Овидайя наблюдал за тем, как Марсильо возился с одной из стеклянных панелей, из которых была сделана стоявшая на передней палубе конструкция. Ботаник заглянул внутрь и что-то неразборчиво пробормотал. Закрыв панель, он подошел к Овидайе и Ханне Кордоверо, стоявшим рядом с привязанной к мачте бочкой с водой.

– Еще воды, Паоло? – спросил Овидайя.

Старый солдат покачал головой:

– Нет, не в этом дело. Еще больше жидкости скорее повредит растениям. У них могут начать гнить корни. – Он вздохнул. – Боюсь, мы потеряем еще два. Я уже вижу на их листьях коричневые пятна.

Овидайя беспокойно переступил с ноги на ногу. С помощью подъемной лестницы Вейгеля они спустили с Насмураде двадцать пять кофейных деревьев. После этого деревца проехали через пустыню верхом на верблюдах, каждое в специальной кадке с землей. Когда они добрались до Адена, семь растений уже погибло. Соответственно, в начале путешествия плавучий ботанический сад Марсильо содержал всего полторы дюжины растений. С тех пор в среднем они теряли по одному через три дня. Из-за чего гибли растения, оставалось непонятным. У Марсильо были различные гипотезы, которые он пространно описывал Овидайе, со ссылками на различные труды вроде «Рассуждения о лесных деревьях» Ивлина. Пояснения генерала, конечно, были весьма поучительны и демонстрировали Овидайе, что до сих пор он, по всей видимости, уделял слишком мало внимания ботанике. Однако это ничего не меняло в том, что их кофейные деревца гибли быстрее, чем обитатели темницы Ньюгейт во время эпидемии оспы.

Нельзя было сказать, что Марсильо сидел сложа руки. Он обрабатывал своих питомцев с помощью различных микстур, обрезал их, заставлял то утопать в воде, то мучиться от жажды. Все свои действия генерал тщательным образом заносил в тетрадь: «3 января 1989, № XII, 3 капли spiritus q., две ложки argilla.

Однако ни одна из процедур до сих пор не дала никакого эффекта. Болонец все меньше напоминал ему методично действующего натурфилософа и все больше – отчаявшегося лекаря, не знающего, как лечить пациента и поэтому испытывающего на нем все свои средства.

Скоро они будут в Суэце. По оценкам Овидайи, к тому моменту должно было остаться самое большее десять растений. Если Марсильо срочно не совладает с ситуацией, кофейные деревья закончатся прежде, чем они пройдут Гибралтар. Подойдя к теплице, он заглянул за покрытые солью и чаячьим пометом стекла. Не нужно было быть садовником, чтобы понять, что растениям плохо. Овидайя с трудом удержался, чтобы не начать колотить по стеклам и орать на растения, а затем вернулся к Марсильо и Кордоверо, погруженным в разговор о ботанических методиках.

– Но ведь все это я уже испробовал, мадемуазель. В конце концов, я делаю это не впервые.

– Охотно верю. Но впервые – с растениями, которых не знаете.

Марсильо пристально поглядел на нее:

– Значит, нас уже двое.

Овидайя задумался, что не нравится генералу: что кто-то пытается давать ему советы в сфере, в которой он лучше других ориентируется, или же выслушивать советы от женщины.

– Я читала труды Ибн-аль-Байтара, – возразила Кордоверо. – Он настоящий корифей в вопросах ботаники.

– Не там, откуда я родом, мадемуазель. Вынужден даже признаться, что никогда не слышал о нем.

– Аль-Байтар рекомендует, – спокойно продолжала сефардка, – не пересаживать больные растения, поскольку это станет для них шоком. Кроме того, он рекомендует удобрять корни…

Марсильо раздраженно засопел, а затем развел руками:

– А вы не видите здесь поблизости коровы? Или свиньи? Откуда нам брать удобрения?

– Возьмите свое собственное, – холодно отозвалась она. – Мне кажется, у вас его должно быть достаточно.

Она развернулась на каблуках и ушла на заднюю палубу, откуда за происходящим наблюдали остальные.

– Боже мой, Паоло, что с вами происходит? Она ведь просто хотела помочь.

– Не нужна мне помощь от, от… – Заметив взгляд Овидайи, он умолк.

– Возможно, помощь вам и не нужна, но вашим растениям – нашим растениям – она требуется срочно. Вы – лучший знаток растений на несколько тысяч миль вокруг. Так сделайте же что-нибудь! И если вам придется гадить в горшок, уж будьте любезны, сделайте это!

Покачав головой, он оставил генерала и направился в свою каюту. День был ветреный. Скоро они должны были войти в порт Суэца. Там им придется перегрузить растения на верблюдов и перевезти в бухту к западу от Александрии. В сам город Овидайя заходить не хотел. Конечно, было весьма вероятно, но не исключено, что весть о совершенной ими краже уже достигла турок. Кроме того, в Александрии было полно шпионов различных держав.

Если они доберутся до бухты, все остальное – практически ничто по сравнению с этим. Там их ждала шхуна – голландец, который довезет их до Амстердама меньше чем за месяц.

Ученый поежился. Если они явятся в Нидерланды без растений, Ост-Индская компания, скорее всего, привяжет камни к их ногам и утопит в портовом бассейне.

Сидя в своей каюте, Овидайя написал несколько писем. И только он собрался писать письмо Пьеру Бейлю, как услышал шаги на лестнице. Дверь каюты распахнулась, и он увидел раздраженное лицо Янсена.

– У нас скоро будут гости.

– Корсары?

Капитан покачал головой:

– Турки.

Они бросились на палубу, где уже собралась часть гераклидов и глядела в подзорные трубы на север. Там видны были две турецкие галеры с большими красными парусами и таранами на корме. Направлялись они прямо к их судну.

– Они что, собираются атаковать нас? – удивился Овидайя.

– Они собираются остановить нас, – ответил Янсен. – Видите сине-желтый флаг?

И он протянул трубу Овидайе.

– Да. Что он означает?

– Что мы должны лечь в дрейф.

Овидайя поглядел на датчанина:

– Мы сумеем уйти от них?

– Нет. При таком ветре нам придется крейсировать. А турецким галерам – нет. Кроме того, у них требушет.

Овидайя снова поглядел в подзорную трубу. На передней палубе стоял аппарат, похожий на катапульту.

– Метает греческий огонь, – заметил Янсен. – Одно попадание – и нам конец.

К ним подбежали Жюстель и графиня.

– Что будем делать? – поинтересовался гугенот.

– Сначала нужно спрятать растения, – предложила графиня.

– Это будет сложно: наше судно не настолько велико, – отозвался Янсен.

– Можем спустить на воду аппарат Дреббеля, – предложил Жюстель.

Янсен покачал головой:

– Слишком долго. Чтобы спустить на воду подводную лодку, нам потребуется час.

– А сколько у нас есть? – поинтересовался Жюстель.

– Не более получаса, – ответил их капитан.

Графиня выругалась совсем не как аристократка.

– Как турки успели прознать о нашем деле? – спросила она. – Наверное, нас кто-то выдал.

К ним уже подошли Вермандуа и Кордоверо.

– Не обязательно, мадам, – заявил Бурбон. – Может быть, это самый обычный контроль.

Овидайя вопросительно поглядел на Жюстеля. Никто из них не разбирался в тонкостях левантийской торговли лучше, чем он. Гугенот неспешно кивнул:

– Это возможно. Турки считают Красное море своим внутренним двориком и, соответственно, патрулируют его. Если нам повезет, к нам переправится лишь парочка инспекторов таможни, осмотрят наш груз и снова уйдут.

Вермандуа наморщил нос:

– Если нам повезет? Не настолько велик рог изобилия госпожи Фортуны, чтобы его хватило еще и на это. Вы же сами видите, – и он указал на парник, – сколько места занимают эти растения. Их не спрячешь нигде.

Он обернулся к собравшимся и развел руками в жесте, который должен был выражать отчаяние и сожаление:

– Конечно, очень жаль. Но это не обязательно. Поэтому нам остается лишь спасать свою шкуру.

– О чем вы говорите? – спросил Жюстель.

Вместо того чтобы ответить гугеноту, граф Вермандуа направился к теплице, открыл одну из панелей, взял одно растение, затем другое.

– Вы что, спятили? – воскликнул Жюстель.

– Ни в коем случае, месье. Я разумен, как всегда. Мы сейчас же выбросим эти растения за борт.

И он, держа деревца под мышкой, направился к релингу, однако у самых поручней дорогу ему преградил клинок. Принадлежал он Марсильо.

– Только тронь мои цветочки, Луи, и я отрублю тебе руку, – крикнул он.

Вермандуа отпустил растения и выхватил шпагу.

– Не вынуждай меня проткнуть тебя, Паоло. Ты же знаешь, что я не остановлюсь.

– Не смей, ты…

Вермандуа отступил на несколько шагов и поднял руку, успокаивая спутника:

– Mon cher, успокойтесь. Да, это была бы величайшая кража с тех пор, как венецианцы украли апостола. Но, как я уже сказал, это не обязательно, и…

– Подождите! – воскликнул Овидайя. – Что вы только что сказали?

– Что мы должны выбросить растения в море.

– Нет, только что.

– Про апостола? Старая шутка. Речь идет о том, что давным-давно венецианцы…

– Да, конечно! Вот оно!

– Что вы имеете в виду, месье?

Не обращая внимания на графа, Овидайя обернулся к Янсену:

– Приведите кока!

– Что?

– Кока сюда! И корабельного плотника.

Все уставились на Овидайю, однако тот молчал. Вскоре на палубу прибежал корабельный повар, худощавый невысокий мужчина с усталыми глазами.

– Сколько вяленой ветчины у нас на борту?

– Куска четыре-пять.

– Другого мяса?

– У нас еще очень много ножек ягнят.

– Это правда, – негромко произнес Жюстель. – Мы уже много недель только это и едим. Если бы я знал, что у нас есть еще вяленая…

– Несите все на палубу, – перебил его Овидайя. – А вы, плотник, несите доски, гвозди и парусину. И еще миску с горячими угольями.

Марсильо, уже опустивший шпагу, недоуменно смотрел на Овидайю:

– Может быть, вы наконец скажете, что задумали?

Овидайя ликующе улыбнулся:

– Мы украдем апостола во второй раз.

* * *

Если османский инспектор знал, что ищет, то отлично скрывал это. Сначала он просмотрел их поддельные грузовые документы, затем письмо, описывавшее Овидайю как купца Английской левантийской компании. Затем осмотрел нижнюю палубу и трюм. Инспектор, невысокий кругленький турок с весьма внушительным носом, заглядывал то в один, то в другой ящик, но действовал не слишком систематично. Казалось, он скорее полагается на собственную интуицию. Когда он осмотрел все, что хотел, Янсен и Овидайя проводили его наверх. Оказавшись там, он указал на сооруженную на передней палубе конструкцию:

– И еще вот это. Что там?

– О, это коптильня, – отозвался Овидайя, надеясь, что инспектор не заметит дрожи в его голосе. Плотнику пришлось очень спешить, ему нужно было гораздо больше времени, однако по крайней мере на первый взгляд конструкция перестала напоминать парник. Доски, прибитые к рамкам, закрывали стекло. Для надежности они еще накрыли все парусиной. Из небольшой трубы, сделанной в боковой стенке, вился дымок прямо в небо.

Турок наморщил кончик носа:

– Вы коптите рыбу? Прямо на борту?

И не успели спутники ему ничего ответить, как мужчина направился к конструкции и собрался уже было открыть переднюю дверцу. Овидайя поспешил за ним.

– Простите, благородный паша, но, если вы откроете дверцу, дым и аромат уйдут…

Инспектор раздраженно засопел.

– Тогда вам придется коптить все заново, – рявкнул он. И махнул рукой двум солдатам-туркам, стоявшим чуть поодаль. Мужчины встали по стойке смирно и опустили руки на эфесы сабель. Овидайя предположил, что жест инспектора не укрылся и от команд обеих галер. Османские суда стояли примерно в сотнях ярдов по левому и правому борту, совершая маневры на месте. Один знак, поданный инспектором, и они возьмут их на абордаж.

Инспектор хлыстом, который держал в правой руке, открыл дверцу загородки. В лицо ему повалил густой дым. Оба солдата заняли позиции у него за спиной. Когда дым немного улегся, он опустился на колени и заглянул внутрь. Там с потолка на веревочках свисали несколько окороков.

– Да это же вовсе не рыба. Что это вы тут коптите?

– Ветчину, почтенный паша. Мы, англичане, любим ветчину.

Инспектор поднял что-то с пола. Листок.

– А это что? Потрудитесь объяснить.

Овидайя почувствовал, как гулко забилось сердце.

– Лавровый лист, – произнес он. – Лавр и можжевельник придают английской ветчине ее… неповторимый вкус.

– Хм.

Турок ткнул кусок ветчины пальцем, затем просунул голову внутрь. Взгляд его упал на сужавшуюся кверху ножку ветчины, заканчивавшуюся раздвоенным копытом. Инспектор отпрянул, вытер руку об штаны.

– Клянусь Аллахом! Это… это же свинина!

Овидайя поглядел на инспектора с наигранным удивлением:

– Ну конечно, благородный паша. Мы, англичане, только ее и едим.

– Вы должны были сказать мне сразу. Ради пророка, принесите мне воды и полотенца, немедленно! Я должен смыть с себя грязь этого нечистого животного.

Янсен отдал приказ матросу, чтобы тот принес миску с водой. Инспектор с отвращением смотрел на коптильню.

– Никогда не пойму вас, гяуров. Копченая свинина!

И он сплюнул на доски палубы.

– Разрешаю продолжать путешествие. Но смотрите мне, чтобы эта… эта ветчина оставалась на борту, дабы не загрязнять Суэцкий порт.

– Как прикажете, благородный паша.

И Овидайя слегка поклонился. Не дожидаясь, пока ему принесут миску с водой, турок бросился к релингу. Видимо, ему хотелось как можно скорее отойти от ветчины на пару сотен ярдов. Он спустился по веревочной лестнице, уселся в весельную лодку, ждавшую его внизу. Оба его солдата поступили точно так же. Спустя несколько минут послышались удары литавр, с помощью которых задавали такт гребцам, и обе галеры начали удаляться.

Марсильо подошел к Овидайе:

– Чуть не попались. Ему достаточно было отодвинуть в сторону копченую ветчину, и он увидел бы, что все остальное – это ягнятина. Тогда он, скорее всего, почуял бы неладное и обыскал загородку. Наверняка обратил бы внимание на спрятанные за ней кусты. А ваша история с лавром… это нечто.

Овидайя положил генералу руку на плечо:

– Но он не сделал этого. Лучше вынести растения обратно на свет, как только турки скроются из виду.

К ним подошла Ханна Кордоверо. Она улыбнулась Овидайе, и тот на миг задумался, стоит ли держать себя в руках, а потом обхватил ее за талию и поднял вверх.

– Отпустите меня, Овидайя, – смеясь, попросила она.

Когда он послушался, Марсильо поклонился сефардке:

– Должен извиниться перед вами, мадемуазель.

– А я – перед вами.

– Ни в коем случае. Юности позволен определенный пыл. Но такой старик, как я, уже должен вести себя сдержаннее. Простите мое неуместное поведение.

– Хорошо. Но только вы объясните мне историю с апостолом.

Графиня покосилась на Кордоверо:

– Неужели? Существует что-то, чего вы не знаете?

Марсильо с укором поглядел на да Глорию.

– Мощи апостола Марка долгое время хранились в Александрии. А венецианцы считали возмутительным, что эта реликвия находится в руках язычников. Поэтому они украли апостола. Чтобы вывезти его из Египта, они накрыли его свининой и капустными листьями. Никому из стражников не захотелось заглядывать под мясо. И теперь мощи хранятся в соборе Сан-Марко. Хитрость Овидайи сродни этой.

– В отличие от святого Марка, наши кофейные деревца пока не мертвы, – заметил Овидайя, – и мы должны доставить их в Голландию живыми.

– Я сделаю все возможное, чтобы решить эту проблему, – произнес Марсильо и протянул руку Кордоверо. – А вы, мадемуазель, можете мне в этом помочь. Расскажите-ка мне еще раз, что писал об удобрениях этот ваш аль-Байтар.

* * *

Жувизи, 4 февраля 1689 года

Бонавентура Россиньоль

Ваше светлейшее величество!

Рад сообщить, что я наконец-то сумел полностью расшифровать шифры агента-провокатора. Это стало возможно только благодаря тому, что капитан Гатьен де Полиньяк принес мне определенные документы. С их помощью я сумел расшифровать хитрый код, которым пользовались Челон и другой участник заговора. Случилось, если ваше величество позволит мне сделать подобное замечание, двойное чудо: считавшийся мертвым капитан вернулся к нам и, несмотря на все противостояния и опасности, с честью выполнил свою миссию – более преданного слугу, нежели этот мушкетер, вашему величеству нечего и желать.

Теперь мы совершенно точно знаем, что это Челон и его банда помогли бежать вашему сыну. Еще нам известно, что он присоединился к ним. Кроме того, могу сообщить вам, что эти преступники задумали, судя по поступившей к нам информации, кражу. В расшифрованных письмах мы нашли на этот счет упоминания о «черном Аполлоне» и «вине ислама». Prima facie [105] , эти метафоры служат для обозначения кофе, новомодного напитка из Аравии, который поступает к нам в довольно больших количествах через Александрию и Марсель. В определенных парижских кругах этот кофе, кажется, очень популярен. То же самое можно сказать о Лондоне и Амстердаме. Очевидно, Челон и его инсургенты работали над планом по похищению саженцев кофейного растения.

Ваше величество может удивиться, что столь важный политический агент, как Челон, занимается столь обыкновенными кражами. Я предполагаю, что кража должна служить для финансирования дальнейших подрывов престолов или же с целью использовать средства (как бывало ранее) для издания трудов, порочащих честь вашего величества и других князей. Возможно, «кофе» – это просто очередной код, шифр в шифре, значения которого мы не знаем.

Если Челон действительно похитил саженцы этих растений, возникает вопрос, должны ли мы поставить об этом в известность Высокую Порту. Кроме того, следует полагать, что в этом деле замешана Голландская Ост-Индская компания. Челон и раньше работал на них. А кому еще может понадобиться похищать кофейные саженцы? Может быть, стоит расспросить на этот счет представителей компании в Париже? Это несколько деликатные дипломатические вопросы. Нижайше прошу ваше величество сообщить мне о принятом решении.

Однако это еще не все. От проверенного шпиона мы получили сообщение о том, что Челон отправился из Египта в Голландию. Его судно называется «Коронованная любовь», это голландская шхуна. Можно полагать, что он прибудет в Амстердам через три-пять недель. Если вашему величеству будет угодно наконец арестовать этого мятежника, капитан Полиньяк готов выполнить вашу волю. Он попросил меня передать вашему величеству его верноподданнейший привет.

Как всегда, ваш покорнейший слуга

* * *

Марсильо как раз собирался счистить ножом чаячий помет со стекол своего парника и собрать в ступку. Ханна Кордоверо стояла немного в стороне, наливая в лейку пресную воду черпаком. Овидайя наблюдал за ней с верхней палубы. Она была не похожа ни на ученого-сефарда, ни на принцессу Шахерезаду – так он называл ее, когда они оставались наедине. Она скорее напоминала ему начинающего португальского матроса. Волосы у нее по-прежнему были короткими, одежда состояла из полотняных брюк, не очень чистой рубашки и шерстяного свитера. Несмотря на внушительный гардероб женского платья, Ханна отказалась надевать что бы то ни было из него. Возможно, дело было в том, что наряды принадлежали графине. Сама Ханна уверяла, что за долгие годы так привыкла к штанам и кафтанам, что юбка и корсаж, не говоря уже о манто, казались весьма непрактичной одеждой, особенно во время путешествия по морю.

Более изысканную мужскую одежду она тоже отвергала. Невысокий Жюстель был примерно одной комплекции с сефардкой, однако, кроме пары рубашек, она не приняла ничего из его гардероба, воспользовавшись одеждой команды, хотя Овидайя заметил, что вообще-то даме неприлично носить грубые ткани и шерсть.

– Да я ведь и не дама, а натурфилософ, – вот и все, что она ответила ему.

В конце концов, Овидайе было все равно, что носит Ханна, поскольку любил он в первую очередь то, что находилось у нее в голове. Нет, это было не совсем верно. Остальное он тоже находил очаровательным, даже ее бесшабашное поведение. Даже в том, как она наполняла лейку, было что-то изящное.

Марсильо протянул ей ступку с толченым чаячьим пометом, который Ханна быстро развела водой. Ученый невольно улыбнулся. Ханна – точнее, тот арабский ученый, которого она процитировала, – оказалась права. Как только они начали удобрять растения птичьим пометом, кофейные деревца буквально расцвели. Хотя еще несколько они все же потеряли, но десяток у них по-прежнему оставался. И они так выросли, что ботанический сад трещал под натиском их ветвей.

Овидайя наблюдал за тем, как Марсильо открыл стеклянную дверцу, Ханна поднялась на цыпочки и наклонилась вперед, чтобы полить растения. Он был погружен в созерцание процесса и не услышал, что сказал стоявший рядом с ним Жюстель.

Ученый обернулся к гугеноту:

– Простите, Пьер. Что вы сказали?

– Я сказал, что два часа назад мы прошли Кале. – Он указал подзорной трубой на церковную башню, возвышавшуюся на побережье по правую руку от них: – Соответственно, это должна быть церковь Дюнкерка.

Овидайя поглядел на гугенота.

– Значит, скоро будем в Генеральных штатах. Мы сделали это, Пьер. Одиссея окончена.

Жюстель только кивнул в ответ.

– Что вас тревожит?

– У меня дурное предчувствие, – ответил Жюстель. – Странно, что вы упомянули именно «Одиссею». Я действительно чувствую себя немного похожим на Одиссея с Итаки.

– Чем же?

– Невольно думаю о мешке ветров.

Конечно, Жюстель гораздо лучше знал классику, чем Овидайя, однако эту историю он, конечно же, знал. Когда Одиссей и его люди уже почти доплыли до своего родного острова, Итаки, капитан уснул. И тогда его команда открыла загадочный кожаный мешочек, который всегда так тщательно берег их капитан. Мешочек этот был даром Эола. Этот бог заключил в него все неблагоприятные для обратного пути ветры. Когда моряки открыли мешочек, выпущенные духи ветров загнали судно в незнакомые места, в которых долгие годы кружили Одиссей и его люди.

– Вы перечитали Гомера, – ответил Овидайя и ободряюще похлопал Жюстеля по плечу. – Это не греческая трагедия, и я обещаю вам, что не усну до тех пор, пока мы не станем на якорь в Эе.

Оставив гугенота одного, он спустился на нижнюю палубу. Там он достал трубку, набил ее небольшим количеством табака, купленного во время промежуточной остановки в Порто, и вынул из кармана огниво. Однако только-только он затянулся, как впередсмотрящий закричал:

– Корсары! Корсары с кормы!

На палубе и в такелаже засуетились люди. Овидайя увидел, как бросились к лестнице, ведущей на верхнюю палубу, Марсильо и Кордоверо, чтобы бросить взгляд на пиратский корабль – если только это был он. О Дюнкерке ходила дурная слава как о пиратском гнезде. Французы отправляли здесь на каперство флибустьеров, которым выдали каперское свидетельство. Те пытались остановить торговые суда, идущие через канал, – голландские, английские или португальские, в зависимости от политической ситуации.

Он тоже стал подниматься наверх. У релинга стоял Янсен, державший в руках подзорную трубу, и ругался. Овидайя видел суда корсаров даже невооруженным взглядом. Их было три: одно – огромный галеон с числом орудий более семидесяти, а кроме него два маленьких и юрких фрегата. Их задачей было перерезать путь добыче, если жертва не поднимет белый флаг, как бывало в большинстве случаев.

Взяв у кого-то из рук подзорную трубу, Овидайя поглядел вдаль. Над грот-мачтой галеона развевался черный флаг с черепом, а под ним – знамя, на котором красовались красный лев и геральдическая лилия. Французские каперы, в этом не было ни тени сомнений. Непонятно было одно: почему корсары бросились за их крохотной шлюпкой. Судно таких размеров обычно не представляло никакого интереса для корсаров. Они нацеливались на крупные конвои, грузовые трюмы которых были полны персидского шелка, батавского муската или бразильского серебра.

То, что корсары нацелились на «Коронованную любовь», могло означать только одно: их раскрыли. Услышав голос Янсена, он только укрепился в своем подозрении:

– Дьявольщина! Это Жан Бар.

– Вы уверены? – переспросил Марсильо.

– Совершенно уверен. Это его флаг. Я даже вижу его на передней палубе.

Марсильо закрыл лицо руками. Кордоверо вопросительно поглядела на него.

– Кто такой Жан Бар, скажите на милость?

Первым ответил Жюстель, однако не напрямую. Вместо этого он негромко запел:

Затем, повернувшись к ней, он ответил:

– Жан Бар – пират. И не просто какой-то там пират, мадемуазель. Он – Барбаросса Хайреддин-паша Европы, гроза Северного моря.

И вот теперь этого короля корсаров французы отправили на охоту за ними. Янсен уже спустился на нижнюю палубу, выкрикивая приказы:

– Тяните брасы! Быстрее, сволочи! Речь идет о ваших жалких жизнях!

И матросы пустились в сложный и запутанный танец, то затягивая канаты, то вскарабкиваясь на ванты.

– Он хочет уплыть от него, – сказал Марсильо Овидайе.

– Это сработает?

– Нет, – ответил генерал. – Эти корабли более быстроходны, нежели наше суденышко. Однако мы можем выиграть немного времени. Пока Бар нагонит нас, мы, возможно, окажемся на территории республики. А поскольку мы идем под голландским флагом, есть шанс встретить другие суда, которые могут увидеть нас и прийти на помощь.

Овидайя решил, что в этом плане слишком много «возможно», но другого способа, кажется, действительно не существовало. Поглядев в подзорную трубу, он обнаружил, что корсары уже отреагировали на маневры Янсена и явно тоже были намерены прибавить ходу. Казалось, оба фрегата уже приблизились к ним на значительное расстояние.

Происходившее сейчас гораздо сильнее изматывало нервы, чем все остальное, что прежде доводилось переживать Овидайе. Дела на бирже Дама, пытки водой и землетрясение в Смирне – ничто из этого не могло сравниться с предстоящим морским сражением, поскольку, в отличие от всех остальных щекотливых ситуаций, в которых ему прежде доводилось участвовать, нападение корсаров происходило не быстро, а с почти невыносимой медлительностью. Корабли Жана Бара осуществляли маневр, пытаясь взять их в тиски. Они обходили «Любовь» по дуге на расстоянии не менее мили. Затем снова подходили ближе под углом градусов в тридцать, то и дело лавируя. Всего этот маневр занял часа три. Тем временем команда «Любви» подготовила все необходимое. Были розданы пистолеты и абордажные крюки, заряжены пушки. Больше ничего они сделать не могли, кроме как стоять у релинга, вцепившись в фальшборт и дожидаясь своих преследователей. С флагманского корабля Бара время от времени звучали пушечные выстрелы. Ядра еще не долетали. Может быть, канониры корсаров просто разминались. Или хотели напугать свою добычу. Последнее, по крайней мере в отношении Овидайи, получилось просто великолепно.

* * *

Овидайя сидел на передней палубе, держа Ханну за руку. Согласно последним измерениям, они находились на уровне Остенде. Море вокруг словно вымели дочиста. Впередсмотрящий увидел только одно английское судно, но это было еще час назад и шхуна тут же скрылась из виду. Если ветер не поменяется, примерно через четыре часа они оставят позади побережье Испанских Нидерландов. За ними начиналась Зеландия, скопление песчаных отмелей, островов и бухт. Если они сумеют дойти туда, велика вероятность, что корсары развернутся и поплывут обратно, в противном случае они окажутся в пределах досягаемости пушек, которыми уставлены побережья и плотины республики.

Но на это можно было только надеяться, потому что доплыть у них шансов не было. Бар нагонит их самое позднее на уровне Брюгге, об этом сообщил ему Янсен.

Ханна прижалась к нему.

– Что с нами будет?

– Не знаю.

– Ты лжешь, Овидайя.

– Да. – Помедлив мгновение, он поглядел на море перед ними. Оба фрегата уже были впереди и теперь приближались к «Коронованной любви». Им придется идти под градом пуль. Если повезет, выстрелы не потопят их сразу, а только замедлят продвижение вперед. Затем их нагонит флагман и нанесет coup de grâce.

Он сжал ее руку.

– Они повесят всех нас.

– Из-за кофейных растений?

– В том числе. Но, думаю, в первую очередь из-за Вермандуа. Глупо было брать его с собой. Не нужно было мне…

Она покачала головой:

– Нет, все было правильно.

Он непонимающе уставился на нее. В глазах ее читались страх и грусть. А затем женщина произнесла спокойным и твердым голосом:

– Если бы не Вермандуа, мы были бы уже мертвы, и в первую очередь я. И если этот франкский король прикажет всех нас повесить, все лучше, чем если он выдаст нас туркам.

– Разве не ты говорила мне, что турки – самый цивилизованный народ на свете?

– Это правда. Но и жестокий тоже. За то, что мы сделали, нас пытали бы на протяжении многих дней, а может быть, и недель. Петля показалась бы милосердием.

Овидайя как раз хотел сказать ей, что он предпочел бы вообще не умирать и что он совершенно не уверен, что их не станут пытать, прежде чем повесят, однако ему помешал пронзительный крик, донесшийся из «вороньего гнезда»:

– Впереди корабль! Не один! Голландцы! Это голландцы!

Они со всех ног бросились на переднюю палубу, доставая подзорные трубы. Не заметить корабли было нельзя. Всего их было шесть: два ловких корвета и четыре пузатых флейта. Они быстро приближались, и Овидайя уже видел их открытые орудийные порты. Над грот-мачтами развевался красно-бело-голубой флаг республики. Когда корабли подошли еще ближе, на белых полотнищах флагов он разглядел прекрасно знакомый ему знак: «О» и «С», рассеченные значительно более крупной «V». Это были корабли компании.

На палубе «Любви» ликовали. Некоторые матросы поднимали руки, другие целовали талисманы или висевшие на шее крестики. Марсильо и Жюстель обнимались, Вермандуа поклонился графине и пригласил ее на танец. Овидайя услышал смех Ханны, звонкий заливистый смех, который он научился любить. Однако же, вместо того чтобы присоединиться ко всеобщему ликованию, он продолжал глядеть в подзорную трубу.

Что-то было не так. Он не стал сообщать компании об их предстоящем прибытии, поскольку риск показался ему слишком велик. Если бы все прошло спокойно, «Любовь» бросила бы якорь в бухте Эя. После этого они перенесли бы драгоценные растения на склад, который Овидайя снял с этой целью несколько месяцев назад, конечно же, под фальшивым именем и не используя кредитную линию Голландской Ост-Индской компании. Таким образом он хотел сохранить свой последний козырь, поскольку не до конца доверял компании. Это было ошибкой. Ей вообще нельзя было доверять. Теперь он вспомнил, о чем говорил ему Янсен еще тогда, в Лимбурге. «Вы должны понимать, что заключаете сделку с дьяволом. Если мы встанем между компанией и ее растениями, нам конец».

Овидайя опустил подзорную трубу и принялся наблюдать за действиями корсаров. Оба судна, шедших наперехват, развернулись и, сделав петлю, стали возвращаться на один уровень с флагманским кораблем Бара. Было совершенно очевидно, что пираты хоть и отстали, однако убираться восвояси не спешили, чего стоило ожидать при превосходстве голландцев. Он поглядел на Янсена, стоявшего рядом со штурманом. Взгляды их встретились, и Овидайя понял, что датчанин пришел к тем же выводам, что и он. Дюнкеркские корсары и корабли Голландской Ост-Индской компании взяли «Любовь» в клещи. Он обернулся к Ханне, глядевшей на него с недоумением:

– Иди на ванты.

– Что? Но почему?

– Притворись, что ты юнга.

Прошло мгновение, прежде чем она поняла:

– Это не наши спасители.

– Нет, а теперь сделай это. Пожалуйста.

– Овидайя, я хочу остаться с тобой, что бы ни…

– Ханна, пожалуйста!

Он наклонился и что-то прошептал ей на ухо. Овидайя не думал, что она послушается его, однако вместо того, чтобы сдвинуть свои темные брови и начать ругаться, она лишь кивнула, а затем повернулась и принялась подниматься по такелажу. С каменным лицом ученый пересек палубу и поднялся к Янсену. Тот поглядел на него со смесью интереса и пренебрежения.

– Мистер Янсен, кажется, вы были правы с самого начала.

Капитан кивнул и выплюнул кусок жевательного табака:

– Да! Чума побери Голландскую Ост-Индскую компанию!

– Что посоветуете?

– Нам не уйти, мистер Челон. Мы можем спустить паруса или сражаться.

– Вы имеете в виду, погибнуть.

– Lever duad üs slav, как говорят у нас.

Овидайя кивнул:

– Возможно, я даже согласен с вами. Но мы не имеем права принимать решение за всех на борту.

Он увидел, как Янсен сжал губы. Рука Овидайи опустилась на рукоять его меча и сжала ее так крепко, что побелели костяшки пальцев. Капитан шумно вздохнул, а затем крикнул:

– Боцман! Опустить паруса. Поднять белый флаг!

* * *

К «Коронованной любви» приблизились две гребные лодки, одна с запада, другая с востока. В первой сидели двое мужчин в форме, в руке каждый из них держал шляпу с перьями. Один из них был великан. По оценке Овидайи, рост его достигал шести с половиной футов, если не семи. Второй мужчина был значительно ниже и одет в камзол мушкетера. Изуродованное шрамами лицо Овидайя видел в Смирне и узнал бы его всегда.

Во второй гребной лодке сидел всего один мужчина. Он не был солдатом, но тоже одет в форму – форму голландского купца. Пит Конрадссоон де Греббер стал еще толще, чем был во время их последней встречи. И по-прежнему похож на личинку, укутанную в черный дамаст.

Овидайя и остальные стояли на передней палубе, обезоруженные и со связанными руками. От де Греббера, Бара и Полиньяка на «Любовь» переправились уже несколько отрядов: две дюжины корсаров, кроме них – отряд голландских солдат. Только по их знаку командующие сели в лодки.

Первым на палубу поднялся Жан Бар. Окинул взглядом пленных, подошел к Янсену и похлопал его по плечу:

– Кнут Янсен! Вот мы и свиделись снова.

Датчанин тоже поздоровался, хоть и неохотно, а затем стал рассматривать Бара. Капитан корсаров был одет в роскошную одежду, на пальцах красовались перстни с бриллиантами, стоившими, скорее всего, больше, чем весь его корабль. Овидайя с удивлением обнаружил, что, кроме этого, пират был одет в особый плащ, синий с багряным подбоем и весь расшитый золотом и серебром. Право носить такой плащ было особой честью, его можно было получить только по особому распоряжению короля. Кажется, капитан пиратов пользуется большим почетом у Людовика Великого.

– Вы выглядите как чертов адмирал, Бар, – проворчал Янсен.

– Я не он, – гигант весело подмигнул ему, – но велики шансы, что его величество сделает из меня шевалье – только подождите. – Бар рассмеялся. – Однажды я еще стану контр-адмиралом королевского флота.

Тем временем на палубу поднялись Полиньяк и де Греббер. Бар приветствовал руководителя Голландской Ост-Индской компании:

– Мое почтение, господин. Ваш капитан не хочет к нам присоединиться? Мы с де Врие добрые знакомые, вместе сражались под командованием де Рюйтера, когда я еще состоял на службе у голландцев.

Де Греббер поклонился в ответ:

– Боюсь, он злится на вас за то, что под Сен-Мало вы потопили три его фрегата.

– Такой чувствительный, это так на него похоже. И все же передайте привет капитану де Врие.

Бар обернулся к мушкетеру, который все еще во все глаза глядел на Овидайю:

– Месье, может быть, сейчас нам стоит уладить деловые вопросы? – И он указал на кофейные растения, выставленные между мачтами. – Если я правильно понял, это для вас.

Де Греббер кивнул:

– Это так. Ребята, грузите их и везите на флагманский корабль. Немедленно передайте их там месье Коммелину, ботанику. Если пострадает хоть одно из растений, я спущу с вас шкуру. Вперед!

И голландские солдаты принялись перегружать кофейные растения в лодки. Марсильо шагнул вперед. Некоторые корсары тут же подняли мушкеты.

– Никаких глупостей, – рявкнул Бар. – Я не хотел бы вас расстреливать, но, если вы вынудите меня сделать это, я повторять не буду.

И он снова обернулся к своим собеседникам:

– Пленники ваши, капитан Полиньяк. Как и договаривались, верно?

Мушкетер кивнул и окинул взглядом компанию. Казалось, он искал кого-то.

– Где еврей?

– Мертв.

– Давно?

– Со Смирны. Был убит обломком дома.

Полиньяк посмотрел ему в глаза. Овидайя почувствовал, что мушкетер ищет в них ложь, но тщетно.

– Вы кого-то потеряли? – спросил Бар.

– Одного не хватает, – отозвался Полиньяк, – но он не важен. Его величество в первую очередь интересуется вот этим господином, – и он указал на Вермандуа, – и Челоном.

Пират кивнул.

– Судно переходит ко мне со всем, что есть на нем? Если позволите заметить, я ожидал более богатой добычи.

У Полиньяка задрожали губы:

– Это вам не каперский поход, месье! Речь идет о непосредственном приказе его величества! Это должно быть честью для вас!

– Честь могут себе позволить только дворяне, месье. А мне нужно кормить большую семью.

– Вы…

– А теперь я прощаюсь с вами, чтобы месье имел возможность обсудить свои дела без посторонних ушей, – произнес де Греббер и оскалил зубы в улыбке, какая часто бывает у трактирных вышибал. – Всего наилучшего.

Полиньяк что-то буркнул. Де Греббер направился к релингу.

– Почему, сеньор? – крикнул ему вслед Овидайя. – Вы должны ответить на этот вопрос.

Голландец обернулся подчеркнуто медленно:

– Я ничего вам не должен.

– Отнюдь. Пятьдесят тысяч дукатов.

– Вы их получили бы, если бы сумели осторожно доставить растения в Амстердам. Однако несколько недель назад я узнал от французского посла в Гааге, что вы хоть и сумели добыть растения, однако не смогли вести себя скромно. Нанять сына Людовика Великого – о чем вы только думали?

– Это был хороший план.

Де Греббер покачал головой:

– Вы умны, однако вам не хватает утонченности, месье. Нам стоило прислушаться к мастеру Домселаеру из исправительной тюрьмы. Он с самого начала видел вас насквозь. В своем высокомерии вы полагали, что умнее других.

На это Овидайя не нашелся, что ответить.

– Возможно, – продолжал де Греббер, – это так и есть. Вот только острый ум – это еще далеко не все.

Произнося эти слова, он бросил быстрый взгляд влево, на Полиньяка. Овидайя понял, что имеет в виду голландец, и вынужден был признать, что эта толстая личинка не так уж неправа. Его план был практически безупречен, но этот мушкетер все испортил. Этот человек был не слишком умен, однако хватка у него была крепкая. Полиньяк не сдался, не отступил, пока не нагнал добычу.

И, не тратя больше слов, де Греббер отвернулся и стал спускаться по веревочной лестнице в свою гребную лодку. Тем временем Полиньяк велел корсарам отвести Овидайю, Марсильо и остальных на флагманский корабль. И только когда все были в шлюпке, по лестнице спустились Полиньяк и Бар.

– Куда вы повезете эту банду, капитан?

– Хотя вас это не касается, сначала они отправятся в Бастилию. Что будет с ними после этого, будет решать его величество.

– А эти растения? Что это были за деревья? Уж точно не тюльпаны.

– Вы задаете слишком много вопросов, Бар.

Больше никто не произнес ни слова. Они молча направлялись к флагману. Овидайя то и дело оглядывался на «Любовь». На передней палубе он видел юнгу с короткими, торчащими во все стороны черными волосами, который смотрел вслед их шлюпке.

* * *

На флагмане их заперли в просторной кают-компании. Капитан Бар подчеркнул, что считает их всех своими гостями и позаботится о том, чтобы во время короткого путешествия они ни в чем не испытывали недостатка. И действительно, корсар не стал заковывать их в цепи. Точнее, он отказался выполнять приказ, который отдал в этом отношении Полиньяк.

– Как только сойдете в Дюнкерке на сушу вместе с пленниками, будете делать с ними все, что заблагорассудится, месье, – тоном, не терпящим возражений, заявил мушкетеру Бар. – Но здесь командую я.

Пират даже приказал принести им два графина рейнского вина и миску с фруктами. Овидайя предположил, что Бар хотел тем самым еще больше позлить мушкетера. Они находились в каюте вот уже час. Вечерело. Они сидели вокруг стола в центре комнаты и большую часть времени молчали. Только Вермандуа стоял у окна и смотрел на море. Казалось, что-то занимает его.

Послышались шаги, и дверь распахнулась. В кают-компанию вошли двое стражников в сопровождении Полиньяка. Мушкетер все еще выглядел недовольным, однако, судя по всему, пытался взять себя в руки. Он окинул взглядом пленников. Овидайе он напомнил волка, выбирающего самую слабую овцу в стаде. Затем капитан мушкетеров произнес:

– Месье Жюстель.

Гугенот побледнел. Вермандуа хотел что-то сказать, однако Полиньяк покачал головой:

– Позже, граф, позже.

Жюстель медленно поднялся. Марсильо тронул его за рукав. Затем стражники схватили его и вывели из каюты.

– Что они собираются делать с ним? – дрожащим голосом поинтересовалась графиня.

– Они допросят его, – произнес Марсильо. – Не бойтесь, я не думаю, что они причинят ему вред.

«Нет, пока не причинят, – подумал Овидайя. – Однако, когда мы окажемся в Бастилии, они вытрясут из нас все. То, что знаем, и то, чего мы не знаем». Он уставился на графин, стоявший в центре стола. Овидайя не знал, сколько он так просидел, но в какой-то момент поймал себя на том, что губы его шевелятся. Сам того не заметив, он вернулся к словам, которые так часто шептал в детстве. Много лет не срывались они с его губ, но теперь полились сами собой, без какого бы то ни было участия с его стороны:

– Sancta Maria, Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus, nunc, et in hora mortis nostrae.

Марсильо пристально поглядел на него:

– Никогда не видел, чтобы вы молились.

Вместо ответа Овидайя посмотрел прямо в глаза старому генералу. По взгляду Марсильо он понял, что старик-ученый понял его. Овидайя молился не за себя. И не за Жюстеля, не за других находящихся в комнате. Молился он за Ханну, которая лазала по такелажу где-то в полутьме. Возможно, Жан Бар предложил команде «Любви» выбор: присоединиться к нему или оказаться в шлюпке посреди Северного моря. Трофей, которым стала «Любовь», сначала вернется в Дюнкерк с остальными кораблями. Возможно, там Ханне удастся бежать: никто не хватится щуплого юнги. Если же кто-то во время допроса у Полиньяка выдаст, что сефардка еще жива, то…

Дверь распахнулась, и в кают-компанию втолкнули Жюстеля. Он был бледен как полотно, на лбу выступили капли пота, однако, судя по всему, его не били и не пытали. Гугенот рухнул на стул. Графиня протянула ему бокал вина.

– Как вы, Пьер? – спросила она.

– Нормально, спасибо. – Его ложь была настолько очевидна – это было почти смешно. На лице у гугенота читался ужас, он дрожал всем телом. Пил быстро, большими глотками, а потом с огромным трудом произнес одно слово:

– Государственная измена.

Все находившиеся в комнате застонали. Если бы их судили за кражу или грабеж, возможно, их повесили бы на Гревской площади – это можно было считать сравнительно милосердной казнью, однако вместо этого их, судя по всему, намерены были обвинить в государственной измене. За такое преступление закон предусматривал особо мучительную казнь. В Англии государственных изменников вешали, вспарывали живот и крюком вытаскивали внутренности. Потом приговоренных оставляли на некоторое время болтаться в воздухе и ловить свои внутренности, затем срезали и четвертовали. Овидайя не знал, используют ли такое наказание французы, однако выражение лица Жюстеля заставляло предположить, что с предателями во Франции поступали столь же ужасным образом.

До ушей его донесся голос Полиньяка:

– Теперь вы, Челон.

Он почувствовал, как кто-то схватил его за руку и поставил на ноги, а потом он оказался за дверью. За спиной его раздался всхлип Жюстеля.

* * *

Положив на стол перед собой чистый лист бумаги, он обмакнул перо в чернильницу и написал: «Челон, Овидайя. 12 февраля 1689 года». Пленник смотрел на него совершенно спокойно. Полиньяк пристально разглядывал своего визави. Английский ученый изменился. В Лимбурге и Смирне Челон выглядел еще довольно упитанным, с небольшим брюшком и светлым цветом лица, какие бывают у завсегдатаев кофеен. Теперь кожа у него покраснела, словно у крестьянина, он похудел. Было заметно, что путешествие на Восток стоило этому непривычному к грубому физическому труду человеку больших усилий и что теперь от него прежнего осталось немного. Сначала мушкетер злился, что Бар подал своим «дорогим гостям», как он всерьез называл инсургентов, еду и напитки. Однако, возможно, после долгого путешествия действительно стоило немного дать этому англичанину и его спутникам побарахтаться, прежде чем бросить в Бастилию. На взгляд мушкетера, Челон в его нынешнем состоянии не протянул бы и четырех недель.

И все же этот человек смотрел на него совершенно без страха, в отличие от гугенота, оказавшегося сплошным комком нервов, от которого нечего было и ждать разумного ответа. Челон даже показался Полиньяку чем-то ужасно довольным, что озадачило мушкетера.

– Вам есть что сказать в свою защиту, месье? – спросил Полиньяк, глядя на лист бумаги.

– А в чем меня обвиняют, капитан?

Полиньяк почувствовал, как в душе закипает гнев. Какая наглость!

– Вам это известно лучше, чем мне. Но, если уж вам угодно: различные заговоры против его величества, а именно похищение его сына, Луи де Бурбона, графа Вермандуа, адмирала Франции. Сопротивление чиновникам его величества, убийство нескольких солдат его величества…

– Я никого не убивал.

– Вы были предводителем шайки, хоть клинком и взмахнул другой человек. Кроме того, различные заговоры против английской короны, которые расследует его величество по просьбе и желанию его кузена, истинного короля Якова II, до тех пор пока узурпатор Вильгельм не будет свергнут.

Овидайя ничего не сказал, однако по его слабой улыбке Полиньяк понял, что утверждение о том, что кто-то сумеет отнять английскую корону у принца Оранского, кажется собеседнику весьма абсурдным. Что ж, по крайней мере в этом отношении они с англичанином придерживались одного мнения. Хотя официально он, конечно же, ни за что бы этого не признал.

– То есть я участвовал в заговоре против Якова II?

– Не притворяйтесь невинной овечкой!

– Месье, я готов признаться во многом. Но зачем мне интриговать против короля Якова? В конце концов, я католик.

– Вы кто?

– Католик. Примат папы римского, Марии, Филиокве. Думаю, вы слыхали о подобном.

Раздался весьма громкий треск, когда перо, которое сжимал в правой руке Полиньяк, сломалось. Отбросив его в сторону, мушкетер взял новое, снова сел и подчеркнуто спокойным голосом произнес:

– Не наглейте. Хотя эшафот вам гарантирован, это еще не означает, что я не могу допрашивать вас более сурово, нежели до сих пор.

Он вызывающе поглядел на Челона, однако тот продолжал молчать. Полиньяк сделал себе пометку. Он не знал, что этот Челон – католик. Россиньоль даже подчеркивал в разговорах с ним, что этот человек – протестант и диссидент. Мушкетер продолжал:

– Вернемся к Джеймсу Английскому. Вы финансировали направленное против него восстание Монмута.

Челон удивленно уставился на него, а затем ответил:

– Я… что ж, если и так, то совершенно случайно.

– Случайно? И я должен в это поверить?

– Капитан, вы же умный человек. Вы охотитесь на меня вот уже… кстати, сколько?

– Более шести месяцев.

– Вот, более шести месяцев. Поражаюсь вашей выдержке, нет, правда. Поскольку вы, полагаю, читали некоторые мои письма, то знаете меня, вероятно, лучше, чем некоторые мои спутники. Вы действительно думаете, что я действовал бы настолько неуклюже, если бы решил финансировать восстание против своего брата по вере, Якова? Что я поддержал бы такое ничтожество, как Монмут? Вы считаете меня заговорщиком. Но я всего лишь обыкновенный вор. Позвольте, я расскажу вам, как все было на самом деле.

Полиньяк не был уверен, что хочет слушать небылицы Челона. Этот человек мог быть кем угодно, возможно, даже истинным католиком. Но с уверенностью его можно было считать заправским лжецом и фальшивомонетчиком. У Россиньоля уже была целая папка, полная бумаг, собранных их лондонскими и амстердамскими шпионами, и все они подчеркивали этот факт. Тем не менее он решил позволить ему говорить. До Дюнкерка еще добрых два часа, а остальных можно будет спокойно допросить и на берегу, в тамошнем гарнизоне. Холодное железное кольцо на шее развязывало языки многих. Что же до этого Челона, то на его счет он был не так уверен. Если сейчас он настроен поболтать, пусть говорит. Полиньяк обмакнул перо в чернильницу.

– Рассказывайте, месье.

Следующие полтора часа Челон болтал без умолку. Полиньяк с трудом успевал записывать. Небылицы англичанин рассказывал знатные, это следовало признать. По его собственному свидетельству, Челон был представителем обедневшего рода поместных дворян, пострадавшего из-за религиозных преследований, одержимым интересом к натурфилософии и различным аппаратам. Поскольку жизнь ученого была дорогой, а заработать возможности было немного, он занялся спекуляциями на бирже. Когда же из-за них он разорился, то ударился в фальшивомонетничество, сначала сосредоточившись на монетах. Позднее он подделывал векселя, свидетельства о рождении и договоры купли-продажи. Полиньяк записывал все с некоторым удивлением. Даже если Челона не осудят за государственную измену, он уже признался в самых разнообразных преступлениях, за которые ему гарантирована смерть. Одного признания в том, что он подделывал французские луидоры и экю, было достаточно, чтобы отправить его качаться на Гревской площади.

Тот факт, что он поступил на службу в Голландскую Ост-Индскую компанию, Челон представил как стечение различных странных случайностей. Он ни в коем случае не работал на Вильгельма Оранского. Он категорически отрицал, что когда-либо преследовал политические цели, и заявлял, что, совершая кражу кофейных деревьев, он думал только о прибыли. Полиньяк уже начал исписывать восьмой листок. Он поднял голову:

– Даже если все это правда, неужели же вы собираетесь отрицать, что похитили графа Вермандуа с целью продать его туркам?

Снова это наигранное удивление, доводившее его до белого каления. Возможно, он вел себя слишком мягко.

– В этом вопросе можете мне сказки не рассказывать, месье Челон, – продолжал он. – Я наблюдал за вами тогда, в Лимбурге, когда вы испытывали свою аппаратуру. И я видел пашу, с которым вы вели переговоры.

– Пашу?

– Да, в доме. Видел его в окно. Большой тюрбан нельзя было спутать ни с чем.

Челон облизнулся. Полиньяку показалось, что в глазах его промелькнула веселая искорка. Затем англичанин снова посерьезнел и произнес:

– Вы правы, я… признаю это. Все, что я говорил до сих пор о похищении кофе, правда. Однако когда я начал искать мастера-вора и услышал об особых талантах графа Вермандуа, в душе у меня созрел новый план.

– Какой же?

– Я действительно хотел продать Вермандуа туркам, после того как он сослужит нам службу. Я заключил на этот счет соглашение.

– С янычарами?

– Нет, с Великим визирем, Сари Сулейман-пашой. В Голландии вы видели его эмиссара. На обратном пути солдаты гранд-сеньора должны были схватить графа и доставить в Константинополь.

И Челон рассказал ему о том, как он сначала встретился с послом Высокой Порты в Венеции, а затем в Вене. Он много месяцев вел переговоры с турками. Англичанин рассказывал о своем плане очень подробно. В какой-то момент Полиньяку надоело, и он перебил Челона:

– Да, достаточно. Но что вам было обещано взамен?

– Пятнадцать тысяч венецианских дукатов.

– А зачем Великому визирю Бурбон? Граф – не принц крови.

– Нет, однако все же узаконенный сын. Высокая Порта не сообщила мне, что именно они намерены делать с Вермандуа. Однако я предполагаю, что это имеет какое-то отношение к Габсбургам.

– Какое?

– Император прогнал турок из Буды и Белграда. Венецианцы освободили Афины. Порта оказалась в сложной ситуации и хочет заключить мир. Вермандуа стал бы подарком по случаю установления отношений.

– Но?

– Великий визирь Сулейман лишился должности. И мой план развеялся как дым.

Зазвучал корабельный колокол, возвещавший о том, что на горизонте показался Дюнкерк.

– Месье, многие ваши деяния могут быть достойны презрения, однако же короне они не интересны. А вот за это вас обвинят в государственной измене.

– Я знаю. Мы наконец-то в Дюнкерке?

– Да. Через несколько минут будем причаливать. Однако я на вашем месте радовался бы каждой секунде, отделяющей вас от Парижа.

На это Челон ничего не ответил и лишь улыбнулся странной довольной улыбкой.

* * *

После короткой бессонной ночи в гарнизоне Дюнкерка на следующее утро они направились дальше, на юг. Овидайю и остальных посадили в весьма роскошную на вид карету, а вот графу Вермандуа досталась лошадь, которую вели в поводу. Эскортировал их отряд «черных мушкетеров». Большинство путешественников, встречавшихся им по дороге в Париж, останавливались и разглядывали их кавалькаду. Многие снимали шляпы. Возможно, они предполагали, что мушкетеры – почетная гвардия какого-нибудь князя, сидящего в карете за задернутыми шторами. Это нельзя было назвать нелепой идеей, поскольку личная королевская гвардия обычно не сопровождала пленников, да и те обычно не путешествовали в карете с мягкими сиденьями. Однако Овидайя предполагал, что элитных солдат выбрали для эскорта лишь с той целью, чтобы убедиться, что с драгоценными пленниками Людовика по пути в Париж ничего не произойдет. Огромное, поросшее лесом пространство между Компьеном и Монтреем считалось опасной местностью, там орудовало множество разбойничьих банд, не боявшихся вооруженных людей. Однако атаковать двадцать мушкетеров – это было уже предприятие, относительно которого дважды подумают даже самые отпетые головорезы.

Целый день в пути в карете, постоянное подпрыгивание на кочках и бороздах утомили Овидайю больше, чем бесконечная езда на верблюдах по аравийской пустыне. Тем не менее он был не в таком отчаянии, как полагалось бы, и постоянно думал о Ханне. Устроив длительную исповедь Полиньяку, он помешал мушкетеру допросить других его спутников до того момента, как они причалили. Если немного повезет, Ханна будет уже далеко и начнет новую жизнь в Нидерландах. Он представлял себе, как она будет сидеть в маленьком домике у канала, опершись локтями на пюпитр и запустив одну руку в короткие черные волосы. Во второй она будет держать перо, которым напишет письмо, быть может, Бойлю или Галлею. Ученый знал, что никогда больше не увидит ее. Но это не мешало ему мечтать об этом.

В те дни Овидайя говорил мало, да и его спутники все больше молчали, даже Марсильо. Чем ближе они оказывались к цели, тем тише становилось в карете. А вот кто все больше бодрился и веселился с каждой пройденной милей, так это граф Вермандуа. В окно они иногда видели, как он едет рядом с Полиньяком и беседует с ним. При этом оба много смеялись. Возможно, это было связано только с тем, что Вермандуа по праву положения путешествовал с бóльшим комфортом, нежели остальные. Ему не приходилось целыми днями сидеть в душной карете, его не заковали в цепи, мушкетеры выказывали ему определенное почтение. Один раз он ради развлечения фехтовал со всеми конвоирами и даже с одним гвардейцем.

Как-то раз, когда за ними с Марсильо следили не слишком пристально, позволив им отлить, Овидайя прошептал:

– Вы не задавались вопросом, откуда французы узнали, на каком судне и когда мы будем в Дюнкерке?

Генерал мрачно кивнул:

– Я задаюсь этим вопросом каждую ночь перед сном.

– И что? – поинтересовался Овидайя.

– Возможно, мы просто-напросто недооценили Черный кабинет «короля-солнце» и его сеть шпионов. В каждом порту Средиземного моря у Людовика есть глаза и уши.

Он обернулся к Овидайе и пристально поглядел на него.

– Почему вы качаете головой, Овидайя? У вас есть теория получше?

– Да. Но вам она вряд ли понравится.

Он был уверен, что кто-то их предал. В принципе, под подозрение попадали все члены их группы, за исключением двух людей: в первую очередь его самого, затем Ханны. Овидайя прекрасно понимал, что его отношение к сефардке мешает ему трезво смотреть на вещи, однако кроме того были весьма веские причины предполагать ее полную непричастность. Ханна Кордоверо появилась из совсем другого мира, у нее не было связей, необходимых для того, чтобы дистанционно поставить на уши кого-то в Версале. И оставалось подозревать только людей, обладавших связями во Франции: Жюстеля, Вермандуа, да Глорию. Янсена и Марсильо теоретически тоже можно было считать кандидатами. Однако датчанин казался ему чересчур прямолинейным, слишком простым, чтобы придумать и воплотить в жизнь такой план. Что же до Марсильо… Итальянец был единственным из гераклидов, с которым Овидайю связывали узы настоящей дружбы. Это тоже нельзя было считать логичным аргументом, однако чутье подсказывало ему, что старый генерал не предал бы его.

Стороживший их солдат уже нетерпеливо посматривал в их сторону, поэтому Овидайя изложил болонцу свою теорию сухими короткими фразами. Он ни в коем случае не хотел делать этого в карете, поскольку Янсен, да Глория и Жюстель таким образом тоже узнали бы о его подозрениях.

Марсильо застегнул штаны.

– Луи? Не верится мне.

– Возможно, вы не объективны, – возразил Овидайя.

– Возможно, вы правы. Но до сих пор вы не назвали ни единого серьезного аргумента, который убедил бы меня в этом.

Они вернулись к карете. Больше на протяжении последующих нескольких дней они о подозрениях Овидайи не говорили. Ученый же продолжал размышлять, как узнать, кто стал предателем. Вскоре он пришел к выводу, что нужно подумать о мотивах различных людей, которые могли это сделать. У всех у них были мотивы совершить предательство, включая его самого: деньги.

Чем ближе они подъезжали к Парижу, тем больше солдат видели на дорогах. Полиньяк не хотел объяснять им причины происходящего. От мушкетеров тоже ничего нельзя было добиться, однако Овидайе и остальным время от времени удавалось уловить обрывки разговоров. Солдаты только и говорили, что о предстоящей войне. Голландский статхаудер Вильгельм Оранский, ставший теперь Вильгельмом III, королем Англии, заключил союз с габсбургским императором. После разорения Пфальца излишне кровожадным министром Людовика по фамилии Лувуа к этому союзу присоединялось все больше и больше стран, последними стали Испания и Савойя. Несколько дней назад войну Людовику XIV объявил рейхстаг. Венский альянс потребовал, чтобы христианнейший король вернул все земли, захваченные за все годы: Пфальц, Лотарингию, Страсбург и хорошо известную им крепость Пинероло. Кроме того, ходили слухи, что из-за грядущей войны будут расти цены на зерно. Поэтому в Париже уже начались восстания. Овидайя невольно вспоминал в связи с этим старинную шутку: «Во Франции чернь поднимает восстание, поскольку хлеб слишком дорог. В Нидерландах чернь поднимает восстание, поскольку слишком дорого масло».

Тем временем они проехали Сенлис. Марсильо и Жюстель как раз рассуждали о том, каковы шансы Франции одолеть собирающиеся войска, когда прозвучал звук горна. Овидайя выглянул в окно. С юга к ним навстречу ехал всадник. Он стоял в стременах, забрызганные грязью белые брюки и красные фалды фрака выдавали в нем почтальона. Мушкетеры не колеблясь уступили ему дорогу. И вот он уже проскакал мимо и исчез вдали. Овидайя почувствовал, что дрожит всем телом.

– Паоло!

Генерал, все еще продолжавший беседовать с Жюстелем, оборвал свою речь на полуслове и удивленно поглядел на него:

– Что случилось, Овидайя?

– Боюсь, теперь у меня есть весомое доказательство, которого вам не хватало.

Лицо болонца омрачилось:

– Вы уверены?

– Вполне.

– О чем вы говорите? – поинтересовалась графиня.

– О, это просто небольшое пари, которое мы заключили, – отмахнулся Марсильо, – умозрительный эксперимент натурфилософов, не более того.

И только вечером, когда они остались одни, Овидайя сумел изложить генералу свою теорию.

– Мое доказательство, если вам угодно так его называть, основывается не на документах и не на следах.

– А на чем?

– На логике. Смотрите: как ни крути, нас предали. Теоретически это мог сделать любой из нас.

– Не посторонний человек? – уточнил Марсильо.

– Никто другой не мог знать, когда мы прибудем в Нижний Египет и сядем там на судно. Нет, это был один из нас. Мы все достаточно умны. И, возможно, мотив тоже был у всех: жадность, зависть, да что угодно. Но существует условие, которое есть не у всех.

– И что же это?

– Средства.

– Не совсем понимаю вас, Овидайя. Вы имеете в виду способность писать письма? Пожалуй, это исключает Янсена, он знает лишь пару букв. Но даже он мог обратиться к писарю…

– Проблема не в том, чтобы перенести информацию на бумагу. Проблема заключалась в том, чтобы как можно скорее доставить ее в Версаль. Она должна была добраться быстрее, чем потребовалось бы нашему довольно быстрому судну, чтобы дойти из Александрии до Голландии.

– А если нас предали раньше?

– Это не исключено. Но решающей информацией, на каком судне мы отправимся домой из Египта, обладал только я, больше никто. Я сообщил ее только незадолго до нашего выхода к побережью. Таким образом, важнейшая информация – шхуна с кофейными растениями под названием «Коронованная любовь» отчаливает 15 января 1689 года – могла стать известна предателю только незадолго до отплытия. И это позволяет нам задать интересный вопрос: как можно быстро передать информацию из пункта А в пункт Б?

Марсильо почесал подбородок:

– Догадываюсь, к чему вы клоните. Письмо предателя должно было отправиться в путь практически одновременно с нами – то есть оно должно было нас обогнать.

– Совершенно верно. В принципе, это возможно. Либо депешу отправили в путь на очень быстром судне. Наше в зависимости от погоды в среднем делало до восьми узлов. Клипер мог дойти до Дюнкерка быстрее.

– Однако эти скорлупки часто тонут в Атлантическом океане.

– Это верно. Еще одна возможность – отправиться морем в Марсель, а там передать письмо быстрому всаднику. Вы солдат – насколько быстро это можно было сделать?

– Хм, от Марселя до Парижа около пятисот миль. Что до всадника… бывает по-разному.

– От чего это зависит?

– Придется ли ему садиться на лошадь, которую он вчера загнал до предела, и дадут ли ему сегодня новую. Будут ли его пропускать повсюду – вы же знаете, какие сейчас дороги. Насколько благоприятна будет погода.

Овидайя ничего не сказал. По выражению лица Марсильо он видел, что генерал начинает понимать.

– Клянусь святой Девой Марией! Это могло произойти только так!

Овидайя кивнул. У каждого из них была возможность передать во время путешествия письмо французскому торговцу, которые кишмя кишели в Леванте, с просьбой немедленно вручить его французскому консулу в Александрии. И каждый из них мог сказать, что дело не терпит отлагательств. Но каким образом можно было поддержать приоритет срочности на расстоянии многих сотен миль? Как кто-то мог суметь не только быстро передать депешу во Францию, но и доставить ее одному из секретарей Людовика?

Вид у Марсильо был очень расстроенный.

– Не верится, что он мог так поступить. Хотя, по всей видимости, именно так все и было.

– Боюсь, это самое логичное объяснение. У Вермандуа есть кольцо с печатью, на которой изображен его герб – ромб, увенчанный геральдической лилией. Каждое письмо, скрепленное такой печатью, указывает на то, что отправивший его человек – бурбонский принц. Если же он адресует письмо непосредственно отцу, любой интендант, любой офицер, любой консул сделает все, чтобы как можно скорее доставить его в Версаль, даже если для этого ему придется выжигать целые деревни. Разве не так?

Марсильо лишь кивнул.

Прошло еще шесть дней, прежде чем на горизонте показалась огромная темная туча, возвещавшая о том, что Париж уже близко. Они приближались к городу с северо-востока, и вскоре в полосы дымки стал вплетаться запах города. Нельзя было сказать, чтобы он не был похож на лондонский, однако он все же отличался от запаха английской столицы. Овидайя нашел, что вонь Парижа еще более едкая, но, возможно, ему это лишь показалось. Проведя долгое время в море, человек может стать излишне чувствительным к подобным вещам.

* * *

Перед ними возникли ворота Сен-Дени, та самая триумфальная арка, которую воздвигли всего несколько лет назад. На фронтисписе красовалась надпись: «Ludovico Magno». У ворот Полиньяк показал какое-то письмо, и их пропустили. Людей становилось все больше, однако королевских мушкетеров старались по возможности пропускать, хоть и неохотно. Овидайе казалось, что многие парижане поглядывали на их кавалькаду с неприкрытой враждебностью. Он потирал израненные наручниками запястья и рассматривал своих спутников. На лицах у всех читалась смертельная усталость. Жюстель дрожал, графиня держала его за руку.

Овидайя не слишком хорошо ориентировался в Париже, однако, по всей видимости, направлялись они не прямиком в Бастилию. Он стал расспрашивать на этот счет Жюстеля, однако поначалу гугенот молчал, а затем дрожащим голосом произнес, что, вероятно, они все же едут к знаменитой тюрьме. Просто, предположил Жюстель, Полиньяк выбрал маршрут, который проходит не слишком близко ко Двору чудес, пользующемуся дурной славой кварталу нищих. По всей видимости, простой народ снова находится на грани мятежа и следует быть осторожным. Ибо нет ничего хуже сорвавшейся с поводка парижской толпы, в такой ситуации ничего не смогла бы сделать даже королевская гвардия.

Они поехали дальше, мимо канала Сен-Мартен. Узники то и дело слышали глухие удары, обрушивавшиеся на стенку кареты.

– Что это такое? – спросил Овидайя.

– Думаю, люди швыряют из окон предметы, – ответил Марсильо. Снова послышался удар, из-за которого задрожали стенки кареты. Генерал выглянул в окно.

– Brassica oleracea, сомнений нет.

– Что-что? – переспросила графиня.

– Простите. Во мне заговорил ботаник. Цветная капуста на стадии прогрессирующего разложения.

Они ехали еще примерно четверть часа, а затем карета вдруг остановилась. Овидайя услышал, как Полиньяк громко отдал команду, а затем изверг целую канонаду проклятий. Капитан мушкетеров ругался с каким-то человеком. Осторожно отодвинув занавеску, Овидайя выглянул наружу. Они остановились на просторной площади. В центре ее стояла статуя, изображавшая Людовика Великого в образе римского цезаря. Вокруг были расставлены рыночные лотки. Перед их кавалькадой стоял дворянин в рыжеватом парике с необычайно пухлыми губами. За его спиной Овидайя увидел около тридцати солдат из королевской городской стражи и карету. Прямо напротив этого мужчины стоял Полиньяк. Лицо у него было багровым.

– Как вы смеете? – орал он. – Я нахожусь здесь по личному поручению маркиза де Сенлея, которому его величество…

– А я нахожусь здесь по личному поручению маркиза де Лувуа. Видите, печать еще совсем свежая, письмо было выдано только сегодня утром.

– Его величество…

– На основании предложения Лувуа его величество придерживается мнения, что этот заговор стратегически важен, Полиньяк. Ведь вы уже заметили, что Франция находится в состоянии войны, правда?

– Почему стратегически важен?

– Потому что ваш пленник признался, – и он указал на Вермандуа, – что продал этого туркам. По крайней мере, я так понял по присланной вами недавно из Дюнкерка депеше. Или это не так?

– Почему вы читали мое письмо… Вы неправильно поняли. Позвольте мне делать свою работу. А сами занимайтесь булочниками и хлебокрадами, Ла-Рейни.

Мужчина улыбнулся. Выражение его лица было почти приветливым.

– Мне безразличны ваши нападки, Полиньяк. Они не важны, равно как и вы. По прибытии в Париж пленники переходят ко мне, поступают в распоряжение военного министерства, так пожелал его величество. Сами прочтите.

И Ла-Рейни подал Полиньяку лист бумаги с печатью, который тот вырвал у него из рук. Мушкетер пробежал его глазами, и Овидайя обратил внимание, что он с трудом сдерживается. Он опустил руку на эфес шпаги, и этот жест не укрылся от внимания Ла-Рейни, равно как и от стоявших на площади солдат. Марсильо высунул голову в окно рядом с Овидайей, и теперь они наблюдали за происходящим вдвоем.

– Может быть, они сделают нам одолжение и перебьют друг друга? – спросил генерал. – Что здесь вообще происходит?

– Это Габриэль Николя де Ла-Рейни, – негромко произнес Жюстель, – начальник парижской полиции. Ставленник Лувуа, грубый и бесцеремонный.

– Вы хотите сказать, что наше положение только что ухудшилось? А я-то считал, что это уже невозможно.

Жюстель слабо кивнул.

Полиньяк все еще стоял напротив Ла-Рейни, держа руку на эфесе шпаги. Выпустив письмо, он обернулся:

– Кучер! Открывай карету! Гастон! Передайте пленников этому… человеку.

Несколько мушкетеров вытащили Овидайю и остальных из кареты и подтолкнули к людям Ла-Рейни, которые приняли их. Полиньяк махнул рукой своей свите. Мушкетерский берлин развернулся и поехал прочь. Полиньяк еще раз обернулся и прорычал:

– Вы еще пожалеете об этом, Ла-Рейни.

– Конечно, конечно. А теперь ковыляйте в свою «Прокопио», а работать предоставьте мне.

Овидайя и его товарищи оказались в другой карете. Ящики с их пожитками и оборудованием перегрузили тоже. Их новая карета была далеко не так комфортабельна и явно предназначена для перевозки заключенных. Когда они проходили мимо спешившегося Вермандуа, Марсильо поглядел на Бурбона и плюнул ему в лицо.

– Предатель!

Вермандуа с улыбкой вытер слюну с лица кружевным платком.

– Паоло, я сделал то, что должен был сделать, чтобы снова обрести расположение отца. Благодари за это своего английского предводителя. Я все время говорил ему о том, что однажды отомщу за то, что он меня шантажировал. Разве не так, месье Челон?

Не успел Овидайя ответить ему, как между ними встал Ла-Рейни. В руках у него была дубинка, которую он обрушил на плечо Марсильо. Итальянец вскрикнул от боли и рухнул на колени. Вермандуа удивленно поглядел на него и слегка поклонился:

– Благодарю вас за то, что защищаете мою честь, месье. Но поверьте мне, я вполне способен сам…

– Заткнитесь, или будете следующим, – рявкнул Ла-Рейни.

– Что… Как вы смеете? Разве вы не знаете, кто я такой?

Ла-Рейни презрительно покосился на графа:

– Шалун какой-то суки, удостоенной чести проглотить достаточное количество королевского семени.

Вермандуа побледнел.

– Я – Луи де Бурбон, узаконенный…

– Его величество окончательно утратил терпение по отношению к вам, месье. Он изгнал вас по совету моего господина. Узаконенным бастардом вы были по доброй воле короля. Теперь же вы самый обыкновенный заговорщик, как и все остальные.

И, обернувшись к своим людям, он произнес:

– Заковать в цепи этого омерзительного содомита!

Ла-Рейни снова обернулся к Овидайе и остальным:

– Слушайте меня внимательно, больше повторять не буду. Не болтать, не торговаться. Иначе… – Он мгновение разглядывал пленников, затем вынул пистолет, направил его на Жюстеля и без малейших колебаний выстрелил ему в живот практически в упор. Гугенот рухнул на землю. Графиня закричала и бросилась к нему, однако двое солдат оттащили ее прочь. Под лежавшим на земле мужчиной образовалась быстро разраставшаяся лужа крови.

– Чудовище! – взвизгнула графиня.

Ла-Рейни подошел к ней и отвесил пощечину.

– Без этого гугенота можно было обойтись, хотя в качестве назидательного примера он вполне сгодился. А теперь все по местам. Мы отвезем вас в другое место. Такое, где мы спокойно, – и он холодно улыбнулся, – сможем побеседовать.

* * *

Их снова трясло в карете по улицам Парижа. В отличие от берлина мушкетеров, здесь не было мягких сидений – сидений вообще не было. Соответственно, Овидайе и остальным пришлось сидеть на голом полу, поскольку их наручники прикрепили к железным кольцам в полу кареты. Ученый не отрываясь смотрел на доски прямо перед собой. Все они были чем-то залиты, то ли кровью, то ли экскрементами, а возможно, смесью того и другого. Он слышал, как негромко всхлипывала сидевшая рядом графиня. Напротив него сидел Марсильо. На каждой выбоине старый генерал шумно стонал. Грубый удар Ла-Рейни оказался весьма чувствительным. Были ли сломаны кости у их товарища, сказать было трудно. И только Янсен сидел тихо, устремив взгляд вдаль, как бывало в море, когда он разглядывал горизонт.

Вермандуа был не с ними. После того как графа заковали в цепи, его привязали на козлах. Овидайя предположил, что это не означает, что у того привилегированное положение. Скорее всего, Ла-Рейни просто опасался, что остальные четверо растерзают его в клочья, если он запрет их вместе с Вермандуа. По крайней мере, в отношении Янсена и графини он был не так уж неправ. Марсильо был слишком тяжело ранен, но остальные готовы были задушить француза голыми руками, если бы им дали такую возможность, в этом англичанин был совершенно уверен.

В карете не было окон, однако между боковыми досками виднелись щели, через которые внутрь падал свет. Овидайя поглядывал сквозь них наружу. Он увидел фронтон здания, рыночный лоток, время от времени попадались прохожие, но ничего такого, что помогло бы ему понять, где они находятся. После долгих попыток рассмотреть что-то, едва не свернув себе шею, ему наконец удалось разглядеть огромную церковь с остроконечным фронтоном.

– Паоло?

– Да?

– Где именно находится Сент-Эсташ?

Прошло некоторое время, прежде чем болонец ответил с перекошенным от боли лицом.

– Чуть севернее острова Сите. Немного… к востоку от Лувра.

– Значит, мы действительно движемся на запад, то есть прочь от Бастилии. Мне интересно, куда нас везут. Может быть, в Шатле.

– Глубокие подвалы, – отозвался Янсен, – в Париже есть повсюду.

Овидайя хотел что-то ответить ему, однако в этот миг снаружи раздались крики:

– Вот он! Вот эта свинья! Я же говорил вам, что они будут проезжать здесь!

Раздался глухой удар, когда что-то стукнуло о стенку кареты. По всей видимости, в них швыряли гнилыми овощами. Сквозь трещины в потолке посыпалась пыль.

– Назад, подонки! Именем его величества! – взревел Ла-Рейни.

Ответом ему стал злорадный смех:

– Нас больше, чем вас, гораздо больше.

– Отойдите с дороги, не то я прикажу перестрелять вас, словно шелудивых собак! – крикнул Ла-Рейни. Послышались характерные металлические щелчки кремниевых затворов, когда тридцать стражников взвели мушкеты. Овидайя смотрел на своих спутников. Марсильо и графиня выпрямились и сосредоточенно прислушивались. Янсен смотрел на одну из своих ладоней, а затем провел по ней пальцами второй руки.

– Что такое? – спросил Овидайя.

– Это не пыль, – ответил Янсен. В голосе его слышалось удивление. – Это мука.

Снаружи донесся голос Ла-Рейни:

– Возвращайтесь на свои рабочие места. Случившееся произошло по приказу короля.

– Чуму на твою голову, Ла-Рейни! Тебя повесят, если не выдашь пленников! Дьявол тебя побери!

Начальнику полиции ответил не один голос, а целый хор. Овидайя обернулся и прильнул к одной из трещин в стене, однако ничего не увидел.

– Повернитесь! – крикнул он остальным. – И смотрите, не увидите ли чего сквозь щели.

Остальные подчинились. Графиня воскликнула от изумления, а затем истерично захихикала.

– Графиня?

Та не отвечала, продолжая хихикать.

– Кажется, она окончательно сошла с ума, – произнес Янсен.

Овидайя схватил графиню за плечо:

– Катерина! Что вы видите? Это Полиньяк и его мушкетеры?

– Нет. Это… это… булочники. Парижские булочники.

В этот миг снаружи кто-то спустил курок мушкета, и разверзся ад. Поднялся разноголосый крик, за ним последовали новые выстрелы из пистолетов и мушкетов. Испуганно ржали лошади. Карету качало из стороны в сторону. Слышалось царапание и постукивание. Видимо, кто-то пытался открыть дверь с той стороны кареты.

– Казобон! Арно! Сейчас мы вас вытащим! – раздался гортанный мужской голос.

Послышалось несколько выстрелов, за ними последовал крик. В воздухе засвистели пули, внутрь кареты полетели щепки. Стук в дверь прекратился. Овидайя обернулся. Одна из пуль просвистела не более чем в двух пядях от его головы, как можно было судить по дыре в стене размером с ладонь. Ученый поспешно выглянул в нее. Он увидел полицейских Ла-Рейни, сражавшихся с сорока или пятьюдесятью мужчинами в передниках и белых шапочках. Нападавшие были вооружены пекарскими лопатками и ножами. Несколько пекарей уже были ранены и лежали на земле, тем не менее, судя по всему, они постепенно теснили королевскую полицию.

Внезапно, безо всякого предупреждения, карета тронулась с места. Возница резко повернул, и Овидайя ударился головой о стенку кареты. Когда он снова пришел в себя, карета уже подпрыгивала по булыжной мостовой. Внутри повозки стало очень светло, и кроме него все лежали плашмя на полу. Ученый посмотрел на заднюю стенку кареты. В ней были пробоины, около дюжины, и их становилось все больше. Ученый упал на пол и ухватился за железное кольцо.

Так они ехали некоторое время. Внезапно небольшой люк над козлами открылся, в окошке мелькнула рука, бросившая что-то внутрь кареты.

* * *

– Ключи! Ключи от оков! – заорал Овидайя.

Связка ключей запрыгала по дну кареты, словно в пляске святого Витта. Первым ее ухватил Янсен и тут же принялся возиться со своими оковами. Попасть ключом в замок в подпрыгивающей на камнях карете было непросто, однако датчанин не сдавался, пока оковы наконец не упали на пол.

Вскоре после этого все они освободились, по крайней мере от оков, однако по-прежнему были заперты в карете. Впрочем, судя по виду изрешеченной дверцы, ее можно было открыть хорошим пинком или ударом кулака. По всей видимости, Янсен пришел к тому же выводу и направился к двери, держа в руке скрученные петлей цепи. Сквозь заднюю стену пролетела еще одна пуля. Узники снова рухнули на пол кареты.

Овидайя выглянул в одну из многочисленных дыр в стене. Они по-прежнему ехали на запад, и он видел реку. Затем карета свернула влево, возможно, чтобы проехать по мосту. Они проделали не более пары ярдов, когда повозка резко остановилась. Послышалась ругань сидевшего на козлах человека. Несмотря на то что разобрать сказанное было сложно, голос был знаком ученому слишком хорошо. Принадлежал он Вермандуа.

Тем временем Янсен снова вскочил на ноги и принялся колотить цепью по двери. Пара ударов – и моряку удалось выломать несколько кусков размером с тарелку. Дверь подалась, и датчанин вывалился наружу. Овидайя увидел, что они действительно находятся на мосту через Сену. Судя по всему, преследователи отстали, по крайней мере, солдат нигде не было видно. Вместо этого здесь были каменотесы, работавшие на мосту. На другом берегу реки возвышался большой деревянный кран. Рядом лежали гранитные блоки, напоминавшие миниатюрные версии египетских пирамид. Он подал графине знак подниматься, а затем обернулся к Марсильо, однако тот лишь покачал головой:

– Оставьте меня здесь, Овидайя. Я не смогу.

– Глупости, Паоло. Я помогу вам.

– Без меня вы, возможно, сумеете уйти. А меня может спасти лишь чудо.

– Еще одно? Нас уже спасало землетрясение, куча вяленого мяса и парижское хлебное восстание. И если вы наконец не возьмете ноги в руки…

– То что?

– Не только я пну вас под зад, но еще и Господь небесный. Три чуда, Паоло! Это больше, чем полагается даже самому набожному католику. Остальное вам придется делать самому.

Марсильо проворчал что-то невразумительное и поднялся. Вместе они выбрались наружу и стали оглядываться. С передней стороны кареты доносились звуки битвы. Марсильо оперся на Овидайю, и вместе они захромали прочь. Причиной остановки кареты стали деревянные леса, проходившие вдоль всей широкой стороны моста. Перед ними было еще одно нагромождение камней, и карета проехать дальше не могла. Теперь Овидайя понял, где они оказались. Должно быть, это был новый мост Руаяль, самый западный из мостов через Сену. Здесь уже практически заканчивался Париж. На севере виднелись королевские сады Тюильри. На другой стороне реки простирались зеленые луга Сен-Жермена.

На втором уровне лесов, примерно в двадцати футах над мостовой, стояли Янсен и Вермандуа. Граф не только сумел избавиться от оков, исчезла даже веревка, которой его привязали к козлам. Выглядел Вермандуа странно. Он был с ног до головы в муке, осыпавшейся с его парика и одежды. Он где-то раздобыл гренадерскую саблю, с помощью которой пытался отогнать от себя разъяренного датчанина. Последний все еще держал в руках свои оковы и пользовался ими в качестве импровизированного моргенштерна. Из-за неравных условий боя оба немного напоминали римских гладиаторов. Графини и след простыл.

– Остановитесь же наконец! – крикнул Вермандуа.

– Не раньше, чем изрублю тебя в капусту, змея! – шипел Янсен.

Цепь обрушилась на лицо Вермандуа. Тот отпрянул, и металл просвистел на расстоянии пальца от его подбородка.

– Нам стоит держаться вместе. Давайте сначала уйдем, а затем, если вам так угодно, можем устроить дуэль, как цивилизованные люди.

Янсен прорычал в ответ что-то невразумительное.

– На рапирах. – Вермандуа снова увернулся от обрушившейся на него цепи. – Или пистолеты, или все, что пожелаете.

На лесах стояли рабочие и каменотесы, с удивлением наблюдавшие за происходящим. Овидайя предположил, что до появления людей Ла-Рейни, а быть может, и Полиньяка остается всего несколько минут.

– Прекратите! – заорал он. – Нам нужно уходить отсюда.

Янсен на его призывы не отреагировал. Оскалившись, он пытался попасть в графа, движения которого постепенно начинали замедляться. Один его рукав уже окрасился темно-красным – скорее всего, Вермандуа поймал пулю.

Со всей возможной скоростью, которую позволял развить стонущий генерал, Овидайя протиснулся между каменными блоками, кадками с цементом и мешками с песком, направляясь к южному берегу. Они проделали примерно треть пути, когда за спиной у них раздался душераздирающий крик. Овидайя обернулся и увидел графиню. Та где-то раздобыла огнестрельное оружие, да не какое-то. У того, что она сжимала обеими руками, было приметное дуло в виде воронки, слишком хорошо знакомое ученому. Он успел увидеть, как она подняла мушкетон и прицелилась в графа Вермандуа.

– Нет! – негромко воскликнул граф.

Графиня выстрелила. На лесах раздался крик, один мужчина упал и глухо ударился о мостовую. Да Глория вскрикнула, что, по всей видимости, должно было означать ликование, а быть может, что-то другое. Овидайя почувствовал, что рука Марсильо впилась в его плечо.

– Они идут, – прохрипел генерал.

Теперь Овидайя тоже увидел их. С северного берега к мосту Руаяль приближался конный отряд. Их было слишком много. Казалось, они заполонили весь берег Сены. Марсильо и Овидайя припустили к другому берегу. Когда позади осталось около двух третей пути, они обернулись еще раз. Северную часть моста заполнили драгуны и пехота. Кажется, они до сих пор не увидели двух беглецов из-за нагромождения строительных материалов. Вместо этого солдаты пристально изучали нечто у подножия лесов. Овидайя поспешно утащил своего друга за большой каменный блок, лежавший на краю моста, одновременно оглядываясь в поисках возможности бежать. По южному берегу к мосту тоже приближались солдаты.

Ученый выглянул за парапет. В добрых пятнадцати футах под ними проходила грузовая барка. Он подтолкнул Марсильо к парапету:

– Прыгайте!

– Да мы же все кости себе переломаем, – удивился генерал. Он скорее лежал на парапете, чем прислонялся к нему, и выглядел так, словно вот-вот собирался потерять сознание.

– Лучше так, чем это сделает палач, – отозвался Овидайя. Затем изо всех сил толкнул Марсильо, и итальянец упал. Овидайя перепрыгнул через парапет. Прежде чем прыгнуть, он еще раз посмотрел на мост, заполнявшийся солдатами. Последним, что он увидел на мосту Руаяль, был мужчина в кожаном камзоле каменотеса. На голове у него была низко надвинутая на лицо шапка, в руках он держал молоток и долото. Казалось, он очень торопился. Челон отметил, что у рабочего очень густые черные локоны и что двигается он, словно кот. Затем Овидайя увидел только одно лишь небо, а вскоре после этого – и вовсе ничего.

* * *

Когда он снова пришел в себя, баржа уже шла по предместьям Парижа. Судя по всему, команда их не заметила. И только ближе к вечеру где-то к западу от Парижа шкипер обнаружил, что на задней палубе между мешками с шерстью у него лежат двое дворян. Брать иностранцев с собой мужчине не хотелось. Очень уж очевидно было, что они что-то натворили, да и выглядели они не слишком зажиточными. Чулки порваны, бархатные камзолы потрепаны, волосы в париках торчат во все стороны.

Тем не менее Овидайя сумел убедить мужчину довезти их почти до самого Вернона, где, по сведениям шкипера, располагался монастырь бенедиктинцев под названием Сен-Жюст. Кроме того, он сообщил, что там должен быть хороший врач. Кошелек у Овидайи отняли еще на флагманском корабле, однако в подкладке его камзола было зашито несколько золотых монет. Нескольких кругляшков оказалось достаточно, чтобы заставить шкипера передумать и освободить для них две кровати в каюте.

Овидайя упал с моста на тюк с тканями. Не сказать, чтобы он был мягким как пух, однако костей он не сломал. Марсильо повезло не так сильно. К ушибленному плечу, которое к этому моменту уже сильно опухло, у него добавилась сломанная нога и, возможно, другие повреждения. На протяжении первых дней болонец почти не приходил в сознание. У него поднялась температура, и Овидайя долгое время вообще не был уверен в том, что старый солдат дотянет до прибытия в монастырь бенедиктинцев.

Через несколько дней жар отступил. Тем не менее, когда они добрались до монастыря Сен-Жюст, Марсильо пришлось перенести на берег на носилках, а до монастыря везти на повозке. Овидайя предложил аббату все оставшееся у него золото, если медик позаботится о генерале, однако тот отказался:

– Вы не обязаны платить нам, месье. Однако я хотел бы узнать ваши имена.

– Я предпочел бы их не называть.

– Вы путешествуете инкогнито?

– Да.

– И все же я вынужден настаивать.

Увидев сомнение на лице ученого, аббат хитро улыбнулся.

– Вы можете назвать мне свои имена на исповеди, и тогда они навсегда останутся тайной.

На миг Овидайя задумался, не обмануть ли аббата, однако почувствовал, что слишком устал для этого, да и надоели ему постоянные тайны. Поэтому он негромко произнес:

– Я Авдий Челоний, к вашим услугам. А моего спутника зовут Павел Лукий Марсилий.

Аббат поднял бровь:

– Марсилий? Тот самый Марсилий? Автор «Dissertatio de generatione fungorum»?

– Тот самый, ваше преподобие.

– Почему же вы сразу не сказали? У нашего ботаника есть несколько его трудов. Для нас будет честью вылечить вашего друга, если того захочет Господь, сколько бы времени на это ни потребовалось. До тех пор вы находитесь под нашей защитой.

С того момента прошли недели, на протяжении которых Марсильо начал чувствовать себя лучше. Монастырский медик наложил шину ему на ногу, ежедневно промывал его плечо отваром мандрагоры. Опухоль стала спадать, однако медик опасался, что рука генерала так и не обретет былую подвижность.

Большую часть времени они проводили в монастырской библиотеке или же сидели в большом саду, разбитом во внутреннем дворике летней трапезной. Они занимались одними и теми же делами, и мир за воротами монастыря постепенно начал меркнуть. Иногда Овидайя задавался вопросом, существует ли он вообще. Он полагал, что аббат в курсе последних событий, что он знает по крайней мере о ходе военных действий, которые развернул Великий король против Великого альянса. Однако вопросов не задавал.

Наступила весна. Когда однажды вечером, незадолго до вечерни, они сидели в залитом солнечным светом церковном саду, Марсильо сказал:

– Я обратил внимание, что вы совершенно перестали писать письма, Овидайя.

– Да, перестал.

– Однако письма для вас были подобны эликсиру жизни.

– Верно, – согласился Овидайя. – Но я не могу вернуться в «République des Lettres», несмотря на то что меня туда тянет.

Марсильо склонил голову набок. Овидайя поглядел на него. Он предполагал, что генерал смотрит на него с удивлением, однако уверен не был. Сейчас было сложно трактовать выражение хорошо знакомых ему черт лица итальянца, поскольку одна половина лица Марсильо была парализована после падения с моста через Сену – по словам медика, причиной было слишком большое количество черной желчи в организме.

– Вы действительно думаете, что все, что вы пишете, очень быстро оказывается в Черном кабинете Людовика? – поинтересовался Марсильо.

– Приходится предполагать это. С корреспонденцией покончено.

Марсильо поднялся и направился к растению, росшему в нескольких метрах от них. Овидайя последовал за ним. У растения были большие зеленые листья, на ветках висели круглые темно-красные плоды. Марсильо показал на них пальцем:

– Вот. Вы видели, что ботаник выращивает даже волчьи ягоды? Их нечасто встретишь, их привозят из Нового Света.

– Их можно есть?

– Тут мнения расходятся. Ботаник полагает, что они вырабатывают желтую желчь в больших количествах и даже могут вызвать ликантропию. Я же читал, что бразильские индейцы варят из них что-то вроде компота.

– Мне очень жаль, что я лишил вас мечты, Паоло.

– Какой мечты?

– Вы хотели отправиться в Бразилию в качестве бандейранта и написать труд о тамошней флоре.

– Вы знаете об этом? Мы никогда на этот счет не разговаривали.

– Мне рассказала Ханна.

Марсильо пристально поглядел на него.

– Вы скучаете по ней?

– Больше, чем по всем письмам натурфилософов и ученых этого мира.

Граф указал на каменную скамью, на которой они сидели:

– Давайте присядем. Нога болит.

Они вернулись на скамью. Марсильо сорвал одну волчью ягоду и покрутил в ладонях.

– Это не ваша вина.

– В некотором смысле моя.

– Что Вермандуа нас предал? Что Голландская Ост-Индская компания оказалась кучкой продажных обманщиков? Нет, это не ваша вина. А если бы вы не толкнули меня через перила моста, я был бы уже на эшафоте. Кстати, кто вам сказал, что я буду расстроен, если не попаду в Бразилию? Сейчас я вполне доволен тем, что нахожусь здесь. Чего стоит один этот сад и все эти книги! Кроме того, я обещал ботанику, что сделаю ему теплицу. Короче говоря, я подумываю о том, чтобы остаться здесь.

– Вы хотите стать монахом?

– Скорее всего нет. Здесь нет красивых женщин и, честно говоря, красивых мужчин тоже. Но важно то, что я не спешу. Мне больше никуда не нужно бежать. А вам – нужно.

Овидайе очень хотелось возразить своему другу. Место здесь было умиротворенное. Поскольку за минувшие недели никто не нашел их, казалось вполне вероятным, что здесь они в безопасности – по крайней мере до тех пор, пока они ведут себя тихо и не пишут письма по всему миру. Однако скоро придется отправляться дальше, в этом Марсильо был прав. Овидайя только кивнул.

– Вам следует попытаться найти ее, – произнес Марсильо.

– Я знаю, где она.

– Что? Вы знаете?

– Ну да. Конечно, по пути туда с ней могло что-то случиться. Но я так не думаю.

Он поглядел на волчью ягоду, которую продолжал вертеть в руках Марсильо. Название казалось ему не слишком подходящим. Шкурка у плода была не пушистой, а совершенно гладкой.

– Я отправил Ханну к своему знакомому, к…

– Лучше не говорите мне. То, чего я не знаю, нельзя будет из меня вытрусить. Так чего же вы ждете?

– Паоло, неужели же вы не понимаете? Никто не знает, что Ханна Кордоверо существует. Французы считают, что существовал только Давид бен Леви Кордоверо, погибший в Смирне. А меня ищут. Французы знают меня в лицо, голландцы тоже, вероятно, то же самое можно сказать и об англичанах. Ищейкам Людовика известно, с кем я общался в Англии и Голландии. За тем, у кого, как я надеюсь, нашла пристанище Ханна, тоже, скорее всего, наблюдают. Если я приближусь к ней или напишу, возможно, это станет концом для нее.

– Отправьте зашифрованное письмо.

Овидайя покачал головой:

– Все наши коды расшифровали. И даже если шифр устоял, само по себе письмо могло бы ее выдать.

Марсильо вздохнул:

– Мне очень жаль, что вы не можете поехать к своей Джульетте.

– Джульетта?

– И Ромео. Это из английского театрального романа, мы уже как-то говорили об этом. Леандр и Геро, Орфей и Эвридика – все сводится к одному и тому же.

Он понюхал плод.

– Придумайте что-нибудь. Должен же быть какой-то способ.

– Если он есть, то я его не вижу.

– Но если кто-то и может его найти, то только вы. – Марсильо улыбнулся. – Овидайя, покоритель Насмураде.

– И тем не менее это рискованно.

– Риск существует всегда.

Марсильо поднес плод ко рту и откусил. По подбородку потек светлый сок.

– Что ж, если он ядовит, это в любом случае будет изысканная смерть. Вот, попробуйте.

Овидайя взял волчью ягоду и откусил. Вкус действительно был великолепный, сладкий и в то же время кислый, не похожий ни на что.

– Неплохо.

Ученый проглотил кусок.

– Вы правы, Паоло. Полагаю, я последую вашему совету и вскоре уеду отсюда.

– Я сожалею об этом в некотором роде, поскольку вы – очень приятный спутник. Но я рад, что вы собрались с духом. Поверьте, пытаться стоит. Иначе радости от жизни у вас не будет.

Овидайя кивнул. Он хотел откусить еще кусочек плода, однако Марсильо удержал его.

– Вы что же, боитесь теперь, что я отравлюсь?

– Нет, но я вижу, что внутри есть семена. Я хочу забрать их для коллекции. Если я когда-нибудь вернусь к себе на родину, в Болонью, то посажу их там. Кажется, эти волчьи ягоды любят солнце, а его в Эмилии предостаточно.

Марсильо запустил пальцы в мякоть плода и выудил из него маленькие желтые зернышки, окруженные желеподобной массой. Некоторое время он смотрел на них, а затем завернул в платок и спрятал в карман.

– Кстати, о семенах. Знаете, что мне было бы очень интересно узнать?

– Что же?

– Что стало с нашими кофейными растениями.

* * *

Каждый раз, когда Гатьен де Полиньяк ставил свою прогулочную трость на паркет, ее наконечник издавал щелчок, эхо которого словно усиливалось высокими стенами и катилось по всему зеркальному залу. Не то чтобы он мог что-то с этим поделать. В отличие от тех придворных, которые прогуливались взад-вперед по залу небольшими группками по три-четыре человека, он действительно нуждался в своей трости. Его раненное еще в Лимбурге колено совсем перестало сгибаться, и только с помощью трости удавалось хоть как-то продвигаться вперед. Не обращая внимания на укоризненные взгляды дворян, он пересек просторный зал в сопровождении одного из своих людей, который нес большой деревянный ящик. Они приблизились к расположенным в восточной стене дверям. Там, скрестив руки за спиной, стоял Россиньоль. На лице его читалось раздражение.

– Капитан, – произнес Россиньоль. – Я уже начал опасаться, что вас задержали.

Мушкетер покачал головой:

– Глупости. Вам повсюду мерещатся люди Лувуа.

– Это связано с тем, что они действительно повсюду. Она у вас с собой?

– Да. И не пытайтесь отговорить меня. Мое решение твердо.

– Я знаю. Однако я попрошу вас об одном.

– О чем, месье?

– К сожалению, черствость вашего характера теперь столь же велика, как ваше мужество. Помните о том, что сейчас вы будете говорить с королем, и не только об этом. Вы будете говорить с отцом, утратившим сына.

Россиньоль вынул из кармана часы и поглядел на циферблат.

– Идемте. Это такая встреча, на которую следует прийти вовремя.

Открылась дверь, они вошли и сначала оказались в зале Меркурия, где находилась постель его величества. Когда они шли через комнату, навстречу им попалось несколько весьма недовольных испанцев. За ними последовали несколько не менее недовольных русских. Сегодня король устраивал аудиенцию, официальный прием, во время которого его подданные и дипломаты могли изложить свои просьбы.

Просьбы у Полиньяка не было, за исключением, быть может, позволения завершить проклятое дело о заговорщиках. После того как Ла-Рейни отнял у него пленников, он тайком последовал за кортежем начальника полиции. Из боковой улочки он наблюдал за тем, как напали на транспорт булочники, а потом одним из первых оказался на мосту Руаяль.

Уже на следующий день он составил письменный отчет. Однако, вопреки ожиданиям, его не пригласили ни к королю, ни к одному из его министров. После этого он написал еще несколько писем, в которых просил о разговоре. Однако на эти письма тоже никто не ответил. Россиньоль предположил, что фракция Лувуа, вероятно, перехватывает письма, чтобы скрыть свою ошибку. В конце концов, от Ла-Рейни ушел не только английский агент-провокатор, но и сам сын короля.

Главный криптолог посоветовал ему оставить это дело, однако Полиньяк не внял совету. Он уже не так сильно доверял Россиньолю, как прежде. Он не знал, что думать о его роли во всей этой истории. Был ли Россиньоль ставленником маркиза де Сенлея? Переоценил ли он значение Овидайи Челона? Или же преследовал совершенно иные цели?

Возможно, этого ему никогда не узнать. Но нужно попытаться довести дело до конца по-своему. Он расскажет королю о своей точке зрения на ситуацию, что бы ни думали об этом придворные.

Они дошли до входа в зал Аполлона, служивший королю местом для аудиенций. Слуга велел подождать, пока его не позовут. Вместе с несколькими придворными мушкетер и Россиньоль стояли у двери. Полиньяк опустил руку в карман камзола и стиснул лежавшие в нем четки. Пока бусинки скользили у него между пальцами, он мысленно бормотал светлые тайны.

Прокрутив четки три раза, он выпустил их и принялся рассматривать других просителей. Взгляд мушкетера остановился на одной из женщин. Не только потому, что она была исключительно красива, но и потому, что она показалась ему знакомой. Где-то он уже видел эту даму, в этом он был уверен, и было это не в Версале. Полиньяк наклонился к Россиньолю.

– Вы видите вон ту даму в черном парике? – прошептал он. – Кто это?

Россиньоль едва заметно кивнул:

– Исключительное создание, не так ли? Если я правильно помню, это Луиза Сам-Дон-Нефвий, дочь одного из лотарингских графов. – Криптолог указал на дверь. – Внимание, начинается!

Однако Полиньяк продолжал смотреть на придворную даму. Она уже заметила его взгляд, однако ему это было совершенно безразлично.

– Эта женщина… мне кажется, она…

Россиньоль грубо потянул его за рукав:

– Оставьте бабу, капитан! Сосредоточьтесь на аудиенции.

Тем временем лакеи открыли двери, и мушкетеру не оставалось ничего иного, кроме как войти внутрь. Зал был выдержан в темно-красных тонах, с позолоченным потолком, изображавшим греческого бога Аполлона на боевой колеснице. Человек, которого французские поэты называли воплощением Аполлона, сидел на возвышении у западной стены. Людовик Великий был одет в плащ из огненно-красного шелка с соболиной оторочкой поверх бордового костюма для верховой езды. Полиньяк часто видел короля, но всегда издали. Теперь же он увидел, что в последнее время Людовик сильно постарел. На лице его виднелись глубокие морщины, которые нельзя было скрыть ни пудрой, ни румянами. «Война, – подумал он. – Возможно, он действительно откусил больше, чем способен проглотить».

Кроме короля, в зале было еще не менее тридцати человек, среди которых самые разные придворные сановники и министры, а также Сенлей и Лувуа. Перед возвышением стояла женщина, которую из-за грубости черт лица и лошадиного зада Полиньяк принял за свояченицу Людовика, герцогиню Шарлотту Орлеанскую. Та присела в реверансе и потопала прочь из зала. Проходя мимо мушкетера, она негромко выругалась себе под нос.

Слуга возвестил об их прибытии:

– Месье Бонавентура Шарль Россиньоль, председатель счетной палаты, и Гатьен Робер де Полиньяк, капитан гвардии «черных мушкетеров».

Они вошли. Король с улыбкой обернулся ко вновь прибывшим. Россиньоль и Полиньяк низко поклонились.

– Месье Россиньоль, мы рады, что вы пришли. Вы должны нам еще одну партию в бильярд.

Россиньоль снова поклонился:

– Для меня это честь, сир. Ваша светлость слишком добры.

– Подождите, пока мы сыграем, потом будете прославлять мою милость, – ответил король, и зал звучно рассмеялся превосходной шутке.

Людовик надул губы:

– Разве обыкновенно вы не докладываете нам письменно?

– Именно так, ваше величество.

В душе Полиньяка закипал гнев. Нужно сохранять спокойствие. Ему сейчас очень хотелось взять в руки четки. Людовик оперся на позолоченный подлокотник, изображавший голову льва.

– Однако теперь вам этого недостаточно?

– На переданные мной данные не последовало никакой реакции, сир.

– Что ж, возможно, мы сочли, что на ваши данные реагировать не стоит.

– Это, ваше величество, кажется мне весьма маловероятным.

– Да?

– Да. Ибо это свидетельствовало бы о чудовищной небрежности.

В тронном зале стало настолько тихо, что были слышны шаги придворных в соседнем зале. По выражениям лиц Полиньяк видел, что тон его голоса шокировал присутствующих. Некоторые из дам побледнели еще сильнее и принялись судорожно обмахиваться веерами. Полиньяк понял, что ему не следовало так говорить со своим сувереном. Но иначе он не мог.

Людовик Великий провел рукой по усам, а затем негромко произнес:

– Он продолжает настаивать на своем непосредственном праве офицера моей гвардии, каковым еще является? Или желает отправиться обратно в Париж?

– Только после того, как скажу то, что должен сказать, сир.

По комнате пробежал шепоток, когда около тридцати придворных покачали головами в париках. Король откинулся на мягкую спинку трона, скрестил ноги и махнул рукой. После этого два лакея открыли двери, и придворные поспешно вышли из зала Аполлона. Остались только Полиньяк и оба лакея.

Когда двери снова закрылись, король наклонился вперед:

– Да вы еще более упрямы и дерзки, чем мне докладывали. – Людовик смотрел Полиньяку прямо в глаза. – Что ж, по крайней мере, вы не такой подхалим, как Россиньоль. Нас окружают кокетливые люди, капитан. Разговор с прямолинейным человеком весьма освежает.

Брови его сошлись в заученном жесте.

– Хотя столь непозволительное поведение неприлично для аудиенции, солдат. Никогда больше не смейте возражать мне – мне! – при всем дворе. Это достаточно доходчиво сказано для такого упрямца, как вы?

Стиснув зубы, Полиньяк поклонился:

– Нижайше прошу прощения, сир. Дело в том, что эта ситуация не дает мне покоя вот уже несколько недель.

– Хм. Вы были тем человеком, который взял в плен этого английского инсургента, состоявшего в союзе с нашим сыном, не так ли?

– Именно так, ваше величество.

– Как так вышло, что он ушел от вас?

Полиньяк рассказал Людовику о неожиданном вмешательстве Ла-Рейни и о декрете с королевской печатью, который вынудил его передать пленников начальнику полиции. Рассказал о восстании булочников и побеге заговорщиков. Король слушал, и лицо его не выражало ничего.

– Мы видим, – заявил Людовик, – что нам дали дурной совет в этом деле. Мы разберемся с этим. Благодарю вас, капитан. Если верно то, что вы говорите, возможно, мой сын еще был бы жив, не вмешайся полиция и не испорти все дело.

Махнув рукой, король дал Полиньяку понять, что он свободен. Однако мушкетер не сдвинулся с места.

Король строго поглядел на него, однако глаза его весело сверкали.

– Что ж, его дерзость поистине неслыханна! Не будь я королем, я вышел бы из себя.

– Я не думаю, что он мертв, – произнес Полиньяк.

– Что-что?

– Граф… я хочу сказать, бывший граф Вермандуа, сир.

– Не мертв? Но, если верить отчету Ла-Рейни, на мосту Руаяль было обнаружено его тело.

– Ваше величество, я видел тело. Оно было одето в его одежду, это правда, однако выстрел из мушкета сильно изуродовал его, и лицо было не опознать. Это мог быть и кто-то другой.

– Почему вы так считаете?

– Примерно месяц спустя я получил посылку. Я полагал, что содержимое не годится для того, чтобы доверять его третьим лицам, особенно после того, как, по всей видимости, некоторые мои письма не дошли до вашего величества.

– Продолжайте.

– В посылке находилось вот это.

Из кармана он вынул кольцо с печатью, опустился на колено перед троном и протянул его королю. При виде герба графа Вермандуа у короля на миг перехватило дух. Людовик взял кольцо и принялся изучать его.

– В посылке было что-то еще?

– Да, сир. Саженцы.

Полиньяк подошел к ящику, стоявшему на паркете у него за спиной, и вынул оттуда небольшой цветочный горшок, в котором торчал саженец высотой с ладонь.

– И что это за растение?

– Полагаю, речь идет о кофейном дереве, ваше величество. Думаю, оно ценное.

Людовик кивнул, однако больше внимания растению уделять не стал. Вместо этого он снова принялся вглядываться в кольцо с печатью, а затем спрятал его в карман жилета.

– Скажите, чтобы растение передали в наш ботанический сад. Там уж наверняка найдется место для него. Честно говоря, нам непонятна суматоха вокруг этого ужасного напитка. Нам он кажется отвратительным, мы предпочитаем хороший шоколад.

Он снова обернулся к Полиньяку:

– Благодарю, капитан. Вы сослужили мне хорошую службу. Теперь можете идти. Или мне придется просить вас трижды?

– Нет, сир. Всегда к вашим услугам. – Мушкетер поклонился и вышел из зала.

За дверями его ждал Россиньоль.

– Как все прошло?

– Трудно сказать. Возможно, он возведет меня в ранг герцога, возможно, лишит занимаемой должности. Я не знаю.

– Не печальтесь, так бывает со многими. Его не так-то просто раскусить. Вы передали ему кольцо?

– Да. И растения тоже.

– Что вообще все это значит, как по-вашему, капитан?

– Я полагаю, что Вермандуа удалось бежать. И что убили на мосту кого-то другого.

Россиньоль растерянно заморгал:

– Но если его считают мертвым, почему он подал весточку о себе?

– Я думаю, он хотел помириться с отцом. Но это стало невозможно, особенно после того, как тот лишил его легитимности. Что, однако же, не означает, что Вермандуа утратил желание помириться. Возвращая печать, он сигнализирует отцу, что подчиняется его решению. Кроме того, он отдал королю самое дорогое, что у него было, – кофейные растения.

– Но откуда он их взял?

– Понятия не имею. И все же не забывайте, что он – мастер-вор.

Они шли через зеркальный зал. Примерно на середине остановились и поглядели в окно на Гранд-канал, по которому в сторону дворца медленно плыла гондола в форме лебедя. Оба на мгновение замолчали. Затем Полиньяк пробормотал:

– Знаете, какой вопрос не давал мне покоя?

– Какой?

– Чем закончилась бы эта история, если бы Челон и Вермандуа не сбежали от нас.

– Что ж, по всей видимости, судьба решила иначе.

– Судьба? Вы имеете в виду булочников. Просто ужасное совпадение, что они заявились именно тогда, вы не находите? Можно подумать, кто-то подал им знак.

Россиньоль улыбнулся:

– Вы тоже начинаете видеть повсюду шпионов и интриги, капитан. А теперь прошу меня извинить. У нас война, мне нужно расшифровать множество депеш.

Россиньоль поклонился и исчез, а Полиньяк еще долго стоял у окна, держа в руках четки, и смотрел на канал.

* * *

Прежде чем вернуться к расчетам, которыми она занималась на секретере, Ханна протерла усталые глаза. С каждой неделей становилось все труднее разбирать почерк хозяина дома. Подагра в суставах пальцев в последнее время разыгралась не на шутку, кроме того, он почти ничего не видел. И результатом становились эти жуткие каракули, которые лежали перед ней, – шесть страниц, заполненные иероглифами. Если бы эти записи были обычными письмами, можно было бы расшифровать неразборчивые места, обратившись к контексту. Однако с математическими расчетами это было почти невозможно. На этом листе содержались расчеты по гравитации, которые должны были дополнить рассуждения Ньютона. Но сколько бы Ханна ни вглядывалась в оформленные по подобию записей Лейбница формулы, дюжины гамм, дельт и знаков «равно», кое-что по-прежнему оставалось неясным. Поскольку статью уже завтра следовало отослать издателю «Acta Eruditorum» в Лейпциг, ждать было нельзя. Женщина со вздохом поднялась. Придется будить старика.

Ханна на цыпочках, стараясь не шуметь, прошла из кабинета в столовую, чтобы не разбудить второго человека, дремавшего там на небольшой койке. Она поглядела на ребенка. Казалось, он спал глубоко и крепко. До рождения Вильгельма-Лодевийка большая столовая была наполнена тиканьем часов, стоявших вдоль стен комнаты. Однако после продолжительных дискуссий хозяин дома понял, что для всех будет лучше, если ребенок не будет просыпаться каждый час от адского шума, который издавали часы.

Женщина стала подниматься по лестнице, ведущей на второй этаж. Официально Ханна Кудеваар была племянницей хозяина дома. Поскольку тот так и не женился и не завел детей, она должна была помогать дряхлеющему старику вести хозяйство. Это было почти правдой, хотя на самом деле она скорее занималась ведением всей его корреспонденции и готовила к публикации его временами совершенно запутанные трактаты. Когда скрывать ее беременность стало уже невозможно, соседи, конечно же, стали шушукаться – об этом говорила половина Гааги. Затем среди соседей распространился слух, который они же сами и пустили, согласно которому Ханна замужем за офицером Голландской Ост-Индской компании, в данный момент он находится в Нагасаки и вернется только через несколько лет. Маленький Вилл был зачат незадолго до отъезда господина Кудеваара. Конечно же, в это никто не поверил. Просто всем гораздо больше нравилась идея, что знаменитый натурфилософ зачал ребенка в возрасте шестидесяти трех лет, да еще и с такой молодухой.

Поднявшись по лестнице на самый верх, Ханна на миг выглянула из окна. Начиналась весна, снег сошел. Во дворе дома имелся сад. Он, как хорошо было видно отсюда, состоял из двух квадратных грядок одинакового размера. Из земли уже появились какие-то ростки, похожие на тюльпаны. Стебельки цветов, увенчанные бутонами, поднялись вверх примерно на один фут.

Отвернувшись от окна, женщина направилась к его спальне. Дверь была лишь прикрыта; Ханна услышала негромкий храп и постучала в притолоку. Ей пришлось проделать это трижды, и каждый последующий стук должен был быть громче, чтобы Христиан Гюйгенс наконец проснулся.

– Да? Ханна?

Женщина вошла в комнату. Несмотря на все ее усилия, спальня Гюйгенса была похожа на рабочий кабинет, как вообще все, где бы он ни устроился. Натурфилософ повсюду разбрасывал конверты и скомканные бумажки, на комоде лежало несколько разобранных часов и записи партитуры оперы, над которой он как раз работал. Она предвкушала момент, когда Вильгельм начнет ползать по дому. Если ребенок примется мусолить валяющиеся повсюду математические выкладки Гюйгенса, этому человеку волей-неволей придется придерживаться какого-то порядка.

– Мне очень жаль, что приходится вас будить. Но у меня проблемы со статьей.

– Той, что для «Acta»?

– Да.

– Что за проблема?

– Ваш ужасный почерк, сеньор.

Гюйгенс улыбнулся:

– Сейчас приду. Подождите на лестнице, если вас не затруднит.

Он медленно поднялся и побрел в угол комнаты, где находилось кресло-туалет.

– Мне нужно только…

Женщина кивнула, вышла из комнаты и спустилась на лестничную площадку. За спиной у нее раздалось покряхтывание Гюйгенса. Как и большинство мужчин его возраста, он страдал от камней, поэтому процедура могла немного затянуться. Ханна тем временем рассматривала сад сквозь витражное стекло. Солнце заливало внутренний двор, и она увидела, что один из тюльпанов уже начал раскрываться. Даже отсюда были видны белые лепестки с пурпурными прожилками.

Обе грядки были заняты тюльпанами. Разве не удивительно, что турки и голландцы одержимы одними и теми же цветами? Гюйгенс тоже очень любил тюльпаны. Однажды он рассказывал ей, что во времена его юности тюльпаны были еще дороже, чем сегодня, дороже гвоздик, фарфора и золота. Тогда граждане республики торговали луковицами тюльпанов, многие на этом разорились. «Это, – подумала тогда Ханна, – очень по-голландски. Стоит чему-то войти в моду в республике, как этим тут же начинают торговать на площади Дам, это оценивают, оформляют опционы, пускаются в биржевые спекуляции. А вот в Османской империи цену на луковицы тюльпанов устанавливал султан, чтобы никто не наживался на них».

– Ваши тюльпаны скоро распустятся, – крикнула она в сторону спальни.

– Да? Чудесно. Интересно, какие будут оттенки. Сорта совершенно эксклюзивные.

– При всем уважении, мне было бы проще, если бы мы посадили на улице немного картофеля и бобов.

– Я об этом тоже думал. Однако дареному коню… – Старик снова закряхтел и засопел. – Ну, вы знаете поговорку.

– Честно говоря, нет.

– Ах, простите. «Дареному коню в зубы не смотрят». Под этим подразумевается, что к подаркам нельзя относиться критически.

И он снова закряхтел:

– Господь всемогущий!

Ханна поглядела на аккуратно посаженные грядки. Должно быть, ими занимался профессиональный садовник. Теперь, когда она задумалась об этом, ей вспомнились мужчины. Они приходили осенью прошлого года, незадолго до начала морозов, с мешком, полным луковиц, и высадили их прямо в землю. Тогда ее беременность уже близилась к концу, и ей было не до растительности на грядках Гюйгенса. Кроме того, тогда она решила, что это хозяин дома нанял садовников.

– Кто же подарил вам тюльпаны? – спросила она.

– Что ж, вообще-то ваш… ваш… отец вашего…

Женщина вздрогнула:

– Овидайя?

Она обернулась к прикрытой двери в спальню:

– Он подарил цветы вам? И вы мне ничего не сказали?

Поднявшись по лестнице, она направилась к двери.

– Подождите, Ханна. Я еще не закончил.

– Ну и что? Немедленно скажите мне, что все это значит, или камень в мочевом пузыре станет самой меньшей из ваших проблем!

Она услышала, что он негромко засопел.

– Вы меня неправильно поняли. Когда он приезжал сюда, мы говорили о многом – о часах, астрономии, о планетянах…

– Ближе к делу!

– …и о тюльпанах. Я рассказывал ему, что очень люблю тюльпаны. После чего он пообещал, что сделает мне подарок и велит посадить в моем саду целую грядку «Всегда август» и «Красный попугай» в благодарность за мою помощь. Я возразил, что Голландская Ост-Индская компания и так мне платит, однако он настаивал. Он очень легко обходился с… деньгами своего нанимателя. Вы знали, что он заказал себе шпагу у Риверо, самого знаменитого кузнеца Толедо? А его парики…

– Вы отвлекаетесь.

– Простите. Но, когда не мочился шестнадцать часов, становишься очень несобранным. В любом случае он пообещал. Мы оба знали, что «Август» и «Попугай» – очень редкие сорта и что пройдет достаточно много времени, прежде чем удастся добыть нужное количество. Поэтому я ни капли не удивился, когда прошлой осенью ко мне пришли садовники. Когда я стал расспрашивать, они сказали мне, что должны выполнить заказ, размещенный у них давным-давно месье Невиллом Ризом, для которого наконец-то появилось достаточно луковиц. Я знал, что это один из его псевдонимов.

– То есть вы хотите сказать, что Овидайя заказал посадку тюльпанов еще до своего отплытия в Левант в 1688 году?

– Именно так. Мне очень жаль. Если бы я получил от него весточку, то сразу же сообщил бы вам. Признаю, я должен был сказать вам, что цветы – это как бы… как бы его завещание. Но тогда я был очень занят новой музыкальной записью из тридцати одного тона, которая…

Больше она Гюйгенса не слушала, вместо этого глядела во все глаза на обе грядки. На глазах ее выступили слезы и покатились по щекам. Куча цветов – неужели это и все, что осталось ей от Овидайи? Женщина вытерла лицо рукавом. Приоткрылся еще один тюльпан. Он оказался не белым, а огненно-красным. Ханна снова обратила внимание на то, насколько идеальны грядки. Цветы стояли двумя ровными четырехугольниками по десять штук в ряд, всего десять рядов. Ровно сотня тюльпанов на каждой грядке, высаженные словно по клеточкам.

– Адонай! – вырвалось у нее.

Она подбежала к краю лестничной площадки и прижалась лицом к стеклу. Возможно ли это? Это не может быть случайностью. За спиной у нее послышался плеск, за которым последовал вздох облегчения. Вскоре после этого Гюйгенс вышел из комнаты и вопросительно поглядел на нее.

– Что вы сказали, дитя?

– Как они расположены?

– Что?

– Тюльпаны!

Гюйгенс прищурился и выглянул в окно.

– Квадратами, полагаю.

– Это я вижу. Я имею в виду цвета! Что насчет цветов?

– Честно говоря, я не знаю. Садовник сказал, что высадит тюльпаны в соответствии с указаниями мистера Риза, чтобы в них был виден «красивый и содержательный узор», – полагаю, он выразился именно так. Сортов два, то есть будет два цвета.

Она посмотрела на него:

– Сеньор, это не клумба с тюльпанами.

– Не клумба?

– Это бинарный код.

И она рассказала Гюйгенсу, как Овидайя зашифровывал их письма с помощью квадрата Виженера и бинарной системы Лейбница.

– Вы хотите сказать, что тюльпаны были посажены таким образом, что из них получится сообщение? Белое как ноль, красное – как единица?

– Так или наоборот.

– Моя милая Ханна, если это так… я ни в коем случае не хочу лишать вас надежды. Но не кажется ли вам, что вы гоняетесь за фантомами?

– Существует лишь одна возможность выяснить это, – отозвалась она. – Придется подождать, пока не расцветут тюльпаны.

* * *

За этим разговором последовала, наверное, самая длинная неделя в жизни Ханны. Словно кошка вокруг бочки с селедкой, она снова и снова ходила вокруг обеих клумб с тюльпанами. На подхвате у нее всегда были перо и чернильница – на случай, если распустится еще один цветок. Как только это происходило, Ханна брала в руки лист пергамента, на котором нарисовала клетку размером десять на десять полей. Если всходил «Всегда август» со своими белыми цветами с пурпурными прожилками, она ставила крестик в соответствующем месте. Если распускался темно-малиновый «Красный попугай», она рисовала небольшой кружок. Сетка постепенно заполнялась поле за полем.

Однако утром третьего дня Ханна обнаружила цветок, который не был ни красным, ни белым, а оказался желтым. Гюйгенс объяснял ей, что иногда у тюльпанов может происходить изменение окраски. Поэтому поначалу неожиданный цвет не слишком встревожил женщину. Однако все изменилось, когда ближе к вечеру она обнаружила еще один желтый тюльпан. Он был в точности такого же цвета, как и первый, то есть предположительно представлял собой не мутацию, как назвал этот феномен Гюйгенс. Женщина выругалась. Если цвета три, то, предполагая наличие бинарного кода, она лишь выдавала желаемое за действительное. Она поспешно бросилась в мастерскую, где Гюйгенс работал над карманными часами. Он делал это практически с закрытыми глазами, полностью полагаясь на свое чутье.

– Да, Ханна? – произнес он, не поднимая головы.

– Вы были правы. – Она изо всех сил пыталась сдержать всхлипы, вырывавшиеся из горла, но ничего не получилось. – Нет никакого кода!

Старый натурфилософ выпрямился и посмотрел на нее:

– Дитя, вы совершенно расстроены. На сегодняшний день могли взойти не больше половины. Почему вы так уверены?

И она рассказала ему о желтых цветах.

– А что это за желтый? Масляно-желтый?

– Цвета голландского сыра, – ответила она.

Ученый задумчиво кивнул:

– «Слава». И теперь вы полагаете, что ваше предположение было ошибочным?

– Какая разница, что я считаю! Двоичные числа состоят лишь из нулей и единиц, не важно, насколько они длинны.

Гюйгенс покачал головой и весело улыбнулся.

– Что в этом такого забавного, сеньор?

– Во-первых, тот факт, что вы пытаетесь объяснить теорию Лейбница именно мне. Во-вторых, что вы за деревьями леса не видите. Вернее, за тюльпанами.

– Что-то я вас не понимаю, – вздохнула Ханна.

– Как только ваша сетка заполнится нулями и единицами, вы начнете пробовать подбирать кодировку, верно?

– Да, конечно. Мы не знаем, что означает нуль, белый или красный цвет.

Ученый кивнул:

– Довольно простая операция. И проблема заключается в том, чтобы выяснить, где начинаются числа и где они заканчиваются. Вот, посмотрите.

Женщина догадывалась, к чему клонит старик, однако ничего не сказала. Гюйгенс написал на листке: 1010011010.

– Десять цифр: предположим, что это ваш первый ряд. В десятичной системе это будет означать 666. Если же предположим, что в середине есть пустое место, у нас получатся следующие числа: 10100 и 11010, то есть 20 и 26. Это, если вы ищете буквы алфавита, будет иметь гораздо больший смысл. Но, возможно, речь идет о четырех числах, – он провел пальцами по листу, – 10, 100, 110, 10. То есть 2, 4, 6 и 2.

Ханна поняла:

– Вы имеете в виду, что один из трех цветов означает пустые места, потому что иначе расшифровать это скопление нулей и единиц будет просто невозможно.

Теперь она вспомнила, что, используя бинарные коды для кодовых слов квадратов, Виженер тоже использовал нечто вроде пустых мест: маленькие, едва заметные точки на бумаге всегда означали конец числа. Женщина немного рассердилась из-за того, что не додумалась до этого сама. Наверное, все из-за волнения.

– Я готов, – произнес Гюйгенс, – ставить на то, что желтые цветы означают пустые места.

– Почему?

– Потому что повелитель вашего сердца, если позволите мне его так называть, хорошо знает, как передавать информацию людям, находящимся в других местах. Он поручил посадить у меня на заднем дворе три сорта тюльпанов – «Всегда август», «Красный попугай» и «Слава». О двух первых я знал давно, потому что он мне их обещал. Поэтому мне кажется логичным, что третий сорт был выбран гораздо позднее: когда он понял, что для обозначения пустых мест ему потребуется еще один цвет, потому что теперь он хотел спрятать послание, а иначе оно не было бы однозначным.

Гюйгенс был прав. Наклонившись, Ханна поцеловала его в щеку.

– Вы гений, сеньор.

Тот усмехнулся:

– В лучшем случае гений, постепенно утрачивающий контроль над своими членами и мочевым пузырем. А теперь идите в сад.

Та кивнула и выбежала из комнаты.

– Дитя!

– Да?

– Понимаю ваше нетерпение, однако прошу вас устоять перед искушением открыть еще закрытые тюльпаны с помощью ножа. Полагаю, эти луковицы стоят больше, чем снаряженная лодка для ловли сельди, а деньги нам, возможно, еще понадобятся.

Ханна снова кивнула, а затем выбежала в сад посмотреть, как там тюльпаны.

На шестой день после открытия тюльпанного кода все цветы раскрылись. Ханна весь вечер сидела со своим рисунком за большим обеденным столом, дожидаясь, когда Вильгельм устанет. Когда малыш наконец задремал, женщина принялась расшифровывать код. Она предполагала, что в тюльпанах будет содержаться лишь кодовое слово, однако на этот раз Овидайя, по всей видимости, положился на то, что клумбы с цветами будет достаточно для маскировки. Вскоре обнаружилось, что числа просто соответствовали буквам латинского алфавита. Послание было таким:

ПРИНЦЕССЕ ШАХЕРЕЗАДЕ Я В БЕЗОПАСНОСТИ ПРИЕЗЖАЙ КО МНЕ БОСТОН МАССАЧУСЕТС СПРОСИ В ЛОНДОНСКОЙ КОФЕЙНЕ РОБЕРТА ГУТТЕРИДЖА Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ

Ханна опустила лист бумаги. Путешествие будет долгим и трудным. Но она готова пуститься в путь не колеблясь.