнула на землю. Нивис оказался под копытами основной группы лошадей. Кобыла поднялась, ничуть не пострадав, – Нивис, очевидно, смягчил ее падение. Жокей лежал без движения. Два врача, оказавшиеся в толпе, поспешили к нему вместе с ипподромным врачом.

Нивис не дышал, его сердце не билось. Было объявлено, что он скончался прямо на треке. Информатор ипподрома попросил собравшихся встать и помолиться о его душе. Зрители скорбно склонили головы, а репортеры поспешили сообщить о происшествии редакторам своих газет. В это время тело Нивиса перенесли в ипподромный лазарет и положили на стол. По словам одного из очевидцев, с него сняли один ботинок и привязали к пальцу бирку с именем, как в морге. Спустя десять-двадцать минут, когда тело уже начало остывать, врач лазарета решил рискнуть и ввел дозу адреналина прямо в сердце Нивиса.

И жокей очнулся.

Он спросил врача, выиграл ли он пятый забег. Потрясенный врач ответил, что пятый забег еще не проводился. Тогда Нивис вскочил и объявил, что должен вернуться на беговую дорожку. Врач отказался отпустить его и спешно доставил упирающегося пациента в больницу Сан-Матео, где медики хотели оставить его под наблюдением. Нивис, твердо решивший принять участие во всех оставшихся забегах, где был заявлен в тот день, спрыгнул с каталки и убежал. Санитары бросились за ним, поймали и вернули в больницу, но Нивис снова сбежал, прыгнул в такси и приехал на ипподром. Оказавшись на треке, он выскочил из машины и поспешил в жокейскую.

Когда бывший покойник, без сорочки, весь в запекшейся крови, пробежал мимо зрительских трибун, потрясенные фанаты бросились за ним. К моменту, когда Нивис добрался до здания, за ним бежала целая толпа. Вероятно, под воздействием адреналина он оторвался от преследователей, промчался через клубную раздевалку и влетел в комнату жокеев, до полусмерти напугав всех, кто там находился.

Отойдя от шока, жокеи притащили кричащего, брыкающегося Нивиса в медпункт. Он настаивал, что хочет участвовать в следующем забеге, где был заявлен ранее. Потрясенные служащие отказались дать разрешение и потребовали, чтобы он отправился в больницу. Нивис отказался. Он вернулся на следующий день, готовый бороться до конца. Пока жители Сан-Франциско в нескольких газетах читали его некролог, решительно не-мертвый Нивис как одержимый заканчивал второй или третий из пяти своих забегов. Сведения о его кончине были опубликованы на пятьдесят девять лет раньше срока.

Оставшийся не у дел жокей – забытый жокей. Из-за этой жестокой истины большинство жокеев готовы скакать в любом состоянии, не обращая внимания на самые страшные травмы. «Один раз у меня была сломана нога, – рассказал бывший жокей Уад Стадли, – и один раз трещина в черепе, но ничего серьезного». Джонни Логден однажды выиграл крупные скачки с трещиной в позвоночнике и переломом ноги. Когда жеребец по кличке Длинноногий Дядюшка внезапно понес прямо на закрытые ворота в паддок, перепрыгнул их и упал на спину, подмяв под себя наездника, Стив Донохью просто стянул сломанное запястье куском ткани и участвовал в скачках, управляя лошадью одной рукой. В другой раз он упал с лошади, но сапог застрял в стремени, и лошадь волочила жокея по земле. Голова Стива болталась прямо возле стучащих копыт кобылы, пока его нога не выскользнула наконец из стремени. Не желая пропускать следующие скачки, Донохью приезжал в конюшню на машине, там его усаживали на лошадь, и он каждый день с гипсом на ноге принимал участие в заездах. Более того, он целый год ездил верхом с серьезнейшими внутренними травмами после того, как другая лошадь при падении пригвоздила его к земле. И хотя Стив знал, что травмы очень серьезные, он отказывался ложиться на лечение. Он все больше слабел, наконец кто-то отвел его к врачу. Донохью вошел в смотровой кабинет и тут же потерял сознание. Врач немедленно отвез пациента в операционную. Донохью чудом выжил. Вскоре стала понятна причина, по которой он продолжал скакать, невзирая на чудовищную боль, – пока бедняга лежал в больнице, тренер запросто его уволил.

И потом, жокеи не позволяли себе признать собственные травмы, потому что это дало бы волю их извечному врагу – страху. Признать боль означало признать опасность. В их профессии страх присутствовал на физическом уровне. Как только жокей впускал его в душу, тот мог вырасти до непомерных размеров и парализовать жокея прямо на беговой дорожке. Побеждает тот, кто рискует, кто в отчаянной дерзости посылает лошадь вперед в узкий просвет между соперниками. Если жокей боится, он, по словам Лютера, выбирает «путь женатого человека», робко держится внешней бровки трека, подальше от сбившихся в кучу соперников. Никто не наймет человека, который проявит нерешительность в пылу схватки. Жокеи способны учуять страх в сопернике и беспощадно воспользуются им на пути к победе, стараясь запугать. «Если жокей выкажет хоть малейшие признаки трусости, – писал Аркаро, – ему придется нелегко».

В результате даже между собой жокеи никогда не говорили об опасности, боли или страхе. В разговорах они использовали обтекаемые эвфемизмы для описания неприятных реалий своей работы. Так, если на треке произошел несчастный случай, говорили, что жокей «свалился», его «выбило из седла». В своих автобиографиях жокеи в мельчайших подробностях вспоминают крупные скачки, в которых принимали участие, но падения и травмы обходят стороной, упоминая о них лишь вскользь. Даже при приступах мучительной боли или при полной неподвижности жокеи старались не расставаться с иллюзией своей неуязвимости.

Для некоторых из них страх разрушал эту иллюзию. «Об этом не принято было говорить, – вспоминал Фаррелл Джоунс, жокей, который смог заслужить прозвище Дикий Жеребец. – Я думал об этом. Не знаю, думали ли другие парни. Но я думал. Было жутко». Даже Аркаро, один из самых бесстрашных жокеев, признавался, что первое падение, когда одна лошадь наступила ему на спину, а другая задела копытом голову, в результате чего он получил сотрясение мозга, два сломанных ребра и пробитое легкое, врезалось в память, и это воспоминание преследовало его до конца карьеры. Это был, по его словам, «пугающий опыт, который невозможно стереть из памяти».

Для родных наездника этот страх тоже не проходил даром. Хелен Лютер сотни раз переживала во сне смерть мужа. В смутных кошмарах она видела, как лошадь падает на землю, накрывая Томми, и просыпалась в холодном поту.

Хелен каждый день смотрела, как скачет Томми. Это большая редкость в конном спорте. Большинство жен жокеев не могут видеть, как их мужья несутся на лошадях, и редко когда появляются на ипподроме. Хелен пропустила только одни скачки. В тот день конь по кличке Кирпич взвился в стартовом боксе, и стальной прут стартовых воротец буквально вонзился в голову Томми. Он лежал на земле, а его скаковой шлем, расколовшийся на части, валялся рядом с ним. Томми не позволил служащим ипподрома отвезти его в больницу. «Жена будет здесь», – повторял он, уверенный, что Хелен сидит на трибуне. Но Хелен в тот день не пришла. И хотя Томми выжил и выздоровел, она никогда не переставала сожалеть, что не была тогда рядом с ним.

С того дня она больше не пропускала ни одного забега, следя за каждым движением лошади, на которой скакал ее супруг. Она прожила в страхе каждую минуту его карьеры. Как только они поженились, сложился определенный ритуал: каждый раз, когда лошадь Томми покидала паддок и ступала на трек, Хелен начинала истово молиться, чтобы она благополучно пришла к финишу, не покалечив и не потеряв седока.

Но ее молитвы не спасли Томми дождливым июльским днем на ипподроме в Эмпайр-Сити. Он был в ста метрах от победы, когда его кобыла внезапно споткнулась о собственные ноги и рухнула на землю головой вперед. Хелен увидела, как ее муж по дуге летит из седла прямо в грязь и скрывается из виду, придавленный собственной кобылой и еще тремя лошадьми, которые врезались в упавшее животное. И как, падая, лошади с размаху бьют Томми копытами по голове.

Хелен не помнила, как сорвалась с трибуны и очутилась на треке. В голове билась лишь одна мысль: «Он там, под всеми этими тушами!» Следующее, что она запомнила, – как стояла над телом мужа. Хелен была уверена, что он уже мертв.

Томми на носилках отнесли в медицинский отсек. Его старенький помощник, Джонни Митчелл, склонился над ним, и слезы старика капали на щеки жокея, когда он осторожно вытирал грязь и кровь с его лица. Хелен стояла позади Джонни и неотрывно смотрела на мужа. Он не шевелился. Хелен била такая дрожь, что зубы стучали. Она слышала, как кто-то сказал: «У этой женщины шок!» – и сунул ей в руки стакан. Она отказалась. И мужчина, которому она вернула стакан, сам выпил бренди.

Томми погрузили в карету скорой помощи и отвезли в больницу Сент-Джонс. Хелен не взяли, и ей пришлось добираться туда самой. Она села в машину Томми и колесила по Нью-Йорку, путаясь в незнакомых улицах. Бензин в баке закончился, и она остановилась на заправке. Служащий заправки вставил шланг в бензобак и вышел поболтать с клиенткой. «Вот ведь ужас, – сказал он, – Томми Лютер погиб!»

Хелен пришла в смятение. Она не знала, что делать и куда ехать. Сначала она хотела вернуться на ипподром, но потом передумала и направилась в больницу. Наконец она как-то добралась до нужного места и вбежала в больницу. Томми все еще был жив! Хелен чуть не потеряла сознание.

Томми выжил. Несколько дней он страдал провалами памяти, а на восстановление пространственного восприятия понадобилось полгода – довольно долго он шатался как пьяный. Томми Лютер принимал участие в скачках на протяжении еще двадцати лет после этого случая, от которого у него на голове остался шрам от копыта.

Хелен вернулась домой одна. Это был съемный домик в Йонкерсе, один из бесконечного ряда безликих съемных жилищ, в которых она жила десятилетиями, как жены почти всех жокеев. Они никогда не задерживались в этих жилищах надолго – не успевали ни домашнего любимца завести, ни цветы вырастить, ни картины по стенам развесить. Соседи насмешливо косились на так называемых «ипподромных». Однажды в такой же съемной квартире Хелен обнаружила под кроватью спрятавшегося грабителя. Но соседи никак не отреагировали на ее крики, решив, что «ипподромные» всегда так общаются. Вернувшись вечером домой, Хелен ломала голову, как решить материальные проблемы: зарплата жокея не могла покрыть заоблачные тарифы страховки, которая требовалась при такой работе, равно как и счета за медицинское обслуживание. Руководство ипподрома рассматривало любые попытки создать какие-либо фонды помощи пострадавшим жокеям как объединение в профсоюзы и немедленно избавлялось от наездника, который предпринимал шаги в этом направлении. Поэтому жокеи не имели никаких страховок и обходились тем, что пускали шапку по кругу, когда кто-то из коллег получал серьезные травмы. Женщинам вроде Хелен оставалось только надеяться, что собранных средств хватит на лечение.

Хелен подбежала к входной двери, повернула ключ в замке и заскочила внутрь. Пустой дом пугал ее. Она чуть не потеряла сознание, когда в темноте заговорил хозяйский попугай. Женщина поднялась наверх и заперлась в ванной. «Если бы не он, – признавалась Хелен, вспоминая события той ночи, – я осталась бы совсем одна».

Профессия, которую избрали для себя Ред Поллард и Джордж Вульф, никого не щадила. Но при всей сложности в ней было некое очарование, нечто такое, перед чем ни один из них не смог устоять. Человека всегда манит свобода, но связывает по рукам и ногам собственное несовершенство. Его кипучая энергия и практический опыт ограничиваются возможностями относительно слабого, неповоротливого тела. Скаковая лошадь в силу удивительных физических данных освобождает жокея от всех ограничений. Когда лошадь и жокей летят по треку, душа человека неотделима от могучего животного, этот союз – не просто совместные действия двух существ. Лошадь получает хитрость и умения жокея, а жокей – мощь лошади. Для жокея седло – это место, где он испытывает ни с чем не сравнимое возбуждение, выходит за пределы привычной реальности. «Лошадь, – вспоминал один наездник, – захватывает тебя целиком». «Верхом на лошади, несущейся на полном скаку, – писал Стив Донохью, – я настолько поглощен скачкой, что забываю о толпах зрителей. Мы с лошадью говорим на одном языке и не слышим больше никого». В самый разгар Великой депрессии, когда тяжелая нужда ограничивала возможности человека как никогда прежде, для молодых людей вроде Полларда и Вульфа свобода, которую давали скаковые лошади, была сродни сладкозвучной песне.

Вне скачек, в обычной жизни жокей был скован и сдержан, двигался медленно, словно в вакууме, после десятикратно усиленных эмоций, которые испытывал во время скачек. В седле, выходя за рамки несовершенного тела, Поллард и Вульф, как и все другие наездники, возвышались на два метра над миром, подчеркнуто свободные, подчеркнуто энергичные. Они были похожи на тех матадоров, которые, как писал Хемингуэй, «живут полной жизнью».

 

Глава 6

Свет и тень

Мексиканская виза Реда Полларда, 1932

(Нора Поллард Кристиансон)

Джордж Вульф

(Журнал «Чирз»)

Рано или поздно все ученики жокеев поднимались на этот холм. Когда они впервые появлялись на пыльной дороге, ведущей от трека вверх по склону, то, наверное, выглядели слишком юными и немного напряженными. Когда они возвращались, обеднев на полдоллара и повзрослев на двадцать минут, то шагали уже более развязно и уверенно. А какие истории они друг другу рассказывали!

С вершины того холма на ипподром Тихуаны, или, как тут говорили, «Ти-а Ху-аны», взирало большое строение из шлакоблоков. В этом здании располагалась «Красная мельница» – устеленная грубыми циновками обитель представительниц древнейшей профессии. Это был самый большой публичный дом в мире – и, наверное, самый прибыльный. Заведение стояло прямо над старой дорогой на Тихуану и занимало половину городского квартала. Над ним возвышалась огромная вращающаяся ветряная мельница, украшенная мигающими красными огоньками, которые было видно с другой стороны американо-мексиканской границы. Для всех жокеев «Красная мельница» была как Полярная звезда для колдунов. Трудно было не смотреть на нее во время утренней выездки или изнуряющего бега вокруг конюшен в самую жару. Жокеи называли это заведение «домом погубленных голубок».

В «Красной мельнице» не было содержательницы. Девицы сами управляли заведением – и делали это с ловкостью баронов-разбойников. Девушки прекрасно знали, что половина из тех, кто работает на ипподроме, – молодые люди, которых никто не контролировал и которые испытывали лютые муки полового созревания. И едва ли можно назвать просто счастливым совпадением тот факт, что входная плата «пятьдесят – все включено», вспоминал бывший ученик жокея, точно равнялась цене утренней тренировки лошади. Любой наездник, поднимавшийся на холм, получал пиво за счет заведения. И в тех редких случаях, когда клиент был не в настроении продолжить, его приглашали в домашний кинотеатр, чтобы он смог вдохновиться, просмотрев экзотический «синий», то есть порнографический, фильм. В заведении было столько девушек на выбор всевозможных национальностей, что парню пришлось бы выезжать три сотни лошадей, чтобы посетить их всех. Он мог пройтись по узкому коридору, вдоль которого располагались причудливо отделанные спальни, послушать, как девушки на тихом испанском предлагают зайти, и сделать свой выбор. «Ты проходил по тому коридору, как проходишь по торговому залу бакалеи».

Девушки серьезно относились к обслуживанию клиента. Вельма «Бархатный Язычок» и Большая Чи-чи не нуждались в представлении. Девица, которую жокеи называли Однокрылой Энни, бодро справлялась со своими обязанностями, хотя у нее не было одной руки. Одна девушка сказала ученику жокея, что если у него найдется пять долларов, то она покажет такое, чего он никогда не забудет. Тогда на пять долларов можно было прожить целую неделю, но практичность едва ли возобладала в душе подростка в такой ситуации. Уже через минуту в комнату набилась куча жокеев, которые осы́пали означенную особу пятицентовыми монетами. Девица с готовностью разделась, зажгла сигарету и стала пускать колечки дыма из того места, в которое сия креативная и физически развитая проститутка додумалась вставить сигарету. Это был величайший день в жизни подростков. «Какой талант! – вспоминает свидетель того представления. – Конечно, после этого пришлось менять бренд сигарет, которые я обычно курил».

«Красная мельница» задавала тон всей Тихуане. Жокеи прожигали жизнь. Днем они скакали на лошадях. Вечерами бродили по городу шумными тесными компаниями, вваливались в «Красную мельницу», после – в салун клуба «Беговая дорожка». А потом исследовали городские трущобы, голыми гонялись за хихикающими девушками по коридорам мотелей и крали ключи от всех номеров самой большой гостиницы городка. Среди этих молодчиков были и Вульф с Поллардом. Тихуана была странным, щедрым местом, они приезжали сюда каждую зиму и считали это место своим домом. Участвуя в местных скачках с осени до весны, они прошли все этапы становления как спортсмены – и как мужчины.

В 1928 году, в первый полный сезон вместе, они произвели фурор среди поклонников скачек. Завоевав репутацию человека, который творит чудеса, работая с несговорчивыми и нервными лошадьми, Поллард получил заказ на участие почти в трехстах заездах. Он принес владельцам в сумме более 20 тысяч долларов призовых. Пятьдесят три раза он приходил первым в заезде, войдя в двадцатку лучших профессиональных жокеев Северной Америки (среди тех, у которых было более ста заездов). Это был полный успех. Вульф был вообще уникумом. Проработав в элитном дивизионе всего несколько месяцев, он получил заказы на участие в 550 забегах. Многие из лошадей, на которых ему приходилось скакать, участвовали в призовых скачках высшего класса, около сотни из них стали победителями, заработавшими в сумме 100 тысяч долларов. Его победы составили в среднем 19 %, и Вульф занял шестнадцатое место в рейтинге профессиональных наездников. Поллард и Вульф обеспечили себе место в элите конного спорта Северной Америки.

Они также добились уважения и в своей среде. Поллард, с его книгами, историями и нетривиальным чувством юмора, заслужил любовь всего ипподрома. Вокруг него собралась небольшая компания чудаков и шутников. В жокейской он организовывал разнообразные розыгрыши или забивался в уголок, чтобы углубиться в чтение. Он поражал коллег цитатами из Омара Хайама и «старика Уолдо», как он называл Эмерсона. Незначительное происшествие могло вдохновить его на чтение наизусть огромных кусков из Шекспира. Ученики жокеев только озадаченно поднимали брови. Речь его напоминала разноцветное лоскутное одеяло: в ней изысканные обороты перемежались потоком сквернословия. Полларда любили за соленые шутки, которые он умел произносить с невозмутимым видом Бастера Китона, и за безграничную щедрость. Его обожали и боялись за боксерские навыки, за непредсказуемость, рокочущий баритон – и за бесстрашие.

Он был выдающимся рассказчиком и как-то даже сочинил, что ездил на лошадях царя Николая. Такая нелепица проходила у мальчишек-учеников, которые недостаточно долго ходили в школу, чтобы знать, что большевики расстреляли несчастного Николая, когда Полларду было всего девять. Еще одна из его любимых баек была о том, как он устроился на ночлег рядом с пятью спящими медведями в какой-то канадской пещере. Со временем история видоизменялась: медведи были уже не в спячке, а вполне бодрыми, и бывший боксер своим убойным хуком левой отправил всех пятерых в нокаут. Поллард, когда не рассказывал своих историй, умничал перед руководством ипподрома. Однажды он присутствовал на банкете, где основным докладчиком был человек, объявляющий старт скачки, известный своим сквернословием. Его коронной фразой было «Наденьте петлю на этого сукиного сына!». Речь шла о приспособлении, которое натягивали на верхнюю губу лошади, чтобы отвлечь внимание животного, когда его заводили в стартовый бокс. Пока один из организаторов монотонно представлял распорядителя, Поллард находился в толпе гостей, потягивая шампанское и, как и все остальные, изнывая от скуки. Когда распорядитель поднялся и откашлялся, привлекая к себе внимание, Поллард вдруг вскочил. «Наденьте петлю на этого сукина сына!» – пророкотал он.

В суматошном и агрессивном жокейском мире Поллард был кем-то наподобие шерифа. Фаррелл Джоунс, который ездил вместе с Поллардом, вспоминает, как однажды он подрался со взрослым жокеем, поспорив после партии в шашки. Когда Джоунс выиграл партию, жокей запустил доску через всю комнату и тотчас налетел на него. Джоунсу было всего тринадцать лет, весил он не более 36 килограммов, поэтому очень скоро стало понятно, кто одержит верх. Взрослый жокей безжалостно избивал мальчишку и пытался еще надавить пальцами ему на глаза. Поллард подскочил к драчунам, обхватил нападавшего жокея сзади за шею, швырнул на пол и придавил к земле. Потом зажал его нос двумя пальцами и резко крутнул. Жокей закричал, прося пощады. Заставив его еще немного корчиться от боли, Поллард отпустил драчуна, у которого по лицу текли кровь из носа и слезы из глаз. «Не смей прикасаться к мальчишке!» – прошипел Поллард и вышел, гордо подняв голову. В комнате воцарилось гробовое молчание. Больше никто и никогда не связывался с Рыжим.

Если Поллард был шутником, то Вульф – королем. Толпа обожала его. «Давай, ковбой, покажи им!» – неистовствовали фанаты, когда он проносился перед трибунами, сидя в своем талисмане – потрепанном седле из кожи кенгуру. Под этим седлом когда-то скакал Фар Лэп, самая знаменитая скаковая лошадь в истории Австралии. Газетчики не спускали с Джорджа глаз. Мальчишки на ипподроме боготворили его. Вульф брал их под свое крыло, разрешал сидеть рядом с ним в родстере и учил премудростям верховой езды. После победы в забеге он, бывало, подъезжал к служебным помещениям ипподрома и совал деньги в карманы конюхов. Он сопровождал мальчишек в утренних пробежках, но в конце тренировки дисциплина в рядах заметно слабела, и он часто забегал с ними в бар, чтобы пополнить истощенные запасы сил большой порцией выпивки. Вульф организовал черный рынок своей обуви, чтобы помочь мальчишкам скрыть выросшие ступни – и приближающийся скачок роста. Наездники поджимали пальцы, втискивали ноги в поношенные сапоги Вульфа с серебряными накладками (у которых, к их несчастью, были узкие, заостренные носы) и, хромая, целый день гордо вышагивали по ипподрому. Ноги у жокея могли быть сбиты в кровь, но надеть обувь Вульфа считалось большой честью. Детские воспоминания наездника Гарольда Уошберна хорошо отображают впечатление, которое сложилось у всех мальчишек ипподрома: «Я пошел посмотреть, как Джорджи подъезжает на своем огромном автомобиле, со всеми этими компрессорами, как он выходит из машины в ботинках с серебряными накладками, в своей белой ковбойской шляпе. “Боже, – подумал я, – я тоже буду жокеем!”»

Вульфу все сходило с рук. Так, весной 1932 года, когда случилось солнечное затмение, он должен был ехать к старту забега. Вместо этого Вульф вытащил затемненные очки, остановился, откинулся на круп лошади и смотрел на солнце, а толпа глазела на него. Побеждая в другой скачке, он увлекся и не заметил, что его тонкие, как бумага, штаны разорвались. Под ними ничего не было. Джордж лидировал в той скачке. К моменту, когда он вышел на последний рывок, весь ипподром мог лицезреть то, чего еще не заметил сам Вульф. «Эй, Вульф! – со смехом донеслось до него сзади. – У тебя все хозяйство наружу!» Вульф пустил лошадь легким галопом к аплодирующим трибунам и спокойно попросил у своего помощника седельное полотенце. Помощник подбежал и протянул жокею требуемый фиговый листок. Вульф, криво ухмыляясь, повязал полотенце вокруг талии и въехал в круг победителя, чтобы позировать на фото. Потом спрыгнул с лошади и под дружеские аплодисменты проскользнул в комнату жокеев.

Вне беговой дорожки Вульф старался избегать порочных соблазнов города, предпочитая поздним утром остановиться у ресторана Слоуна, чтобы выпить бокал бесплатного пива и съесть тарелку черепахового супа. Его не манила «Красная мельница». У него в мыслях было совсем другое. В 1930 году, путешествуя в приграничье с Сонни Гринбергом, он остановился в небольшом ресторанчике в Сан-Исидро и по уши влюбился в шестнадцатилетнюю официантку, красавицу Женевьеву. Вульф стал регулярно наведываться в ресторанчик, швырял свой стетсон на стол и, пока Гринберг сидел, уткнувшись в программу скачек, ухаживал за девушкой. В 1931 году, в возрасте двадцати одного года, Вульф женился.

Полларда больше манили приключения, ему был ближе пульс Тихуаны. Будучи романтиком, он отвергал предложения тихуанских проституток. Иногда выпивал с парнями, иногда выступал в кулачных боях и жил «на полную катушку». Этот период был самым счастливым в его жизни. «Как можно не возвращаться сюда?! – скажет он, когда приедет сюда десять лет спустя. – Этот городок – моя первая любовь».

Тихим дням на треке в Тихуане пришел конец. Каждый день рано утром люди выводили лошадей на прогулку, выгребали навоз в тележки и везли вверх по склону за беговую дорожку, где сваливали его в кучи. Эту огромную кучу навоза собирали уже много лет, с 1917 года. А поскольку дожди в городке были большой редкостью, кучу не размывало и не смывало вниз по склону, и она постепенно становилась все выше и выше. «Бог мой, – вспоминал тренер Джимми Джоунс, – эта куча выросла уже со зрительские трибуны». Внутри этой кучи шел активный процесс ферментирования, вырабатывалось огромное количество тепла.

Для местных жителей эта куча навоза была как бельмо на глазу. Для жокеев – самая лучшая сауна. Каждый день жокеи копали ямы в куче и зарывались в нее. Поллард и Вульф, вероятно, тоже там бывали. Лишь некоторые не ленились заворачиваться в резиновые костюмы, прежде чем погружаться в навоз. Большинство же делало это прямо в повседневной одежде. Внутри кучи было нестерпимо жарко, но парилка матушки Природы была совершенно непревзойденным средством для снижения веса.

Эта гора навоза просуществовала недолго. Где-то в конце двадцатых годов, после невероятно сильных дождей, ручьи с ближних гор до отказа заполнили ущелье. В какой-то момент вода вырвалась из теснины и ревущей стеной пронеслась через всю Тихуану. Мутный поток хлынул на ипподром, разметав по пути дома, конюшни и мосты. Конюхи носились по служебной части ипподрома, распахивали настежь стойла и выгоняли лошадей из конюшен. Животные в панике разбегались.

А за ними следом несся поток. Он с неистовой силой врезался в гору навоза. Вода победила. Огромную гору, простоявшую целое десятилетие, в одно мгновение сорвало с места всю целиком, а потом эта монолитная куча начала растворяться, таять, превращаясь в убийственную густую массу. Она перевалила через железнодорожные ветки Сан-Диего и Аризоны, снабжавшие ипподром, размыла железнодорожную насыпь и вырвала шпалы. Этот живой грязевой поток, словно одержимый жаждой разрушения, прокатился по задней части ипподрома, заложил вираж на дальнем повороте, заполнил финишную прямую и снес все трибуны. Потом он понесся прямо к казино «Монте-Карло» и, врезавшись в здание, проломил его стены. После эта масса навоза, словно огромная Годзилла, двинулась к морю – и скрылась в нем навсегда.

Целых два дня ипподром был покрыт водой, а на редких выступающих островках сгрудились конюхи и лошади. Люди суетливо сновали в развалинах бывшего казино, вывозя доверху забитые серебряными долларами тележки. Доллары выгребали из открытых хранилищ. Когда вода сошла, конюхи принялись прочесывать город, собирая разбежавшихся лошадей. Большинство животных затерялись на близлежащих холмах, и владельцы их больше никогда не увидели. Но если кто-то теряет, то кто-то другой находит. Бедные мексиканцы, жившие в горах, которые обычно передвигались на маленьких осликах со вздутыми от глистов животами, вскоре носились по городу на чистокровных скакунах голубых кровей, стоивших больше, чем эти люди могли заработать за всю свою жизнь. Служащие же ипподрома Тихуаны, давно привыкшие к тяготам и лишениям, списали пропавших лошадей, собрали новых и уже спустя несколько дней возобновили скачки.

Вскоре чуть дальше по дороге выстроили новый ипподром, который назывался Агуа-Кальенте и обошелся в 3 миллиона долларов. Старый ипподром Тихуаны превратился в рай для скваттеров, и Поллард с Вульфом отправились искать себе место на новом ипподроме.

Вульф сразу же стал верховодить в Агуа-Кальенте. В 1933 году верхом на Галант Сэре, лучшем скакуне ипподрома, он выиграл гандикап в Агуа-Кальенте, одно из престижнейших соревнований. В 1934 году Вульф вместе с Галант Сэром намеревались защищать свой титул. Утром в день скачек Вульф должен был разогреть лошадь, пустив легким галопом. Но в назначенное время наездник на тренировке не появился. Тренер Вуди Фитцджеральд прыгнул в машину и поехал к дому Вульфа. Развалившийся на кровати жокей был так поглощен чтением журнала для ковбоев, что не захотел отрываться на работу. Фитцджеральд в ту же секунду уволил наглеца. Вульф вернулся к чтению.

Фитцджеральд помчался назад на ипподром и принялся лихорадочно подыскивать замену Вульфу. Поллард в тот день не участвовал в скачках, и тренер отдал лошадь ему. Жокей безупречно провел скачку и ожидаемо победил. В тот день Галант Сэр выиграл более 23 тысяч долларов, а Поллард получил самый большой заработок в жизни. В карьере Полларда это были лишь третьи призовые скачки, и в некотором смысле он был обязан ими Вульфу. Спустя четыре года Поллард сможет вернуть ему долг.

Времена процветания и успеха пролетели быстро. Самое тяжелое испытание в жизни выпало Вульфу, когда он был на пике карьеры. Поначалу проблема проявилась в невинной привычке: Вульф часто засыпал. Он днями мог дремать, растянувшись на кровати, а на вечеринках – заснуть посреди разговора. Жену Вульфа Женевьеву и его друга Билла Бака очень беспокоили эти странные приступы сонливости, и они не позволяли ему самому садиться за руль. Между скачками Вульф забирался на шкафчик для одежды и, свернувшись калачиком, отдавался во власть Морфея. Он так серьезно относился ко сну, что устроил себе тайное гнездышко на крыше ипподрома, за печной трубой. Он просыпался, когда распорядитель традиционно созывал жокеев перед скачками, спускался вниз, взбадривал себя стаканом кока-колы с несколькими каплями нашатырного спирта, вытирал губы, бормотал под нос что-то вроде: «Ну давай, заработай эти деньги – и домой!» – и кидался в бой.

Для обитателей жокейской вечная сонливость Вульфа была всего лишь одной из его многочисленных странностей. Но для Вульфа, Женевьевы и нескольких близких друзей она означала совершенно другое: диабет первого типа, инсулинозависимый.

Его болезнь, очевидно, проявила себя в 1931 году, вскоре после открытия ипподрома Кальенте. С диабетом всегда сложно жить, но в тридцатые годы это был совершеннейший ад. Инсулин открыли всего за десять лет до того, как у Вульфа диагностировали диабет. Уровень глюкозы проверяли по анализу мочи, а такой тест мог определить лишь уровень, который был в крови восемь часов назад. Врачи могли вычислить дозу лекарства только методом проб и ошибок. Еще не были разработаны пищевые добавки, которые улучшают усвоение гормона, и доктора не до конца понимали, какая диета нужна для того, чтобы держать диабет под контролем. В результате такие пациенты, как Вульф, не могли в достаточной мере контролировать свое заболевание. После нескольких инъекций собачьего инсулина в живот, руку или ногу у Вульфа попеременно то резко поднимался, то сильно падал уровень сахара в крови. В результате его мучили тошнота, рвота, неутолимая жажда и неконтролируемый голод, приступы раздражительности и переутомление.

Была и еще одна серьезная проблема. В профессии жокея важно поддерживать максимально низкий вес тела. Но Джордж от природы не был мелким и легким. Коллеги-жокеи называли его «старой свинцовой накладкой». С подобным сталкивались почти все жокеи. С проявлением диабета проблема Вульфа только усугубились. При первом типе диабета у больных иногда случаются приступы чудовищного голода. Инсулиновые инъекции привели к тому, что Вульф набрал вес. Чтобы держать диабет под контролем, ему необходимо было регулярно питаться, диета должна была быть богатой белками и при этом низкоуглеводной. Нужно было есть мясо, а это неизбежно добавляло несколько килограммов. Между 1931 и 1932 годами вес Вульфа увеличился примерно на 10 %, до 52 килограммов, что слишком много для большинства лошадей.

Ему предстоял тяжелый выбор. Чтобы заниматься тем видом спорта, для которого Вульф был рожден, нужно быть очень худым. Но чтобы справиться с болезнью, ему необходимо было придерживаться образа жизни, который категорически исключал худобу. Он пытался найти золотую середину – регулярно принимая инсулин, поедая толстые бифштексы и сгоняя вес. Женевьеву очень беспокоили эти диеты для снижения веса, она пыталась остановить мужа, но он всегда находил способ поступать как считал нужным. Вульф был ярым поклонником методов Француза Холи. Хотя концепции Холи относительно снижения веса в некоторых случаях напоминали средневековые, в целом они были безопаснее того, что придумывали сами жокеи, так что Вульф в результате только выиграл. Но эта сгонка веса в сочетании с не до конца разработанными методами лечения диабета, типичными для тридцатых годов, сильно усложняли процесс контроля уровня сахара в крови. Временами казалось, что жокей вот-вот упадет в обморок. Тренер Джордж Мор вспоминал, что иногда он становился мертвенно-бледным, а друг Вульфа Сонни Гринберг рассказывал, как однажды Вульф внезапно рухнул на пол в жокейской комнате и был настолько слаб, что не мог произнести и слова.

Тогда Вульф пошел еще на одну уступку. Он стал реже участвовать в скачках, соглашаясь скакать только на самых лучших лошадях с высокой весовой нагрузкой. Иногда в виде одолжения старому другу, тренеру-цыгану, он соглашался скакать на дешевых лошадях. Вульф весил гораздо больше, чем позволяла весовая нагрузка большинства лошадей, но каким-то образом умудрялся обходить правило, которое не допускало превышения назначенной весовой нагрузки более чем на пять фунтов. Его талант наездника компенсировал дополнительную нагрузку на скакуна. Однажды он выиграл заезд на лошади, которая несла на 7 килограммов больше назначенной ей весовой нагрузки.

Но случаи, когда Вульф скакал на дешевых лошадях, были крайне редки. Обычно он участвовал в скачках всего четыре раза в неделю, почти всегда на первоклассных лошадях. И не более одного заезда в день. За год он участвовал в соревнованиях на 150–200 лошадях. Остальные известные жокеи имели за плечами по тысяче забегов. Самое удивительное, что при таком небольшом общем количестве выездов высокий процент побед неизбежно обеспечивал Вульфу одну из верхних строчек в списке лучших жокеев, которые принимают участие в призовых скачках. В один из сезонов Эдди Аркаро почти сравнялся с ним в борьбе за титул жокея, выигравшего наибольшую общую сумму призовых. Но Аркаро участвовал в скачках в три раза чаще. Вульф называл его «отчаянный пижон».

Вульф принимал участие в минимальном количестве скачек и только за самые большие призы. Это позволило ему оставаться в строю. Но он знал, что ходит по лезвию бритвы. В те времена даже самая простая открытая рана у диабетика часто приводила к серьезным заражениям, которые могли закончиться ампутацией конечностей. Причина кроется в разрушающем воздействии диабета на систему кровообращения и иммунную систему. Чтобы свести к минимуму риск открытых травм, Вульф избегал работать с молодыми неопытными лошадьми. В тех редких случаях, когда приходилось иметь дело с недостаточно выезженной лошадью, он пользовался специальным, сделанным на заказ седлом и нескользкой подпругой. Но Вульф знал, что инфекции и ампутация – не самое страшное, что ему угрожало. Если не получится правильно сбалансировать контроль над уровнем сахара и диету по снижению веса, то он может потерять сознание прямо в седле, на скорости шестьдесят километров в час. Это, пожалуй, единственное, чего он действительно боялся.

Примерно в то же время, когда Вульф начал свою опасную игру со смертью, Поллард затеял свою игру. Она началась с простой утренней тренировки на лошади, чья кличка канула в Лету. Когда Поллард ехал по треку, мимо промчалась другая лошадь. Камень – или кусок засохшей глины – вылетел из-под копыт той лошади и ударил Полларда по голове.

И в одно мгновение, тренируя лошадь за пятьдесят центов, которые ему, возможно, так и не заплатили, Поллард ослеп на правый глаз.

Если бы о слепоте узнали на ипподроме, распорядители сразу же отстранили бы его от скачек. Без пространственного зрения, не имея возможности увидеть лошадь, двигающуюся справа, он мог допустить серьезную ошибку, что привело бы к несчастному случаю на треке. Эта травма должна была поставить крест на его карьере.

Но Поллард, как и Вульф, не хотел бросать скачки. Скорее даже наоборот, он вел себя на треке еще решительнее, чем прежде, – или стараясь скрыть свою слепоту, или просто потому, что не видел, как сильно рискует. «Ред, может, и не самый лучший наш наездник. Но он никогда не говорит “нет”, – писал о нем журналист, не знавший о слепоте жокея. – На последнем повороте перед финишной прямой он старается проскочить на лошади чуть ли не через игольное ушко, и нам остается только рукоплескать его смелости, если не безрассудству». Поллард неимоверно рисковал. Он решил сохранить в тайне свое увечье – и продолжил карьеру жокея.

Вскоре после того, как Поллард привел Галант Сэра к победе в гандикапе на Агуа-Кальенте в 1934 году, в Мексике запретили азартные игры. Тихуана с ее колоритным миром скачек пришла в упадок и постепенно затерялась в заросших полынью пустошах. Поллард и Вульф вернулись в Соединенные Штаты, где скачки снова легализовали, и их пути разошлись.

Ипподром Санта-Анита-парк впервые открылся в 1934 году на Рождество. Вульф взорвал ипподром, проскакав на никому не известной лошади по кличке Азукар, которая раньше участвовала в скачках с препятствиями, и выиграл первый гандикап Санта-Аниты. Это была одна из лучших скачек. После того как Вульф спешился, Азукар оттолкнул его с дороги, сбил с ног какого-то зрителя, порвал радиопровода, прервав общенациональную трансляцию, и волоком протащил за собой по треку перепуганного конюха. Жокей наблюдал за лошадью, стоя в круге победителя: на плечах венок из живых цветов, на лице знаменитая улыбка Гэри Купера, вокруг восторженные поклонники… Мороженщик вернулся.

Карьера Вульфа набирала обороты, в то время как Поллард начал проигрывать. Возможно, виной тому была его частичная слепота. После Галант Сэра он много лет не участвовал в призовых скачках. А потом стали пропадать заказы и на участие в скромных забегах в будние дни. Поллард объездил всю Северную Америку, Чикаго, Нью-Йорк, Канаду. Он ездил на несговорчивых, на раздраженных, на нервных лошадях. Но статистика побед не улучшалась.

Где-то в бесконечных переездах Поллард повстречался с агентом по кличке Ямми («Вкусняшка») – кругленьким, покрытым пушком, низкорослым человеком с жабьими глазами. У Ямми была заячья губа, поэтому говорил он невнятно, но, чтобы компенсировать отсутствие дикции, настолько громко, что люди втягивали головы в плечи. Он хранил наличные в туфлях и круглый год жил в турецких банях, в какой бы город ни приезжал. Как и Поллард, он, казалось, утратил потребность быть привязанным к какому-то конкретному месту. Единственное, что агент мог сделать для Полларда, – следить за его неудачными заездами из-за ограждения зрительских трибун и кричать, пугая зрителей. Но он был фанатично предан Полларду – и у него имелся автомобиль. Эти двое скитались по стране вместе.

В августе 1936 года они появились в Огайо, в Систл-Даун-парке. Все надежды на возрождение былого успеха быстро испарились. Показатели побед Полларда снизились до прискорбных 6 %. В среднем он выигрывал два забега в месяц. Люди на ипподроме шептались, что с ним покончено. Поллард вливался в поток, в котором затерялись многие подававшие надежды жокеи, чей талант никогда не был востребован, – им не встретился на пути тот самый опытный тренер, тот самый умный владелец, «та самая лошадь».

16 августа Поллард и Ямми забрались в машину агента, выехали с ипподрома и помчались по шоссе. Где-то на пути они во что-то врезались. Чем бы это «что-то» ни было, последствия оказались впечатляющими. Машина Ямми просто рассыпалась по всему шоссе. Друзья еле успели выпрыгнуть на раскаленный асфальт. Поллард стоял у обломков автомобиля за сотни миль до населенного пункта… Чем не метафора ко всей его жизни? Ему двадцать шесть лет, он напуган и опустошен. Машина ремонту не подлежала, деньги закончились – и никаких перспектив на будущее. Друзья покопались в обломках, собрали все, что уцелело. У них было 27 центов и полпинты дрянного бренди, который они называли «бормотухой». Поллард, возможно, спас свои книги и свои четки. А еще в его кармане завалялся кусочек сахара. Они бросили автомобиль и побрели искать попутный транспорт в северном направлении.

Под вечер они приехали на Вудвард-авеню в Детройте. Город раскинулся в раскаленном тесном пространстве – жаркое, душное лето навалилось на него. Разрушительное десятилетие оставило на городе шрамы: кружки для сбора средств в пользу бедных на улице, люди, живущие в железнодорожных вагончиках… На перекрестке Вудвард и Восьмой мили располагалось кладбище. Поллард и Ямми попросили водителя остановиться. На противоположной стороне улицы были ворота ипподрома Фэр-Граундс. Друзья повернулись спиной к кладбищу и вошли в ворота.

На другом краю ипподрома, прислонившись к двери восточной конюшни, Том Смит задумчиво жевал соломинку. Позади него в стойле стоял Сухарь. Смит сидел возле коня уже два дня, думая о нем, наблюдая, стараясь его понять. Что-то поселилось в мозгах жеребца – что-то, что раздражало и злило его. С тех пор, как коня перевезли в Детройт, он наводил страх на работников конюшни. Он пытался укусить конюхов, и никто не хотел подходить к нему ближе, чем на длину вил. Ни один человек никогда не понимал его, и конь был настроен против любого, кто попытался бы это сделать. Смит понял, что этому жеребцу нужен опытный жокей, человек, наделенный интуицией.

Ямми бродил от конюшни к конюшне в поисках работы для жокея, но везде получал отказ. Никто не хотел нанимать Полларда. Они были грязными и усталыми, обоих еще трясло от пережитого. Близился вечер, пора было подумать, где бы поесть и переночевать. Та бутылка с бренди, должно быть, давно опустела.

Какой-то конюх указал им на седого мужчину, стоявшего у дверей конюшни, где держали лошадей Ховарда. Агент и жокей свернули туда.

Усталый Ямми оживился, но Смит отмахнулся от агента. Он внимательно смотрел на рыжего жокея, припоминая знакомое прозвище – Кугуар. Где-то на Западе ему попадалась анкета этого жокея. Смит рассматривал его угрюмое лицо, телосложение боксера и думал: «Может быть, может быть…» Тренер протянул руку, и Поллард с готовностью пожал ее. Смит улыбнулся.

И указал на стойло за спиной. Поллард перегнулся через низкую загородку. Лошадь стояла к нему задом – темная масса, переминающаяся на соломенной подстилке. Поллард сунул руку в карман и вытащил что-то, зажав в кулаке. Протянул руку к животному, он открыл ладонь: кусок сахара. В глубине стойла послышалось осторожное сопение, лошадь втянула воздух, принюхиваясь. Потом рядом с ладонью человека материализовалась черная лошадиная морда. Жеребец слизнул с ладони сахар и легонько боднул жокея в плечо.

Жизненные пути Реда Полларда, Тома Смита и Чарльза Ховарда наконец пересеклись. Начался их совместный путь к звездному часу.

 

Том Смит и Сухарь

(Библиотека USC, раздел тематических коллекций)

 

Глава 7

Изучи свою лошадь

Глядя на Сухаря, конюхи недовольно кривились. Когда они проходили мимо стойла, жеребец с недвусмысленным видом кидался к дверце – он щерил зубы, плотно прижимал уши к голове и злобно щурился. Бедный тот служитель, которому приходилось заходить к нему в стойло, чтобы убрать навоз и почистить скребницей это злобное создание. И о чем только думал Смит, когда приобретал его? Конь был просто ходячей катастрофой. Он беспрерывно кружил по стойлу, а при виде седла покрывался пеной. Его вес был на 90 килограммов ниже нормы, к тому же он страдал хронической усталостью. Животное было настолько тощим, что, как сказал один из репортеров, его бедра могли бы служить идеальной вешалкой для шляп. При этом он упорно отказывался есть. И его левая передняя нога выглядела очень плохо.

Как всегда, начиная работать с новой лошадью, Смит постоянно думал о коне – и когда находился рядом с ним, и когда уходил из конюшни. Первое, что нужно сделать, решил тренер, это успокоить лошадь, снять стресс. Не обращая внимания на щелкающие зубы, на прижатые уши, Том всегда старался приласкать коня, угостить морковкой. А потом попробовал старый, испытанный метод, который помогал, если животное было подавлено или расстроено: найти ему компаньона. К ипподромам всегда прибивались бродячие животные. Будучи созданиями социальными, лошади отлично ладили с ними. Самые разнообразные твари – от немецких овчарок до кур – становились компаньонами лошадей. У Фитцсиммонса в конюшне обитал трехлапый кот. Тренер даже приладил ему протез из дерева и обрывка конской сбруи и с интересом наблюдал, как тот учится придавливать мышь одной лапой и «лупить» ее второй. А на ипподроме в Аризоне некоторое время талисманом была обезьянка – пока не начала откручивать краны в конюшне и отдирать гонт с крыши.

Смит решил начать с коз. Он где-то откопал козу по кличке Вискерс и завел ее в стойло Сухаря. Вскоре после обеда конюхи увидели, что жеребец ходит по стойлу кругами, сжимая в зубах обезумевшую козу, и размахивает головой из стороны в сторону. Потом он швырнул ее через загородку на пол в проходе конюшни. Конюхи поспешили на помощь бедной козе.

Смит стал подыскивать Сухарю более выносливого компаньона. В одном из дальних стойл держали лошадь по кличке Тыква. Широкий, как танк «Шерман», желтый, как маргаритка, Тыква – или Тыковка, как звали лошадь конюхи, – когда-то был подседельной лошадью и на просторах штата Монтана повидал многое, включая нападение разъяренного быка, – после того случая у жеребца осталась впадина на охвостье. Тыква был ветераном и встречал все невзгоды с твердостью и спокойствием. Он был, по выражению конюхов, «бомбоустойчивым». Смит понимал ценность такой лошади и привез ее в Детройт вместе со своими породистыми скакунами, намереваясь использовать и в качестве сопровождающей лошади, и в качестве своей верховой лошади на треке, и для того, чтобы успокаивать остальных обитателей конюшни. Тыковка очень благожелательно относился ко всем лошадям и даже был суррогатным родителем для пугливого молодняка. После того как Сухарь напал на козу, Смит возложил все свои надежды на Тыкву. Короткая церемония взаимного обнюхивания не вызвала неприязни, поэтому Смит решил поручить Сухаря проверенному ветерану. Он поместил Тыкву в соседнее стойло, а потом снес перегородку между ними. Лошади пообщались и довольно быстро подружились. Им предстояло жить и работать вместе до конца своих дней.

Эксперимент с Тыквой прошел настолько успешно, что Смит стал подыскивать и других компаньонов для Сухаря. Когда-то к конюшне Смита прибилась пятнистая дворняжка с огромными, смешно торчащими и круглыми, как блюдца, ушами. Пса назвали Покатель. Он привязался к Сухарю и по ночам спал в его стойле. Джо-Джо, маленькая паукообразная обезьянка неизвестно как попавшая в конюшню, тоже предпочитала общество Сухаря. И конь заметно смягчился, словно расслабился. Теперь он спал в нескольких футах от Тыквы, Джо-Джо устраивался на изгибе его шеи, а Покатель – на его животе.

Следующей проблемой было состояние здоровья Сухаря и его недостаточный вес. Смит сам приготовил специальную мазь и наносил ее на ноги лошади. А чтобы мазь не стиралась, когда конь ложился на подстилку, и чтобы уберечь ноги лошади от дополнительных ушибов и травм, их до самых колен перебинтовывали специальными толстыми хлопчатыми повязками, которые напоминали обмотки солдат времен Первой мировой войны. Смит также уделял особое внимание питанию коня и кормил его высококачественным сеном луговой тимофеевки, которую выращивали в северной Калифорнии. Он наткнулся на это сено в начале своей карьеры тренера. Что до овса, то он тщательно отмерял порции лучшего белого овса, который выращивали в долине Сакраменто. Прочитав статью группы ученых из университета Вашингтона о потреблении питательных веществ, Смит следил за тем, чтобы его лошадь получала питание с высоким содержанием кальция. В качестве подстилки в стойле был толстый слой чистой рисовой соломы.

Как только Сухарь обжился в Детройте, Смит вывел его на трек размять ноги. Это стало совершенной катастрофой. Сухарь не бежал – он бушевал. Когда наездник посылал его вскачь, конь тормозил. Когда тот пытался осадить буяна, Сухарь бросался вперед и метался, как попавший на крючок марлин. Когда Сухарю велели повернуть налево, он тянул направо, когда дергали направо, он бросался влево. Обескураженный наездник вынужден был из всех сил цепляться за шею лошади. Смит, не отрывая глаз, следил, как жеребец беспорядочно носится по треку.

Он прекрасно понимал, что происходит. Инстинкт соперничества у Сухаря был словно вывернут наизнанку. Вместо того чтобы перегнать соперников, конь старался переупрямить наездников, которые пытались заставить его бежать. Он по привычке сопротивлялся каждой команде и словно подпитывался от схватки, получая удовольствие от того, что человек на его спине приходит в ярость. Смит знал, как изменить эту ситуацию. Ему нужно было исключить принуждение из этого противостояния и позволить лошади ощутить удовольствие от скорости. «Отпусти его!» – крикнул он наезднику.

Наездник сделал то, что ему велели, и Сухарь рванулся вперед. Он попробовал перескочить внутреннее ограждение трека и не ощутил рывка поводьев. Потом на огромной скорости пробежал полный круг, но Смит не подавал никаких команд, и наездник его не останавливал. Тогда Сухарь пробежал и второй круг, припадая к земле и кидаясь из стороны в сторону.

После того как Сухарь проскакал две мили, двигаясь зигзагами по дорожкам, он полностью выдохся и, тяжело дыша, остановился посреди трека. Всадник сидел в седле, позволяя коню самому решать, что делать. Идти было некуда – только домой. Сухарь повернулся и по своей воле направился в конюшню. Смит встретил его морковкой. Ни Смит, ни наездник не подняли на коня руку, но он хорошо усвоил урок и превратится из норовистого буяна в послушного, довольного жизнью коня. Больше его не станут заставлять делать то, чего он не хочет. И сам конь никогда не будет воевать с наездником.

После той сумасшедшей скачки Смит впервые посадит Полларда на Сухаря, чтобы посмотреть, как тот управится с лошадью. Поллард проехал круг, присматриваясь к жеребцу. Сухарь не требовал никаких усилий со стороны жокея, и он повернул назад в конюшню. Тренер и жокей посовещались. Поллард сказал, что кнут, которым так охотно пользовался Фитцсиммонс, нужно убрать подальше и прибегнуть к нему только в случае крайней необходимости: он заметил, что, если коня принуждать, он будет еще больше упрямиться. И Смит понял, что нашел жокея, который ему нужен.

Они решили, что позволят Сухарю делать то, что ему нравится. Смит распорядился, чтобы Сухаря никогда, ни при каких обстоятельствах не беспокоили во время сна. Конюхам и наездникам приходилось часами стоять у стойла, ожидая, пока лошадь проснется и они смогут приступить к работе. И Сухарь извлекал из этого положения максимум выгоды. «Он просыпается по утрам, как хитрый старый чудак, – рассказывал Поллард. – Знаете, Сухарь, как пожилой джентльмен, не любит вскакивать с первыми лучами солнца. Когда приходишь к нему в стойло, он валяется, словно смятый старый половик, и поглядывает одним глазом, проверяя, понимаешь ли ты, что он старается донести – что он такой больной и несчастный. И ему бы удалось тебя провести, но старый мудрый Том Смит читает его как раскрытую книгу».

Полларду и другим наездникам было велено просто прижиматься к его спине, сидеть в седле спокойно, не натягивать поводья, чтобы конь мог сам выбрать темп. Смит следил, чтобы все тренировки заканчивались у финишной отметки, – таким образом, он приучал Сухаря, что к тому времени, как конь доберется до финишной черты, он должен быть впереди всех остальных лошадей. Скаковые дорожки отмечены столбами, которые указывают наездникам, какая часть мили осталась до финишной черты. Поллард заметил, что с каждым пройденным столбом лошадь старалась бежать все быстрее. Ему не требовалось придерживать или подгонять ее на ранних этапах тренировок. Конь сам знал, что финишная прямая – это именно тот участок дистанции, где нужно выкладываться по полной. «Зачем его подгонять? – говорил позже Поллард. – Он разбирается в столбах лучше, чем я».

В течение следующих недель Поллард и Смит выяснили, что единственной отрицательной чертой Сухаря была его непокорность. Конь развлекался тем, что посреди тренировки мог внезапно затормозить, так что жокей повисал на его шее. А еще у него была странная страсть к ограждению внутренней бровки. Жеребец категорически отказывался бежать, пока не прижимался к ограждению чуть ли не вплотную. Смит считал, что причиной тому была практика Фитцсиммонса тренировать лошадей исключительно по внутренней бровке. Как только Сухаря направляли к внешнему краю дорожки, он притормаживал и из всех сил старался вернуться к внутреннему краю, а иногда, резко развернувшись, кидался к ограждению. Это создавало несколько серьезных проблем. Во-первых, дорожка вдоль внутренней бровки была самой низкой частью чуть наклоненного внутрь овального трека, поэтому там, как правило, застаивалась вода после дождя. Во-вторых, у внутреннего ограждения высока опасность того, что лошадь заблокируют другие участники скачек. Любая лошадь, которая отказывается проходить поворот по широкой дуге, рискует попасть в серьезную беду.

Надеясь нацелить лошадь на отработку скорости и отвлечь от странной приверженности к ограждению, Смит надевал на Сухаря шоры, ограничивавшие его обзор только дорожкой прямо впереди. Он вывел лошадь на тренировку и в то утро, когда руководство ипподрома, стараясь защитить слишком часто используемую внутреннюю бровку трека, распорядилось установить вдоль нее козлы для распила дров, чтобы лошади тренировались на внешней дорожке трека. Пуская лошадь галопом вдоль этих козел, тренер надеялся, что они отучат Сухаря прижиматься к ограждению. Но конь сорвал его планы, пробираясь к ограждению в просвете между ними, сворачивая, чтобы не наткнуться на козлы, и снова прижимаясь к бровке. Смит продолжал гнуть свое, постепенно одерживая верх. Не в состоянии полностью избавиться от странной приверженности лошади к внутренней дорожке, тренер решил использовать ее во благо. Поскольку Сухарь был склонен сопротивляться явным попыткам подгонять его, Смит велел наездникам корректировать скорость лошади легкими поворотами. Когда наездник хотел, чтобы Сухарь бежал быстрее, он направлял его ближе к внутреннему ограждению, а если требовалось притормозить, достаточно было повернуть коня к внешней бровке.

Самым сложным испытанием стало поведение Сухаря в стартовых боксах. Внутри этой металлической клетки он устраивал полнейший ад. Он метался и бился об ограждения, выматывая служителей ипподрома. В этом он походил на своего отца, Морского Сухаря. Чтобы умерить неистовую ярость жеребца, Смит использовал весьма рискованный метод. Каждое утро он заводил коня в стартовый бокс и становился перед ним. Конь начинал нервничать и неистовствовать, но Смит не двигался с места, только поднимал руку и хлопал коня по груди и по плечам – до тех пор, пока тот не замирал. Когда конь останавливался, останавливался и Смит. Когда Сухарь снова начинал рваться, Смит снова похлопывал его. День за днем, каждое утро, тренер повторял этот урок. «Нужно взяться за лошадь и медленно учить ее всему, – позже объяснял Смит. – Именно простое, твердое повторение дает такой нужный результат». Эффект был просто потрясающим. Жеребец стал успокаиваться в стартовом боксе. «Он довольно быстро все схватывает, – сказал Смит. – Он мудрый старый филин». Со временем Смит добился того, что Сухарь мог оставаться в боксе до десяти минут не шелохнувшись.

Смит придавал большое значение тому, чтобы жизнь Сухаря была упорядоченной. Конь получал завтрак, когда просыпался, обычно в половине пятого, позже, часов в пять, чистили стойло и его самого, а в восемь их с Тыквой выводили на утреннюю пробежку. Лошадям нельзя резко останавливаться после энергичного движения, это рискованно. Если после быстрой скачки они слишком быстро остановятся – как говорили старые ковбои, «после жесткой скачки – и сразу мокрым в стойло», – в основной группе мышц может возникнуть мучительный спазм, который называют «сковывание». Кроме того, у них может развиться колика, потенциально фатальное расстройство пищеварения. Именно из-за этого после тренировки лошадям следует снижать нагрузки постепенно, примерно на полмили после скачек, и еще долго выгуливать их шагом. Для Сухаря это означало, что после каждой тренировки его укрывали попоной и, разгоряченного, водили спокойным шагом еще полчаса, пока он не остывал и не высыхал. Потом его мыли теплой водой, высушивали и вели в стойло, где его ноги покрывали мазью и забинтовывали защитными повязками. В одиннадцать у него был второй завтрак, в течение всего дня он жевал сено, а в пять обедал. После этого конь отправлялся спать, и его личный конюх Олли дремал рядом на соломенном тюфяке. Сухаря полностью устраивал такой распорядок дня. Каждый вечер в любую погоду около восьми часов Смит приходил проверять, как у него дела.

Смит дал жеребцу время привыкнуть и научиться доверять ему и Полларду. И Сухарь научился. Когда он слышал глубокий голос Полларда, раздававшийся у дверей конюшни, то высовывал голову в проход конюшни над низкой загородкой стойла, чтобы поприветствовать жокея. Когда Поллард, который называл коня «старик», сидел у стойла и читал газету, пока Сухарь остывал после скачки, конь обязательно тащил своего сопровождающего, чтобы подойти к жокею и обнюхать его ладони. Когда Смит вел коня в стойло, ему даже не требовался повод: куда бы он ни пошел, лошадь следовала за тренером, тыкаясь носом в его карманы. Смит говорил с конем тихо, едва различимым шепотом, называл его «сынок» и лишь легонько похлопывал, когда хотел, чтобы тот повернулся. Сухарь всегда понимал тренера и делал все, что тот просил. В моменты неуверенности конь замирал и искал взглядом Смита, а находя, сразу заметно успокаивался. Смит доказал коню, что тот может доверять тренеру и жокею, и именно доверие стало основой тех испытаний, которые этим троим предстояло пережить вместе в следующие пять лет. «Смит помог коню обрести уверенность в себе, – вспоминал Кейт Стакки, один из берейторов коня. – Он был лучшим лошадником, которого я когда-либо встречал».

После долгих, тщательных тренировок и выездки Сухарь стал понимать, что от него требуется. Поскольку его больше никто не принуждал, постепенно стали проявляться природные инстинкты скакуна, вернулась его врожденная любовь к скачке. Поллард пользовался хлыстом не в наказание, а чтобы дать коню сигнал: один скользящий удар по крупу у восьмого столба, другой за несколько футов до финишной прямой – это намек, что пора делать рывок. Сухарь даже ждал этого сигнала и реагировал на него со скоростью молнии. «Если относишься к нему как джентльмен, – говорил Поллард, – он ради тебя готов бежать, не жалея сил». И хотя конь по-прежнему лентяйничал и вредничал на тренировках, скорость его была просто отличной.

Спустя две недели Смит был готов выставить его на скачки. Ховард согласился.

В конце августа они заявили Сухаря на участие в призовых скачках в Детройте. Тут ему не повезло: в этих скачках скакала лучшая кобыла страны по кличке Мертлвуд. Еще не полностью выезженный, Сухарь задавал тон на треке. Он мчался стрелой с группой лидеров, которые старались угнаться за Мертлвуд. На противоположной прямой он шел довольно ровно, когда вдруг без предупреждения широко расставил передние ноги, уперся ими, резко затормозив, и подался назад через поле. Мертлвуд, неоспоримый лидер забега, умчалась вперед, а местная звезда Профессор Пол безуспешно пытался ее нагнать.

Эта темпераментная выходка, конечно, лишила Сухаря надежды на победу, но Поллард направил его снова на скаковую дорожку и уговорил продолжить участие в забеге. И тут Смит увидел нечто такое, чего никогда не забудет. Сухарь несся по треку, догоняя группу лидеров забега, хотя Мертлвуд пролетала участки дистанции со скоростью, какой не показывала ни одна лошадь на ипподроме Фэр-Граундс. Сухарь не успел обогнать Мертлвуд или Профессора Пола, но тот рывок принес ему четвертое место. Он отстал от Мертлвуд всего на четыре корпуса, а ведь она побила рекорд ипподрома. Но что еще важнее, Сухарь прошел финишную прямую, не прижимая уши к голове, а это указывало на то, что он бежал отнюдь не на пределе своих сил. «В тот день он продемонстрировал мне две важные характеристики, – вспоминал позднее Смит. – Он показал мне скорость, и он показал мне отвагу. У него были проблемы. Но эти поднятые уши давали понять, что, если я смогу заставить его бежать во всю мощь, у меня будет настоящий чемпион».

Поллард тоже это понял. Соскочив с седла, он подбежал к Ховарду.

– Мистер Ховард, – пропел он. – Эта лошадь может выиграть Санта-Аниту!

Ховард рассмеялся.

В следующий раз, 2 сентября, при участии в гандикапе Роумера Сухарю просто не повезло. Он с самого старта лидировал, потом прошел дальний поворот по слишком широкой дуге и, отстав, шел четвертым. Поллард пытался послать коня на ускорение, но остальные участники блокировали его почти до середины финишной прямой. Там ему удалось выскользнуть из захвата и пойти в отрыв, почти догнав Профессора Пола. Смит был доволен. По его мнению, лошадь была готова замахнуться на большее.

7 сентября Смит привез Сухаря на гандикап губернатора. Скачки не были общенациональными, но в Детройте эти соревнования всегда были серьезным событием в скаковом сезоне. Сухаря выставили на заезд с большим неравенством ставок, и на это были объективные причины: в скачках также участвовали Профессор Пол и Азукар, на котором Джордж Вульф ранее выиграл гандикап Санта-Аниты. Теперь он шел под другим седоком и был не в лучшей форме. Рекордное количество, двадцать восемь тысяч зрителей собрались, чтобы посмотреть эти соревнования. Среди них были и Чарльз и Марсела Ховард.

Из громкоговорителя раздавался голос комментатора. Сразу после старта Поллард пристроил Сухаря за Биографией – лошадью, которая задала темп после сигнала к началу скачек. Первый поворот и всю обратную прямую Сухарь плотно держался за Биографией. Входя в дальний поворот, Поллард увидел зазор вдоль ограждения внутренней бровки. Он послал Сухаря вперед и в несколько махов вышел вперед. Биография пошла на ускорение, чтобы не отставать, и Профессор Пол резко набрал скорость по внешней бровке дорожки. По средней дорожке шел Азукар – он несся огромными скачками, выкладываясь в полную силу. Именно в таком порядке лошади прошли поворот и вылетели на финишную прямую. Поллард, как говорят жокеи, «попросил» Сухаря.

И впервые в жизни Сухарь ответил. Поллард распластался животом на седле и помчался во весь опор. Четверка лошадей неслась по направлению к финишу в тесной сцепке. Сухарь обогнал остальных на полкорпуса. Первой сломалась Биография. Профессор Пол, с весовой нагрузкой всего 45 килограммов, на 4,5 килограмма меньше, чем Сухарь, постепенно сокращал разрыв, а Азукар на внешней стороне дорожки все ближе прижимался к ним. В середине финишной прямой голова Профессора Пола была уже на уровне бедра Полларда, а Азукар шел сразу за ними. Через несколько футов шоры Профессора были уже на уровне локтя Полларда, и он все сокращал разрыв. Потом Азукар сдался. Остались лишь Сухарь и Профессор Пол. Последний с каждым скачком все сокращал расстояние. Зрители вскакивали с мест. Поллард распластался на холке коня, поводья зажаты в левой руке, правая прижата к шее лошади. Повернув голову, он неотрывно смотрел на белую отметину на лбу Профессора Пола. В нескольких футах от финишной черты голова Профессора Пола поравнялась с шеей Сухаря. Но было уже поздно. Сухарь победил.

Ред Поллард выиграл четвертый приз за одиннадцать лет карьеры жокея. Он светился от радости, пустил Сухаря галопом, потом повернул его к трибунам. Сухарь танцевал под ним, горделиво задрав хвост. Он поигрывал удилами и прядал ушами, позируя перед фотографами, которые стояли вдоль ограждения, щелкая затворами аппаратов. Поллард направил коня к пьедесталу почета, соскочил с седла и побежал к Ховарду, сиявшему, как мальчишка. Это был хороший приз на ипподроме низшей лиги, но Ховард был так счастлив, словно речь шла о соревнованиях с призом в 100 тысяч долларов.

Церемония началась. На пьедестале победителей, укрытом огромным американским флагом и окруженном толпой высоких гостей, Марсела с притворной скромностью улыбалась вице-губернатору штата, который вручал ей массивный серебряный кубок. Позади нее стоял Поллард, на фоне этого кубка выглядевший совсем маленьким. Жокей стянул с головы кепи, мокрые от пота волосы казались темными. Он наклонил голову, чтобы зрячим глазом смотреть в объектив фотоаппаратов. Рядом с ним стоял суровый и неприметный Смит. Рот его привычно кривился в мрачной гримасе, уголки губ направлены вниз в идеальной дуге. Пепельные волосы сливались с облаками на небе. Довольно ухмыляющегося Ховарда толпа чуть не вытеснила с пьедестала. Покрасовавшись на публике, они поправили новую попону с вышитыми словами «Гандикап губернатора. Детройт» на спине Сухаря, и Ховард положил руку на морду лошади для новой серии фотографий. Смит, игнорируя вспышки камер, смотрел на лошадь. Сухарь стоял прямо, укрытый с головы до ног покрывалом, в позе победителя, высоко подняв голову и держа уши на макушке, взгляд устремлен вдаль, чуткие ноздри подрагивают с каждым вздохом, челюсти слегка двигаются в невозмутимой уверенности.

Это был совсем другой конь.

На пятидесятом старте в своей жизни Сухарь наконец понял правила игры. Смит и Поллард откопали в нем, по словам Смита, «природную склонность к быстрой скачке, выраженную сильнее, чем в любой другой лошади, которую я когда-либо видел». Смит был очень доволен, хоть и скрывал это под привычной хмурой маской.

Жеребец совершенно преобразился. В конюшне он стал обезоруживающе ласковым, «самым благовоспитанным конем, с которым я когда-либо работал», – удивлялся Смит. На беговой дорожке бывший бунтарь демонстрировал невероятную скорость и бульдожью хватку. Смит еще не был готов давить на него, но пришел к заключению, что Поллард прав: у коня есть все шансы выиграть гандикап Санта-Аниты.

Перспектива участия в скачках с призом в 100 тысяч долларов и других подобных соревнованиях заставила Смита озаботиться проблемой веса. Ипподром напрямую зависит от того, насколько активно зрители делают ставки. Для игрока не интересны скачки, где фаворит приходит к финишу первым, поскольку тогда выплаты по ставкам значительно падают. Чтобы скачки были более азартными, ипподромы устраивают скачки гандикап, в которых специальный судья определяет для более опытных лошадей бóльшую весовую нагрузку. Это дает шанс более слабым лошадям и, в свою очередь, провоцирует увеличение количества ставок. Далеко не все скачки устраиваются в подобном формате. Например, в скачках Тройной Короны все жеребцы несут нагрузку 57 килограммов. Но большинство скачек высшего уровня для возрастных лошадей, включая скачки Санта-Аниты, – именно гандикапы. И хотя Сухарь подходил для Тройной Короны и, возможно, победил бы в ней, он упустил свой шанс. Эта серия скачек была открыта для трехлеток, а ему было уже почти четыре. Смит нацелился теперь на гандикапы и скачки с призовым фондом в 100 тысяч долларов. Весовые нагрузки на эти состязания еще не были назначены, и Смит хотел сохранить талант своей лошади в секрете как можно дольше, чтобы судья-гандикапер назначил ему низкую весовую нагрузку. Смит держал лошадь в Детройте, где Сухарь после победы в гандикапе губернатора с впечатляющим отрывом выиграл и гандикап Хендри. Потом Смит отправил его в Цинциннати, на ипподром Ривер-Даунс, где он с минимальным отставанием проиграл два небольших приза.

Именно в Цинциннати тренер и жокей впервые поняли, насколько силен в коне дух соперничества. Люди, которые не работают с лошадьми, могут презрительно ухмыляться, когда слышат о лошадиной гордости, считая это понятие всего лишь глупым антропоморфизмом. Но такое явление действительно существует. И те, кто тесно связан с лошадьми, каждый день видят подтверждение этому. Лошади, которые по какой-то причине лишаются седока, почти всегда все равно пытаются выиграть скачку. Они стараются захватить лидерство и иногда даже встают на дыбы, когда обходят последнего претендента на пути к победе. Табуны жеребят на левадах по нескольку раз в день состязаются между собой в скорости. И даже старые племенные жеребцы, которые уже по десять лет не выходят на трек, все еще устраивают дуэли, носятся друг за другом вдоль забора конезаводов. Как заметил однажды Джордж Вульф, проигравшие лошади показывают все признаки уныния, разочарования и даже стыда. А победители держат уши на макушке и расхаживают с важным видом. «Хорошей лошади не нужно говорить, когда она выиграла, а когда проиграла, – говорил Вульф. – Они сами это знают. Думаю, они от природы понимают такие вещи». Люди – не единственные живые существа, которые хотят добиться господства и бунтуют, если ими кто-то руководит. Внутренний жар, который прежде приводил Сухаря в ярость и делал неуправляемым, теперь питал его неудержимую волю к победе.

Впервые этот азарт проявился в жаркой борьбе с отличным спринтером Ховарда, жеребцом по кличке Экспонат. Сухарь легко обошел его, но вместо того, чтобы вырваться далеко вперед, замедлил бег, чтобы бежать с ним вровень – но с небольшим перевесом. Экспонат старался изо всех сил, но Сухарь регулировал скорость бега, чтобы сохранять минимальное преимущество. Он словно насмехался над соперником. Так они и бежали почти два фарлонга, пока Экспонат внезапно не остановился. С того дня он отказывался тренироваться с Сухарем.

Этот сценарий будет повторяться на беговой дорожке снова и снова в течение следующих нескольких лет и станет визитной карточкой Сухаря. Конь, казалось, получал какое-то садистское удовольствие от унижения соперников, замедляя бег, чтобы поддразнить их, фыркнуть в морду, позволить соперникам обойти его, а потом рвануть вперед с невероятной скоростью, убивая их надежду на победу. И если другие лошади полагались только на скорость, Сухарь использовал тактику запугивания.

Было очень сложно подобрать Сухарю напарников для тренировок – он поочередно разделывался со всеми лошадьми Ховарда на утренних тренировках, с веселым азартом оскорбляя их чувства. Все лошади конюшни стали его смертельными врагами. Все были крайне расстроены: Сухарь мог вытравить всю радость из карьеры хорошей скаковой лошади. Типичным примером стал прекрасный аргентинский жеребец по кличке Сабуэсо. Однажды утром на тренировке на коротком рывке этому жеребцу удалось победить Сухаря. Он вернулся в конюшню гордый и высокомерный. Поллард жаждал мести. В их следующую встречу спустя некоторое время Поллард похвастался: «Я натравил на него Сухаря». И Сухарь унизил Сабуэсо.

Сабуэсо отказался от еды и не спал несколько дней. «Мы здорово намучились, приводя его в норму, – вспоминал Поллард. – Он хандрил и дулся, словно пытаясь сказать: “Верните меня назад в Аргентину!”» Смиту пришлось прибегнуть к обману. Он убедил Сабуэсо в том, что Сухаря увели из конюшни, и разместил этих коней как можно дальше друг от друга. И когда Сухаря вели мимо денника Сабуэсо, Смит или Поллард закрывали дверь его стойла, чтобы тот не увидел обидчика. «Думаю, аргентинец считал, что того большого коня увезли, – говорил Поллард. – В любом случае, теперь с ним все в порядке. Он славный конь. Такой себе кусок гранита. Но не следует заблуждаться, он все-таки не Сухарь».

Психологические приемы, которыми пользовался Сухарь, создавали некоторые проблемы, не ограничиваясь уязвленной гордостью побежденных. Если конь слишком увлекался, дразня какого-то конкретного противника, то рисковал не успеть набрать скорость, когда остальные преследователи подбирались слишком близко. К счастью, хотя Сухарю доставляло истинное удовольствие поддразнивать соперников и насмехаться над ними, когда ему бросали реальный вызов, все игры и развлечения тотчас заканчивались. К борьбе за победу он относился со всей серьезностью. Когда Смит наблюдал за ним в такие моменты, перед его мысленным взором оживали картины тех времен, когда он ловил мустангов. «Вы когда-нибудь видели схватки двух жеребцов? – заметил он позднее. – Они, казалось бы, ни в чем не уступают друг другу – обычно так оно и есть. Но только в одном из них есть этот последний запас стойкости и энергии, который помогает победить, превзойти соперника. Вот в Сухаре есть такой запас».

После забега с Экспонатом Смит решил, что Сухарь готов перейти на следующий уровень. На быстро развивающемся Западе был популярен гандикап Санта-Аниты. Но все руководство элитного конного спорта находилось на востоке страны. Там же располагались знаменитые конезаводы и конюшни, там же проводились самые престижные соревнования. В октябре 1936 года Сухарь вышел из вагона поезда, ступив на ипподром Эмпайр-Сити в Йонкерсе, штат Нью-Йорк. Конь еще не был готов участвовать в самых крупных скачках на восточном побережье, поэтому Смит заявил его на участие в гандикапе Скарсдейл, призовых скачках среднего уровня. Мало кто из зрителей обратил внимание на Сухаря. Все считали, что у него мало шансов на успех, и, как еще одна лошадь в списке, он был очевидным аутсайдером.

Коню понадобилась всего одна минута и сорок четыре секунды, чтобы зрители поменяли свое мнение. Прокладывая себе дорогу в одном из самых яростных соревнований сезона, Сухарь, повинуясь указаниям Полларда, аккуратно обогнул нескольких упавших из-за столкновения на дальнем повороте лошадей, прошел целый круг, упрямо пытаясь нагнать лидеров гонки. В захватывающей дух борьбе Сухарь низко опустил голову, вытягивая шею, и выиграл гонку, обойдя противников всего на несколько дюймов. Фотофиниш выдал незабываемую картину: плотная группа лошадей стремится к финишной линии, уши плотно прижаты к головам, губы задраны в напряженном оскале. И впереди всех тяжелая, неказистая голова Сухаря. Уши торчат вперед, на морде – самодовольное выражение. Легко!

Спустя неделю Ховард встретился со Смитом. «Давайте поедем в Калифорнию, – сказал он. – Нам пойдет на пользу свежий ветер залива Сан-Франциско». Смит согласился, посчитав, что отдых действительно пойдет Сухарю на пользу.

Проблема заключалась в том, как доставить его в Калифорнию. В тридцатых годах лошадей можно было транспортировать только в железнодорожных вагонах. И такое долгое путешествие становилось тяжелым испытанием: пять дней в гремящем, раскачивающемся, дергающемся закрытом пространстве. Путешествие поездом было настолько утомительным и угнетающим опытом для чистокровных скакунов, что большинство из них никогда не выезжало далеко за пределы своих регионов. Поэтому Смит волновался не без оснований. Тогда, в Саратоге, когда конь увидел вагон поезда, который должен был доставить его в Детройт, он так сильно запаниковал, что пот струей тек по его животу.

Тогда как остальные лошади Ховарда переезжали в обычном вагоне для перевозки животных, Сухарь заслужил роскошные персональные апартаменты. Это был специально переоборудованный пульмановский вагон. Половину вагона покрывал толстый слой соломы, вторая половина была пустой, чтобы коню было где размять ноги. Смит наблюдал, как поведет себя Сухарь. Тот вошел и сразу лег. Он проспит бóльшую часть путешествия. Смит сел в задний вагон и на каждой остановке приходил проверить, как чувствует себя его воспитанник.

Теперь, тридцать лет спустя, они повторяли тот самый маршрут, по которому молодой Ховард ехал на Запад. «Мы вернемся, – сказал бывший веломеханик своим друзьям. – И когда вернемся, вот тогда держитесь!»

 

Глава 8

Пятнадцать скачков

Сухарь и Роузмонт вместе несутся к финишной черте на состязании за приз в 100 тысяч долларов. 1937 год

(© Bettmann / Corbis)

Шел ноябрь 1936 года. Однажды в среду прохладным утром поезд с пыхтением въехал в Танфоран. Звонко цокая копытами, Сухарь ступил на разгрузочную платформу и остановился, чтобы взглянуть на свое новое место жительства. Пейзаж глаз не радовал. Лучи калифорнийского солнца обнажали унылую картину, окрашенную в темно-серые тона уходящей осени. Несколько работников конюшни суетились на утоптанной земле, готовясь к отъезду. Вокруг недовольно фыркали лошади.

Поблизости стояла кучка репортеров, которые равнодушно разглядывали нового скакуна Ховарда. Они знали, что этот жеребец будет заявлен на участие в гандикапе Санта-Аниты 27 февраля, но посчитали, что у него слишком мало заслуг, чтобы придавать серьезное значение этому событию. Все их внимание было направлено на прославленных чемпионов, а именно мирового рекордсмена Индийского Ракитника и первоклассного скакуна Спецагента. Однако более всего их интересовал великолепный король Востока Роузмонт и, конечно же, победитель Тройной Короны 1935 года Омаха. В те дни лошади с Востока были редкими гостями на Западе, но внушительный размер призового фонда заставил Роузмонта перемахнуть через Скалистые горы. Зная, что в скачке будет участвовать сам Роузмонт, ни у кого и мысли не возникало, что лошадь, которую вел по платформе Том Смит, может составить ему хоть какую-то конкуренцию.

Репортеры набросали пару слов о прибытии Сухаря и удалились. Смит устроил коня в удобной конюшне и пошел отдыхать в свою комнатушку, расположенную как раз над жильем воспитанника.

Смит умел держать тайну. Во время поездки в Нью-Йорк он убедился, что в его конюшне находится прекрасный жеребец, но решил попридержать его до скачек с призовым фондом в 100 тысяч долларов. Тренер спрятал Сухаря на противоположной прямой ипподрома Танфорана. Даже работникам собственной конюшни он и словом не обмолвился, насколько хороша, по его мнению, была лошадь. Терпеливо и не спеша он обучал жеребца, усиленно откармливал и завоевывал его доверие. Благодаря заботливым рукам Смита Сухарь набрал больше 90 килограммов за три месяца, ребра его уже не выпирали как прежде. Он приобрел хорошие манеры. При выходе на трек он принимался энергично гарцевать, показывая, что готов начинать бег. Смит осознавал, что Сухарь очень быстро набирает силу и скорость. Однако во время тренировок на беговом круге перед хронометристами он пускал жеребца только в легкий галоп, скрывая его истинный потенциал. Никто не обращал на них никакого внимания.

Как-то днем Смит тайком привел Сухаря на пустовавший трек. Вместе с Поллардом они убрали все, что могло обуздать его темперамент. Пришло время посмотреть, на что способен жеребец. Том положил груз на спину лошади, помог берейтору сесть в седло и дал Сухарю волю.

Смит наблюдал, как жеребец вытягивался в струну, припадая ближе к земле, как наращивал скорость, и слышал его ровное дыхание над ограждением дорожки. В уме Том считал секунды. Происходило что-то невероятное. Как правило, скаковые лошади, долго не принимавшие участия в состязаниях, на тренировках редко развивали скорость, которую могли бы набрать в скачках. И Смиту никогда прежде не доводилось видеть, чтобы какая-то лошадь на тренировках или даже на скачках бежала настолько стремительно. Тому, наверное, показалось, что глаза его подводят либо хронометр в его голове дал сбой. Жеребец приближался, до него оставалось чуть более полукилометра. Смит вытащил из кармана хронометр и включил его в тот момент, когда Сухарь пронесся мимо разметки. Жеребец продолжал мчаться во весь опор. Его скорость неуклонно росла и уже превышала 15 метров в секунду. Тренер не отрывал глаз от воспитанника. Он был просто потрясен. Сухарь не сбавлял скорости. В голове у Смита назойливо крутилась лишь одна мысль: «Он будет чемпионом!» При заходе на следующий круг жеребец описал удивительно плавную дугу, которую можно было сравнить с изгибом рыбы, плывущей против течения. Обычно лошади замедляются и даже сходят с дистанции на крутом повороте по внутренней бровке. А Сухарь не только с легкостью пробежал этот участок, но и резко ускорился. Никакая лошадь не могла столь эффектно преодолеть поворот.

Когда жеребец проскакал под финишной проволокой, Смит взглянул на хронометр. Оказалось, что Сухарь пробежал дистанцию со скоростью 1 километр в минуту, а рекорд скаковой дорожки ипподрома на тот момент равнялся 1 километр за 62 секунды. С такой скоростью Сухарь мог бы обогнать действующего рекордсмена на добрый десяток корпусов.

Смит знал, что будет делать дальше. Он шестьдесят лет провел среди лошадей, имел дело не с одной тысячей жеребцов и кобыл, но ничего подобного не видел. Это не могло быть простым совпадением. Том был уверен, что на следующей секретной тренировке жеребец побьет тридцатилетний мировой рекорд на дистанции 1500 метров, пробежав ее за 1 минуту 22 секунды.

Смит отвел Сухаря в конюшню, прокручивая в уме увиденное. Впервые в жизни он должен был взять на себя огромную ответственность.

И старого ковбоя охватил страх.

Смит не собирался никому рассказывать о том, что произошло на тренировке. Он хотел сохранить тайну до момента, когда состоятся скачки с призовым фондом в 100 тысяч долларов. Том решил оставить Сухаря в Сан-Франциско и потихоньку готовить его к гандикапу Санта-Аниты. Ховард намеревался похвастаться своим новым жеребцом в родном городе.

28 ноября 1936 года после почти месяца безмятежного пребывания в Танфоране Сухарю пришлось проехать 16 километров в вагоне по железной дороге, чтобы принять участие в забеге на 1,6 километра в гандикапе Бэй-Бридж на ипподроме Бэй-Медоуз. На эту дистанцию были заявлены лучшие из лучших скакунов, включая Резвого, бывшего рекордсмена в забеге на 1,6 километра, и кобылу Великолепную, единственную, кто смог превзойти результат Резвого. Несмотря на то что эти два главных соперника Сухаря прочно зарекомендовали себя в Бэй-Медоуз, он из-за победы в гандикапе Скарсдейл получил самый большой дополнительный вес в 53 килограмма, который на 900 граммов превысил назначенную нагрузку Великолепной и на 4 килограмма – нагрузку Резвого.

Проведя целый месяц вдали от трибун и скаковых дорожек, Сухарь просто ошалел. И на старте, услышав удар колокола, жеребец сделал такой мощный рывок, что из-под задних копыт взвился фонтан земли. Сухарь споткнулся и чуть было не упал на колени. Именно в этот момент он столкнулся с лошадью, бежавшей слева от него. Полларду чудом удалось удержаться в седле, пока жеребец восстанавливал равновесие. К тому времени они уже отставали на шесть корпусов.

В одиночку начав забег, Поллард попытался извлечь выгоду из незадавшегося старта. Он пустил Сухаря по внутренней бровке, чтобы сократить дистанцию, в то время как Резвый и Великолепная со значительным опережением мчались по внешней. Поллард сразу отпустил уздечку, предоставив свободу жеребцу, который уже вплотную приблизился к остальным участникам и пытался найти лазейку в плотной группе, чтобы вырваться вперед. По мере прохождения первого круга лошади отклонялись от заграждения к внутренней бровке, преграждая Сухарю путь. Протиснуться между ними было невозможно, поэтому Поллард выжидал. Когда они приблизились к противоположной прямой, он вдруг увидел узкий зазор между лошадьми и попробовал направить Сухаря туда. Но попытка не удалась, и жокею пришлось натянуть уздечку и рывком осадить жеребца, чтобы не оказаться зажатым между лошадьми, бегущими рядом и впереди него, и не зацепиться за их копыта. Оказавшись в ловушке, Поллард ждал, пока группа вытянется. В конце концов просвет появился, и Сухарь, направленный жокеем, буквально ворвался в него.

Сухарь стрелой промчался сквозь толпу собратьев, разогнался, обошел Великолепную и показал второе время. Оставалось догнать только Резвого. Дергая за правую уздечку, Поллард раззадоривал жеребца. И Сухарь с вцепившимся в него жокеем пулей пронесся мимо Резвого. Снова оставшись в одиночестве, но уже впереди всех, Поллард выпрямился и замедлил Сухаря на последних 45 метрах. Жеребец легким галопом завершил дистанцию и пересек финишную линию, выиграв пять корпусов.

Толпа ликовала. Сухарь подтвердил свое время на тренировке в Танфоране – 1 километр в минуту – и установил новый рекорд ипподрома. Два хронометриста, которые включили секундомеры в тот момент, когда Сухарь покинул стартовый бокс, в изумлении уставились на стрелки приборов. Они зафиксировали, что жеребец показал пятый результат в забеге на 1,6 километра за всю историю скачек и от мирового рекорда его отделяли только три пятых секунды.

Работники конюшни были потрясены. Они и не подозревали, что этот жеребец настолько резв. И только Смит не удивился, но и не обрадовался, потому что его тайна открылась.

В воскресенье 12 декабря команда Сухаря в полном составе снова собралась в Бэй-Медоуз. Сухарю предстояло бежать дистанцию в 3 километра на гандикапе всемирной ярмарки – самых престижных призовых скачках. С таким количеством маститых соперников, включая двух победителей традиционных призов, он еще не сталкивался. Не успел Поллард вскочить в седло, как дежурный по паддоку взмахом руки приказал ему сдать назад, чтобы пропустить вперед другую лошадь на параде-представлении перед забегом. Ховард громко крикнул владельцу лошади на другом конце паддока: «Это твой последний шанс оказаться впереди!» Публика наградила Ховарда бурными овациями.

Полный решимости не повторить печальный опыт гандикапа Бэй-Бридж, когда они сильно отстали от всей группы в начале забега, Поллард заставил жеребца взять бешеный темп прямо со старта. Сухарь с головокружительной скоростью промчался мимо соперников и оторвался от них на целых двенадцать корпусов. Жокеев охватила паника, и они попытались его догнать, но смогли отыграть только восемь корпусов. Под исступленный рев публики Сухарь легкой рысью пересек финишную прямую в полном одиночестве. Поллард хохотал, стоя в стременах, всем весом натягивая на себя поводья. Он делал все возможное, чтобы замедлить жеребца, который упорно сопротивлялся и жаждал продолжать борьбу.

В весовой Сухарь на удивление ровно и спокойно дышал, хотя только что побил еще один рекорд ипподрома, преодолев дистанцию почти на секунду быстрее мирового рекорда. Он пробежал настолько быстро, что в следующем году в Бэй-Медоуз результат всех лошадей отставал от времени Сухаря минимум на три секунды. Поллард и не заметил, как его окружила шумная толпа репортеров. Если бы он знал, что ему придется столкнуться с ними и что-то выкрикивать в ответ на их расспросы, то, не раздумывая, ускакал бы подальше от ипподрома и пустил Сухаря легким галопом в Сан-Матео, где купил бы подарки к Рождеству. Затем они заглянули бы в почтовую контору за письмами от поклонников и рысью примчались обратно на ипподром – как раз вовремя, чтобы выиграть очередные скачки.

Букмекеры Бэй-Медоуз понимали, что на их ипподроме Сухарю нет равных. Но окончательно убедил их в этом самый авторитетный букмекер Западного побережья из Сан-Франциско, которого называли «ходячей книгой прогнозов» Он заявил, что у Сухаря больше шансов выиграть скачки с призовым фондом в 100 тысяч долларов, чем у Роузмонта. Секретарь Бэй-Медоуз очень хотел выставить Сухаря на следующих скачках, поэтому в спешном порядке выехал из города в надежде отыскать нескольких фаворитов гандикапа и уговорить их встретиться с Сухарем на беговой дорожке.

Однако ни Роузмонт, ни другие знаменитости на это не согласились. Поэтому Сухарь должен был сам их найти.

18 декабря жеребец впервые ступил на красно-коричневую землю Санта-Аниты. В конюшне номер 38 Смит снес перегородку между двумя соседними стойлами, чтобы устроить роскошное жилье для Сухаря и Тыквы. Работники конюшни называли его стойло «королевскими апартаментами».

Жители Санта-Аниты и журналисты, работавшие в районе Залива, с недоверием читали сенсационные заголовки газет Сан-Франциско. Один из опытнейших участников гандикапа назвал Сухаря «самой перехваленной лошадью Калифорнии». На страницах газет все чаще и чаще появлялся вопрос «А кого он победит?». «На клейминге за такую клячу не дали бы и пяти тысяч», – язвительно отозвался о жеребце один из журналистов. Чтобы поверить в исключительность Сухаря, необходимо было увидеть его в деле.

Неудачи преследовали жеребца, как только его доставили в Санта-Аниту. Изначально Смит планировал выпустить Сухаря на скачки на Рождество, но ему показалось, что лошадь выглядела немного утомленной. Том решил дать жеребцу отдых на некоторое время и заявить его на новогодние скачки, но беговая дорожка оказалась скользкой из-за грязи и слякоти, и он передумал, не захотев рисковать здоровьем лошади. Он вычеркнул воспитанника из списка участников и перенес дебют Сухаря в Санта-Аните на 16 января 1937 года. В назначенный день на теле жеребца неожиданно появился чудовищный волдырь крапивницы диаметром два с половиной сантиметра. Смит снова отказался от участия в состязании.

Шишки возникали одна за другой, и вскоре несчастная лошадь покрылась множеством жутких волдырей. Нестерпимый зуд приводил Сухаря в ярость, и он начинал терять недавно обретенную сдержанность. Лишившись возможности тренироваться, жеребец нетерпеливо расхаживал по стойлу. Смит испробовал все мази, все лекарства, которые знал, но сыпь только усиливалась. Прошло больше недели, и наконец сыпь начала отступать. Ховард недовольно пробурчал Тому: «Больше не говори мне о невезении, иначе Сухарь обязательно попадет в очередной переплет».

Долгий вынужденный «отпуск» Сухаря, в особенности карантин, когда он был заточен в стойле из-за крапивницы, отрицательно сказался на его форме. Жеребец, по природе склонный к полноте, за это время сильно поправился и стал весить 1000 фунтов. Взглянув на лошадь, Смит нахмурился и обозвал его боровом. Но не безделье было главной причиной столь резкого набора веса. Дело в том, что конюх Олли, помощник Тома, кормил жеребца так усиленно, что не только конь, но и слон бы поправился. Смит просил своего помощника ограничить рацион Сухаря только сухим комбикормом, но Олли тайком подсовывал жеребцу запаренный овес, ошибочно полагая, что Том ничего не замечает. Смит хотел уволить помощника, но не смог, потому что жеребец души не чаял в своем конюхе. Именно тогда началась непрерывная борьба с лишним весом Сухаря. Жеребец настолько любил покушать, что на десерт после обеда уминал собственную подстилку.

Тренер осознавал, что согнать жирок с воспитанника будет нелегко. Он был подавлен, так как необходимо было загонять любимца чуть ли не до смерти, чтобы привести его в форму. Том забрал из жокейской комнаты набор вспомогательных средств управления, которые могли бы поспособствовать максимальному снижению веса на каждой тренировке. Он натягивал на жеребца прорезиненные чехлы с застежкой-молнией, в которых тот исходил пóтом во время долгих галопов. Потом накрывал его теплыми одеялами. Надевал намордник, чтобы Сухарь не мог лишний раз перекусывать. Однако самая большая опасность исходила от Олли. Конюх не подчинялся.

Тогда Смит обратился к высшей инстанции – Марселе Ховард, которая пользовалась негласным, но бесспорным авторитетом. Эта женщина никогда не повышала голос. Однако под ее особым магическим взглядом все приходило в порядок. Однажды Смит испытал этот взгляд на себе. Она вошла в конюшню и увидела, что жокей Фаррелл Джоунс валяется на койке в холодной, продуваемой насквозь каптерке, он подхватил какую-то ужасную инфекцию. Смит всегда переживал из-за малейшего прыщика на теле лошади, но был безразличен к недугам своих собратьев по цеху. Поэтому он не проявил никакого участия к больному и никак не отреагировал на чудовищный кашель из каптерки. Возмущенная Марсела метнула по сторонам испепеляющий взор, и моментально Фаррелл получил необходимые лекарства и одеяла, а остальные готовы были провалиться сквозь землю от стыда и помнили этот взгляд до конца своих дней.

Смит попросил Марселу помочь ему прекратить практику тайных подношений Сухарю. Она вызвала Олли, поговорила с ним, и в результате жеребец лишился вкусных гостинцев. Том заново принялся готовить питомца к скачкам.

К тому времени, когда Смит смог начать восстанавливать скаковую форму Сухаря, прошло целых два месяца после гандикапа всемирной ярмарки. Шла вторая неделя февраля, до скачек в Санта-Аните оставалось чуть более двух недель, а Сухарь был совершенно не готов к состязанию. Если бы Смиту удалось выставить жеребца на скачки в воскресенье 9 февраля, у него был бы шанс испытать скакуна еще раз до скачек с призовым фондом в 100 тысяч долларов. Единственным заслуживающим внимание событием в те выходные был гандикап Хантингтон-Бич, на который был заявлен Роузмонт. В том сезоне Смит уже уклонился от схватки с Роузмонтом, но не потому, что боялся, что Сухарь проиграет, а наоборот – что его воспитанник выиграет и на очередных скачках с призовыми 100 тысячами долларов судья-гандикапер назначит ему слишком большую весовую нагрузку. Однако эта проблема отпала: назначенная весовая нагрузка в гандикапе для Сухаря уже была зафиксирована. Ему полагалось нести 52 килограмма. Конечно, Смит надеялся, что груз будет полегче, тем не менее эта нагрузка была не очень обременительной. 9 февраля Смит отправил своего питомца в Хантингтон.

Прямо со старта Сухарь помчался во весь опор без всякого принуждения со стороны Полларда, как и в гандикапе на всемирной ярмарке. Но в этот раз вровень с ним бежал жеребец по кличке Облако. Поллард фыркнул Сухарю прямо в ухо, чтобы тот ускорился. Соперники стремительно неслись по скаковой дорожке, причем Облако – по внешнему краю, а Сухарь – по внутреннему, ближе к внутреннему ограждению. Проскакав 800 метров, они всего на 2 секунды отставали от рекорда ипподрома, а после 1200 метров их время не дотягивало до мирового рекорда лишь секунду. Все остальные участники остались далеко позади, у них не было ни малейшего шанса догнать лидеров.

На финишной прямой, за сто метров до финиша, Сухарь, решил, что достаточно дурачить соперника, и резко вырвался вперед. Когда Поллард удостоверился, что они стали бесспорными лидерами, он замедлил жеребца, который легким галопом выиграл забег с отрывом на четыре с половиной корпуса. Несмотря на все усилия, Роузмонт безнадежно отстал от победителя. После прохождения финишной линии Поллард позволил неутомимому жеребцу продолжить бег, чтобы максимально его испытать. Сухарь еще немного проскакал и в результате установил рекорд Санта-Аниты за тот год: 1 километр в минуту, на секунду быстрее, чем любая другая лошадь бежала в том году. И снова на призовом круге Сухарь дышал ровно и спокойно.

«Черт побери, я еще никогда не давал Сухарю столько свободы, – чуть не лопался от гордости за жеребца Поллард. – Вы еще увидите, на что он способен, когда я дам ему полную волю на больших скачках».

А Смиту давно уже было понятно, что у него лучшая лошадь во всей Америке.

Однако на Востоке об этом еще не знали. Там полагали, что Сухарю уготовлена участь аутсайдера на скачках с призовым фондом в 100 тысяч долларов. И жеребец, казалось, оправдал их прогнозы на последних подготовительных скачках перед гандикапом в Сан-Антонио. Он получил стартовый номер 11, то есть от ограждения его отделяло 11 позиций. В самом начале забега он столкнулся с другой лошадью и в итоге вылетел на четырнадцатую позицию. На противоположной прямой ему пришлось скакать по внешней бровке, так как Роузмонт успел занять его излюбленный короткий маршрут. Сухарь точно приклеенный бежал за плотной группой участников, не в силах отыскать просвет между ними. Отчаявшись, он преодолел последний круг по внешнему краю. Наконец на финишной прямой ему удалось прорваться сквозь ряд противников и сократить преимущество Роузмонта вполовину – с восьми до четырех корпусов. Однако обойти лидера Сухарь не успел. Победа досталась Роузмонту.

В конюшне Ховарда воцарилась тревожная тишина. До гандикапа в Санта-Аните оставалось семь дней. В конце недели сильный затяжной ливень затопил скаковой круг. Когда дождь наконец прекратился, на скаковые дорожки выпустили асфальтосушилки: выбивавшиеся из-под них языки пламени «облизывали» и высушивали травяное покрытие. За три дня до скачек Роузмонт покинул стены конюшни, чтобы в полной мере продемонстрировать свои незаурядные способности скакуна в заключительной тренировке перед скачками. Репортеры ожидали, что Смит предоставит своему жеребцу возможность показать, на что он способен, на такой же тренировке, однако смогли увидеть только неторопливые прогулки лошади. По ипподрому поползли слухи, что Сухарь хромает. Рейтинг Роузмонта резко подскочил, а Сухаря – упал.

На самом деле Смит их всех перехитрил. Незадолго до скачек, в три часа ночи, он вывел Сухаря на опустевший трек и провел тренировку без ненужных свидетелей. Жеребец показал отменную скорость.

27 февраля 1937 года Чарльз и Марсела Ховард прибыли в Санта-Аниту, чтобы посмотреть, как их любимец, их гордость и краса, пробежит на скачках с призовыми 100 тысячами долларов. Наблюдая, как их просто распирает от нетерпения, один из друзей семьи пошутил: «Если Сухарь проиграет, Марсела будет настолько убита горем, что мне придется выносить ее с ипподрома. Если он выиграет, то Чарли сойдет с ума от радости, и тогда я буду выносить его». Ховард не мог усидеть на месте и направился в ложу прессы, где пообещал, что в случае победы своего жеребца подарит репортерам бочку шампанского. Затем он спустился в букмекерскую контору и, взглянув на длинную очередь к окошкам приема ставок, понял, что не сможет ее выстоять. Тогда Чарли остановил одного из игроков и сунул ему в руку тысячу долларов. «Будь любезен, поставь все деньги на Сухаря», – велел он на прощание.

Сразу после 16: 00 Поллард и Сухарь распростились со Смитом у ворот паддока и направились на гандикап Санта-Аниты. Рекордное количество зрителей собралось на ипподроме, чтобы посмотреть, как восемнадцать лошадей будут бороться за самый большой призовой фонд в мире. Шестьдесят тысяч любителей скачек заполнили трибуны, и миллионы слушали прямую трансляцию по радио.

Поллард не на шутку встревожился, когда почувствовал, что копыта жеребца погружаются в мягкую красноватую землю. Асфальтосушилки недостаточно высушили грунт, вдоль ограждения он превратился в густое месиво из липкой грязи. Стартуя из третьего бокса, Сухарь не мог не угодить в него. На параде-представлении далеко позади от них жокей Гарри Ричардс обдумывал, как справиться с трудностями, которые выпали на долю Роузмонта. Семнадцатый стартовый номер обеспечивал им роскошное твердое покрытие, с другой стороны, и «пробки на дороге». Начиная забег далеко от ограждения, Роузмонту предстояло пробиваться сквозь плотную толпу противников.

Оба жокея успели оценить всех участников, пока двигались к своим боксам. Поллард опасался только Ричардса и Роузмонта, а Ричардс, в свою очередь, только Полларда и Сухаря. Два жеребца стояли абсолютно неподвижно, в то время как остальных участников заводили в боксы.

Как только прозвучал колокол, Сухарь рванулся вперед. Лошади, которые находились благодаря своим стартовым номерам дальше от заграждения, ринулись к центру, чтобы занять более выгодную позицию. Участники непроизвольно разделились пополам, и Сухарь оказался в центре одной из групп, он шел девятым. Поллард увидел просвет на расстоянии около полутора метров от ограждения и направил туда Сухаря, стараясь обходить стороной сырые, раскисшие участки на внутренней бровке. Они с Сухарем вышли на четвертое место, сразу за Спецагентом. На первом повороте Сухаря снова оттеснили к ограждению. При входе на противоположную прямую, когда группа соперников растянулась в цепочку, Поллард заметил небольшой свободный проход к внешней бровке с более твердым грунтом, куда и направил своего скакуна. Впереди в бешеном темпе мчался Спецагент, но Поллард, приблизительно оценив его скорость, не поддался искушению пойти на обгон. Жокей расслабился в седле и стал ждать. Сзади них за плотной группой лошадей тащился Роузмонт, надеясь пробраться сквозь их тесный ряд.

До финиша оставалось около 800 метров. Поллард вывел жеребца на безопасный грунт и приготовился к рывку. Ричардс, который находился позади них, почувствовал, что наступил долгожданный момент, когда он сможет нагнать Сухаря. Под управлением жокея Роузмонт вклинился в плотную толпу скакунов, проскользнул сквозь нее и вырвался вперед. Он стремительно обгонял одну лошадь за другой. Ричардс, не обращая внимания на комки грязи, летевшие ему в лицо, постоянно шептал что-то в ухо жеребца. Им сопутствовала удача. Любой зазор, куда жокей направлял Роузмонта, раскрывался ровно настолько, чтобы жеребец смог проскочить. На дальнем повороте они нагнали Сухаря, и Ричардс начал выискивать путь обойти его. Впереди него Поллард пригнулся в седле и смотрел на задние ноги Спецагента, дожидаясь благоприятного момента для обгона.

Прямо в середине финишной прямой Спецагент споткнулся. Поллард, натянув узду Сухаря, вынудил его сместиться к внешней стороне круга и хлестнул по крупу. Жеребец рванулся вперед. Ричардс, не спускавший глаз с Сухаря, погнал Роузмонта за ним через образовавшийся просвет. Однако Сухарь уже имел преимущество в три корпуса. Спецагент неохотно уступил им дорогу, перебравшись на внутреннюю бровку, в то время как, выбившись из сил, Индийский Ракитник продолжал скакать по внешней.

Сухарь мчался длинными скачками по сухому твердому грунту на центральной дорожке трека. Он был единоличным лидером скачки. Поллард показал свое мастерство наездника во всем блеске. Он обошел все ловушки, смог сократить дистанцию и не пустить свою лошадь вдоль раскисшей внутренней бровки. Он выиграл тактическое сражение у Ричардса и заходил на финишную прямую самых дорогих скачек в мире верхом на великолепном жеребце. Он оставил позади семнадцать лучших скакунов страны. Шестьдесят тысяч голосов слились в истошном реве, оглушая его. Впереди была только длинная полоса красноватой земли.

Безнадежно отставшие соперники рассеялись по беговой дорожке. Жеребец опережал их на целых тридцать два корпуса. Исход скачек зависел теперь от поединка между Роузмонтом и Сухарем.

Сухарь был быстрее и первым вырвался на финишную прямую. Поллард, тесно прижавшись к шее жеребца, чувствовал все его движения и искусно управлял ими. Из-за того, что Сухарь загораживал путь Роузмонту, тот был вынужден скакать короткими рывками. На середине финишной прямой Сухарь с легкостью опережал Роузмонта на целый корпус. Наверху на трибуне Ховард и Смит уже не сомневались, что Роузмонт сильно отстает и победа достанется Сухарю.

Неожиданно для всех жеребец и жокей расслабились. По непонятной причине Поллард вдруг утратил бдительность, положил хлыст на плечо Сухаря и оставил его там.

Сухарь замешкался. Возможно, он приостановился, чтобы подразнить соперника или почувствовал нерешительность Полларда. Жеребец вдруг утратил спокойную собранность, которой Смит так терпеливо учил его целых полгода, резко свернул влево и, заложив крутой вираж, сместился вниз, к внутреннему ограждению, выровнявшись только за миг до того, как налетел на ограждение. Он сразу утратил несколько футов своего преимущества и сбился с темпа. За считаные секунды неразрывный союз лошади и всадника распался, они перестали понимать друг друга.

Сухарь исчез из поля зрения Ричардса, ограниченного ушами Роузмонта. Жокей смотрел на финишную проволоку. Казалось, она совсем рядом, только руку протяни. Но Роузмонт был еще на уровне потника Сухаря. Ричардс скакал, руководствуясь инстинктом, на одних рефлексах. Его сердце клокотало, казалось, в горле: слишком поздно! В отчаянии жокей прижался к шее жеребца, принялся подгонять его шпорами, хлыстом и криками: «Давай, малыш, давай!» Несущийся по средней дорожке Роузмонт услышал седока и проникся его страстным желанием. Он опустил голову и полетел стрелой, с каждым скачком сокращая разрыв с Сухарем.

В самый критический момент своей карьеры Поллард и Сухарь растерялись. Всего лишь несколько секунд – за это короткое время за пятнадцать скачков можно было бы покрыть дистанцию длиной с футбольное поле – Поллард бездействовал. Роузмонт мчался на расстоянии 3 метров от внешней бровки, так что Полларду хватало места, чтобы увести Сухаря с мягкого грунта вдоль ограждения, который замедлял темп жеребца. Но жокей не воспользовался этой возможностью. Из-за серповидных шор Сухарь видел впереди только пустой трек и, вероятно, громкий рев трибун не позволил ему услышать Роузмонта. Хотя, вполне возможно, он просто решил подождать соперника. Он лениво поводил левым ухом, словно прислушиваясь к чему-то внутри круга, и снизил скорость. Казалось, жеребец задумался о чем-то своем. Преимущество ускользало. Корпус, пол-корпуса, шея… Проволока стремительно приближалась. Толпа визжала.

Когда до финиша оставалось всего лишь несколько метров, Поллард вышел из оцепенения и проявил кипучую активность. Сухарь быстро пришел в чувство и рванулся вперед. Но Роузмонт уже разогнался не на шутку и практически скакал вровень с ним. Затем догнал и опередил на несколько сантиметров. Сухарь резко ускорился, увеличил темп и полностью сосредоточился на задаче, следуя настоятельному призыву своего всадника. Но Ричардс был гораздо более требовательным, выжимая последние соки из своего жеребца. Он царапал Роузмонта, кричал и умолял его скакать быстрее. Сухарь смог вернуть преимущество, и оба жеребца опять сровнялись.

Роузмонт и Сухарь пролетели под проволокой бок о бок.

На трибуне Ховард подпрыгнул от радости и побежал в бар жокейского клуба за обещанным шампанским. Трибуны наполнил шум поющих голосов и вылетающих из бутылок пробок. Началось грандиозное торжество.

Однако постепенно поклонники Сухаря замолкли. Толпа перестала ликовать. Судьи не торопились объявлять победителя. Все ожидали результатов фотофиниша. Измученные лошади ждали, пока их расседлают, а зрители сидели как на иголках в предчувствии беды. Прошло две минуты. Тишину прорезал свистящий звук, сопровождавший передачу фотографии в руки судье. Наступила томительная пауза. На табло замигали цифры.

Роузмонт выиграл.

Над трибунами поднялся вой. Тысячи зрителей были уверены, что судья ошибся и Сухаря незаслуженно обидели. Но снимок развеял все сомнения. На нем было отчетливо видно, что длинная морда Роузмонта чуть-чуть опережала морду Сухаря. «Госпожа Удача ошиблась и поцеловала не ту лошадь – Роузмонта в захватывающей финальной части гандикапа в Санта-Аните», – написал комментатор Джо Хернандес.

Чарльз и Марсела взяли себя в руки. Длинный нос Роузмонта стоил им 70 тысяч 700 долларов, но они продолжали раздавать шампанское с лучезарными улыбками на лицах.

Поллард даже не посмотрел на табло. Он знал, что проиграл, с того момента, как они пересекли финишную прямую. Изможденный и смертельно бледный, жокей соскользнул со спины Сухаря и подошел к Ричардсу, которого душила поцелуями плачущая от радости жена. Лицо Полларда не выражало никаких эмоций, а голос напоминал шепот. Он чувствовал, что окружающие смотрят на него с холодным презрением. «Мои поздравления, Гарри, ты был на высоте», – произнес Поллард. «Спасибо, – отозвался Ричардс надломленным голосом, так как сорвал его, пока подгонял Роузмонта. Его лицо было перемазано помадой. – Но победа была нелегкой». – «Да, нелегкой, – едва слышно согласился Поллард. – Но ты все-таки победил». И тут он увидел Ховарда, который нетерпеливо переминался с ноги на ногу, ожидая его. Жокей подошел. «Что произошло?» – спокойно спросил Ховард.

Мертвенно-бледный и абсолютно вымотанный Поллард рассказал, что грунт на внутренней бровке был мягким, а при переходе на внешнюю они бы не избежали столкновения с Роузмонтом. Если бы они могли поменяться позициями, то Сухарь непременно выиграл бы.

Отговорка была слабой. Поллард, несомненно, знал, что ему полагалось сказать, чтобы спасти свою репутацию профессионала. Он должен был дать гораздо более пространное объяснение, почему позволил Роузмонту догнать их, не сопротивляясь до последнего момента. Его уже называли наглым, самонадеянным, неспособным… Он не мог не заметить осуждения на лицах окружающих. Его репутация рушилась. Но Поллард ничего не сделал, чтобы оправдать себя в глазах публики.

Возможно, он и не смог бы. Он хранил секрет. Много лет назад он рискнул – и продолжал рисковать на каждой скачке. Но теперь он понял, что подвергает опасности не только себя.

Поллард просто не видел Роузмонта из-за того, что был слеп на правый глаз.

Вероятно, из-за оглушительного рева толпы услышать соперника он тоже не смог. Внезапный рывок Роузмонта ускользнул от внимания жокея – он увидел его слишком поздно. Поллард даже толком не подгонял своего жеребца, пока Роузмонт не поравнялся с Сухарем и чуть его не обогнал. Только тогда, повернув голову, жокей заметил соперника. Один здоровый глаз не обеспечивает полноценного пространственного зрения, поэтому Поллард, скорее всего, не смог определить, был ли Роузмонт настолько далеко с его правой стороны, чтобы позволить Сухарю расслабиться.

Если бы это объяснение преподнесли публике, Поллард оказался бы в безвыходной ситуации. Его публично обвинили в непозволительном промахе, который он совершил на самых важных за всю свою жизнь скачках, но он не мог защитить себя. Если бы он признался, что слеп на один глаз, его карьере пришел бы конец. Как и большинство жокеев тридцатых годов, он ничего не знал, кроме ипподромов, скачек и лошадей. Ему некуда было податься, он не мог зарабатывать на жизнь по-другому, он больше ничего не любил. Для Реда Полларда путь в Эдмонтон был закрыт. Но если его слепота послужила причиной поражения, то он, должно быть, испытывал глубокое отчаяние и раскаяние.

Ховард выслушал Полларда и сделал вид, что поверил ему. Ни Чарльз, ни Смит не обвиняли его.

Зато почти все остальные – да.

 

Глава 9

Сила тяжести

(АР / Wide World Photos)

В течение шести месяцев Том Смит умело прятал Сухаря. Он осторожно, незаметно выставлял его на незначительных скачках и избегал крупных событий, освещаемых в общенациональной прессе, отдавая предпочтение медленному продвижению вверх и тихому уединению. Но так продолжалось до гандикапа в Санта-Аните, во время которого весь мир увидел, что за сокровище прятал Том Смит.

Мир ждал этого события. Зимой 1937 года Америка вступила в седьмой год наиболее катастрофического десятилетия в своей истории. Экономика рухнула, и миллионы и миллионы людей лишились работы, своих сбережений и домов. Нация, которая черпала силы из основной американской идеи, что успеха может добиться всякий, кто готов работать на него, утратила иллюзии, столкнувшись с непреодолимой нищетой. Людей охватывали отчаяние, страх и угрюмый фатализм.

Стремительное обнищание послужило причиной роста новых социальных потребностей. Америка отчаянно стремилась к развлечениям, стараясь хоть как-то отвлечься от удручающей действительности. Каждую неделю почти 85 миллионов человек заполняли многочисленные театры и кинотеатры, чтобы всего за 25 центов смотреть бесконечную череду жизнерадостных мюзиклов и эксцентричных комедий. По радио все рейтинги популярности завоевали идеализированный мир «Семьи человека» и справедливые и обнадеживающие истории «Одинокого рейнджера». Подавленные и обездоленные американцы искренне сочувствовали главному герою Горацио Элджера, скромному безродному Эвримену, который поднимается из нищеты и безвестности. Они готовы были искать разрядку в зрелищных видах спорта, которые переживали необычайный всплеск интереса. Со снятием запрета на азартные игры одними из самых быстроразвивающихся стали скачки чистокровных лошадей.

Данное обстоятельство послужило причиной стремительного развития технологических инноваций, которые предлагали публике беспрецедентный доступ к своим героям. Люди, привыкшие читать сухие и сжатые отчеты о прошедших скачках, теперь с увлечением смотрели на яркие, захватывающие дух события, разворачивающиеся перед их глазами в новых звуковых киножурналах. Публика, выросшая на рисованных иллюстрациях и нечетких фотографиях, теперь наслаждалась восхитительными качественными фотоснимками, которые позволяло делать заметно улучшившееся фотооборудование. И эти снимки теперь можно было получать и передавать гораздо быстрее благодаря службе факсимильной связи, которая впервые была использована в журнале «Лайф» в том году, когда Поллард, Ховард и Смит стали партнерами.

Но самое большое влияние на людей оказывало радиовещание. В двадцатых годах цена на радиоприемник была непомерно высокой – 120 долларов или выше. И за эти деньги человек получал лишь ящик радиодеталей. В сельских районах, где еще не было электричества, радиоприемники работали на дорогостоящих, быстро разряжающихся батареях. Но в тридцатые годы на смену первым приемникам пришли настольные радиоприемники заводской сборки и автомобильные приемники, которые можно было купить уже за 5 долларов. Благодаря программе электрификации сельских районов, принятой во времена президента Рузвельта, начавшейся в 1936 году, электричество пришло в дома четверти населения Соединенных Штатов, проживавшей в сельской местности. Обычно в семьях фермеров радиоприемники становились вторым электроприбором после электроутюга. К 1935 году, когда Сухарь стал участвовать в скачках, две трети населения имели в домах радиоприемники. А на пике его карьеры эта цифра достигла отметки в 90 % плюс восемь миллионов приемников для автомобилей. Радио позволяло населению всей страны одновременно следить за событиями. Таким образом, оно создало в Америке широкую общенациональную аудиторию – это по праву был первый опыт массовой культуры в мире. Скачки – спорт, в котором драматичное действо идеально подходило для описания, – стали основным продуктом радиовещания. Гандикап Санта-Аниты с его колоссальным призом и скакунами мирового класса в том виде спорта, который становился самым посещаемым, был одним из премьерных репортажей года.

В феврале 1937 года все эти новые социальные и технологические силы собрались вместе. Зарождалась новая эра знаменитостей. Новая «машина славы» с нетерпением ждала своего часа. Все, что ей нужно было, – это сама знаменитость.

И в этот миг Сухарь, этакий конь-Золушка, пересек финишную линию в гандикапе Санта-Аниты. И в головах что-то щелкнуло: «Так вот же она, знаменитость!»

И тотчас репортеры заполнили все щели. Смит готов был их убить. Они слетелись к конюшне, постоянно просили Смита вывести лошадь из денника для фотосессии или даже позволить им прокатиться на Сухаре верхом, словно он был обычным ярморочным пони. Они облепляли ограждение во время утренних тренировок, постоянно щелкали затворами фотоаппаратов и жужжали прямо в уши Смита. Они фотографировали Ховарда, где бы ни встретили: и у окошек кассы, и за обедом, и усаживающимся в «бьюик», и выходящим из него. В одной газете даже напечатали фото сморкающейся Марселы. Смит, Поллард и Ховард вскоре вплотную познакомились с издержками популярности. Земля, казалось, прогибалась под копытами Сухаря, притягивая к нему всех вокруг.

Парадокс всей этой шумихи состоял в том, что многие репортеры, которые писали о Сухаре, почти ничего не знали о лошадях и о скачках. В Калифорнии, как и во многих других местах, только-только появились первые тотализаторы, и пока еще не было опытных журналистов, квалифицированно освещающих скачки. Чаще всего их комментировали полнейшие дилетанты, пишущие совсем в других областях. Но популярность Сухаря была настолько всеобъемлющей, что о нем писали и репортеры изданий, которые не имели никакого отношения к спорту. Многие газетчики совершенно не знали специфики тренировок, а некоторые были настолько далеки от конного спорта, что высасывали из пальца совсем уж невероятные истории. Так, один корреспондент написал, что перед каждыми скачками Том Смит поит Сухаря двумя квартами пива «Голден Род». И якобы, если конь не получает пиво, «он начинает тихонько ржать и приплясывать, показывая свое неудовольствие». Но что еще хуже, среди журналистов появилась целая куча конспирологов. Скачки только недавно пережили эру коррупции, и, хотя теперь случаи нечистой игры были крайне редки, репортеры по-прежнему относились ко всем связанным с этим спортом людям с подозрением, с легкостью и напускным цинизмом подхватывая слухи о незаконных махинациях.

Столкните нелюдимого, привыкшего к уединению тренера с назойливыми, обычно несведущими и часто подозрительными представителями прессы, и вы получите взрывоопасную смесь. Смит считал газетчиков паразитами. И чтобы избавиться от них, он возвел обструкцию в ранг искусства. Первой линией обороны стала хмурая немногословность. Как-то, когда его попросили подробно описать Сухаря, он ответил: «Это – лошадь». И ушел. Это было его типичной тактикой – он уходил от репортеров еще до того, как они успевали закончить свой вопрос. В другой раз он мог больше трех минут молча смотреть прямо на репортера с отсутствующим выражением лица. «Том Смит, – разочарованно писали газетчики, – отнюдь не отличается красноречием. Десять слов подряд будет для него личным рекордом». Говорить со Смитом, вспоминал один из наездников, «все равно что со столбом». А агент его конюшни, Сонни Гринберг, сравнивал его с мумией. Самые сообразительные научились помалкивать и ждать, пока Смит сам начнет разговор, что с ним иногда случалось. А те, кто пытался его «клюнуть», получали в ответ только грубость.

Смит изо всех сил старался проводить тренировки Сухаря без посторонних. Чтобы успокоить репортеров, Сухарь появлялся на треке в те часы, когда там было больше всего посетителей, но лишь на легкую пробежку. Во второй половине дня, когда репортеры были заняты на скачках, он украдкой выводил коня на настоящие тренировки на учебную дорожку или на другой трек. А если кто-то стоял и наблюдал за тренировкой, Смит делал все, чтобы невольный свидетель не увидел ничего интересного. Однажды какой-то человек подошел к ограждению и вытащил хронометр, чтобы зафиксировать время, которое показывал Сухарь. Смит попросил дать ему на время часы и продержал их до тех пор, пока Сухарь скакал дистанцию. Потом удалил показания и вернул хронометр владельцу. «Ну и как идет?» – спросил зритель. «По мне так нормально – кажется, хороший хронометр», – ответил Смит. «Я не про часы, – отмахнулся мужчина. – Как Сухарь? Как быстро он прошел дистанцию?» – «Понятия не имею».

Такие секретные тренировки преследовали сразу несколько целей. Во-первых, они должны были скрыть отличную физическую форму лошади от судей, назначающих весовую нагрузку. Во-вторых, благодаря необычным методам, которые разработал Смит, они помогали держать Сухаря в «боевой готовности». Сухарь был склонен к избыточному весу гораздо больше, чем все остальные лошади, с которыми когда-либо работал Смит. При этом тренер считал, что самый быстрый способ испортить лошадь – это слишком переутомлять ее. И он придумал интересное решение, как справиться с проблемой лишнего веса у коня. В те дни, когда у Сухаря была запланирована дневная тренировка, Смит вешал уздечку и седло так, чтобы жеребец видел их, не давал ему завтрак и пропускал привычные утренние тренировки, то есть делал все, что и в те дни, когда Сухарь участвовал в забегах. Думая, что сегодня предстоят скачки, конь обычно приходил в возбуждение и терял интерес к еде, а в результате худел. Днем Смит выводил его на тренировки – так, словно он действительно принимал участие в скачках. Наконец, преимуществом таких тренировок было еще и садистское удовольствие. Смиту доставляло огромное удовлетворение видеть, как расстроены спортивные комментаторы и клокеры. У старого ковбоя было весьма своеобразное чувство юмора. Однажды он с помощью проводов и гвоздей подключил к парковой скамейке электрический ток, спрятал пусковое устройство в сарае, притаился в деннике и весь день развлекался тем, что пугал конюхов, решивших присесть отдохнуть. Как только Смитом заинтересовалась пресса, ничто не радовало его так, как ситуации, когда его преследователи приходили в замешательство и раздражение. А они предоставляли массу удобных случаев для этого. Сухарь был одной из главных новостей в стране, и газетчики снова и снова оказывались рядом. Для людей, которые пытаются выставить чужую жизнь на публичное обозрение, Смит был очень неприятной мишенью. «Для репортеров, пишущих о скачках, имя Тома Смита скоро стало синонимом ругательства, – стонал один из корреспондентов. – И довольно часто им ничего не оставалось, как только ругаться».

Такие секретные тренировки шли на пользу Сухарю, но из-за того, что Смит отказывался объяснить свое поведение прессе, складывалось неправильное представление о происходящем. Редкое появление жеребца на публике порождало массу слухов о том, что лошадь не совсем здорова. И ее странная неровная походка только подогревала эти слухи. Смит не спешил развенчивать их. «Этот ваш конь и ходить-то не умеет», – сказал как-то один из зрителей, когда Сухарь проходил мимо. «Зато бегает», – ответил Смит. И хотя на этом этапе своей карьеры конь был в идеальной форме, репортеры часто называли его «калекой». Эти истории принимались за чистую монету, и скоро это прозвище намертво пристало к Сухарю. Позже подобное представление о лошади станет настоящей головной болью для Смита.

Но всех обмануть тренеру не удалось. Ведущий спортивных колонок в «Лос-Анджелес Таймс» и «Сан-Франциско Крониклз» Оскар Отис был одним из немногих репортеров, которые действительно разбирались в конном спорте, и авторитетом для всех корреспондентов, пишущих о скачках на Западе. Почти сразу Отис выяснил, что Смит тренирует Сухаря в три часа ночи. «Теперь можно делать ставки на пару Сухарь – Грета Гарбо, – писал он в “Таймс”. – Оба предпочитают оставаться в гордом одиночестве». Так репортеры узнали, что Смит что-то задумал. Большинство газетчиков невзлюбили его так же, как он ненавидел их, и были полны решимости поймать его на горячем. А Смит был столь же тверд в желании помешать им. Битва началась.

В отличие от Смита, Ховард наслаждался всеобщим интересом. Быть в центре внимания было для него вполне естественным. Ему было мало, что его лошадь лучшая. Он хотел, чтобы Сухарь стал суперзвездой – и среди современников, и в истории конного спорта. Ховард понимал, что добиться этого, только побеждая в скачках, невозможно – нужно было завоевать публику. После гандикапа в Санта-Аните в 1937 году Ховард решил захватить воображение зрителей.

Сначала он хотел показать всей стране возможности лошади. Для этого были организованы скачки на выживание, беспрецедентное по масштабу мероприятие. К обсуждению вопроса о том, в каких скачках Сухарь примет участие и кто станет его конкурентом, мог присоединиться любой желающий. В газетах на всю полосу шли объявления о победах Сухаря. Будучи убежденным, что пресса как представитель публики является важнейшим агентом в организованной им кампании, Ховард не оставлял газетчиков без внимания. Он практически жил с ними, пробегая по ступеням лестницы, ведущей в ложу для прессы, до и после забега, предоставляя репортерам возможность задавать вопросы, позируя перед камерами и первым делом бросаясь к газетчикам, когда поезд с вагоном, в котором перевозили Сухаря, прибывал на станцию. Он следил за тем, чтобы журналисты знали предполагаемый маршрут коня. Ховард и его жена всегда были рады каждому фотографу и в любое время дня и ночи благожелательно отвечали на звонки корреспондентов. Ховард делал все возможное, чтобы манипулировать прессой, освещающей карьеру его лошади. Он читал каждое слово, написанное о Сухаре, и писал длинные письма журналистам. Он держал все телефонные номера под рукой, лично звонил репортерам, чтобы дать возможность каждому почувствовать себя привилегированным осведомленным лицом, первым узнавшим сенсационную новость. Ховард использовал прессу, чтобы оказывать влияние на руководство ипподромов и на владельцев других лошадей, на которых не мог воздействовать собственным обаянием. Он предлагал сувениры с символикой Сухаря для лотерей, устраиваемых газетами, и рассылал открытки с изображением своего коня репортерам. И даже презентовал некоторым газетчикам ценные подарки, включая подкову Сухаря, отлитую из серебра. Уже сложно было понять, кто кого преследует.

Но даже добившись контроля над прессой, Ховард оставался ее слугой. Он понимал, что его влияние небезгранично и, если он сделает хоть один шаг, который не оправдывает ожиданий газетчиков, образ, который он с таким трудом создавал, может разрушиться. В последующие годы в жизни Ховарда будут моменты, когда его погоня за имиджем войдет в антагонизм с интересами его лошади. Такие моменты станут самыми трудными и мучительными.

Ховард приступил к полномасштабной рекламной кампании Сухаря утром после скачки с призом в 100 тысяч долларов. Он облегчил работу репортеров – сам задавал себе вопросы и тут же на них отвечал: «Расстроены ли мы из-за того, что Роузмонт обошел нас в стотысячнике? Нет!» Чтобы подчеркнуть этот факт, он послал в ложу для прессы гигантскую бутылку шампанского, обложенную льдом. К подарку прилагалась записка: «За здоровье прессы. Мы старались как могли. Сухарь». Раньше он пообещал прислать шампанское, только если его лошадь выиграет, но «победа была так близка, – сказал он, – и я решил, что все равно пошлю вам эту бутылку». Репортеры прекрасно провели вечер, попивая пузырящееся вино и поднимая бокалы за здоровье Сухаря.

Да, репортеры пили за здоровье Сухаря и Ховарда, но ни один не произнес тост за Полларда.

До гандикапа Санта-Аниты рыжеволосый жокей купался во всеобщем внимании, хвастался непогрешимостью своей лошади и развлекал репортеров необычайным чувством юмора. Позже он процитирует Генри Остина Добсона: «Что ж, Слава – пища мертвецов / К ней мой желудок не готов». По правде говоря, он был в восторге от вновь приобретенной известности. Репортеры снова были к нему благосклонны. Если атлеты наводили на газетчиков тоску своими клише и вежливыми, ничего не значащими фразами, Поллард был необыкновенно красноречив, дерзок, весьма самокритичен и четко формулировал свои мысли. «Он, вероятно, выиграет, если я не упаду, – сказал он перед важными скачками. – А я уже падал со многих лошадей, знаете ли».

Но ему не смогли простить поражение в скачках стотысячника. Когда Поллард вернулся в жокейскую после победы Роузмонта, то столкнулся с оборотной стороной славы. В нескольких метрах от него счастливый Ричардс хвастался приглашением на бал в жокейском клубе Санта-Аниты – традиционную вечеринку, которую устраивали в честь победителей скачки стотысячника. А самого Полларда забросали суровыми вопросами. Почему он не использовал хлыст в конце скачки? Он думал, что победа уже в кармане? Жокей пытался возразить, что он пользовался хлыстом и просто немного замедлился на влажной части трека, но напрасно – его просто никто не слушал.

На следующее утро травля продолжалась. На ипподроме поползли слухи, что Поллард был пьян во время скачек. Газеты раздули шумиху вокруг его мнимой потери концентрации. Грантланд Рис, один из самых именитых спортивных журналистов в стране, обвинил его в чрезмерной самоуверенности. Но больше всего ранили критические высказывания Оскара Отиса. Хотя он похвалил действия Полларда на начальном этапе скачки и то, как мужественно он принял поражение, Отис, который называл Полларда Джеком, был категоричен в оценке вины жокея: «Жокей Гарри Ричардс на финишной линии обогнал Джека Полларда. В противном случае Сухарь, который еще в середине финишной прямой был на корпус впереди, должен был непременно выиграть, – писал он в “Лос-Анджелес Таймс”. – Если бы наездники поменялись местами, Сухарь бы выиграл, опередив соперника на полкорпуса. Джек Поллард слишком поздно использовал хлыст. Так что это поражение целиком на совести мистера Полларда».

Эти нападки взбесили Смита, который считал, что настоящей причиной поражения стало то, что Сухарь свернул к внутренней бровке дорожки и прижался к ограждению. Но этот факт пресса оставила без внимания. Смит отвел жокея в сторону и постарался убедить его, что критики, конечно, совершенно не правы. Мало что могло подвигнуть Смита на целую тираду, но несправедливость в отношении Полларда – смогла. Смит удивил репортеров несколькими развернутыми предложениями: «Поллард заслуживает похвалы за замечательное выступление Сухаря на гандикапе в Санта-Аните. Только этот парень знает специфические особенности Сухаря, он знает, как выжать из лошади максимум. Так что вы к нему несправедливы. Он прекрасно провел скачку».

Но это заявление не принесло пользы.

На конюшню номер 38 опустился плотный полог уныния. Олли, конюх Сухаря, был открыто безутешен. Обычная жизнерадостность Ховарда казалась натянутой. Смит еще больше обычного ополчился на журналистов. Размышляя над причинами поражения, тренер взял шоры Сухаря и перочинным ножом проделал по небольшому отверстию с каждой стороны. Теперь ни одна лошадь не сможет подобраться к Сухарю незамеченной.

И только Сухарь оставался бодр и весел. После скачки он был полон боевого задора. Спустя два дня после соревнования Поллард вывел его на пробежку, и конь тянул так сильно, что жокей вернулся с тренировки с волдырями на руках. Сухарь рвался в бой, и скачки с призом в 100 тысяч долларов на ипподроме Капистрано в Сан-Хуане, завершающие скачки зимнего сезона в Санта-Аните, были как нельзя кстати.

6 марта 1937 года Поллард и Сухарь вышли на дорожку этого ипподрома. Смит и чета Ховардов обозревали собравшуюся толпу. Они впервые увидели, насколько популярным стал их конь: сорок пять тысяч человек забили трибуны ипподрома, чтобы посмотреть на него. И хотя Роузмонт предпочел этим соревнованиям поездку на восток, список участников был вполне внушительным. Индийский Ракитник, который пришел третьим на дистанции в 2 километра в гандикапе Санта-Аниты, хотя та дистанция больше, чем его оптимальная дистанция, в свое время установил рекорд ипподрома Капистрано в Сан-Хуане на дистанции в 1 километр 800 метров. Спецагенту, который, как и Индийский Ракитник вырос на конеферме А.С.Т., принадлежал рекорд ипподрома на дистанции в 1 километр 700 метров.

Жокеи А.С.Т. объединились, чтобы победить Сухаря. Жокей Спецагента планировал захватить лидерство прямо со старта, а Джордж Вульф на Индийском Ракитнике собирался держаться вплотную за жеребцом Полларда, который, выбиваясь из сил, будет пытаться догнать Спецагента. Позже Вульф планировал нагнать Сухаря и обойти, как это сделал Роузмонт. Поллард был в сложном положении. Жаркое преследование станет провалом для Сухаря, но если он будет держаться позади, то может уступить победу Спецагенту.

Поллард обернул поводья в петли вокруг пальцев и ждал в стартовом боксе. Сразу после сигнала Спецагент бросился вперед, а Вульф пристроил Индийский Ракитник сразу позади Сухаря. Поллард чувствовал, что Спецагент задал слишком высокий темп, поэтому повел Сухаря позади него – достаточно близко, чтобы тот не улизнул, но и на достаточном расстоянии, чтобы у Сухаря был запас скорости. Наездник Спецагента яростно подгонял лошадь. Поллард следовал за ним как тигр. Входя в поворот, ведущий на финишную прямую, Поллард освободил петлю, повод скользнул сквозь пальцы. Сухарь понял посыл и пронесся мимо Спецагента, оставив Вульфа с Индийским Ракитником в полной растерянности. «А вот и Сухарь!» – взревел комментатор, и трибуны разразились радостными криками. Сухарь буквально «похоронил» всех соперников. Поллард стоял в стременах, подгоняя своего скакуна, а Сухарь выиграл скачку, обойдя соперников на семь корпусов и побив рекорд ипподрома.

Радостные крики волной разнеслись по трибунам. И спонтанный призыв эхом прокатился над морем голов: «Давайте сюда Роузмонта!»

Но Роузмонт вернулся на Восток. Смит хотел догнать его, но Ховард был еще не готов. Он продумывал «тур славы» и хотел, чтобы его родной город Сан-Франциско снова увидел его лошадь. Роузмонт может подождать. И они вернулись на север, на ипподром Танфоран.

Смит все больше нервничал. Он поместил Сухаря в стойло с железной дверью и огородил территорию, прилегающую к конюшне, но репортеры доводили его до отчаяния. К тому же его беспокоили весовые нагрузки, которые могли возрасти из-за успеха его лошади. 3 апреля тренер посадил Полларда на коня и вставил под седло свинцовые пластины, чтобы довести весовую нагрузку Сухаря до чудовищной цифры в 59 килограммов. С наступлением сумерек он выпустил Сухаря с наездником на пустынный трек ипподрома Танфоран. Смит встал на финишной линии, а Поллард пустил Сухаря вскачь на полную дистанцию. Сухарь «проглотил» эти восемь фарлонгов на одном дыхании. Когда он в полной темноте молнией пронесся мимо финишной черты, Смит дал отмашку рукой.

Тренер полагал, что эта тренировка прошла без свидетелей. Но где-то на вытянутом «фартуке» ипподрома из темноты выскочил фотограф «Сан-Франциско Экзаминер» и успел сделать удачный снимок Сухаря. Но что еще хуже, один из владельцев лошадей, который проходил мимо, увидел тренировку Сухаря и достал свой секундомер. Сухарь прошел дистанцию быстрее, чем любая лошадь за весь сезон. Эта история попала в спортивные колонки всех газет.

Журналисты снова переиграли Смита. Тот жаждал отмщения. И судьба вскоре предоставила ему шанс взять реванш. В начале апреля Смит и Ховард нашли Грога, старого приятеля Сухаря по конюшне Фитцсиммонса. Этот жеребец еле плелся в скачке с последующей продажей на ипподроме Танфоран. Жеребец переходил из рук в руки так же часто, как однодолларовая купюра. Сейчас он бежал под цветами какого-то голливудского сценариста. Ховард трепетно относился ко всем отпрыскам Морского Сухаря. «Не нужно недооценивать гены Морского Сухаря», – любил говорить он. Он уже почти достиг своей цели и скупил всех отпрысков Морского Сухаря на рынке. Поэтому он хотел приобрести Грога. Смит согласился, они купили жеребца и поместили его в стойле рядом с Сухарем. За две недели Грог и Поллард уже ехали по кругу победителей.

Возможно, Смит увидел нечто особенное в жеребце за 4 тысячи долларов. Но больше всего тренера заинтересовала не столько резвость коня, сколько его внешность. Как и в детстве, Грог и Сухарь были абсолютно идентичны. Только Смит и его конюхи могли отличить их. И Грог давал Смиту идеальное оружие в его войне с прессой.

Однажды утром Смит повесил табличку с его именем на доску с рабочим расписанием и послал Сухаря тренироваться вместо него. Ни одного человека не заинтересовала тренировка лошади, купленной после скачек, и конь отработал шесть фарлонгов с неимоверной скоростью в 1: 11. Кто-то рассказал репортерам о времени, которое показал конь, и они были озадачены. Даже с ракетой под седлом и крыльями на спине Грог не мог бы пробежать с такой скоростью. Но в то же время репортеры не могли полностью отмести это предположение, учитывая, что Смит сделал с Сухарем. Кто-то выдвинул предположение, что на самом деле на тренировке был Сухарь. Смит, как обычно, хранил молчание. «Если парни приняли Грога за Сухаря, то я вас предупреждаю, – писал спортивный журналист Джолли Роджер, который работал на “Сан-Франциско Кроникл”, – приглядывайте за Грогом».

Смит развлекался вовсю. Во время стандартной утренней пробежки он выводил Грога под видом Сухаря, а ночью тренировал настоящего Сухаря. А в другой день он тренировал Сухаря под настоящим именем. Репортеры совершенно запутались, некоторые даже пытались следить за Смитом. Так, Джолли Роджер, пытаясь понаблюдать за ночной тренировкой Сухаря, забирался к чердачному окну дома ипподромного повара.

Том продолжал вводить в заблуждение всех обитателей ипподрома. Когда журналисты упрашивали его вывести Сухаря для фотосессии, он поворачивался к своему новому конюху, Белоглазому Аллисону, которого прозвали так из-за бельма на глазу, и распоряжался: «Приведи сюда старину Сухаря». Аллисон выводил Грога, которого иногда ставили в стойло Сухаря, чтобы еще больше запутать окружающих. Одураченные зрители неизбежно просили разрешения взобраться на коня, и Смит с предупредительностью, которая должна была бы насторожить любого, всегда соглашался. Газетчики хвастались, что им приходилось сидеть на знаменитом Сухаре и печатали фото Грога во всех журналах и газетах. Даже Ховард стал одной из жертв Смита. Один неудачливый художник, которого Ховард послал нарисовать Сухаря, так никогда и не узнал, что лошадь, которую он увековечил на своем полотне, была на самом деле Грогом.

Служители конюшни тоже подключились к игре. Они обнаружили, что можно легко убедить окружающих, что Грог – это Сухарь, а еще легче убедить их, что настоящий Сухарь – вовсе не Сухарь. Его искалеченные ноги и вид обычной верховой лошади кого угодно вводили в заблуждение. Однажды Белоглазый и берейтор Кейт Стакки вытирали Сухаря после тренировки, когда заметили, что один человек внимательно осматривает лошадь. Он подошел поближе и, не узнав чемпиона, с сомнением уставился на его колени. «А что вы делаете с лошадьми, когда они вот так калечатся?» – спросил он. «Ну, – ответил конюх, – продаем любому, кто захочет купить». – «И во сколько же такая лошадь обойдется?» – «Да долларов в четыреста-пятьсот, – ответил Белоглазый, – больше не потянет».

В это время Сухарь был застрахован на сумму в 100 тысяч долларов – больше, чем любая другая лошадь в Америке.

Заинтригованный такой низкой ценой, мужчина обошел лошадь с другой стороны и увидел узду с табличкой, на которой было выгравирована кличка лошади. «Ну еще бы, – снисходительно заметил он, – это же с уздечкой самого Сухаря».

Жители Сан-Франциско были счастливы снова видеть Сухаря. Прочитав огромный плакат, на котором значилось «Сегодня Сухарь участвует в скачках», самая большая в истории скачек в северной Калифорнии толпа заполнила трибуны Танфорана, чтобы посмотреть гандикап Марчбэнк, где Сухарь должен был взять реванш, состязаясь с Индийским Ракитником и Спецагентом. Поллард устроил зрелищное представление. По указанию Смита Сухарь вновь должен был пристроиться за Спецагентом, который захватит лидерство, но Поллард сразу увидел, что остальные участники заблокировали лидера и не собираются пускать его вперед. Тогда он послал коня вперед, возглавил скачку – и слегка придержал Сухаря. С весовой нагрузкой в 56 килограммов Сухарь промчался мимо отметки в четверть мили за 22 секунды, а десять фарлонгов – со скоростью 1: 10, потом милю со скоростью 1: 36, каждый участок значительно ниже рекордных показателей для этих дистанций. Потом его скорость заметно снизилась. Толпа ахнула. Но когда основная группа соперников догнала Сухаря, он снова рванул вперед, опередив преследователей на три корпуса. Когда газетчики стали гадать, смог бы сам Военный Корабль победить Сухаря, Ховард вмешался в их разговор. Все подняли головы.

– Ну что, – выпалил он, запыхавшись после подъема по лестнице, – кто пришел вторым и третьим?

Неприятности появились несколько недель спустя на Бэй-Медоуз. Сухаря заявили на престижный гандикап Бэй-Медоуз, но судья ипподрома принес плохую весть: Сухарю назначили весовую нагрузку в 57,6 килограмма. Смит уперся. Зная, что скоро им предстоит отправиться на восток, тренер не хотел демонстрировать судьям, что его лошадь прекрасно справляется с большими весовыми нагрузками. Но Ховард настаивал, и Смиту пришлось уступить.

В день скачек дул сильный штормовой ветер. Когда Поллард приехал на ипподром, резкие порывы чуть не сбивали его с ног. Жокей был в ужасающем состоянии. Ему пришлось в кратчайшие сроки сбросить вес, чтобы иметь возможность скакать на другой лошади, поэтому он едва держался на ногах. В какой-то момент он даже потерял сознание в жокейской. Он пролежал без сознания бóльшую часть дня. До забега оставалось полчаса, а Поллард все не приходил в себя. Служащие ипподрома спорили, стоит ли позвонить Ховарду, чтобы он выбрал другого наездника. За несколько минут до начала Поллард наконец встал и категорически заявил, что у него хватит сил участвовать в забеге. Распорядители ипподрома неохотно согласились выпустить его на скаковую дорожку. Сухарь, казалось, почувствовал слабость жокея. На старте он несколько раз вырывался, задержав начало забега на три минуты. Бежал он неуверенно. Но хотя порывы ветра яростно хлестали его на финишной прямой, конь все же выиграл, лишь чуть-чуть обойдя соседа по конюшне Экспоната. На последних ста метрах Поллард, казалось, вот-вот рухнет без сознания, но ему удалось продержаться до финиша.

Ред проехал круг победителя и каким-то чудом смог вытерпеть все церемонии. С гандикапа Санта-Аниты он ездил на Сухаре безупречно. И все же Поллард так и не оправился от поражения в стотысячнике. Публичное порицание не прошло бесследно. И пресса не раз припомнила Полларду его провал.

На Бэй-Медоуз его гнев выплеснулся через край. Как-то на треке Поллард увидел Оскара Отиса, идущего по парковке. С провала в гандикапе Санта-Аниты Отис не раз хвалил Полларда. Он даже выдвигал предположение, что был не прав, обвиняя жокея в том поражении. Но враждебности Полларда это не умерило. Он свернул с дорожки, остановил Отиса на парковке и выразил ему свое недовольство. Они обменялись угрозами.

Поллард, вероятно, слишком взвинченный из-за жесткой диеты, утратил контроль. Он поднял газету, свернул ее и хлестнул Отиса по лицу. Отис был гораздо больше Полларда, но рухнул на землю, сраженный одним ударом. Рука у Полларда оказалась тяжелой, лицо журналиста было разбито в кровь. Он лежал на тротуаре, оглушенный нападением. Поллард развернулся и ушел прочь.

Хотя Сухарь был любимцем публики и прессы на Западе, в престижных кругах любителей конного спорта на Востоке его не воспринимали всерьез. Смиту не терпелось поехать туда и научить старую гвардию паре трюков. Ховард решил, что теперь настала пора. В любом случае в Калифорнии нечего было больше выигрывать. Поллард тоже нуждался в смене обстановки и в шансе реабилитироваться. Через неделю после гандикапа в Бэй-Медоуз Сухарь и Тыква вошли по пандусу пульмановского вагона и вольготно расположились на соломе. Смит забил заднюю часть вагона всем, что может понадобиться лошадям: овсом, сеном, соломой. Он не доверял восточным кормам. Потом забрался следом и развернул походную кровать у ног Сухаря.

На Востоке им нужно было сразиться с несколькими великанами. В знаменитом Бруклинском гандикапе им предстояло встретиться с Роузмонтом и Анероидом, мощным гигантом, королем восточных гандикапов. И был еще один соперник. Конь, который намного превосходил остальных.

Этого коня звали Адмирал.

 

Глава 10

Адмирал

Адмирал и жокей Чарли Куртсингер

(© Bettmann / Corbis)

Сэмюэль Риддл удивительно походил на иллюстрацию из игры «Монополия». У него были все необходимые для имиджа черты и аксессуары: белые усы, черная шляпа и груды денег, фамильное состояние. Риддл страдал расстройством пищеварения. Летом 1937 года ему было семьдесят пять. Его неулыбчивое лицо, несомненно, было самым известным в мире скачек. Риддл практически заправлял делами конного спорта на востоке страны.

В 1918 году он выложил 5 тысяч долларов на аукционе и увел с собой самое необычайное создание, которое когда-либо видел конный спорт, Военный Корабль. Этот скакун мог обогнать любого, кто к нему приближался. Как говорили некоторые обозреватели, единственным недостатком этого коня был сам Риддл. По их словам, он был слишком консервативен в выборе скачек для своей лошади. Когда устроители скачек предложили ему выставить жеребца против Экстерминатора, единственной лошади, способной посоперничать с Военным Кораблем за фантастический приз в 50 тысяч долларов, Риддл отказался. Он не выставлял своего коня на Кентукки Дерби отчасти из-за того, что с презрением относился к западным трекам, отчасти потому, что в начале мая слишком рано посылать лошадь на изнурительную дистанцию в 2 километра. В 1920 году Риддл решил завершить карьеру Военного Корабля, хотя жеребцу было только три года. Конь участвовал всего в двадцати одной скачке, двадцать из них выиграл, и состязался лишь с сорока восемью соперниками. Риддл не захотел, чтобы его лошади назначали слишком большую весовую нагрузку.

Военный Корабль принес Риддлу всемирную славу, но этот человек невзлюбил прессу так же сильно, как Ховард обожал ее. Некоторые журналисты отвечали Риддлу неприязнью, но тот факт, что он владел несколькими самыми резвыми и самыми выдающимися лошадьми в мире, заставлял относиться к нему с осторожным почтением. Это было непросто. Так, например, стоя перед огромной толпой, в которой было немало журналистов, Риддл заявлял, что когда дело касается лошадей, то многие журналисты знают только два факта: «С одной стороны эта штука кусается, а с другой – брыкается».

Жеребец стал для своего владельца своего рода франшизой. Он произвел на свет целую плеяду талантливых скакунов, которые так часто появлялись на пьедестале победителей, что Риддл оказывался в объективах фотоаппаратов чаще, чем любой человек, связанный с этим видом спорта. Но хотя многие из отпрысков Военного Корабля стали лучшими в своем поколении, ни один из них не мог сравниться с родителем. И вот весной 1934 года лошадники стали собираться у забора конезавода Риддла. Они смотрели на леваду – и издавали странные звуки, которые люди обычно издают, когда пылающий метеор падает с небес, вспахивая землю на заднем дворе какого-нибудь дома. Царственно покрытая кобыла по кличке Брашап произвела на свет вороного жеребенка, сына знаменитого Военного Корабля. Знатоки не могли отвести от него глаз. На него стоило посмотреть! Даже когда он стоял неподвижно, то поражал своим великолепием. Изысканная, утонченная элегантность. Легкий, изящный и быстрый. Он двигался как птица: трепетный, стремительный и порывистый. Знатоки только восторженно ахали. Кто-то задумчиво произнес, что, когда этот малыш начнет выступать на скачках, все и думать забудут о Военном Корабле. Такие заявления обычно вызывали скептические ухмылки, но на этот раз никто из наблюдателей не засмеялся.

Жеребенок вырос, и Риддл назвал его Адмиралом. У коня была такая же высокомерная надменность, как и у его отца. Он не выносил неподвижности и был настроен на состязания. Когда судья давал сигнал к седловке, Адмирал выскакивал из стойла и тащил за собой конюхов к треку. Когда его заводили в стартовые ворота, он крутился, вырывался, вскидывался, расталкивал участников и бросался вперед раньше времени.

Когда звучал сигнал к началу скачек, Адмирал срывался с места и несся вперед с такой скоростью, что ему прощали все его высокомерие. Его движения были столь же безупречны, как и он сам. Адмирал развивал удивительную, потрясающую скорость. На беговой дорожке он был слишком резв для своих соперников, слишком резв, чтобы выстраивать стратегию забега. Задавая темп, он гнал своих соперников на пределе их возможностей с первых же секунд скачки, и они оставались где-то там, далеко позади, как волны за кораблем. Весной 1937 года он демонстрировал такую потрясающую резвость и выносливость, что не уступал лидерства в скачке на протяжении всех этапов соревнований. Ни одна лошадь не могла угнаться за ним.

Несмотря на то что сердитый, раздраженный Адмирал задержал старт скачки на восемь минут, он с легкостью одержал победу на Кентукки Дерби. Следующим этапом была победа в призовых скачках Прикнесс. Бельмонт, финальные состязания Тройной Короны. увековечили его имя в истории спорта. Он несколько раз вырывался из стартовых боксов, задержал начало скачки на девять минут. Как только скакун на мгновение замер, судья дал сигнал к началу. Адмирал рванул вперед с такой скоростью, что задние ноги опережали передние. Жеребец не успел вовремя убрать передние копыта, и зацеп подковы его задней ноги вонзился в правое переднее копыто. Бедняга дернул ногу вверх, чтобы освободить копыто. Ему это удалось, но при этом он вырвал большой кусок переднего копыта, который так и остался лежать на дорожке у стартовых ворот. Наездник Чарли Куртсингер не догадывался, что произошло, – Адмирал не показывал вида, что ему больно. Конь несся вперед на кровоточащей ноге, за десять огромных скачков обогнав всю остальную группу лошадей, и помчался дальше, а за ним в разные стороны летели кровавые брызги.

Его так никто и не смог догнать. Конь завоевал Тройную Корону, повторив рекорд своего отца и поставив новый рекорд Америки в скорости. Когда в кругу победителей Куртсингер соскочил с седла и наклонился расстегнуть подпругу, то с ужасом обнаружил, что живот лошади забрызган кровью – и раненое копыто по-прежнему кровоточило. Зрители содрогнулись.

Том Смит и Ред Поллард, которые только приехали с Сухарем с Запада, присутствовали на трибунах Бельмонта и видели эпический забег Адмирала. Смит оценил суть увиденного. Тем же вечером он вернулся в конюшню Сухаря на ипподроме Акведук и написал Чарльзу Ховарду: «Видел Адмирала. Он действительно умеет бегать».

Сэмюэль Риддл снова ухватил руками молнию. К лету 1937 года, когда Адмирал «сидел на скамье запасных», ожидая, пока заживет копыто, стало окончательно ясно, что ни одна лошадь такого же возраста не может с ним сравниться. Адмирал, как в свое время Военный Корабль, ждал достойного соперника, в борьбе с которым можно было доказать свое истинное величие.

Никому на Востоке не приходило в голову, что таким соперником мог бы стать Сухарь. Когда его видели здесь в последний раз, он был одним из победителей скачек со средним призовым фондом. Человека, который его тренировал, никто не знал, а жокея, который на нем скакал, никто не помнил. Лошадь потратила половину своей карьеры в клейминговых скачках или в скачках с небольшим закрытым призом. Самый опытный тренер страны отказался от него. Серия побед той зимой ничего не говорила о его качествах, все они были завоеваны на не вызывающих доверия просторах Запада. Утром 26 июня 1937 года – день, когда Сухарь должен был начать свой «крестовый поход» на престижные скачки на Востоке с гандикапа Бруклина, – нью-йоркский журналист выразил отношение жителей восточного побережья двумя словами: «Колченогая кляча».

Для того чтобы посмотреть встречу Сухаря с Роузмонтом и местной знаменитостью Анероидом, на ипподроме в Бруклине собралось рекордное число зрителей – двадцать тысяч человек. Когда Сухаря вывели в паддок, Смит оглядел шумную толпу и нахмурился. Он подозвал берейтора Сухаря, Кейта Стакки, и велел ему поставить Тыкву между Сухарем и его поклонниками. Стакки сделал как ему было сказано, и Тыква своим массивным телом стал своеобразным забором паддока. Смит спокойно оседлал Сухаря и отправил его на трек.

По сигналу судьи Сухарь рванул вперед, установив высокий темп на первом повороте и дальше на противоположной прямой. На подходе к дальнему повороту Роузмонт стал нагонять его, и толпа одобрительно взревела. Войдя в дальний поворот, Роузмонт нагнал Сухаря, и какое-то мгновение они бежали рядом. Всего несколько скачков, и Роузмонт дрогнул. Сухарь понесся вперед. Но скачка еще не закончилась. С внешней бровки к лидеру приближался Анероид, стремительно прошедший поворот. За четверть мили до финиша он нагнал Сухаря. Никто из жеребцов не собирался сдаваться. Сухарь и Анероид почти вровень мчались по финишной прямой, и дюйм за дюймом Анероид сокращал разрыв между ними. Когда до финиша оставался один фарлонг, голова Анероида была уже на несколько сантиметров впереди – точно так же, как всего несколько месяцев назад было с Роузмонтом. По натянутым поводьям Поллард почувствовал, как жеребец стиснул зубы на мундштуке: верный признак решимости. На последней секунде Сухарь ринулся вперед и вытянул морду над финишной линией. Все остальные участники забега остались позади, и среди них Роузмонт, отставший на десять корпусов.

Поллард направил гарцующего Сухаря обратно к трибунам, чтобы попозировать для снимка победителя, потом соскользнул с седла и передал лошадь Стакки, который подъехал на Тыкве. Смит велел Стакки быстрым шагом отвести Сухаря в конюшню. Стакки пустил коня рысцой на поводу мимо кричащих зрителей, а потом дальше между конюшнями и сараями. Крики стихли в отдалении. Они остались одни и двигались рысью мимо конюшен Фитцсиммонса, бывшего дома Сухаря. Из конюшни молча вышли все конюхи. Они грустно смотрели на лошадь, которую упустили, и на их лицах явственно читалось сожаление. Стакки ничего не сказал, просто проехал мимо.

В Нью-Йорке «ветер» поменялся. Все критики Сухаря на Востоке, по словам Джолли Роджера, «притихли, как воды в рот набрали». Их уважение были вымученным. А дома, в Калифорнии, в успехе были уверены заранее. Офис «Вестерн Юнион» в Сан-Франциско завалили поздравительными телеграммами в адрес Ховарда, среди них были и поздравления от Бинга Кросби, Эла Джолсона и Фреда Астера. Газеты пестрели фотографиями Сухаря, на Западе ему прочили титул лучшего скакуна Америки. Восток же еще не был готов возносить славу жеребца до немыслимых высот. Жители восточного побережья все еще надеялись, что у них есть лошадь, которая сможет наказать эту «колченогую клячу». По ипподрому поползли слухи. «Только один скакун стоит между Сухарем и титулом полного чемпиона, – продолжил Джолли Роджер. – Это Адмирал».

Пришел июль, и Сухарь снова вернулся в Эмпайр Сити, где одержал победу в гандикапе Батлера, пройдя дистанцию в 1 километр 900 метров, при этом назначенная весовая нагрузка превышала нагрузки остальных лошадей от 3 до 9 килограммов. Спустя две недели он утер нос своим соперникам в гандикапе Йонкерса. При впечатляющей весовой нагрузке в 58,5 килограмма он смог побить рекорд этого ипподрома на дистанции в 1 километр 700 метров, который до этого держался двадцать три года.

В августе Сухаря повезли в Саффолк-Даунс, где он должен был участвовать в престижном гандикапе Массачусетса. Там он схлестнулся в смертельной дуэли, пройдя почти на равных с кобылой по кличке Прекрасная Воительница. В состязании этой лошади назначили дополнительную нагрузку в 49 килограммов, а Сухарю – 59 килограммов. Несясь по треку бок о бок, они с кобылой сначала избавились от Анероида, а потом оставили далеко позади всю основную группу соперников. И только на финишной прямой Воительница наконец выдохлась и стала отставать. Сухарь пришел к финишу первым, побив прежний рекорд ипподрома на две пятые секунды. Прекрасная Воительница отстала от него на два корпуса, сражаясь до последнего. Сухарь легким галопом вернулся к трибунам под оглушительные овации. Поллард соскочил с седла и помчался по ступеням в жокейскую, выкрикивая: «Вот идет наш доблестный герой! Парни, я наконец прославился!»

Празднование победы продолжилось на ежегодном обеде Ассоциации спортивных журналистов Новой Англии. Ховард получил трофей, потом на сцену поднялся Поллард и получил памятный хлыст. «Я буду заносить его высоко и хлестать изо всех сил», – съязвил он. Присутствующие, изрядно подогретые виски с содовой, никак не отреагировали. Поллард стал громко хлопать, толпа уставилась на него. «Черт возьми! – взревел Поллард. – Давайте уже поаплодируем!»

Ховарды никак не могли забыть ослепительную скорость Прекрасной Воительницы. Спустя некоторое время после торжественного обеда Ховард связался с владельцем кобылы и предложил запредельную сумму за лошадь. И вскоре Воительницу перевели в конюшню Ховарда, поместив недалеко от стойла Сухаря. Она была одной из немногих лошадей, которые могли идти наравне с Сухарем на утренних пробежках, и, в отличие от жеребцов, ее не деморализовал тот факт, что Сухарь поддразнивал ее, – она отвечала ему той же монетой. После завершения скаковой карьеры Воительницы Ховард хотел случить ее с Сухарем.

Одна идея занимала умы всех любителей конного спорта: Сухарь и Адмирал должны встретиться в матчевых скачках. Сухарь победил всех остальных скакунов, выставленных против него Востоком. Кроме того, жеребцы соревновались и в том, который из них принесет больше призовых денег. В 1937 году Сухарь заработал 142 тысячи 30 долларов – всего на 2 тысячи меньше, чем Адмирал, который лидировал в том сезоне. Обе лошади приближались к рекорду, установленному жеребцом по кличке Сан Бо в 1931 году. На протяжении своей скаковой карьеры он принес владельцам в общей сложности 376 тысяч 744 доллара. Копыто Адмирала зажило, и он вернулся к тренировкам. Все любители конного спорта заговорили о необходимости устроить матчевые скачки. Даже Бинг Кросби, владелец перспективного жеребца по кличке Хай Страйк, подзуживал Ховарда. «ПОЗДРАВЛЯЮ, – писал он в телеграмме после гандикапа Массачусетса. – ТИХООКЕАНСКОЕ ПОБЕРЕЖЬЕ ТРЕБУЕТ ПРОВЕСТИ МАТЧЕВЫЕ СКАЧКИ ХАЙ СТРАЙК АДМИРАЛ СУХАРЬ В ТАКОМ ПОРЯДКЕ». Ховарду понравилась эта идея.

По всей стране спортивные журналисты обсуждали идею проведения таких скачек. Газета «Лос-Анджелес Дейли Ньюс» провела опрос среди своих читателей, кто, по их мнению, победит. По результатам опроса Сухарь удерживал небольшой перевес. Ипподромы по всей стране предлагали свои услуги в организации этих соревнований. Руководство ипподрома Хайалиа во Флориде обдумывало возможность проведения скачек с призовым фондом в 100 тысяч долларов на день рождения Джорджа Вашингтона. Арлингтон-парк в Чикаго тоже обсуждал эту идею. Позже, в конце августа, ипподром Бэй-Медоуз прислал официальное предложение Ховарду и Сэмюэлю Риддлу, предлагая той же осенью организовать скачки с призовым фондом в 40 тысяч долларов, при этом Сухарю назначалась весовая нагрузка в 56 килограммов, а на год младшему Адмиралу – 54,5 килограмма. Ховард принял предложение, Риддл не согласился – и идея матчевых скачек засохла на корню.

Потом Риддл всех удивил. После настоятельных уговоров основателя Санта-Аниты, Дока Страба, он согласился выставить Адмирала в 1938 году на скачках с призовым фондом в 100 тысяч долларов, карьерной цели Сухаря. Пресса ухватилась за эту новость.

Смит отнесся к известию скептически. Он знал о Риддле достаточно, чтобы понять, что старый коннозаводчик ни за что не позволит своему породистому жеребцу пять дней трястись в вагоне поезда ради второсортных, по его мнению, скачек. Смит считал, что придется «ловить» Адмирала на его собственной территории.

Сухарь семь раз подряд побеждал в призовых скачках, абсолютным рекордом было восемь побед подряд. Ховард хотел побить этот рекорд, но ему предстояло сделать нелегкий выбор. Как и предвидел Смит, после звездного часа на гандикапе Санта-Аниты в 1937 года Сухарю назначали максимальную весовую нагрузку на каждых соревнованиях, и иногда он нес на себе до 9 килограммов больше, чем его соперники. Практический опыт показывал, что каждые 1–1,3 килограмма тормозят лошадь на целый корпус на каждых 1,5–2 километрах. Значит, с такой нагрузкой, какую назначили Сухарю, с каждым полукилограммом он терял целый корпус на 2 километра. Чем больше весовая нагрузка, тем выше риск получить травму, а это особенно опасно для Сухаря, учитывая его давние проблемы с коленями. Многие лошади высокого класса до него, такие как его дед Военный Корабль, заканчивали скаковую карьеру раньше времени, чтобы избежать чрезмерной весовой нагрузки. А те, что продолжали участвовать в скачках с самыми большими назначенными нагрузками, такие как Равновесие или Открытие, неоднократно проигрывали соревнования.

Ховард готов был смириться с высокой весовой нагрузкой, но только до определенного предела. «Сухарь вам не грузовик», – сказал он. Он установил предел в 59 килограммов, и его решение объяснялось тем, что это был максимальный вес, назначавшийся судьями на гандикапе в Санта-Аните в 1938 году. Вот если Сухарь выиграет забег с таким весом, тогда он, Ховард, будет готов принять бóльшую нагрузку для своего скакуна, 59 килограммов – чудовищная нагрузка, многие великие скакуны проигрывали при таком весе. Но заявление Ховарда приняли неоднозначно. Некоторые журналисты обвиняли его в нерешительности, трусости и нежелании по-настоящему испытать свою лошадь. Эти обвинения глубоко ранили Ховарда.

Вопрос особенно остро встал в сентябре. Сухаря выставили для участия и в Золотом Кубке Хоуторна в Чикаго, и в Наррагансетт Спешл в Род-Айленде. И те и другие скачки были назначены на 11 сентября. В соревнованиях Наррагансетта Сухарю назначили весовую нагрузку в 59,9 килограмма, тогда как в Кубке Хоуторна ему давали 58 килограммов. Ховард никак не мог определиться. Он не хотел нагружать Сухаря почти шестьюдесятью килограммами, этот вес был явно завышен. Но он знал также, что, выбери он меньшую нагрузку, это решение вызовет шквал критики. Ховард решился нарушить собственное обещание не превышать максимум в 59 килограммов и согласился выставить Сухаря в Наррагансетте.

Накануне скачек проливной дождь превратил трек в Наррагансетте в сплошное болото. Сухарь плохо зарекомендовал себя на влажных грунтовых треках. С нагрузкой бы он справился, но его скорость значительно снижал раскисший после дождя трек. Как объяснял Поллард, у Сухаря была особая манера: он бежал нервными, быстрыми скачками, низко прижимаясь к земле, поэтому скакать по грязи ему было особенно неудобно. «Знаете, какая манера боя была у Джека Демпси? Короткие, хлесткие, молниеносные удары, – объяснял Поллард. – Вот так и Сухарь бежит. На влажном треке он не может делать эти короткие быстрые шаги. По грязи лошадь скачет крупными прыжками, а это не его стиль. На таком треке он ничего не сможет сделать». Поллард в свойственной ему манере пытался убедить других простить коню его единственный недостаток. «Нужно дать ему отдохнуть, – говорил он своему близкому другу, журналисту Давиду Александеру. – Есть много такого, что я не могу делать. И еще больше того, чего не можешь делать ты, иначе вылетел бы из газетного бизнеса. Был бы тогда жокеем, ученым и ценителем женской красоты, как я».

Был еще и психологический аспект. Сухарь не выносил, когда ему в морду летели комья грязи из-под копыт других лошадей. «Он просто убедил себя, что не любит этого, и все тут, – объяснял Смит, – а он существо довольно решительное. В одиночку он может вполне хорошо отработать на самом отвратительном треке, но когда ему в морду, и особенно в уши, летит грязь, он просто никак не может с этим смириться. О, он будет пытаться – как тогда в Вайоминге, когда был град величиной с мячик для гольфа, но он просто не сможет показать все, на что способен. Так зачем без нужды наказывать его?»

Смита также заботило здоровье питомца. Во время тренировки на мокром треке в Санта-Аните конь поскользнулся и поранился. Зная, что в прошлом у него были серьезные проблемы с коленями, Смит старался по возможности избегать раскисших треков.

Но Ховард уже дал слово, что Сухарь будет участвовать в Наррагансетте, и, сними он коня с забега так поздно, все посчитают, что он и не собирался на самом деле его выставлять. И снова ему пришлось делать трудный выбор между имиджем и пожеланиями своего тренера. А Ховард принадлежал к людям, которые неохотно рискуют собственным имиджем. Поэтому Сухарю пришлось скользить чуть не по колено в грязи и нести на 11 килограммов больше, чем соперники. В итоге он пришел третьим, нарушив историческую непрерывную череду побед.

Ховард никак не мог выиграть. «Все единодушно согласились, что Сухарю не следовало участвовать в этих скачках в грязи, – писал Оскар Отис, поддерживая мнение многих других журналистов. – Почему его выставили – неизвестно. Но очень жаль, что его триумфальный поход на Восток так обидно захлебнулся».

Постепенно ироничные выпады в сторону Ховарда сошли на нет. Но это был далеко не последний раскисший трек. И далеко не последний трудный выбор для Ховарда.

12 октября 1937 года, после месяца отдыха, Сухарь продолжил свое победное шествие. С нагрузкой в 59 килограммов он первым примчался к финишу в континентальном гандикапе с богатым призовым фондом на нью-йоркском ипподроме Ямайка. Эта победа вознесла его на вершину рейтинга общей суммы выигрыша за сезон. За скаковой сезон 1937 года конь заработал 152 тысячи 780 долларов – на 8 тысяч больше, чем Адмирал. Когда он пронесся под финишной проволокой, фанаты начали скандировать: «Подавайте сюда своего Адмирала!»

Смит и Ховард знали, что Адмирал к ним не приедет. Они отправились в Мэриленд, где Адмирал продолжал тренировки, чтобы вернуться к скачкам, и приготовились встретиться с ним там. У них было три возможности для встречи: 30 октября на гандикапе Вашингтона на ипподроме Лорела, на Пимлико Спешл на треке Пимлико 3 ноября и на гандикапе Риггса на ипподроме Пимлико 5 ноября. Оба коня были заявлены на участие во всех трех скачках.

Для Смита путешествие в Мэриленд было истинным удовольствием. Его успехи в воспитании Сухаря сочли в мире конного спорта настоящим чудом. Человек, которого еще год назад считали темной лошадкой, теперь приобрел статус непререкаемого авторитета среди коллег. По всем ипподромам тренеры начали составлять самодельные лечебные мази, пытаясь сварить то, что называлось «целебными бальзамами» Смита. Все хотели узнать, чем он подковывает своих лошадей. Тренеры следили за всем, что делал Смит, расспрашивали о методах воспитания его лошадей – от питания до тренировок. Один предприимчивый промоутер даже предложил Смиту проводить учебные семинары.

Смит был потрясен. Он настаивал, что все тренерское сообщество выпускает из виду самое главное: дело вовсе не в мазях или подковах. «У нас есть великолепная лошадь, – говорил он. – Вот и все. И мы просто стараемся пользоваться обыкновенным здравым смыслом и на тренировках, и на соревнованиях».

Но был один поклонник, которому Смит не отказал. 16 октября Смит вывел накрытого попоной Сухаря в паддок перед гандикапом Лорела. Двадцать тысяч человек заполнили трибуны ипподрома, чтобы посмотреть на его забег. Когда Смит завел Сухаря в загон для седловки, из толпы вышел сутулый мужчина и направился прямо к нему.

– Меня зовут Фитцсиммонс, – сказал он, как будто Смит и сам этого не знал. – Я хочу попросить вас об одолжении.

Смит с благоговением слушал.

– Мистер Смит, я очень привязан к Сухарю и сочту за честь, если вы позволите мне подержать его, пока вы будете седлать.

Смит просиял. Он вручил Фитцсиммонсу поводья и молча оседлал Сухаря. А Джеймс стоял у головы коня, которого потерял. Через несколько мгновений конь был готов, Фитцсиммонс передал поводья Смиту и отошел. Смит повернулся к Сухарю и заставил себя сосредоточиться. Позже он признался, что это был самый лучший момент в его жизни.

Спустя десять минут Сухарь финиширует одновременно с лошадью по кличке Овод, чья весовая нагрузка была на 4,5 килограмма меньше. В жокейской Поллард до самого последнего момента не знал, что на Оводе скакал Джордж Вульф.

До гандикапа Вашингтона, где должна была состояться встреча с Адмиралом, оставалось две недели.

Грозовой фронт докатился до Мэриленда, день за днем поливая трек. Смит уговаривал Ховарда пропустить гандикап Вашингтона. Ховард с присущим ему оптимизмом все-таки заявил лошадь на скачки, настаивая, что трек высохнет. Он ошибся. В день скачек проверка трека показала, что дорожки все еще сильно заболочены – причем больше всего у внутренней бровки, как раз там, где предпочитал скакать Сухарь. На сей раз никто не мог заставить их выставить Сухаря на соревнования, и Ховард отказался от участия. Стоя на фартуке ипподрома, Смит наблюдал, как Адмирал, лидировавший от начала до конца забега, с легкостью выиграл скачки.

После скачек Ховард узнал, что в конюшне Риддла его прилюдно высмеивали, утверждая, что он просто испугался Адмирала. Чарльз был в бешенстве. Оба жеребца по-прежнему были заявлены на участие в Пимлико Спешл и в гандикапе Риггса. И в каждом соревновании был полный набор участников. Ховард и Смит предпочли бы, чтобы лошади встретились в соревновании один на один, тогда другие лошади не могли бы помешать им или повлиять на результат. Ховард снова попытался организовать такие матчевые соревнования.

Человека, с которым он связался, звали Альфред Гвинн Вандербильт-младший, как две капли похожий на актера Джимми Стюарта. Вандербильт был нескладным двадцатипятилетним мужчиной. Он держался кротко и скромно, что совсем не сочеталось с его сказочным богатством. Его отец был наследником состояния Вандербильтов, владельцев железных дорог и океанских лайнеров. Отец его матери был создателем фантастически прибыльной сельтерской. В мае 1915 года, когда немецкая подлодка торпедировала «Луситанию» и отправила корабль, на борту которого находился и отец Альфреда, на морское дно, двухлетний Альфред унаследовал 5,8 миллиона долларов в государственных облигациях. Когда в 1933 году ему исполнился двадцать один год, эту сумму дополнили еще 2 миллиона долларов и огромное поместье в Мэриленде. Названный самым желанным холостяком, Вандербильт не ударился в загул, как это непременно сделал бы любой молодой мужчина, только вступивший во взрослую жизнь, имея бездонный банковский счет. С самого первого посещения ипподрома, еще ребенком, он страстно влюбился в конные скачки и знал, на что хочет потратить свои деньги. Молодой человек купил контрольный пакет акций легендарного, но ныне находившегося в бедственном положении ипподрома Пимлико и решил вернуть ему былую славу. Невзирая на юный возраст, он показал себя изобретательным и эффективным бизнесменом. Он переоборудовал Пимлико, установил систему оповещения и современные стартовые боксы и сровнял огромный холм во внутреннем поле, давший треку его прозвище, «Вершина старой горы», но мешавший наблюдать за скачками. К осени 1937 года Пимлико снова стал набирать популярность среди болельщиков, но процесс шел довольно медленно. Вандербильт хотел устроить какое-нибудь крупное спортивное мероприятие.

Ховард знал о том, что Вандербильт чрезвычайно влиятельный человек, и о том, что тот владел даром убеждения. Он понимал, что ипподрому Пимлико очень нужна его лошадь. Поэтому Чарльз предложил Вандербильту попытаться устроить встречу между Сухарем и Адмиралом. Он сказал, что готов выставить своего питомца на любую дистанцию от мили до мили с четвертью в любое время, когда трек будет пригоден для быстрой скачки. Ховард добавил, что готов согласиться на малый приз или даже на кубок победителя. «Я уверен, что Сухарь обойдет Адмирала, – сказал он. – Может, я ошибаюсь, но я хочу это проверить. Так что пусть решает мистер Риддл». Вандербильт отправился к старому коннозаводчику с предложением провести матчевые скачки с призовым фондом в 50 тысяч долларов. Но Риддл отказался.

Ховарду оставалось надеяться на Пимлико Спешл или гандикап Риггса. Сначала было решено, что обе лошади будут принимать участие в первом из них, и Мэриленд нацелился на встречу двух титанов. И снова вмешалась погода. Десять дней подряд ливни держали Сухаря в стойле, и он утратил нужную для скачек форму. Смит снова вычеркнул его из списков участников.

В день скачек Смит вышел на трек, чтобы посмотреть на Адмирала. Победитель Тройной Короны вел себя как настоящий буян. Он несколько раз вырывался из стартового бокса и тащил за собой помощников распорядителя скачек. Адмирал так неистовствовал, что представлял угрозу и для самого себя, и для окружающих. Главный распорядитель на старте, Джим Мильтон, попробовал изменить тактику. Он провел жеребца вокруг стартовой площадки, чтобы поставить перед стартовыми воротцами, велел помощнику сжать губы лошади щипцами, чтобы отвлечь его внимание, а потом заставил коня попятиться, заводя его в стартовый бокс. Это сработало. Адмирал затих, и Мильтон наконец смог нормально начать скачки.

Смит поднес бинокль к глазам, наблюдая, как Адмирал входит в дальний поворот и внезапно наталкивается на сопротивление со стороны Замаскированного Генерала, несшего на 12,7 килограмма меньше. Смит наблюдал, как Генерал поравнялся с Адмиралом. Это длилось всего мгновение, но Смит успел заметить нечто особенное. Впервые за свою карьеру Адмирал колебался. «Он сбит с толку», – подумал Смит. Жокей Адмирала, Чарли Куртсингер, тоже, казалось, пришел в замешательство. Спустя секунду Адмирал собрался с силами, вновь захватил лидерство и выиграл призовую скачку. Но Смит запомнил это мгновение. Он понял, что нашел, как победить Адмирала, и улыбнулся.

– Сухарь, – услышал кто-то, – мы точно его побьем.

Риддл разозлился на Мильтона за то, что тот применил щипцы, чтобы успокоить Адмирала, хотя один из его собственных служащих, как сообщалось, сам отдал их Мильтону, чтобы успокоить коня, если тот станет бесноваться подобным образом. Риддл затаил обиду на ипподром Пимлико еще с 1926 года, когда на каких-то важных скачках один из судей назначил его жеребцу Крестоносцу весовую нагрузку в 57 килограммов. Тогда Крестоносец проиграл лошади, несшей всего 42 килограмма. Инцидент со щипцами стал последней каплей. Риддл не желал, чтобы Мильтон когда-либо еще приближался к его жеребцу, и поклялся, что больше ни одна из его лошадей не будет выступать на Пимлико. Он решил завершить сезон Адмирала раньше времени.

Через два дня Сухарь скакал в гандикапе Риггса такую же дистанцию, как и в Пимлико Спешл. Все служащие конюшен Риддла вышли к треку, чтобы посмотреть на забег Сухаря. Зрелище было достойным внимания. Сухарь просто уничтожил своих соперников, побил рекорд ипподрома, при этом он нес на себе 59 килограммов, на два фунта больше, чем Адмирал в Пимлико Спешл. С этой победой Сухарь снова вышел вперед по сумме заработанных призовых – на 9 тысяч долларов больше, чем Адмирал.

Вандербильт несколько дней подряд уговаривал Риддла прекратить бойкотировать Пимлико и выставить своего скакуна против Сухаря. Ховард никуда не перевозил своих питомцев в надежде, что что-то еще может получиться. Вандербильт надеялся, что Риддл одумается и заявит Адмирала на гандикап Боуи. Он уговорил Ховарда принять участие в скачках, хотя это была марафонская дистанция в 2,6 километра, а Смит не готовил Сухаря к таким забегам. Но в день скачек стало понятно, что Адмирал участвовать не будет. Поезда, забитые до отказа, привозили поклонников к месту проведения скачек, и Ховард не захотел разочаровывать зрителей, так что согласился в любом случае выставить Сухаря на этих соревнованиях. Сухарь с максимальной нагрузкой в 59 килограммов с честью выдержал суровые скачки, всего на нос проиграл великолепной кобыле по кличке Эспоза, чья весовая нагрузка была на 6,8 килограмма меньше, и установил новый рекорд ипподрома. Этим и закончился сезон в Пимлико.

В середине ноября Смит погрузил Сухаря и остальных своих питомцев, укутанных в красно-белые попоны, цвета его конюшни, в три железнодорожных вагона и отправился в Калифорнию. По пути поезд проехал вдоль восточного побережья. Они останавливались в Бельмонт-парке в Нью-Йорке, где Ховард заключил одну сделку. Бинг Кросби был настолько впечатлен успехами Ховарда в конном спорте, что однажды предложил жене назвать их сына Сухарем. Но любые попытки посоревноваться с другом заканчивались впечатляющими провалами. В 1937 году он даже объединился с сыном Ховарда, Лином, чтобы организовать конеферму Бинглин в надежде, что искусство Лина в верховой езде вернет ему удачу. Той осенью Лин поехал на турнир по поло в Аргентину. Там он нашел нескольких перспективных скаковых лошадей, купил их и отправил в Нью-Йорк морем. Чарльз Ховард согласился выбрать одну из этих лошадей и перекупить ее.

Ховард и Смит пришли в порт, чтобы посмотреть на лошадей. Две из них выделялись среди остальных. Одну из них звали Каяк, позже коня переименовали в Каяк II, – роскошный вороной жеребец, он был практически не объезжен, не приручен и сопротивлялся любой попытке управлять собой. Другой был зрелым конем, Лигароти, чемпионом Аргентины на дистанции в одну милю. Смит был совершенно очарован этим жеребцом. Ховарду понравились обе лошади. Но он предпочел приобрести Каяка.

После того как к составу присоединили дополнительные вагоны для перевозки лошадей фермы Бинглин, поезд отправился дальше на запад, через великую равнину, через белые пустынные Скалистые горы, застывшие в снежном зимнем безмолвии. Когда поезд останавливался в небольших городках на пути следования, поклонники собирались на холодных платформах, чтобы заглянуть в окна вагонов и хоть одним глазком посмотреть на Сухаря.

А впереди путешественников ожидали пышные празднования. Ховард позвонил Оскару Отису, сообщил, что Сухарь возвращается домой, и тот передал эту новость прессе. Пять сотен энтузиастов решили встать пораньше, прийти на трек и шумно поздравить героя с возвращением. Первые лица города и штата придут, чтобы попозировать перед фотокорреспондентами рядом с общенациональной знаменитостью. И даже утомленные конюхи оставят все дела, чтобы посмотреть на Сухаря, а заодно позавтракать, сидя на скамейках станции. Под радостные аплодисменты и вспышки фотоаппаратов вагон Сухаря прибудет на платформу. Конь поднимется с мягкой толстой соломенной подстилки, ласково ткнет тренера носом и выйдет из вагона. Толпа вокруг него радостно взревет. Даже Смит придет в отличное настроение – он будет сравнительно разговорчив и произнесет несколько связных предложений, что впоследствии газетчики назовут «огромной моральной победой присутствовавших журналистов».

Но до этого момента поезду предстояло проехать много миль по холоду, через всю страну, при температуре до четырнадцати градусов ниже нуля. Снегопады один за другим накрывали поезд и все пространство вокруг толстым снежным покрывалом. Путешествие было трудным и пугающим.

Когда замерзли трубы водяного насоса, Ховард оставил Марселу в спальном вагоне и переселился в вагон к Сухарю. У него появилась привычка, чтобы успокоить нервы, самому ухаживать за жеребцом. Сухарю было тепло и уютно, он сонно покачивался в такт движению поезда, накрытый двумя попонами, пока поезд извивался змеей, пробираясь через горные перевалы. В покрытом льдом, качающемся поезде Ховард всю дорогу домой просидел рядом со своим конем.

Зима будет долгой и холодной.

 

Глава 11

Без Полларда не будет Сухаря

Серьезно пострадавшего Реда Полларда уносят с трека Санта-Аниты, 19 февраля 1938 года

(Библиотека USC, отдел специальных коллекций)

7 декабря 1937 года Ред Поллард, подгоняя лошадь, заходил на дальний поворот ипподрома Танфоран. Он скакал на Экспонате, одной из лошадей конюшни Ховарда. Это были будничные спринтерские скачки. Они с Экспонатом обходили одну лошадь за другой, и соперники нерешительно расступались, пропуская жеребца, несущегося вперед. Перед выходом на финишную прямую Экспонат нагнал последнего впереди идущего скакуна, Полупериода, который мчался, прижимаясь к внутренней бровке. Поллард направил своего коня к середине скаковой дорожки. Она была свободна. Ред знал, что сил его лошади вполне хватит до финишной проволоки.

Внезапно конь, испугавшись какой-то помехи справа, понес к внутреннему ограждению. Вес Полларда резко сместился на правое стремя, и он оттолкнулся влево, стараясь избежать падения через плечо Экспоната прямо в грязь под ноги лошади. Экспонат развернулся в сторону Полупериода. Когда он накренился влево, Поллард услышал неровный стук передних копыт Полупериода. Его наездник в панике выпрямился во весь рост и натянул поводья, стремясь придержать лошадь, чтобы избежать столкновения с Экспонатом. Полупериод задрал голову и сумел отскочить от ограждения за мгновение до того, как широкий круп Экспоната врезался в него. Поллард снова удержал равновесие, выровнял лошадь и направил ее галопом к финишу, первым промчавшись под финишной проволокой.

Уже через пару секунд жокей Полупериода соскочил со своего коня и кинулся к судье. Экспоната дисквалифицировали. Судьи назначили слушание, чтобы выяснить, виновен ли Поллард в этом инциденте и нужно ли отстранить его от скачек. Поллард, похоже, ожидал, что его на несколько дней отстранят от работы. И хотя жокей был невиновен в том, что Экспонат внезапно изменил траекторию движения, судьи имели обыкновение все же наказывать жокеев в подобных случаях, чтобы предотвратить умышленное нарушение правил, так называемую «грязную игру».

Но никто не ожидал вердикта, который вынесли судьи. Возможно, они решили ужесточить наказание, чтобы сохранить имидж. А может, захотели отыграться на Полларде за то, что он обычно дерзил и пререкался с ними. Так, он обозвал деспотичного, лишенного чувства юмора судью «красномордым», и это прозвище вскоре подхватили все жокеи. Какой бы ни была мотивация, но судьи решили похоронить карьеру Полларда. Они вынесли самый суровый приговор за весь сезон. Они не только отстранили Полларда от скачек на ипподроме Танфоран, но и обратились в национальную ассоциацию конного спорта, которая обычно прислушивалась к их рекомендациям, с просьбой отстранить Полларда от скачек на любом ипподроме Калифорнии до конца 1937 года. Но и это было еще не все. Обычно судьи разрешали отстраненным жокеям принимать участие в призовых скачках, кроме тех случаев, когда они были замечены в мошенничестве, в чем Полларда не обвиняли. Но судьи ипподрома Танфоран позже собрали еще одно слушание и лишили Полларда и этой привилегии тоже.

Эта новость как громом поразила служащих конюшни Ховарда. 5 марта Сухарь должен был встретиться с Адмиралом на гандикапе Санта-Аниты, и его только начали готовить к этим соревнованиям. Первые подготовительные скачки в гандикапе Сан-Франциско были назначены на 15 декабря, когда наказание Полларда еще не закончится. Ховард был в ярости. Для него жокей давно перестал быть просто наемным работником. Ред был ему как сын. Для Чарльза Рыжий Поллард заменил погибшего малыша Фрэнки. И Чарльз, и Марсела тряслись над парнем, как беспокойные родители. Марсела называла Реда его детским прозвищем Джонни, а Чарльз, хотя Полларду было уже под тридцать, по-прежнему относился к нему, как к мальчишке. И Ховарды восприняли наказание, которое получил Поллард, как личное оскорбление.

Гнев Ховарда выходил за рамки простой привязанности. Управлять Сухарем на скачках было непростой задачей. Ни один жокей, кроме Реда, не справлялся с ней. Ховард считал, что никто другой и не смог бы ездить на его лошади. Но, что еще важнее, он знал, что Поллард – единственный жокей, который мог защитить его особенного коня от травм. «Если верхом на Сухаре едет Поллард, – объяснял он журналистам, – я знаю, что он приведет коня назад целым и невредимым, а это единственное, что меня волнует. Никто не подходит моему коню так, как этот парень», – говорил Ховард.

Когда вечером Поллард вернулся с заседания судей, он узнал еще одну неприятную новость. По результатам опроса среди спортивных журналистов журнал «Скачки и конный спорт. Дайджест» назвал Адмирала «Лошадью года», он обошел Сухаря по набранным баллам 621 к 602. Журнал «Лошади и наездники», который опрашивал людей, связанных с конным спортом, а не спортивных журналистов, назвал «Лошадью года» Сухаря, но мнение первого журнала было решающим. Правда, был утешительный приз: журнал «Скачки и конный спорт» решил отметить Сухаря памятной наградной табличкой, которая свидетельствовала о признании его заслуг, а по анонимному голосованию его назвали «Чемпионом гандикапа» – но это было не то звание, которого так ждали в конюшне Ховарда. И Смит был прав в отношении Адмирала: команда Риддла в конце концов объявила, что их конь не будет участвовать в гандикапе Санта-Аниты. Коня отправили во Флориду, на ипподром Хайалиа, где его приветствовали с истеричной восторженностью, какой не удостаивался никто, кроме, пожалуй, президента Рузвельта. Вместо матчевых скачек с Сухарем Адмирал примет участие в гандикапе Уайденера на мягком покрытии ипподрома Хайалиа.

На следующее утро Ховард категорично выразил свое отношение к отстранению Полларда от скачек: «Не будет Полларда – не будет Сухаря».

Судьям не понравилось, что Ховард перешел к угрозам. Сначала они склонялись к тому, чтобы позволить Полларду участвовать в призовых скачках, но теперь передумали. Его полностью отстранили от скачек. Ховард нанес ответный удар. Пока национальная ассоциация конного спорта решала, отстранять ли Полларда до конца года, Ховард отказался выставлять Сухаря и Прекрасную Воительницу на гандикапе Сан-Франциско. По графику следующими скачками, в которых должен был участвовать Сухарь, был рождественский гандикап, но Ховард ясно дал понять, что он снимет коня и с этих скачек тоже, и со всех остальных, если отстранение Полларда продлят. Скандал набирал обороты, и Поллард сильно занервничал. Он не хотел, чтобы жеребец пропускал скачки по его вине. Ред подошел к Ховарду с предложением пойти на компромисс: пригласить Джорджа Вульфа скакать на Сухаре. Ховард категорически отказался: он не доверит своего питомца никому другому. Он собирался уложить руководство конного спорта на лопатки.

22 декабря председатель Комиссии конного спорта Калифорнии собрал репортеров и обнародовал решение правления: Ред Поллард отстранен от скачек, включая призовые скачки, до 1 января 1938 года. Спустя пять минут Чарльз Ховард ворвался в секретариат скачек в Санта-Аните и объявил, что Сухарь не будет участвовать в рождественских скачках.

Сухарь простаивал. Его заявили на участие в новогоднем гандикапе, который устраивали в тот день, когда у Полларда истечет срок наказания. Но до этого соревнования была целая неделя. Смиту нужно было держать лошадь в форме, а значит, усиленно тренировать. Каждый репортер, каждый клокер на западном побережье жаждал поприсутствовать на тренировках Сухаря, а Смит был решительно настроен сохранить их в секрете. Его война с прессой разгорелась с новой силой.

Враг, как выяснил Смит, становился все опытнее. Зная, что Смит иногда устраивал тренировки под луной, газетчики пытались пробираться на ипподром в несусветную рань. Когда тренер вывел Сухаря с Воительницей на тренировку перед рассветом, под покровом густого тумана, то обнаружил чуть ли не толпу репортеров и поклонников, которые уже ждали его. Из-за низкой видимости они выстроились в цепочку вдоль всего трека, и каждый секундомером засекал скорость Сухаря на своем участке. Несмотря на необычайно густой туман, они смогли разглядеть, что Сухарь развил серьезную скорость, промчавшись шесть фарлонгов за 1: 14.

Смит приступил к «плану Б»: он тренировал Сухаря днем в понедельник, когда на ипподроме не было скачек и все клокеры и репортеры уходили домой. Его противники разгадали эту хитрость, и в следующий понедельник упорно слонялись по ипподрому. Сухарь так и не показался. Репортеры один за другим сдавались и уходили. Когда наступили сумерки, последний из них уехал домой. В ту же секунду Смит вывел Сухаря на трек. Лошадь тренировалась в одиночестве. А на следующий день всем преследователям сообщили, что Смит обвел их вокруг пальца.

Ховарды наслаждались жизнью. Каждое утро ровно в семь часов они появлялись в конюшне: Ховард – с кусочками сахара, а Марсела – с Крошкой Сухариком, скотчтерьером, которого ей подарили, когда они были в доме у Бинга Кросби. В их свиту всегда входили репортеры, и Ховард обычно устраивал какое-нибудь развлечение, о котором можно было написать или которое можно было запечатлеть для прессы, вроде того случая, когда он уговорил Смита окунуть копыто Сухаря в чернила и сделать отпечаток на их рождественских открытках. Днем Ховарды обычно шли в свою ложу на трибуне ипподрома. Ховард развлекался тем, что донимал журналистов, которые критиковали Сухаря. Он собирал их в своей ложе, а потом он и все члены его семейства вставали и хором вопрошали: «Расскажите, что вы имеете против Сухаря». В один из дней Марсела привела к ним в ложу Альфреда Вандербильта. Она познакомила его со своей кузиной, роскошной женщиной по имени Мануэла Хадсон. Вандербильт был очарован. Их роман развивался стремительно, и вскоре Альфред и Мануэла обручились. Теперь Вандербильт был в долгу перед Ховардами.

Все ждали объявления назначенной весовой нагрузки на новогодний гандикап. Причин для беспокойства было предостаточно. Настойчивое нежелание Ховарда выставлять Сухаря с назначенной нагрузкой более 59 килограммов связало гандикаперов по рукам и ногам. По правилам, принятым в конном спорте Калифорнии, ни одной лошади не назначали нагрузку менее 45 килограммов, а Сухарь был явно сильнее любой другой лошади на западном побережье – и разница исчислялась более чем в 13,6 килограмма. Но Сухарь приносил гарантированную прибыль ипподрому, он привлекал рекордное количество зрителей и игроков тотализатора, где бы ни появлялся, и если власти ипподромов хотели получить полные трибуны и привлечь таких суперзвезд, как Сухарь, они должны были подчиниться требованиям Ховарда. Но если они назначат ему 59 килограммов или меньше, то рискуют навлечь на себя гнев владельцев остальных лошадей и критику журналистов.

Всю неделю перед объявлением весовой нагрузки на новогодний гандикап Ховард неоднократно во всеуслышание заявлял о том, что не согласится на весовую нагрузку более 59 килограммов. В четверг перед скачками данные наконец огласили. Смит и Ховард застонали. Сухарю назначили 59,87 килограмма. Но в стойле Сухарь поправлялся, терял форму и томился от безделья. Ему отчаянно нужны были скачки. В тот же вечер он гарцевал в стойле, встал на дыбы и сильно ударился о дверь денника. На голове чуть выше правого глаза была видна глубокая рана. Смит наложил швы, установил защитную дверь и всячески поносил секретаря, назначавшего весовые нагрузки. Не в силах смириться с нагрузкой в 59,87 килограмма, он снимает лошадь со скачек. Следующими скачками, в которых Сухарь мог принять участие, был гандикап в Сан-Паскуале. Но секретарь снова назначает нагрузку в 59,87 килограмма. Ховард со Смитом снова снимают лошадь с соревнований. Ховард неизменно называет секретаря «враг народа номер один». Только две скачки остаются до гандикапа Санта-Аниты – Сан-Карлос, назначенный на 19 февраля, и Сан-Антонио, 26 февраля. Сухарь очень отстает в подготовке к стотысячнику.

Ложу для прессы и трибуны фанатов охватило какое-то сумасшествие. На треке постоянно дежурили до десятка фанатов, но с открытия сезона на ипподроме Санта-Анита в декабре ни один из них не видел ни одной тренировки Сухаря. Поскольку они не могли наблюдать его тренировок, то стали распускать прежние слухи о том, что конь охромел. Эти слухи быстро подхватила пресса. Журналисты жаждали проверить, так ли это. Выводя Сухаря на прогулки, Смит с удивлением смотрел, как газетчики становятся на четвереньки, чтобы увидеть, не искалечены ли у лошади ноги. Ховард со смехом наблюдал все это. Некоторым стали мерещиться призраки – они якобы видели, как Сухарь тренируется поздно ночью. «“Тайна” Сухаря, – писал Давид Александер, – похоже, не дает никому покоя, доводя многих до нервного срыва».

Понедельник 31 января начался для клокеров как обычно. Они наблюдали за лошадьми, приходившими и уходившими с треков в обычное время, по расписанию. Поскольку по понедельникам забегов не было, к полудню, когда все тренировки заканчивались, фанаты расходились по домам. Однако из-за того, что не застали ни одной тренировки Сухаря, на этот раз они остались ждать. Но постепенно их терпение истощилось, и к обеду на треке осталась всего пара человек. Горстка репортеров коротали время вместе с ними. Их надежды растаяли с приближением грозы. Они знали, что Сухарь не работает на мокрых покрытиях.

Вскоре после обеда, перед самым дождем, наблюдатели были потрясены необычайным зрелищем. На фоне свинцовых туч на треке материализовались два всадника на лошадях. Они приблизились к трибунам и осадили лошадей напротив ложи для прессы. Это был Том Смит на своем широком ярко-желтом коне, а рядом с ним – Ред Поллард на знакомом невысоком гнедом жеребце. Зрители затаили дыхание: Смит помахал им рукой!

Зрители потянулись за секундомерами. Смит, увидев, что все присутствующие на трибунах замерли, пустил лошадей один круг легким галопом, а затем, пока Поллард и его конь разоблачались, готовясь к полноценной тренировке, поднял финишную проволоку. Поллард сидел в седле неподвижно, пока Сухарь проскакал быстрые отрезки и пересек финишную проволоку после шести фарлонгов, после чего Смит отвел лошадь назад в конюшню. Репортеры припустили следом, радуясь, что смогли поймать Смита на горячем. Тот по какой-то причине изменил своей обычной угрюмой манере, смеялся в ответ и уверял, что понятия не имел, что фанаты и репортеры все еще не ушли. «Я подумал, что всех перехитрил, – сказал он. – Чертовы клокеры! Ну ничего, я их еще одурачу». На следующее утро все газеты напечатали эту новость.

Но год непрерывной борьбы с Томом Смитом не прошел даром для многих репортеров. В их рядах царила настоящая паранойя. Подозрительно, почему это Том Смит помахал им рукой? Не слишком ли тяжело дышал Сухарь после тренировки? Не странно ли, что Смит столь добродушно воспринял тот факт, что его тайную тренировку наблюдали корреспонденты? Кто-нибудь когда-нибудь видел, чтобы Смит улыбался? Может, это все-таки был не Сухарь? Но из всей репортерской братии только Джек Мак-Дональд из «Лос-Анджелес Ивнинг Херальд» рискнул публично выразить свои подозрения. Да и то лишь в заголовке: «После тренировки конь Ховарда подозрительно походил на Грога».

А в конюшне номер 38 Смит, должно быть, читал этот заголовок и улыбался.

Но смех быстро утих. Спустя несколько дней после той тренировки Сухаря в офис окружного прокурора позвонил некий информатор и заявил, что на ипподроме Санта-Аниты какой-то человек собирается покалечить Сухаря. Его зовут Джеймс Мэннинг, и он задумал проникнуть в конюшню, пробраться в стойло Сухаря и затолкать губку ему в нос, чтобы затруднить дыхание. Мэннинга наняла группа лиц с восточного побережья, которые хотели, чтобы Сухарь проиграл гандикап Санта-Аниты. Из-за огромного числа фанатов он был безусловным фаворитом скачек, а его соперники считались аутсайдерами. Если бы заговорщикам удалось вывести Сухаря из игры, они могли бы извлечь выгоду из низких ставок остальных лошадей, сорвать большой куш и исчезнуть.

Окружной прокурор серьезно воспринял полученную информацию. Мэннинга выследили и арестовали до того, как он подобрался к Сухарю. На допросе он во всем сознался, но, поскольку полиция поймала его еще до совершения преступления, предъявить ему было нечего. Его обвинили в бродяжничестве и предложили либо выдворение за пределы штата, либо отбывание наказания за решеткой. Мэннинг выбрал первое. Полиция сопроводила его до границы.

Первого февраля эта новость попала на первые полосы всех газет. Ужас охватил ипподром. Этот грязный прием, который использовали очень давно, еще во времена разгула коррупции на скачках, был смертельно опасен для лошадей. В результате стресса такая частичная странгуляция запускала системные заболевания, которые часто приводили к фатальным последствиям. И если не искать прицельно, подобные инородные тела могли оставаться в дыхательных путях по нескольку недель.

Смит выбросил историю с Мэннингом из головы и снова принялся изводить фанатов. К середине февраля репортеры вычислили, что если Ховард выходил на тренировочный трек, то вскоре там же появлялся и Сухарь. И они принялись следить за владельцем коня. Смит решил использовать этот факт в своих целях. Во время скачек он отправлял Ховарда как приманку в его личную ложу на основном треке, а в это время выводил Сухаря на тренировочный трек, расположенный неподалеку. Перед самой тренировкой Ховард на минуту выскальзывал из ложи и мчался на тренировочный трек. Он присутствовал там минуту-полторы, пока Сухарь молнией пробегал дистанцию в одну милю. Спустя несколько минут Ховард возвращался к себе в ложу. Его отлучки были столь кратковременны, что никто не мог заподозрить, что они были отнюдь не для посещения уборной.

Тренировки показали, что лошадь готова к соревнованиям в Сан-Карлосе, назначенным на 19 февраля. На сей раз секретарь смилостивился и назначил весовую нагрузку в 59 килограммов. Поллард наконец мог участвовать в скачках, и ему не терпелось приступить к работе. В день перед скачками все, казалось, складывалось хорошо.

Но удача снова повернулась к ним спиной. Всю ночь дождь поливал трек, который на следующее утро превратился в болото, и Смит в четвертый раз вынужден был вычеркнуть свою лошадь из списков участников. Прекрасная Воительница, которая гораздо лучше скакала по влажному покрытию, осталась в списке, и Поллард должен был скакать на ней. Это решение станет роковым в его жизни.

На дальнем повороте ипподрома Сан-Карлос Поллард, согнувшись, прильнул к спине Воительницы, которая шла четвертой, прижимаясь к внутреннему ограждению трека. Вокруг него на огромной скорости плотной фалангой неслись остальные лошади: Индийский Ракитник по внутренней бровке, Помпон – по внешней, а Мэндингем буквально «висел» у Воительницы на хвосте. В нескольких сантиметрах от Воительницы шел Хи Дид, знаменитый тем, что в 1936 году на Кентукки Дерби врезался в бок Гранвиля, соседа по прежней конюшне Сухаря, выбив жокея из седла. На середине дальнего поворота ипподрома Санта-Анита Хи Дид проделал это снова.

Хи Дид скакал впереди лошадей, плотной группой огибающих дальний поворот. Внезапно он сделал какое-то неуклюжее движение, словно оседал, и на мгновение потерял ускорение. Установившаяся очередность в группе была нарушена. Лошади позади него сбились в кучу. Воительнице некуда было деваться – остановиться сразу она не могла, поэтому врезалась прямо в образовавшуюся пробку. Темный крестец Хи Дид внезапно очутился прямо перед лицом Полларда. У жокея не было времени отреагировать. Воительница оказалась поблизости как раз тогда, когда Хи Дид испуганно взбрыкнул задними ногами.

Позже жокеи рассказывали, что услышали негромкий металлический звон, когда подкованные копыта стукнулись одно о другое. Этот звук – верный признак того, что лошадь рухнет. Поллард наверняка тоже его услышал. Прекрасная Воительница выбрасывает переднюю ногу вперед. Она не в состоянии остановиться и летит кувырком на скорости 64 километра в час. Ее голова и шея исчезают из поля зрения Полларда, перед глазами которого вдруг вздыбилась земля. Поллард падает, его полет повторяет траекторию падения кобылы. Он перелетает через спину лошади – и исчезает, придавленный ее телом. Лошадь с ужасающей силой обрушивается на жокея и некоторое время скользит, пока не замирает окончательно.

Идущий позади на Мэндингеме жокей Морис Питерс видит, как кобыла пропахала трек, и отчетливо понимает, что не сможет избежать столкновения. Мэндингем тоже видит лежащую лошадь и решает перепрыгнуть ее. Какое-то мгновение казалось, что ему это удастся. Но в тот момент, когда Мэндингем встает на дыбы для прыжка, Воительница выбрасывает перед собой передние ноги, которые оказываются прямо на пути движения жеребца. Конь падает на нее сверху и силой удара переворачивает кобылу. Поллард в этот момент находится под ней и никак не может откатиться в сторону. И лошадь всем своим весом падает на его грудную клетку. Мэндингем перелетает через Воительницу, ноги лошадей запутываются одна о другую, жеребец извивается в воздухе, словно рыба, и врезается в землю плечом. Питерс падает сверху.

Громкий крик раздается с трибун. Потом наступает гробовая тишина. Питерс поднимается на ноги. У него всего лишь растяжение связок голеностопа. После поднимается Мэндингем. У него ссадина на плече, нога сильно порезана о копыто Воительницы, но других повреждений нет. Воительница лежит без движения. Питерс бредет к ним и, склонившись, смотрит на Полларда.

Вся левая сторона грудной клетки жокея раздавлена.

Чарльз Ховард с ужасом видит, как Поллард падает на землю, как ноги Воительницы перелетают через него. И вот теперь эта бесформенная куча… Огромное перевернутое вверх ногами животное. Спустя мгновение они с Марселой, расталкивая толпу, бросаются вниз. Когда, скользя по грязи, они подбежали к Полларду, жокей лежал без сознания, широко раскрыв рот. Его спешно отнесли в лазарет ипподрома. Приехала карета скорой помощи, и Ховарды отправились вместе с Поллардом в больницу Святого Луки в Пасадене.

А Смит опустился на колени рядом с Прекрасной Воительницей, так и не вставшей с раскисшей дорожки. У нее серьезно покалечена спина, задние ноги парализованы. Смит как-то смог погрузить Воительницу в грузовик и отвезти в конюшню, где ее, беспомощную, оставляют в стойле. Смит распорядился сделать рентгеновский снимок – если позвоночник сломан, все кончено – и остался в конюшне со своей лошадью.

В больнице Ховардам сообщили неутешительные новости. Грудная клетка Полларда фактически расплющена. У него сильное сотрясение мозга, серьезнейшие повреждения внутренних органов, сломаны несколько ребер, ключица раздроблена на мелкие осколки, сломано плечо. Несколько часов он находился на волосок от смерти. Газеты по всей стране подхватили эту новость. Некоторые даже сообщали, что он уже умер. В Эдмонтоне отец Реда, спотыкаясь, прибежал в дом раньше всех детей и вцепился в газету. Сестра Полларда Эди увидела заголовок: «Жокей Сухаря при смерти».

Прошло три дня. Поллард все еще находился между жизнью и смертью. Смит и Ховард неотлучно сидели у его постели. Наконец состояние жокея стабилизировалось. Репортеры проскользнули в палату. Вспышки осветили бледное, небритое лицо молодого человека. Его рука покоилась на распорке. Поллард не смотрел на репортеров. Он с каменным лицом рассматривал снимок на половину газетной полосы: за миг до падения он прижимается к холке Прекрасной Воительницы.

Доктора сказали, что он сможет сесть в седло не раньше чем через год.

В привыкшем к риску мире жокеев все прекрасно понимали, что из падения Полларда какой-нибудь другой жокей извлечет выгоду. Рыжий еще не пришел в себя, а за Ховардом и Смитом уже хвостом ходили жокеи и их агенты в надежде получить контракт. Но Ховард не хотел об этом думать. Он думал только о травмах Полларда. И просто не мог заставить себя выставить коня на гандикап Санта-Аниты.

Когда Ховард со Смитом пришли в больницу, Поллард категорично высказал свою точку зрения: Сухарь должен скакать, не ожидая, пока он выздоровеет. После некоторых размышлений Ховард согласился. Им придется найти нового жокея. И снова Поллард попросил Ховарда пригласить Джорджа Вульфа. Смит считал, что это хорошая идея. Вульф, правда, уже договорился скакать на лошади по кличке Сегодня в скачке-стотысячнике и в заключительной подготовительной скачке перед этими соревнованиями, гандикапе Сан-Антонио. Но был шанс, что они смогут перекупить его контракт. Ховард отдавал предпочтение жокею с восточного побережья Сонни Вокману, но Лин и Бинг уже подписали с ним контракт, он должен был скакать на их Лигароти. Смит, который искренне считал, что все ребята с Востока ни на что не годны как жокеи, не доверял Вокману. Решение зависло в воздухе. До скачек в Сан-Антонио оставалось уже меньше недели, а Ховард, Смит и Поллард так и не пришли к общему мнению. Ховард сделал заявление: «Сухарь будет участвовать в скачке, даже если мне самому придется скакать на нем, – сказал он. – Правда, ему будет несколько тяжеловато».

После этого его завалили телеграммами и звонками от жокеев со всей страны. Когда Ховард шел по треку, наездники сновали вокруг него, как снежинки в снегопад. Они со Смитом проводили собеседования прямо в служебном помещении трека. Смит решил, что если он не может заполучить Вульфа, то ему нужен грубоватый конопатый наездник-ковбой по имени Ноэль «Спек» Ричардсон, близкий друг Вульфа и Полларда. Но Ховард никак не мог принять окончательное решение.

В это время Смит продолжал тренировать Сухаря. Тот факт, что он тренирует коня по понедельникам, был теперь секретом полишинеля. Когда он выводил коня на трек после падения Полларда, его приветствовали две тысячи фанатов. Смит попросил Фаррелла Джоунса, который был уже готов заняться тренировкой, надеть самую тяжелую и объемную кожаную куртку и взять самое тяжелое седло. Все это вместе, включая вес самого наездника, составило 57,6 килограмма. Смит тренировал Сухаря в парной тренировке. Пустив его вместе со спринтером Лимпио, он расставил двух других лошадей из своей конюшни, Адвоката и Шанса, на заранее определенные места на треке. Лимпио стартовал вместе с Сухарем, они состязались один на один на спринтерской дистанции. Спустя полмили Сухаря подхватил Адвокат, а выдохшийся Лимпио сошел с дистанции. Спустя очередные полмили Шанс сменил Адвоката, пробежав с Сухарем бок о бок последние 200 метров. Окончательное время потрясало воображение. Это была полномасштабная тренировка, которая согнала с Сухаря сразу 4,5 килограмма. Ховард был в восторге. Он бился с друзьями об заклад, что Сухарь установит новый рекорд ипподрома в Сан-Антонио. Смит согласился, что лошадь находится в прекрасной форме. «У меня лучшая лошадь, какую только можно себе представить, – сказал он. – И теперь задача жокея – привести ее к финишу раньше остальных».

Но кто станет тем жокеем, было пока неясно. За день до скачки Смит и Ховард послали Сонни Вокмана участвовать в скачках на жеребце по кличке Крест Ариэля. Он прекрасно провел забег, и жеребец пришел первым. В конюшне Бинглин произошла рокировка жокеев для Лигароти – возможно, Ховард уговорил сына подобрать коню другого жокея, – и Вокман внезапно освободился и уже мог участвовать в гандикапах Сан-Антонио и Санта-Аниты. Смит по-прежнему не хотел и близко подпускать его к Сухарю, но решение принимал не он. На следующее утро Ховард нанял Вокмана, но только для скачек в Сан-Антонио. Если он хорошо покажет себя на этих скачках, предполагалось, что он же будет сидеть в седле Сухаря и на скачках с призовым фондом в 100 тысяч. Смит привез Вокмана к Полларду, чтобы тот дал ему рекомендации, как лучше управлять Сухарем.

Именно на этом этапе и начались недоразумения. Поллард рассказал Вокману об особенностях Сухаря и особо настаивал на том, что хлыст использовать нельзя. И жокей неспроста говорил об этом, ведь во время скачки он давал коню два легких сигнала-толчка. Поллард беспокоился, что Вокман, не знакомый с особенностями Сухаря, переусердствует с хлыстом и это вызовет противодействие со стороны жеребца. Зная, что если давить на Сухаря слишком сильно, то он начинал упрямиться, Поллард, возможно, решил перестраховаться и настроил Вокмана не пользоваться хлыстом вовсе.

На следующий день Смит и Ховард стояли на траве внутреннего поля и давали Вокману последние наставления. Они говорили, что он сам должен выстраивать стратегию забега и только два раза слегка хлестнуть Сухаря: один раз – в начале финишной прямой, второй – в 65 метрах от финишной проволоки. Смит, вероятно, не знал, что его наставления противоречат тому, что говорил Поллард. И Вокман решил последовать рекомендациям жокея.

Трек Сан-Антонио не был идеальным местом для начала сезона после длительного простоя. Он был сухим, но плотным. Подбор участников был весьма солидным. Там были старые соперники Сухаря, Анероид и Индийский Ракитник, плюс Сегодня, которым управлял Вульф. Сухарь нес весовую нагрузку в 59 килограммов – на 5,4 килограмма больше, чем Анероид, и на 9 килограммов больше, чем остальные лошади, участвовавшие в забеге. На спине сидел чужак, не знакомый с его особенностями и причудами, у которого было всего несколько часов на подготовку – и противоречивые рекомендации по манере управления жеребцом. Подобное стечение факторов не могло закончиться ничем хорошим.

Сухарь легким галопом шел к старту забега, а в это время в больнице Святого Луки Поллард мучился от ужасной боли. Медсестры обложили всю левую сторону его тела мешочками с песком, чтобы он не поворачивался на поврежденный бок. Левая рука висела на вытяжке, штатив был прикреплен к запястью. А правой рукой он, нервно сжимая сигарету, тянулся к регулятору радиоприемника, который медсестры взгромоздили на кипу журналов. Рыжий вертел ручку настройки, пытаясь поймать станцию, на которой шла трансляция скачек. Спортивный журналист из «Лос-Анджелес Ивнинг Херальд» Сид Зифф проскользнул в палату. Поллард приветствовал его вымученной улыбкой. «Старина Сухарь, – сказал он, – сегодня побьет мировой рекорд. – Потом посмотрел на свою руку и поморщился. – И не беда, что я здесь. Там Сонни Вокман. Сонни – отличный жокей».

Он откинулся на подушку и замолк, слушая, как радиокомментатор Клем Мак-Карти рассказывает радиослушателям о том, как упала Прекрасная Воительница. Потом нервно потушил сигарету. Поллард был возбужден и расстроен. Он здесь, в палате, а его лошадь там, на треке, скакала без него.

А на ипподроме Сухарь все больше выходил из-под контроля. Вокман никак не мог успокоить его. Жеребец снова взялся за старое, принялся вырываться и бесноваться в стартовом боксе. Он встал на дыбы, оттолкнул судью на старте и вырвался из бокса. Его снова завели внутрь, но Вокман никак не мог его утихомирить. Раздосадованный помощник судьи даже принялся размахивать перед мордой жеребца веревкой, чтобы отвлечь его. Перед самым сигналом к началу скачек Сухарь бросается вперед. Помощник ловит его и толкает назад, и в это мгновение остальные участники бросаются вперед. Сухарь стартует поздно, и на него тут же наталкивается одна из отставших лошадей. Когда он наконец восстановил равновесие, то был уже седьмым, на четыре корпуса позади Анероида и Индийского Ракитника.

Поллард резко дернулся на кровати, словно хотел вскочить. «Сухарь! – кричал он. – Давай скачи!»

Он придвинулся ближе к приемнику. Комментатор сказал, что Сухарь постепенно наверстывает упущенное, сокращая дистанцию, и Поллард немного расслабился.

Вокман чуть придержал Сухаря, входя в первый поворот и на противоположной прямой. На дальнем повороте тот начал обходить остальных соперников. Когда Сухарь вышел на финишную прямую, ему осталось догнать только Анероида и Индийского Ракитника. «А вот и Сухарь!» – крикнул Мак-Карти, и по палате Полларда разнесся рев толпы зрителей. «Давай надери им задницы, Сухарь! – закричал Поллард. – Сделай их, старый черт!»

А на трибунах Смит следил за руками Вокмана. Жокей не поднимал хлыста. Он думал, что в этом нет необходимости. Сухарь обходит остальных и бежит без понуканий. В середине финишной прямой он поравнялся с Индийским Ракитником, потом принялся за Анероида, который по-прежнему лидировал в скачке, но уже начинал уставать. Они прошли отметку в 70 ярдов. Сухарь с каждым скачком все сокращал расстояние. Смит почувствовал, как гнев захлестывает его. Он видел, что Сухарь дурачится, играет с Анероидом. А Вокман этого, казалось, не замечает. Он просто сидит в седле – и все! И хлыст неподвижно лежит на шее Сухаря.

«Анероид впереди, по-прежнему впереди!» – скандирует Мак-Карти.

Поллард поднялся на кровати, словно в седле, дергая штатив, который удерживал руку. Простыни соскальзнули с тела, мешочки с песком разлетелись в стороны, когда он склонился над радиоприемником. «Давай, Сухарь, догоняй его! – молил Поллард. – Ты уже раз утер ему нос. Сделай это еще раз!» Он скорчился на кровати, словно сидя на своем жеребце. Пот заливал лоб.

Смит в ярости. Хлыст в руке жокея по-прежнему неподвижен. Тренер видел, что Сухарь прядет ушами, словно ожидая сигнала ринуться вперед. Но сигнал так и не пришел. Анероид несся из последних сил, а Сухарь скакал рядом, особо не напрягаясь, как кошка, преследующая мышь. Он просто развлекался. И по-прежнему был на голову позади. Он бросился вперед, когда увидел финишную проволоку, но было уже слишком поздно. Анероид победил на полшеи.

Поллард поник, откинулся на подушки, обливаясь потом. «Это неправильно», – прошептал он.

Медсестра вбежала в палату, начала поднимать мешочки с песком и снова подкладывать их под бок больному. «Кто пришел вторым?» – спросила она. «Сухарь». – «А я говорила, что на нем должны были скакать вы», – заметила она. «Может быть, – согласился Поллард. – Но Вокман хорошо скакал… Это не его вина. – Спустя мгновение он снова заговорил: – А может, есть способ как-нибудь починить эту ключицу к следующей субботе? Как думаете? Вот если бы можно было! Может, попробовать? – Поллард улыбнулся. – Ну что за детский лепет!» – оборвал он себя.

Медсестра вышла из палаты. Плечо пульсировало болью, и Поллард понял, что вывернул его во время трансляции скачек. Он дотянулся до черного шнура, прикрепленного к простыни, и позвонил в сестринскую. Когда медсестра вернулась, он принялся упрашивать ее тайком принести пива. «Только одну бутылочку, сестричка! – убеждал он. – Я честно заслужил. Я только что прошел через настоящий ад!»

Как и другие жокеи, Поллард любил иногда выпить в компании. Он пил достаточно, чтобы быть шумным и веселым на субботних пирушках, но не настолько, чтобы стать зависимым от алкоголя. Однако в тридцатые годы анальгезия еще только развивалась, а травмы Полларда, особенно лопатка, раздробленная на части, которые смещались при каждом движении, причиняли невыносимые страдания. Медицина мало чем могла помочь, к тому же жокея терзала и душевная боль. Впервые с тех пор, как ему исполнилось пятнадцать, Поллард лишился пьянящего восторга скачки.

Алкоголь приносил кратковременное облегчение. Поллард начал пить чаще и больше. Он был на пути к суровому алкоголизму.

А в Санта-Аните пресса жестоко набросилась на Вокмана. Он признавал свою ошибку. Поллард публично поддерживал друга. Ховард объявил, что удовлетворен работой Вокмана и оставляет его наездником Сухаря на гандикапе Санта-Аниты.

С этим утверждением он явно поторопился. Смит был вне себя от ярости. Он не мог поверить, что Вокман не заметил, как Сухарь прядет ушами, – явный признак того, что лошадь недостаточно сконцентрирована, – и был взбешен тем, что жокей ослушался его указаний. Спустя два дня после скачек, сидя в аммуничнике, Том выплестнул свое раздражение. «Вокман обязан вести скачку так, как ему было сказано, – говорил он. – Сухарь выиграет гандикап Санта-Аниты. Он там лучший. Он в прекрасной форме, он готов. И все, что мне нужно, – это жокей, который будет выполнять мои приказы». Ховарду было не по себе, оттого что Смит недоволен Вокманом, и он всячески хвалил жокея перед репортерами. Чарльзу хотелось, чтобы Вокман остался, и он настаивал, что жокей больше не повторит подобной ошибки. Но Смит был непреклонен: Вокман должен уйти. И тот ушел, с горечью уверяя, что скакал так, как рекомендовал ему Поллард.

28 февраля Смит оседлал Сухаря и вывел его на дорожку перед толпой поклонников. Ховард и Альфред Вандербильт вышли вслед за ними. Вандербильт должен был вручать Сухарю памятную наградную табличку «Лошадь года» по версии журнала «Лошади и наездники». У них не было жокея, чтобы довершить картину, и Смит усадил на лошадь Фарелла Джоунса. После торжественного дефиле перед толпой поклонников и краткой, несколько скомканной церемонии вручения награды, во время которой Вандербильт назвал Сухаря «лучшей лошадью года в Америке», жеребец вернулся в свое стойло. Все знали, что награда от этого журнала мало что значила.

Но в Сан-Антонио все-таки произошло одно хорошее событие. Лошадь Вульфа Сегодня отвратительно выступила на скачках. Зная, что Поллард хотел похлопотать за него перед владельцем Сухаря, Вульф всячески пытался отказаться от договора с владельцем Сегодня на участие в стотысячнике на его лошади. Он даже предлагал владельцу тысячу долларов отступных. Но в скачке с призом в 100 тысяч долларов услуги такого профессионала, как Вульф, стоили гораздо больше, и владелец отказался. Однако в Сан-Антонио Сегодня проскакал настолько скверно, что тренер лошади пришел к заключению, что у его воспитанника нет никаких шансов в гандикапе Санта-Аниты, и освободил Вульфа от обязательств. Смит и Поллард единодушно решили, что Вульф идеально подходит Сухарю. Но Ховард требовал доказательств.

И Вульф их легко предоставил. На их встрече спустя всего несколько часов после вручения награды от журнала «Лошади и наездники», Мороженщик предложил Смиту и Ховарду точку зрения настоящего гения верховой езды. Он детально описал им все склонности, пристрастия и слабые стороны Сухаря. Ховард был ошеломлен: Вульф знал о его лошади больше, чем он сам. Он спросил жокея, откуда он все это узнал, и тот объяснил, что в нескольких скачках шел прямо за Сухарем, с его позиции открывался отличный ракурс, с которого можно было изучать лошадь, и он просто воспользовался представившейся возможностью. Вульф также припомнил одну крайне неприятную поездку верхом на Сухаре три года назад, когда того еще тренировал Фитцсиммонс. Он объяснил, как будет управлять конем, если ему дадут такую возможность. Ховард и Смит потеряли дар речи. Вульф рассказал им как раз то, что они сами хотели ему сказать. Конечно, Вульф получил эту работу.

Вульф оставил своих новых нанимателей в полной уверенности: если на гандикапе Санта-Аниты трек будет сухим, Сухарь победит.

Джордж остановился у букмекерской конторы и поставил на победу Сухаря. Потом поехал в больницу Святого Луки и отдал ставку Полларду. Старые друзья сидели вместе и говорили о Сухаре. Вульф был глубоко признателен Реду за то, что тот помог ему получить эту работу.

Джордж пообещал Реду, что если Сухарь выиграет, то он разделит причитающиеся ему 10 % от приза в 100 тысяч долларов.

 

Глава 12

Все, что мне нужно, – это удача

За четверть мили до финиша Сухарь (слева) перехватывает лидерство в гандикапе Санта-Аниты 1938 года. Монтировщик (второй слева) идет позади него

(© Bettmann / Corbis)

Снова шел дождь. Всю неделю перед гандикапом Санта-Аниты 1938 года по крышам конюшен барабанил сильный ливень. В Лос-Анджелесе было наводнение. И город, и ипподром остались без связи. Смит ни на шаг не отходил от Сухаря. Он проводил дни и ночи напролет в сырой конюшне и потихоньку заболевал. У него появился чудовищный кашель. Как-то раз к нему заглянул Ховард, который попытался заставить Тома обратиться к врачу, но тот только отмахнулся и продолжил работу. С каждым днем кашель усиливался, и в свой очередной визит Ховард увидел, что Смит с трудом держался на ногах. Чарльз бросился к телефону, чтобы вызвать карету скорой помощи, но, когда она прибыла, Том наотрез отказался расстаться со своими лошадьми. Никакие уговоры Ховарда не смогли заставить тренера лечь в больницу. Врачи уехали, а Смит вернулся на работу. Постепенно кашель утих.

В конюшнях царила нервная атмосфера. Сухарь, окруженный беспрецедентными мерами безопасности, томился от безделья. Каждую ночь в его стойле находился кто-то из людей. Ховард нанял трех сторожей, один из которых охранял конюшню днем, а двое других – ночью. Ночным сторожам было строго приказано непрерывно разговаривать между собой, чтобы никто из них не смог задремать. Смит обязал всех охранников пользоваться паролями, и теперь любой, кто проходил мимо, подвергался жесточайшему допросу. Патрулирование обеспечивал полицейский пес Сильвер, которого специально натренировали бегать вдоль конюшен. Дверь стойла Сухаря находилась под электрическим напряжением. Смит сам придумал и собственноручно смастерил устройство. Оно состояло из множества проводов, тянувшихся от пола до потолка, и приводило в действие сирену, если кто-то пытался открыть дверь. «Возможно, до Сухаря и добрался бы отряд чикагских головорезов, вооруженных до зубов автоматами и пулеметами, расстреливая всех подряд на своем пути, – с уверенностью говорил Ховард. – Но у человека, который в одиночку отважился бы погладить Сухаря, шансов было ровно столько, сколько у воспитанника детского сада, пытающегося взломать Монетный двор США перьевой ручкой».

Сухарь был в полной безопасности, а Вульф – нет. За два дня до скачек полиция сообщила, что его попытаются похитить. Неизвестные злоумышленники планировали изувечить жокея и накачать наркотиками или взять в заложники, чтобы он не смог принять участие в скачках, а Ховарду и Смиту просто не хватит времени для поиска квалифицированного жокея. Похитители надеялись, что без Вульфа Сухарь проиграет, тем самым позволив игрокам, поставившим на аутсайдера, сорвать изрядный куш.

Самым страшным было то, что личности похитителей до сих пор не установили. Под подозрение попадали все, с кем Вульф поддерживал знакомство. Жокей без промедления нанял двух дюжих телохранителей, и в течение двух дней они следовали за ним повсюду, куда бы тот ни шел.

В пятницу утром разразился ливень, превративший скаковой трек в настоящее болото. Управляющий вызвал сушильные машины, которые медленно осушали скаковые дорожки. При жеребьевке стартовых номеров Сухарю снова не повезло. Ему достался тринадцатый номер из девятнадцати.

Почти всю ночь перед скачками Вульф в сопровождении своих телохранителей и Смит провели у кровати Полларда. Втроем они долго обсуждали предстоящие скачки, самое значительное испытание в жизни Сухаря. В составе участников были лучшие из лучших скакунов на тот момент, за исключением Адмирала. Сухарю назначили максимально возможную весовую нагрузку, 59 килограммов. Фавориту Кентукки Дерби 1938 года, жеребцу по кличке Монтировщик, определили минимальные 45 килограммов. Ему посчастливилось прошмыгнуть на гандикап с такой легкой нагрузкой благодаря несовершенству системы назначения весовых нагрузок. Чтобы помочь подготовиться тренерам лошадей-фаворитов к скачкам на их ипподроме, руководство Санта-Аниты рассчитало вес для каждого участника за два месяца до начала состязания, еще 15 декабря. В тот день назначенная для Монтировщика нагрузка в 45 килограммов была вполне обоснованной, так как жеребцу исполнилось только два года. Он не только не выиграл ни одной из проведенных скачек, но ни разу даже не смог показать достойный результат. Накануне 1938 года жеребец претендовал исключительно на клейминговые скачки. Ставки против него принимались из расчета 150: 1. Однако теперь ему уже исполнилось три года, он одержал четыре сенсационные победы подряд, включая Санта-Анита Дерби с призовым фондом в 50 тысяч долларов. Все понимали, что назначенная жеребцу нагрузка для скачек стоимостью 100 тысяч долларов оказалась несправедливо заниженной. Вес был настолько мал, что тренеру Эрлу Санду пришлось вызвать из Майами миниатюрного темнокожего Ника Уолла, единственного в стране квалифицированного жокея, который мог соответствовать такому весу.

Вульф четко осознавал, что фора в 14 килограммов, предоставленная Монтировщику, практически гарантировала жеребцу победу. Но Сухарь не привык отступать.

Утром перед началом гандикапа Санта-Аниты 1938 года Ховард приехал в больницу Святого Луки. Там их уже ждал бледный, изможденный Поллард в инвалидном кресле. Он натянул на себя выглаженную белоснежную сорочку, прикрыв искалеченную грудь, и повязал галстук. Должно быть, процесс одевания причинил ему немало боли и страданий. Он причесался, побрился, надел пиджак на одну руку. Второй рукав свободно болтался над повязкой, поддерживавшей больную руку. Всего две недели назад, до того как Поллард упал со спины Прекрасной Воительницы, он выглядел гораздо моложе своих двадцати восьми лет, почти как мальчик, и в одно мгновение превратился в дряхлого старика. Ховард перенес жокея в машину и убедился, что ему удобно в салоне. Полларду нельзя было вставать с постели, но медики поддались на уговоры и позволили посетить скачки при условии, что его будут сопровождать двое врачей и медсестра.

Они приехали в Санта-Аниту. Ипподром заполонили семьдесят тысяч зрителей. С помощью Марселы Поллард поднялся на трибуну, но на самом верху они остановились. Чтобы добраться до будки комментаторов, им нужно было пройти мостик над трибунами с болельщиками. Проход был слишком узким для кресла Полларда. Тогда жокей, кривясь от боли, медленно встал и, хромая, побрел по мостику, а за ним – эскорт из медиков.

Вдруг какой-то человек снизу из толпы взглянул наверх и узнал его. Он тут же толкнул локтем другого болельщика и указал на жокея, и вскоре вся толпа уставилась на Полларда. Кто-то выкрикнул его имя и начал аплодировать. К нему присоединился второй, третий, и вскоре все трибуны неистово аплодировали. Поллард выпрямился и поклонился.

Когда они добрались до конца мостика, аплодисменты стихли. Похоже, никто не сомневался, что Марсела остановится с Рыжим там, потому что далее начиналась сугубо мужская территория, на которой сосредоточились корпуса армии радиокомментаторов и газетчиков, состоявших исключительно из представителей сильного пола. До сих пор всех женщин, пытавшихся туда проникнуть, бесцеремонно выставляли за дверь.

К всеобщему удивлению Марсела решительно пошла напролом. Ей, как обычно, сопутствовал успех. Если кто и был против ее присутствия, то не проронил ни слова. Один репортер, восхищенный ее поступком, даже предложил наградить Марселу орденом за храбрость. Но она не осталась там надолго, хотя изначально собиралась вместе с Поллардом наблюдать за состязанием из комментаторской будки, откуда Клему Мак-Карти предстояло вести прямой репортаж по национальному радио. У нее просто сдали нервы. Будка находилась на крыше ипподрома, на нее необходимо было подниматься по лестнице высотой более трех с половиной метров. Но Марселу смущала вовсе не лестница. Она просто боялась, что во время скачек не сможет справиться с эмоциями и будет кричать прямо в микрофон комментатора. «Я не могу этого выдержать, – сказала она. У нее тряслись руки. – Сейчас я думаю не о скачках. Я вся на взводе в ожидании начала, но микрофон там, в кабинке, еще страшнее».

Она развернулась и побежала к мостику. Впереди нее поднимался Бинг Кросби, специально принарядившийся, чтобы полюбоваться, как его Лигароти будет бороться за победу. Поклонники Сухаря и Лигароти объединились в два лагеря, между которыми существовало оживленное, но вполне беззлобное соперничество. Лин Ховард, например, заключил со своим отцом групповое пари на то, какая из их лошадей придет к финишу первой, на сумму, которая могла бы разорить банк. Бинг схватил Марселу за руку. «Марсела, судя по всему, ты пришла сюда, чтобы рассказать народу, на сколько Сухарь собирается обогнать Лигароти», – проворковал он. «С легкостью! – парировала она, освободившись, и, повернувшись к репортерам, добавила: – Он выиграет около четверти мили».

Кросби потянул ее назад, и Марсела начала взбираться по лестнице. От ветра подол платья раздувался и бил ее по ногам. Полларда с большим трудом удалось втащить наверх. Марсела подсела к нему, и они всячески пытались развлечь друг друга разговорами, чтобы снять нервное напряжение.

Перед дверью жокейской комнаты Вульф избавился от телохранителей. Он не переставая думал о Монтировщике и кое-что отметил про себя. Жеребец был как две капли воды похож на своего родного брата Униформиста. Чтобы комментатор скачек смог различать жеребцов, жокею Монтировщика приказали надеть белую шапочку, а жокею Униформиста – красную. Вульф спустился на паддок, где его с микрофоном в руке поджидал Клем Мак-Карти для интервью в прямом эфире. Слушатели пришли в восхищение, услышав слова Вульфа: «Все, что мне нужно, – это удача. Остальное сделает Сухарь».

Ховард и Смит проводили Сухаря и Вульфа на трек и поднялись в личную ложу Ховарда. В последующие 121 секунду они не проронили ни слова.

Не успел Сухарь оторваться от ограждения, как на него налетел Граф Атлант, безнадежный аутсайдер, который выскочил из бокса справа от Вульфа. Конь чуть не сшиб Сухаря с ног, а когда тот, пошатнувшись, подался в сторону, Граф Атлант ринулся вперед и обогнал его. Потом вдруг резко рванул влево и внезапно затормозил, снова толкнув Сухаря. Сухарь споткнулся, резко качнул головой вниз, и Вульф, дернувшись по инерции, соскользнул на его шею. Несколько жутких секунд жокей, уцепившись за шею жеребца, висел всего лишь в миллиметрах от земли, но смог вернуться в седло. Едва он перевел дух, как Граф Атлант опять наскочил на Сухаря и ударил его в правый бок. Вся остальная группа вихрем пронеслась мимо них. Целых 100 метров Граф Атлант опирался на плечо Сухаря, повернул голову и шею влево, мешая ему вырваться вперед. Пока Сухарь пытался оттолкнуть от себя незадачливого собрата, лидеры скрылись из виду. Вульф пришел в ярость, так как шансов на победу оставалось все меньше и меньше. Он взмахнул хлыстом и с силой ударил Джонни Адамса, жокея Графа Атланта, по ягодицам. Потом взмахнул второй раз и снова хлестнул жокея. В этот момент они находились возле ограждения, от глаз судей и зрителей их загораживали остальные участники, поэтому его поступок остался незамеченным. Но не для Адамса, который позже, в весовой, будет демонстрировать следы злых, крепких ударов разгневанного жокея. Он сразу сдал назад, рывком заставляя Графа Атланта повернуть голову вправо, и Сухарь освободился.

Наконец Вульф смог снова вдеть ноги в стремена. Он встал во весь рост и пришел в отчаяние от своего положения. Сухарь был всего лишь двенадцатым, проигрывая лидерам восемь корпусов. Более того, дорогу ему преграждала отставшая группа. Вульфу ничего не оставалось, кроме как дожидаться просвета между скачущими впереди лошадьми, и он неподвижно сидел в седле, уставившись на подрыгивавшую впереди белую шапочку.

На противоположной прямой перед ним открылся очень узкий и неровный коридор. Белая шапочка ускользнула из поля зрения Вульфа, и у него возникло предчувствие, что для Сухаря этот узкий проход – последний шанс вырваться вперед, но шанс был весьма шатким. Коридор мог закрыться в любую секунду, так как лошади беспрестанно то сближались, то отодвигались друг от друга. Чтобы не упустить возможность, Вульфу предстояло выжать из Сухаря все, на что тот способен. Резкое ускорение под тяжелым грузом очень сильно истощает запасы энергии. Лошади с весом, который нес Сухарь, не могли позволить себе потерять темп. Вульф знал, что если он заставит жеребца развить максимальную скорость, то до самого конца скачки будет вынужден ее поддерживать. Как правило, на скачках ни одна лошадь не может проскакать на своей предельной скорости более 600 метров. Дистанция в 2 километра гандикапа в Санта-Аните была длинной и утомительной, и Сухарю предстояло преодолеть еще более 1200 метров. Вульф должен был быстро принять очень важное решение. Если он направит Сухаря в открывшийся просвет, то на противоположной прямой жеребец, несомненно, очень устанет и будет уязвимым для тех лошадей, которые готовились сделать рывок на финише. Если он будет ждать следующего благоприятного момента, то Монтировщик, возможно, слишком далеко оторвется от них. И Вульф сделал выбор. Он указал Сухарю на коридор и попросил пройти его.

Жеребец отреагировал молниеносно. Его не устраивала перспектива продолжать плестись за отставшей группой, поэтому он пролетел коридор как пуля, выпущенная из оружейного ствола. Вульф балансировал, наклонившись над шеей Сухаря, и искусно вел его сквозь толпу лошадей, выискивая впереди белую шапочку. Под управлением Вульфа жеребец на бешеной скорости лавировал между копытами лошадей, вклинивался в просветы между участниками и выскакивал из них как раз вовремя, чтобы не зацепиться за задние ноги лошадей. Когда Сухарь пронесся мимо столба с отметкой 1200 метров, несколько хронометристов осознали, что происходило на круге, и нажали на свои секундомеры. Сухаря заметил и Мак-Карти из дикторской кабины. Он тотчас же прокричал в микрофон: «Сухарь! Он прорывается! Он несется как ураган, обгоняя всех остальных!»

Внезапно Вульф оказался возле жокея в белой шапочке. Он даже не успел взглянуть на него, потому что Сухарь мчался настолько стремительно, что Вульф и глазом не успел моргнуть, как жокей и его жеребец остались позади. Сухарь обогнал очередную группу и, вытянувшись в струну, нацелился на Анероида, единственного скакуна, который был впереди него. Теперь оба жеребца скакали бок о бок. Они одновременно, как будто прилипнув друг к другу, подлетели к столбу с отметкой 400 метров. Хронометристы ударили пальцами по секундомерам. Стрелки показывали 44,02.

На промежуточном этапе изнурительной скачки Сухарь побил мировой рекорд на дистанции в 800 метров на две секунды, то есть более чем на тринадцать корпусов. Вполне вероятно, что за всю историю скачек больше ни одна лошадь английской чистокровной породы не смогла показать такую невероятную скорость.

При заходе на дальний поворот Сухарь, не снижая неистовый темп, удерживал лидерство. Он опередил всех. Вульф все поставил на кон, и казалось, что риск оправдал себя. Все остальные участники в замешательстве отступили и беспорядочной толпой скакали позади.

На дальнем повороте Вульф неожиданно почувствовал, что к ним кто-то приближается. Он повернулся в седле и посмотрел назад. Одна лошадь, оторвавшись от всей толпы, бросилась вдогонку за Сухарем – точно так, как Роузмонт годом раньше. Вульф внимательно посмотрел на голову лошади и выпрямился. Он узнал эту морду темно-коричневого окраса, переходящего в черный у кончика носа. Но цвета жокея были другими. Вульф снова повернул голову и вгляделся. Он не ошибся.

Это был Монтировщик.

Его осенила внезапная догадка – жокеи Монтировщика и Униформиста обменялись шапочками. Всю дистанцию Вульф старался догнать лошадь, которая на самом деле находилась сзади него и выжидала удобного момента, чтобы к нему подкрасться. Он слишком рано разогнал Сухаря в погоне за ложным фаворитом.

Наблюдая за происходящим с трибуны, тренер Монтировщика Эрл Санд закричал ликующим голосом: «Мы победили!» Так думал и Ник Уолл, сидя на Монтировщике и наблюдая сзади за Сухарем. Жокей увидел, как тот молнией мчался по противоположной прямой. Он почти не сомневался, что Вульф сошел с ума, а силы Сухаря на исходе. Сам Уолл восседал на свежем, в идеальном состоянии жеребце, не обремененном практически никаким весом. Жокей, раскачиваясь в такт движения своего скакуна, подумал: «Я проскочу мимо него и выиграю, когда сочту это нужным».

На финишной прямой Вульф, красный от напряжения, гнал Сухаря изо всех сил. Жеребец и его всадник составляли теперь единое целое. Жокей подбадривал коня, умолял его скакать еще быстрее, сливался с его шеей под порывами ветра. Уолл, не отрывая глаз от спины Вульфа, заставил Монтировщика развить предельную скорость. Жокей не понимал, почему его скакун, который мчался на самой большой скорости, какую только он мог из него выжать, с трудом догонял Сухаря. Постепенно Монтировщик сокращал разрыв и наконец поравнялся с Сухарем. Из поля видимости зрителей вдруг исчез низкорослый Сухарь, которого заслонил от них длинный и темный Монтировщик. Казалось, как только он унесется прочь, Сухарь вновь покажется. На трибуне Поллард решил, что это конец.

Однако Сухарь не появлялся. Всю оставшуюся жизнь зрители будут помнить то, что им предстояло вот-вот увидеть, и считать, что они стали свидетелями уникального подвига на спортивных соревнованиях. Они поняли это сразу. Сухарь с огромным дополнительным грузом, проскакавший почти всю дистанцию на скорости, превысившей мировой рекорд, неожиданно ускорился. Он сделал такой мощный бросок, что, по словам одного из очевидцев, создалось впечатление, что «он заново отрывался от ограждения на старте». Монтировщик, как ни пытался, не смог устрашить его.

Толпа на трибунах безумствовала. Мак-Карти, один из немногих комментаторов, которые не перепутали Монтировщика с Униформистом, охрип от крика: «Это Сухарь и Монтировщик. Они отрываются от остальных. Между ними всего лишь… Они почти здесь! Монтировщик скачет быстрее… Но Сухарь не уступает! Он отчаянно борется!»

Поллард не выдерживал напряжения. Он ерзал в своем кресле, задыхался то от страха, то от счастья. В горле стоял комок, а сердце в груди билось так тяжело, что в какой-то момент он даже подумал, что если оно остановится и он умрет прямо в будке комментатора, то скачку все равно не остановят. Марсела побелела и пронзительно визжала. Кто-то сзади, помня о микрофоне, зажал ей рот рукой. Под ними, оцепенев, стоял Ховард. Бинокль выпал у него из рук.

Остальные участники остались далеко позади. Монтировщик и Сухарь бок о бок молниеносно проскакали последние 400 метров за 24,08 секунды, установив рекордное для этого отрезка дистанции время. Уолл устремлял Монтировщика на обгон Сухаря, но тот упорно не сдавался и сам пытался обойти соперника. Сухарь с опущенной головой и прижатыми ушами выглядел довольно-таки грозно. Вульф всем телом навалился на шею коня и делал все возможное, чтобы ему помочь. По мере приближения к проволоке головы жеребцов по очереди опережали одна другую, поэтому преимущество всего лишь в несколько сантиметров ежесекундно переходило от одного скакуна к другому. Линию финиша они пересекли одновременно.

И снова никто не знал, кто стал победителем. И снова долгое томительное ожидание, глухой рокот толпы, мерцающее табло, подтверждающее новый мировой рекорд. И снова тихий свистящий звук, сопровождающий передачу снимка фотофиниша судье. Фотография оказалась размытой и нечеткой. Но судьи-распорядители вынесли решение.

Победил Монтировщик. Над трибунами Марсела и Поллард обняли друг друга и разрыдались, потом жокей взял себя в руки и улыбнулся. Позже он сказал: «Он старался изо всех сил, напрягая каждую частичку тела, каждый мускул. Я горжусь своим жеребцом».

Ховард и Смит словно окаменели в своей ложе. На одном и том же ипподроме два носа в двух скачках, которые Ховард и его жена больше всего хотели выиграть, лишили их 182 тысяч 150 долларов, а Сухаря – титула лошади, получившей самый большой денежный приз в истории скачек. Ховард выдавил из себя слабую улыбку и сказал: «Черт возьми! Не можем же мы все время побеждать».

Ложа прессы пришла в уныние. Большинство репортеров были уверены, что за всю историю скачек ни одна лошадь не сделала того, что показал Сухарь в этом гандикапе. Они считали, что он проиграл только из-за несостоятельности системы распределения весовых нагрузок и явного нарушения правил одним из его соперников. Журналист Сальваторе, освещавший события с ипподромов, написал: «Победу несправедливо отобрали у лучшей лошади».

Легким галопом Монтировщик вернулся на призовой круг. «Это самая лучшая в мире лошадь», – восхищенно высказался Ник Уолл о Сухаре. – Он приложил столько усилий, что мог бы остановить паровоз… При равной весовой нагрузке ни одно живое существо со скаковыми подковами на копытах ни за что не победило бы его».

А Сухарь вернулся к трибунам, где его поджидали Смит и Ховард. Вульф, просто кипевший от негодования, соскользнул с жеребца и стянул с его спины седло из кожи кенгуру. Он был настолько зол на Графа Атланта из-за его возмутительного поведения, что не мог говорить. Впервые за свою десятилетнюю карьеру он проиграл скачку по результатам фотофиниша.

Ховард взглянул на Сухаря. Жеребец стоял с гордо поднятой головой, а его глаза лучились озорством. Он не знал, что проиграл. И Ховард почувствовал, как к нему возвращается уверенность. «Мы снова попытаемся, – сказал он. – И в следующий раз обязательно выиграем».

 

Глава 13

Жесткая позиция

Сухарь, Том Смит и Ч. С. Ховард

(© Bettmann / Corbis)

Спустя несколько минут после того, как Сухарь проиграл, Ховарды уехали с ипподрома, переоделись в официальные наряды и с высоко поднятыми подбородками вернулись в Жокей-клуб на бал в честь победителя – Монтировщика. Зал гудел. Несколько часов назад в Хайалиа-парке во Флориде Адмирал одержал десятую по счету победу, легко выиграв гандикап Уайденера. Победитель Тройной Короны стал настолько неуправляемым, что перед многими скачками измученные помощники судьи отчаялись заводить его в стартовые боксы и вместо этого отводили к дальнему краю стартовых ворот с внешней бровки, а остальные лошади стартовали как положено. Но когда жеребец пускался вскачь, то был неподражаем. В скачках Уайденера он показал великолепную резвость, и теперь все сравнивали его победу с необычайной скачкой Сухаря в гандикапе Санта-Аниты. И на балу, и по всей стране все говорили только об этих жеребцах. На следующее утро все газеты и журналы печатали рядом две фотографии – победу Адмирала и поражение Сухаря. Все спортивные колонки в газетах были заполнены сравнением достоинств и недостатков двух лошадей. Страну охватила навязчивая идея посмотреть на состязание Адмирала и Сухаря. Весь вечер репортеры кружили вокруг Ховарда, интересуясь, хотел бы он провести матчевые скачки с жеребцом Риддла. И Ховард, как обычно, отвечал, что хотел бы.

После бала владельцы нового парка Голливуд обратились к нему с формальным предложением провести матчевые скачки. Ховард ответил, что если они заполучат к себе Риддла, то Сухарь обязательно будет участвовать. Руководство парка согласилось провести консультации с Риддлом в его доме в Пенсильвании. Ховард решил подождать, что из этого получится. Как обычно, ничего не получилось.

Терпение Ховарда подошло к концу. Почти год он практически упрашивал устроить матчевые скачки, но Риддл оставался непоколебим. Он считал, что Сухарь не соответствует уровню его лошади и если он согласится выставить своего жеребца против западной лошадки в матчевой скачке, то тем самым дискредитирует своего скакуна. И даже если бы Риддл был более высокого мнения о достоинствах Сухаря, он ничего не получал от такого состязания. Адмирал уже выиграл титул «Лошадь года», даже не встречаясь с Сухарем. Поскольку участники голосования пристрастно относились к лошадям из восточных штатов в целом и Адмиралу в частности, Сухарю практически невозможно было свергнуть «Лошадь года», не победив ее на треке. Адмирал выигрывал баснословные суммы призовых, и ему оставалось лишь поднапрячься и победить лошадей, которых осмеливались выставить против него: во многих скачках всего один-два владельца отважились на противостояние с Адмиралом. И Риддл не видел резона нарушать график Адмирала, чтобы встречаться с Сухарем и рисковать – каким бы маловероятным он не считал такой риск – статусом чемпиона для своего жеребца. Если Сухарь появится на одной из запланированных скачек Адмирала на обычных гладких скачках, прекрасно. Но Риддл не понимал, к чему ему соглашаться на матчевые скачки.

Ховард был совсем в другом положении. Как и Риддл, он понимал, что для того, чтобы доказать свое превосходство над Адмиралом, Сухарь должен победить его на скаковой дорожке. И в такой ситуации Ховард и Смит не хотели выставлять своего жеребца на скачки с полным комплектом участников, где есть риск, что в противостояние вмешается третья лошадь, как это случилось в свое время с Графом Атлас на стотысячнике. И риск, что какая-то лошадь помешает выиграть, тоже у каждого из жеребцов был разный. Адмирал с самого старта набирал такую сумасшедшую скорость, что прочно удерживал лидерство и несся по внутренней бровке далеко впереди основной группы. Столь мощные старты гарантировали, что он будет бежать в одиночестве и ему не будут мешать соперники. В отличие от него Сухарь начинал забег с остальными участниками, и, чтобы догнать лидера, ему нужно было выскользнуть из толпы соперников. Ховард потому так и настаивал на матчевом забеге один на один – и был намерен добиться этого.

Его целью стал бывший журналист Герберт Байярд Своуп, председатель нью-йоркской Комиссии конного спорта, руководящего органа ипподрома, на котором содержали Адмирала. Если кто-то и мог организовать такие скачки, то это был Своуп. Однажды в начале марта 1938 года Ховард встретился со Своупом, рассказал, что хочет, чтобы Сухарь встретился с Адмиралом, и попросил Своупа поспособствовать организации такого мероприятия. Своуп предложил выставить Сухаря на гандикапе Предместий в Бельмонт-парке, где среди других участников будет и Адмирал. Он пообещал постараться поднять призовой фонд с 20 тысяч долларов до 50 тысяч. Этот сценарий не устраивал Ховарда, но он чувствовал, что еще рано настаивать на своем, поэтому попросил Своупа работать в этом направлении, а позже они смогут еще раз встретиться и поговорить. Своуп согласился.

После гандикапа Санта-Аниты весь ипподром гудел о том, что Граф Атлас сделал с Сухарем. Некоторые репортеры, припомнив неудачные попытки похитить Вульфа и причинить вред Сухарю, рассуждали о том, что поведение жеребца было результатом заговора. На ипподроме Санта-Аниты скачки записывали на пленку, но судьи не просмотрели эти записи. Группа газетчиков направила петицию судьям с требованием показать их. Но газетчики ожидали увидеть только то, как лошадь подрезает Сухаря, а увидели и еще кое-что. Они отдали пленки назад, горячо настаивая на том, что судьи тоже должны на них взглянуть. Те просмотрели забег.

На записи было четко видно, как Вульф поднимает хлыст и несколько раз бьет Джонни Адамса. Вульфа вызвали на ковер. Его спросили, бил ли он Адамса, и тот открыто признал этот факт, объяснив, что Адамс специально направлял лошадь на Сухаря. Вульфа отстранили до конца серии скачек. Адамс наказан не был.

Ховард пришел в бешенство. «Если бы Вульф не защитил Сухаря, – кипел он, – судьи бы точно его не защитили. Я вижу, что, пока Вульфа отстранили от скачек, Адамс участвует в забегах. А значит, я считаю, что Вульф был прав, защищая свою лошадь. Конечно, неприятно, что ему пришлось ударить Адамса, но иного выхода не было и не от кого было ждать помощи. Я не обвиняю Вульфа в том, что он не стал безучастно наблюдать, как другой всадник уничтожает его шанс на победу в скачках на 100 тысяч долларов».

– Наверное, нам придется научить Сухаря капризничать на старте – брыкаться, вставать на дыбы, вырываться или выбрасывать еще какие-нибудь коленца, – горько заметил Ховард. – Тогда ему позволят стартовать вне стартовых боксов, где он может свободно броситься вперед, без каких-либо помех. Так поступает Адмирал, и эта тактика, похоже, весьма эффективна. Если твою лошадь хотят покалечить, думаю, лучше убрать ее из толпы.

Но его никто не захотел слушать. Ховарду пришлось спешно подыскивать нового жокея – он получил предложение выставить Сухаря на скачках в Тихуане. Они должны были состояться, пока Вульф еще будет отстранен от скачек. В 1934 году, когда Мексика ввела запрет на азартные игры, полная жизни Тихуана, которую знали Вульф и Поллард, ушла в прошлое. Недавняя отмена запрета на скачки не смогла вернуть городку его былую славу. Ипподром Агуа-Кальенте, построенный за 3 миллиона долларов в 1929 году, был продан в 1936 году всего за 140 тысяч. Он напоминал лишь тень себя прошлого. Тогда-то руководитель Кальенте Джин Нормайл и выдвинул идею возродить одноименные скачки и пригласить на них Сухаря. Это предложение было как нельзя более кстати, и Ховард не мог не согласиться. После скачки-стотысячника судья Санта-Аниты назначил Сухарю весовую нагрузку в 61,2 килограмма для участия в Сан-Хуан Капистрано, следующих запланированных скачках в расписании Сухаря. Ховард ни за что не согласился бы позволить лошади скакать с таким весом, поэтому идея Нормайла упрощала выбор. Руководство мексиканского скакового спорта не было связано правилами, запрещающими назначать нагрузку менее 45,3 килограмма, поэтому они могли назначить Сухарю 59 килограммов, а другим лошадям – менее 45 килограммов, если нужно. Ховард согласился. Хотя он до сих пор злился из-за отстранения Вульфа, но не хотел еще больше портить отношения с калифорнийским руководством конного спорта и не стал нанимать Вульфа на скачки в Мексике. Калифорния по-прежнему была основной базой Сухаря. С одобрения Смита Ховард нанял на эти скачки Спека Ричардсона.

Нормайл успешно провел операцию, чтобы заполучить Сухаря на скачки, но теперь он столкнулся с другой проблемой. Никто не хотел состязаться с жеребцом Ховарда. Нормайл предложил большую награду за 2–5-е места и предложил снизить весовую нагрузку, чтобы разница с нагрузкой Сухаря составляла от 10 до 14,5 килограмма. Это сработало: владельцы еще семи лошадей выставили своих питомцев, чтобы посоревноваться за второе место.

Команда Сухаря прибыла в городок с большой помпой. Ховард въехал на первом из восьми лимузинов фирмы «Бьюик», в которые набилось три десятка его лучших друзей. По прибытии Сухаря фанаты теснились по бокам его фургона, как снежные сугробы. Дверь открылась, и конь появился перед публикой. Защелкали затворы фотоаппаратов, и толпа стала напирать. В сопровождении двух охранников из бюро Пинкертона Сухарь спрыгнул с пандуса – прямо в толпу поклонников. Он принял эффектную позу и замер. Он так часто позировал, что, казалось, знал, чего от него хотят, когда вокруг шумят представители прессы, которые окрестили его «кинозвездой». Как всегда, он с достоинством поднял голову, поставил уши, распушил хвост и стоял, не шелохнувшись, пока видел направленные на него объективы. Когда он слышал щелчок, то расслаблялся. Один фотограф захотел снять его в профиль, и Сухаря развернули боком. Но каждый раз, когда репортер поднимал фотоаппарат, конь поворачивал морду и смотрел прямо в камеру. Фотограф даже пробовал спрятаться в кустах, пока его помощник отвлекал коня, но каждый раз, когда он собирался сделать снимок, Сухарь поворачивался и смотрел в его сторону. Спустя восемь минут мучений Смит вытащил из кармана морковку и бросил ее ассистенту фотографа. «Вот, держите, – объяснит тренер. – Он ее любит. Держите морковь так, чтобы Сухарь ее не достал, и пусть уже ваш друг сделает снимок». Это сработало.

Поллард наконец достаточно окреп, чтобы путешествовать, и приехал в город, где когда-то считался лучшим. Город юности показался Реду каким-то съежившимся, выцветшим. Огромный ипподром стоял пустой и заброшенный. Оживленные улицы, по которым Вульф гонял на своем «студебекере», были тихими и безлюдными – теперь по ним гонял только ветер. И даже девицы из «Красной мельницы» куда-то подевались. Дом знаменитых развратниц, способных пускать дым из всех щелей, восстановили и переоборудовали – подумать только! – в школу для детей. Позже это здание станет церковью. Лишь один бизнес по-прежнему процветал в городке – оформление разводов. Процедуру проводили легко и быстро, в холодных конторах, которые прежде были шумными барами.

Но однажды весной 1938 года Сухарю удалось воскресить прежнюю Тихуану и Агуа-Кальенте. Задолго до Дня Сухаря в городок потянулись американцы. Гостиницы заполняли фанаты Сухаря, съезжавшиеся со всех уголков Соединенных Штатов. Местные власти, осознав, что принимают самого важного и желанного гостя, который когда-либо пересекал границы их города, судорожно готовились к встрече. Железные дороги вносили в расписания специальные поезда, чтобы перевезти кучу народа к южным границам страны.

Дорожные строители спешно расширяли дороги, ведущие из Калифорнии. На ипподроме установили дополнительные окошки тотализатора, оборудовали с десяток кабинок букмекеров на внутреннем поле, открыли все свободные зоны в здании клуба и наняли целую армию работников. Хотя парковка могла вместить до пятнадцати тысяч автомобилей, власти знали, что этого будет недостаточно, и принялись расчищать место для дополнительной парковки.

Но все их усилия не спасли положения. На рассвете дня скачек, 27 марта, фары первого автомобиля мигнули на пограничном пункте. К полудню «дорога в ад» была забита фанатами Сухаря. Пограничная полиция сбилась с ног, тщетно пытаясь развести пробки и организовать лавину машин в четыре потока. Через несколько часов машины заполнили все пространство от ворот ипподрома и до самой границы. На ипподроме дополнительная парковка была битком забита еще утром, поэтому зрители начали бросать свои машины просто на обочине и добираться до места пешком. Когда все обочины были уже забиты, они рассредоточились в местном гольф-клубе и просто на лужайках перед домами местных жителей. Задолго до начала первого забега трибуны были заполнены сверх предела – собралась самая большая зрительская аудитория в истории ипподрома. У паддока столпилось столько народу, сколько было на трибунах за день до этого.

Вся эта толпа уничтожила продуктовые запасы в клубе и установила рекорд по количеству ставок. Ставки на Сухаря были с самым низким коэффициентом за всю историю Кальенте. Трибуны вскоре оказались настолько забиты, что перед скачками толпы задыхающихся в давке фанатов рассыпались вдоль ограждения внешней бровки и даже вылезли на трек. Не в состоянии справиться с ними, руководство ипподрома направило их на внутреннее поле. Вдоль ограждений выставили полицию, чтобы фанаты не выбегали на скаковые дорожки перед лошадьми. Фотографы окружили дорожку с камерами наготове.

Скачки закончились почти в тот же миг, как начались. Сухарь стрелой вылетел из стартового бокса и понесся, оставив соперников далеко позади. Ему явно было скучно, и он поводил мордой из стороны в сторону. По словам Ричардсона, каждый раз, когда конь пробегал мимо фотокамеры, он высоко ставил уши и распушивал хвост, пока наездник не напоминал ему, зачем он вообще появился на скаковой дорожке. Под неистовые аплодисменты Сухарь пересек финишную прямую. Ричардсону с трудом удалось заставить коня остановиться и направить его к кругу победителя, где их ждали Ховард, Смит и Бинг Кросби. Кто-то из присутствовавших божился, что, когда Бинг вручал трофей Ховарду, Том Смит улыбнулся. Но это только слухи.

Толпы снова заполонили все дороги, останавливаясь только затем, чтобы подчистить все съестное до последней крошки в ресторане Цезаря задолго до обеда. Машины простояли на границе до поздней ночи. На то, чтобы привести город в порядок, потребовалось два дня.

29 марта 1938 года после триумфа в Кальенте поезд Сухаря прибыл в Танфоран. Несколько сотен фанатов ждали его на станции. Ховард ехал через Бэй-Медоуз. Там он получил телеграмму от Своупа, у которого оказался приятный для него сюрприз. Своуп был верен слову. Он уговорил владельца Бельмонта, Джозефа Уайденера, на проведение скачек, в которых примут участие Сухарь и Адмирал, – гандикапа Предместий в День Памяти 30 мая, с увеличенным призовым фондом в 50 тысяч долларов. Теперь, когда дело сдвинулось с мертвой точки, Ховард почувствовал, что пришла пора занимать жесткую позицию. Он поднял телефонную трубку и позвонил Своупу.

После долгих уговоров устроить такие скачки теперь он отверг предложение Своупа и выдвинул целый ряд требований. Он хочет состязаний один на один. Хочет, чтобы скачки прошли в Бельмонте на дистанции в милю с четвертью, но не в День Памяти, что не вписывается в расписание Сухаря. Он предлагает провести их в какой-то день между 15 сентября и 1 октября. Лошадям должна быть назначена одинаковая весовая нагрузка, предположительно 57,1 килограмма, но решение о нагрузке он оставляет за Риддлом – главное, чтобы обе лошади несли одинаковый дополнительный вес. И призовой фонд должен быть гораздо больше. Когда Своуп услышал цифру, он, должно быть, стал белее мела.

100 тысяч долларов!

И Ховард не шутил. Если Своуп не сможет достать такую сумму, пригрозил Ховард, он отправит Сухаря на определенный западный ипподром, который уже предложил данный приз. Ховард, которого долгое время изводило восточное презрение к западным скачкам, теперь пытался эксплуатировать восточный снобизм. «Бельмонт-парк, ведущий ипподром страны, – сказал он, – никак не может предложить меньшую цифру».

Это было откровенной наглостью. Он требовал королевский выкуп – и при этом блефовал. Парк Голливуд действительно упоминал сумму в 100 тысяч долларов, но Ховард знал, что Сэмюэль Риддл никогда не выставит свою лошадь на скачках на западном побережье. Он рассчитывал на то, что Своупу об этом неизвестно.

Ховард знал, что нужно чем-то заинтересовать Риддла, поэтому серьезно подготовился. Он подошел к решению проблемы по имени Сэмюэль Риддл – как подходил к любой проблеме в сфере коммерции, подгоняя предложение под запросы владельца. Лошади сильно привязываются к определенному скаковому кругу, а Бельмонт был домом для Адмирала и местом, где он показывал наилучшие результаты. Миля с четвертью была оптимальной дистанцией для Адмирала. Ховард знал, что Риддл, как и он сам, мечтает побить рекорд всех времен в общей сумме призовых за один сезон, установленный Сан Бо. И сумма в 100 тысяч долларов будет очень привлекательным призом. Он знал, что Риддл крайне щепетилен в вопросах назначенной весовой нагрузки для своего жеребца. До гандикапа Уайденера Адмирал никогда не нес более 58 килограммов. Риддл установил предел в 59 килограммов и долго и громко возмущался, когда судья на ипподроме Хайалиа назначил для него 59,9 килограмма. Проблема назначенной весовой нагрузки сильно влияла на график скачек Адмирала, а Ховард предлагал, чтобы лошади скакали при любой нагрузке. Имиджу самого Риддла, вовсе не безупречному, эти условия тоже шли на пользу. При таком предложении он может согласиться на все условия Ховарда и покажет себя «хорошим парнем», который уступает требованиям своего придирчивого оппонента, хотя требования должен выдвигать именно он. И наконец, предложение Ховарда давало Риддлу идеальную отговорку. Если Адмирал проиграет, Риддл всегда может сказать, что Ховард диктовал условия скачки. Это было предложением, от которого трудно отказаться.

Кроме всего прочего, осуществить это было тоже довольно сложно. В своем стремлении заставить Риддла сесть за стол переговоров Ховард рисковал шансами собственной лошади. Сам он предпочел бы, чтобы скачки провели на Западе. Если они будут проходить в Бельмонте, Сухарю предстоит за пять дней преодолеть на поезде расстояние в 5150 километров. Кроме того, проблему представлял сам ипподром Бельмонт. Сухарь лишь раз скакал на этом треке, еще под началом Фитцсиммонса, и результат был плачевным. Смит предупредил Ховарда, что длина замкнутого контура Бельмонта 2,4 километра и на дистанции будет только один поворот вместо привычных двух, которые нужно пройти на дистанции в 2 километра на всех остальных ипподромах Америки. Главным козырем Сухаря была скорость при прохождении поворотов. Проход всего одного поворота лишает жеребца этого преимущества. Велика вероятность, что, если Ховард добьется проведения матчевой скачки на таких условиях, его лошади будет сложно победить. Игра была очень рискованной, но Ховард чувствовал, что это его единственный шанс.

Своуп, должно быть, проглотил эту новость с трудом. Ховард так обернул ситуацию, что отказ обошелся бы ему очень дорого. Введенный в заблуждение, Своуп был уверен, что у Ховарда совсем другие условия на уме, поэтому он уже уговорил руководство Бельмонта организовать встречу двух скакунов, и если сделка сорвется, то его репутация в организации может серьезно пострадать. Другой проблемой была реакция публики. Новость о начале переговоров разошлась в прессе еще вчера – Ховард, несомненно, организовал утечку информации, и она вызвала всеобщее ликование. Офисы Комиссии по конному спорту были завалены телеграммами со словами одобрения и поддержки. Газеты были полны историй и рисунков о перспективах исхода такого состязания. Телефон в офисе Своупа звонил не переставая. Бельмонт уже говорил с радиостанцией Си-би-эс, которая предлагала транслировать эти соревнования по всему миру, предсказывая, что слушать трансляцию будут не менее двадцати миллионов. Если сделка сорвется сейчас, на ипподром Бельмонт посыплются нападки. И наконец, Ховард нарисовал унизительную перспективу, что эту эпическую встречу могут организовать где-нибудь на Западе. И Бельмонт может лишиться возможности принимать у себя величайшее спортивное событие в истории, которое гарантированно соберет максимальное число зрителей.

Своуп угодил в западню. Он вернулся с готовым предложением, в котором удовлетворялись все до единого требования Ховарда. И даже согласился на призовой фонд в 100 тысяч долларов, который победитель полностью забирает себе.

Своуп поторопился заключить договор. Он связался с Риддлом, который далеко не сразу пошел на разговор. Когда руководитель ипподрома Бельмонт Джозеф Уайденер решительно поддержал идею, последним препятствием на пути ее реализации оставался С. В. Уайтни, влиятельный член совета директоров Ассоциации конного спорта Уэстчестера, руководящего органа Бельмонта. Формально голосование по этому вопросу будет проведено 12 апреля на собрании совета, но, поскольку большинство голосующих последуют за Уайтни, его мнение станет решающим. Склонить его на свою сторону было первоочередной задачей. Ярый противник матчевых скачек и больших призовых фондов, он может выступить против их плана.

6 апреля Уайденер послал телеграмму с предложением к Уайтни, отдыхавшему на своей яхте у берегов Бермудских островов. Уайденер не смог связаться с ним.

Задержка оказалась критической. Руководству ипподромов по всей Америки стало ясно, что Бельмонт обошел их всех. Они поторопились составить свои собственные предложения. Ховарда и Риддла вдруг забросали телеграммами с предложением провести матчевые скачки. В тот же день, когда Уайденер пытался связаться с Уайтни по вопросу финансирования планируемых скачек, чикагский ипподром Арлингтон-парк сделал формальное предложение Риддлу и Ховарду провести матчевые скачки с призовым фондом в 100 тысяч долларов в июле, на несколько месяцев раньше даты, назначенной ипподромом Бельмонт. Ховард, пытаясь натравить руководство ипподромов на ипподром Бельмонт, заявил, что готов рассмотреть любое предложение.

Все внимание было приковано к Риддлу. Наконец-то и он созрел для переговоров. 6 апреля он перевез своего жеребца на ипподром Бельмонт, а на следующий день связался со Своупом и сообщил, что следующим утром приедет в город. Но коннозаводчик, казалось, тоже решил поиграть с руководством ипподрома. К ужасу Своупа, Риддл послал подобную телеграмму и руководству ипподрома Арлингтона, представители которого в тот же день примчались в Нью-Йорк, чтобы встретиться с ним. Судя по тому, что Риддл говорил друзьям, по его замечаниям относительно адской июльской жары в Чикаго и по его общей антипатии к «этому Западу», он совершенно определенно не рассматривал всерьез предложение ипподрома Арлингтона. Но был не прочь пощекотать нервы Своупу. «А почему бы не провести два состязания? Одно – в Арлингтоне, другое – в Бельмонте? – говорил он. – Это всех устроит».

Своуп был в отчаянии. Если владельцы договорятся провести две встречи, скачка в Бельмонте привлечет гораздо меньше интереса, особенно если первая встреча окажется решающей. Сетуя на то, что чикагцы решили перейти ему дорогу в матчевых скачках, Своуп пошел «на обгон». Он засыпал Ховарда телеграммами, восхваляя качество скаковых дорожек своего ипподрома, прекрасную погоду в середине осени и красоту Нью-Йорка. Ховард позвонил ему и напомнил, что требует либо 100 тысяч, либо ничего. Риддл сел за стол переговоров со Своупом. Как и предсказывал Ховард, ему весьма понравились условия, выдвинутые Ховардом. Единственное, что он предложил, – провести встречу не в сентябре, а чуть раньше, потому что за столь долгий срок подготовки любая из лошадей может потерять форму. Своуп принял это замечание к сведению. Риддл предложил руководству Арлингтона оставить вопрос со скачками открытым.

Приближался критический день 12 апреля. Все ждали возвращения Уайтни. На него начали давить еще на пути с Бермудских островов. А в прессе обсуждался вопрос о том, какую прибыль потеряет Нью-Йорк, если он отвергнет это предложение. Журналисты призывали фанатов, которые уже предвкушали незабываемое зрелище, обрушить праведный гнев на голову Уайтни, если соглашение о проведении скачек не будет достигнуто. Утром того дня, когда должны были состояться переговоры, Ховард еще больше подлил масла в огонь. «Можете сказать им, что Сухарь встретится с Адмиралом где угодно при условии достойной нагрузки, сухого покрытия и длине дистанции от четверти мили до двух миль, – сказал он. – Я ждал этого слишком долго. И очень хочу знать, чья лошадь лучше. Есть еще около миллиона любителей скачек, которые тоже хотят знать ответ на этот вопрос. Когда эти двое встретятся, – продолжал он, – будет ли это в Бельмонт-парке, в Бэй-Медоуз, Танфоране или Пампкин Корнерз, они могут биться об заклад до самого начала скачек».

Пока весь мир ожидал Уайтни, событие на ипподроме Танфоран добавило новый штрих к планам матчевой скачки. Спустя всего два месяца после трагического падения на треке в Санта-Аните, Ред Поллард и Прекрасная Воительница вышли из полутемных недр конюшни Ховарда и сделали первые шаги на скаковой дорожке. Кобыла, которую Смит невероятными усилиями вернул к жизни из частичного временного паралича, двигалась скованно и неуверенно, легким медленным галопом, но наконец была вне опасности. Поллард тоже был пока очень осторожен. И хотя он утверждал, что полностью выздоровел, но еще плохо владел левой рукой, да и его грудная клетка по-прежнему была заклеена пластырем. Смит предоставил Реду возможность самому решать и даже выпустил его несколько раз легким галопом проехаться верхом на Сухаре. Жокей держался весьма неплохо. Ховард связался со своими личными врачами, и они запланировали 13 апреля провести рентгеновское исследование Полларда.

12 апреля Уайтни наконец материализовался на заседании правления. Дома, в Калифорнии, Ховард с нетерпением ждал новостей. Через некоторое время ему вручили телеграмму от Уайтни. Правление единогласно проголосовало за его предложение. Скачки пройдут один на один, но это не будет официальным матчевым состязанием: согласно старинным правилам проведения скачек, матчевые скачки не должны предполагать денежного приза. Было внесено только одно изменение: в соответствии с пожеланием Риддла скачки назначили на День памяти, 30 мая, а не на сентябрь. Согласен ли Ховард на такой вариант? Ховард перезвонил ему как раз в тот момент, когда в офис Уайтни зашел Риддл. И они втроем устроили импровизированную встречу. Ховард согласился на новую дату, но поставил одно условие: в скачках должен участвовать Поллард. Если он не сможет – скачки не состоятся. Они разошлись, не придя к окончательному соглашению.

Поздно вечером Риддл и Своуп высказались по этому поводу. У Риддла была привычка максимально повышать голос, когда он говорил по телефону. Он так громко кричал, что человек, который находился в офисе Своупа в тот момент, сказал, что ему пришлось бы просто выпрыгнуть из окна, чтобы не слышать каждое слово. В конце разговора Риддл дал свое согласие. «Вы хорошо знаете, – вопил он Своупу, – мой конь выбьет из него всю его наглость». Потребовав, чтобы скачки прошли весной, и добившись своего, Риддл ворчал, что его конь осенью выступил бы лучше, чем более зрелый противник. Тем не менее он был рад, что скачки пройдут весной.

На следующий день Поллард проходил рентген. Врачи Ховарда рассмотрели снимки. Раздробленные кости срослись. Если его состояние улучшится, жокей сможет принимать участие в майских скачках.

Ховард позвонил Своупу и заявил, что согласен на проведение скачек. Руководство Арлингтона с достоинством удалилось. Новость быстро разошлась по свету. Скачки, которые, как ожидали, станут самым значимым событием в истории конного спорта, должны были наконец состояться.

До судьбоносного состязания должны были пройти еще одни скачки. 16 апреля ипподром Бэй-Медоуз организовал благотворительную акцию в поддержку детей-инвалидов, запланировав одноименный гандикап. Ховард не мог отказаться от участия в нем. После необычайно легкой победы в Тихуане судья в Бэй-Медоуз назначил Сухарю нагрузку в 61,7 килограмма, но Ховард вмешался и уговорил снизить ее на 1,4 килограмма. И все же 60,3 килограмма – максимальный вес, который назначался в современных скачках в Калифорнии, и каждая лошадь, участвующая в этом забеге, будет нести на 9 килограммов меньше.

Единственный человек, который был рад узнать об этом, – Вульф. Расстроенный провалом Сухаря в гандикапе Санта-Аниты и лишенный возможности соблюдать диету, которую ему диктовал диабет, во время отстранения от скачек он жадно поглощал бифштексы, поправился до 58 килограммов и с учетом веса амуниции с трудом укладывался в назначенный вес.

Казалось, весь мир собрался в Бэй-Медоуз, чтобы посмотреть, как бежит Сухарь. Ипподром был переполнен, его захлестнула самая большая толпа, когда-либо собиравшаяся посмотреть скачки в Сан-Франциско. Руководство ипподрома запустило тысячи людей на внутреннее поле, но ипподром все равно был забит так, что люди не могли пошевелиться. Трибуны представляли собой бескрайнее колышущееся море мужских и женских головных уборов. Фанаты стояли, сидели, облепили каждую опору: складывалось впечатление, что ипподром состоит из одних зрителей, – не было видно ни одной постройки.

Программки закончились еще перед третьим забегом. Запас булочек для хот-догов, верный барометр энтузиазма фанатов, иссяк почти сразу после полудня. Служащие подавали сосиски на ржаном хлебе, а когда закончился и он, проголодавшиеся фанаты вынуждены были оборачивать сосиски обрывками старых газет, а после и использованными билетами тотализатора. И хотя руководство ипподрома значительно удлинило перерывы между забегами, очереди в кассы тотализаторов были такими, что некоторые игроки так и не успевали добраться до окошек. «Один неудачливый игрок, – писал репортер, – встал в очередь, чтобы поставить на Пэтти Кейк в шестом забеге, и с удивлением обнаружил себя выходящим из толпы в конце седьмого забега с хот-догом в руке». С пробками на парковке справиться было так сложно, что, хотя скачки закончились в 6: 30 вечера, машины смогли выбраться из нее и разъехаться с ипподрома только поздним утром в воскресенье.

Но зрелище того стоило. Сухарь просто «зарыл в землю» своих соперников, побив рекорд ипподрома на 1,4 секунды. Фанаты неистовствовали, до хрипоты скандируя: «Давайте сюда Адмирала! Давайте сюда Адмирала!»

Для Вульфа победа была горькой радостью. Он полагал, что в тот день была его последняя скачка на этом низкорослом жеребце. Он соскользнул с седла, снял с шеи лошади венок из цветов и надел его на себя. Ховарды стояли по обе стороны от него и радовались вместе со всей толпой. Но Вульф не улыбался. Он на мгновение замер, позируя под вспышками камер. Поллард смотрел на него сверху, из ложи прессы. Вульф возвращал ему его лошадь. Он вернулся в жокейскую, снял костюм цветов конюшни Ховарда и повесил его на крючок.

Спустя несколько дней после гандикапа в Бэй-Медоуз поезд Сухаря, громыхая на стыках, встал на запасном пути Танфорана, готовый отправиться на восток. Команда Сухаря планировала остановиться в Мэриленде, принять участие в гандикапе Пимлико Дикси, как было обещано Альфреду Вандербильту, а после продолжить путь в Нью-Йорк на встречу с Адмиралом. Конюхи сновали без устали, заполняя вагон рисовой соломой для подстилки, овсом и сеном из тимофеевки луговой. Огромная толпа собралась на перроне, чтобы проводить Сухаря в путь. Подъехал Ховард на длинном «бьюике», набитом поклонниками. Он вышел из машины с огромным тортом и отдал его конюхам, которые разделили угощение между собой. Потом владелец попрощался с конем – он последует за своим питомцем чуть позже. Фанаты бросали цветы, а какая-то женщина вышла из толпы и вплела ленточки в гриву жеребца, пока он позировал перед вездесущими фотографами. Церемония проводов закончилась. Сухарь, цокая копытами, зашел в свой вагон, почти по грудь заполненный соломой. Тыква последовал за ним. Смит взобрался следом и, как обычно, сел на раскладушку, которую поставили рядом с Сухарем. Поезд отправился в путь. А на другом краю континента Адмирал стоял в своем деннике в Бельмонте. Он ждал.

Когда поезд накренился, Сухарь внезапно пришел в возбуждение и принялся тревожно кружить по вагону. Смит не мог заставить его остановиться, поэтому вытащил юмористический журнал «Гений капитана Билли» и стал читать коню вслух. Сухарь внимательно слушал. Он прекратил бесцельно ходить кругами. Смит продолжал читать, Сухарь опустился на подстилку и заснул. Смит придвинул раскладушку и сел рядом.

У тренера были нехорошие предчувствия. С гандикапа в Бэй-Медоуз Том почувствовал, что с конем не все в порядке. Хотя Сухарь с легкостью выиграл скачку, пробежав последние четверть мили за 24 секунды, побив рекорд ипподрома на 1,4 секунды, он слишком медленно начал забег. Вульфу пришлось подгонять Сухаря, чтобы конь догнал вырвавшихся вперед соперников. Ховард не обратил внимания на медленно пройденный отрезок дистанции, списав на то, что лошади было трудно разогнаться с весом в 60,3 килограмма, но Смиту стало не по себе. Дело было вовсе не в том, что лошадь не в лучшей форме. Тренера заботил вопрос, как выстроить общую стратегию матчевой скачки.

Еще с тех лет, когда он работал на Ирвина и готовил его лошадей для эстафетных и матчевых скачек, Смит знал кое-что о забегах один на один. Та лошадь, которой удается захватить лидерство с самого старта, чаще всего и побеждает в скачке. Понятно, что превосходящая стартовая скорость в матчевой скачке почти всегда была главным козырем. В состязаниях с обычными соперниками Сухарю хватало резвости с начала скачки. Но Адмирал – не обычный соперник. Это один из самых резвых скакунов, которых когда-либо видел мир, – и его стартовая скорость была феноменальной. Принято считать, что природную манеру бега лошади изменить невозможно. Но для того, чтобы у Сухаря появился шанс обскакать Адмирала, Смиту придется переучить привыкшего догонять лидеров скачки Сухаря, которому приходилось преодолевать инерцию тяжелого, массивного тела, и превратить его в настоящую стартующую ракету.

Поезд, медленно извиваясь, двигался на восток. Внезапно тренер изменил планы. Он не хотел, чтобы Сухарь участвовал в гандикапе Дикси. Ему нужно было время, чтобы приготовиться к скачке и выяснить, что именно ему показалось неправильным в поведении питомца. Ховарду не хотелось нарушать обещание, данное Вандербильту, но он не собирался давить на Смита, раз тот был настроен столь решительно. И планы поменяли. Сухарь отправлялся сразу в Бельмонт, чтобы готовиться к встрече с Адмиралом. Они смогут загладить свою вину перед Вандербильтом позже.

Поезд надсадно пыхтел, пробираясь через горы. Раскачиваясь на табурете, Смит формулировал план тренировок. «Нужно сорвать с этого Адмирала его эполеты, – вслух размышлял он, – вырвать страусовое перо из его треуголки и сломать его меч пополам с самого начала, иначе нам никогда не подобраться к этому коню, чтобы обойти его».

Почти никто не верил, что Смиту это удастся.

 

Глава 14

Мы умные парни

Фотосессия перед матчевой скачкой в Бельмонт-парке, 4 мая 1938 года: Адмирала…

(© Bettmann / Corbis)

…и Сухаря

(© Bettmann / Corbis)

Сухарь проспал почти все путешествие в Бельмонт, поднимаясь только, когда репортеры громко топали, забираясь в поезд на остановках между Сан-Франциско и Нью-Йорком. Газетчики придумали, как именно купить себе доступ к жеребцу: некоторые из них приходили к поезду, нагруженные морковью, и Сухарь выуживал ее из их карманов. «Как только в поле его зрения попадало любимое лакомство, – заметил Смит, – он быстро вскакивал». Когда этот импровизированный мобильный буфет освобождал территорию его вагона, Сухарь тотчас снова укладывался спать.

26 апреля путешествие подошло к концу. Сухарь проехал 39 050 километров по железной дороге. Когда поезд подъехал к Нью-Йорку, Сухарь дремал, растянувшись на мягкой соломенной подстилке. Огромная дверь вагона открылась, конь поднялся, отряхнулся и высунул морду из вагона. Две сотни людей кинулись ему навстречу. В дверях появился Смит и свирепо осмотрел толпу из-под полей неизменной серой шляпы. Потом свел коня по пандусу и замер на мгновение, недовольно нахмурившись, пока лошадь моргала, привыкая к яркому солнечному свету, и позевывала. Защелкали вспышки фотоаппаратов, зажужжали кинокамеры. Сухарь привычно позировал.

Несколько газетчиков, пробившись сквозь толпу фанатов, критически осматривали Сухаря. Ставки стали принимать задолго до прибытия жеребца. Каждый репортер и каждый лошадник на Востоке свято верил, что Адмирал покажет Сухарю, кто хозяин на треке. В Нью-Йорке букмекерам было сложно найти хоть одного человека, который бы согласился поставить несколько долларов на Сухаря, – 95 % ставок было на Адмирала. А на юге, в Луизиане, комментируя Кентукки Дерби, Оскар Отис обнаружил, что он практически единственный журналист, который думает, что Сухарь может победить. Остальные его коллеги полагали, что его просто одурманили. «Это будет довольно хороший забег, – писала газета “Нью-Йорк Уорлд Телеграмм”, – пока Сухарь не выдохнется где-нибудь на шестнадцатом столбе». – «Сухарь, – писала другая газета, – был героем там, у себя в Калифорнии, и вполне неплохим скакуном на Среднем Западе. Но здесь, на Востоке, он просто пустое место».

Смит вел Сухаря по сходням, мимо рядов деревьев, покрытых свежей весенней листвой, по леваде для выгула лошадей по направлению к конюшне. За ними по пятам следовала группа любопытных. Сухарь, возбужденный после долгого путешествия, вставал на дыбы и брыкался, поэтому зеваки держались подальше. В служебной части ипподрома конь прошел мимо конюшни Адмирала. На стене возле стойла победителя Тройной Короны находилась небольшая мемориальная пластина в память Военного Корабля и Красотки, матери Адмирала. Под фотографиями лошадей висела табличка: «Они подарили нам Адмирала». Тренер Адмирала, Джордж Конвей, стоял, прислонясь к деннику своего питомца. Это был высокий старик в неизменном кардигане, тихий и церемонный. Он стоял над душой у конюхов, пока те чистили его лошадь, и шел следом, когда питомец выходил на трек. Адмирал стоял спокойно, когда Сухарь проходил мимо. Жеребцы не видели друг друга. Сухаря поместили в конюшню номер 43, в свежеокрашенный денник размером в пять квадратных метров с высоким потолком. Ховард получил специальное разрешение снести стенку между двумя стойлами, чтобы Тыква мог, как обычно, расположиться вместе со своим другом.

28 апреля появился Поллард, который проехал через всю страну на автомобиле. Жокей прошел в конюшню повидаться с Сухарем, потом повесил свое седло на место. Вульф приехал вместе с ним; Ховард настоял, чтобы в забеге участвовал именно Поллард, но при этом решил подстраховаться. Присутствие Вульфа служило постоянным напоминанием о шатком положении Полларда. А ему не нужно было об этом напоминать. Газеты и так пестрели вопросами о том, достаточно ли он окреп и сможет ли участвовать в скачке. Газетчики собрались вдоль ограждения трека, наблюдая, как Поллард подъехал к ипподрому, отпускали замечания по поводу его болезненной бледности и рассуждали, о чем думает Ховард. «Возможно, Ховард из каких-то сентиментальных побуждений решил посадить Полларда “в рулевую рубку”, и это может оказаться в итоге неплохой идеей, – писал репортер Джек Джеймс. – Но прямо сейчас он выглядит как самая неподходящая весовая нагрузка, которую назначили нашему приятелю Сухарю».

С прибытием Полларда начались упорные тренировки. Поскольку в день скачек не будет ворот, единственным сигналом к началу станет колокол. Смит хотел обучить Сухаря нужной реакции на этот звук и начал с самодельного стартового сигнала. Усадив Полларда на коня, он взял стартовый колокол, раздвижную автомобильную антенну и, ничего не объясняя, повел жеребца на тренировочный трек. Поллард ожидал, что они пойдут к стартовым воротам, но Смит повел их мимо старта. Жокей давно понял, что расспрашивать тренера бессмысленно. Он молча ехал по треку, глядя на предметы у тренера в руках и гадая, что тот задумал. «Я подумал, – позднее признавался Ред, – что Том сошел с ума».

Смит остановил Сухаря с наездником где-то на треке, а сам встал немного позади коня. Поллард приготовился услышать какие-то указания. Смит поднял антенну и одновременно с ударом колокола хлестнул Сухаря по боку. Раздался оглушительный звон – по словам Полларда, «словно разверзлись все двери ада». Жокей отчаянно подгонял коня, и тот с сумасшедшей скоростью мчался вперед. Пустив коня галопом, Поллард снова вернул его на исходную точку. Смит повторял этот трюк снова и снова: такая тренировка должна была выработать у животного условный рефлекс. Сухарь, как любое травоядное, был природой запрограммирован кидаться вперед, когда чувствовал удар хлыста по заду – удар симулировал нападение хищника. Соединив удар хлыстом со звуком колокола, Смит учил Сухаря ассоциировать одно с другим и реагировать на колокол так же, как на удар, – бежать. Сухарь оказался очень прилежным учеником. После всего нескольких повторов он реагировал так быстро, что Смит не успевал взмахнуть хлыстом. Конь был оживлен, энергичен и внимателен к своему наезднику. Поллард прекрасно чувствовал это. Под его рукой по телу лошади словно пробегали электрические импульсы.

Жокею тоже нужно было выработать некий рефлекс. Чтобы подготовить Полларда к молниеносному старту, Смит отправлял его на скачки на каждом спринтере в конюшне, который привык задавать темп забега. Тренера не интересовали результаты забега: все, что ему было нужно, – стремительный старт и самая высокая скорость на первых этапах скачки. Лошади проигрывали скачки, но Поллард делал как ему было сказано и в каждом забеге с первого мгновения старался стартовать первым. Его покалеченная рука двигалась все увереннее, и уже очень скоро он походил на того жокея, каким был прежде, до падения с Прекрасной Воительницы.

Убедившись, что Поллард приходит в форму, Смит изменил тактику тренировок. Он повел Сухаря в стартовые ворота. Традиционная выучка сводилась к тому, чтобы приучить лошадь стоять спокойно в огромном металлическом ограждении и терпеливо ждать, пока все лошади не займут стартовые боксы. Но в матчевых скачках Адмирал будет его единственным соперником. И ждать долго не придется. Если Сухарь расслабится в боксе, Адмирал умчится вперед и заставит его глотать пыль из-под копыт. Лошадь должна быть более нетерпеливой – ни много ни мало.

Смит разработал новый вид тренировки. Сидя у ворот на Тыкве, он велел Полларду быстро заводить Сухаря в бокс, замирать там всего на мгновение и тут же посылать его в галоп. Поллард сделал, как ему было сказано, и Сухарь бросился вскачь. После нескольких повторов Сухарю явно понравилось развлечение. Он с готовностью нырял в бокс и стрелой выскакивал из него, а потом поворачивал назад, чтобы все повторить.

После десятка таких стартов лошадь скакала по всему треку. Пришла пора для решающей проверки. Стартовый судья Джордж Кассиди подошел к стартовым воротам. Сухаря подвели туда же. На этот раз Поллард остановил его в стартовом боксе. На какое-то мгновение Сухарь замер, приподнявшись на задних копытах, словно готовясь сорваться вперед. Кассиди отдал сигнал. Поллард слегка хлестнул лошадь поводьями по шее, и они молнией вынеслись из бокса. Сухарь пронесся около 100 метров, прежде чем Поллард натянул поводья, заставляя его остановиться. Смит остался доволен: конь понял поставленную перед ним задачу. Сухарь поскакал в конюшню, очевидно, как сказал один из завсегдатаев скачек, в прекрасном настроении.

11 мая Смит приступил к третьей фазе тренировок, связанных со стартовыми воротами. Для стадных животных, и лошадей в том числе, свойственно следить за поведением себе подобных, чтобы не пропустить сигнал опасности. Поэтому пугливость и норовистость весьма заразны для лошадей. Адмирал вел себя в стартовых боксах как взбесившийся лев, и Смит беспокоился, что Сухарь, глядя на вспышку раздражения соперника, тоже начнет выкидывать нечто подобное. Тренер хотел показать Сухарю такую же неуправляемую в стартовом боксе лошадь и приучить его спокойно относиться к подобным сценам. Нашлась подходящая для такого случая лошадь. Несколькими месяцами ранее Ховард купил у Альфреда Вандербильта жеребца по кличке Шанс. Конь показал себя весьма неплохим скакуном на призовых скачках, но на старте вел себя отвратительно. Смит поставил их рядом, развернул Сухаря мордой к Шансу и позволил ему наблюдать за тем, как тот беснуется в стартовом боксе, словно необъезженный мустанг. Он повторял это несколько раз, пока не убедился, что Сухарь увидел каждую выходку, которую может позволить себе Адмирал.

Нью-йоркская рекламная кампания набирала обороты. 4 мая Сухаря и Адмирала вывели на лужайку перед цветущей изгородью, чтобы попозировать перед армией фотокорреспондентов. Первым вышел Адмирал. Он был великолепен. Гриву и хвост украшали желтые ленты, шкура блестела, голова гордо поднята вверх. Он был подвижен, словно ртуть, как тогда, в Гастингсе. Повод и узда едва сдерживали его. Когда служащий ипподрома подошел к нему с седлом, конь попятился и взвился на дыбы. Он сердито колотил в воздухе передними копытами и пытался сорваться с повода. Служащий бегал кругами по площадке, стараясь забросить ему на спину седло. Наконец это удалось, но Адмирал тотчас сбросил его. Седло снова забросили на жеребца, и оно снова полетело прямо в лица суетящимся вокруг него людям. «Не беспокойтесь, – нервно успокаивал окружающих жокей Чарли Куртсингер. – Как только он начинает скакать, управлять им очень просто. Все, что ему нужно, – вырваться вперед и бежать»

Наконец им удалось закрепить седло и затянуть подпруги. Куртсингер в черно-желтой жокейке – легендарные цвета конюшни Риддла – вскочил на спину жеребца. Тот снова бросился по кругу, вырывая куски дерна из лужайки Бельмонта. Куртсингер держался в седле, крепко стиснув зубы от напряжения. «Он просто очень подвижный и энергичный конь», – неуверенно произнес тренер Конвей, когда на него обрушились газетчики.

Вдали послышался гудок поезда. Адмирал беспокойно замер, высоко задрав голову. Какое-то короткое мгновение он стоял неподвижно, навострив уши, подняв голову и вытянувшись во всю длину своего прекрасного пропорционального тела. Он слушал гудок поезда. Никто не осмелился поправить некрасиво перекрутившийся недоуздок, чтобы получился идеальный снимок. Служитель, державший чумбур, приободрился, Куртсингер повернул голову к репортерам и натянуто улыбнулся. Фотографы защелкали затворами камер.

Куртсингер спрыгнул с лошади, и Адмирал унесся прочь. Следом вышел Сухарь, неспешно и с достоинством, как писал один репортер, «словно этот ипподром принадлежал ему». Поллард сидел верхом, одетый в красно-белые цвета Ховарда.

Контраст между двумя лошадьми был поразительным. Хотя Сухарь был немного ниже в холке и почти на пол-фута короче от носа до хвоста, по сравнению с Адмиралом он казался нескладным гигантом. Его вес составлял 471,7 килограмма, он был на 36,3 килограмма тяжелее Адмирала. Его грудь была 2 метра в обхвате – заметно шире, чем у соперника. Но при таком крупном теле ноги у Сухаря были на добрых 5 сантиметров короче. Шея у коня была широкая, голова тяжелая, хвост короткий, а пухлые колени чуть заметно согнуты. Уайти изо всех сил старался вычистить Сухаря, заплести его гриву, челку и хвост, однако косички в гриве никак не хотели лежать аккуратно и топорщились в разные стороны, как иглы дикобраза. Конь стоял, широко расставив ноги, словно сражаясь с сильным порывом ветра.

Но для утомленных фотографов Сухарь был божьим утешением. Он неподвижно стоял, пока его седлали и когда Поллард запрыгнул в седло. Фотографы подняли камеры – Сухарь навострил уши и принял отрепетированную позу, словно задумчиво обозревая горизонт. Он сохранял полную неподвижность: ни один его мускул не дрогнул в течение пяти минут, пока фотографы толпились вокруг, пока операторы вертели ручки кинокамер, снимая его во всех ракурсах. Они шумели, а он так и не шелохнулся.

С первого дня своего пребывания в Нью-Йорке Смит был Смитом: нью-йоркские корреспонденты не смогли вытянуть из него ни слова. «Том Смит, – писали они, – не говорит почти ни слова. Никогда». Редактор газеты «Нью-Йорк Херальд Трибьюн» счел героические попытки своего репортера получить от Смита нечто большее, чем односложные ответы, настолько забавными, что напечатал подробную транскрипцию всего, произнесенного Смитом. Смит шел на сотрудничество с прессой только в одном: вероятно, по настоянию Ховарда, он позволял представителям прессы заходить в конюшню, чтобы увидеть лошадь, хотя и без каких-либо комментариев с его стороны. Он вел себя немногим лучше второго тренера, столь же немногословного Джорджа Конвея. Один репортер описал его как «тощего, высокого, безразличного» человека. Конвей категорически не разрешал фотографам приближаться к его конюшне, вполне справедливо опасаясь, что нервный Адмирал испугается вспышек фотоаппаратов и разобьет себе голову. Когда корреспонденты обнаружили, что Смит более приветлив, они буквально поселились в конюшне номер 43, и тренеру приходилось протискиваться через плотную толпу, чтобы попасть к своему питомцу. Когда Сухарь выходил из конюшни, все устремлялись следом и присоединялись к толпе зрителей на языке скаковой дорожки. Они слонялись по ипподрому днем и ночью и постоянно приставали к Смиту с вопросом, действительно ли он думает, что его лошадь может победить.

К 14 мая короткий период перемирия Смита с прессой закончился. «Вы больше не увидите эту лошадь!» – прорычал Смит, выгнал всех из конюшни, натянул поперек входа веревку, поставил охрану, спрятался в выделенном ему домике при ипподроме и сидел с керосиновой плиткой в тесной каморке. Даже Поллард, весело болтавший с репортерами с самого приезда, вдруг замолчал. «Некоторые подозревают, – писал Джолли Роджер, – что Том избавился от языка». Команда Сухаря исчезла. Никому не позволялось увидеть коня. На мольбы поделиться хоть какими-то сведениями следовал классический отказ.

Репортеры пришли к заключению, что Смит просто скупится на информацию, но за этим стояло нечто большее. На тренировках за три дня до этого Сухарю понадобилось 1: 48 минуты, чтобы пробежать милю. И хотя трек в тот день был немного влажным, но за все время работы со Смитом Сухарь обычно показывал время 1: 36. В тот год весна в Нью-Йорке была необычно дождливой, и трек был трудным, даже когда было совершенно сухо. Но одним состоянием покрытия невозможно было объяснить медлительность коня на тренировке. Сухарь словно чувствовал себя не в своей тарелке, и Смит не мог найти причину этого. До скачек оставалось еще довольно много времени, но тренер все больше беспокоился. Он знал: любой намек, что с Сухарем не все в порядке, приведет к тому, что газетчики станут еще более навязчивыми. Он заперся в своем коттедже и держал рот на замке. Больше, чем когда-либо прежде, ему хотелось сохранить тренировки коня в секрете. Они выходили на трек в 4: 00 утра. И ему это удавалось до тех пор, пока однажды утром он немного не опоздал. Группа фанатов, которые пришли на ипподром в 4: 30, увидели, как Смит ведет лошадь назад в конюшню. Тогда Смит перенес тренировки на 8: 00 вечера. Какой-то период времени их никто не видел, но теперь прессе стало понятно, что он пытается водить их за нос.

Отсутствие новостей о самом крупном событии года приводило газетчиков в растерянность. Сначала они писали все, что приходило на ум. Один выдумал «интервью с Сухарем», в котором конь открещивался от своего сводного дяди, Адмирала, который был на год младше. Журнал «Лайф» напечатал целую страницу фотографий с разными выражениями на морде Сухаря. Один заскучавший корреспондент решил засечь скорость Смита, когда тот шел по треку. По его словам, Смит делал в среднем полмили за 35 минут. Ветеран ипподрома, репортер Джон Ларднер, напечатал эту информацию. «Но это, – признал он, – не имеет никакого отношения к скачкам».

Газетчики Нью-Йорка назвали свой конфликт со Смитом «Битвой при Лонг-Айленде». Если Смит собирается хранить молчание, они поступят так же – они договорились не писать ни слова о Сухаре. Это был смелый поступок, но неверный. Рассерженные читатели подняли шум, и план провалился. Тогда они сплотились в группу под названием «Мы умные парни», создали сеть из репортеров и радиокомментаторов, чтобы застать тренировку Сухаря. Каждую минуту за Смитом следовал кто-то из них, и каждый репортер знал, где именно должен его караулить. Клокеры дежурили на ипподроме двадцать четыре часа в сутки, приветствуя друг друга вопросом: «Что ты узнал?» Их посты располагались концентрическими кругами вокруг конюшни 43, в основном они устраивали своеобразные насесты на деревьях. Они встречались на собраниях, чтобы обменяться информацией. Это была, как вспоминал один репортер, «легендарная шпионская эпопея».

Самым гениальным решением «умных парней» было послать разведчиков и найти людей, которые в прошлом стали свидетелями тренировок Смита. Они систематизировали всю найденную информацию и выяснили, что в 1937 году во время пребывания на Востоке Смита четыре раза заставали за тренировкой лошади в вечернее время. Хотя эта информация и не была чрезвычайно важной, репортерам удалось вычислить точное время, когда проводились эти тренировки: каждый раз лошадь тренировали в 8: 00. В ходе дальнейшего расследования репортеры откопали свидетельства того, что и в Бэй-Медоуз Смит дважды тайно выводил коня на тренировку, и снова оба раза вечером, в 8: 00. Так они выяснили магический час Смита.

Бесстрашный фанат вызвался проверить эту информацию. 17 мая он пробрался на трибуны и залез на крышу ипподрома. Затаившись в довольно опасном, но хорошо скрытом месте, он одной рукой держался за выступ крыши, а в другой сжимал секундомер и ждал. Луна освещала трек. Смельчак видел каждый столб на маршруте, в лунном свете казавшийся голубоватым.

Ровно в 8 часов появился Смит. Он прошел вдоль трибуны, проверяя, не затаился ли где-нибудь шпион. Никого не заметив, он направил луч фонаря на свою конюшню и дважды мигнул. Тут же из конюшни появился Сухарь с наездником на спине и легким галопом потрусил к дальнему повороту. Когда он ринулся вперед, наблюдатель включил секундомер. Сухарь проскакал вокруг ипподрома, потом сбавил скорость, перешел на шаг и вскоре вернулся в конюшню. Тайный наблюдатель нажал кнопку своего секундомера и ползком убрался с крыши.

На следующее утро газеты по всей стране напечатали зафиксированное время – результат был довольно слабым – и приписали его Сухарю. Ни одна газета не сообщила, при каких обстоятельствах были добыты эти сведения, будто лошадь вышла на тренировку в обычном режиме. Смит ничего не сказал.

На следующий день Смит вышел из конюшни, чтобы подсадить Полларда на лошадь, которая участвовала в скачках. Когда он стоял в паддоке, из толпы донесся голос какого-то репортера:

– Мистер Смит, а правда ли, что вы считаете 8: 00 вечера своим счастливым часом?

«В ответ Том, – писал довольный Джолли Роджер, – гневно проворчал что-то невразумительное».

В стане репортеров царило радостное оживление. «Счет: газетчики 1, Том Смит 0», – возвестил Джолли Роджер в «Сан-Франциско Кроникл».

Тогда Смит решил провести обходной маневр. Спустя несколько дней репортеры с удивлением увидели, что он выводит Сухаря на тренировку при свете дня. Он направлялся к тренировочному треку, который располагался в стороне от поворота к Жокей-клубу ипподрома. Даже если бы Джин Харлоу нагишом танцевала вокруг шестнадцатого столба, ложа прессы не опустела бы так быстро. Решив, что Смит сдался и победа уже у них в руках, «умные парни» похватали свои секундомеры, побежали из кабинок по запутанным переходам огромного здания ипподрома на парковку, набились в машины и помчались в сторону тренировочного трека. Выпрыгнув чуть ли не на ходу из машин, они поторопились занять места вдоль трека, где расселись, тяжело дыша и поздравляя друг друга с победой. Всматриваясь вдаль, они ждали, что сейчас появится Смит с Сухарем на поводу и сдастся, сложив оружие, как генерал Ли при Аппоматтоксе.

Время шло. Над пустым треком свистел ветер. Сухарь так и не появился. Смех постепенно стих.

К моменту, когда парни на тренировочном треке поняли, что их провели, все уже закончилось. Убедившись, что своим ложным маневром он опустошил трибуну клокеров и будки репортеров, Смит просто развернул Сухаря и провел тренировку на основном треке. Он обманул всех газетчиков и фанатов на ипподроме.

Зная, что второй раз проделать такой трюк не удастся, Смит предпринял самый остроумный шаг: он спрятался на самом видном месте. Его преследователи горели желанием застать его во время тренировки поздно вечером, перед рассветом и на тренировочном треке, а Смит запланировал тренировку на основном треке в дневное время, сразу после последнего забега. Он знал, что фанаты и репортеры ни за что не поверят, что он сделает что-то настолько очевидное, и не обратят на него внимания.

По правилам ипподрома Бельмонт дневные тренировки после последнего забега можно было проводить только с одобрения руководства, поэтому Смит должен был проконсультироваться с местным начальством. Он прекрасно понимал, что, куда бы он ни пошел, за ним по пятам будет ходить репортер, поэтому вместо этого позвонил в офис.

Когда в офисе зазвонил телефон, судьи были на совещании. Так получилось, что к столику с телефоном как раз присел репортер Эдди Фаррелл, который ждал окончания собрания, чтобы поговорить с судьями. Услышав звонок, судья крикнул в офис, попросив Фаррелла ответить. Тот поднял трубку и поздоровался, не называя себя. «Это Том Смит, – послышалось из трубки. – Я хотел бы попросить разрешения тренировать лошадь после последнего забега».

Фаррелл ушам своим не мог поверить. Он кинулся в ложу прессы, собрал фанатов и сообщил им новость.

Спустя полчаса после окончания последнего забега двадцать два посмеивающихся репортера на цыпочках пробрались на самый верх центральной трибуны. Они набились в ложу для прессы и спрятались, выключив свет и подглядывая сквозь щели ограждения трибуны. Ухмыляясь и вертясь, они наблюдали, как воспитанник Смита проходит дистанцию в 1 километр 800 метров. На следующее утро газеты были полны историй о тренировке Сухаря, и снова репортеры не упомянули, как именно к ним попали эти сведения. «Счет: газетчики 2, Том Смит 0», – написал Джолли Роджер.

Но в этом эпизоде было что-то странное. Некоторые фанаты, направив свои полевые бинокли на Тома Смита, когда он вел своего подопечного обратно в конюшню, заметили вопиющее несоответствие: Том Смит выглядел довольным.

«И вот интересно, – писал позже Джолли Роджер, – действительно ли парни видели Сухаря?» Ему впервые пришло в голову, что Грог, который, как полагали, остался в Калифорнии, уже довольно давно не показывался там на треке.

Этот вопрос по-прежнему снедал его, когда он сидел в засаде у домика Смита. Он из любопытства направил свой бинокль на окно коттеджа. Там, у керосиновой плитки сидел тренер. К своему отчаянию, Джолли разглядел на лице Смита «легкую понимающую улыбку».

Знал ли Смит, что разговаривает с репортером, когда позвонил в судейскую в тот день? «Мне было просто интересно, что станет победителем в таком состязании, – интуиция индейского воина или своенравная судьба с ее совпадениями, – писал Роджер много позднее. – Лично я ставлю на интуицию».

Мрачным пасмурным утром 20 мая Поллард вывел Сухаря на трек и повел к стартовым боксам. Сразу стало понятно, что с конем что-то не так. Он вырывался в боксе, как Шанс, и никак не хотел успокоиться. Когда прозвучал колокол, Поллард распластался над спиной лошади, приготовившись к напряженной тренировке на дистанции в 1 милю. Первые несколько фарлонгов Сухарь прошел хорошо, но постепенно начал замедлять темп. После третьей четверти мили за 25,4 секунды жокей отклонился назад и хлестнул коня хлыстом. Но ответа не последовало. Лошадь продолжала замедлять бег. После финальной четверти мили за 27,6 секунды Поллард остановил коня.

Секундомер показал неутешительный результат: Сухарю понадобилось 1: 42 минуты, чтобы пройти восемь фарлонгов. Но, что ужаснее всего, это было самое приличное время, которое он показал на дистанции в 1 милю с тех пор, как приехал в Бельмонт. На этот раз репортеры застали тренировку на время. «Кто-то должен сказать этому жеребцу, что ему предстоит соревноваться с Адмиралом, – задумчиво произнес один из них, когда Сухарь тяжело проскакал мимо. – Если он будет так бежать на соревновании, Адмирал его в лепешку раскатает».

Вдруг те слухи, которые ходили по ипподрому и которые служащие и завсегдатаи ипподрома передавали друг другу шепотом, переросли в публичные нападки: «С Сухарем что-то не так!» Репортеры забрасывали общенациональные газеты статьями о медлительности жеребца. Люди засыпали Смита подозрительными вопросами, где бы он ни появлялся. Атмосфера накалялась. Смиту позарез нужен был Ховард с его харизмой и влиянием, но того рядом не оказалось: Ховарды отправились в круиз вокруг Бермудских островов. Хозяева Сухаря появились ненадолго перед самым отплытием, в начале мая. Ховард, с удовольствием рассказывая, как в поезде его толпой обступили поклонники Сухаря, съезжавшиеся в Нью-Йорк на скачки, прошелся по конюшне и бегло осмотрел своего жеребца. «Выглядит хорошо, как никогда», – сказал владелец. «Вы правы», – ответил Смит.

Потом Ховарды отправились в плавание. Они понятия не имели о проблеме, возникшей после их отъезда, и о том, в каком сложном положении оказался Смит. Журналисты снова и снова донимали тренера: все ли в порядке с лошадью? И тренер постоянно твердил, что с Сухарем все прекрасно.

За неделю до матчевой скачки Поллард участвовал в скачках на треке Бельмонта для своеобразной финальной проверки. Он скакал на Прекрасной Воительнице, которую впервые заявили на забег после того, как они с Поллардом упали на ипподроме Сан-Карлос три месяца назад. На этом гандикапе Хэндспринг на нее делали мало ставок: никто не верил, что Смит смог вернуть ей хорошую скаковую форму после полученных серьезных травм. По команде Полларда лошадь пулей вылетела из стартовых ворот и неслась вровень с фаворитом. На противоположной прямой она вырвалась вперед и перехватила лидерство. За ними никто не смог угнаться. Поллард с Воительницей могли умереть на треке в Санта-Аните, а теперь легко выиграли забег и вернулись в конюшню победителями. Поллард был полностью готов к матчевой скачке.

А Сухарь не был. Смит был совершенно потерян. Жеребец утратил былую резвость, и тренер не знал почему. Это событие переросло в настоящий скандал. «Нью-Йорк Дейли Миррор» требовала, чтобы власти вмешались, оценили состояние лошади и либо отменили скачки, либо уверили обеспокоенную публику, что Сухарь в хорошей форме. Даже Уолтер Уинчелл вступил в общий разговор, интересуясь состоянием коня. Отговорки Смита становились все менее убедительными. Вероятно, чтобы успокоить распалившуюся прессу, он снова пустил в конюшню фотографов. Если бы лошадь была нездорова, он бы никогда не вывел ее из стойла на тренировку. Репортеры хотели видеть лошадь при свете дня. Смит, сам на грани нервного срыва, с угрозой заявил, что скачка не состоится, но все же вывел лошадь на всеобщее обозрение.

Мало кто заметил то, что увидел Смит: Адмирал выглядел еще хуже Сухаря. 17 мая он показал время 1: 49 за милю, еще больше, чем Сухарь. Спустя несколько дней ему потребовалось 2: 08,2, чтобы пройти дистанцию в 2 километра – это скорость рысистого бега. 23 мая жеребец казался настолько заторможенным во время тренировок в стартовых воротах, что какой-то зритель заметил: «Можно было бы поклясться, что это просто какая-то тупоумная сопровождающая лошадь, а не нервный, яростный скакун». По словам многих, Риддл с Конвеем подумывали, не снять ли его со скачки, но молчали в надежде, что Сухаря снимут первым и вся вина за срыв столь ожидаемого события падет не на них. Смит получал очень противоречивые сведения. Некоторые советовали не снимать лошадь, поскольку Адмирал так плохо тренируется, что Сухарь, в какой бы плохой форме он ни был, сможет его побить. Другие предупреждали Смита, что плохие результаты, которые Адмирал показал на тренировках, могут быть специально подстроенными, чтобы обмануть противника относительно физической формы скакуна. Тренер не знал, что делать, а репортеры все давили и давили на него. «Хромает ли лошадь?» – «Нет». – «Она в плохой форме?» – «Если бы жеребец был в плохой форме, я бы его сюда не вывел». – «Болен ли Сухарь?» – «Вчера он скакал галопом. Больные лошади не бегут галопом. Они ведут себя как больные».

Пришла пора принимать решение, но Ховарды были за тысячи миль. Смит отправляет срочное сообщение на круизный лайнер: «Приезжайте в Бельмонт».

Ховарды не могли поверить в то, что они увидели по приезде в Бельмонт. Отовсюду раздавались дикие обвинения, включая опубликованное в одной газете утверждение, что Смит намеренно придерживает Сухаря, чтобы увеличить неравенство ставок на собственную лошадь. Каждый желал знать, будет ли Сухарь участвовать в скачках. Ховард был подавлен, но на людях выглядел уверенным и довольным. Чтобы успокоить сомневающихся, он дал слово, что публика сможет увидеть тренировку Сухаря, все десять фарлонгов – дистанция предстоящей скачки – 24 мая в 3: 30 пополудни.

Утром назначенного дня Смит вывел Сухаря на трек для короткой утренней пробежки, чтобы подготовить его к публичной тренировке. Он внимательно следил за движениями питомца, и наконец его взгляд зацепился за колени лошади.

Вот в чем дело! Небольшой намек на болезненные ощущения. Очень слабый намек, но он есть.

Ховарду предстояло принять ужасное решение. Вероятно, Сухарь не сможет участвовать в скачке. В лучшем случае он проиграет. В худшем – получит травму. Ховард склонялся к тому, чтобы снять лошадь со скачек, но последствия такого поступка были пугающими.

Руководство Бельмонта, предвкушая самую большую зрительскую аудиторию, когда-либо собиравшуюся на конные скачки в Америке, работало до изнеможения. Они потратили 30 тысяч долларов на рекламную кампанию и на подготовку трека. На трибуны ипподрома Бельмонт, которые, если поставить их вертикально, были бы высотой с Эмайр-стейт-билдинг, были проданы все билеты. Уже заключены пари на несколько миллионов долларов. Ювелиры уже отлили изысканный трофейный кубок. Все этапы подготовки к событию максимально освещались в прессе. Подготовка к гонкам «500 миль Индианаполиса», посвященным Дню Памяти, обычно спортивному событию огромной важности, была почти полностью вытеснена со страниц общенациональных газет. В «Сан-Франциско Крониклз» статьи об автогонках затерялись где-то на последних строчках, рядом с анализом приливов и отливов. Лошади были на обложках «Ньюсуик» и на вездесущем «Радио Гайд». На фото Адмирал несся галопом, а Сухарь зевал. Билборды с рекламой предстоящих скачек обрамляли все главные автомагистрали на Лонг-Айленде. Радио Си-би-эс поместило объявления на всю страницу, чтобы рекламировать международную трансляцию предстоящих скачек. С западного побережья уже отправились в путь несколько поездов «Сухарь ЛТД». Льготные поезда шли и из Кентукки, из Чикаго, Бостона и Филадельфии. Бинг Кросби арендовал самолет, чтобы прилететь на Восток с огромной компанией друзей. Своуп, Уайденер и Уайтни в струнку вытянулись, чтобы дать Ховарду то, чего он потребовал: они собрали огромный денежный приз, отложили гандикап Предместий, крупнейшие скачки весны, чтобы устроить эту матчевую скачку. Были даже разговоры о том, что из Кентукки привезут старика Военного Корабля, чтобы он сопроводил своих внука и сына к старту. Мир сосредоточенно замер в ожидании скачки.

Ховард знал: реши он снять лошадь со скачек, это только подтвердит всеобщее убеждение, что его лошадь хромая. «И это именно тот случай, когда критики могут оказаться правы, – с горечью признал Ховард. – И должно же было это случиться прямо перед такой скачкой!»

За несколько часов до того, как Сухарь должен был выйти на свою публичную тренировку, Ховард и Смит уединились в домике при конюшне. А недалеко от коттеджа собрались конюхи. Они стояли возле коня, которого называли «Старина Поп», и, не говоря ни слова, с хмурыми лицами следили за дверью коттеджа. Сухарь, не обращая ни на кого внимания, вынюхивал что-то в охапке сена. «Он выглядит вполне здоровым», – нарушил наконец молчание какой-то прохожий. «Да, он выглядит здоровым», – ответил один из конюхов. «Но в последнее время бегает неважно, да?» – «Да, неважно».

В середине дня дверь наконец открылась. На пороге появился Смит. Он направился к стойлу Сухаря и стал готовить коня к тренировке. Ховард направился к судейской трибуне, куда попросил подойти С. В. Уайтни, Джозефа Уайденера и Герберта Байярда Своупа. Вдоль трека собирались толпы людей, чтобы посмотреть на тренировку.

Смит повел Сухаря к скаковой дорожке. Ховард скрылся в административном здании, чтобы объяснить Своупу и Уайтни возникшую проблему и выслушать их мнение. Спустя пять минут он вышел наружу. Его окружила шумная толпа репортеров. Когда Ховард начал говорить, голос его предательски дрогнул.

Ровно в 3: 30 Смит подсадил Полларда в седло, взобрался на широкую спину Тыквы и двинулся вдоль трека. Над трибунами раздался голос ведущего.

Скачка была отменена.

Толпа зрителей осела. Смит провел Сухаря мимо ошеломленных фанатов обратно в конюшню.

В судейской Ховард принес глубокие извинения всем присутствующим и отвез Марселу в их номер в отеле Гарден-Сити. Она хотела выплакаться без свидетелей.

Ховард был убит свалившейся бедой. Он очень переживал за своего жеребца. «Не знаю, излечится ли он когда-нибудь от этой болезни, – сказал он. – Мы не можем просто быстро подлечить его и снова послать на трек, чтобы он надорвал сердце, пытаясь во что бы то ни стало победить». Чарльз уже прокручивал в голове идею отправить коня на покой в поместье Риджвуд. Смит покачал головой. С лошадью еще не покончено. Тренер мог разработать больные суставы. И Ховард поверил. Они принялись составлять новые планы.

Ховард попал в очень непростую ситуацию. Все его усилия организовать матчевую скачку в Бельмонте пошли насмарку. Кроме того, теперь вообще вряд ли удастся устроить встречу двух жеребцов. Риддл, всегда весьма прохладно относившийся к этой идее, теперь мог сказать, что пытался провести такую матчевую скачку, но он, Ховард, пошел на попятную. Теперь в конце сезона Адмирал может, как было запланировано, отправиться на покой, и никто не обвинит Риддла в том, что он уклонился от самого главного соревнования. Руководство Бельмонта было непреклонно. Ховард попытался подтолкнуть их к идее, что можно перенести время проведения соревнования, даже готов был отказаться от мысли превзойти рекорд общей суммы призового выигрыша Сан Бо. Бог с ним, с тем призовым фондом в 100 тысяч долларов. Как только Сухарь выздоровеет, он обязательно выставит коня на скачки в Бельмонте просто из спортивного интереса. Руководство ипподрома нехотя согласилось обдумать такую возможность, и разговоры о переносе скачки на осень действительно велись.

Но Риддл категорически отказался. Руководство Бельмонта, пытаясь хоть как-то спасти выходные, позвонило Риддлу и предложило Адмиралу место в гандикапе Предместий, который из-за матчевой скачки вместо воскресенья перенесли на субботу, 28 мая. И хотя Адмиралу назначили 59,87 килограмма, Риддл согласился. День был спасен. Двадцать пять тысяч зрителей, многие из которых пересекли континент, ожидая увидеть скачку столетия, собрались на ипподроме Бельмонт. Газеты пели дифирамбы спортивному духу Риддла, решившего выставить Адмирала на скачки. Толпа, которая с пониманием и сочувствием встретила сообщение Ховарда, хотела получить свой утешительный приз.

В самый последний момент без объяснения причин Риддл и Конвей сняли лошадь с забега. Руководство настаивало на объяснениях, и они заявили, что недовольны состоянием покрытия трека. Поскольку трек по всем статьям был в идеальном состоянии – лошади, участвовавшие в гандикапе, показали рекордное время, – в эту отговорку никто не поверил.

Информация о том, что Адмирала сняли с забега, появилась на жокейском табло на внутреннем поле. Многие репортеры, да и большинство зрителей, посчитали, что Риддл просто уперся, не желая соглашаться на такую весовую нагрузку, и не захотел считаться с последствиями своего поступка и с правилами спортивного поведения. Терпение зрителей лопнуло. Целые две минуты над трибунами не смолкала какофония свиста и улюлюканья. Риддла, как писал один из зрителей, «обвиняли во всех смертных грехах, за исключением разве убийства Линкольна и нынешнего экономического кризиса».

Уайтни слушал этот оглушающий шум и кипел от ярости. Когда его спросили, согласится ли он на перенос встречи Адмирала и Сухаря, он разразился гневной тирадой: «Нет, даже если мне будут предлагать их по 10 центов за дюжину. Я на такое больше никогда не соглашусь!»

Узнав, через что пришлось пройти руководству Бельмонта, никакой другой ипподром не согласился бы организовать такой забег. Ходили слухи, что хромота Сухаря была специально подстроенной уловкой, чтобы избежать поражения от Адмирала, и очень многие в это поверили. Казалось, у Ховарда остался только один выход: если никто не хочет организовывать матчевую скачку, ему придется последовать за Адмиралом на очередные в его плане соревнования и выпустить Сухаря на скачки с полной «обоймой» участников.

Следующим в расписании Адмирала был гандикап Массачусетса, назначенный на 29 июня. Адмирал был включен в список участников, и хотя руководство Саффолк-Даунс не прислало приглашения действующему чемпиону Сухарю, Ховард уже послал заявку на участие. У Сухаря будет целый месяц на то, чтобы выздороветь. По словам Смита, этого времени хватит, чтобы победить воспаление в коленях жеребца.

Возможно, Риддл испытывал боль от публичного порицания. 6 июня он выставил своего коня на ипподроме Акведук, в гандикапе округа Куинс, несмотря на нагрузку в 59,87 килограмма. Многие фанаты, желая донести до владельца свои чувства по поводу его поступка на прошлой неделе, попытались заглушить все приветственные крики громкими воплями. Но, несмотря на весьма неоднозначный прием, Адмирал победил. Потом коня погрузили в вагон и повезли на ипподром Саффолк-Даунс, чтобы подготовить к гандикапу Массачусетса. 14 июня Смит с Ховардом последовали за ним. Поллард и его агент Ямми поехали с ними. Вульф остался дома. Он решил, что раз Ред в отличном состоянии, то в его услугах не нуждаются.

 

Глава 15

Пасынок фортуны

Сухарь и его берейтор навещают Полларда после тренировки

(© Bettmann / Corbis)

Ранним утром 23 июня 1938 года проходила обычная тренировка на ипподроме Саффолк-Даунс в Бостоне. Лошади проносились по треку. Более медлительные петляли вокруг овала скакового круга, а те, что были порезвее, стремглав мчались вдоль ограждения. Хронометристы щелкали секундомерами и записывали цифры.

Неожиданно они замерли и отвлеклись от трека, переключив внимание на высокого всадника на низкорослой лошади, появившегося из-за поворота. Всадником был Ред Поллард, а лошадью – Сухарь. Стремительное колесо жизни Реда закрутилось с новой силой, и он был полон энергии и азарта. Жокей восстановил свою физическую форму, превосходно сидел в седле, сломанные кости срослись, и было уже пора приниматься за дело. По натяжению поводьев и ритму движения Сухаря под седлом Поллард понял, что Смит сотворил чудо. Жеребец был в прекрасном состоянии и, как тогда говорили, «крепок, как доллар Рузвельта». Он горел нетерпением снова скакать по треку. Сухарь короткими частыми скачками пролетел мимо столбиков скаковой дорожки. Поллард, откинувшись назад, стоял в стременах и чувствовал, как жеребец натягивает поводья. Сухарь показал великолепное время – 200 метров за 1: 12,2 секунды. Проскакав милю, он бурлил энергией и прогалопировал еще 200 метров. Он дергал руки Полларда, стремясь продолжить скачку.

Лицо Смита озарила торжествующая улыбка. До гандикапа в Массачусетсе оставалось шесть дней. Можно было бросить вызов Адмиралу.

Вернувшись в конюшню, Поллард спрыгнул с жеребца и передал поводья конюху, потом присел на скамью перед конюшнями, чтобы отдохнуть и поболтать с друзьями. Внезапно жокей заметил старого приятеля, коневладельца Берта Блума, с которым они были знакомы еще в Тихуане. У Блума случилась беда. Жокей, который пообещал обкатать его неопытного двухгодичного жеребца по кличке Современная Молодежь, не появился. Блум не мог найти ни одного свободного жокея, а тренировка была крайне необходима. Жеребца уже заявили на скачки, и у него были все шансы победить. На самом деле предстоящие скачки были абсолютно заурядными, а призовой фонд мизерным, но Блуму грозило банкротство. Позже он вспоминал: «Поллард слишком часто сам сидел на мели, поэтому понимал мое положение». Кроме того, он не забыл услугу, которую ему оказал Блум, когда жокей еще не был профессионалом.

«Я встряхну твоего лентяя», – сказал Поллард. Он вскочил на жеребца и пустил его рысью. Если бы жокей не согласился так сразу, дал Блуму хотя бы минуту, чтобы призадуматься о том риске, которому Поллард подвергался непосредственно перед ответственными скачками, объезжая неопытного жеребца, Блум отказался бы от его помощи. Но Поллард чересчур быстро проявил отзывчивость и мгновенно ускакал на Современной Молодежи. Блуму оставалось только наблюдать за ними.

Пролетая с головокружительной скоростью мимо столбика с отметкой 600 метров, жеребец вдруг испугался чего-то, бросился вправо и устремился прямо на внешнее ограждение. Остановить его Поллард был не в силах. Современная Молодежь попал ногой между планками ограждения, каким-то образом изловчился освободить копыта и помчался к конюшням. Жокей вцепился ему в шею. Подчинить лошадь никак не получалось. Охваченный слепым ужасом жеребец понесся вдоль ряда конюшен. После того как он беспрепятственно миновал порядка тридцати построек, горемыка попытался прошмыгнуть между двумя бараками, но застрял, потому что не снизил скорость. Его занесло в сторону, он врезался в угловую стену конюшни и рухнул на землю.

Душераздирающий вопль разнесся по всей длинной линии конюшен. Это кричал Поллард. Его правая нога до колена была счесана до кости.

Все, кто находился на противоположной прямой, бросили свои дела и поспешили на шум. Прибежав, они увидели лежащего на земле Полларда, который корчился в судорогах. Нога его была разодрана до самой кости, лицо искажено гримасой невыносимого страдания, губы раздвинулись, прилипнув к зубам. Волны адской боли прокатывались по его телу и с диким ревом выплескивались через рот.

Кто-то побежал к карете скорой помощи, которая обычно днем дежурила на ипподроме, но оказалось, что она еще не приехала. Кто-то сообщил о случившемся Смиту. Тот вызвал по телефону скорую помощь и поспешил к конюшням. Работники ипподрома, отчаявшись быстро предоставить пострадавшему врачебную помощь, пригнали легкий грузовичок, единственное бывшее в наличии транспортное средство. На нем стартер обычно объезжал трек. Грузовик не имел пассажирского сиденья, а кузов был завален частями стартовых боксов. Пока Поллард вопил от боли, переходя на длинные тирады нецензурной брани, работники в панике выкидывали оборудование из грузовика. Они носились по конюшням, собирали подушки седел, попоны и потники и забрасывали все это в кузов. Постепенно грузовичок превратился в каталку с самодельным матрасом. Наконец орущего жокея, который лежал на земле возле стены барака, подняли с земли и бережно перенесли на ложе из лошадиных попон. Стартер запрыгнул на водительское место, а работники взобрались в кузов и устроились вокруг Полларда, который беспрерывно сыпал проклятиями из своего богатого словаря ненормативной лексики. Грузовичок с пыхтением выполз на дорогу.

В конюшне захлебывался от слез Блум. Он плакал навзрыд больше часа, а потом на целую неделю ушел в запой, вызванный жесточайшими угрызениями совести. До конца своих дней он так и не смог себе простить, что стал виновником этой трагедии.

Хотя больница в Уинтропе находилась в пяти минутах езды от ипподрома, никто из работников не знал, как туда добраться. Водитель грузовика вслепую ехал по улицам, и из-за интенсивного движения на дорогах ему приходилось сбавлять скорость. Он пытался найти кого-нибудь, кто смог бы оказать помощь вопившему Полларду. Прошло мучительных сорок пять минут. Жокей уже обезумел от боли. Внезапно один из работников заметил с противоположной стороны дороги бунгало врача. Грузовичок медленно двинулся в его сторону.

Как раз в этот момент за ним с визгом затормозила карета скорой помощи, из которой выпрыгнул Смит. Оказалось, что возле ипподрома он остановил эту машину и в принудительном порядке заставил врачей отправиться к раненому жокею. Но им пришлось почти час прочесывать улицы города в поисках пропавшего грузовика. Смит нашел Полларда, когда тот уже терял рассудок от боли. По рассказу одного из очевидцев, «он буквально дымился от ярости, сильнее, чем ствол кольта сорок пятого калибра, и сдержать его было невозможно». Воющего пациента перенесли в карету скорой помощи. Смит сел возле него. Водитель включил сирену и ударил по педали газа. Он смело врывался в потоки машин, обгонял, резко уходил от столкновений. По дороге, ведущей к реке, движение усилилось и машина застряла в пробке. Поллард в бешенстве визжал и завывал. «Том, остановите этот фургон! – орал он. – Все, сил терпеть больше нет. Говорю же вам, остановите!» Он закричал так громко, что прохожие на противоположном берегу обернулись, чтобы рассмотреть источник шума. Смит, встревоженный настойчивостью Полларда, приказал водителю остановиться.

Жокей сел, вглядываясь в ряды домов, и наконец выбрал один из них. «Стоп! – рявкнул он. – Вот здесь. – И Поллард указал на магазин спиртных напитков. – Том, говорю вам, я не доберусь живым до больницы, если вы не пойдете туда и не купите мне бутылку пива».

Убежденный трезвенник Смит не одобрял пристрастия Полларда к алкоголю и, возможно, в то утро просто отмахнулся от его жалобной просьбы дать выпить. Но агент Ямми понял его состояние. Направляясь в больницу, он припрятал бутылочку дешевого виски для Полларда. «Лекарство» позволило раненому жокею забыть о боли, и он обстреливал медсестер афоризмами мудрого Ральфа Уолдо Эмерсона, старика Уолдо.

Ямми увидел ногу Полларда и содрогнулся. Обе кости голени были раздроблены. Агент представлял всю серьезность таких повреждений. Он крутил диск телефона и рыдал. Он все утро названивал друзьям Полларда и плакал, не зная, как смягчить ужасную новость. «Кугуара просто сбросила лошадь, которую он объезжал, и он сломал ногу», – всхлипывая, сказал он Давиду Александеру. Ямми был абсолютно подавлен. Он провел с Поллардом весь день и встречал обеспокоенных друзей жокея, которые приходили проведать больного. Больницу он покинул далеко за полночь.

Кто-то связался с Сан-Франциско и сообщил Ховарду о случившемся. Чарли тут же схватил телефон и пустил в ход все свои связи. Практически сразу он получил в распоряжение команду лучших специалистов-ортопедов страны, которые сели в самолеты и полетели в Бостон. Все издержки он оплатил из собственного кармана. Врачи осмотрели ногу Полларда. Они смогли спасти ее от ампутации, но большой радости это не принесло.

Врачи вынесли суровый вердикт: Поллард, скорее всего, ходить не сможет. На карьере жокея был поставлен жирный крест.

Смит послал телеграмму Вульфу в Нью-Йорк, сообщил о трагедии и попросил срочно приехать. Тот сразу же поспешил на север.

Состояние Полларда стабилизировалось. Прибыл Вульф, чтобы занять его место на Сухаре. На противоположной прямой о страшном происшествии осталось одно свидетельство: ровно в 6 часов утра сразу на следующий день после падения Полларда полностью оборудованная карета скорой помощи въехала на ипподром и остановилась в стороне, зарезервировав за собой это место для постоянной парковки. Таким образом, руководство ипподрома приняло меры, чтобы впредь ни одному упавшему жокею – по крайней мере, в Саффолк-Даунс – не пришлось ехать в больницу на грузовичке стартера.

В конюшне Ховарда жизнь шла своим чередом. Смит готовил Каяка – лошадь, которую Лин Ховард купил в Аргентине и продал отцу для дорогих скачек в Саффолке. Как только жеребец прибыл в Калифорнию, тренер отослал его в Берлингейм, на поле для игры в поло, которое находилось возле дома Ховарда. Для обкатки и начальных тренировок Каяка Смит выбрал лучшего из своих людей, собственного сына Джимми, который, без сомнения, унаследовал талант отца. Когда Каяк набрался немного опыта и вернулся, Том понял, что жеребец явно подавал надежды, – из дикой необузданной лошади он превратился в ручного котенка. Его дебют под седлом Полларда состоялся 10 июня на ипподроме Акведук в Нью-Йорке. Он был лидером на протяжении всей скачки, немного уступил на финише и прискакал вторым. Смит начал осознавать, что жеребец необыкновенно хорош.

Сухарь охотно подчинился Вульфу. Тренировки перед гандикапом в Массачусетсе проходили просто великолепно. Никаких болезненных ощущений в коленях жеребец уже не испытывал, и ритм его движений был удивительно плавным. Как-то утром Смит решил испытать его на дистанции 600 метров. Он подвел Сухаря к столбику с отметкой 600 метров, впереди на расстоянии 46 метров он поставил его собрата-спринтера и одновременно дал обеим лошадям команду на старт. Сухарь легко обогнал соперника, развив немыслимую скорость. Он проскакал первые 200 метров за 11 секунд, 400 метров – за 23, а 600 метров – за 36. Позже тренер сказал: «Если этот жеребец плохо скачет, то я ничего не понимаю в лошадях».

Тем временем Адмирал, как всегда, был настроен агрессивно. Его охранял суровый далматинец Спот, который буквально рвал на куски репортеров, осмеливавшихся подойти к жеребцу слишком близко. Адмирал метался по конюшне, на тренировках был сердит, недоволен и вставал на дыбы. Иногда он просто отказывался работать без напарника.

Однажды он попятился назад, уперся в ограждение и встал как вкопанный. Его будто гвоздем прибили, он даже не шевелился. Вокруг жеребца суетились конюхи, пытаясь его растормошить. В конце концов Конвею удалось сдвинуть его с места и заставить проскакать круг – правда, в противоположном направлении.

26 июня Смит собрался провести с Сухарем заключительную тренировку перед скачками. Шел проливной дождь, кроме того должны были приехать Чарльз и Марсела, поэтому Смит не спешил выводить жеребца из конюшни. Дождь лил весь день. Ховарды появились в 16: 30, когда трек превратился в настоящее болото. Ховард и Смит вступили в липкую грязь и ужаснулись. Они ни за что не выпустили бы жеребца на такой грунт, но не могли позволить себе пропустить еще одну тренировку перед схваткой с Адмиралом. Смит вывел жеребца, и тот промчался по грязи со скоростью 1,2 километра за 1 минуту 12,4 секунды. Ховард просто светился от радости.

28 июня, накануне скачек, дождь, не прекращаясь ни на минуту, поливал трек. Заявки на скачку принимались до 10: 30 утра. В 9: 30 заявили Адмирала. Конвей не сомневался в победе своего воспитанника. «Он сможет обойти любую лошадь как минимум на четыре корпуса, – хвастался он перед репортерами, придерживая взбрыкивавшего, так и норовившего встать на дыбы Адмирала, – и если вдруг кто-нибудь обгонит его, то мы поймем, что произошло настоящее чудо». Сухаря Конвей назвал «очередной лошадью, которую предстояло обскакать».

Ховард и Смит выжидали. Казалось, дождь никогда не прекратится. Смит спустился в контору ипподрома, но долго не осмеливался подавать заявку, застыв возле окна и наблюдая за потоками дождя. Когда до конца регистрации оставалось всего четырнадцать минут, он наконец решился. Но решение не было окончательным – они могли отказаться от участия в любой момент в течение сорока пяти минут до начала скачек. «Мы все еще выжидаем», – сказал Ховард. Если бы грунт остался рыхлым и мокрым, то жеребец завяз бы в нем. Если бы дождь прекратился и грунт достаточно затвердел, чтобы не прилипать к ногам Сухаря, то его бы выпустили. Смит вернулся в конюшню и начал готовить Каяка для выступления на скачках с большим призовым фондом. Великолепный жеребец был нацелен на победу и уже продемонстрировал, как может скакать по грязи, показывая превосходное время.

В тот вечер Давид Александер с целой толпой техников по радиооборудованию приехал в больницу к Полларду. Национальная радиовещательная корпорация Эн-би-си попросила Александера организовать интервью в прямом эфире на всю страну с Вульфом и Поллардом. Вульфа должны были подключить из радиовещательной студии Бостона, а Полларда – из его больничной палаты. Когда Александер вошел, жокей с безучастным видом лежал на спине, его нога была уложена на шину Беллера. Тут же суетилась длинноногая персональная медсестра Агнес, изо всех сил пытаясь облегчить страдания пациента. Рядом с кроватью техники соорудили передвижную радиоустановку. Опасаясь, что едкие, озорные экспромты, которыми славился Поллард, прозвучат в прямом эфире, Александер основательно подготовился к интервью. Он вручил жокею готовый текст, тем самым лишив его возможности продемонстрировать свое богатое воображение и сомнительный лексический запас. В радиостудии Вульфу дали тот же сценарий. Поначалу все шло как по маслу; Вульф читал свои строки, а Поллард озвучивал написанные для него ответы. Так они достигли части, посвященной тактике ведения скачки. Вульф послушно зачитал очередную строчку, спрашивая Полларда, как правильно управлять лошадью во время скачек. И как раз в этот момент Поллард уронил сценарий. Александер бросился собирать страницы, которые рассыпались по полу. Когда он выпрямился и посмотрел на Полларда, тот уже открыл рот. Его глаза загорелись «дьявольским блеском».

И радиослушатели, которые по всей стране жадно ловили каждое слово знаменитых жокеев, вдруг услышали: «Ну, старина Джорджи, просто залезь на лошадь, развернись лицом вперед, свесь ноги по ее бокам, попроси кого-нибудь завести тебя в бокс и потом плюй на все и скачи так, как ты привык».

На какой-то момент из динамиков аудитории канала Эн-би-си доносился только шипящий свист, исходивший из легких радиотехников, которые пытались прийти в себя после услышанного. Вульф разразился хохотом. Александер составил замечательное интервью, но дискуссия, которую он тщательно продумал, с треском провалилась. Вульф больше не мог сдерживать смех и с трудом выдавливал из себя реплики.

Остроумие Полларда вызвало общенациональный скандал. Руководство Эн-би-си шутки не оценило. Оно было просто шокировано выходкой жокея и опубликовало стенограмму интервью в улучшенном варианте.

Трек бороновали всю ночь. У Ховарда допоздна засиделись репортеры. Он старательно подбирал слова, чтобы показать, что не питает особых надежд на успех. «Мой жеребец может дать фору языку торговки рыбой, и я сгораю от нетерпения, как, впрочем, и все остальные, увидеть его схватку с Адмиралом. Но этот “сдерживающий трек”, конечно, может помешать ему. Если нам суждено сейчас проиграть жеребцу мистера Риддла, то мы еще успеем обогнать его в будущем».

Утром дождь прекратился. Сухаря вывели на трек для заключительной тренировки, и он продемонстрировал блестящий результат. Смит отвел жеребца в конюшню, убедился, что ноги у него чистые и прохладные, и обернул их бинтами на весь остаток утра. С наступлением полудня толпа из семидесяти тысяч фанатов выплеснулась из отелей и дополнительных поездов и наводнила трибуны. За всю историю Северной Америки всего лишь раз ипподрому удалось собрать больше болельщиков. Среди зрителей был и Сэмюэль Риддл. Потребовалось немало усилий, чтобы доставить его на ипподром в тот день. Он уже давно болел и приехал в сопровождении врача, который не отходил от него ни на шаг.

Ховард и Смит вышли на трек, чтобы принять окончательное решение. Они прошагали от линии финиша до дальнего поворота. Ноги по щиколотки увязали в грязи, но она была рыхлой. Они искали комки спрессованной липкой грязи, которые свидетельствовали бы о вязкости грунта. За час до начала скачек и за пятнадцать минут до конечного срока, когда можно было еще снять лошадь со скачки, они решили заявить жеребца. На табло высветился номер Сухаря. До начала скачки оставалось совсем мало времени. Никогда прежде Смит не был настолько уверен в своем воспитаннике. По натуре он не был игроком и не любил тотализатор, но в этот раз опустошил карманы и поставил всю наличность на Сухаря.

За сорок минут до старта Смит вошел в стойло жеребца. Ноги Сухаря уже были разбинтованы. Тренер слегка помассировал суставы и сухожилия и ощутил равномерную прохладу и упругость здоровой конской ноги. Но вдруг его пальцы, скользившие сверху вниз по одной из передних ног, остановились, потому что Сухарь дернулся. Смит внимательно осмотрел это место. Шкура была целой, а шерсть – гладкой. Он снова дотронулся и почувствовал слабую волну тепла, разливавшуюся от голеностопного сустава до колена. Нога была повреждена. Смит понял, что жеребец получил травму во время утренней тренировки, а он проглядел ее, так как шкура не была повреждена, а жар не успел распространиться. Без сомнения, Сухарь не мог выйти на скаковой круг.

Однако тренер понял это слишком поздно. Пять минут назад закончилось время, отведенное для снятия лошадей со скачки. Все участники, включая Адмирала, стекались в паддок. Смит должен был обратиться к судьям за специальным разрешением отказаться от участия своей лошади. Он схватил бланк на отказ от скачки, оставил Сухаря в стойле и побежал к трибуне судей.

Ему необходимо было пробиться сквозь толпу болельщиков, которая с каждой секундой все больше утрамбовывалась и становилась плотнее и плотнее. Смит терял драгоценные минуты, пока протискивался через это море фанатов. Наконец он добрался до лестницы, которая вела к судейской трибуне, расположенной под самой крышей ипподрома. Тренер взлетел по лестнице и ворвался в судейскую. Там он сообщил, что Сухарь получил травму и не может принять участие в скачке. Судьи с недоверием уставились на него.

Никто не шелохнулся, и Смит понял, что ему не поверили. В тот момент он пожалел о фокусах, которые проделывал с прессой, и о статистике снятия Сухаря со скачек. Вероятно, до судей дошли слухи, что жеребец на самом деле не хромал в Бельмонте. Судя по всему, они были уверены, что их просто хотят одурачить и Смит выдумал травму как предлог, чтобы уклониться от встречи с Адмиралом.

Главный судья Том Торп потребовал, чтобы Смит выставил своего жеребца на скачку. Смит отказался. Пока они осыпали друг друга взаимными обвинениями, возле судейской собралась толпа репортеров. Они заглядывали в окна, видели, что Смит и судьи ссорятся, гневно размахивая руками, но разобрать слов не могли. В конце концов тренер начал обходить комнату, по очереди предлагая судьям подписать бланк снятия лошади со скачки, но каждый раз наталкивался на ледяной взгляд и получал отказ. В ярости Том порвал бланк на клочки и выскочил из комнаты, проревев, что никто не сможет заставить его выставить на скачку травмированного жеребца.

Пока судьи размышляли над своими дальнейшими действиями, на трибунах заподозрили что-то неладное. Все участники, кроме Сухаря, были уже в паддоке. Несколько человек начали свистеть, выражая свое неодобрение.

Вызвали Ховарда. Судьи хотели, чтобы он приструнил своего тренера. Ховард осознавал, что еще один отказ от участия вызовет настоящую лавину критики в его адрес, но Смиту он доверял как самому себе. Он предложил компромисс – вызвать на ипподром ветеринаров, чтобы те высказали экспертное мнение о состоянии жеребца. Судьи согласились и решили, что если два ветеринара, работающих со скаковыми лошадями, подтвердят, что Сухарь был травмирован, то Смит сможет снять его со скачки. В противном случае жеребцу придется скакать. Незамедлительно все бросились разыскивать двух ветеринаров. Скачка должна была начаться еще несколько минут назад. Наконец исступленные поиски увенчались успехом – ветеринары были найдены и доставлены в стойло. Они осмотрели жеребца и вынесли свой вердикт.

Смит оказался прав: Сухарь растянул сухожилие на задней части левой передней ноги. Более того, ветеринары сказали, что жеребец, возможно, никогда больше не сможет выйти на скаковой круг. Судьи капитулировали, но продолжали кипеть негодованием. В жокейской Вульф расстегнул камзол и начал снимать свой костюм.

На табло номер Сухаря погас. Толпа свистела и улюлюкала. По национальному радио сообщили, что жеребец завершил свою карьеру. На ипподроме над десятками тысяч голов звучал голос комментатора, сообщавший о состоянии Сухаря. После первых нескольких слов возмущенные фанаты еще сильнее начали выражать свое неодобрение. Толпа готова была вытащить из будки несчастного комментатора, который по ходу и сам все больше и больше расстраивался. К концу объявления он сорвался на крик, а последние его слова «И это абсолютная правда!» прозвучали как вопль отчаяния.

Ховард пришел в ужас от того, как бушевала толпа, и поспешил в ложу прессы, чтобы оправдаться и сохранить репутацию. Однако там его ожидала враждебно настроенная аудитория. Тогда же в ложу заглянул главный судья Торп, который не скрывал своей злости: «Никто и не собирался уговаривать Ховарда выставить своего жеребца на скачки, потому что мы предполагали, что что-то подобное может произойти. Считаю его поведение недостойным».

Толпа бурлила и сыпала проклятиями и нецензурными эпитетами, судьи были взбешены, а репортеры не выражали ни малейшего сочувствия. На этот раз неотразимое обаяние Ховарда не сработало. Сопровождаемый исступленным свистом, он поспешил в свою ложу. Постепенно шум стих. Ховард чувствовал себя неловко, но не жалел о своем поступке. Позже он вспоминал: «Если бы в тот день я заставил его скакать, то покалечил бы навсегда. Только полный идиот мог так поступить. И мне было все равно, что обо мне говорили. Бедняга и без меня нахлебался сполна за свою жизнь».

Скачка вот-вот должна была начаться. Адмирал несколько раз пытался оторваться от заграждения, но в конце концов успокоился и стартовал одновременно с соперниками. Сначала черно-красный костюм его жокея находился среди основной группы, а затем резко отстал. Нога жеребца попала в выбоину на скаковом круге. Он чуть было не упал мордой в землю, но смог высвободить поврежденное копыто. Адмирал безнадежно отстал от лидера Минау и по результатам фотофиниша показал третий результат. Он примчался к финишу с кровоточащей ногой лишь для того, чтобы судьи, посмотрев на снимок, признали его поражение и определили ему третье место. Впервые за свою скаковую карьеру Адмирал оставил хозяина без денежного приза. Риддл поднялся и ушел. Ховард испытал прилив жалости к нему и к его жеребцу. «Кажется, у нас все пошло вкривь и вкось – Ред в больнице, а у Сухаря травма, – сказал он. – Но, пожалуй, Сэму Риддлу сейчас еще хуже».

На трибунах воцарилось уныние. Собравшись с духом, комментатор попытался хоть как-то скрасить злополучный день и бодрым голосом сообщил, что победил «парень из Восточного Бостона», жокей Ник Уолл, которого в свое время прославил Монтировщик. Ответной реакции не последовало.

После скачки один из репортеров написал: «Если кто-нибудь предложит провести еще одну встречу этих двух супержеребцов на скаковом круге, то на следующее утро его осудят за измену родине, государственный переворот и прочие тяжкие преступления или признают невменяемым».

После состязания состоялся традиционный ежегодный прием, проводимый Ассоциацией спортивных журналистов Новой Англии. Они выпустили буклет, где дали подробный отчет о мероприятии, в том числе общую оценку поведения команды Сухаря. Великолепная фотография Адмирала украшала переднюю обложку буклета, а фотографию Сухаря разместили на задней.

На следующее утро Смит положил горячий компресс на ногу Сухаря, надел на него и на остальных лошадей Ховарда попоны, и они все вместе убрались из Бостона.

 

Глава 16

Я знаю свою лошадь

Золотой Кубок Голливуда, 16 июля 1938 года

(© Беттман / Корбис)

Постукивая колесами и поскрипывая на поворотах, поезд Сухаря двигался на восток. Они направлялись в Арлингтон-парк под Чикаго в надежде хоть там найти покой, но ошиблись.

Когда двери вагона открылись и Сухарь высунул голову, Смит стоял на платформе в толпе враждебно настроенных газетчиков. Жеребец уже два месяца не принимал участия в скачках и был напряжен. Он нервно вертел головой, уши шевелились под защитным шлемом. «Эй, малыш, – крикнул Смит, – расслабься!» Сухарь заметил неподвижную фигуру в людской толчее, сразу заметно расслабился и с обычным спокойствием двинулся вниз по сходням.

После того как по радио сообщили, что травмы Сухаря неизбежно означают конец его скаковой карьеры, – информацию, которую никто из команды Сухаря дать точно не мог, – и о том, что Смит солгал относительно состояния жеребца, репортеры, когда увидели, что конь двигается совершенно нормально, сразу заподозрили неладное. Они не скрывали своего цинизма. «А у него точно сухожилие воспалилось?» – спросил один из журналистов. «Почему вы сняли его со скачек в Массачусетсе?» – крикнул другой. «Подумать только! – ответил Смит. – А у вас в Чикаго, должно быть, дождливо!»

Кто-то из журналистов предположил, что для того, чтобы убедиться, что Смит не ведет нечестную игру, руководство Арлингтон-парка потребует, чтобы он тренировал Сухаря в их присутствии, когда будет готовить коня к следующим запланированным скачкам – гандикапу в честь государственного флага США, назначенного на 4 июля. Смит ответил, что мистер Ховард будет решать, удовлетворять это требование или нет. Потом тренер взобрался на спину Тыквы, взял за узду Сухаря и повел прочь от толпы репортеров. Жеребец нервничал, упирался и взвивался на дыбы.

Сухарь действительно получил травму. Но ветеринары ошибались: она была не настолько серьезной, как они опасались. Благодаря неустанной заботе Смита нога зажила, и вскоре жеребец был абсолютно здоров.

Репортеры и власти ипподрома оказывали серьезное давление на Ховарда. Увидев, как Сухарь сходит с поезда, один местный репортер утверждал, что слухи, будто травма была не настоящей, получили «подтверждение». Другой позвонил судьям и потребовал, чтобы Ховард предоставил гарантии, что его лошадь точно будет участвовать в забеге. Руководство Арлингтон-парка предупредило публику, что если в день скачек пойдет дождь, то Сухаря, вероятно, снимут со скачек. Но хотя судьи и представители прессы были настроены скептически, публика была в восторге. Билеты раскупались с беспрецедентной скоростью. Желающие набивались в специально пущенные дополнительные поезда и заполонили всю территорию ипподрома, чтобы посмотреть на жеребца, которого окрестили «великим путешественником».

Как по команде, в день скачек дождь превратил ипподром в топкое болото. Сухарю назначили 59 килограммов весовой нагрузки, на 11,3 килограмма больше, чем соперникам. Ему предстояло бежать по треку, который никак не успевал подсохнуть. У Смита хватило времени всего один раз пустить коня в легкий галоп, за ним последовал короткий полумильный спринт. Жеребец, не тренировавшийся как следует с самой середины апреля, был толстым, словно дом. У него не было никаких шансов выиграть соревнование, и все в его лагере знали это. Но давление со стороны судейской коллегии и прессы было слишком сильным. Ховард объявил, что, поскольку на момент самой скачки дождя нет, его лошадь примет участие в забеге.

Дождь прекратился. Ховард и Смит вывели Сухаря в паддок и оставили у ивовой изгороди. Собралась огромная толпа – по десять человек в ряд на тридцать метров во все стороны от ограждения. Некоторые зрители даже протиснулись через перекладины изгороди и похлопывали Сухаря по груди, пока Смит затягивал подпруги на седле из кожи кенгуру. Ховард кивнул, и под пристальными взглядами пятидесятитысячной толпы Вульф направил Сухаря из паддока. С самого старта остальные участники оттеснили Сухаря назад и зажали со всех сторон, не давая уйти вперед. Дальний поворот жеребец вынужден был пройти по большой дуге у внешней бровки. Он постоянно скользил по грязи, но все же обогнал восемь лошадей и финишировал вторым. Зрители безмолвствовали. «Миф о непобедимом Сухаре развенчан», – написал один из репортеров.

Смит погрузил коня в вагон. Вульф и Ховард взобрались следом. Они возвращались в Калифорнию.

Но их конечной целью была вовсе не Санта-Анита, а новый Голливуд-парк. Ипподром предлагал приз в 50 тысяч долларов за первый Золотой Кубок Голливуда, скачку на 2 километра, которая обещала стать одним из основных спортивных событий сезона. На первой строчке в списке участников стояло знакомая кличка: Лигароти, жеребец, принадлежавший Бингу Кросби и Лину Ховарду, наконец вошел в отличную форму. В тот день, когда Сухарь проиграл гандикап в честь государственного флага, Аргентинский Боб побил рекорд ипподрома в гандикапе Америки. В том забеге он обошел Уичси, считавшегося вторым – после Сухаря – лучшим скакуном Калифорнии. Бинг и Лин были безмерно рады и готовили жеребца к Золотому Кубку Голливуда. Лин был записан как официальный тренер лошади, но на самом деле тренировал коня Джимми Смит, сын Тома. Руководство ипподрома умоляло Ховарда привезти своего коня, чтобы это событие приобрело некие черты семейного мероприятия. И хотя Сухарю была назначена нагрузка в 60,3 килограмма – от 5,9 до 12,7 килограмма больше, чем остальным участникам, – Ховард принял предложение. Ставки на Сухаря катастрофически падали. Никто из окружения Ховарда не верил в победу. Шли разговоры, что золотые дни жеребца остались в прошлом. Сухарю нужно было принять участие в крупных скачках – и он непременно должен был победить.

Состязание было запланировано на 16 июля – у Смита оставалась одна неделя, чтобы подготовить Сухаря после возвращения в Калифорнию. Тренер делал все, что мог, чтобы поддерживать коня в хорошей физической форме во время их долгого путешествия на восток. Каждый раз, когда поезд останавливался, он ставил Тыкву в угол вагона и снова и снова водил Сухаря по кругу. А снаружи толпы поклонников до отказа забивали платформы, чтобы посмотреть, как он ходит. Когда поезд снова отправлялся в путь, фанаты громкими криками провожали своего кумира. На каждой остановке новость о том, что Сухарь возвращается домой, передавали по телеграфу, и на следующей остановке опять собиралась толпа поклонников. В каждом городе – по всему Канзасу, по Нью-Мексико и Аризоне – одна и та же история. А в Альбукерке пришли даже индейцы из резервации. Когда Смит проводил коня мимо, старый индеец наклонился и внимательно осмотрел лошадь. «Это скаковая лошадь?» – спросил он. Тренер кивнул. «А по мне так обычная ковбойская лошадка». Смиту было приятно.

Слухи добрались и до Запада. В конюшнях на ипподроме Голливуд-парк передавали друг другу разные истории. В основном утверждали, что Сухарь охромел. Судьи слушали эти домыслы и беспокоились, что обожгутся с Сухарем, как это произошло в Бельмонте и Саффолк-Даунсе. И у них были все основания для сомнений. Чуть раньше долго ожидаемую встречу между победителем Кентукки Дерби Лорином и победителем Прикнесс Осой отменили в последний момент из-за ерундовой травмы Осы. Это событие очень сильно ударило по руководству Голливуд-парка, и оно серьезно озаботилось по поводу Смита.

11 июля 1938 года Смит вывел Сухаря на трек на первую тренировку на этом ипподроме. Тренеру не понравилось состояние покрытия, которое оказалось настолько глубоким и рыхлым, что на нем лошадь двигалась примерно на секунду медленнее, чем обычно. «Похоже на то, что на этом поле решили выращивать кукурузу», – сказал тренер.

В присутствии пяти сотен зрителей Сухарь с Вульфом легко проскакали милю. Жеребец не показал и намека на хромоту, и это позволило Смиту заявить, что лошадь полностью готова скакать в Золотом Кубке. Но зрители еще не были готовы поверить, что все обстоит именно так, как выглядит, и слухи о слабых ногах Сухаря продолжали циркулировать, вызывая все большее беспокойство у судей. Спустя два дня Смит оседлал Сухаря, довел дополнительную нагрузку до общего показателя 60,3 килограмма, включая вес Вульфа, и выпустил их на вторую тренировку. Вульф жестко натягивал поводья, и Сухарь гладко и чисто прошел дистанцию. Он выглядел здоровым как никогда, и фанаты, вооруженные своими хронометрами, шумно и радостно приветствовали его.

Пары тренировок было достаточно, чтобы успокоить слухи, но этого не случилось. Когда Смит вел коня обратно в конюшню, ему сообщили невероятную новость: судьи назначили ветеринаров, чтобы те пошли в конюшню Ховарда, вывели Сухаря, осмотрели его и определили, не обманывает ли их Смит относительно состояния лошади.

Это был беспрецедентный случай. Никогда прежде судьи не позволяли себе относиться к тренеру с подобным вопиющим недоверием. Это было еще невероятнее, учитывая статистику данного тренера: кроме случая с Прекрасной Воительницей, у Смита лошади никогда не получали серьезных травм и увечий. Но Том слишком долго дурачил своих преследователей. С того давнего момента в 1937 году, когда Оскар Отис обнаружил, что Смит тренирует своего подопечного при лунном свете, недовольство руководства конного спорта росло все больше и больше. И наконец их раздражение вырвалось наружу.

Стоя в конюшне рядом с совершенно здоровой лошадью, Смит возмутился. «Никто не будет проверять эту лошадь, пока я что-то в этом смыслю! – прорычал он. – Если я не уверен, что конь в должной форме, он и шагу не сделает в сторону старта. Мы бы не возили Сухаря через всю страну, если бы не верили, что он в отличной форме. А теперь, когда он наконец здесь, ни один клокер, газетчик или ветеринар не зайдет в мою конюшню и не станет мне указывать, как тренировать мою лошадь!»

Но его слова не произвели должного впечатления. Ветеринар прибыл в конюшню, чтобы осмотреть коня, невзирая на то, даст тренер разрешение или нет. Смит заступил ему дорогу. «Сухаря никто, кроме меня, осматривать не будет!» – рявкнул он и захлопнул дверцу стойла прямо перед лицом ветврача. Тот сдался и ушел из конюшни.

После тщетной попытки дозвониться до Ховарда и убедить Смита позволить осмотреть лошадь, судьи попросили Смита провести тренировку Сухаря в их присутствии и освободили для него время днем 14 июля между третьим и четвертым забегами. Целая толпа клокеров устроилась вдоль трека, чтобы посмотреть на тренировку. Так они и сидели у пустого трека. Главный управляющий Голливуд-парка Джек Мак-Кензи попытался совершить обходной маневр и бросился к ложе Ховарда в надежде заручиться словами владельца, что лошадь здорова и обязательно примет участие в соревнованиях. Но Ховард, как и Смит с Сухарем, так и не показался на трибуне. Мак-Кензи очень долго ждал у ложи Ховарда, но потом сдался и пошел звонить, чтобы застать его хотя бы по телефону. Впервые в жизни Ховард был недоступен.

Тем же вечером Смит наконец появился в дверях конюшни с Сухарем. Представители ипподрома не отступали от них ни на шаг. Понаблюдав за тренировкой, они ходили следом за лошадью, пока она остывала, пытаясь рассмотреть несуществующую хромоту.

Конфликт принял особенно гротескные формы в день перед скачками, когда Смит послал агента своей конюшни, Сонни Гринберга, в офис секретаря ипподрома с формой на участие лошади в скачках. Мак-Кензи взглянул на форму и взорвался. По диагонали листка тренер нацарапал слова: «Участие в забеге под сомнением».

Мак-Кензи выставил Гринберга за дверь и потребовал личной встречи со Смитом. Гринберг побежал назад. Тренер нацарапал еще одну записку и послал Гринберга к начальству. Судьи прочитали: «Занят. У меня есть ранее запланированное дело».

Это стало последней каплей. Мак-Кензи пришел в ярость. Кто-то предложил доставить Смита в офис силой. Отказавшись от этой мысли, судьи отправили замучившегося Гринберга в конюшню с еще одним посланием: «Либо Сухарь непременно будет участвовать в забеге завтра, либо мы категорически отказываем ему в праве участвовать в любых скачках».

Спустя несколько минут Гринберг приплелся в офис со встречным ультиматумом от Смита: «Никто не смеет появляться в конюшне с требованием осмотреть лошадь». Судьям пришлось уступить, и Гринберг, спотыкаясь, побрел в конюшню Ховарда.

Позже дверь административного корпуса распахнулась от удара. Судьи подняли глаза, ожидая увидеть Гринберга, но это был Смит. Они замерли. «Хорошо, – сказал Смит. – Вычеркивайте “участие в забеге под сомнением”. Сухарь будет бежать завтра».

В конюшне, растирая уставшие ноги, Гринберг вдруг увидел, что Смит смеется. «Чем больше они бесились, тем больше ему это нравилось, – вспоминал Гринберг. – Он делал это просто из вредности».

16 июля рекордное количество человек, шестьдесят тысяч, заполнили Голливуд-парк, чтобы посмотреть, как Сухарь побежит в Золотом Кубке. Миллионы и миллионы людей прильнули к приемникам, слушая общенациональную радиотрансляцию. Четырнадцать из пятнадцати минут перед началом скачек комментатор рассказывал о Сухаре. Всех занимал только один вопрос: был ли он тем самым Сухарем, который уезжал из Калифорнии прошлой весной?

Когда Сухарь ступил на скаковую дорожку, фанаты разразились восторженными криками. Коню еще дважды устраивали овации, пока он проходил парад участников перед стартом и занимал место в стартовом боксе. Оказавшись внутри, Сухарь спокойно ждал сигнала. А в боксе номер один быстроногий Указатель нервничал в тесном пространстве, вырывался, бросался из стороны в сторону и лягал служителей. Ему назначили весовую нагрузку в 49,4 килограмма, и его жокей, Уэйн Райт довел себя чуть не до смерти, пытаясь похудеть до нужного веса. Райт был слабым, сонным и никак не мог совладать со своим жеребцом. От того, сможет ли он продержаться, зависело очень многое: владелец жеребца, Берт Барони, был настолько уверен, что Сухарь все-таки хромает, что поставил на своего коня 5 тысяч долларов.

А Сухарь спокойно стоял и ждал на солнцепеке с грузом 60,3 килограмма на спине. Спустя несколько минут неимоверными усилиями помощникам судей все-таки удалось заставить смутьяна стоять спокойно. Стартовый судья, Эдди Томас, потянулся к колоколу. За мгновение до того, как он дал сигнал к старту, Указатель ринулся вперед, и Райт не смог удержать его. Томас дал сигнал на долю секунды позже. Указатель устроил фальстарт, но скачка началась. Райт по распоряжению Барони должен был придержать лошадь, но не смог. За несколько скачков его жеребец оказался на шесть корпусов впереди остальных участников и понесся вперед.

Сухарь начал скачку довольно медленно и постепенно переместился в самый тыл группы участников. Первый поворот он прошел предпоследним. Вульф послал Сухаря вперед, но ответа не последовало. Со своего места у столба на финишной прямой Смит наблюдал за действиями Сухаря и все крепче стискивал зубы. Как он и предполагал, покрытие трека крошилось под копытами скакуна, словно песок. Вульф, сидя в седле, чувствовал, что лошадь буквально борется с вязкой поверхностью скаковой дорожки. Видя, что на этом этапе он не может сократить разрыв с остальными участниками, жокей поменял планы, перестал подгонять коня и решил подождать. Фанаты заволновались – Сухарь все больше и больше отставал от остальных. После первой половины мили он был на двенадцать корпусов позади, и это расстояние становилось все больше. Вульф замер в седле, подбородок на гриве Сухаря, взгляд направлен вперед и вниз, прямо под ноги лошади, руки не двигаются. Толпа на трибунах умоляла его сделать хоть что-нибудь.

Мороженщик не волновался. «Пусть они выдохнутся, – шепнул он на ухо Сухарю. – Нам еще долго скакать». Смит велел Вульфу держаться возле Лигароти, который теперь скакал рядом с ним. Вульф знал, что если пустить Сухаря догонять идущего впереди Указателя, то это может сделать его уязвимым перед рывком Лигароти у самого финиша. Он не повторит ошибки, которую допустил с Монтировщиком, когда вырвался вперед слишком рано. Жокей направил коня ближе к внутреннему ограждению, где покрытие было более ровным, и стал ждать.

Впереди скакали восемь лошадей, поэтому Вульф не мог видеть, что происходит в группе лидеров забега. Сухарь был довольно низкорослым, и более высокие лошади заслоняли собой все пространство впереди. Примерно в середине обратной прямой он потерял из виду Лигароти. Вульф знал, что где-то далеко впереди скачет одна лошадь, но поскольку Уичси, который скакал непосредственно перед ним, загораживал обзор, он не видел, какой из двух жеребцов лидирует – Лигароти или Указатель. А это было крайне важно. Если впереди шел Лигароти, лошадь с удивительной выносливостью, Вульфу придется ускоряться прямо сейчас, надеясь, что Сухарь сможет достаточно долго продержаться в режиме ускорения. Если же это резвый, но быстро утомляющийся Указатель, который, как ожидал Вульф, выдохнется на финишной прямой, можно еще немного подождать. Уже в середине финишной прямой Вульф переместил Сухаря ближе к внешней бровке и, вытянув шею, выглянул из-за Уичси. Он успел заметить лидера, но не смог рассмотреть, кто это. Тогда он присмотрелся к жокею. Тот правил левой рукой, а из местных жокеев только Уэйн Райт был левшой. Значит, это Указатель. Он рассмотрел руки жокея. Райт свободно держал поводья, и они хлопали по шее лошади. Это было все, что требовалось знать Вульфу. Указатель мчался на пределе своей скорости, и у него не оставалось в запасе сил на рывок. Вульф был уверен, что скоро жеребец выдохнется. Он начал чуть подгонять Сухаря, чтобы тот сократил расстояние, но еще не заставлял коня выкладываться по полной. Он понимал, что Лигароти следит за ним. В толпе зрителей нарастал ропот. Сухарь постепенно сокращал разрыв, однако отставал еще на восемь корпусов. А время уже поджимало.

Огибая дальний поворот, Вульф снова поймал взглядом Указателя. Удивительно, но лошадь все еще не сбавляла темпа. Вульфа вдруг охватил страх. Лигароти был где-то позади, зажатый основной группой соперников. Его оттеснили слишком далеко назад, и он закончит скачку в четверке последних. Вульф знал, что с легкостью обойдет остальных, но беспокоился, сможет ли догнать Указателя. Распластавшись на седле, он дважды хлестнул коня хлыстом и щелкнул языком прямо ему в ухо. Сидя высоко в своей будке, комментатор Джо Хернандес увидел это и закричал в микрофон: «И вот выходит Сухарь!»

На какое-то мгновение Сухарь запнулся, комья взметнулись из-под копыт, но его спасла скорость, которую он обычно набирал, проходя поворот. Изогнув тело дугой вдоль ограждения, конь решительно вклинился в группу соперников. Выходя на прямую, он оторвался от основной группы. Впереди показался Указатель. Он был на четыре корпуса впереди. Уичси скакал по внешней бровке. Вульф оглянулся, пытаясь увидеть Лигароти, и тут Сухарь увидел Указателя. Он тут же прижал уши. Вульфу не нужно было говорить своему коню, что делать. Сухарь рванулся вперед, обходя Уичси по внутренней бровке, и устремился за Указателем.

Вульфу казалось, что он летит. Он убрал хлыст. «Не нужно было ничего делать, – рассказал он позже, – просто дать ему поступить так, как он хочет». Круп Указателя был все ближе, и Вульф чуть потянул левую узду назад, подавая коню сигнал.

Сухарь догнал Указателя и легко обошел его. Потом рванул еще быстрее и в гордом одиночестве прошел под финишной проволокой, установив новый рекорд ипподрома.

Четверо служителей пытались поднять повыше трофей из чистого золота больше метра высотой, чтобы вручить его Ховарду в круге победителей, Вульфу надели на шею венок из цветов. «Я думал, это будет просто, – сказал он. – Так оно и вышло». Ховард смеялся и гладил Сухаря по носу. Актриса Анита Луиз вручила Смиту его трофей. Тренер отреагировал в не свойственной ему манере, что послужило аршинным заголовком для статьи: «Молчаливый Том улыбается!»

Кто-то рассказал Смиту о ставке, которую сделал Барони из расчета на то, что якобы хромой Сухарь проиграет Указателю. Смит смеялся так, что один свидетель сказал: «Я думал, он лопнет».

Сухарь, совершенно здоровый и резвый как никогда, безупречно подготовленный к соревнованиям, говорил в пользу Смита. Репортеры были несправедливы к нему, и они это знали. В ложе для прессы они аплодировали и приносили свои извинения. А на треке не прекращались овации и всеобщее ликование.

После последнего забега трек опустел, и между рядами сараев и конюшен сгустились сумерки. Все ушли, но Смит остался рядом с Сухарем.

– Мне и клокеры говорили, что с конем не все в порядке, – услышал слова Смита запоздалый прохожий, – и гандикаперы говорили, что он в плохом состоянии. Но я знаю свою лошадь.

 

Глава 17

Самое яростное состязание, которое вы когда-нибудь видели

Одна из самых неистовых и противоречивых скачек, Сухарь (А) и Лигароти несутся по финишной прямой Дель Мар. Лигароти управляет Спек Ричардсон, который постоянно сталкивается с Вульфом верхом на Сухаре

(Сан-Диего Юнион-Трибьюн)

Лин Ховард был в том настроении, когда самые сумасшедшие идеи почему-то кажутся вполне разумными. Цветущий, красивый мужчина с решительным разлетом бровей и невероятно густой шевелюрой, Лин обладал достаточным количеством денег и привычкой добиваться всего, чего пожелает. Поэтому многое в его жизни сложилось именно так, как ему хотелось. Он постоянно пребывал в приподнятом настроении и проводил почти все свое время в благодушной праздности, сидя со старыми друзьями и рассказывая им всякие веселые небылицы. Но в последнее время дела шли не так хорошо, а он к такому не привык.

Лину ужасно хотелось утереть отцу нос на скачках и обойти его Сухаря хотя бы на один-два дюйма. И он верил, что у него есть лошадь, которой это под силу. Такой лошадью был Лигароти. Лин был настолько уверен в этом, что сделал несколько довольно крупных ставок на лошадь, по крайней мере одну из них как групповое пари со своим отцом, и теперь он потерял много денег. А последняя скачка его просто заела. На скачке в Голливуд-парке Лигароти уже почти вцепился в горло Сухарю, когда другая лошадь наскочила на него и испортила всю игру. Он пронесся по финишной прямой, но финишировал лишь четвертым. Всего неделю спустя он одержал решительную победу над Уичси в призовой скачке в Голливуд-парке, заявив о себе как о второй сильнейшей лошади на Западе. Бинг Кросби и Лин были уверены, что при соразмерной весовой нагрузке и отсутствии помех Лигароти был ничуть не хуже Сухаря. Чарльз Ховард считал иначе. Со времени скачки он повсюду носил с собой газетные вырезки о Сухаре и, когда бы к нему ни подходили, начинал размахивать этими газетными вырезками и выдавал восторженные тирады, словно новоявленный отец. Ховард-старший, вероятно, не сдержался, когда поблизости был Лин. Чарльз очень гордился успехами, которых добился сын с Лигароти, но ему нравилось «подначивать» Лина, и ему это хорошо удавалось. Однажды на Рождество он подарил сыну книгу под названием «Что ты знаешь о лошадях». Страницы в этой книге были пустыми.

Как-то в один из вечеров после Золотого Кубка Голливуда Лин сидел за столиком ресторана с отцом и Бингом Кросби. Они, очевидно, разговаривали о Золотом Кубке. Лин смотрел на отца и постепенно закипал от раздражения. Бинг тоже был недоволен. Его неудачи как владельца скакуна сильно смущали певца. У Лина в голове засела одна идея, и он решил, что сейчас самый подходящий момент поделиться ею. Почему бы не устроить матчевую скачку между Сухарем и Лигароти?

Чарльз фыркнул.

Кросби загорелся. Год назад он вложил 600 тысяч долларов в строительство нового ипподрома Дель Мар – величественного скакового дворца на побережье недалеко от Сан-Диего. Дель Мар был раем Бинга: прекрасные скачки днем и хороший ужин, танцы и песни по вечерам. Но на втором году существования ипподрому Дель Мар требовался толчок. В среднем ипподром посещали примерно шесть тысяч человек в день, и матчевые скачки с участием Сухаря – это то, что нужно новому ипподрому. Кросби знал, что он сможет уговорить совет директоров выделить солидный призовой фонд для такого события, поэтому в течение всего ужина они наперебой обрабатывали Ховарда.

Ховард находил преимущества в таком соревновании. Во-первых, крупный приз может приблизить Сухаря к вожделенной отметке общей суммы, заработанной Сан Бо. Сухарю недоставало еще 85 тысяч. Кроме того, Смиту может понравиться идея выставить свою лошадь против лошади, которую тренирут его сын Джимми, как и Ховарду – посостязаться с собственным сыном Лином. К тому же Лин не отступится от своего. И Ховард сдался.

Лин захотел сделать это соревнование еще интереснее. Он предложил отцу заключить дополнительную ставку. Но Ховард отверг идею. Он заявил, что не может отнимать еще больше денег у собственного сына.

Кросби поспешил заняться подготовкой соревнования. Он вернулся с готовым договором. Дель Мар предоставит призовой фонд в размере 25 тысяч долларов по схеме «победитель получает все». Эта сумма составляла 14 % всей суммы, выделенной на призовые фонды в бюджете ипподрома. Сухарю назначена весовая нагрузка в 59 килограммов, а Лигароти – 52,1 килограмма. Скачка, запланированная на 12 августа, пройдет на дистанции 1 километр 800 метров. На Сухаре будет скакать Вульф, а на Лигароти – Спек Ричардсон. Чарльз и Лин бросили монетку, чтобы определить позиции кабинок в стартовых воротах. Чарльз выиграл и выбрал бокс у внутренней бровки.

На ипподроме Дель Мар репортеры по пятам ходили за Смитом, но все, чего они смогли дождаться, это порывистое «Тьфу!». Так и не увидев Сухаря на тренировке, они взяли на вооружение тактику «умных парней» и вели наблюдение за стратегически важными точками по всему ипподрому, но Смит все-таки ускользал от них. Кто-то даже выдвинул предположение, что Сухарь тренируется «замаскированный под дизельный трактор». Днем завсегдатаи ипподрома сплошным потоком шли мимо стойла Сухаря. «Это похоже на парад», – ворчал Смит. Когда проходили скачки, Сухарь мог видеть, как участники бегут по противоположной прямой, и пытался выбраться из стойла, чтобы бежать вместе с ними. Смит решил, что с него довольно, и тайно перевел лошадь в другое стойло. Газетчики не смогли его найти.

За неделю до скачек Ховард получил необычный телефонный звонок. Звонил кто-то из руководства ипподрома. Звонивший сообщил, что некий игрок прислал ставку в 5 тысяч долларов на Лигароти, и предложил Ховарду сделать ставку в 15 тысяч против его ставки. Ховарда потрясла такая огромная ставка от совершенно незнакомого человека, но он был не из тех, кто отступит, когда бросают вызов. Только через некоторое время он узнал, что его одурачили. Загадочным «игроком из Нью-Йорка» на самом деле был Лин, подговоривший одного из служащих ипподрома сделать телефонный звонок.

Кросби и Лин упорно работали над голливудским стилем скачек. Кросби договорился, чтобы большой участок здания клуба был отгорожен канатом и патрулировался охраной, а вход был ограничен только для болельщиков Лигароти – секция «Я за Лигароти». Кросби отправился в рекламно-информационный тур, чтобы собрать группу в несколько тысяч, включая четыреста своих друзей, в основном людей кино, и уговорить их прийти на ипподром поддержать его скакуна. Он назначил Дейва Батлера, режиссера фильмов Ширли Темпл, руководителем группы поддержки, снабдив его водолазкой с инициалами БЛ, что означало «Бинглин». Были напечатаны четыре сотни флажков в цветах лошади – светло-вишневый в белый горох, – которые насадили на палочки, чтобы ими удобно было размахивать. Спортивный репортер Джек Мак-Дональд наблюдал всю эту суету и задавался вопросом, вдохновят Лигароти все эти рекламные приемы или, наоборот, напугают коня до смерти.

Кросби завалил округу рекламой. По всему городу висели плакаты, в которых говорилось:

Дель Мар

12 августа 1938 года

Сухарь против Лигароти

Чарльз Ховард против Бинга Кросби

Отец против сына

Мороженщик Вульф против Спека Ричардсона

Америка против Аргентины

Одна из величайших матчевых скачек всех времен

Что касается замысла этого состязания, то пресса отнеслась к нему весьма скептически. Спортивные журналисты заключали пари, что эти скачки – просто фарс, организованный для того, чтобы набить «кошелек» Сухаря. Руководство Дель Мар, осознавая потенциальный конфликт интересов Ховардов и Смитов, запретили делать ставки на скачку. Но ни подозрительное отношение прессы, ни отсутствие ставок не охладили энтузиазма любителей скачек. В тот жаркий, знойный день, когда была назначена эта скачка, специальные поезда и автобусы из Сан-Диего и Лос-Анджелеса привезли около двадцати тысяч зрителей, заполнивших ипподром, и эта толпа значительно превышала его официальную вместимость. Лин поместил шестиметровый знак Лигароти на стене позади секции «Я за Лигароти». Десятки друзей Кросби из мира кино, среди которых были и Кларк Гейбл, и Кэрол Ломбард, и Спенсер Трейси, и Рей Миллард, подняли свои флажки с цветами Лигароти и уселись на трибуне. «А там, в Голливуде, хоть кто-нибудь остался?» – спросил один зритель. Дейв Батлер руководил хором, скандирующим приветствия Лигароти, и толпа шумела все громче.

Кросби взобрался на крышу вместе с Оскаром Отисом, который должен был комментировать эту скачку по общенациональному радио. В жокейской комнате Вульф надел костюм цветов конюшни Ховарда, а Ричардсон – вишнево-белую форму в горошек. Перед самой скачкой Вульф с Ричардсоном заключили договор: кто бы из них ни победил, они поровну разделят между собой положенную победившему жокею часть выигрыша.

Скачка началась как превосходная демонстрация чистой скорости. Под ликующие крики толпы Сухарь и Лигароти вылетели из стартовых боксов плечо к плечу. И в том и в другом лагере соперников не было никакой хитроумной стратегии, каждый наездник решил с самого начала захватить лидерство. Это лучше получилось у Сухаря – на первом повороте он вышел на голову вперед. Но ему никак не удавалось оторваться от Лигароти. После прохождения первого поворота они вылетели на противоположную прямую вместе. Дюйм за дюймом Лигароти подбирался все ближе, а потом его нос оказался впереди. Спустя всего несколько скачков Сухарь снова вырвался вперед. Через шесть фарлонгов всего одна пятая секунды отделяла их от рекорда ипподрома. Вот они проскочили метку мили, и на табло высветились цифры 1: 36,2. Это было на две секунды быстрее, чем прежний рекорд трека.

Казалось, они не смогут сохранить такой темп. Зрители вскакивали с мест, неистово кричали, подбадривая скакунов. Жеребцы прошли дальний поворот и, выровнявшись, неслись к финишной черте. Ричардсон пускал в ход все возможные уловки: он кричал на ухо Вульфу, пытаясь отвлечь его или спровоцировать на нарушение правил.

До финиша оставалось 200 метров, когда Ричардсон почувствовал, что Лигароти начинает слабеть. Жеребец сдвинулся ближе к внутренней бровке, толкая более низкорослого Сухаря плечом и бедром. Зажатому между Лигароти и ограждением внутреннего поля Сухарю некуда было деться. Соперник вытеснил его влево, и на какое-то ужасное мгновение показалось, что он чуть не споткнулся об ограждение. Но ему удалось выровняться, он упрямо удержал свои позиции. Ричардсон по-прежнему продолжал кричать.

Сухарь уже победил Лигароти, Ричардсон понимал это. В отчаянии жокей прибег к старой грязной тактике низкопробных скачек. Протянув руку, он изо всех сил вцепился в потник Сухаря. Вульф не мог поверить в происходящее. «Спек, что ты делаешь?!» – крикнул он. Ричардсон не отпускал.

Теперь Сухарь тащил Лигароти на буксире. Вульфу никак не удавалось освободиться. Ричардсон намертво вцепился в потник, и Лигароти начал постепенно выходить вперед. Два скакуна снова сошлись вплотную, двигаясь нога в ногу, но Сухарь по-прежнему был на голову впереди. А на спинах лошадей Вульф и Ричардсон сцепились в схватке. За 65 метров до финишной проволоки Ричардсон резко отпустил потник и схватил Вульфа за руку, в которой тот сжимал хлыст. Вульф крутился в седле, пытаясь высвободить запястье. Именно в этот момент, как позже признался Ричардсон, он зацепил ногой ногу Вульфа. Если бы Сухарь рванулся вперед, Вульф вылетел бы из седла и рухнул на скаковую дорожку. Все удивительным образом превращалось в жестокую потасовку.

Когда до финишной проволоки осталось всего несколько метров, Вульф совсем отчаялся. Сухарь очень старался, но из-за того, что Ричардсон вцепился в его потник, конь никак не мог вырваться. Уже замаячила финишная проволока, и Лигароти ринулся вперед. В те дни камеры не делали фронтальных и боковых снимков скачек, чтобы контролировать несоблюдение правил, поэтому вполне вероятно, что Лигароти не дисквалифицировали бы, если его нос первым окажется под финишной проволокой. Вульф не мог послать Сухаря вперед. Значит, ему нужно было заставить Лигароти сдать назад.

За 18 метров до финиша Вульф наконец вырвался из захвата противника, вытянул правую руку и вцепился в уздечку Лигароти чуть выше мундштука. Когда над головой показалась проволока, он потянул узду назад, задирая голову лошади вверх и влево, в то время как Сухарь в рывке вытянул морду вперед. Сухарь первым влетел под проволоку. Он тянул на себе 59 килограммов нагрузки, а еще Лигароти и Ричардсона на буксире, и при всем этом он проскакал девять фарлонгов, 1 километр 800 метров, за 1: 49. Он побил рекорд ипподрома на 4 секунды, что эквивалентно где-то двадцати пяти корпусам.

А в здании клуба журналист Оскар Отис озадаченно смотрел на финишную линию: он видел, как Лигароти странно запрокинул голову на финише. Все вокруг торжествовали победу, больше никто не заметил неладного. Репортеры неистовствовали. Один из них назвал забег «самым яростным состязанием, которое вы когда-нибудь видели… первоклассной скачкой». Но судьи, которые стояли на платформе на внутреннем поле, как раз над финишной проволокой, видели все. На табло появилась надпись «Расследование».

Ричардсон первым подъехал к платформе, спрыгнул с лошади и помчался вверх, перепрыгивая через три ступеньки и оставляя грязные следы на ковровых дорожках судейской трибуны. Жокей принялся кричать, темпераментно размахивая руками, и обвинил Вульфа в том, что тот задержал его. Стюарты вызвали Вульфа, и тот со свойственной ему прямотой признал все, что сделал, но объяснил, почему он на это пошел. Судьи выставили жокеев из ложи и велели подождать снаружи, пока они посовещаются. Толпа озадаченно загудела.

Вульф и Ричардсон ожидали их решения, стоя бок о бок на треке. Вульф уперся руками в бока, а Ричардсон вцепился в перила. Каждый искоса бросал злые взгляды на противника, но ни один не произносил ни слова. Вульф был уверен, что Ричардсон собирался ударить его.

Решение было принято. Судьи не засчитали помеху и оставили результаты забега прежними. Сбитые с толку репортеры поинтересовались, зачем тогда они вообще затеяли расследование, но судьи отказались объяснять свои действия.

Ясно, что произошло нечто странное: Вульф и Ричардсон получили распоряжение не принимать более предложений на скачки до заседания судейской коллегии.

Наездники, зло переругиваясь, направились в жокейскую, и газетчики, снедаемые любопытством, поспешили следом за ними. Им удалось подслушать, что Ричардсон обвиняет Вульфа в том, что тот схватил его лошадь за уздечку, а Вульф в ответ говорил, что Ричардсон схватил его хлыст. Вульф сказал, что если бы Ричардсон прекратил орать и хоть на мгновение сосредоточился на скачке, то мог бы привести свою лошадь к финишу первой,.

В круге победителя Кросби почувствовал, что случилось непоправимое. Стоя вместе с Марселой, он ждал, рассеянный и спокойный, пока его жена, которую все знали просто как «миссис Бинг», бодро вручила Чарльзу трофей победителя. Лин с отцом смеялись и пожимали друг другу руки. Когда церемония закончилась, Кросби бросился следом за Вульфом и Ричардсоном и обнаружил их в жокейской на волосок от драки, а журналисты стояли и наблюдали за происходящим. Отчаянно стремясь избежать дурной славы, Кросби встал между скандалистами и велел им придержать языки. Марсела, возбужденная более, чем когда-либо на скачках, приняла несколько таблеток аспирина.

На следующее утро судьи вызвали Вульфа и Ричардсона к себе и наказали обоих с максимальной строгостью. Они не только были отстранены от скачек до конца сезона, но руководство рекомендовало Национальной ассоциации конного спорта запретить им участвовать в скачках на всех треках Калифорнии до 1 января 1939 года. Такое суровое наказание требовало пояснений, но судьи отказались объяснять, что произошло, и в стремлении избежать повтора недавних обвинений в махинациях постарались замять инцидент. Когда поступили просьбы продемонстрировать официальные снимки, они отказали. «Я бы хотел, чтобы газеты оставили это дело в покое, – сказал председатель судейской комиссии. – В данный момент я не могу предоставить вам никакой информации».

Невозможно представить себе замечание, которое бы еще больше наводило на размышления. Газеты, освещавшие скачки, пришли к заключению, что судьи утаивают какую-то шокирующую информацию. Каждый день появлялись самые дикие спекуляции на эту тему. Кто-то должен был выдвинуть публичные обвинения в противоправных деяниях. И это произошло.

Все началось спустя четыре дня после скачек с того, что «Сан-Диего Сан» напечатала огромный заголовок десятисантиметровыми буквами: «Разоблачение подноготной скачки Сухаря». Анонимный источник сообщал, якобы Вульф признался в том, что ему было велено не выигрывать со слишком большим отрывом: должно создаваться впечатление, что он выиграл с небольшим отрывом, чтобы «скачка была зрелищной». Ричардсон, как сообщалось в газете, знал, что Сухаря будут придерживать, и решил воспользоваться ситуацией, чтобы выиграть скачку и заработать 1 тысячу 500 долларов, так как он поставил на Лигароти. Тогда Вульфу пришлось прибегнуть к грязным приемам, чтобы помешать Ричардсону. В статье автор строил предположения, что судьи своим «секретным расследованием» могли раскрыть «личность человека, который отдавал приказ Вульфу», но руководство ипподрома не желает называть это имя публике.

С первого взгляда даже не верится, что эта история могла вызвать столь бурную реакцию. Скандал разразился даже не из-за неспортивного поведения жокеев, что, конечно, возмутительно само по себе, а из-за предполагаемого заговора. Однако, как бы ни старался автор статьи доказать обратное, даже если то, что он говорил, было правдой, подозрения были пустячными. Поскольку Вульф все равно собирался выиграть скачку, не было ничего предосудительного в том, что он хотел сократить разрыв между участниками. В лучшем случае это сделало бы скачку более интересной и спасло Бинга, Лина и Джимми Смита от унижения при виде бесславного поражения своего скакуна. Равно как, безусловно, не было ничего особенного в том, что Ричардсон попытался выиграть скачку. Но газета представила эти необоснованные утверждения как сенсационный скандал, называя их «разглашением информации, вызывающей тревогу». В период, когда случаи коррупции были еще свежи в памяти, этого оказалось достаточным, чтобы запустить скандал. Об этой истории стали трубить во всех газетах и на всех радиостанциях страны.

Последовали жаркие дискуссии. Ричардсон тотчас отверг подозрения, что он делал ставку на свою лошадь. А Вульф отрицал, что когда-либо говорил об отданном ему приказе и что вообще рассказывал что-либо любому репортеру. И хотя в статье не выдвигались подозрения о договорной скачке, после отстранения обоих жокеев от скачек без каких-либо объяснений эту скачку называли не иначе как «заказной». Когда Ховард, который отдыхал в отеле Дель Мар, увидел статью в «Сан», он просто взорвался. Чарльз долго мирился с ложными подозрениями, принимая их с достойной уважения сдержанностью, но эту статью он рассматривал как удар по своей репутации честного человека и попытку причислить его к нечистым дельцам, устраивавшим махинации на скачках в прошлом. Это привело его в бешенство.

Собрав толпу репортеров в лобби гостиницы, первый и единственный раз в жизни Ховард утратил обычное добродушное спокойствие. Едва сдерживаясь от ярости, он категорически отрицал, что Смит отдавал Вульфу подобный приказ. Он назвал историю «грязной и клеветнической». «Вся эта чушь даже не стоит моих оправданий, – шипел он, – она настолько грязная и бредовая, что ее и всерьез-то рассматривать противно». Он сказал, что велел Вульфу с самого старта захватить лидерство и как можно дальше оторваться от Лигароти, идя по внешней бровке, чтобы его соперник выбрал позицию у внутреннего ограждения, как он обычно делает, и не наткнулся на Сухаря. Просто Лигароти оказался настолько резвым, добавил Ховард, что Вульфу не удалось воплотить этот план в реальность. Но наиболее веским и убедительным было его последнее заявление: учитывая, что и промежуточное, и финальное время скачки било все рекорды, мысль, что Сухаря придерживали, просто абсурдна и нелепа. «Любой дурак, который пишет о скачках, должен знать, что забег, пройденный за 1: 49, с первой милей за 1: 36,2, о чем свидетельствуют и показания штатного хронометриста ипподрома, и многие частные клокеры, никоим образом не может быть заказным и договорным, – заявил он, гневно глядя на репортеров. – Я глубоко огорчен, что какой-то редактор может принять историю, в которой содержится подобная информация, не проверив ее достоверности… Если бы у человека, написавшего эту статью, был здравый рассудок, он бы знал, что невозможно “придерживать” коня с таким рекордным временем забега».

Ховард потребовал, чтобы анонимный автор статьи представил доказательства своих обвинений, и сердито спросил у присутствующих, могут ли они назвать хоть какую-то убедительную причину того, почему вообще могли возникнуть подобные подозрения.

После этой пресс-конференции Ховард выступил в прессе с подписанным заявлением, что Вульф не получал приказа придерживать Сухаря. Он лично написал письмо одному известному журналисту, в котором заявил, что эта скачка сама по себе является доказательством абсурдности обвинений газеты «Сан», и приложил к своему посланию фотографию финиша скачки – журналист, вероятно, задавал вопрос, действительно ли Сухарь пересек финишную линию первым. В своем письме Ховард указал на то, что, по его мнению, послужило причиной нападок на его честное имя: соперничество с Адмиралом. «Я понимаю, – писал он, – что есть люди на Востоке, кого настораживает перспектива победы Сухаря над Адмиралом».

В Дель Мар руководство ипподрома поддержало Ховарда, утверждая: обвинения в том, что Сухаря придерживали или что Ховард либо Смит велели Вульфу сделать это, абсурдны. Но они не могли остановить поток обвинений. Возникло движение, требовавшее, чтобы Ховард не только вернул призовую сумму, но и не записывать эту сумму в общий счет заработанных Сухарем денег.

Ассоциация журналистов Калифорнии, освещающих скачки, понимая, что эта кошмарная ситуация спровоцирована недостатком официальной информации со стороны судей, потребовала, чтобы судейская коллегия дала исчерпывающие объяснения. Наутро после выступления Ховарда перед журналистами руководство Дель Мар наконец опубликовало заявление, объясняя все детали происшедшего так, как они были выяснены в ходе забега: Ричардсон ухватился за потник Сухаря, после за хлыст Вульфа, потом Вульф дернул узду Лигароти. Они подчеркнули, что пришли к соглашению, что Сухарь в любом случае выиграл бы забег.

Хотя после заявления судей обвинения быстро стихли, Ховард по-прежнему был в сложном положении. У него не было жокея. Не зная, что делать, он временно отменил все предварительные договоренности относительно участия Сухаря в скачках.

Лин совершенно случайно решил за него эту проблему. Он был твердо уверен, что Ричардсон не настолько мешал Вульфу, чтобы отстранять его от участия в скачках до конца года. Лин обнаружил, что некто без ведома окружающих снимал этот забег. Он выкупил эту кинопленку и, предварительно не просмотрев ее, пригласил судей и репортеров посмотреть этот материал вместе с ним в кинотеатре «Солана Бич». Он был в восторге от того, что сможет выяснить, что же произошло на самом деле. Свет погас, и на экране замелькали кадры.

Лин стал пунцовым от стыда. На пленке было видно все, что делал Ричардсон, который чуть не вытолкнул Вульфа из седла, а тот однозначно защищался. Пресса тут же встала на защиту Вульфа, требуя отменить ему наказание. Руководство конного спорта, уже уставшее от этого скандала, признало, что раз ставки на этот забег не принимались, то публика не пострадала. Было принято решение снять ограничения с обоих жокеев после окончания серии скачек в Дель Мар.

Как только решение было принято, Ховард связался с Вульфом. «Собирайся, – сказал он. – Мы едем на Восток охотиться на Адмирала».

Смит вел Сухаря по дороге, вьющейся вдоль запасного железнодорожного пути. Их ждал поезд, загруженный всем необходимым для долгого путешествия на Восток. Внезапно над их головами с ревом пронеслись самолеты ВМФ – очень низко, чуть не задевая головы днищем. Конь даже глазом не повел. Он зашел в вагон и улегся на подстилку. К тому моменту, когда Смит устроился рядом и поезд тронулся, Сухарь уже спал.

 

Глава 18

Сделка

После тренировок с самодельным колоколом Смита Вульф с Сухарем проносятся по скаковой дорожке ипподрома Пимлико. Тренировка 26 октября 1938 года

(Коллекция Моргана / Архивные фото)

Шел 1938 год. Осень сменила лето. Через окно палаты бостонской больницы Уинтропа Ред Поллард смотрел на потемневшее небо. Он никак не шел на поправку. Хирурги несколько раз оперировали его раздробленную ногу, снова ломая и заново собирая ее, но она никак не хотела заживать. Прошло уже почти четыре месяца после несчастного случая, а стоять он все еще не мог. Его мощное тело боксера превратилось в скелет, он весил всего 39 килограммов. Лицо его настолько постарело, что в свой двадцать девятый день рождения он легко бы сошел за шестидесятилетнего. Ред был настолько слаб, что даже обычные каждодневные действия давались ему с большим трудом. Перед друзьями он, конечно, старался держаться, уверяя, что скоро снова сядет в седло, но они не верили в это – да и он сам тоже.

В Массачусетсе дул холодный октябрьский ветер Новой Англии. Поллард захандрил. Он перечитывал старика Уолдо Эмерсона и размышлял над философским эссе «Компенсация». Ред думал об утраченной карьере и с надеждой вцепился в предложенный Эмерсоном закон полярности, в соответствии с которым все в природе сбалансировано своей противоположностью: тьма – светом, холод – жарой, потери – приобретениями.

Он влюбился в личную медсестру. На царственно прекрасную Агнес Конлон обращали внимание все молодые мужчины, появлявшиеся в больнице. Она была единственным ребенком в богатой, ориентированной на статус семье антикваров из фешенебельного Бэк-Бей. Жокей с семью классами образования, без постоянного места жительства явно не принадлежал к ее кругу. Кроме того, поговаривали, что Агнес встречается с местным врачом. По характеру она была полной противоположностью Полларда и отличалась строгой сдержанностью, тогда как он потакал своим страстям.

Тихими вечерами в больнице Поллард засыпал ее цитатами из старика Уолдо, а она в это время выхаживала его искалеченную ногу. По-видимому, он открыл ей свой самый темный секрет – рассказал о частичной слепоте. Он полностью доверял ей.

Той осенью Ред сделал ей предложение. Семья Агнес пришла в ужас. «Все равно как если бы ты решила выйти замуж за какого-нибудь циркача», – рассказывала его дочь, Нора Кристиансон. Ред был настолько слабым и истощенным, что Агнес была уверена, что он умирает. Но было в нем что-то трогательное, притягательное. Позже кто-то из тех, кто знал Агнес, скажет, что Ред был для нее освобождением от себя самой. Казалось, какая-то часть ее души хочет быть такой же бесшабашной, как он. И Агнес совершила сумасшедший поступок.

В почтовый ящик дома Поллардов в Эдмонтоне скользнуло письмо от Реда. Агнес сказала «да». Старик Уолдо, отметил Поллард, в конце концов оказался прав.

А в нескольких сотнях миль к югу от больницы Уинтропа Альфред Вандербильт лелеял свою собственную страсть. Вернувшись после медового месяца с молодой супругой, племянницей Марселы, двадцатишестилетний владелец ипподрома Пимлико в Балтиморе не оставлял идеи устроить матчевую скачку между Адмиралом и Сухарем. Когда состязания в Бельмонте и Саффолк-Даунсе провалились, Вандербильт вернулся к этой идее. Он все лето ждал своего часа – ждал, пока лошади достигнут пика формы и пока идея о необходимости проведения такой встречи не созреет снова.

Сентябрь 1938 года был идеальным моментом. Сухарь целое лето «грабил» Запад, Адмирал «мародерствовал» на Востоке, одержав четыре триумфальные победы подряд. А потом Риддл предпринял неожиданный шаг. На одном из званых обедов в середине сентября он заявил, что готов выделить 25 тысяч долларов на проведение встречи его жеребца с Сухарем. Ховард тут же ухватился за это предложение. Зная непостоянство Риддла, он не рискнул сам звонить старому коннозаводчику, чтобы договориться с ним один на один: если они будут говорить без посторонних, впоследствии будет больше шансов отступиться от принятого решения. Вместо этого Ховард пустил в ход прессу. Он открыл свою записную книжку и начал звонить репортерам с просьбой объявить в газете, что он с готовностью поддержит сумму, предложенную Риддлом, и привезет Сухаря на встречу с Адмиралом в любое время и место, какое захочет Риддл. «Мы готовы, – сказал он, – в любое время, когда Сэмюэль Риддл захочет выставить своего жеребца против Сухаря».

Вандербильт решил, что пришел момент задействовать Пимлико. Он играл с плохими картами. Его ипподром мог предложить только небольшую часть приза в 100 тысяч долларов, который выделял ипподром Бельмонт. Но Риддл указал на еще одну проблему. Он все еще злился на стартового судью Джима Мильтона за то, что год назад тот утихомирил Адмирала с помощью щипцов, и помнил свою клятву никогда больше не выставлять жеребца на этом треке.

Вандербильт верил, что сможет уговорить Риддла прекратить бойкот. Но только он собрался связаться с владельцем Адмирала, как тот надумал дать задний ход и отказаться от своих слов. Он объявил, что не позволит никакой скачке нарушить установленный график Адмирала, согласно которому жеребец должен появиться в Золотом Кубке жокейского клуба в Бельмонте, а потом он завершит сезон двумя скачками с призовым фондом в 7 тысяч 500 долларов в Новой Англии. После этого четырехлетний жеребец закончит свою скаковую карьеру.

Ховард уже перевез Сухаря в Бельмонт в надежде, что матчевую скачку все-таки можно организовать, и теперь был безутешен. Ни он, ни Смит не хотели, чтобы Сухарь скакал в Золотом Кубке Жокей-клуба. Им никогда не нравилась идея состязания с Адмиралом при участии других лошадей. Кроме того, дата 1 октября нарушала ранее данное Ховардом обещание выставить Сухаря в гандикапе Гавр-де-Грас в Мэриленде 28 сентября. Чарльз надеялся договориться с руководителями Бельмонта по поводу другой матчевой скачки, но они категорически отказались. Интерес к матчевой скачке сошел на нет, когда Ховард, зная, что не может снова снимать лошадь со скачек, позволил Сухарю скакать 20 сентября в гандикапе Монтаны с назначенной нагрузкой в 58,6 килограмма под проливным дождем. Сухарь пришел третьим – промокший до нитки, с ног до головы заляпанный грязью и совершенно несчастный. Ховард со Смитом переправили его в Мэриленд. Чарльз решил, что последний шанс устроить матчевую скачку, вероятно, ускользнул от него. И почти все с ним согласились.

Кроме Вандербильта. Молодой мэрилендец был энергичным дипломатом и считал, что сможет заключить эту сделку. 28 сентября копилка Сухаря значительно пополнилась после ошеломительной победы в гандикапе Гавр-де-Грас. Воспользовавшись удобным моментом, Вандербильт развернул решительную одиночную кампанию, чтобы добиться соглашения лагеря Ховарда и лагеря Риддла. Ховард отчаянно хотел провести матчевую скачку и знал, что Риддл прекрасно понимает ситуацию. Поэтому он был готов пойти на любое предложение. И Вандербильт принялся обрабатывать Риддла.

Сначала Вандербильту не удавалось даже просто связаться с владельцем Адмирала, и он готов был уже оставить эту идею. А когда он все же поймал Риддла, старик отнесся к идее весьма прохладно. В течение двух недель Вандербильт атаковал его телеграммами, телефонными звонками и просьбами о личной встрече. Он прибегал к лести и уверял Риддла, что Адмирал несомненно раскатает Сухаря в лепешку. Вандербильт даже предложил вполне разумное стартовое предложение: он превратит Пимлико Спешл, престижные призовые скачки, которые Адмирал выиграл в 1937 году, в состязание двух скакунов. Он знал, что условия этих скачек устроят обоих владельцев, потому что обе лошади уже выигрывали Пимлико на дистанции в 1 километр 900 метров. Зная, что его ипподрому, рассчитанному на шестнадцать тысяч человек, не справиться с наплывом зрителей, которые захотят посмотреть это событие, Вандербильт назначил скачку на 1 ноября, рассчитывая, что занятость на работе в обычный будний день сократит количество болельщиков до приемлемого уровня.

Вторым шел болезненный вопрос призового фонда. Вандербильт знал, что оба владельца хотели бы, чтобы он составлял 100 тысяч долларов. Владелец ипподрома попытался убедить их отказаться от такой огромной суммы. «Я сказал им, – вспоминал он, – что у нас небольшой ипподром и мы не можем вкладывать такие огромные суммы». Он утверждал, что предпочтительнее более скромный призовой фонд, потому что фанаты поймут, что это соревнование проводится действительно чисто из спортивного интереса. «Я сказал им, – продолжал Вандербильт, – вы же соревнуетесь не из-за денег, вы участвуете в самой популярной скачке». Аргумент убедил Риддла и Ховарда, которые, вероятно, ожидали, что Вандербильт предложит сумму где-то около 75 тысяч долларов. Однако реальное предложение шокировало их: максимум, что мог предложить Вандербильт, – 15 тысяч. Он тотчас заявил Риддлу, что такой приз в точности соответствует сумме, которая была предложена за победу Адмирала в двух скачках в Новой Англии, одну из которых придется пропустить из-за матчевой скачки. А чтобы убедить соперников в готовности оппонента идти до конца, он предложил, чтобы каждый внес 5 тысяч аванса в качестве неустойки.

Наконец Риддл ответил: «Я буду участвовать в скачках, если они согласятся на мои условия, но думаю, что они не согласятся». Вандербильт поинтересовался, каковы же условия. Риддл был готов согласиться на такой призовой фонд, если каждой лошади будет назначена весовая нагрузка в 54,4 килограмма. Он требовал, чтобы стартового судью Джима Мильтона заменил Джордж Кассиди, судья ипподрома Бельмонт. И наконец, опасаясь, что Адмирал устанет или поранится перед началом скачки в стартовых воротах, и желая воспользоваться умением жеребца молниеносно переходить с шага на быстрый галоп, Риддл настаивал, чтобы скачку начали, как в старину, прямо с беговой дорожки, без стартовых ворот.

Первое требование не вызвало протестов. Ховард с радостью согласился на равную и относительно невысокую весовую нагрузку. Со вторым было сложнее. Вандербильту не нравилось, что его заставляют заменить Мильтона, который, по его твердому убеждению, не сделал ничего предосудительного тогда, год назад, стараясь заставить Адмирала зайти в стартовый бокс. Но Мильтон, узнав о требовании Риддла, сам решил эту проблему. Он подошел к Вандербильту и отказался участвовать в этой скачке. Он понимал, что если Адмирал начнет забег плохо, то его, Мильтона, обвинят в том, что он мстит Риддлу. Вандербильт принял решение судьи и тем самым удовлетворил второе требование Риддла.

А вот третье условие, казалось, просто невозможно исполнить. Как правило, лошади, с самого старта захватившие лидерство, обычно побеждали в забеге. Наблюдатели считали, что даже при стандартном старте молниеносно разгоняющийся Адмирал будет иметь значительное преимущество перед традиционно медлительным на старте Сухарем. А при старте с беговой дорожки у Адмирала еще больше преимуществ из-за опыта в подобном забеге, тогда как для Сухаря такое начало будет в новинку. Все сходились во мнении, что если Адмирал захватит лидерство на старте без стартовых ворот, то он будет вести забег от начала до конца. Но этот пункт был принципиальным условием Риддла. У Вандербильта не было выбора, он должен был предоставить решение Ховарду и лишь надеяться на лучшее.

В Нью-Йорке, где владелец ипподрома лично «обрабатывал» Риддла, он напечатал требования коннозаводчика в виде формального контракта и отослал Ховарду. Тот взвыл, узнав о необычном старте. Потом позвал Смита. Тот обдумал положение и посоветовал владельцу потребовать, чтобы о старте оповещали колоколом, а не традиционным флажком, без помощников судьи. Жокеи, пояснил он, должны будут справиться со своими лошадьми без посторонней помощи. Ховард передал эти требования Вандербильту, и тот согласился. Контракт вернулся с внесенными изменениями. Ховард подписал его, приложив чек на 5 тысяч долларов.

С одной стороной все было улажено, осталось добиться одобрения у второй стороны. Вандербильт появился в апартаментах Риддла в одном из отелей Нью-Йорка, но хозяина там не оказалось – он отправился на вокзал, собираясь уехать в Филадельфию. Вандербильт прыгнул в такси и помчался через весь город к вокзалу Пенн-стейшн, где ему удалось догнать Риддла в тот момент, когда он садился в поезд. Риддл все еще колебался. Вандербильт настаивал на своем и отказывался пропустить Риддла в вагон, пока тот не подпишет бумаги. Риддл наконец сдался, и Вандербильт, к радости любителей конного спорта, вернулся в Мэриленд победителем. Пимлико Спешл, которую повсеместно называли скачкой столетия, была окончательно назначена на 1 ноября. На этот раз ничто не должно было ей помешать.

5 октября новость о заключении соглашения стала известна всем. Публика пришла в восторг. Поклонники скачек были потрясены тем, что Ховард согласился на старт вне стартовых ворот. Один из лошадников, по словам Одакса Майнор из «Нью-Йоркера», «поинтересовался, не забыл ли Риддл попросить привести еще и своих собственных судей». И все же во время переговоров Вандербильт заметил нечто странное: Ховард, который публично горько жаловался на требование Риддла стартовать с беговой дорожки, без посторонних выглядел весьма довольным. «Ховарду это нравилось, – вспоминал Вандербильт. – Он определенно был доволен».

Все дело было в Смите. И на этот раз у старого ковбоя был припрятан туз в рукаве. Все это время он втайне надеялся, что Риддл потребует начать скачку именно на беговой дорожке. По словам некоторых, он буквально советовал Ховарду выразить шумные протесты по этому поводу, а потом согласиться, чтобы никто не заподозрил, что рассчет именно на это. Все думали, что лучшее, на что может рассчитывать Смит, – что Сухарю удастся держаться ближе к Адмиралу на начальных этапах скачки. Но у Смита были более амбициозные планы. Сидя на сундуке с амуницией во время переговоров о матчевой скачке со своим другом Биллом Баком, он сделал странное замечание: «Я собираюсь так удивить парней, что они до конца жизни не забудут. Сухарь поведет скачку с самого старта».

Когда раздался телефонный звонок, Поллард лежал на больничной койке и болтал с Давидом Александером. Звонил Вульф, он хотел услышать мнение Полларда о предстоящей матчевой скачке. Мороженщик, как и все остальные, не был согласен со Смитом. Он думал, что Господь наделил Адмирала большей резвостью, чем Сухаря, и что победитель Тройной Короны неминуемо обойдет его с самого старта. И как ему провести эту скачку?

Ответ его удивил. Если Вульф прямо по сигналу «даст газу в пол», он, Поллард, обещает, что Сухарь еще до первого поворота «сделает» Адмирала. Поллард посоветовал Вульфу вырваться вперед на старте и следить за Адмиралом на противоположной прямой. «А когда жокей Адмирала, Куртсингер, пошлет коня в последний рывок перед финишной проволокой, – сказал Поллард, – сделай кое-что неожиданное и, наверное, беспрецедентное: дай ему догнать тебя».

Это был удивительный план. «Можешь назвать это лошадиной психологией, – объяснил Поллард Александеру. – Но когда какой-нибудь конь смотрит Сухарю прямо в глаза, тот несется как одержимый. Он может иногда бездельничать, если вырвался вперед, считая, что забег уже у него в кармане. Но когда задача усложняется, в нем просыпается бешеный азарт». Поллард был уверен, что, если Вульф даст Адмиралу возможность бросить ему вызов, Сухарь побежит быстрее и будет больше стараться, чем если Вульф станет удерживать лидерство на протяжении всего забега. «Сухарь – азартный игрок. Я это знаю». А дальше инструкции были очень простыми. Как только Адмирал нагонит Сухаря, «гони изо всех сил».

Весь их план был завязан на двух предпосылках, которые никто, кроме команды Сухаря, не признавал и не воспринимал всерьез: что Сухарь достаточно резв, чтобы обогнать Адмирала с самого старта, и что он достаточно азартен, чтобы отвоевать лидерство после того, как жокей позволит другому скакуну обойти его. Вульф быстро убедился в первом. Со вторым было сложнее. Поллард знал: то, что он просит друга сделать, идет вразрез с основными принципами верховой езды.

«Большинство жокеев посчитали бы, что я сошел с ума, – сказал Поллард Александеру после того, как повесил трубку. – Когда тебя догоняет лошадь, кажется логичным скакать изо всех сил, чтобы оставаться впереди. Это инстинкт. Говорю тебе: то, что я посоветовал Вульфу, очень трудно сделать». Если Поллард ошибался в Сухаре, такая стратегия приведет к тому, что Сухарь просто вручит победу Адмиралу. Но Вульф признавал, что его друг понимает коня лучше, чем он. Он рассматривал эту скачку с точки зрения Полларда, как проверку на стойкость, а он никогда не видел такого упорного и упрямого коня. «Сухарь – как стальная глыба. Цельный. Выносливый, – сказал он однажды. – У Адмирала есть резвость, отличная скорость… скорость, не имеющая себе равных. Но в нем нет азарта». А Сухарь… «ты можешь его убить, но он не сдастся».

Вульф согласился сделать так, как посоветовал Поллард. Они со Смитом привезли Сухаря на ипподром Пимлико и приступили к работе.

На следующий день после того, как сделка была окончательно оформлена, Смит пошел к стартовой площадке ипподрома Пимлико. Он подобрался к сигнальному колоколу и несколько раз включил его, прислушиваясь к звуку. Его звон очень напоминал звонок обычного будильника. Смит спрыгнул вниз и вернулся в конюшню, где отыскал несколько планок из секвои, телефон и будильник. Разобрав часы и телефонный аппарат, он смонтировал стартовый сигнал из механизма звонка будильника и пятидюймовых батареек от телефона, потом сбил ящик из планок и закрепил кнопку снаружи. Когда эта конструкция была готова, Смит оседлал Сухаря и Тыкву, усадил Вульфа на Сухаря, вскочил на своего коня и, захватив с собой коробку, отправился к треку.

Утром Адмирал тренировался на дорожке до Сухаря. Сотни фанатов собирались на фартуке трека, чтобы посмотреть на победителя Тройной Короны, прибывшего на Пимлико после того, как завоевал Золотой Кубок Жокей-клуба. Тренер Конвей стоял на боковой дорожке и издали наблюдал, как его питомец проходит тренировочный круг, разминаясь перед матчевой скачкой на серьезной дистанции в 1 километр 900 метров. Адмирал, как всегда, был раздражен, беспокоен и великолепен.

Когда Адмирала увели назад в конюшню, принадлежавшую раньше Военному Кораблю, Конвей снова вышел на трек, чтобы посмотреть, как Смит на Тыкве едет по треку вместе с Вульфом верхом на Сухаре. Смит направил коней к старту в начале финишной прямой. Толпа, растянувшаяся вдоль всего трека, чтобы понаблюдать за Адмиралом, потянулась следом. Зрители плотными рядами выстроились вдоль ограждения.

Наблюдатели перешептывались, глядя на сигнал, сконструированный Смитом. Они с любопытством смотрели, как Смит поставил своего жеребца на линию старта, потом отошел назад и включил колокол, заставляя Сухаря пуститься вскачь. Вульф ловко подгонял коня. На заре своей карьеры, еще на индейских территориях, он участвовал в матчевых скачках, стартовавших прямо с беговой дорожки, и знал, как правильно придать лошади ускорение. В большинстве случаев он позволял лошади промчаться немного вперед, потом натягивал поводья и поворачивал Сухаря назад, чтобы начать сначала. День за днем Вульф и Смит повторяли упражнение, иногда выпуская Сухаря вместе с Шансом. Самодельный колокол работал идеально, и жеребец срывался со старта со скоростью пули.

Когда с этим было покончено, Смит отводил Сухаря назад в конюшню. Как обычно под вечер большинство жителей восточного побережья набивались в конюшню, чтобы поглазеть на Сухаря. И тренер, казалось, не возражал против этого. «Невозможно навредить лошади, просто глядя на нее», – говорил он. Но, вероятно, Смит все-таки считал, что навредить Сухарю можно. Именно поэтому конем, на которого все таращились, обычно был Грог.

Весь следующий месяц Америка находилась в подвешенном состоянии. Клички Адмирала и Сухаря были у всех на устах, статьи о них печатались в каждой газете, а разделение между фанатами жеребцов ширилось и приобретало некий фанатичный подтекст противостояния Востока и Запада. Один читатель пришел в такую ярость, когда журналист Нельсон Данстан перекинулся из стана Сухаря в стан поклонников Адмирала, что даже угрожал ему расправой. «Это не оставило равнодушным никого», – вспоминал Вандербильт. Даже президента Рузвельта захватил накал страстей. Ходили слухи, что он собирался «выступить против одной из лошадей» во время очередной «Беседы у камелька», но держал в секрете свои предпочтения. «Вся страна разделилась на два лагеря, – писал Дейв Бун в “Сан-Франциско Кроникл”. – Люди, которые никогда прежде не видели ни одной скачки, тоже принимали одну из сторон. Если это продлится еще на одну неделю, в стране разразится гражданская война между американцами Адмирала и американцами Сухаря».

В конце октября напряжение наростало. Тренер Конвей походил на оголенный провод. Он кричал на репортеров, чтобы они убирались прочь от его лошади. Вандербильт, тоже взвинченный до предела, спускал пар, устраивая по утрам футбольные баталии с младшими конюхами. Смит все больше хмурился. Он старался отвлечься, проводя напряженные тренировки с Каяком, который выиграл еще две скачки. Чарли Куртсингер пытался успокоить жену, которая за него очень волновалась. Чарли только недавно вышел из больницы после падения с лошади на ипподроме Саратоги, и его жена так за него боялась, что просто не могла находиться на ипподроме, когда он участвовал в забеге. Она даже близко не могла подойти и сидела в машине на парковке перед ипподромом. Чарли пообещал ей, что если она придет на трек, чтобы посмотреть на скачку, то он выиграет этот забег специально для нее.

Чарльз и Марсела Ховард были взвинчены до предела. Марсела спала с молитвенными четками на подушке и каждое утро посещала мессу. Они с Чарльзом не отходили от конюшен. За несколько дней до скачки над ипподромом разразилась внезапная гроза. Чарльз и Марсела стояли и смотрели, как молнии раскалывают небо над Мэрилендом. Гроза стихла, тучи рассеялись, и трек залил солнечный свет. Марсела посчитала это добрым знаком. Она прошептала строки из стихотворения:

«Да, – пробормотал Чарльз, – но трек все еще слишком тяжелый для Сухаря».

Все собрались в офисе ипподрома, чтобы разыграть позиции на старте. Оба владельца хотели, чтобы им досталась дорожка ближе к внутреннему ограждению поля, – если лошади удастся на ней закрепиться, это гарантирует сокращение пути вокруг трека. Если у внутренней бровки пойдет Сухарь, у него может появиться слабенький шанс. Если же это место достанется Адмиралу, забег закончится, даже не начавшись.

Место у внутренней бровки досталось Адмиралу.

Для Полларда дни были наполнены горькой радостью. Давид Александер проводил с ним все свое свободное время и заметил, что Поллард оживлен и весел. Он был влюблен, пытался снова ходить, к тому же ему сообщили, что в начале ноября он сможет выйти из больницы. Помолвка вернула ему былой оптимизм, и Ред был уверен, что снова сможет сесть в седло, хотя одного взгляда на его отощавшее тело, острыми углами выпиравшее из-под простыней, хватало, чтобы думать об обратном. Рыжий снова принялся за свои розыгрыши, заставив коллег носиться по всему Бостону в поисках несуществующих «носков из шерсти быка». Александер никак не мог настроить его на серьезный лад. «Джордж, – сказал ему Поллард, – конечно, как всегда, все испортит и постарается проиграть на нос. Но даже Джордж не настолько плох, чтобы заставить Сухаря проиграть в этом забеге».

Но когда Ред это говорил, его душевная боль проступала сквозь маску оптимизма. «Может, я льщу себе, а может, и нет, но нет никого, кто мог бы скакать на нем так, как это делаю я, – говорил он. – И я не могу объяснить тебе почему. Я просто знаю как, и он хочет бежать для меня. Я понимаю это с первого момента, как перебрасываю ногу через седло, – будь то утром или вечером. Какое-то время назад казалось, что я выйду отсюда только на костылях и уже никогда не смогу без них обходиться. Но даже на костылях я мог бы скакать на нем. Может, я не смог бы скакать на другой лошади, но я по-прежнему мог бы скакать на Сухаре – лишь бы кто-нибудь помог мне на него взобраться».

Прежде чем Александер и Поллард расстались, Рыжий предсказал, что Сухарь победит, он обойдет соперника на четыре корпуса.

В лагере Адмирала все были по-прежнему абсолютно уверены в победе. Конвей постепенно тренировал выносливость жеребца. Каждый день он, облокотившись на ограждение, наблюдал за оригинальными упражнениями Сухаря и следил за его движениями, не произнося ни слова. Потом возвращался к Адмиралу. Все служащие конюшни Риддла знали, что Смит пытается добиться от Сухаря быстрого старта, но сама мысль, что какая-то лошадь в состоянии перегнать Адмирала на старте, казалась невообразимой. «Не думаю, что Сухарь доставит ему хлопот, – сказал жокей Адмирала Куртсингер. – И мне плевать, если Вульф попытается заставить свою лошадь догнать нас. Адмирал обойдет Сухаря по всем статьям».

В конюшне Ховарда всех устраивало, что противники так думают. Они по-прежнему старались держать свою стратегию в секрете. Смит лишь несколько раз проворчал, что у Сухаря неплохая скорость. А когда Марселу спросили, будет ли Адмирал задавать темп скачки, она уклончиво ответила: «Это зависит от того, сможет ли он обогнать Сухаря на первых фарлонгах. Может, ему это не удастся». Поллард пошел дальше всех и вовсе солгал репортерам, сказав, что стратегия такова, что Сухарь уступит лидерство Адмиралу, а потом постарается обогнать его на финишной прямой. Александер, после того как стал свидетелем обсуждения скачки между Вульфом и Поллардом, попросил разрешения напечатать информацию, что Сухарь обгонит Адмирала на старте. Оба жокея согласились, только просили не цитировать их напрямую. «Оба понимали, – писал Александер позже, – что окружение Адмирала не обратит внимания на пустые мечты простого газетчика». Поэтому он опубликовал свой прогноз. Единственное, чего Александер добился, – это дружного смеха в ложе для прессы.

Этот смех разозлил Ховарда. За день до скачки, когда все тренировки были позади, он решил, что не будет вреда, если люди узнают его точку зрения. Сидя в клубе Пимлико в окружении репортеров, Ховард прямо заявил: «Адмирал не перегонит Сухаря, не переиграет и не победит». Наступила неловкая тишина. Кто-то вежливо сменил тему.

Позже в тот же день Вульф получил телеграмму от Полларда: «Есть верный способ Сухарю победить. Ты должен скакать на Адмирале».

В тот день по всей стране в почтовые ящики всех журналистов стали приходить бюллетени относительно почетных званий в скачках чистокровок, присуждаемых по окончании года. Журналисты собрали их воедино, оставив графу «Лошадь года» пустой. Они подождут и заполнят ее во вторник вечером.

В тот вечер Балтимор сверкал и гремел бурными вечеринками перед скачками. Фанаты распевали «Мэриленд, мой Мэриленд», когда шли мимо ипподрома, на который им предстояло прийти на следующий день. А за закрытыми воротами ипподрома все было тихо. Одинокая фигура двигалась по грунтовому покрытию трека, сжимая в руке фонарь. Это был Вульф. Трек не полностью подсох, и он беспокоился, что Сухарю придется сражаться с влажным покрытием. «Сухарю нравится слышать цокот собственных копыт», – объяснял сам себе Вульф. Жокей петлял вперед и назад, поводил фонарем из стороны в сторону, выискивая самую сухую и твердую беговую дорожку.

В начале финишной прямой Вульф остановился, пробуя покрытие ногой, и нащупал более твердую полоску, отпечаток колеса трактора, который недавно проехал по треку. След скрыли, вспушив грунт бороной. Пройдя по всему треку, Вульф выяснил, что этот след идет вокруг всего овала ипподрома, в нескольких футах от внутренней бровки.

Он понял, что нужно сделать завтра днем, как только раздастся сигнал колокола к началу скачки. «Я сказал себе, – рассказывал он позже, – “Вульф, займи эту дорожку и иди строго по ней”». В кромешной тьме последней ночи октября 1938 года Джордж Вульф ходил вокруг ипподрома, пока не запомнил как следует эту дорожку следов трактора. После этого он покинул трек. «Я заучил ее, – сказал он позднее, – как пилот самолета заучивает частоту радиомаяка».

 

Глава 19

Вторая гражданская война

Середина величайшей, по мнению многих, скачки в истории. Сухарь и Адмирал поворачивают с противоположной прямой и несутся к финишу. 1 ноября 1938 года

(© Bettmann / Corbis)

В восемь утра первого ноября 1938 года небо над ипподромом было затянуто полупрозрачными облаками. Председатель Комитета конного спорта Мэриленда Чарльз Спенсер вышел на бурый овал ипподрома Пимлико. Сунув руки в карманы серого пальто, Спенсер обошел весь трек, переворачивая опавшие листья. Лошади галопом проносились мимо него. Вандербильт стоял в круге победителя и ждал окончательного вердикта. Вдоль всего трека виднелись любопытные лица зрителей, чьи глаза были устремлены на Спенсера. Риддл и Ховард договорились, что мнение председателя Комитета станет решающим в определении состояния трека. Скачка состоится только при условии, что он будет сухим. Пока состояние трека вызывало некоторые сомнения. Как еще вечером заметил Вульф, лившие целую неделю дожди пропитали грунтовое покрытие дорожки. Но несколько дней свежего осеннего ветра и напряженная работа служащих Вандербильта хорошо просушили ипподром.

Восьмидесятитрехлетний Спенсер остановился у круга победителя, поднял глаза на Вандербильта и кивнул. Потом повернулся к микрофону, откашлялся и сказал: «По моему мнению, сегодня днем трек будет достаточно сухим для соревнований. Скачка состоится».

Словно желая присоединиться к эмоциям присутствующих, солнце выглянуло из-за туч, ласково согревая кутающихся от холода людей. Пальто тут же были сняты, и все спешно разошлись по своим делам. Вандербильт вышел на трек с ведром – он решил снять нервное напряжение, убирая камни и комья глины с дорожек. Марсела Ховард уехала на традиционный ленч перед скачкой, где она исполняла роль хозяйки. Один из друзей преподнес ей в подарок подвижного, как ртуть, щенка далматинца. Щенка назвали Матч в честь знаменательного события и отослали на конюшню – в компанию к Покателю и Сильверу, сторожу Сухаря. На ипподром в офис секретаря пришла телеграмма для Ховарда: «Пожалуйста, поставьте за меня 200 долларов. Наша лошадь победит в пять корпусов. Поллард». Ховард сделал ставку, как просил Рыжий, и от себя добавил еще 25 тысяч.

Потом он отправился в служебную часть ипподрома и прогуливался там с Вульфом вдоль сараев. Встретившись с Джимом Фитцсиммонсом, они остановились поговорить о предстоящей скачке. Фитцсиммонсу понравился план Полларда захватить лидерство с самого начала, но, как и Смит, Вульф и Поллард, он понимал, что в этом соревновании главным будет вовсе не скорость. Главным фактором станет решимость. На финишной прямой одна из лошадей сломается, другая придет к финишу бесспорным чемпионом американских скачек.

Вандербильт надеялся, что если запланировать скачки на вторник, то это сократит наплыв зрителей до приемлемых шестнадцати тысяч. Не вышло. Уже к десяти утра, за шесть с половиной часов до скачки, огромная возбужденная толпа зрителей атаковала вход на ипподром. Вандербильт открыл ворота настежь, чтобы освободить дорогу потоку людей. Все утро автомобили и поезда извергали тысячи и тысячи пассажиров со всех уголков страны и мира. Одних только высокопоставленных иностранцев было столько же, сколько зрителей обычно приходило на ипподром в будний день. К полудню все трибуны и Жокей-клуб были переполнены до отказа, и Вандербильт направлял тысячи фанатов на внутреннее поле. А зрители все прибывали и прибывали.

В три тридцать лошади двинулись к центру трека к месту седловки. Сначала появился Адмирал, накрытый белой попоной. В хвост его были вплетены желтые ленты. Спустя две минуты – Смит с Тыквой. Они вели Сухаря, накрытого до самых ушей красным одеялом с вышитой на нем буквой «Н». С трибун и из окон Жокей-клуба за ними наблюдали тридцать тысяч человек. Еще десять тысяч собрались на внутреннем поле, облепив низенький забор-ограждение в десяти футах от внутренней бровки. Десятки фанатов забрались на препятствия для стипль-чеза, пошатывающиеся под их весом. Плотный строй полицейских растянулся впереди, чтобы сдерживать натиск толпы. А за оградой ипподрома собралась толпа в десять тысяч человек. Они уже никак не вмещались на его территории. Люди сбились плотной толпой в десять рядов вокруг ограды, забирались на каждую крышу, на забор, каждое дерево и телефонный столб за милю до старта, надеясь хоть одним глазком, хоть мельком увидеть эту скачку.

Когда лошадей завели в паддок, их уже ждали владельцы. Лица у них были напряженными. Ховарды были взволнованы до предела. Риддл казался маленьким и старым. У Куртсингера был отрешенный, сосредоточенный взгляд истово молящегося человека. Началась седловка. Когда Смит затягивал подпругу седла Вульфа из кожи кенгуру, подошла Марсела. Она сжимала в руке медальон святого Христофора, покровителя путешественников. Подняв потник, она прикрепила к нему образок. «Это принесет тебе удачу», – прошептала она. В тот день отмечали праздник Дня всех святых.

Джордж Вульф вторгся в эту нервную сцену ошеломительным диссонансом. В отличие от остальных на ипподроме, Мороженщик, перекатывающий за щекой комок жевательного табака, был абсолютно спокоен. Он, размашисто шагая, прошел в паддок, шлепнул Тыкву по крупу, сплюнул табак и легко взлетел в седло Сухаря.

Внезапно возникла нервная суматоха: колокол у судейской трибуны не работал. На ипподроме был еще только один колокол, и он был закреплен над стартовыми воротами. Не видя иного выхода, судьи спросили, не могут ли они воспользоваться самодельным звонком Смита. Том согласился, кто-то сбегал за странной деревянной коробкой тренера, и судья Кассиди занес ее на свое место над финишной чертой. Спустя годы репортер «Ежедневной программы скачек» Пит Педерсен отметил, что «глаза Тома так и сияли», когда он вспоминал странный инцидент, и это наводило на мысль, что старый ковбой приложил руку к внезапной поломке колокола.

Потом следующая неприятность. Появились два помощника судей, наверняка вызванные тренером Адмирала. Они должны были отвести лошадей к старту. Их появление было прямым нарушением условий контракта, и Смит возмутился. На этот раз, настаивал он, Адмирал был обязан вести себя на старте надлежащим образом. Смит резко высказал свои претензии устроителям, что еще больше задержало начало забега. «Или никаких помощников, – рявкнул Смит, – или скачки не будет». Помощники удалились.

В четыре часа два скакуна наконец отделились от толпы и ступили на скаковую дорожку. Как писал Грэнтленд Райс, «это был самый напряженный момент в спортивных состязаниях, который я когда-либо видел». «Мэриленд, мой Мэриленд» разносилось над странно притихшими трибунами. Зрители, писал Райс, «были так напряжены, что у них просто перехватило горло».

Адмирал шел по дорожке первым, он вертелся и подпрыгивал. Тяжелый, ширококостный Сухарь следовал за ним, опустив голову. Он всего раз посмотрел вверх, оглядел толпу и снова опустил голову. Один зритель сравнил его с лошадкой молочника. Ширли Пович из «Вашингтон Пост» считал, что он демонстрировал «полное, всепоглощающее и колоссальное равнодушие». Но то было обманчивое впечатление, и Вульф хорошо это понимал. Он привык к плавной равномерности движений Сухаря на предстартовом параде участников, к мягкой поступи, когда лошадь просто аккуратно переставляет копыта. Но сегодня Вульф чувствовал что-то иное. Сухарь напоминал пружину, которая с каждым шагом сжималась все сильнее.

Пока лошади шли к началу скачки, радиокомментатор Эн-би-си Клем Мак-Карти схватил микрофон и попытался добежать до своей комментаторской кабинки на верхнем этаже Жокей-клуба. Но толпа была настолько плотной, что он просто не мог сквозь нее пробраться. Он безуспешно старался прорваться сквозь людской поток, а потом, совершенно обессиленный, смирился, спустился на ограждение внешней бровки и устроился сверху, приготовившись комментировать скачку прямо оттуда. Его голос доносился по радио до сорока миллионов радиослушателей, среди которых был и президент Рузвельт, . У себя в Белом доме он прильнул к радиоприемнику и был настолько поглощен происходящим на ипподроме, что толпе советников пришлось ждать его до окончания скачки.

Репортеры столпились у поручней ложи для прессы. Адмирал был любимчиком прессы – все гандикаперы «Ежедневной программы скачек» пророчили победу именно ему, как и 95 % остальных репортеров. И только маленькая воинственная группа калифорнийских журналистов поддерживала сторону Сухаря. А на трибунах предпочтения были менее единодушны. Адмирал был фаворитом в ставках, но репортеры, которые крутились в толпе, заметили, что большинство завсегдатаев скачек болеют за другого претендента.

Сидя в своей ложе, Глэдис Фиппс взирала на Сухаря с гордостью. Ее извечная вера в непокорного, мятежного Морского Сухаря наконец принесла свои плоды. После того как, сменив тренера, Сухарь начал выигрывать скачки, знаменитая ферма Клейборн, которая когда-то вежливо, но твердо отказалась от Морского Сухаря, поменяла свое мнение. Фиппс перевезла жеребца с заросшей шелковицей маленькой фермы снова на конеферму Клейборн, где менеджеры взвинтили плату за случку до вполне пристойной суммы в 250 долларов. Когда Сухарь произвел фурор на Востоке, они снова удвоили плату. Теперь, когда Сухарь бросил вызов самому Адмиралу, чтобы случить свою кобылу с Морским Сухарем, приходилось выложить 1 тысячу долларов. Эта цена соответствовала цене самых выдающихся жеребцов-производителей страны.

Неподалеку Фитцсиммонс наблюдал за лошадьми. У него в руке был билет тотализатора. Он поставил на Сухаря.

Длина трека по всей окружности составляла 1 километр 600 метров, а скачка была на дистанцию в 1 километр 900 метров, то есть лошади должны были стартовать в начале финишной прямой, а потом пройти полный круг и еще четверть. Пока Адмирал шел к старту с сигнальщиком и стартовым судьей Кассиди, Вульф решил пощекотать нервы чувствительного победителя Тройной Короны. Он стал медленно, лениво разогревать Сухаря, каждый раз проходя мимо нервно перебирающего копытами соперника или намеренно пуская его в галоп в противоположную сторону. Кассиди приказал ему вернуть лошадь на место. «Мистер Кассиди, – жизнерадостно отозвался Вульф, – мне велено разогреть Сухаря перед стартом». Кассиди рявкнул в ответ, что его об этом не предупредили. Вульф пожал плечами и продолжил развлекаться. Они с Сухарем понеслись вперед, обогнули дальний поворот и выскочили на противоположную прямую.

У столба в пять восьмых мили Вульф остановил Сухаря и повернул его к центральным трибунам. На какое-то время конь и всадник замерли на противоположной прямой. Было тихо. Толпа на внутреннем поле сгрудилась у ограждения вдоль центральной трибуны, оставив противоположную прямую неожиданно пустынной, – большинство присутствующих считали, что кони будут бежать рядом только на первых метрах скачки, в самом начале финишной прямой, а потом Адмирал умчится вперед, оставив Сухаря далеко позади… Сухарь смотрел на человеческое море, слегка колышущееся под осенним солнцем. Вульф изучал Адмирала, наблюдая, как тот нервничает, вертится кругами на стартовой линии.

Спустя мучительно долгое время Вульф легким галопом направил Сухаря назад к началу финишной прямой. Он подвел его поближе и остановил рядом с Адмиралом. Сигнальщик поднял флажок, Кассиди положил палец на кнопку звонка Смита. Сухарь и Адмирал вместе подошли ближе, их наездники внимательно следили за судьей. Огромная толпа затаила дыхание.

В какой-то момент Вульфу что-то не понравилось. Он дернул правый повод, и Сухарь подался немного вперед. Куртсингер осадил Адмирала, который нетерпеливо подпрыгивал на месте. Они снова выровнялись и сделали шаг вперед. Теперь Куртсингер рванул вперед. Две лошади снова вернулись на исходную позицию. Когда они выровнялись в третий раз, Вульф обратился к Куртсингеру: «Чарли, мы так никогда не начнем. Мы не можем наблюдать за стартовым судьей и за своими скакунами одновременно. Давай просто пройдем шагом, наблюдая за конями, а когда выровняемся, сами рванем с места. Кассиди увидит, что мы на одном уровне, и запустит звонок».

Куртсингер кивнул. Они в третий раз подошли к старту, каждый жокей внимательно смотрел на нос лошади соперника. Вульф крепче сжал левый повод, слегка развернув голову Сухаря, чтобы тот сосредоточил внимание на сопернике.

Лошади встали в идеальную прямую линию. Вульф понял, что это то, что нужно. Они уже приблизились к Кассиди, когда он вдруг выпалил:

– Чарли, будь осторожен. Сухарь брыкается, как черт, и я не хочу, чтобы твой конь пострадал.

Куртсингер в недоумении посмотрел на Вульфа, потом выбросил все из головы и снова уставился на нос Сухаря. Сигнальщик высоко поднял руку. На трибуне в ложе Ховардов Марсела крепко зажмурилась.

Лошади нос к носу пересекли линию, флажок мелькнул вниз, и тишину трека разрезала пронзительная трель звонка Смита. Адмирал и Сухарь сорвались со стартовой линии в одно и то же мгновение.

Напряжение, которое Вульф чувствовал в Сухаре, выразилось в одном мощном толчке. По спине, по бокам и по животу мышцы полосами вздулись под шкурой. Передняя часть корпуса взвилась вверх. Вытянув прямые ноги назад и упираясь в стремена, Вульф бросил тело вперед, как балласт. Сухарь вытянулся, загребая копытами землю перед собой, и снова оттолкнулся вверх и вперед. Рядом с ним так же стремительно рвал дорожку Адмирал, из всех сил рывками несся все дальше вперед. Сухарь стрелой летел по треку, преодолевая финишную прямую огромными скачками, оставляя позади последние фарлонги дистанции. Вульф направил его к внутренней бровке, по-прежнему держась вровень с Адмиралом, позволяя жеребцу смотреть на своего соперника. Еще тридцать ярдов кони мчали по финишной прямой бок о бок. Их рваный неравномерный бег напоминал гигантские размашистые скачки́, скорость все нарастала и нарастала.

По толпе пронесся ошеломленный вздох. Адмирал несся изо всех сил, тем не менее постепенно начал отставать. Сначала нос Сухаря оказался впереди, потом вся шея. Голос Мак-Карти вдруг стал визгливым: «Сухарь обгоняет его!» Адмирал делал такие огромные скачки, что задней ногой чуть не колотил собственные подпруги, но все равно не мог поспеть за Сухарем.

В голову Куртсингера закралась крамольная мысль: Сухарь действительно резвее Адмирала. А в ложе для прессы восторженно взревел «ограниченный контингент» журналистов с Запада.

Через сто метров после старта Сухарь был уже на полкорпуса впереди и продолжал обходить Адмирала. И мчался он, не прижимая ушей к голове. Зрители неистовствовали. Когда лошади были на середине первого прямого участка, толпа внезапно ринулась вперед, через ограничивающий заборчик, который проходил в десяти футах от внутренней бровки дорожки. Тысячи фанатов хлынули в направлении Вульфа и Сухаря. Наткнувшись на внутреннее ограждение поля, они свешивались через него, хлопали и протягивали руки к жеребцу. Сухарь, плотно прижав уши, смотрел строго перед собой. Он, казалось, даже не замечал беснующейся толпы.

Не замечал ее и Вульф. Его глаза неотрывно следили за цепочкой следов трактора, но по этой дорожке шел Адмирал. Вульфу необходимо было обойти соперника настолько, чтобы он смог занять эту дорожку. Он послал Сухаря вперед. К тому моменту, как они первый раз прошли финишную линию, Сухарь был уже на два корпуса впереди. Вульф оглянулся, посмотрел по сторонам, чуть потянул влево, и Сухарь скользнул ближе к внутренней бровке, пересекая дорогу Адмиралу, пока под его копытами не оказался след трактора. Жокей прижался к спине коня, уткнулся подбородком в его гриву, и Сухарь влетел в первый поворот.

Позади них Куртсингер был в глубочайшем шоке. Он ощерился, сжал зубы. Буквально за секунду Сухарь с Вульфом заняли дорожку, сводя к нулю его позицию ближе к внутренней бровке – и его знаменитую стартовую скорость. Но жокей не паниковал. Адмирал, хотя и остался позади, бежал хорошо. И с ним по-прежнему была неизменная мощь победителя Тройной Короны. Сухаря все еще можно было догнать. Конвей неделями тренировал выносливость в своем питомце. Смит же не особо сосредотачивался на выносливости Сухаря. Сухарь несется слишком быстро, слишком – для такой изнурительной скачки. Его просто не хватит надолго. И Куртсингер составил для себя новый план игры. Он даст Сухарю возможность выдохнуться, удерживая лидерство, а потом легко обойдет его. Он чуть отпустил поводья, выравнивая Адмирала строго позади Сухаря, так, чтобы нос его скакуна буквально уткнулся в хвост Сухаря, и приготовился ждать.

Когда обе лошади вошли в первый поворот, Вульф припомнил совет Полларда чуть придержать Сухаря. Он чуть-чуть ослабил поводья и тотчас почувствовал, что скачки лошади стали неуловимо короче. Это движение было не просто малозаметным жестом. Оно означало, что Куртсингеру нужно либо сбавить скорость, либо сдвинуться чуть в сторону, к внешней бровке. Куртсингер выбрал второе, сместив Адмирала наружу.

Сухарь вышел на противоположную прямую, ведя скачку на один корпус впереди, Вульф опустил подбородок вниз. Адмирал неотрывно шел следом, его нос раскачивался вверх-вниз на уровне бедра Сухаря. Пятен лиц вдоль ограждения стало меньше, потом они и вовсе исчезли и оглушительный шум толпы стих до отдаленного рокота. Адмирал и Сухарь остались одни. Впереди была только длинная противоположная прямая, и Вульф решил, что пора следовать инструкциям Полларда. Отодвинувшись на несколько футов от ограждения, он повернул голову и крикнул Куртсингеру: «Эй, давай догоняй! У нас тут скачки, а не что-нибудь! Чего ты там плетешься?»

Куртсингер смотрел в землю перед собой. Вульф освободил просвет у внутреннего ограждения, словно приглашая соперника занять его. Жокей прикинул ширину просвета. Адмирал вполне прошел бы здесь. Но Куртсингер слишком хорошо знал Мороженщика и понимал, что, как только пошлет своего коня вперед на полном скаку, направляя на свободное пространство, Вульф сдвинется к ограждению и закроет проход, заставляя придержать лошадь, теряя ускорение. Куртсингер дернул правый повод, направляя Адмирала к внешнему краю.

За всю карьеру, за двадцать три скачки, Тройную Корону и все мало-мальски значимые состязания на Востоке, никто никогда не видел всего, на что способен Адмирал. И теперь Куртсингер призывал коня выложиться в полную силу. Оставалось пройти еще пять фарлонгов. Жокей потянулся назад и один раз хлестнул жеребца по бедру. Адмирал тотчас отреагировал. В толпе раздался вопль: «Смотрите, он пошел! Пошел!» Вульф услышал волну голосов и понял, что происходит. В несколько скачков Адмирал сократил расстояние между ними, и вот уже его голова прижимается к плечу Сухаря. Еще несколько скачков – и кони выровнялись. «Я выиграю!» – подумал Куртсингер. Трибуны содрогнулись от криков.

Вульф чуть заметно ослабил пальцы, позволяя поводьям скользнуть через них всего на один-два дюйма. Сухарь подхватил узду, опустил голову и прибавил скорости. Стратегия Полларда, хитрость Вульфа и тренировки Смита дали Сухарю шанс в скачке, которую при других обстоятельствах ему бы не выиграть. С этого момента все зависело только от коня. Он повернул одно ухо в сторону противника, прислушался, наблюдая за ним, и решил, что не позволит Адмиралу пройти. Схватка началась.

Лошади удлинили шаг. Они неслись абсолютно синхронными, гигантскими скачками по шесть с половиной метров каждый, плотно прижимались плечами и бедрами, одновременно вытягиваясь, поднимаясь вверх и в унисон выбрасывая вперед ноги. Столбы проносились мимо, сливаясь на периферии зрения жокеев. Скорость была просто невероятной. Отметку в одну милю они прошли почти на секунду быстрее, чем прежний рекорд пятнадцатилетней давности. Дорожка гудела под копытами скакунов и лентой разматывалась позади.

Лошади вырвались с противоположной прямой и вместе вошли в последний поворот, по-прежнему синхронно взлетая в воздух и вновь опускаясь для следующего толчка. Толпа вдоль ограждения становилась все плотнее, лица слились в смазанные цветные пятна, пестрый звуковой фон отдельных голосов превратился в непрерывный крик. Лошади неслись вперед. Куртсингер начал кричать на своего скакуна, и его голос тотчас относило назад. Он толкал в шею и подгонял коня изо всех сил, свесившись с правого бока лошади. Адмирал сосредоточенно мчался вперед, скачками разрезая воздух. На трибунах страсти накалялись все больше. Какой-то репортер так кричал и прыгал у перил ложи для прессы, что чуть не выпал вниз. Коллеги успели схватить его за край рубахи и втащили назад. Внизу в толпе несколько десятков человек потеряли сознание от волнения.

Лошади мчались вперед, огибая по дуге дальний поворот по направлению к бушующей толпе зрителей. Вульф застыл, не отрывая взгляда от головы Адмирала. Он видел, что Сухарь смотрит прямо на своего соперника. Адмирал сверлил его взглядом, свирепо выпучив глаза. Вульф увидел, как Сухарь прижимает уши к голове, и понял, что близок тот момент, о котором говорил Фитцсиммонс: один из жеребцов сломается.

Голоса сорока тысяч человек слились в единый крик. Адмирал нашел в себе силы сделать еще рывок и вытянул морду вперед.

Вульф взглянул на красивую голову Адмирала, словно серпом разрезавшую воздух. В глубине больших, выразительных смоляных глаз жеребца в кайме белков с кроваво-красными прожилками он увидел, что тот выкладывается до предела. «Глаза вращались в орбитах, словно лошадь была в агонии», – вспоминал позже Вульф.

Спустя мгновение Вульф почувствовал легкое колебание своего соперника, какую-то нерешительность. Он снова посмотрел на Адмирала. Жеребец высунул на одну сторону язык. Сухарь сломал соперника.

Вульф распластался в седле и заговорил прямо в ухо жеребцу, уговаривая мчаться вперед изо всех сил. Сухарь откликнулся и прибавил ходу. Адмирал постарался сделать то же, и несколько скачков ему удавалось держаться вровень. Но это не спасло положения – он подался назад, словно его тянула сила гравитации. Сухарь тотчас навострил уши. Вульф чуть шевельнул рукой.

– До скорого, Чарли, – бросил он давно знакомую всем жокеям фразу.

Низко припав к земле, Сухарь влетел на финишную прямую. Вульф плотно прильнул к спине жеребца. Толпа подалась вперед, и перед лошадью остался лишь узкий коридор скаковой дорожки. Заборчик для бега с препятствиями давно рухнул, и люди, попадавшие с него, прорвали линию полицейского заграждения. Теперь они стояли прямо на внутренней бровке, наклонившись вперед, к Сухарю, и подбадривали его криками. «Сухарь впереди на три корпуса! На три корпуса!» – кричал в микрофон Клем Мак-Карти. Он никогда не слышал такого радостного рева. Люди, потрясенные невероятностью происходящего, махали руками, ошеломленно открыв рты. Тысячи рук тянулись вперед, чтобы дотронуться до коня, когда он проносился мимо.

Когда стук копыт Адмирала стих, Вульф обернулся и увидел черный силуэт где-то в десяти метрах позади, но жеребец все еще старался догнать их. Он ошибался в Адмирале: в нем все-таки был азарт. Вульфу стало жаль беднягу. «Я увидел в его глазах такую горечь, – рассказывал он позже. – Было видно, что он сломался. Думаю, он уже не годился для скачек. У лошадей, мистер, как и у людей, бывает, разбиваются сердца».

Мороженщик выровнялся и, низко опустив голову, помчался к финишной проволоке. Сухарь несся вперед легко, на четыре корпуса впереди соперника.

Позади него творился сущий ад. Словно поток воздуха затягивал людей прямо на скаковую дорожку. Тысячи людей – мужчин, женщин, детей – перелазили через ограждение и бежали следом за конем. Полицейские кинулись на трек, попытались их остановить, но зрители пробегали мимо них, прыгая от радости и аплодируя. А впереди всей этой толпы стоял Вульф – словно титан, закованный в железо. Он сложил руки рупором и что-то прокричал Куртсингеру. Но его слова потонули в приветственных криках.

А наверху, в ложе Ховарда, Марсела смотрела на происходящее, и в ее глазах стояли слезы. Ховард в восторге вскочил с места и что-то радостно кричал. Супруги улыбались и кланялись, когда сотни людей начали выкрикивать поздравления.

В соседней ложе Сэмюэль Риддл опустил бинокль, повернулся к Ховардам и сдержанно улыбнулся. В его глазах было написано потрясение. «Это была хорошая скачка», – сказал он. И поспешил покинуть ложу. Толпа молча расступалась, давая ему пройти. Один-два человека с сочувствием прикоснулись к плечу Риддла, когда он проходил мимо.

Марсела в изнеможении опустилась в кресло. Ховард хотел отвести ее в круг победителя, но она решила остаться на месте. По ее лицу катились слезы. Она сидела, вытирая глаза платком, и смеялась сама над собой. Ховард выскочил из ложи и помчался вниз, пожимая руки всем, кого встречал на пути. Он вылетел на скаковую дорожку – и тотчас исчез в возбужденной толпе зрителей. Смит и Вандербильт присоединились к нему, с трудом удерживаясь на ногах, ведь их со всех сторон тянули и толкали репортеры и зрители. Ховард, не в состоянии сдерживать ликования, прыгал вместе с фанатами. Со всех сторон бежали полицейские.

На табло высветилось финальное время скачки, и толпа взревела с новой силой. Сухарь пробежал милю за 1: 56,6. Ни одна лошадь за всю долгую историю Пимлико, за все тысячи и тысячи забегов, которые проводились здесь после окончания Гражданской войны, не пробегала эту дистанцию с такой скоростью.

Вульф развернул лошадь и легким галопом двинулся обратно. Он был выжат до предела. «Выложился до конца, – сказал Мак-Карти, – и был белым-белым, как рукава его жокейки». Вульф направил коня к трибунам, и зрители обступили их со всех сторон, скандируя имя жокея. Мак-Карти пробился сквозь толпу и поднес микрофон к холке лошади. Вульф наклонился к нему. «Хотел бы я, чтобы старина Ред сидел сейчас здесь верхом вместо меня, – произнес он, слегка растягивая слова. – До встречи, Ред!»

Сотни рук дотрагивались до ноги жокея и гладили Сухаря. Конь тихо стоял посреди всего этого безумия, высоко задрав хвост, грудь его тяжело вздымалась. Фанаты толкались со всех сторон. Смит локтями расчищал себе дорогу. Кто-то попросил его сделать заявление. «Я уже сделал свое заявление на треке», – ответил тренер. Полиция наконец пробралась сквозь толпу, оцепила их, выстроившись квадратом, и оттеснила зрителей. Смит остался рядом со своим питомцем. Следом протолкнулся Тыква с одним из работников конюшни на спине. Полиция расчистила дорогу к кругу победителя. Смит взялся за повод и повел своего великого воспитанника через строй охранников. Подняв голову, со спокойной гордостью глядя перед собой, тренер подвел коня к сияющему Ховарду, и тот погладил Сухаря по носу.

В круге победителя полицейский кордон отошел в сторону, и репортеры и фанаты снова хлынули через ограждение, оттеснив Сухаря с его командой в самый угол. Смит надел венок из желтых хризантем на шею лошади. Невозмутимо взирающий на буйство толпы Сухарь принялся аккуратно отрывать цветки с венка и есть. Ховард выдернул один цветок из венка, и толпа начала просить хоть один цветок на память. Смит и себе вытащил хризантему, а после – в редкий момент благодушной щедрости – снял венок и бросил его в толпу. В ответ раздался счастливый вопль, и цветы тут же исчезли.

Куртсингер направил Адмирала в обход круга победителя и подвел его к центральной трибуне. Жокей, ссутулившись, сидел в седле. Адмирал пробежал самую важную скачку в своей жизни. Он прошел ее гораздо быстрее, чем рекордное время для этой дистанции, но просто был недостаточно резв. Конвей протолкнулся сквозь толпу фанатов и подошел к своему жеребцу. Осмотрев ноги лошади, он убедился, что они целые и холодные, потом отвернулся. Репортеры попросили его сделать заявление.

– Нет-нет, – ответил он, – мне сказать нечего. – Потрясенный, он исчез в толпе.

Куртсингер храбро улыбнулся и соскользнул на землю. Он расстегнул седло, снял его со спины лошади и замер на мгновение, глядя на своего скакуна. Он шагнул вперед и что-то прошептал на ухо коню, а потом ушел. Конюх накинул черно-желтое одеяло на спину жеребца. Полиция расчистила путь, и Адмирал, низко опустив голову, направился в конюшню, сопровождаемый редкими аплодисментами небольшой кучки верных поклонников. Позже он примет участие еще в паре незначительных забегов, оба из которых выиграет, а после закончит карьеру и станет одним из лучших жеребцов-производителей породы.

Вульф выскользнул из седла и стоял, опустив одну руку на бедро, гордо улыбаясь, пока Вандербильт вручал серебряный кубок победителя Ховарду. Кто-то потянул Смита к микрофону, и он пробормотал что-то о том, что главная заслуга в победе – коня и наездника. На табло высветились результаты ставок, и Ховард рассмеялся. Толпа разразилась овациями.

Понадобилось пятнадцать минут, чтобы расчистить достаточно широкий проход, и Сухарь наконец смог покинуть круг победителя. Ховард, окруженный толпой репортеров, ушел к трибунам. Вульф и Смит отправились в жокейскую, их сопровождал восторженный шепот. «Мне жаль, что я победил Куртсингера, – сказал Вульф. – Он самый умный из тех, с кем мне когда-либо приходилось соревноваться». Репортеры гудели вокруг него, засыпая вопросами о жеребце. «Сухарь – лучшая лошадь в мире, – убежденно заявил Джордж. – И он это сегодня доказал». Смит позволил себе улыбку. Вульф повернулся к тренеру. «Если бы Ред мог видеть, как сегодня скакал Сухарь!» – воскликнул он. «Да, – согласился Смит, и его улыбка тут же погасла. – Но мне кажется, что Рыжий скакал сегодня с тобой, Джордж».

Когда Вульф зашел в жокейскую, Куртсингер был уже там. Он сидел на скамейке, стаскивал сапоги – и тихо плакал. Кто-то участливо спросил его, что случилось. «Ну что я могу сказать? Мы просто не смогли, – ответил Куртсингер. – Адмирал догнал его и посмотрел ему в глаза, но тот, другой, не захотел уступить. Мы выдали все, что могли. Просто этого оказалось недостаточно».

Смит вернулся в конюшню, чтобы взглянуть на своего коня. Постоял возле него несколько минут, обнял за шею, прижав голову Сухаря к груди. Вульф уже переоделся и присоединился к ним. Он стоял у дверей стойла, глядя, как устраивается Сухарь. Тот был в отличном настроении и игриво расхаживал по деннику. Вульфу даже показалось, будто скачки еще не было.

Ховарды рассадили репортеров по машинам и отвезли к себе в гостиницу. Ровно через два месяца Сухарю исполнится шесть лет, а это довольно почтенный возраст для скаковой лошади. Большинство жеребцов в этом возрасте уже заканчивали скаковую карьеру, и газетчики хотели знать, готов ли Ховард отправить коня на покой. Но тот покачал головой. Победа над Адмиралом никогда не была их заветной мечтой – Марсела и Чарльз мечтали, чтобы их Сухарь победил в скачках Санта-Аниты. Так что лошадь будет продолжать тренироваться.

Когда Ховарды наконец отпустили журналистов, те отправились по домам и принялись заполнять бюллетени для голосования за звание чемпиона. Сухарь стал «Лошадью года».

На следующее утро Смит пришел на конюшню в четыре утра. Репортеры, дремавшие в проходе, при виде него вскочили на ноги. Впервые в жизни Смит не смог сдержать улыбки. «А этот Адмирал намного лучше, чем я думал, – бросил он, заходя в конюшню. – Я был уверен, что мы обойдем его на десять корпусов, а смогли только на четыре. Странно, что никто не верил, когда я говорил, что этот конь умеет бегать».

Бесшумно подойдя к стойлу Сухаря, он осторожно открыл дверь и заглянул внутрь. Сухарь, наполовину зарывшийся в толстый слой соломенной подстилки, не реагирующий на внешние раздражители, напоминал темный бугор. Смит сделал шаг назад и закрыл дверь. «Он заслужил отдых», – прошептал тренер.

А далеко в Массачусетсе Поллард приветствовал репортеров стихами:

Давид Александер пришел поздравить друга. «Ну и что ты об этом думаешь?» – спросил он. «Он сделал именно то, что я и предполагал». – «И что же?» – «Превратил Адмирала в Контр-адмирала».

Пришел конверт от Вульфа. Внутри был чек на 1 тысячу 500 долларов, половину причитавшейся жокею суммы от выигрыша.

 

Момент после травмы передней ноги на Санта-Аните. Сухарь с Ховардом (крайний справа) и его конюхами. 14 февраля 1939 года

(© Bettmann / Corbis)

 

Глава 20

Все четыре ноги сломаны

В середине ноября, после пяти месяцев лечения, Поллард вышел из больницы Уинтропа на костылях, бессильно волоча неподвижные ноги. Он вернулся в мир совершенно другим человеком. Здоровье подорвано. Лицо бледное, сильно постаревшее. Карьера разрушена. Жить негде. И поскольку страховки у него не было, за душой не оказалось ни цента.

Ховарды пригласили его жить у них в Риджвуде. Он согласился. Врач отвез Реда в аэропорт, Агнес поехала вместе с ним. Поллард пообещал, что, как только устроится, пошлет за ней – и они поженятся. Агнес смотрела, как он карабкается в самолет, и гадала, увидятся ли они еще когда-нибудь.

Приехав в Калифорнию, Поллард отправился на ипподром Танфоран повидаться с друзьями. Вид Реда шокировал всех, кто его знал. Расс Мак-Гирр, бывший тренер, продавший когда-то Полларда, в бытность того учеником жокея, за уздечку, седло и несколько мешков овса, увидев Реда, обнял его и заплакал.

Поллард поселился в Риджвуде. Он твердо решил, что выздоровеет и вернется к скачкам, поэтому отбросил костыли и попытался ходить самостоятельно. Это оказалось серьезной ошибкой. На одном из холмов он оступился, нога попала в скрытую в траве канаву… Угол был неудачным. Послышался хруст кости.

Ховарды поспешили отвезти Полларда в больницу, построенную Чарльзом в память о погибшем сыне, и позвонили Доку Бэбкоку, доктору, который когда-то тщетно пытался спасти Фрэнки. Осматривая ногу Полларда, Бэбкок обнаружил, что врачи Массачусетса не смогли правильно сложить раздробленную кость Реда. Ее пришлось снова сломать, но на этот раз врач был уверен, что кости срастутся как следует. Поллард знал, какие мучения его ожидают, но не колебался ни мгновения и с готовностью прошел это испытание.

Вскоре после этого Вульф вернулся из Мэриленда в Калифорнию и приехал на Танфоран, где его встретили бурными овациями. Кто-то рассказал ему, что Поллард снова лежит в больнице, и Вульф очень расстроился. Он прыгнул в машину и направился в Уиллитс, где провел с Поллардом несколько дней.

В Мэриленде воцарился ноябрь, сковав льдом землю. Трек на Пимлико превратился в настоящий каток, поэтому Смит сократил тренировки Сухаря до обычных прогулок вдоль сараев. Лед все не таял, и конь начал набирать вес.

1 декабря Смит вышел из конюшни и ступил на трек – тот был полностью покрыт льдом. Тренер постоял какое-то время, тихо напевая себе под нос: «Я слышу твой зов, Каролина». За его спиной вертелся в стойле Сухарь, растолстевший и нетерпеливый, уже десять дней не чувствовавший седла на спине. Смит вернулся в конюшню, чтобы посоветоваться с Ховардом, и на следующий же вечер погрузил всю конюшню в вагоны, чтобы отправиться в Колумбию, штат Южная Каролина. Там можно тренироваться, там тепло и нет скользких треков.

Южную Каролину выбрали не случайно. Сухаря заявили на гандикап Санта-Анита, который должен был состояться в марте, но Ховард выставил его и на переходящий кубок Уайденера на ипподроме Хайалиа во Флориде. Скачки должны были состояться в один день. Маловероятно, что он всерьез подумывал пропустить скачки с призом в 100 тысяч ради скачек Уайденера, но подобное притворство могло помочь в таком щекотливом вопросе, как назначенная весовая нагрузка. На ипподроме Санта-Анита – несомненно, из-за Сухаря – ограничили максимум весовой нагрузки для гандикапа 59 килограммов. Нагрузки объявят зимой, а учитывая результаты матчевой скачки, секретарь, очевидно, будет склонен назначить Сухарю максимальную нагрузку в его карьере. Поэтому Ховард перевез коня на ипподром между двумя треками, чтобы они играли друг против друга. Так он надеялся вынудить Санта-Аниту не назначать максимальную нагрузку. Сидя в пределах слышимости группы репортеров на футбольном матче на стадионе Поло Граундс в Нью-Йорке он вслух рассуждал, какие скачки предпочесть.

Даже в пасторальном окружении Колумбии Сухарь не смог избежать суеты и ажиотажа. Хотя лошадь и не должна была участвовать в скачках в этом штате, тысячи автомобилей проносились по городу – они везли фанатично преданных поклонников за сотни миль только для того, чтобы посмотреть, как их кумир выходит на утренние тренировки. Каждый раз, когда он легким галопом проходил небольшой тренировочный трек, с сектора трибун, где расположились его фанаты, доносились радостные крики. Операторы с Ю-эн-эс обшарили весь город, создав короткометражный фильм о жизни жеребца. Зрители наводняли трек каждый раз, когда Сухарь высовывал нос из конюшни.

В конце декабря Сухарь споткнулся на тренировке и поранил левую переднюю ногу, повредив поддерживающую связку. Нога немного опухла, поэтому Смит приостановил тренировки. И Сухарь снова начал набирать вес.

Репортеры приходили и уходили нескончаемой чередой. Сухарь, до колен перевязанный бандажами, обнюхивал их карманы из-за дверей стойла. Смита снова и снова спрашивали, зачем Сухарю повязки, и он объяснял, что бинтует ноги скакуна, чтобы защитить их. Перед самым Рождеством …надцатый по счету местный репортер из …надцатой местной газеты спросил Смита, зачем нужны эти повязки. Смит с абсолютно серьезным видом ответил: «У него все четыре ноги сломаны».

Шокированный репортер поспешил к своим редакторам и вывалил на них эту новость: Сухарь повредил все четыре ноги и больше никогда не побежит. Эта нелепая история могла бы тихо закончиться в Колумбии, но газета дала ее на общенациональное радио, посчитав, что такая новость – сенсация сезона. На следующий день об этом сообщали газеты по всей стране.

Ховард только приехал с Востока в Берлингейм, штат Калифорния. Сухарь вознес владельца на вершину славы. Куда бы Чарльз ни пошел, его везде обступали толпы народа. Когда он и Бинг Кросби пришли на скачки в Танфоран, певец вдруг обнаружил, что его все покинули, – фанаты и искатели автографов обступили Ховарда. Владелец Сухаря решил вернуться в Берлингейм и подождать там, пока объявят назначенные весовые нагрузки на скачку-стотысячник. Он убивал время, рассылая репортерам фотографии с матчевой скачки и собирая заметки о победе Сухаря.

В день, когда Смит сделал заявление о ногах Сухаря, Ховард прочел эту чепуху в вечерней газете, отмахнулся и пошел спать. Он слишком хорошо знал, что такое газетные «утки», и был уверен, что, случись с Сухарем что-то плохое, Смит в ту же секунду связался бы с ним по телефону. Но поспать Ховарду не дали. Всю ночь его телефон обрывали репортеры и безутешные фанаты.

На следующее утро, когда Смит появился в конюшне, его обступили взволнованные репортеры. Смит снова и снова повторял, что его лошадь не хромает. «Какой-то болван-репортер увидел Сухаря в обычных бандажах просле тренировки и пришел к ложному выводу», – заявил он. Но потребовалось целые две недели, чтобы эту историю забыли.

Хитрость Ховарда не удалась. Секретарь ипподрома Санта-Анита назначил Сухарю 60,8 килограмма. Чарльз с трудом проглотил эту новость. Как-то после Рождества Смит и Ховард говорили по телефону. Тренер хотел перевезти коня домой, не дожидаясь назначения весовых нагрузок на соревнование в Хайалиа. Хотя рана на ноге лошади была несерьезной – Сухарь даже не хромал, – Смит постоянно думал об этой поддерживающей связке на левой ноге и хотел быть на основной базе, если вдруг начнутся осложнения. В любом случае, они никогда всерьез не рассматривали идею участвовать в скачках во Флориде. Смит объяснил владельцу свою точку зрения, и Ховард прислал телеграмму: «Приезжайте».

Сухарь будет участвовать в стотысячнике. «60,8 килограмма – это, конечно, серьезный вес, – сказал Ховард. – Но и Сухарь – это вам не шутка».

На следующий вечер, как только стемнело, весь городок Колумбия собрался проводить Сухаря в его, как оказалось впоследствии, последнее в карьере путешествие через всю страну. Всего он проколесил 805 тысяч километров по железной дороге. Прозвучал паровозный гудок, фанаты в последний раз крикнули «прощай», и поезд отправился в путь. Пять дней он шел на запад, встречая на каждой станции толпы поклонников и журналистов. Где-то в самом сердце страны Сухарь встретил новый год. В ушедшем 1938 году не было ни одного живого существа, чья слава и популярность были бы столь яркими и всеобъемлющими. Когда в конце года подсчитали, сколько дюймов газетных колонок было посвящено той или иной знаменитости, оказалось, что в 1938 году Сухарь обошел Рузвельта, который занял второе место, следом за ними шли Гитлер (третье место), Муссолини (четвертое) и все остальные знаменитости.

Его скачка с Адмиралом почти наверняка стала самым важной новостью года и самым важным спортивным моментом столетия. «Самым удивительным, – напишет о нем журналист Эд Саливан, – было то, какую симпатию вызывал этот невзрачный гнедой жеребец».

Когда поезд Сухаря прибыл в Санта-Аниту, на разгрузочной платформе суетливо толпились фанаты. Дверь вагона открылась, и собаки Матч, Сильвер и Покатель выскочили наружу. Следом за ними показались Тыква и Сухарь. Глава газетчиков протиснулся вперед. Помощники конюхов выстроились вокруг лошадей.

Смит высунулся из вагона и с неприязнью окинул взглядом толпу на перроне. «Мы вернулись для новых побед», – вежливо произнес он. Ховард ринулся сквозь толпу. «Том! – чуть не кричал он. – Он выглядит отлично. И с новым годом!» – Он поспешил поприветствовать своего питомца. «Кому-то придется успокаивать Чарли, – хмыкнул тренер. – Он волнуется больше, чем его лошадь».

Смит и Ховард вместе вышли со станции, светясь от гордости. Сухарь учуял запах овса и взбрыкнул.

У команды Сухаря были все основания гордиться. Сухарь был здоров и доволен жизнью, резв и хорошо натренирован. И ни следа хромоты. Единственная загвоздка – избыточный вес. После матчевой скачки он слишком долго простоял в конюшне и набрал лишние килограммы. На следующий день после приезда Смит снял с коня попону и повел его к весам. Сухарь набрал 14 килограммов! Поэтому Смит закутал его в ярко-желтое одеяло и вывел на трек ипподрома. После состязания с Адмиралом и после того, как весовая нагрузка Санта-Аниты была назначена, тренеру не было нужды скрывать тренировки воспитанника. Попытки защитить питомца уступили место уверенному великодушию. «Больше не будет никаких секретов в жизни Сухаря, – сказал он. – Мы считаем, что он стал народной лошадью, и предлагаем тренировать его под открытым небом».

Народу идея понравилась. Всякий раз, когда конь показывался из конюшни, раздавался крик: «А вот и Сухарь!» – и трек замирал. На каждой тренировке собиралось до десяти тысяч зрителей, а то и больше.

И для них устраивали целое шоу. Смит никогда не видел своего воспитанника в такой хорошей форме. На тренировках он показывал лучшее время в серии соревнований этого сезона. Он с такой скоростью проходил повороты, так сильно кренился к внутренней бровке, что Смит даже побаивался, что конь не сможет удержаться на таком крутом вираже и рухнет набок. Однажды, отведя коня назад в конюшню, он снял все его подковы. Ховард собирал старые подковы Сухаря, чтобы переплавлять их в серебряные пепельницы для журналистов. А Смит решил разработать дизайн новых подков, которые предотвращали бы падение на поворотах. «Он настолько быстро скачет, – говорил Смит, – что мы боимся, что он из шкуры выскочит. Ему и так приходится бежать чуть боком, чтобы не взлететь в воздух».

Пока Сухарь стремительно проносился поворотами Санта-Аниты, заставляя гудеть зрителей на внутреннем поле и пугая всех и каждого своей сумасшедшей скоростью, Каяк начинал входить в силу. Смит с самого начала знал, что этот огромный черный аргентинский жеребец сможет побороться в скачке на приз в 100 тысяч долларов. Как когда-то в 1936 году с Сухарем, Смит заявил его на гандикап, но избегал показывать секретарю, лишь восемь раз выставив на скачках среднего уровня перед более важными соревнованиями, шесть из которых жеребец выиграл. Каяк делал значительные успехи. К тому времени, как конюшня переехала в Южную Каролину, они с Сухарем каждое утро устраивали отчаянные состязания в скорости. Конечно, Сухарь неизменно побеждал, но Каяк оказался достойным спарринг-партнером, даже лучшим, чем Прекрасная Воительница.

Смит планировал держать в секрете резвость Каяка. На гандикап жеребцу назначили всего 50 килограммов нагрузки. После того как нагрузки были объявлены, можно было не скрывать скорость коня. И Каяк произвел фурор на предварительном заезде, одержав оглушительную победу. Ему не хватило лишь доли секунды, чтобы побить рекорд трека. Он бежал, не прижимая ушей и высоко задрав развевающийся хвост. В преддверии гандикапа Санта-Аниты 1939 года Том Смит был во всеоружии.

Пришла пора выставлять Сухаря в предварительный забег, но что-то все время мешало. Сначала его сняли с забега, потому что было слишком много участников и по жеребьевке ему досталась такая позиция, что стартовать пришлось бы чуть ли не с парковки. Потом его сняли во второй раз, когда дождь превратил трек в настоящее озеро. Прошел январь, наступил февраль. Гандикап был назначен на март, время подходило к концу.

В середине февраля Сухаря заявили на участие в гандикапе Лос-Анджелеса на дистанции в одну милю. Удача повернулась к ним лицом. В день скачек погода была солнечной и участников немного. Смит провел день, сидя под навесом сарая. Он привык к приступам липкого страха, которые охватывали его в день скачек, но сегодня это чувство было острее обычного. По телу пробегали волны тревожной дрожи. Может, он давал слишком большие нагрузки стареющему коню? Эта мысль пульсировала в голове весь день. К тому моменту, как он услышал размеренный голос Джо Хернандеса, объявляющего «разогревающий» забег, Смит начал подумывать о том, не снять ли Сухаря с соревнований и на этот раз.

А на треке судья со все возрастающим беспокойством осматривал двадцатитысячную толпу зрителей, собравшуюся на трибунах. Еще один отказ станет настоящей катастрофой. Судья нашел Ховарда и предупредил, что никак нельзя в третий раз разочаровывать фанатов Сухаря. Спустя несколько минут Ховард появился у конюшни номер 38. Они со Смитом поговорили о том, выставлять ли Сухаря, и Ховард подчеркнул, что не хочет испортить еще один день ни болельщикам, ни руководству Санта-Аниты. У Смита не нашлось убедительной причины, чтобы снять коня с забега. Он проглотил свои дурные предчувствия и решил, что конь будет участвовать.

Смит повел Сухаря на трек. Вульф встретил их в паддоке, и тренер подсадил жокея в седло. Мороженщик наклонился к Ховарду. «Сегодня мы установим рекорд трека для вас, мистер Ховард», – сказал он.

Вульф умело послал Сухаря вперед, и тот захватил лидерство в скачке. С внешней стороны вровень с ним скакал Сегодня, его давний соперник. На противоположной прямой лошади промчались нос в нос. Их дуэль набирала обороты. Одна восьмая мили, четверть, половина… Отрезки дистанции мелькали один за другим. Вульф собирался сдержать слово. До рекорда трека было уже рукой подать.

Невозможно сосчитать, столько раз на длинной противоположной прямой Санта-Аниты Сухарь взмывал в воздух, вытягиваясь всем телом в струну, и снова отталкивался от земли, чтобы сделать новый скачок, не обращая внимания на комья земли и грязи, которые били его по животу. Во время скачка каждая из его передних ног испытывала нагрузку в 900 килограммов. Лошади Сегодня и Сухарь, по-прежнему двигаясь с рекордной скоростью, вытянулись вместе, входя в дальний поворот. Сухарь сменил толчковую ногу, чтобы максимальная нагрузка приходилась на переднюю левую. С каждым скачком он немного разворачивал тело, опираясь на эту ногу, чтобы вписаться в дугу поворота на скорости 64 километра в час. Вульф понятия не имел, что что-то может пойти не так.

Где-то посередине поворота Сегодня стал постепенно выходить вперед. Сухарь старался изо всех сил, но продолжал отставать. Сегодня был впереди уже на целый корпус, потом сместился ближе к внутренней бровке. Вульф, подгоняя Сухаря хлыстом, направил его обойти Сегодня по внешней стороне. Жеребец рванулся вперед и тяжело опустился на левую переднюю ногу.

Вдруг Вульф услышал резкий треск!

Сухарь неуклюже прыгнул вперед, его голова резко наклонилась вниз. Вульф сместил вес тела назад и подхватил поводья, заставляя жеребца задрать голову. Конь вытянул ноги вперед и выровнялся. Потом снова пустился вскачь. Вульф замер, стараясь почувствовать, нет ли прихрамывания, но так ничего и не заметил. Возможно, будь на его месте Поллард, он ощутил бы едва заметное изменение ритма в перестуке копыт, словно игральная карта постукивала о спицы велосипедного колеса. Но дробь копыт Сухаря было трудно прочесть, и Вульф не почувствовал ничего особенного. Он подумал, что конь просто наступил на комок сухой глины.

Вульф чуть отставал. Но он нагонит Сегодня на финишной прямой. Он выскочил на финишную прямую, сместился к внешней бровке, чтобы обогнать соперника, и допустил самую большую ошибку в своей карьере. Он вытянул руку назад и ударил коня хлыстом по бедру.

Сухарь рванулся вперед, и что-то в нем было не так. Теперь Вульф почувствовал это, эту дисгармонию в его движениях: боль! Он встал на стременах и принялся натягивать поводья. Сухарь пересек финишную проволоку. Он пришел вторым, отстав на два корпуса. Сегодня установил рекорд.

Сухарь, пошатываясь, бежал по дорожке. Вульф хотел спрыгнуть, чтобы облегчить вес коня, но тот скакал слишком быстро. Если жокей соскочит, Сухарь, повинуясь инстинкту, постарается убежать от боли, то есть рванет по треку и травмирует себя еще больше. Вульф должен был проконтролировать замедление его бега. Он натянул поводья. К моменту, как они достигли поворота, жокей притормозил скакуна и теперь мог спрыгнуть с него. Вульф оттолкнул стремена, наклонился вперед, перенося вес на руки, перекинул правую ногу через спину Сухаря, оттолкнулся и соскочил. Приземлившись, он побежал рядом с жеребцом, снова схватил поводья и сильно натянул их, заставляя Сухаря остановиться.

Он наклонился и посмотрел на ногу лошади. Крови не было, и внешне конечность выглядела нормально. Тогда Вульф заставил Сухаря сделать несколько шагов вперед. Конь резко опускал голову при каждом шаге, не наступая на левую переднюю ногу. Специальный служащий верхом на лошади, в обязанности которого входило ловить потерявших седока скакунов и помогать лошадям, получившим травмы, перехватил уздечку Сухаря. Медленно и осторожно он повел коня к трибунам. Вульф пошел следом.

Смит и Ховард бежали от здания Жокей-клуба. Смит впереди, расталкивая людей с дороги, Ховард спешил за ним. Они пересекли скаковые дорожки и бросились к Сухарю.

Служащий подвел Сухаря к Смиту. Конь подогнул ногу, и тренер склонился к нему. Вульф стоял рядом и смотрел на скакуна. Губы у него побелели. Ховард подскочил, взглянул на Сухаря и стремительно развернулся к Вульфу. Он был в панике.

– Зачем ты это сделал? – закричал он. – Джордж, зачем ты это сделал?

Вульф говорил что-то о том, что посчитал, будто лошадь просто споткнулась, и понятия не имел, что она травмирована. Какое-то время он наблюдал, как обихаживают Сухаря, после вернулся в жокейскую и сел на скамью, совершенно раздавленный. А потом позвонил тренеру Уайти Уайтхиллу и попросил разрешения не участвовать в последнем забеге.

К треку подъехала карета ветеринарной скорой помощи. Смит выпрямился и махнул, чтобы она уезжала прочь. Ему нужно было увидеть походку Сухаря. Ховард взял поводья, конюх набросил на спину коня одеяло, и они повели Сухаря к конюшне. Тот резко опускал голову при каждом шаге. Ховард держался рядом с ним. Смит, изучая походку коня, хмурясь, шел позади. Он уже видел, что проблема в щиколотке.

Печальная процессия двигалась мимо трибун. Шокированные фанаты молча следили за своим кумиром.

Когда Сухаря завели в конюшню, там поднялись ужасный шум и суета. Конюхи подносили то лед, то английскую соль, то лечебные мази и растирки. Конюх окунул бинты в ледяную воду с добавлением английской соли и обернул левую переднюю ногу Сухаря. Ховарды с потерянным видом стояли рядом и следили за происходящим. За их спинами собрались все служащие конюшни. Конюх все водил Сухаря кругами по конюшне: лошадь на рекордной скорости пробежала почти милю, и, невзирая на травму, ей нужно было остыть. Сухарь продолжал покачивать головой. Периодически конюх останавливался и поливал повязку ледяной водой, пока лошадь пила воду из ведра, стоявшего на лавке.

Ховард подошел к коню и осмотрел его ногу. «Он не заслужил такого тяжкого испытания», – сказал он. «Бог с ним, с тем гандикапом, – ответила Марсела, стоявшая рядом. – Лишь бы с ним все было хорошо». – «Помните, – обратился Смит к Ховарду, – как он хромал на ипподроме Бельмонт?» – «Да, – ответил Ховард. – Но я никогда не видел, чтобы он вот так припадал на ногу. Никогда».

Смиту нечего было ответить. Скорбная тишина заполнила конюшню, ее прерывали лишь долгие вздохи Тыквы, скучавшего по компаньону. Весь вечер глубокие печальные звуки разносились между рядами сараев.

Только когда Сухарь полностью остыл, Смит принялся за его ногу. На ней не было видно ни ран, ни царапин, не пострадал ни один волосок. Коня отвели в стойло. Он, казалось, прекратил хромать. Ветеринар зашел следом за ним. Конюхи окружили стойло и, стоя у дверей, наблюдали за его работой. Ветеринар осмотрел ногу, намазал ее мазью, покрыл сверху глиняной массой и неплотно замотал свежими бинтами, смоченными ледяной водой. Потом вышел к толпе конюхов, растянувшейся чуть не на сто метров, но что именно произошло с конем, не уточнил. Сказал только, что нужно время, чтобы понять, какую травму получило животное. Это может быть и перелом кости, и разрыв поддерживающих связок. А может, и что-то менее серьезное, вроде ушиба или синяка. Что бы это ни было, ветеринар считал, что Смит ошибается. По его словам, проблема была не в щиколотке, а в колене.

Ховард и Смит всю ночь просидели в стойле, по очереди поливая больную ногу ледяной водой. Среди ночи Сухарь сложил ноги и опустился на пол рядом с ними. Он уснул, вытянув ноги, а они продолжали свою работу.

Когда утром Сухарь открыл глаза, они все еще были рядом. Конь поднял голову и перекатился, собираясь встать. Ховард и Смит затаили дыхание. Сухарь подтянул под себя задние ноги, выпрямил передние и оттолкнулся. Спустя мгновение он уже стоял – стоял на четырех ногах! Он нырнул головой в ведро с кормом, потом опустил голову, чтобы подобрать сено с пола конюшни. У него была привычка наклоняться, опираясь на левую ногу и сгиная колено правой, чтобы достать губами до пола. Люди, не дыша, следили, как он опускает голову. Конь согнул правое колено, как обычно, и наклонился влево, опираясь на поврежденную ногу. Ховард и Смит облегченно выдохнули.

Они вывели коня из конюшни и выпустили в леваду. Целая толпа собралась, чтобы посмотреть, как он выхаживает. Конь ходил большими кругами, совершенно не хромая. Тогда Смит попросил его резко повернуть влево – он обучил жеребца этому трюку, чтобы проверять поддерживающие связки. Лошадь оступилась. Смит был прав: проблема была в щиколотке, а не в колене. Ветеринар сделал рентгеновский снимок, но нужно было некоторое время, чтобы его проявить. Единственное, что им оставалось, – только ждать. Ховарды проводили время, разбирая мириады записок от сочувствующих Сухарю фанатов. Некоторые присылали бутылочки с лекарствами для кумира. Наконец рентгеновские снимки были готовы. Перелома не было, травма была в поддерживающей связке. Возможно, она была разорвана, а может, просто повреждена. Ветеринар сказал, что если там разрыв, то это неминуемо означает конец карьеры. Время покажет.

Шли дни. Сухарю становилось значительно лучше. Смит каждый день гулял с ним, внимательно наблюдая за его походкой. Хромоты заметно не было, даже когда Смит резко разворачивал коня. Спустя три дня вообще не было заметно, что у Сухаря была какая-то травма. А через несколько дней Смит, сидя верхом на Тыкве, повел его на долгую неспешную прогулку без всадника. Несколько сотен человек пришли посмотреть на это. Ховард стоял, облокотившись на ограду, и смотрел на Сухаря в бинокль. Конь выглядел совершенно здоровым и спокойным. Смит начал понемногу усиливать тренировки, посылая коня в легкий галоп. Было похоже, что он просто немного повредил ногу и это не повлекло за собой серьезной травмы. И они объявили, что Сухарь будет принимать участие в стотысячнике.

В это время конюшня получила небольшую страховую премию. Каяк выиграл гандикап Сан-Карлос, обогнав на финише Указателя и установив новый рекорд ипподрома. А от Всемирной выставки в Сан-Франциско пришла занятная депеша. Организаторы хотели, чтобы Сухарь участвовал в выставке. Они предлагали построить специальный паддок и круг для проводки и обещали Ховарду серьезную долю от сборов. Они собирались продавать билеты по 50 центов. Ховард отклонил это предложение, выдвинув наиболее нелепую причину: «Мы не собираемся извлекать из Сухаря коммерческую выгоду».

23 февраля Смит снова вывел Сухаря на трек, чтобы продолжить подготовку к скачкам. Конь пробежал по треку ровно и гладко. А потом вдруг оступился. Наездник резко встал и натянул вожжи. Конь снова качнул головой. Смиту и Ховарду нечего было сказать друг другу – оба знали, в чем дело.

Связка все-таки была порвана. Поникший, ссутулившийся Ховард собрал репортеров у ограждения Жокей-клуба и сказал, что не сможет выставить Сухаря на соревнование.

Смит постарался взять себя в руки. Он перевесил защитную дверь со стойла Сухаря на стойло Каяка. Ховард привел в конюшню какого-то человека, который должен был снять гипсовые слепки с копыт Сухаря для сувенирных пепельниц. Жеребец спокойно простоял почти полтора часа, пока пришедший возился с его копытами. Ховард находился у стойла и наблюдал за его работой. Ни он, ни Марсела не могли заставить себя продемонстрировать хоть какой-то энтузиазм относительно грядущего стотысячника.

Спустя неделю на гандикап Санта-Аниты Смит сопровождал уже не Сухаря, а Каяка. Репортеры спрашивали его, каковы шансы их конюшни без Сухаря. «Вы о нас еще услышите», – ответил он. Выходя из конюшни, тренер на короткое время задержался у стойла Сухаря. А на ипподроме его уже ждали заполненные до отказа трибуны. Несколько миллионов человек приникли к своим радиоприемникам. Буэнос-Айрес замер: Каяк был родом из Аргентины. Где-то в толпе зрителей на ипподроме Санта-Анита сидели Чарльз и Марсела Ховард. На их лицах застыли вымученные улыбки.

Спустя несколько минут Каяк пушечным ядром пронесся по финишной прямой и стал победителем гандикапа Санта-Анита 1939 года. Марсела и Чарльз расплакались. Кто-то попросил Чарльза прокомментировать победу. «Боже, это было превосходно, – только и сказал он, с трудом совладав с голосом. Он отвернулся и спрятал лицо за спинами ближайших друзей, которые плотным кольцом окружили его. – Каяк – хороший конь, – прошептал он. – Но увы, он – не Сухарь…»

После церемонии Ховарды быстро покинули трек. В тот вечер они присутствовали на балу в Жокей-клубе. Ховард уговаривал Смита пойти с ними, но тренер так и не пришел. Руководство ипподрома Санта-Анита вручило Ховарду традиционный золотой трофей и памятный кубок, отмечающий заслуги Сухаря.

– Я очень горжусь Каяком, – сказал Ховард, – но не устаю повторять, что предпочел бы, чтобы победителем был Сухарь.

Ховарды вернулись домой. Марсела чувствовала себя совершенно опустошенной.

 

Глава 21

Долгий трудный путь

Марсела и Чарльз Ховард навещают Сухаря в Риджвуде

(коллекция Майкла С. Ховарда)

Агнес Колтон вошла в странный мир Реда Полларда 10 апреля 1939 года. В больнице Уиллитса доктор Бэбкок наконец сложил раздробленные кости ноги правильно, и Поллард пошел на поправку. В начале весны он, хромая, покинул стены больницы. Бэбкок отпустил его со строжайшим напутствием: его нога не выдержит испытаний верховой ездой. Если он вернется к скачкам, то будет хромать до конца своих дней. Ему никогда больше не залезть на лошадь. Поллард улыбнулся. «Ну, тогда, как я понимаю, нужно найти кого-нибудь, кто меня туда подсадит», – сказал он.

Поллард поселился в Риджвуде и тотчас написал, чтобы Агнес приезжала к нему. Не имея значительных средств, они планировали тихую свадьбу в будний день и в узком кругу, а потом собирались провести тихий медовый месяц, после которого Полларду предстоял долгий путь обратно в седло. Ред мечтал, чтобы в качестве свадебного подарка Агнес получила то, чего ей хотелось больше всего, – часы с бриллиантами, поэтому отправил ей все оставшиеся у него деньги, чтобы девушка выбрала их сама. Но вместо часов Агнес приобрела еще один билет на Запад, чтобы ее мать смогла присутствовать на свадьбе. Ей хотелось надеть на свадьбу роскошное свадебное платье сестры, но стесненное финансовое положение, в котором они находились, требовало нечто менее традиционное. Она уложила в чемодан простой синий костюм в тонкую полоску, шляпку, босоножки и отправилась в Калифорнию.

Но там ее ждал сюрприз. Поллард устроил восхитительную свадьбу – несомненно, спланированную и оплаченную Марселой. По такому случаю все ранчо украсили цветами. На свадьбу собралась огромная компания друзей Полларда, среди которых были и Ямми, и Спек Ричардсон, и Док Бэбкок, и целый сонм медперсонала больницы. Поллард, все еще худой и осунувшийся, нарядился в черный двубортный костюм. Левую штанину брюк пришлось разрезать, чтобы натянуть на гипс. Агнес была потрясена масштабностью подготовки и немного подавлена тем, что привезла с собой лишь синий костюм.

Погожим солнечным днем после церемонии бракосочетания Поллард и Агнес выслушивали поздравления и добрые пожелания друзей. Агнес сдержанно улыбалась, сжимая ладонь Реда кончиками пальцев, и смущенно отводила взгляд от фотографа из АР, освещавшего церемонию. Ред стоял рядом, выставив вперед больную ногу.

В Риджвуде царила меланхолия. Смит готовился везти Каяка на Восток, поэтому погрузил Сухаря в прицеп и доставил в Риджвуд, где попрощался с конем и оставил его на попечении Полларда. Жеребца поселили в новом, уютном стойле, к которому прилегала личная левада. Но Сухарь не был готов отправиться на покой. Его случали с семью разными кобылами, среди которых была Прекрасная Воительница, но это не улучшило его настроения. Не находя себе места, он бродил вдоль забора, прихрамывая на переднюю ногу. Настроение Ховарда совпадало с настроением лошади. Когда Сухарь участвовал в скачках, Ховард привык каждое утро приходить на ипподром, а теперь он там не появлялся. Они с Марселой проводили почти все время в конюшне Сухаря, гладили и угощали его. Иногда Ховард пропадал там по нескольку часов. Репортеры считали, что Сухаря отправили на покой, но Ховард упорно не произносил эти слова. Он надеялся, что каким-то образом лошадь снова сможет участвовать в скачках.

Ред с Агнес вернулись с острова Каталины, где провели медовый месяц, и в жизни хромого жокея начался период, который он позже назовет «долгий трудный путь». Ред приходил в конюшню, надевал на Сухаря чомбур и уводил его на луга, хотя прогулки на костылях доставляли ему немало боли. Сухарь хромал рядом. «Мы были с ним старыми калеками, – говорил Ред, – вышедшими в тираж, никому не нужными. Но почему-то мы оба верили, что еще вернемся в строй». Друзья Ховарда стояли на вершине холма, наблюдая за ними, качали головами и вздыхали. Печальная картина: атлеты, чьи тела утратили былую силу и мощь. Приехал Сонни Гринберг. Он осмотрел ногу Сухаря и пришел к заключению, что эта лошадь уже не вернется на трек.

Сначала Поллард был слишком слаб, чтобы много ходить, но постепенно становился крепче и выносливее. День за днем Поллард и Сухарь проводили время, гуляя по лугам. Когда Поллард уставал, то приводил коня назад и сдавал на попечение нового конюха, Гарри Брэдшоу. Брэдшоу был легендой ипподрома. Он как никто умел ухаживать за захромавшими лошадьми. Однажды один коннозаводчик решил купить элитную лошадь, находившуюся на попечении Брэдшоу, но только при условии, что этот конюх перейдет в его ведение вместе с ней. Смит приложил немало усилий, чтобы уговорить его приехать на ферму, и оставил конюху детальнейшие инструкции, как заботиться о травмированном коне. Брэдшоу очень серьезно отнесся к своим обязанностям и проводил на конюшне дни и ночи, выхаживая больную ногу Сухаря.

У Реда и Агнес началась супружеская жизнь. Ред учил жену водить машину по дорогам, обрамленным секвойями. Он приводил ее в конюшню, подсаживал в седло и смотрел, как она ездит верхом. Для Агнес каждый момент был словно украден у смерти. Ред был очень слабым, и молодая жена боялась, что его жизни все еще угрожает опасность. Она узнала, что муж уже довольно давно страдает алкоголизмом, узнала и о том, как он истязал себя, чтобы сбросить вес. Конный спорт превратил его в калеку и алкоголика. И вот теперь он собирался снова вернуться в седло.

Медленно и мучительно, но конь и его наездник постепенно выздоравливали. Поллард вскоре оставил костыли и начал опираться на палку. Он носил тяжелые башмаки, чтобы укрепить ослабевшие мышцы, но кости его ног были настолько хрупкими, что приходилось надевать обшитые мехом металлические шины, чтобы избежать искривления. Сухарь перестал хромать при ходьбе. Ховард стал приходить по утрам в конюшню вместе с Поллардом, и однажды, когда стало совсем уж невмоготу, они взяли ковбойское седло и оседлали Сухаря. Ховард аккуратно поднял Полларда и посадил в седло. Рыжий был слишком слаб, чтобы управлять скакуном, поэтому Ховард вскочил на пегую лошадь по кличке Тик-Так, взял Сухаря за повод и провел по лугу. С каждым днем продолжительность и скорость прогулки увеличивались. Вскоре у Ховарда появился небольшой трек протяженностью в три восьмых мили, 600 метров, проложенный на ровном участке долины, и он стал выводить Сухаря с Поллардом на длительные неспешные прогулки.

Настроение Сухаря значительно улучшилось. С первых часов жизни он понял, как нужно бегать, и с тех пор скорость была главным мерилом в его жизни. Он знал, для чего существует скаковая дорожка и что она предназначена отнюдь не для ходьбы. Сухарю отчаянно хотелось скакать. Конь носился кругами, словно оборванный провод на ветру, напряженно ожидая сигнала и словно умоляя Полларда дать ему волю. Ховард, когда выравнивал на лугу свой трек, оставил внутри скакового круга заросшую кустарником лощину, и однажды утром всадники спугнули прятавшихся там оленей. Животные, бросившись к холмам, пронеслись мимо Сухаря. «Бог ты мой! – позже вспоминал Ховард. – Едва заметив их, он решил, что начался забег!» Сухарь дернул поводья и понесся за оленями, в точности копируя их скачки. Полларду кое-как удавалось держаться в седле. Ховард не выпустил чомбур из рук, и они вдвоем смогли остановить Сухаря.

А в это время Смит, который находился несколькими милями южнее, грелся на солнце у конюшни на ипподроме Голливуд-парк. Он задумчиво смотрел на Каяка, высунувшего голову над низкой дверцей стойла и обозревавшего противоположную прямую. Это был очень трудный сезон. Сначала разрыв связок у Сухаря. Потом Каяк получил травму в нелепом происшествии, когда ветер погнал обрывок бумаги через скаковую дорожку и конь, испугавшись, понес. Он неудачно оступился, сильно порезался и какое-то время не мог тренироваться. После длительного периода выздоровления жеребец снова начал принимать участие в скачках, но опять получил травму. Смиту оставалось только надеяться, что Сухарь сможет вернуться на трек, но надежда была слабой.

Смит вновь уставился на Каяка. К тренеру подошел какой-то репортер. «Вот было бы здорово, если бы Сухарь мог снова бегать!» Смит выпрямился на стуле. «Я так понимаю, – заметил он резким тоном, – вы думаете, что он не вернется?» Репортер смутился и забормотал что-то о том, что лошади редко возвращаются на трек после подобных травм, и такие возвращения, как правило, успеха не приносят. Смит встал. «Он вернется и утрет нос всем, кто сомневается».

Смиту вдруг стало неудобно за свою горячность. Он взял себя в руки и улыбнулся репортеру. А Каяк все стоял и смотрел на трек.

Поллард кое-чему научился у Смита и с осторожностью принялся восстанавливать Сухаря. К началу лета простую ходьбу сменил легкий галоп – сначала всего одну милю, потом две, три… Сухарь по-прежнему пытался мчаться во весь опор, но Поллард не уступал. Повороты на их маленьком треке были слишком крутыми, а связки на ноге лошади еще не до конца окрепли. Каждое утро, когда Ховард выходил из конюшни, у него все внутри сжималось от страха: а вдруг они допустят ошибку и снова покалечат Сухаря? Но лошадь становилась все сильнее и выносливее. В Риджвуде начинали верить, что Ховард и Смит окажутся правы: Сухарь сможет вернуться на скачки. И если за пределами ранчо все считали такую идею абсурдной, то в Риджвуде она казалась вполне разумной.

Все принялись за работу. Брэдшоу принялся укутывать Сухаря в подбитые мехом попоны. Они взвешивали его каждую неделю. Когда выяснилось, что помощник конюха тайком таскает Сухарю морковку, Поллард вилами отогнал его от стойла, а потом беднягу и вовсе уволили. Сухарь днями и ночами недовольно бил копытами и шумно выпрашивал еду. Его жалобное ржание эхом отражалось от стен и крыши конюшни и действовало всем на нервы, но никто не сдавался. «Все обитатели ранчо сосредоточились на одной общей задаче, – говорил Ховард. – Даже свиньи перестали хрюкать на него, и куры убирались с его дороги».

К концу лета Сухарь добился впечатляющих успехов: теперь он с легкостью преодолевал по пять миль в день. Поллард чувствовал, что Сухарь стал двигаться как-то иначе. Манера его бега изменилась. Он уже не выбрасывал вперед переднюю ногу в своей отрывистой «утиной» походке вразвалку, которую многие по ошибке принимали за прихрамывание. Теперь он в прыжке вверх аккуратно подгибал ноги под себя, направляя все движение вперед и назад, не раскачиваясь в стороны. Это была красивая, плавная поступь – и, пожалуй, более правильная с физиологической точки зрения. Сухарь был в полной боевой готовности, в отличной форме, но у еще не совсем оправившегося Полларда все же хватало сил справляться с ним.

«Наши колеса вышли из строя одновременно, но мы друг другу отлично подходили, – сказал как-то Поллард. – И здесь, среди ухающих филинов, мы оба снова пришли в форму».

Марсела, заходя в конюшню, тоже обратила внимание на нечто новое в поведении Сухаря. Он ходил кругами по стойлу, как когда-то давно в конюшне Фитцсиммонса, а когда останавливался, то отрешенно смотрел вдаль. Ховард замечал этот взгляд и знал, что он означает. «Мы просто понимали, что он хочет снова участвовать в соревнованиях, – сказал он, – он хочет этого больше всего на свете».

Осенью Ховард вызвал Смита. Тренер приехал на ранчо и молча наблюдал, как Сухарь, выглядевший довольно упитанным в своей густой зимней шерсти, мчится галопом. Смит осмотрел коня с головы до кончика хвоста и был поражен тем, какую работу проделал Поллард.

Все думали об одном и том же: Сухарь снова готов скакать в гандикапе Санта-Аниты.

Идея казалась бредовой. Победа Сухаря могла стать беспрецедентным случаем в истории скачек.

Ни одна из элитных лошадей не возвращалась на вершину славы после серьезной травмы и длительного простоя. Мало кто из известных в прошлом скакунов старше пяти лет участвовал более чем в сорока скачках. Через пару месяцев Сухарю исполнится семь лет, он вдвое старше большинства своих соперников и принимал участие уже в восьмидесяти пяти забегах. Когда новость о возвращении Сухаря дойдет до любителей скачек, над Ховардом и его командой будут смеяться все, кому не лень. Но Смит, Ховард и Поллард верили в Сухаря.

Поллард захотел поехать вместе с ними. Он никогда не терял надежды снова участвовать в скачках, хотя, глядя на то, как он тяжело опирается на трость, на его худую бледную ногу, на слабое, отощавшее тело, мало кто мог с ним согласиться.

Его желание превратилось в настоятельную необходимость. Дело в том, что Агнес заметила у себя необычные симптомы и посетила врача, который сказал, что она беременна. Женщина посчитала, что врач ошибся. Она была уверена, что Поллард слишком слаб, чтобы зачать ребенка. Но вердикт врача был однозначен: у Агнес будет ребенок.

Полларда новость в равной мере обрадовала и испугала. Он по-прежнему жил у Ховардов в качестве гостя. У него не было ни денег, ни дома, ни карьеры. У него был только Сухарь. Он сказал Ховарду, что хочет вернуться на трек вместе с конем. Ховард беспокоился за Реда, ведь доктор Бэбкок сказал, что Полларду нельзя приближаться к лошадям: одно неверное движение, удар, поворот – и он навсегда потеряет способность ходить. Ховард позволил жокею поехать с ними, но только в качестве сопровождения. Поздней осенью 1939 года холодным, ветреным днем Поллард и Сухарь отправились в Санта-Аниту, чтобы воплотить в реальность мечту, которая уже раз ускользнула от них.

 

Глава 22

Четыре здоровые ноги на двоих

В стойле Сухаря. Поллард ожидает решения Ховарда.

Декабрь 1939 года

(Библиотека USC, отдел специальных коллекций)

Чарльз Ховард умел эффектно появляться. В предрассветный час декабрьского утра 1939 года команда Сухаря с шумом, криками и гиканьем въехала в Санта-Аниту. Это мог придумать только такой человек, как Ховард. Они прибыли в роскошном модернизированном фургоне для перевозки лошадей, выкрашенном в красно-белые цвета конюшни Ховарда. Фургон был оснащен двумя музыкальными рожками, восемью фарами, четырнадцатью прикуривателями и роскошным стойлом с обитыми капком стенами. Задняя дверь открылась, и появились Смит и Сухарь. Смит повел лошадь прямо к рядам конюшен и завел в президентский номер, откуда выселил Каяка. «Вынужден отдать предпочтение лучшей лошади», – проворчал он. На рассвете прибыли первые фанаты. Все утро сотни поклонников приходили в конюшню номер 38, чтобы поприветствовать давнего кумира. Среди них был и Вульф. Сухарь подошел к двери стойла и потерся мордой о шляпу жокея.

Смит, понимая, что возвращение его лошади непременно вызовет полемику, пошел в наступление на прессу. Он вывел Сухаря из конюшни и оставил на открытом месте между конюшнями, где собравшаяся толпа журналистов могла на него поглазеть. Он заявил, что любой, кто сомневается в том, что конь в отличной физической форме, может подойти поближе и лично убедиться в этом. Он попросил фотографов крупным планом снять левую ногу лошади. «Если кто-нибудь думает, что я тренирую калеку, – сказал он, – я хочу, чтобы эти снимки служили доказательством, что это не так».

Скачки с призом в 100 тысяч долларов были назначены на 2 марта 1940 года. Это давало Смиту три месяца на подготовку лошади. И тренер приступил к работе. Он сбрил густую зимнюю шерсть Сухаря и взвесил коня. Тот весил 485 килограммов, на 9 килограммов больше, чем нужно. Смит беспокоился, что весовая нагрузка может повредить ногу лошади, поэтому вытащил желтый потник с капюшоном и пустил жеребца в легкий галоп. В конюшне он каждый вечер надевал на коня намордник, чтобы тот не съедал подстилку. Сухарь попытался сопротивляться, но конюху удалось закрепить намордник, не лишившись при этом пальцев. Постепенно лишний вес ушел.

19 декабря Смит решил, что коня пора испытать. Он оседлал Сухаря и повел его на трек для скоростной тренировки, первой после травмы. Все конюхи с волнением наблюдали, как Смит жестом велит наезднику сесть в седло. Словно отбросив в прошлое месяцы безысходной тоски, жеребец рванул с места и стрелой промчался мимо трибуны. Он вернулся с тренировки в прекрасном настроении. Конюхи выдохнули с облегчением.

Но радость была недолгой. Под вечер Смит пошел в секретариат, чтобы узнать о весовой нагрузке на гандикап Санта-Аниты, и не поверил собственным глазам: несмотря на почти год простоя, Сухарю назначили нагрузку в 59 килограммов, Каяку – 58,6 килограмма. Пробежав глазами список, Смит увидел, что всем остальным лошадям назначили не более 51,7 килограмма. Смит взорвался, как петарда. Он ворвался в офис и начал кричать о безответственности гандикапера. Собравшиеся работники ипподрома изумленно уставились на него. В полной тишине Том выдал речь продолжительностью в пять минут. Спустив пар, он взял себя в руки и гордо удалился.

«Ну и ладно, – проворчал Смит. – Мы все равно займем первое и второе места».

1940 год принес с собой тяжелые черные облака. Снег заботливо укутал каждую вершину Сан-Габриэль, но у подножия гор, на ипподроме были только дождь и раскисшая скользкая грязь. Смит запер Сухаря в конюшне, ожидая, пока погода улучшится, однако изменений все не было. Дождь лил день за днем. Снова и снова Смит откладывал тренировки Сухаря. Он проводил с воспитанником каждую свободную минуту, даже спал в конюшне, наблюдал, как конь ест, лично накладывал ему повязки на ноги, но не выпускал жеребца на тренировки. Напряжение нарастало. Сухарь был заявлен на участие в нескольких соревнованиях, и каждый раз его приходилось снимать. Толпы зрителей выражали негодование, пресса постоянно отпускала шпильки по поводу Смита и Ховарда. «Если Сухаря снова снимут с соревнований, – писал один из репортеров, – мы сможем увидеть его только на портретах». Работников конюшни охватила паника. Каяк потерпел сокрушительное поражение в своей первой скачке в 1940 году. Ни одной лошади Ховарда не удавалось победить.

Хотя Сухарь и был заперт в конюшне, вынужденный простой не повлиял на его популярность. Его имя по-прежнему было у всех на устах. Фанаты толпами шли в кинотеатр Пасадены, чтобы посмотреть «Жизнь Сухаря» – компиляцию документальных кадров о знаменитом скакуне. Этот фильм обошел по кассовым сборам даже всеми ожидаемый фильм Джимми Стюарта. Стильные дамские шляпки под названием «Сухарь» с вуалью-сеточкой стали последним писком моды в магазинах на Пятой авеню на Манхэттене. Шляпки стали первыми в линии продукции с его логотипом: игрушки, корзины для бумаг, два сорта апельсинов. Многие предприятия, от отелей до прачечных и юмористических журналов, использовали изображение жеребца в своей рекламе. Конь даже стал героем салонной настольной игры – одной из девяти, посвященных ему.

Когда в декабре Поллард, опираясь на палку, появился в дверях жокейской на ипподроме Санта-Аниты, там поднялся настоящий ажиотаж. Как раз перед началом сезона Томми Лютер, старый приятель Полларда, сидел в гольф-клубе Санта-Аниты вместе с несколькими другими жокеями, и они заговорили об огромном количестве жокеев, таких как Поллард, которые вынуждены были оставить работу из-за травм. Лютер так и не смог забыть смерть бедняги Сэнди Грэма, упавшего с лошади, на которой должен был скакать сам Лютер. Ему и пришла в голову идея предложить каждому жокею вносить по 10 центов после каждого забега плюс 20 долларов раз в год в общий фонд помощи жокеям, получившим травмы. Пять жокеев одобрили эту идею, а также договорились снова встретиться в гольф-клубе и привести с собой по паре коллег.

На следующее утро, когда Лютер пришел за своей лицензией жокея для зимней серии скачек, старый Пинк Уискерс и судья Кристофер Фитцджеральд вызвали его и принялись распрашивать о встрече. Лютер объяснил им смысл идеи с фондом. Пинк Уискерс обвинил его в попытке организовать профсоюз. Лютер отрицал это. Пинк Уискерс тут же на целый год запретил ему принимать участие в скачках из-за «вызывающего и угрожающего поведения». Этот запрет распространился на территорию всей страны.

Лютер отказался идти на попятную. Он сплотил вокруг себя жокеев, и каждую неделю наездники собирались в гольф-клубе. Вульф тоже был там, а также Спек Ричардсон и Гарри Ричардс. Но Поллард отказался присоединиться. Хотя он как никто другой из жокейской братии нуждался в создании такого фонда. Два раза он чудом избежал смерти во время несчастных случаев на скачках и лежал в больницах долгие месяцы. Эти травмы полностью разорили его и оставили калекой. Теперь Поллард настойчиво пытался вернуться в седло, пусть даже рискуя остаться прикованным навсегда к постели, потому что не имел за душой ни цента, а вскоре ему предстояло стать отцом. Казалось бы, он должен был стать лицом создаваемого жокейского фонда.

Но Ред мог думать только о Чарльзе и Марселе Ховард. Все попытки жокеев создать фонд рассматривались как формирование профсоюза, направленного против судей, владельцев и тренеров. И Поллард опасался, что может обидеть Ховардов, если пойдет в гольф-клуб. К разочарованию коллег, он остался в стороне.

Для Полларда этот сезон стал невероятно напряженным и полным унижений. Еще до приезда в Санта-Аниту он попытался вернуться в профессию на ипподроме Танфоран. Сначала он нашел нескольких тренеров, которые поверили в него. Результат был катастрофическим. Поллард, превозмогая боль, участвовал в забегах на двух разных лошадях, но выглядел очень слабым, и все, включая газетчиков, это заметили. К тому же он не выиграл ни одной скачки.

Он прибыл в Санта-Аниту с твердым убеждением, что на этот раз у него все получится. Ямми, по-прежнему преданный Полларду, приехал к нему и пообещал найти для жокея заказы. Ред и Агнес поселились в небольшом съемном домике недалеко от ипподрома. Поллард рано ложился спать, вставал до рассвета и шел на трек. Но все его заверения в том, что он готов приступить к работе, были встречены неловким молчанием. Все знали, что произошло в Танфоране. Ямми рыскал по ипподрому в поисках тренера, который готов был посадить Кугуара на свою лошадь, но безуспешно. Все тренеры считали, что с Поллардом покончено, и ни один не хотел брать на себя ответственность за то, что он может превратиться в полного инвалида.

Но самым большим разочарованием стал Ховард. Поллард, даже когда был на вершине славы с Сухарем, никогда не связывал себя контрактом ни с одной крупной конюшней, так что Ховард был его единственной реальной надеждой. Смит хотел, чтобы Поллард скакал на его лошади на стотысячнике. Ховард тоже хотел, чтобы мечта рыжего жокея осуществилась, но и его, и Марселу приводила в ужас мысль, какую цену парень может заплатить за эту мечту. Ховард позволял Полларду скакать на Сухаре легким галопом, но не разрешал садиться в седло на скоростных тренировках. Сначала Ховард не хотел позволять Полларду участвовать в скачках на своих лошадях, но однажды в конце января предложил Полларду участвовать в забеге на одной из его кобыл. Однако трек оказался мокрым, поэтому он снял Реда и назначил другого жокея, справедливо опасаясь, что лошадь может поскользнуться и он повредит еще не до конца зажившую ногу. С того момента имя Полларда больше не произносили, когда объявлялись имена жокеев, участвующих в скачках на лошадях конюшни Ховарда. В спорте, где более всего ценится физическая крепость, это, конечно, было унизительно.

Полларду нечем было себя занять. Его душевные терзания становились все глубже. Он сидел в стойле Сухаря, думая о беременности Агнес и гадая, где найти денег, чтобы содержать ребенка. Он снова и снова заверял Ховарда, что совершенно здоров и сможет участвовать в стотысячнике, но все было напрасно.

На самом деле Ред не мог убедить даже себя. Нога по-прежнему доставляла ему массу неудобств. Кости казались тонкими, как спички, и он был уверен, что при малейшем ударе они рассыплются на кусочки. В глубине его души гнездился страх: а что, если Ховард разрешит ему участвовать в скачке и нога сломается прямо посреди забега?

А тут еще Вульф. Видя, что Ховард не позволяет Полларду ездить верхом, Смит стал посылать Вульфа скакать на Сухаре. Ходили споры, что на стотысячник наездником Сухаря назначат либо Вульфа, либо Бадди Хааса, жокея Каяка. Почти все на ипподроме Санта-Аниты считали, что лошадью должен управлять только Поллард. Всех, кто сомневался, что именно он будет скакать на Сухаре, Поллард называл «группой кликуш».

Поллард наблюдал, как Вульф скачет на Сухаре, и его охватывало отчаяние. Повторяя за Юлием Цезарем, он заявил одному из репортеров: «Дурной тебе не отплатит благом за благо».

Поллард, похоже, сломался под давлением обстоятельств. Он стал запойным пьяницей. Правда, он никогда не позволял себе пить в рабочее время. «Никто не скажет, – заметил он как-то своему другу Биллу Баку, – что Поллард пьет, когда скачет верхом». Но в свободное время он уходил в запой. «Сегодня именно та ночь, – выкрикнул он однажды, вбегая в квартиру Бака в конце скакового сезона, – когда Кугуар может упиться!» Если он пил, то наутро страдал от жесточайшего похмелья и, как казалось, от острого алкогольного бреда. «Когда у меня похмелье, приходится надевать башмаки на клею, а то меня так трясет, что из подбитой обуви гвозди выскакивают».

Ямми очень переживал за друга. Если Поллард будет продолжать пить, он упустит шанс скакать на Сухаре. Ямми делал все, чтобы удержать жокея от попоек. Он звал Полларда к себе в турецкие бани, но Поллард отказался. Ямми тенью следовал за Редом: он хотел точно знать, где тот находится в любое время дня и ночи. Он просил Давида Александера проводить с Редом как можно больше времени, чтобы не позволять ему пить. Чтобы удержать жокея трезвым до скачки, он даже заключил с Поллардом договор: если Поллард выиграет стотысячник, Ямми тайком пронесет ему «бормотуху» прямо в круг победителя.

Поллард был не единственным, кто испытывал напряжение. Смита грызла тревога. «Вся его жизнь, – вспоминает Сонни Гринберг, – вращалась вокруг Сухаря». Ховард тоже был на грани нервного срыва. За пять лет партнерства эти совершенно разные люди, чьи интересы часто вступали в противоречия, наладили удивительно гармоничные отношения, но, когда они принимали решения относительно участия Сухаря в скачках и его тренировочного графика, между ними постоянно возникали трения. Оказавшись под давлением обстоятельств, каждый из них становился более властным, старался обрести контроль над ситуацией, и все же напряжение никогда не достигало такого накала, как зимой 1940 года.

Однажды утром Ховард перегнул палку, настаивая на том, чтобы Смит ускорил весьма консервативный режим тренировок. Смит еще не был готов сделать это и в присутствии служащих конюшни резко выразил свою точку зрения. «Позвольте мне тренировать мою лошадь так, как я считаю нужным, – рявкнул он, – или ищите другого тренера». Все присутствующие замерли, ожидая реакции Ховарда. Тот ничего не ответил, повернулся и ушел.

Январь пролетел – а Сухарь так ни разу и не участвовал в скачках. Уичси, Овод и все остальные его соперники готовились в полную силу. И дождь не был им помехой. Смит больше не мог ждать. Он вывел Сухаря и Каяка на серьезную тренировку на треке. На этот раз Полларду разрешили пустить Сухаря вскачь. Под проливным дождем, который заставил зрителей разбежаться, Сухарь и Каяк преодолели шесть фарлонгов за 1: 13. Всю дистанцию Поллард проскакал, откинувшись назад, натянув поводья и упершись ногами в стремена. Лошадь и всадник вернулись целыми и невредимыми. Спустя несколько дней Смит снова отправил Сухаря на тренировку, и тот снова показал отличное время – 800 метров за 1: 12,5. Поллард сказал, что еще никогда жеребец не был в такой превосходной форме.

После тренировок Смит выставил Сухаря на гандикап в Сан-Фелипе, который был запланирован на 30 января. Поллард ожидал решения, будет ли он скакать в этом забеге. Смит объявил, что Поллард будет участвовать, но Ховард внес поправку: Поллард примет в нем участие, если будет в хорошей форме. Если нет, на этот забег назначат Вульфа. При этом он ничего не сказал о стотысячнике, до которого остался всего месяц.

Вульф и Поллард переживали первый кризис в своей дружбе. Для Полларда было жизненно необходимо снова сесть в седло Сухаря. Это означало финансовое спасение, возможность справиться с ответственными обязанностями мужа и отца, возвращение в профессию и конец публичному унижению. А Вульф горел желанием реабилитироваться за поражение на нос в 1938 году и искупить вину за то, что, возможно, он невольно послужил причиной серьезной травмы скакуна в 1939 году. Публично заявив, что на Сухаре будет скакать либо Вульф, либо Поллард, Ховард непреднамеренно настроил жокеев друг против друга.

Где-то на задворках ипподрома Вульф и Поллард серьезно повздорили из-за Сухаря, дело чуть не дошло до рукоприкладства. Когда они разошлись, их дружбе пришел конец.

Рассвет 29 января выдался ясным и солнечным. Ховард отправился в офис руководства ипподрома, чтобы заявить об участии Сухаря в гандикапе Сан-Фелипе. Пока он неторопливо проходил мимо дорожек, барометр в секретариате ипподрома стал склоняться к отметке «дождь». Ховард заявил коня на скачку. Увидев, что Сухарь выставлен на скачки, центральные радиокампании стали готовиться к трансляции забега на всю страну. Барометр продолжал опускаться все ниже, на небе начали сгущаться тучи. На следующее утро в момент, когда Сухарь вышел на трек для финального пробега перед стартом, начался дождь. Потом снова прояснилось, и Ховард, скрестив пальцы на удачу, отправился на ипподром.

После третьего забега Давид Александер сказал Ховарду в Жокей-клубе: «А дождь все идет, Чарли». – «Нет! – воскликнул Ховард. – Три раза подряд! Этого не может быть! – Он посмотрел на потоки дождя и тихо добавил: – Может, он еще закончится».

Дождь становился все сильнее и сильнее. За полчаса до начала скачки Ховард со Смитом сели в автомобиль и проехали вдоль трека. Дождь громко стучал по крыше автомобиля. Жеребцу очень нужно было участвовать в этой скачке, но трек был слишком скользким и мокрым, чтобы рисковать. Когда на табло появилась информация, что Сухаря снимают с забега, толпа принялась свистеть и неодобрительно гудеть. И тут же появилось солнце.

Постоянные отказы от участия стали предметом насмешек. «Сдается напрокат скаковая лошадь, способная вызвать дождь, – писал Давид Александер. – Отзывается на кличку Сухарь. Гарантированно устраивает грозы там, где появляется. Способна решать проблемы ирригации фермеров в районах пыльных бурь. Может значительно упростить проекты федеральной рекультивации засушливых районов. Все предприятия, работающие в соответствии с федеральным законом о банкротстве 7-В, можно ликвидировать сразу, как только вы воспользуетесь услугами этого волшебного животного… Клокеры больше не засекают время, которое показывает Сухарь. Вместо этого они пользуются барометрами».

А дожди все лили и лили. Спустя неделю Сухаря пришлось снова снимать со скачек.

Ховард впал в отчаяние, ему нужно было чем-то себя занять. Услыхав краем уха, что какой-то служащий ипподрома жалуется на отсутствие фондов для создания жокейской бейсбольной команды, Ховард ухватился за эту идею.

«Я этим займусь, – сказал он. – Сколько это будет стоить?» Служащие ответили, что на каждого жокея придется около 23 долларов. «Приступайте! – распорядился Чарльз. – Делайте все по высшему разряду».

Он пришел посмотреть на игру и с восторгом увидел, что для того, чтобы отблагодарить его за щедрость, жокеи заказали форму цветов конюшни Ховарда, а вместо своих имен написали на спинах клички его лошадей. Ховард посещал каждую игру и в шутку притворялся, что болеет за конкурентов.

Проходили дни. До гандикапа Санта-Аниты оставалось несколько недель. Сухарь ни разу не участвовал в скачках. Фанаты жеребца так хотели его увидеть, что Смит решил сделать поклонникам приятное и устроил публичную тренировку между забегами, посмотреть на которую слетелась огромная толпа в сорок тысяч человек. Тренировки не помогали привести жеребца в надлежащую форму. «Он набирает вес! – стонал Смит. – А мы даем ему столько, что и канарейке не хватило бы, чтобы наесться». Сухарь сильно запаздывал в подготовке. Шансы, что он сможет выиграть в стотысячнике, таяли с каждым днем. Вульф больше не мог ждать: жокея осаждали тренеры, которые хотели воспользоваться его услугами. В конце концов он поддался на уговоры одного из них и подписал контракт, согласившись скакать на Оводе.

Наконец 9 февраля небо очистилось, и Смит вывел Сухаря на первую скачку – гандикап Ла Джолла. Поллард умолял Ховарда дать ему возможность скакать на Сухаре, и тот смилостивился. Это была первая совместная скачка Сухаря и Полларда с 1937 года. Но счастливым воссоединением она не стала. Сухарь с самого старта попал в пробку. Поллард попытался послать его вперед, чтобы проскочить в зазор между соперниками, но его взяли в плотное кольцо. Пока Поллард ждал просвета, мимо промчалась какая-то лошадь. Это был Овод, которым правил Вульф. Поллард вырвался из общей группы и «попросил» жеребца догнать Овода, но тот не ответил. Сухарь финишировал третьим. А в ложе для прессы репортер «Сан-Франциско Ньюс» написал: «Мы опасаемся, что в день гандикапа старика Сухаря обойдут, просто обойдут».

Поллард медленно слез с лошади перед трибуной. Он плакал.

Смит вышел им навстречу и осмотрел ноги Сухаря. Лошадь была в полном порядке. Тренера не беспокоило поражение. «Я доволен. Он еще не набрал нужную форму. Вот и пробежал соответственно».

Поллард взял себя в руки. А на выходных Ямми отвез жокея в его любимый городок Кальенте. Эта поездка вернула Полларду уверенность в себе. «Сможем ли мы победить? Я думаю, сможем, – сказал он Александеру. – Я и Сухарь. И за большие деньги». Поллард сунул Ямми смятую кучку долларов и послал к букмекеру поставить на победу в гандикапе Санта-Аниты. «Ставь на то, что Сухарь выиграет».

А спустя неделю Каяк и Сухарь участвовали в предстартовом параде в гандикапе Сан-Карлос, в той самой скачке, на которой два года назад Поллард с Прекрасной Воительницей, упав, серьезно покалечились. В 1940 году скачка прошла лучше – но не намного. Учитывая, что задача была довольно легкой, ни одна лошадь не могла состязаться с Сухарем. Но у столба в полмили Сухарь внезапно остановился, уперся. Поллард смог удержаться в седле, но, когда он послал коня вперед, тот не ответил. Поллард припал к его шее, подгоняя, но ничего не произошло, и он только беспомощно наблюдал за проносившимися мимо соперниками. В голове промелькнула отчаянная мысль: он больше ни на что не годен. Сухарь никогда прежде так себя не вел. Его давний соперник Указатель закончил забег первым. Сухарь пришел шестым, Каяк – восьмым. Толпа освистала их. «Кажется, с Сухарем покончено, его больше нельзя назвать лучшим бойцом, – писал Джек Мак-Дональд. – Очевидно, он уже сломался».

На этот раз Смит был напуган. Он не мог понять, что произошло. И уже задумывался, не подвели ли его чутье и опыт. И не слишком ли большую нагрузку он дал лошади после нескольких месяцев без надлежащих тренировок. Оставалось всего две недели, чтобы решить проблему, и тренер не был уверен, справится ли.

Поллард покидал ипподром в отчаянии. Все зрители в Санта-Аните обвиняли его в поражениях Сухаря, и он, должно быть, это слышал. Шли дни, и Поллард постоянно возвращался в мыслях к последнему забегу – что-то в воспоминаниях беспокоило его. На отметке в полмили Сухарь уперся. Со дня своей первой скачки против Миртового Леса в Детройте в 1936 году он ни разу этого не делал. Конь не выглядел утомленным, поэтому довольно странно, что он внезапно устал. Поллард решил, что Сухарь просто валял дурака. Может быть, конь вел себя так потому, что чувствовал себя хорошо и ему просто захотелось повредничать? Ховард и все работники его конюшни посчитали поведение жеребца добрым знаком. Им ничего другого не оставалось.

Смит по-прежнему был абсолютно уверен, что Поллард идеально подходил на роль жокея для Сухаря. Но Ховард не мог с этим согласиться. Вскоре после финальной подготовительной скачки Сухаря в Сан-Антонио Поллард узнал, что Ховард послал чек на 500 долларов в качестве предварительного гонорара жокею Бадди Хаасу и попросил его приехать на Запад. Только после этого Ховард заявил Сухаря на участие в гандикапе Санта-Аниты.

Он оставил графу с именем жокея незаполненной.

Чуть позже на той же неделе кто-то поскребся в дверь Давида Александера на Голливудских холмах. Это был Поллард. Александер никогда прежде не видел его в таком состоянии. Он просто потерял голову. Позже Александер писал, что Поллард был «нервным, озабоченным и абсолютно безутешным».

Александер завел Полларда в дом и, пытаясь как-то отвлечь, принялся рассказывать, что хит Бинга Кросби «Деньги с неба» был написан именно здесь прежними жильцами.

– Это как раз то, что мне нужно, – пробормотал Поллард. – Деньги с неба. И чтобы получить их, мне нужно еще раз участвовать в скачках.

– А как старина Сухарь? – спросил Александер.

– Его нога ничуть не хуже, чем обычно. А вот как Кугуар? – ответил Поллард и задрал штанину. Нога была темно-красной, широкий рубец шел по всей длине. Она выглядела, по словам Александера, «как узловатое метловище».

– Малейший толчок… – сказал Поллард. – Всего один удар… Но эта нога должна продержаться еще одну скачку. – Он пожал плечами. – У нас со стариной Сухарем четыре здоровые ноги на двоих. Может, этого достаточно.

Они долго обсуждали страхи Полларда. И нога была не единственной причиной для беспокойства. Предстоящий приезд Бадди Хааса волновал Реда больше всего.

– Я должен скакать на этом коне, – с иступленной настойчивостью повторял он.

Александер пообещал, что поговорит с Ховардом. На следующий день он поймал владельца жеребца и прямо спросил, собирается ли он лишить Полларда возможности скакать на Сухаре.

– А что вы и другие газетчики сделаете, если я посажу в седло Хааса? – спросил Ховард.

Александер признался, что не может отвечать за весь журналистский корпус, и добавил:

– Но обещаю, что лично я распну вас и не пожалею на это целую коробку гвоздей.

– Но если Ред снова сломает больную ногу, – печально ответил Ховард, – он на всю жизнь останется калекой.

Журналист ответил, что, может, лучше поломать человеку ногу, чем разбить ему сердце.

23 февраля, за день до Сан-Антонио, Ховард вышагивал вокруг ипподрома Санта-Аниты. В кармане у него неизменно лежала заячья лапка на удачу. До гандикапа Санта-Аниты оставалась всего неделя. Сухарю следовало очень хорошо показать себя в этом состязании, иначе его возвращение обречено на провал. Репутация Каяка тоже была подмочена. Все его лошади терпели поражение. Ховард никогда прежде настолько не сомневался в своих шансах на победу, а Смит ничего не сказал, чтобы убедить его, что все будет хорошо.

На мостике между трибунами и Жокей-клубом его встретил служащий ипподрома. «У вас случайно нет с собой заячьей лапки, мистер Ховард?» Ховард ответил, что есть, и вытащил талисман из кармана. «Отдайте мне эту чертову штуковину, – сказал служащий. – Это самая неудачная вещь, какую только можно найти на скаковом поле». Ховард отдал лапку, и служащий выбросил ее.

Следующий день выдался по-зимнему пасмурным и мглистым. Смит подсадил Полларда в седло на спине Сухаря, пошел в ложу к Ховарду и сел рядом. Сухарь и Каяк направились к стартовым боксам. Смит молча наблюдал за ними. Ховард нервничал – это было ясно из того, что он впервые не делал ставки на собственных лошадей. А Марсела переживала так, что, опасаясь сглазить лошадей, вообще не пришла на ипподром.

Сухарь подошел к стартовому боксу. Смит внимательно наблюдал за его движениями и заметил то, чего не видел уже целый год. Он наклонился к Ховарду и произнес: «Сухарь поведет от старта до финиша».

Ховард повернулся и в изумлении уставился на тренера. Потом вскочил, помчался к кассе и сунул в руки кассира все, что нашел в карманах.

Тридцатипятитысячная толпа затихла. Прозвенел колокол к старту. Сухарь с готовностью бросился вперед вместе с лидерами забега. Скакуны вылетели на противоположную прямую. Ховард умирал от волнения в своей ложе. Зрители в напряженном ожидании тихо перешептывались.

Спустя минуту лошади обогнули дальний поворот и уже приближались к трибунам. Одна неслась впереди всех, это был Сухарь. Толпа взревела. Поллард с Сухарем в гордом одиночестве проскакали по финишной прямой и пересекли финишную черту, показав рекордное время. Каяк примчался следом. Это была первая победа Полларда с 1938 года. Ховард бросился вниз по ступенькам, чтобы пожать ему руку.

Когда Поллард со своим жеребцом шли мимо трибун, сотни людей, не сговариваясь, поднялись с кресел и сняли шляпы, приветствуя победителей. Глаза жокея сияли от счастья. Более пятнадцати минут над ипподромом разносились овации и радостные крики.

Спустя несколько минут Поллард вышел из жокейской, счастливо улыбаясь. «Если в следующую субботу трек будет таким же сухим, как сегодня, мы обойдем всех на столько, на сколько мальчишка может метнуть яблоко, – сказал он. – Мы вернулись вместе. Наверное, нам с Сухарем обоим нужны были те две неудачные скачки. Но теперь мы готовы добиться успеха». Он пошел в конюшню, чтобы проверить, как Сухарь. Смит был уже там и осматривал жеребца. Тот был в самой лучшей форме за два последних года.

Ховард увидел все, что ему было нужно. Бадди Хаас сядет на Каяка. Поллард заслужил право скакать на Сухаре. «Только бы трек был сухим, – сказал Поллард. – Это все, что нам нужно».

Ховард отправился домой отмечать победу. Пошел дождь.

 

Глава 23

Сто тысяч долларов

Зажатые между двумя лошадьми на последнем повороте в гандикапе Санта-Аниты 1940 года Поллард и Сухарь отчаянно пытаются пройти между Уичси (у ограждения) и Свадебным Колоколом

(© Bettmann / Corbis)

Каждый вечер Смит засыпал под стук дождевых капель, барабанивших по крыше конюшни. Каждое утро он просыпался под тот же звук. Коммутатор национальной метеорологической службы принял за эту неделю гораздо больше звонков, чем за всю свою историю, причем практически каждый звонивший спрашивал, прояснится ли небо до той субботы, на которую был назначен гандикап с участием Сухаря. Дождь не утихал, и у Смита не оставалось выбора, кроме как тренировать жеребца на мокром треке.

В начале недели он провел совместную тренировку Сухаря и Каяка. Ховард стоял у конюшен, не обращая внимания на тучи. На его лице играла насмешливая улыбка. Он видел, как Сухарь преследовал и поддразнивал собрата, а Каяк прижал уши и неожиданно сошел с дистанции. Они отвели жеребцов в конюшню и успокоили их. Раздосадованный Каяк попытался наброситься на Сухаря, увлекая за собой конюха. Смит был доволен. Характер Сухаря не изменился – он был таким же несносным задирой, как и прежде. А еще тренер понял, что вместе эти жеребцы тренироваться не могут.

Дождь не прекращался, однако Смит продолжал тренировать лошадей. Каяк прекрасно скакал по грязи, а Сухарь – нет. Ховард сказал Тому: «Как бы мне хотелось иметь лошадь с четырьмя ногами Каяка, с легкостью перемахивающими грязь, и сердцем Сухаря, способным выдержать любые скачки. Тогда у меня была бы идеальная скаковая лошадь». Шум дождя заглушил его слова.

За два дня до скачек небо наконец прояснилось. На трек выкатили сушильные машины. Пятьдесят работников ипподрома старательно ворошили грунтовое покрытие, вычищая грязь из луж. Постепенно трек высыхал.

Рано утром 2 марта, в день скачек, конюх Гарри Брэдшоу прошелся вдоль ряда конюшен, подсыпал овса в ведро Сухаря, вышел и остановился под навесом. Наконец сквозь тучи прорвалось солнце. Брэдшоу повернулся к нему лицом и попросил: «Побудь сегодня с ним». Появился Смит, разминавший пальцами полоску оленьей замши. «Мистер Смит, он в полном порядке», – сказал Брэдшоу. «Не сглазь, Гарри». Тренер отошел назад, чтобы не мешать трапезе жеребца. Но Сухарь услышал его голос и просунул голову над дверью загона. Смит положил ладонь на нос жеребца. «Сегодня великий день», – сказал он.

В восемь часов агент Ховарда вошел в секретариат ипподрома, наспех написал кличку Сухаря на регистрационной карточке и опустил ее в ящик для приема заявок. Сухарь стал первым в списке участников. Потом агент зарегистрировал Каяка. Как бы то ни было, оба жеребца должны были вместе выйти на скаковой круг.

Солнце еще освещало восточную часть трибун, когда машина Ховарда притормозила у конюшен. Поллард уже был там. Ховард обеспокоенно взглянул на ногу жокея. Ортопедическая шина топорщила сапог на искалеченной ноге. Чарльз положил руку на плечо Полларда, но Ред убедил его, что он в полном порядке. Смит подсадил Полларда на Сухаря, чтобы размять жеребца. Ховард взгромоздился на свою лошадь по кличке Чуло, Смит оседлал Тыкву, и все они рысью двинулись на трек готовиться к скачке. Марсела отправилась вместе с ними. Вцепившись в ограждение, она наблюдала за тренировкой. Дорожка была сухой. Смит дал Полларду сигнал, Сухарь рванул вперед и помчался по кругу. Поллард что-то говорил в ухо жеребца, пока они с обжигающей скоростью преодолевали дистанцию – 400 метров за 22 секунды. Сухарь был готов к скачке. Поллард слез с него и поспешил домой, чтобы провести несколько часов с Агнес.

Уже на рассвете возле ворот ипподрома начали собираться любители скачек. К половине десятого парковка была полностью забита автомобилями с номерами, представлявшими все без исключения штаты. Многие проехали всю страну, чтобы увидеть это состязание. В десять фанаты прорвались в ворота. Пятидесятитысячная толпа хлынула на трибуны и в здание клуба. Зрители бросали на скамьи одеяла и весенние куртки, чтобы застолбить места. Корреспондент Барри Уайтхэд издания «Сарабред Рекорд» написал: «Происходившее напоминало Оклахомскую Земельную гонку». Ипподром Санта-Анита встретил фанатов во всей красе. Здание клуба и территория, окружающая скаковой круг, утопали в цветах: роскошные своды акаций, ряды великолепных нарциссов, пышные кусты гардений, которые радовали глаз полутора тысячами распустившихся цветков. Завершали композицию клумбы с ирисами, энотерами, тюльпанами и персиковые деревья в цвету.

К 10: 30 на трибунах негде было яблоку упасть. К полудню стоянка заполнилась до отказа, поэтому автомобили оставляли прямо на декоративных лужайках ипподрома. Через дорогу находилась церковь. Священник, большой любитель лошадей, открыл ворота и великодушно разрешил всем желающим бесплатно припарковать автомобили в церковном дворе. Но машины продолжали прибывать нескончаемым потоком. Они заполнили все близлежащие улицы, парализовав движение на целый день. А на вокзалах было шумно от скрежета и пыхтения поездов, прибывавших после полудня один за другим. Один из них привез фанатов Сухаря из Сан-Франциско, которые набились как сельди в бочку во все его семнадцать вагонов. В ложе для прессы находились комментаторы со всего мира. Через несколько часов им предстояло передать полмиллиона слов азбукой Морзе по телеграфу и телетайпу и напечатать их на пишущих машинках. На крыше клуба и поверх табло тотализатора сплошными рядами стояли кинокамеры. Вип-ложу заполнили знаменитости, среди которых были Кларк Гейбл, Кэрол Ломбард, Джек Бенни, Соня Хени, Джеймс Стюарт и Мервин Лерой. Бинг Кросби всю ночь трудился на «Юниверсал», записывая очередной хит, поэтому мог позволить себе устроить выходной день. Он вместе с миссис Бинг пришел поболеть за еще одного безнадежного аутсайдера из своей конюшни, жеребца по кличке Дон Майк.

К середине дня ипподром с трудом вмещал семьдесят восемь тысяч зрителей. Только на внутреннем поле их было более десяти тысяч. По официальной статистике это событие собрало вторую по численности толпу зрителей за всю историю скачек в Америке. Однако, как известно, данные о количестве болельщиков на Кентукки Дерби были явно преувеличены, поэтому эти скачки с призовым фондом в 100 тысяч долларов, несомненно, стали самыми популярными в истории страны.

Миновал полдень. Приближалось начало скачки.

Дома Поллард был занят последними приготовлениями к состязанию. Агнес повесила на цепочку медальон с изображением святого Христофора и передала его мужу. Ред надел его и спрятал под рубашку. Перед уходом он пообещал подарить жене цветы из венка победителя.

Когда Сухаря повели из конюшни в паддок, толпа пришла в сильное возбуждение. Марсела, которая неотлучно находилась в конюшне, так и осталась там. «Я видела ногу Джонни, – сказала она. – Мне страшно смотреть, как он будет скакать».

В паддоке Полларда уже ждал доктор Бэбкок, прилетевший ради него из Уиллитса. Врач аккуратно разбинтовал ногу жокея.

Ямми вместе с Давидом Александером всю скачку провели в паддоке. Позже Александер вспоминал: «Ямми юлил передо мной, как какой-то персонаж из шпионского романа».

«У меня кое-что есть», – прошептал Ямми. Когда Александер спросил, что это, Ямми показал маленькую бутылочку с дешевым виски, которую тайком пронес в кармане пальто. Он проговорился Давиду об обещании, данном Полларду. Если Ред выиграет, Ямми незаметно передаст бутылку ему.

Поллард шагнул к жеребцу. Смит перекинул седло через холку Сухаря и затянул подпругу.

Медальон Марселы с изображением святого Христофора блеснул на потнике. Ховард был вне себя от беспокойства. А когда Чарли нервничал, он был крайне разговорчивым. Целый день он наведывался к Марселе в конюшню и болтал без умолку. Теперь Поллард должен был выслушивать его треп и бесполезные советы, как и что делать во время скачки. Поллард подшучивал над ним, потом повернулся к Смиту, и старый ковбой подсадил жокея на спину Сухаря.

Смит подмигнул и сказал: «Ты понимаешь лошадь, а лошадь понимает тебя. Убеди ее».

Ховард вытащил сигарету и попытался прикурить, однако его руки так сильно дрожали, что спичка моментально погасла. Он зажег вторую спичку, потом третью, но они только шипели и гасли. Александер пожелал ему удачи. «Вы дрожите как осиновый лист», – заметил он, наблюдая, как Ховард поджигает четвертую спичку. «Признаться, я немного нервничаю», – с улыбкой ответил Ховард.

Пока Сухарь и Поллард скакали по дорожке, ведущей на трек, Ховард шептал: «Надеюсь, он сможет. Надеюсь, он сможет. Надеюсь, он сможет». У него подрагивал подбородок.

Когда Сухарь, поворачивая голову то влево, то вправо, появился на треке, его поклонники разразились бурей оваций, заглушив трубача, исполнявшего «Сапоги и седло». Усомниться, кто был кумиром этой огромной армии фанатов, было невозможно. В паддоке все владельцы лошадей, конюхи и тренеры надеялись, что если им не суждено выиграть, то уж старина Сухарь обязательно будет первым. Один из владельцев-конкурентов даже сказал: «Я бы хотел, чтобы победа досталась Сухарю, несмотря на то что он наш соперник». Наверху, в ложе для прессы, Джолли Роджер и все остальные «умные парни» утратили благоразумие и объективность. Даже Оскар Отис забрался к ним, чтобы поддерживать Полларда.

Когда Ред на Сухаре поравнялся с Александером, тот поднял голову и внимательно посмотрел на жокея. Позже он написал, что «на лице Кугуара играла хорошо знакомая озорная усмешка, означавшая “а плевать мне на все”». Невольно Александер сравнил его с Гекльберри Финном.

По мере приближения Сухаря к ограждению аплодисменты становились громче и громче.

Марсела, которая решила отсидеться в конюшне, вдруг передумала и, выбирая кратчайший путь, помчалась на трек. Она знала, что не успеет добраться на трибуну вовремя, поэтому, заметив автомобильную цистерну с водой, на которую взгромоздились работники ипподрома, бросилась к ней. Ветер развевал подол ее платья.

Поллард, услышав удар колокола, почувствовал, как Сухарь под ним вздрогнул и сделал рывок. Он буквально летел по скаковой дорожке, ускоряясь все больше и больше. Их сопровождал оглушительный рев семидесяти пяти тысяч голосов, беспорядочное движение лошадей, порывы ветра и пролетавшие комки грязи. Они словно попали в другой мир, где не работали законы всемирного тяготения.

Когда они первый раз преодолевали финишную прямую, Поллард ощутил правильный ритм и удивительную плавность движений Сухаря. Лидировал Уичси. Поллард разрешил Сухарю пуститься ему вдогонку. При прохождении первого поворота Ред удерживал жеребца на самой ближней к ограждению дорожке. Впереди не было никого. О лучшем нельзя было и мечтать.

На противоположной прямой Поллард ощутил бешеную скорость, с которой несся Сухарь. Но жокей слышал о выносливости Уичси и понимал, что отобрать у него лидерство будет нелегко. Чтобы обойти Уичси, надо было хорошенько его измотать. Ред держал Сухаря на полкорпуса сзади противника и очень близко к ограждению, но на расстоянии, достаточном для того, чтобы в нужный момент пойти на обгон. Уичси упорствовал и позицию лидера не сдавал.

Оба жеребца молниеносно пролетели противоположную прямую, покрыв 1 километр 200 метров за 1 минуту 11,2 секунды, хотя им предстояло проскакать еще львиную долю изнурительной дистанции в 2 километра. Ни одна из самых резвых лошадей-спринтеров в мире, как бы ни старалась, не смогла бы улучшить это время. Уичси прижимался к внутренней бровке. Он несся по противоположной прямой, вытянув шею вперед. Сухарь преследовал его, как хищник добычу. Их догонял Свадебный Колокол. На дальнем повороте он немного отставал от Сухаря, двигаясь по внешней бровке. Они проскакали милю за 1 минуту 36 секунд, почти на секунду побив совместный рекорд Сухаря и Адмирала в 1938 году. Сухарь все еще преследовал Уичси. Поллард припал к спине скакуна, как лев перед смертельным броском.

Они прошли последний поворот. Сухарь дергал поводья в руках Полларда, давая понять жокею, что готов ускориться. Ограждение пролетало слева, а совсем рядом поднимались и опускались задние ноги Уичси. Свадебный Колокол сделал рывок, отбросив на них тень справа. Поллард не менял своего местоположения, оставаясь на ближней к ограждению дорожке и оставляя себе достаточно места, чтобы обогнать Уичси, когда наступит подходящий момент.

Однако подоспели остальные участники, и свободное пространство вокруг них сжалось. Лошади обступили Сухаря, изо всех сил стараясь вытянуть свои тела. Затем они мгновенно устремились к ограждению, словно птицы, увлекаемые потоком воздуха. Свадебный Колокол с громким цокотом все больше оттеснял Сухаря к заграждению, не позволяя обогнать Уичси. Путь вперед закрылся.

Сухарь стал нетерпеливо дергать поводья, но Поллард не видел ни единого просвета, куда бы мог направить жеребца. Напрягая покалеченную ногу, он приподнялся в седле, чтобы сдержать Сухаря. Перед ним, плотно прижавшись друг к другу, скакали Уичси и Свадебный Колокол, и пробиться между ними не было никакой возможности. Полларда вдруг посетила ужасная мысль: «Выхода нет».

Один из жокеев неожиданно услышал глубокий печальный звук, перекрывавший крики толпы. Это был Поллард. Он выкрикивал молитву. Через мгновение Уичси вздрогнул и отклонился на несколько сантиметров влево, а Свадебный Колокол импульсивно сдвинулся чуть-чуть вправо. Перед Сухарем открылся узкий коридор. Поллард навскидку оценил его ширину. Он сомневался, сможет ли его жеребец протиснуться в этот просвет. Кроме того, если они с Сухарем попытаются прорваться через него, высока вероятность того, что жокей зацепится правой ногой за Свадебного Колокола. Ред осознавал последствия. Нужно было, чтобы Сухарь выложился на всю катушку, выжал из себя предельную скорость или даже выше. Ред наклонился, не отрываясь от седла, и прокричал: «Давай, старина!»

Обремененный шестидесятикилограммовым грузом, который был на 10 килограммов тяжелее, чем у Свадебного Колокола, и на 7 килограммов больше, чем у Уичси, Сухарь сделал чудовищный бросок, вклинился в просвет, исчез между двумя более крупными противниками и вырвался вперед. Нога Полларда все-таки зацепилась, но за Уичси и меньше чем на сантиметр. Уичси сделал усилие и поравнялся с Сухарем. Поллард разрешил своему жеребцу немного поиграть и подразнить собрата, и Уичси отстал. Сухарь освободился и примчался на финишную прямую в одиночестве, так как весь караван участников остался далеко позади. Поллард опустил голову и показал все свое мастерство наездника. Над толпой прозвучал голос Джо Хернандеса, выкрикивавшего имя Сухаря. Но его заглушил рев трибун. Один из работников ипподрома прокричал Марселе, что Сухарь стал лидером. Она завизжала.

А в центре этого шумного вихря в самый ответственный момент Поллард сохранял невозмутимость и спокойствие. Сухарь вытягивался струной и делал мощные скачки, а Ред то сгибал, то распрямлял плечи. Жеребец и жокей стали единым целым и дышали в унисон. В голове у Полларда пронеслась мысль: «Мы здесь одни».

Двенадцать чистокровных лошадей, Ховард и Смит на трибуне, Агнес среди бушующей толпы, Вульф верхом на Оводе позади него, Марсела с крепко зажмуренными глазами на цистерне с водой, подпрыгивающие и орущие репортеры в ложе для прессы, семья Поллардов, собравшаяся возле радиоприемника в доме у соседей в Эдмонтоне, тысячи ревущих зрителей и миллионы радиослушателей, рисующих эту скачку в своем воображении, – все вдруг утратило значимость,. Целый мир сузился до одного человека, скачущего верхом на своей лошади.

Неожиданно посреди скакового круга от группы участников оторвался скакун, который замыкал караван, но решил сделать бросок на финише, и начал настигать лидера. Это был Каяк, призрак из прошлого. Он с яростью устремился на Сухаря. Полларду не нужно было оглядываться назад. Он знал, кто это был.

Ред почувствовал, что его жеребец сбавил скорость. В последний раз в жизни Сухарю удалось подразнить соперника. Каяк приблизился и даже поравнялся с ним. Жокей Каяка Бадди Хаас еще никогда не слышал такого громового рева, который исходил с трибун и внутреннего поля. Позже он вспоминал, что использовал все возможные средства управления, чтобы догнать Сухаря.

Поллард позволил жеребцу поиграть с последним противником, а потом снова попросил его нарастить скорость. Жокей испытал приятное давление от мгновенного ускорения. Через миг Поллард и Сухарь, снова оставшись одни, молниеносно летели по кругу. Каяк был позади, а впереди – линия финиша.

(После скачки некоторые обозреватели утверждали, что у Каяка победу украли. Они рассуждали следующим образом. Перед скачкой Ховард объявил, что «выиграть должен Сухарь», поэтому он якобы договорился с жокеями, что в случае, если эти два жеребца будут бороться за победу, Каяка следует придержать, чтобы Сухарь смог выиграть. Это не противоречило правилам, потому что они оба могли принести прибыль одному и тому же владельцу. Во время скачки жокей Каяка Бадди Хаас не подстегнул своего жеребца на последних метрах дистанции, и Сухарь выиграл целый корпус. Некоторые зрители поверили, что если бы Каяка заставили нарастить скорость, то он, возможно, и обошел бы Сухаря. Позже Хаас подтвердил, что у него была возможность победить. Таким образом, это предположение начало обрастать фактами.

Однако при пристальном рассмотрении «дело Каяка» разваливается на куски. Хаас действительно заявил, что смог бы выиграть, но он также неоднократно утверждал, что не мог этого сделать. «От самого начала и до конца я гнал Каяка во весь опор, – вспоминал жокей, – но он просто не смог обогнать Сухаря». Чему он сам верил? Ховард сказал, что он попросил Хааса рассказать всю правду, уверяя, что он одинаково любит обоих жеребцов и был бы рад победе любого из них. Хаас ответил, что «Каяк не смог победить Сухаря».

Даже если Каяк использовал не весь свой потенциал, это не означает, что он смог бы обскакать Сухаря. Сухарь был очень сильным соперником и славился тем, что специально замедлялся, позволяя себя догнать, и молниеносно отрывался от преследователей – даже после того, как бил мировые рекорды на отрезках дистанции. «Могло показаться, что [Каяк был способен победить], но надо поскакать на Сухаре, чтобы узнать его, – сказал Поллард. – Ни одна лошадь не может обойти его, когда он мчится на своей предельной скорости, а впереди видит проволоку… Лошадь, которая окажется в этот момент рядом с ним, только раззадорит его и заставит скакать еще быстрее».

Многие другие, а именно большинство жокеев и известных репортеров из «Сан-Франциско Кроникл», «Ежедневная программа скачек», «Сарабред Рекорд», «Лос-Анджелес Экземинер» и прочих солидных изданий, согласились с ним. Давид Александер, который знал обоих жеребцов лучше, чем любой другой журналист, написал: «Если бы даже [Каяк] когда-нибудь добрался до подпруги Сухаря, тот бы все равно вырвался вперед и победил». Когда спросили у Джорджа Вульфа, который был жокеем обоих жеребцов, смог бы Каяк выиграть, он засмеялся и произнес: «Если бы Каяк набросился на него… [Сухарь] бы ускакал… У этого парня не было ни дня, когда он мог бы стать чемпионом». На тот же вопрос Том Смит ответил: «Никогда Каяк не смог бы обойти Сухаря, ни на десяти метрах, ни на десяти милях».

Каяк был отличным скакуном, но предположение, что у него украли победу, абсолютно безосновательное. Спекуляция на тему Каяка может затмить самое главное, что произошло на том гандикапе, а именно то, что Сухарь проявил свой незаурядный талант и проскакал дистанцию гораздо лучше, чем Каяк и любая другая лошадь. С самого начала скачки Сухарь взял чрезвычайно быстрый темп и не снизил его до самого финиша. Такой темп подходит только для лошадей, которые замыкают группу во время всей скачки и делают бросок на финише. Но он изматывает лидеров, набравших его на старте, которые в конце концов уступают дорогу тем, кто ранее скакал позади них. Пока Сухарь сжигал свою энергию в горячем скоростном поединке, Каяк скакал в конце каравана, готовясь совершить внезапный рывок, когда лидеры подустанут. Когда их скорость резко снизилась, Каяк и некоторые другие лошади, сберегавшие силы для финишного броска, устремились вперед, но Сухарь, к всеобщему удивлению, нарастил скорость. Более того, в тот момент он показал второе время на дистанции в десять фарлонгов за всю историю скачек в Америке. Ему тогда исполнилось уже семь лет, он нес на себе шестидесятикилограммовый вес и едва оправился после тяжелой травмы. В тот день ни Каяк, ни одна другая лошадь не шли с ним ни в какое сравнение.)

Над Санта-Анитой вздрогнули небеса. Ховард выскочил из ложи, потрясая кулаками. Смит мчался рядом. Ямми, подскакивая, как колобок, бежал по призовому кругу. В толпе рыдала Агнес. Вокруг них мужчины и женщины размахивали шляпами, вылетали на трек, барабанили по ограждению и похлопывали друг друга по спине. Сотни зрителей плакали от счастья. «Прислушайтесь к этому реву толпы! – кричал Хернандес. – Семьдесят восемь тысяч фанатов просто сошли с ума, как, впрочем, и ваш комментатор!» Практически каждый журналист сообщил, что такого громкого и продолжительного ликования он еще не слышал.

Наконец-то был побит рекорд Сан Бо по общей сумме заработанных призовых. Сухарь установил новый официальный рекорд скаковой дорожки, который целое десятилетие никто не мог повторить. Он проскакал 2 километра за 2: 01,2. За всю историю скачек в Америке Сухарь показал второе время на дистанции в 2 километра.

Поллард пустил жеребца галопом по противоположной прямой, давая себе возможность провести с ним наедине еще несколько минут, затем развернул скакуна и поскакал назад. Он возвращался в реальность. Прямая спина, царственная осанка, гордо поднятая голова, вся фигура преисполнена чувством собственного достоинства… А по лицу струились слезы. Кто-то из очевидцев заметил, что Поллард выглядел как «человек, который побывал на Олимпе и еще не осознал, что уже спустился оттуда».

Он провел жеребца через орду вопивших фанатов на призовой круг. Сухарь шел гордой поступью победителя. Позже Поллард сказал: «Даже не думайте, что он не знал, что стал настоящим героем». Ховард поспешил им навстречу, начал похлопывать жеребца и что-то кричать Полларду. Каяка вывели на призовой круг и поставили рядом с Сухарем. Вспышки фотокамер как молнии освещали обоих жеребцов. На колени Полларду упала чемпионская попона из роз. Под ней он нащупал руку Ямми с бутылкой виски и незаметно забрал ее. Жокей наклонил голову, как бы нюхая розы. Позже он заметит: «Это был самый ароматный напиток, который я когда-либо пробовал». Жеребец стоял спокойно и невозмутимо щипал розы с попоны победителя, в то время как охотники за сувенирами выдергивали волосы из его хвоста.

Поллард с мокрыми от пота волосами накинул попону с розами на плечи и сполз со спины Сухаря. Ямми, все так же подпрыгивая, кинулся к нему с объятиями. Ненасытные поклонники стянули попону с Полларда, унесли прочь и разодрали на клочки. Он даже не успел выдернуть из нее несколько бутонов, которые обещал подарить своей Агнес. Ховард так и не увидел этот трофей. Поллард ослабил подпруги и вышел на круг под бешеные аплодисменты. Фанаты отталкивали друг друга, чтобы оказаться поближе к своему кумиру и пожать ему руку. Ред прошмыгнул в жокейскую и снял свой костюм. Медальон с изображением святого Христофора блеснул на его груди.

Вульф стоял в противоположном углу комнаты. Если у них и были разногласия, то сейчас они исчезли, и оба это знали. Рыжего утащили в ложу прессы. Восхваляя Смита, Брэдшоу и доктора Бэбкока, он стрелял сигареты у репортеров. Потом по привычке сделал несколько выпадов в сторону Вульфа.

Когда Вульф рассказывал о скачке, в его голосе не прозвучало ни капли горечи. Он не сожалел, что проиграл. «Там было слишком много Сухаря. Это самая лучшая, самая великолепная из всех лошадей, которую я когда-либо видел».

После того как лошади, тренеры и конюхи покинули трек, на ипподроме еще долго не утихал шум, толпа никак не могла угомониться. Наконец все разошлись, и работники начали приводить дорожки в порядок. В восточной части трибуны стоял одинокий фанат. Когда солнце растворилось в зимнем небе, этот человек, повернувшись к пустынному треку, закричал: «Да здравствует Сухарь! Ура Сухарю!»

Его голос донесся до ложи прессы, где репортеры барабанили по клавишам печатных машинок, сочиняя свои рассказы. В комнате еще царило бурное оживление, вызванное недавней сенсацией.

«Здорово, что в своей жизни мне довелось увидеть этот день», – написал Джолли Роджер.

В конюшню заглянула чета Ховардов, чтобы посмотреть, как успокаиваются и остывают их жеребцы. Ховард не мог устоять на месте и беспрестанно восклицал: «Боже, какие скачки! Боже, какая лошадь! Он безупречен!»

Смит просто не мог оторвать глаз от Сухаря.

Когда наступили сумерки, появился Поллард. Смит протянул ему руку: «Ред, сегодня ты прекрасно проскакал». – «Мне посчастливилось поучаствовать в великолепной скачке. Самой выдающейся скачке из всех, что я провел, на самой выдающейся лошади из когда-либо появившихся на свет», – ответил Поллард.

На следующее утро газеты задали вопрос: «Ну что, лошадка, что дальше?» За шесть лет Сухарь выиграл 33 скачки и установил 13 рекордов скаковой дорожки на восьми ипподромах на шести дистанциях. Он побил рекорд на самую короткую спринтерскую дистанцию в 800 метров, но в то же время его выносливости хватило, чтобы проскакать 2 километра 600 метров за рекордное время. Многие из величайших лошадей за всю историю гандикапов спотыкались под грузом в 58 килограммов, а Сухарь установил два рекорда ипподрома, неся на себе нагрузку в 60 килограммов, и еще четыре с весом в 59 килограммов, хотя по массе тела он значительно уступал большинству своих конкурентов. Без преувеличения можно утверждать, что в золотом эквиваленте жеребец стоил столько, сколько он весил. Он заработал на скачках 437 730 долларов – больше, чем любая другая лошадь. Эта сумма почти в шестьдесят раз превысила его первоначальную цену.

Ховард колебался, стоит ли снова выпускать его на скачки. Поллард настаивал, что жеребцу следует уйти на покой. Когда спросили, что думает по этому поводу Смит, тот сказал: «Сухарь принадлежит мистеру Ховарду. Я соглашусь с любым решением, которое он примет».

Позже кто-то услышал, как он тихо прошептал: «Надеюсь, ему не придется больше выходить на скачки».

Ховард исполнил желание своего тренера. Их партнерство закончилось.

Чарльз и Марсела наслаждались праздничной атмосферой, царившей в банкетном зале отеля «Амбассадор», где устраивал прием жокейский клуб. Они веселились, смеялись и смаковали шампанское из огромной золотистой круговой чаши. Ховард скользил взглядом по лицам гостей, пытаясь разглядеть Смита. Он надеялся, что хотя бы в этот раз тренер придет на торжество. Чарльз собирался подарить ему свой «Бьюик-Универсал» образца 1940 года. Но Смит так и не появился. Позже Ховард незаметно ускользнул от гуляющей толпы и пробрался к телефону.

В комнате Смита прозвенел телефонный звонок. На другом конце провода послышался булькающий голос Ховарда. Он умолял тренера присоединиться к торжеству. Но Том уже лег спать и отказался. Ховард смирился, положил телефонную трубку и вернулся к гостям.

А Ред, Агнес, Давид Александер и Ямми провели тот вечер в «Дерби» – баре, который купил Вульф, готовясь к выходу на пенсию. Помещение напоминало музей его жокейской славы: все стены от пола до потолка были увешаны экспонатами из коллекции памятных трофеев и вещей ковбоя.

Собравшись за круглым столом, они мирно беседовали. В стране утихала Депрессия, а вместе с ней успокаивался мир, который под нее подстроился. Приближалась война, и Америке, которая долго будет делать вид, что ничего не происходит, все-таки придется обратить на нее внимание. Вскоре наступит рассвет.

Ред Поллард потягивал скотч, предавался воспоминаниям о Сухаре и медленно отходил от пережитого. Дым сигареты тонкой струйкой поднимался от его пальцев, сворачивался в завитки и постепенно исчезал.

Смит проснулся после короткого сна. Солнце не успело осветить вершины гор Сан-Габриэль, когда этот человек с бесцветной наружностью прошел скованной походкой вдоль ряда конюшен и остановился возле номера 38. Тишину нарушал только шорох соломы, и лошади, которые пытались стряхнуть с себя остатки сна. В темноте они не могли видеть Смита, но чувствовали, что он рядом.