Восемь лет, прошедших с назначения Бисмарка главой прусского правительства 22 сентября 1862 года до основания империи и провозглашения императора 18 января 1871 года, историку представляются не только как единый самоограниченный процесс, но и как «планомерное», совершавшееся поэтапно осуществление политической программы дальновидного премьер-министра. Эта программа возникла в 50-е годы в результате его политических прикидок и расчетов, а с 1860–1861 гг, ее важнейшие принципы были окончательно определены. Разумеется, существовала опасность, что развитие событий будет происходить не столь прямолинейно и целенаправленно и прогнозы не будут соответствовать реальной ситуации тех лет. Об этом говорит Бисмарк в своей известной беседе с австрийским историком Фридюнгом, состоявшейся в июне 1890 года, вскоре после отставки: «Предположить, что государственный деятель может составить план на отдаленную перспективу и считать для себя законом то, что он предпримет через год, два или три года, значило бы не понимать сущности политики… В политике нельзя составить план на длительный период и слепо следовать ему. Можно лишь в общих чертах придерживаться избранного направления; его, правда, нужно придерживаться непоколебимо, однако пути, по которым мы идем к цели, нам не всегда знакомы. Государственный деятель подобен путешественнику в лесу: ему известен маршрут похода, но не та точка, в которой он выйдет из леса. Также и политик должен прокладывать торные дороги, чтобы не заблудиться. Нелегко было избежать войны с Австрией, но тот, кто обладает хотя бы малейшим чувством ответственности за судьбы миллионов, поостережется начинать войну до тех пор, пока не испробованы все иные средства. Ошибкой немцев всегда было желание получить все или ничего и упорно действовать лишь определенным методом. Я же, напротив, всегда был рад, когда мог хотя бы на три шага приблизиться к единству немцев, неважно, по какому пути. Я с радостью ухватился бы за любое решение, исключая войну, которое привело бы нас к расширению Пруссии и к единству Германии. Много дорог вело к моей цели, мне пришлось пройти по каждой из них, и в последнюю очередь по наиболее опасной. Однообразие форм было не для меня». Даже если ретроспектива исторических событий и политических решений выглядит гармоничной и систематизированной, то не подлежит сомнению многосторонность и тактическая виртуозность Бисмарка в период 1862–1871 годов, проявленные в исходной сфере его деятельности, внешней политике, а также до некоторой степени и в политике внутренней (последняя в то время была полностью подчинена первой). Поскольку в схематичном тексте очерка события неизбежно выстраиваются по прямой линии, в отличие от реальной картины происходящего, знакомство с ретроспективными размышлениями государственного деятеля тем более уместно. Ведь мы склонны слишком легко забывать о том, что в момент назначения Бисмарка Пруссия из-за упрямства короля, проявленного им в конфликте вокруг реформы армии, находилась в политическом тупике, в котором «ничто не говорило о подъеме, все — только о закате власти короны» (В.Моммзен).

Разумеется, внешнеполитическая ситуация в Пруссии в сентябре 1862 года в целом не была неблагоприятной. Австрия в начале пятидесятых годов предприняла попытку включить Пруссию в качестве «младшего партнера» в «Центральную Европу», существующую под эгидой Австрии и ориентированную преимущественно на аграрные, доиндустриальные экономические интересы. Пруссия сумела отразить эту попытку, используя состояние международной напряженности, а затем, начиная с момента политического разрыва между Россией и Австрией после Крымской войны, приобрела значительное пространство для маневра. Это нашло выражение в первую очередь в прусско-французском торговом договоре, заключенном в результате длительных переговоров в марте 1862 года и означающем присоединение Пруссии, находившейся в состоянии промышленного подъема, к существующей со времени подписания Кобденского договора западноевропейской свободной торговой зоне. Документ подготовил существенную материальную основу для проведения Пруссией независимой великодержавной политики. Так были созданы экономические предпосылки для «мелконемецкого» решения — объединения Германии (без участия Австрии) под эгидой Пруссии. Экономические интересы прочих немецких государств, принадлежащих к Германскому таможенному союзу, каковы ни были бы их политические симпатии — а большинство, несмотря на многочисленные разочарования, по-прежнему тяготело к Австрии, — nolens volens требовали одобрения post factum этого самовластного шага, предпринятого ведущей силой таможенного союза, а именно Пруссией.

Внутриполитическая же ситуация в Пруссии была совершенно запутанной. План укрепления и переформирования прусской армии, который предложил военный министр фон Роон, руководствуясь печальным опытом с «бюргерским» ландвером при использовании его в 1848–1849 гг, и при мобилизации 1859 года, несмотря на признание необходимости военно-технических преобразований, натолкнулся на сопротивление со стороны либерального большинства палаты депутатов вследствие осложнений политического характера (ослабление «бюргерского» ландвера в пользу «королевской» линии). Принц-регент всецело отдался осуществлению этого плана и чрезмерно настаивал на предусмотренном реформой трехлетнем сроке службы (в целях воспитания молодого поколения в «школе нации» в духе монархических традиций). Ограниченный поначалу конфликт после многократного роспуска палаты депутатов и новых выборов, которые каждый раз приводили к увеличению числа либералов из рядов сформированной в 1861 году Германской прогрессивной партии, приобрел принципиальную остроту и вылился в альтернативу: королевское или парламентское правление. После того как все конституционные возможности были исчерпаны и попытки склонить палату депутатов к одобрению военной реформы оказались безнадежными, король Вильгельм уже наполовину склонился к тому, чтобы отказаться от трона; триумф либералов казался неизбежным. Прием Бисмарка в замке Бабельсберг 22 сентября 1862 года стал последней попыткой Роона предотвратить дальнейшее развитие событий, предвещавших конец военной мощи Пруссии. Выявившаяся в ходе беседы безоговорочная готовность кандидата в премьер-министры осуществить военную реформу вопреки мнению большинства членов палаты депутатов — он почувствовал себя «подобно курбранденбургскому вассалу, который видит своего сюзерена в опасности» — изменила мнение монарха: «Тогда моя обязанность попытаться вместе с Вами вести дальнейшую борьбу, и я не отрекаюсь». Однако решение в пользу Бисмарка далось Вильгельму I с чрезвычайным трудом («поскольку за 6 месяцев мне никого не назвали и я сам не нашел никого другого, кроме него»).

В кабинете, который временно возглавил Бисмарк — лишь 8 октября он был окончательно назначен премьер-министром Пруссии и министром иностранных дел — не было, кроме Роона, ни одной видной личности. Вначале Бисмарк не хотел обострять конфликт между монархом и большинством парламента, переросший из сферы военной в сферу конституционных разногласий, скорее стремился погасить его с помощью примирительных жестов, ибо самого премьера интересовала не реформа армии как таковая, а возможность как можно скорее перейти к действию на внешнеполитическом поприще. Первым делом он предпринял попытку (сыграв на национальных чувствах) привлечь на свою сторону оппозицию: при известных обстоятельствах приблизить к себе отдельных личностей или же расколоть ее. В рамках этой попытки, потерпевшей полный провал, следует трактовать и часто цитируемую речь, которую Бисмарк произнес 30 сентября перед бюджетной комиссией палаты представителей: «Не на либерализм Пруссии взирает Германия, а на ее власть; пусть Бавария, Вюртемберг, Баден будут терпимы к либерализму. Поэтому вам никто не отдаст роль Пруссии; Пруссия должна собрать свои силы и сохранить их до благоприятного момента, который несколько раз уже был упущен. Границы Пруссии в соответствии с Венскими соглашениями не благоприятствуют нормальной жизни государства; не речами и высочайшими постановлениями решаются важные вопросы современности — это была крупная ошибка 1848 и 1849 годов, — а железом и кровью».

Это слово, а в еще большей степени поведение Бисмарка в роли нового шефа правительства вызвало бурю негодования со стороны либералов. Историк Генрих фон Трайчке, позднее горячий почитатель Бисмарка, заявил: «Когда я слышу, что столь пустоголовый юнкер, как этот Бисмарк, хвастается «железом и кровью», которыми хочет поработить Германию, то, мне кажется, здесь смехотворность даже превосходит подлость». Ультраконсерваторы также поспешили дистанцироваться от происходящего. Даже Роон был против столь «глубокомысленных экскурсов». Лишь иностранные дипломаты, знавшие Бисмарка, немедленно сообщили своим правительствам, что высший пост в прусском правительстве заняла выдающаяся личность. Король Вильгельм вначале также выражал сомнение в популярности политического par force своего нового премьер-министра: «Я совершенно ясно предвижу, чем все это кончится. Там, на Оперн-плац под моими окнами, Вам отрубят голову, а немного позже и мне». Бисмарк якобы ответил на эти слова короля: «Et apres, Sire». Как следует из рассказа Бисмарка, король покорно констатировал: «Да, apres, и потом мы умрем!» «Да, — продолжил я, — потом мы умрем. Умереть нам придется все равно, раньше или позже, но можно ли погибнуть более достойно? Я — в борьбе за дело моего короля, а Ваше Величество — скрепляя Ваши королевские права, дарованные милостью божьей, собственной кровью». Это не могло не задеть честь короля как пруссака и офицера.

Бисмарк вызвал еще больший накал конституционного конфликта, заострив вопрос о власти. Вследствие отказа палаты депутатов одобрить финансирование военной реформы возник дефицит бюджета, не предусмотренный конституцией («теория дырок»). Соответственно правительство должно в отсутствие законодательной базы поднять налоги и оспорить государственные расходы по бюджету, в том числе и на военную реформу. «Я пришел к компромиссу, — писал Бисмарк, — ибо за неимением компромисса возникают конфликты, а конфликты перерастают в вопрос о власти, а поскольку жизнь государства не может замереть ни на миг, то тот, кто обладает властью, должен ее применять». Либеральное большинство, избранное в соответствии с трехступенчатой системой выборов, непоколебимо оставалось на своих местах — еще три года Бисмарку предстояло руководить без бюджета. Поэтому в момент наивысшего накала конфликта он взвесил все варианты и в период с октября 1863 года по январь 1864 года провел с президентом Всеобщего германского рабочего союза Фердинандом Лассалем несколько консультаций по вопросу о возможности обратить оружие всеобщего равного избирательного права против либералов, извлекавших для себя пользу из трехступенчатой системы выборов. Глава правительства надеялся, что сможет мобилизовать против либералов консервативно настроенные массы сельского населения, в то время как Лассаль делал ставку на то, что в Пруссии, идущей по пути интенсивного промышленного развития, в течение длительного периода будут преобладать голоса рабочих за социалистическую партию. В ходе бесед с Лассалем, затрагивавших и социальные вопросы, Бисмарк, опровергая либеральные взгляды, настаивал на праве государства регулировать конфликты между трудом и капиталом и in nuce излагал свой взгляд на решение классовых проблем, исходящее от правительства («сверху»).

Однако Бисмарк отказался от использования всеобщего равного избирательного права, так как оно могло привести к революции. Он также отмежевался от планов государственного переворота, вынашиваемых некоторыми ультраконсерваторами и, прежде всего, главой военного кабинета Эдвином фон Мантейфелем. Это объяснялось тем, что государственная бюрократия, вопреки симпатиям многих чиновников, продолжала сотрудничать с либералами, и «затишья» в жизни государства не возникло. Военная реформа была реализована при отсутствии правовой основы; Бисмарк теперь демонстрировал по отношению к палате депутатов Пруссии лишь иронию и насмешки. Итог был таков: сердцевина прусского военного и чиновничьего государства не была затронута этим конфликтом, тем более что либералы не выдвинули принципиального требования о преобразовании Пруссии в парламентарную монархию, где армия подлежала бы парламентскому контролю, а роль короля свелась бы к чисто представительским задачам.

К Бисмарку, который вначале довольно сильно волновался, вследствие такого исхода конфликта в течение нескольких месяцев вновь вернулась прежняя невозмутимость. Однако к начальной, бурной фазе следует отнести внешнеполитическую акцию Бисмарка, которую можно расценить как «Бегство вперед»; поскольку она была нацелена ни больше ни меньше как на принятие быстрого решения в противостоянии с Австрией на общегерманском театре развития событий. В декабре 1862 года состоялся обмен острыми репликами между Бисмарком и австрийским посланником в Берлине, графом Кароли. Прусский премьер-министр с непривычной откровенностью выступил в угрожающем тоне: его цель, завоевание Северной Германии Пруссией, должна быть достигнута «так или иначе», с Австрией или вопреки ей. В случае войны Ганновер будет «при первом залпе из пушек» занят прусскими войсками. Но: «мирное» решение вполне возможно на основе перехода Северной Германии в прусскую сферу влияния и заключения австро-прусского альянса. При этом политическая ориентация Габсбургской монархии в любом случае должна сместиться от Германии в направлении Юго-Восточной Европы. В случае несогласия Австрии Пруссия выйдет из Германского союза и «nous croiserons les bajonettes». Однако негативный исход зондирования позиции Наполеона III относительно нейтралитета Франции на случай австро-прусской войны заставил Бисмарка отказаться от решения политических проблем военным путем и применить имеющиеся рычаги там, где еще в 1860 году возможности казались ему наиболее благоприятными. Несмотря на то, что согласие между внутренней и общегерманской политикой Пруссии было невозможно из-за отказа либералов пойти на предложенный им в сентябре 1862 года компромисс, ввиду обострения конфликта и ужесточения позиции политических фронтов, 22 января 1863 года Бисмарк использовал против Австрии последний козырь немецкого национализма. В этот день во франкфуртском бундестаге не только потерпела поражение Австрия со своими планами реформирования Союза, весьма ограниченными и сконцентрированными только на интересах Габсбургской монархии. Прусский посланник Узедом по указанию Бисмарка огласил заявление принципиальной важности, в котором Пруссия высказалась за создание немецкого Национального парламента, избранного прямым тайным голосованием на основе равного избирательного права. Неприятие было всеобщим: со стороны второстепенных немецких государств, а также со стороны Австрии — из опасения за собственное существование, со стороны либералов всей Германии — поскольку этот маневр «министра конфликтов» они считали не более чем хитроумным тактическим ходом, а со стороны консерваторов — из принципа.

В тот же день (22 января 1863 года) в Польше вспыхнуло восстание против господства России, и поскольку речь шла о слабом звене на «стыке» политических образований Европы, начиная с Венского конгресса (1814–1815 гг.), то это событие тотчас же оказалось в центре международной политики и, разумеется, привлекло к себе интерес Бисмарка. Немецкая проблема на некоторое время осталась неразрешенной. Восстание в Польше (которое грозило перекинуться на прусскую провинцию Позен, заселенную преимущественно поляками) представилось Бисмарку шансом для восстановления связей с Россией и для противодействия сложившимся в Петербурге со времен Крымской войны тенденциям, партнерству с Пруссией предпочесть союз с Францией. Поскольку во Франции были широко распространены пропольские симпатии как либералов, так и католиков, подобный шаг со стороны России мог ослабить бразды правления в польской политике. В целом Бисмарк достиг своей цели, хотя успех отдельных шагов вызывал сомнения. Прежде всего это касается заключения Альвенслебенской конвенции, предусматривавшей тесное сотрудничество прусских и русских войск при подавлении восстания. Все же это можно назвать первым крупным политическим успехом, поскольку Наполеон III был вынужден сделать заявление не в пользу поляков, а значит, и не в пользу русской политики. Опасность союза России с Францией, который ограничил бы свободу действий Пруссии, отступила на длительный период. Кроме того, деятельность Бисмарка в период кризиса была содержательной в двух аспектах: относительно его взгляда на европейский «концерт» и относительно проблемы Польши.

В момент, когда ситуация в Польше обострилась и русские войска, казалось, готовы были отступить на восток, Бисмарк публично заявил, что в этом случае прусские войска выдвинутся вперед и образуют личную унию Пруссия-Польша. На предостережение британского посланника в Берлине, что «Европа не потерпит такой захватнической политики», Бисмарк ответил вопросом:

«Кто это — Европа?», и тогда посланник пояснил: «Европа означает много крупных наций». Эта игра слов при любом рассмотрении политических склонностей Бисмарка имеет значение постольку, поскольку он отвергал либеральные или консервативные — с его точки зрения — представления о единой Европе как абстрактном действующем факторе. В принципе признавая «крупные нации», т. е. великие державы, в качестве носителей действующего начала «большой европейской политики», прусский премьер воспринимал Европу как единство многообразия. С этим перекликается то, что Бисмарк думал и говорил о поляках и проблеме польского государства. Восстановление Польши (в границах 1772 года, до первого раздела, согласно требованиям восставших) перерезало бы, по его мнению, «важнейшие сухожилия Пруссии», ибо в этом случае польскими стали бы Позен, Западная Пруссия с Данцигом и частично Восточная Пруссия (Эрмланд). 7 февраля 1863 года глава правительства дал прусскому посланнику в Лондоне следующее распоряжение: «Создание независимого польского государства между Силезией и Восточной Пруссией при условии настойчивых притязаний на Позен и на устье Вислы создало бы постоянную угрозу Пруссии, а также нейтрализовало бы часть прусской армии, равную крупнейшему военному контингенту, который в состоянии была бы выставить новая Польша. Удовлетворить за наш счет претензии, выдвигаемые этим новым соседом, мы не смогли бы никогда. Затем они, кроме Позена и Данцига, предъявили бы претензии на Силезию и Восточную Пруссию, и на картах, отражающих мечты польских мятежников, Померания вплоть до Одера называлась бы польской провинцией». В речи, произнесенной 26 февраля 1863 года в палате депутатов Пруссии, Бисмарк возражал критикам конвенции Альвенслебена: «Склонность увлекаться чужими национальными устремлениями, даже тогда, когда они могут быть осуществлены лишь за счет собственной родины, представляет собой форму политического заболевания, географическое распространение которого, к сожалению, ограничивается Германией». Несмотря на то, что здесь он различал понятия «симпатий как выражения человеческих чувств» и «прусских интересов как выражения политической неизбежности», ненависть Бисмарка к Польше все же выходила далеко за пределы обычного презрения к малым и средним государствам и неуважения их интересов. Он всегда мыслил категориями государства и конгломерата европейских государств, но не наций. Национальным движениям в лучшем случае отводилась функция вспомогательного средства для проведения политики государственной власти. Это средство в состоянии, однако, обрести взрывную силу, таящую в себе разрушительные последствия как для собственного государства, так и для конгломерата государств. С этой «дикой растительностью» в любом случае следовало обращаться крайне осторожно.

В случае с Польшей явно обнаружилась угроза основам прусского государства, которую Бисмарк усматривал на востоке (как и консерваторы в целом), а не в западных провинциях страны, присоединенных не так давно и в результате индустриализации выдвинувшихся на передний план. Потенциальной «угрозой жизни» пруссаков объясняется также сравнение биологического толка, которое он употребил в 1861 году в письме к сестре Мальвине: «Бейте же поляков, чтобы они потеряли веру в жизнь; я полностью сочувствую их положению, но нам, если мы хотим существовать, не остается ничего другого, кроме как истреблять их; волк не виноват в том, что Бог создал его таким, каков он есть, но его за это и убивают, если смогут». Однако «на плечах» Польши — это имело большое значение для всего периода деятельности Бисмарка и проявилось также и впоследствии — в 1863 году пришло возрождение прусско-русского альянса, но на этот раз не как прежде, под эгидой России, а скорее в такой форме, которая предоставляла прежнему младшему партнеру относительно большую свободу действий в Центральной Европе и, в ограниченных пределах, на западе.

Позиция Бисмарка во время польского восстания и восстановление связей с Россией натолкнулись на ожесточенную критику со стороны либералов, поэтому новые усилия, направленные на создание немецкого Национального собрания, вначале казались ему неразумными. Австрия, со своей стороны, попыталась использовать благоприятную, как ей казалось, ситуацию для того, чтобы провести выдержанную в своем духе ограниченную реформу «Германского бундестага», а император Франц Иосиф пригласил короля Пруссии во Франкфурт на «съезд князей», чтобы отдалить монарха от его премьер-министра. Лишь в ходе резкого спора с Вильгельмом в Баден-Бадене Бисмарку удалось заставить короля отказаться от монархической солидарности и, следовательно, от поездки во Франкфурт, в результате чего планы Австрии были перечеркнуты. «Сознание династической солидарности, свойственное Вильгельму I, с трудом примирялось с ледяным материализмом его министра, который цинично назвал съезд празднованием дня рождения с князьями, одетыми в белое. Как бывало зачастую, в этот момент проявилось, что роялизм Бисмарка вполне уживался со стремлением подчинить себе волю короля. Впрочем, путь от титулованного слуги своего монарха до фрондера или даже узурпатора он так и не прошел до конца» (Т.Шидер).

Несмотря на неблагоприятную для него психологическую ситуацию, Бисмарк вновь — как в январе 1863 года — со всей убедительностью противопоставил австрийской концепции собственную. В ответ на меморандум Австрии от 22 сентября 1863 года касательно реформы Союза он заявил, что таковая заслуживает своего названия лишь в том случае, если предполагается формирование парламента, избранного непосредственно народом: «Интересы и потребности прусского народа неотделимы и никоим образом не отличны от интересов и потребностей немецкого народа; там, где этот принцип обретет свой истинный смысл и свою истинную значимость, Пруссии никогда не придется опасаться того, что она может быть втянута в политику, противоречащую собственным интересам». Средство, примененное здесь Бисмарком, было направлено непосредственно против Австрии и против правительств второстепенных немецких государств, которые твердо стояли на позициях суверенитета и строили свой внешнеполитический курс по австрийскому образцу, а опосредованно — против либералов, которых он намеревался поразить их же оружием и поставить в крайне затруднительное положение. Однако в свете предшествующих событий о быстром результате нечего было и думать.

Политика Бисмарка вызвала вначале известные надежды, а затем еще большее разочарование со стороны либерального и немецкого национального движения во время шлезвиг-гольштейнского кризиса, резко обострившегося в конце 1863 — начале 1864 года. Еще во время революции 1848 года на обоих эльбских герцогствах были сконцентрированы ожидания немецкого национального движения, а затем и разочарования из-за прусского государственного эгоизма. В сравнении с положением 1848 года в 1864 году и без того сложная государственно-правовая, наследственно-правовая и династическая ситуация стала еще более запутанной. Status quo 1852 года был закреплен в международном масштабе «Лондонским протоколом» великих держав. Король Дании Кристиан IX, нарушив установленную этим международно-правовым документом личную унию между Данией и обоими герцогствами, самовольно упразднил особое положение герцогства Шлезвиг, находящегося вне пределов Германского союза, и интегрировал его в состав датского королевства. Это дало Бисмарку шанс переместить конфликт вокруг решения германского вопроса на периферию и даже, игнорируя Германский союз, предпринять совместные политические и военные акции с Австрией — со ссылкой на международные гарантии. В ходе войны 1864 года, разыграв закулисное, поистине макиавеллиево действо, мудрый премьер сумел вывести проблему из сферы международной политики и превратить Шлезвиг-Гольштейн в поле столкновения исключительно прусских и австрийских интересов.

В ходе этой чрезвычайно рискованной политической игры Бисмарку пришлось рассчитывать во внутриполитической сфере на оппозицию в лице прусских либералов, упрямую и с недоверием относившуюся к его целям, враждебным Дании. В Германии (вне пределов Пруссии) он опирался на национальное движение, преследовавшее собственные цели, и на стремление большинства немецких земель к объединению обоих герцогств в среднее государство Шлезвиг-Гольштейн под властью герцога из побочной датской династии Августенбургов. На международном уровне — как и в 1848 году, оставалось надеяться на интервенцию со стороны как минимум Великобритании, а как максимум России и, возможно, Франции, в случае военного вторжения Пруссии и Австрии в Ютландию и на острова Дании. Эту игру, которая в конце концов удалась, и не только за счет продуманной тактики, но и за счет крупного везения (отказ Англии и Швеции от военной интервенции, угроза которой была весьма реальной), сам Бисмарк позднее признавал своим наиболее значительным дипломатическим достижением. «Без чуда Божьего игра проиграна, — признавался он в самый разгар кризиса своему другу фон Роону, — и на нас возложат вину и современники, и потомки». Однако в результате регионально ограниченной кабинетной войны, которая закончилась отделением обоих эльбских герцогств от Дании и Венским миром от 30 октября 1864 года, было совершено нечто «реальное», чего не удалось добиться национальному движению в 1848 году.

Это чрезвычайно усилило как внутригосударственные, так и международные позиции «министра конфликтов» Бисмарка. В среде представителей либеральной оппозиции раздавались самокритичные голоса, заявлявшие, что Бисмарк как политик значительно превосходит их. Шеф правительства еще раз продемонстрировал взвешенность своей позиции, подобающую государственному деятелю, выступив с осуждением националистской, антидатской статьи в официозной газете «Норддойче альгемайне цайтунг» от 7 августа 1864 года. Он направил телеграмму со следующим текстом: «После победы недостойно говорить с Данией в раздраженном и враждебном тоне. Борьба велась не из ненависти, а для урегулирования и обороны. Резкость по отношению к Дании не предполагалась, никаких условий в духе высокомерного победителя, который, оскорбляя законные национальные чувства, делает невозможными дальнейшие дружественные отношения. Отторжение герцогств полностью достигнуто. Этого достаточно… У победителя нет никакого повода проявлять или провоцировать ожесточенность».

Временный характер решения вопроса о Шлезвиге и Гольштинии в пользу двух великих немецких держав — Германский союз в мирном договоре вообще не упоминался — таил в себе опасность конфликта между ними, который мог возникнуть при «окончательном» урегулировании. В последующие месяцы наблюдалось неоднократное обострение и ослабление конфликта, который не замедлил разразиться. Инициатива как в том, так и в другом направлении исходила всякий раз от Бисмарка; действия Австрии носили лишь ответный характер. Эти перипетии были обусловлены, с одной стороны, неясностью в оценках позиции Наполеона III в случае австро-прусской войны. Однако для главы прусского правительства гораздо более важно было как можно дольше оставлять за собой возможность альтернативы в виде дальнейшего среднесрочного соглашения с Габсбургской монархией, в рамках которого Пруссия обещала довольствоваться доминирующей ролью в Северной Германии. В то же время Бисмарк уже в дни кризиса в мае 1865 года безуспешно пытался установить контакт с Баварией как партнером по антиавстрийскому альянсу, с тем чтобы продемонстрировать, что истинной его целью, в том числе и в сфере союзной политики, является «совокупное решение» на мелконемецкой основе. В этот период Бисмарк оказался перед лицом противоречия между принципами прусской великодержавной политики и солидарностью консервативных позиций, занимаемых двумя крупнейшими германскими государствами. Однако он не исключал a limine революционных преобразований европейской политической карты, о чем свидетельствует многозначительное заявление, датируемое августом 1864 года: «Фауст жалуется на то, что в его груди две души; в моей же их таится множество, и они не ладят между собой. Так все происходит, как в какой-нибудь республике… Большинство из того, что они говорят, я могу обнародовать. Но есть целые провинции, в которые я никогда не смогу допустить ни одного человека». В августе 1865 года был достигнут компромисс с Австрией, рассчитанный, казалось, на длительный период: была подписана Гаштейнская конвенция, согласно которой обоим партнерам предстояло осуществлять право управления герцогствами: Пруссии в Шлезвиге, а Австрии в Гольштинии.

Однако не позднее февраля 1866 года чаша весов, определявших направленность позиции Бисмарка, окончательно склонилась в пользу применения военной силы против Австрии в самом ближайшем будущем, хотя ему было известно, что предстоящую «братоубийственную войну» принципиально не одобряют ни либералы, ни консерваторы, что она абсолютно непопулярна, даже если параллельно он будет продолжать тактические игры, оставляющие возможность отхода на старые позиции. Политическую подготовку к войне Бисмарк вел по трем направлениям: союз с итальянским королевством с целью вынудить Австрию сражаться на два фронта; контакт с Наполеоном III с тем, чтобы заручиться гарантией нейтралитета Франции на возможно более долгий срок; установление связей с представителями всех национальностей в пределах Австрии и на приграничных с Габсбургской монархией территориях из расчета, что во время войны они смогут создать определенные трудности венскому руководству, а в крайнем случае даже вызвать крушение монархии изнутри и этим способствовать скорейшему окончанию войны. Если первые два направления представляли собой традиционные средства, принятые в европейской политике, то планирование мятежей национал-революционного толка выходило за рамки этой политики, до сих пор соблюдавшиеся Бисмарком. 12 марта 1866 года он напутствовал главу прусского генерального штаба, генерала Гельмута фон Мольтке, отбывавшего во Флоренцию (временно бывшую столицей королевства Италии), так как Рим был занят французскими войсками, охранявшими папу, такими словами: «Условия, сложившиеся в Германии… после упадка, который пережил в последние годы престиж всех союзных институций, более чем когда-либо нуждаются в обновлении, соответствующем справедливым чаяниям нации… Мы сами, если только более чем столетней давности антагонизм между Пруссией и Австрией когда-либо закончится полюбовной сделкой, не ради себя самих не имеем права удовлетвориться более теми незначительными преимуществами, которые дает простое обладание Эльбскими герцогствами, ибо в перспективе это будет означать только новый ряд постоянных столкновений, прежним бременем ложащихся на наши плечи».

Непосредственно после заключения 8 апреля 1866 года прусско-итальянского союза (с трехмесячным сроком действия) Бисмарк начал дипломатическое и политическое наступление на Австрию. В тот же день он направил в бундестаг запрос о необходимости «созвать собрание на основе прямых выборов и всеобщего избирательного права для всей нации, с тем чтобы принять и обсудить проекты реформы союзной конституции, предложенные немецкими правительствами». За этой политико-дипломатической формой крылось не больше и не меньше, как «великая германская революция 1866 года» (Якоб Буркхардт).

Одновременно Бисмарк, двигаясь по пути национал-революционного решения, углубил установленные еще в 1862 году контакты с венгерскими эмигрантами, группировавшимися вокруг Коссута и Клапки. Эмигранты в составе легиона должны были из Силезии продвинуться в Моравию и поднять восстание в Венгрии. Были установлены связи и с чехами в Богемии, и с румынами, и с сербами, которые должны были мобилизовать подданных Габсбургов из числа южных славян. Все эти меры, а также договоренность с Италией о продвижении армии в направлении Вены и через Адриатику в Венгрию должны были способствовать скорейшему принятию решения, которое представлялось Бисмарку безусловно необходимым. Позиция Наполеона в течение долгого времени допускала разночтения, а теперь же он явно склонялся на сторону Австрии. Бисмарк не отваживался рассчитывать на значительные успехи одной лишь прусской армии в ее постреформенном состоянии, ибо во время войны против Дании достижения были не слишком убедительными. 14 июня 1866 года было принято окончательное решение о начале войны против Австрии. Бисмарк еще морально не оправился после покушения, совершенного на него, «наиболее ненавистного человека» Пруссии, демократом Коэн-Блиндом. Премьер-министр заявил английскому посланнику о своей полной неосведомленности относительно исхода событий: «Борьба предстоит тяжелая. Может статься, Пруссия проиграет, но в любом случае, она будет сражаться отважно и с честью… Если нас разобьют, я не вернусь сюда. Я погибну в последней атаке. Умереть можно лишь однажды, и побежденному лучше всего умереть». Здесь (как и при принятии некоторых других решений), словно внезапное озарение, высветился фридерицианский элемент политики прусского премьера «победа или гибель», скрытый от глаз в «нормальные» времена. То обстоятельство, что стремление всегда идти ва-банк не стало определяющим началом всей политики Бисмарка, объясняется, безусловно, многогранностью его личности. И не в последнюю очередь тем, что называется «fortune». Ему был неведом выбор между тривиальными «за или против». Слившись воедино, объективные и субъективные факторы обеспечивали именно ту точную меру, то необходимое «количество» успеха, который сопутствовал Бисмарку, они наделили его умением управлять государством и уже к 1866 году вызывали восхищение и друзей, и врагов.

14 июня 1866 года он объявил Германский союз «недействительным». В результате остальные немецкие государства приняли решение о создании органа союзной исполнительной власти, направленного против правонарушителя — Пруссии. Практически война против Пруссии велась коалицией большинства немецких государств под предводительством Австрии. Бисмарк обратился к немецкому народу, чтобы противостоять тому ужасу перед «братоубийственной войной», которым была охвачена вся нация: «В течение полувека Германский союз был оплотом не единства, а раздробленности нации, утратил вследствие этого доверие немцев и на международной арене стал свидетельством слабости и бессилия нашего народа. В эти дни Союз собираются использовать для того, чтобы призвать Германию обратить оружие против того из союзников, который внес предложение о формировании германского парламента и тем самым сделал первый и решающий шаг по пути удовлетворения национальных чаяний. У войны против Пруссии, которой так домогалась Австрия, отсутствует союзно-конституционная основа; для нее нет никакой причины и ни малейшего повода».

Единственное сражение, которое произошло при Кениггреце 3 июля 1866 года, решило исход войны быстрее, чем ожидал Бисмарк, благодаря ярко проявившимся новым тенденциям в прусской армии, и в первую очередь благодаря продуманному руководству Мольтке. До заготовленных предусмотрительным премьером взрывоопасных элементов национал-революционного толка просто не дошла очередь. В предложении о заключении перемирия, последовавшем от австрийской стороны непосредственно после сражения, «министр конфликтов» усмотрел шанс достичь целей, имевших решающее значение для усиления Пруссии. При этом можно было не разжигать пламени национального революционного движения, таящего в себе угрозу существованию общеевропейской государственности. Генерал фон Штош, чрезвычайно критично настроенный по отношению к главе прусского правительства, будучи под глубоким впечатлением от превосходства Бисмарка в этой ситуации, заявил: «Он удивительно ясно и живо изложил требования, которые следовало положить в основу мирного соглашения: исключение Австрии из состава Германии, объединение Северной Германии, по конфессиональной принадлежности преимущественно протестантской, как начального этапа движения к крупномасштабному единству…

Впервые я наблюдал Бисмарка в личном общении, и охотно признаю, что впечатление, которое он произвел, просто потрясло меня. Ясность и величие его взглядов доставили мне высшее наслаждение; он судил обо всем уверенно и здраво, каждая его мысль свидетельствовала о широте кругозора». В день сражения при Кениггреце лондонская «Тайме» с восхищением сообщала: «Он единственный человек в Германии, который знал, чего хочет; без него стремление немцев, народа морально несмелого, к единству никогда не воплотилось бы в жизнь».

С целью по возможности обезопасить Пруссию от французской интервенции, которой следовало ожидать, Бисмарк, обращаясь к прусскому посланнику в Париже, фон дер Гольцу, подчеркивал: «Наши политические потребности ограничиваются контролем над силами Северной Германии в любой форме… Я без всяких сомнений произношу слова «Северогерманский союз», поскольку, если мы добьемся достаточной консолидации, привлечение немецко-католического баварского элемента станет невозможным. Последний еще долго не согласится добровольно подчиниться власти Берлина».

Жене Бисмарк писал 9 июля 1866 года: «Дела наши идут хорошо, несмотря на Наполеона; если наши притязания не будут преувеличенными и мы не будем считать, что завоевали целый свет, то достигнем мира, который стоит этих усилий. Но мы столь же быстро впадаем в упоение, как и в отчаяние, и у меня неблагодарная задача — охлаждать пыл и напоминать, что в Европе живем не мы одни, а еще три державы, которые ненавидят нас и завидуют нам».

Премьер-министр имел в виду ожесточенные споры, которые происходили между ним и королем относительно продолжения войны или немедленного ее окончания. Лишь ценой чрезвычайных усилий ему удалось с помощью кронпринца, который во внутриполитических столкновениях до сих пор был на стороне противников Бисмарка, вопреки мнению монарха добиться подписания Никольсбургского договора о перемирии от 26 июля 1866 года. Договор оставлял в неприкосновенности положение Австрии как великой державы и открывал Пруссии путь к переустройству Германии без Австрии. О тяжести конфликта свидетельствует запись в дневнике кронпринца от 25 июля: «Король и премьер жестоко повздорили, и возбуждение все еще не спадает. Вчера Бисмарк в моем присутствии плакал из-за тех резкостей, которые наговорил ему его величество. Мне пришлось успокаивать беднягу, однако он прямо-таки боялся вновь идти к его величеству».

Бисмарку с трудом удалось уклониться от настояний России на созыве международного конгресса в духе Парижской мирной конференции 1856 года, который поставил бы успех Пруссии под сомнение. Однако вмешательство Наполеона III в договоренности, приведшие к заключению окончательного мирного договора в Праге 23 августа 1866 года, «министру конфликтов» пришлось принять как неизбежность. На прусско-французских переговорах в обмен на отказ Пруссии от перехода через Майнскую линию Наполеон III согласился на аннексию Пруссией северогерманских территорий с населением до четырех миллионов человек. Это дало Бисмарку возможность «закруглить» Пруссию вокруг Ганновера, курфюршества Гессенского, Нассау и старинного рейнского города Франкфурта и обеспечить неприкосновенность своих позиций в Северной Германии. Сколь проблематичным ни представлялось бы это решение в аспекте легитимности монархии — в особенности на фоне вызывающей жесткости, как в случае с Франкфуртом — и внутриполитического благоразумия, оно все же было принято. Кроме того, при заключении Пражского мира был упомянут, с оглядкой на Францию, обособленный Южногерманский союз. Он, впрочем, никогда не был создан, ибо Бисмарк воспользовался территориальными притязаниями на западные области Германии, проявившимися в ходе переговоров с французским посланником, и заключил с каждым южногерманским государством в отдельности тайный оборонительный союз. Теперь они были прочно соединены с Пруссией не только экономическими связями (членством в Германском таможенном союзе), но и военными. И, наконец, в статье пятой Пражского мира по настоянию Франции был закреплен принцип, по самой своей сути чуждый как Пруссии, так и Австрии — «свободное определение населения северных районов Шлезвига» в вопросе возможного присоединения их к Дании.

Бисмарк полностью отдавал себе отчет в том, что отныне, после Кениггреца, любое из принимаемых им решений будет иметь европейские масштабы. Теперь его деятельность была нацелена не меньше чем «на превращение Германии из сферы нейтрализации властных интересов крупных и мелких немецких государств в духе Германского союза в центр осуществления державной концепции, влияние которого при необходимости может простираться далеко за его пределы, будучи усиленным в результате индустриализации и увеличения плотности населения» (Т.Шидер). Бисмарк в то время, казалось, еще не вполне осмысливал эти последствия. Скорее, он считал, что можно проводить обустройство этого нового центра в рамках европейской системы распределения власти, лишь пересмотренной, но не подвергнутой каким-либо революционным преобразованиям, в полном согласии с прочими великими державами. Нужно только продвигаться вперед с осторожностью и поначалу не пересекать Майнской линии в южном направлении.

Основанный в 1867 году Северогерманский союз, союзное государственное образование под прусской гегемонией, в качественном отношении представлял собой нечто большее, чем просто расширенный вариант Пруссии. Скорее, речь шла о новой крупной германской державе, имеющей притязания на статус национального государства. Во внутрисоюзной политике Бисмарк во многом пошел навстречу либералам. С большей их частью в Пруссии (теперь это были так называемые «национал-либералы») после кениггрецкого триумфа премьер заключил компромисс (компенсация за правление в отсутствие бюджета в предыдущие годы). Прежде всего это был рейхстаг, сформированный на основе всеобщего равного избирательного права, в котором национал-либералы, как и ожидалось, получили большинство. Структура союза — во главе его стоял король Пруссии и союзный канцлер (Бисмарк), являющийся единственным «ответственным» министром — с самого начала была рассчитана на последующее привлечение суверенных южногерманских государств. На настояния либералов, требовавших по возможности немедленного завершения объединения Германии, освободившейся от своей австрийской части, Бисмарк ответил призывами к терпению, ссылаясь на расстановку сил в Европе. Майнская линия не «стена», «а идеальная граница — если продолжать выражаться иносказательно — это в известной степени решетка… сквозь которую национальный поток прокладывает себе путь».

Однако фаза консолидации представлялась Бисмарку необходимой и по внутриполитическим соображениям. «От гладкого разрешения северогерманского вопроса в соответствии с нашим замыслом зависит… в существенной степени присоединение Южной Германии; Северогерманский союз, в котором царит разлад, не имеет шансов привлечь к себе юг», — так объяснил Бисмарк причины своей выжидательной позиции в послании кронпринцу от 3 февраля 1867 года. Прусских консерваторов, за исключением одной группировки («свободные консерваторы»), не вдохновляли ни внешнеполитические акции Бисмарка (создание Северогерманского союза и аннексия Ганновера, Гессеиа и т. д.), ни его внутренняя политика, ориентированная на компромиссы. Консерваторы, будучи упорными приверженцами старопрусских легитимистских взглядов, открыто выступили против союзного канцлера. Это можно было предвидеть уже в ходе дебатов в прусской палате депутатов вокруг предложения об индемнитете, каковое было принято 3 сентября 1866 года за счет голосов национал-либералов и «свободных консерваторов» (а также частично партии католического центра). Испросив задним числом одобрения ассигнований, затраченных на военную реформу, Бисмарк тем самым принципиально признал за парламентом право на утверждение бюджета и продемонстрировал свою приверженность концепции конституционной монархии прусского образца, в противоположность свойственной консерваторам тенденции «завершить» победу над Австрией посредством возрождения в Пруссии доконституциоиного порядка. Позицию своих прежних друзей-консерваторов Бисмарк прокомментировал едким замечанием: «Людям нечем заняться, они ничего не видят дальше собственного носа и упражняются в плавании в бурных волнах пустословия. С врагами можно справиться, но друзья! Они носят шоры и видят только клочок мира». И далее:

«Заблуждается тот, кто оценивает меня с точки зрения оппозиции образца 1848 года. Придерживаясь взглядов «Кройццайтунг», править невозможно».

* * *

Заручившись поддержкой национал-либералов и с их помощью получив возможность заняться «строительством» Северогерманского союза, Бисмарк достиг важной цели, к которой шел, начиная с 1882 года: объединения прусской военно-бюрократической государственности с немецким национальным движением. Несмотря на то, что руководящая роль Бисмарка в этом «объединении» была бесспорной, поле его внешнеполитической деятельности было ограниченным, что проявилось уже в ходе люксембургского кризиса 1867 года. Конституция Северогерманского союза также была отмечена явным налетом либерализма, даже если «прорыв» к парламентарной монархии и был «заблокирован» Бисмарком — как тогда считали либералы, лишь временно. Рискованный «образ», который Бисмарк употребил на заключительных слушаниях по конституции Северогерманского союза 11 марта 1867 года, был воспринят как шанс для продолжения либерализации в будущем: «Господа, будем работать быстро! Поможем Германии, так сказать, взобраться в седло! Уж поскакать-то она сможет».

На дотацию в размере 400 000 талеров, предоставленную палатой депутатов Пруссии в качестве благодарности за победу над Австрией, Бисмарк в 1867 году приобрел поместье Варцин в округе Руммельсбург. Туда входило 22500 моргенов земли, из них более половины занимали леса. Книпхоф он продал. В последующие годы Бисмарк нередко приезжал в Варцин из Берлина — как правило, на несколько месяцев («Здесь меня не настигнет курьер с депешей»).

Кризис вокруг Люксембурга (он входил в Германский союз, но не стал членом Северогерманского) был вызван стремлением Наполеона III, чья неудачная политика во время австро-прусской войны подвергалась во Франции все большей критике, задним числом получить компенсацию за столь значительное усиление мощи Пруссии. Как уже отмечалось, кризис выявил пределы, установленные Бисмарку немецким национальным движением. Шанс совершить «сделку на взаимовыгодных условиях» и покупку Францией Люксембурга «уравновесить» переходом Пруссии через Майнскую линию отпал после того, как об этом стало известно. В Германии стали раздаваться протесты, имеющие национальную окраску. Обнародование оборонительных договоров с южногерманскими государствами теперь открывало иные возможности для привлечения их к Северогерманскому союзу. Возрождение Германского таможенного союза, в рамках которого было предусмотрено существование политических институций, и прежде всего Германского таможенного парламента, казалось, способствовало укреплению не только военных, но и экономических связей Севера и Юга. Однако выборы в таможенный парламент весной 1868 года явились существенным шагом назад с точки зрения немецкой национальной идеи. Среди вновь избранных депутатов южнонемецких государств большинство составили противники мелконемецкого решения.

* * *

Исходя из подобных предпосылок, Бисмарк приготовился к неспешному развитию событий. В мае 1868 года он заявлял: «Все мы носим в сердце идею национального единения, однако для расчетливого политика на первом месте всегда необходимое, а уже потом желательное, то есть вначале оборудование дома, а только потом его расширение. Если Германия реализует свои национальные устремления до окончания девятнадцатого века, я сочту это величайшим событием, а случись то же самое через десять или даже пять лет — это было бы нечто из ряда вон выходящее, неожиданная милость божья». Еще более отчетливо позиция союзного канцлера была выражена в указаниях, которые он давал посланнику северогерманского союза в Мюнхене 26 февраля 1869 года: «То, что немецкому единству способствовали бы некие события, происходящие как следствие определенных намерений, я считаю вполне вероятным. Однако совсем другой вопрос — это умение намеренно вызвать катастрофу и ответственность за выбор момента для нее. Следствием произвольного вмешательства в ход истории, основанного на одном лишь субъективном подходе, всегда были незрелые плоды; а то обстоятельство, что немецкое единство в данный момент не является зрелым плодом, по моему мнению, бросается в глаза… За шумной суетой, с которой люди ищут вне пределов вещественного философский камень, способный немедленно установить единство немцев, скрывается, как правило, незнание реалий действительности и их последствий, что свидетельствует о неглубоком уме и духовном бессилии… Мы можем перевести часы, но время от этого не пойдет быстрее, а умение выжидать, наблюдая развитие событий, является предпосылкой практической политики». 16 апреля 1869 года Бисмарк заявил в Северогерманском рейхстаге: «Мы не можем делать историю, а можем только ждать, пока она совершится. Мы не можем ускорить созревание плодов, поместив под ними лампу, а если мы замахнемся на незрелые плоды, то воспрепятствуем росту и погубим их». Еще 24 февраля 1870 года Бисмарк отклонил в рейхстаге предложение о немедленном включении в Северогерманский союз по крайней мере Бадена. «Мы не сделаем ничего хорошего, исключив элемент, наиболее благотворно влияющий на национальное развитие на Юге, и отделив его барьером, как если бы мы сняли сверху сливки и предоставили оставшемуся молоку скисать». Он стремился к объединению с Южной Германией в целом, «но совершенно добровольно, без угрозы, без принуждения, без нажима».

Несмотря на то, что перед лицом шумного натиска национал-либералов Бисмарк снова и снова призывал к благоразумию и терпению, сам он в этот период — вследствие внутреннего беспокойства — был зачастую раздражен, постоянно ощущал недомогание и находился в напряженных отношениях даже с королем Вильгельмом. Однако прошение Бисмарка об отставке король отклонил со следующим обоснованием: «Ваше имя в истории Пруссии стоит выше, чем имя любого другого государственного деятеля. И его я должен потерять? Никогда!»

* * *

И все же, вопреки ожиданиям, германский вопрос был решен быстро, гордиев узел был разрублен военным путем. Это явилось следствием чисто династической ситуации, международные последствия развития которой до начала июля 1870 года трудно было предугадать. К тому же Бисмарк активно вмешался в происходящее лишь весной 1870 года. Выдвижение на испанский престол принца Леопольда, представителя южногерманской католической линии Гогенцоллернов, Бисмарк рассматривал как возможность отвлечь внимание внешнеполитического ведомства французской империи, в начале 1870 года превратившейся в «Empire liberal», от германской сцены. Однако что касается конкретного решения, то в течение долгого времени царила неопределенность. После оглашения кандидатуры 3 июля 1870 года французская общественность разразилась бурей протеста, рисуя образ империи Гогенцоллернов, охватывающей со всех сторон Францию аналогично империи Карла V. В этой ситуации правительство Оливье (Ollivier) не только не удовлетворилось немедленным отказом Леопольда от трона, но и сочло необходимым перейти в политическое наступление, которое приняло неприемлемую для Пруссии форму. 13 июля в Бад-Эмсе французский посол Бенедетти передал королю Вильгельму требование гарантий отказа монарха от кандидатуры принца «на все времена». Король направил Бисмарку подробную депешу с несколько пространным сообщением о беседе, состоявшейся на променаде курорта Бад-Эмс. Однако союзный канцлер сократил ее до такой степени, что создалось впечатление совершенно сознательного вызова Пруссии, брошенного французским правительством. По всей Германии поднялась волна национального возмущения, в том числе и в южногерманских государствах. В свою очередь, «ответ» Франции — объявление Пруссии войны, последовавшее 19 июля 1870 года, — для правительств южногерманских государств представлял собой прецедент, предусмотренный условиями оборонительного союза. Кроме того, в условиях подъема национального движения едва ли было возможно неучастие какого-либо из государств. Например, Пруссии, где деятельность «партии патриотов» была направлена против мелконемецкого решения. Нейтралитет России был гарантирован. Царская империя, проявляя явную доброжелательность к Пруссии, предприняла сдерживающий маневр против Австрии и выдвинула свои войска на границу с Галицией. Британскую общественность Бисмарк настроил в духе симпатии и нейтральной позиции Англии по отношению к прусской Германии тем, что передал в «Тайме» документы, свидетельствующие о притязаниях Франции на Бельгию, которые проявились в ходе франко-прусских переговоров в июле-августе 1866 года. Несмотря на боевые успехи прусских и южнонемецких войск и последовавшую 2 сентября 1870 года капитуляцию одной из двух французских армий, столь желанный сценарий а 1а Кениггрец (когда исход войны решился в единственном крупном сражении) не повторился. После того как Бисмарк отклонил «ничей» мир на основе территориальной неприкосновенности Франции и признания объединения всей Германии (за исключением Австрии) под эгидой Пруссии, Французская республика, провозглашенная 4 сентября, продолжила войну с усиленной энергией.

Несмотря на взрыв национальных восторгов (уже после первых побед, одержанных в боях на приграничных территориях), Бисмарк сохранял трезвость духа и 2 августа 1870 года писал жене из Майнца: «Ликование народных масс на вокзалах было оглушающим, мне кажется, слишком сильным для нынешнего дня. Они должны что-то оставить и на после победы, которую Бог нам дарует». Однако уже в начале августа 1870 года он присоединился к требованию, выдвинутому общественностью Германии, об отделении Эльзаса и части Лотарингии от Франции, хоть и по иным, в отличие от общественного мнения, не национальным, мотивам. Если не учитывать причин стратегического характера, постоянство Бисмарка в вопросе аннексий объяснялось в первую очередь его концепцией модификации европейского равновесия (достижимой только посредством стойкого ослабления Франции и выравнивания численности французов и немцев). Зима 1870–1871 гг, показалась Бисмарку бесконечной. Не удалось преодолеть сопротивление Мольтке в вопросе обстрела осажденного Парижа с целью ускорить события. Союзный канцлер временами говорил о «французском национальном характере» и свойственной французам «жажде власти», в силу чего необходим мир на жестких условиях. Казалось, будто Бисмарк стал приверженцем теории «кровной вражды». В инструкциях, направленных прусскому посланнику в Петербурге 25 августа 1870 года, он заметил, что «склонность Франции к мести останется прежней, независимо от того, лишится она провинций или нет». Однако наиболее существенным было то, что он заявил в циркулярных депешах от 13 и 16 сентября 1870 года, направленных представительствам Северогерманского союза в важнейших европейских столицах, о необходимости установления более правильных границ и завоевания крепостей, «которыми угрожает нам Франция»: «Затрудняя наступление для Франции, чья инициатива всегда приводила к возникновению нестабильности в Европе, мы действуем одновременно и в европейских интересах, то есть в интересах мира». Биограф Л. Галл так характеризует действия Бисмарка в данной ситуации: «В основу этого расчета, учитывающего одновременно и политические, и государственные цели, было положено существующее соотношение сил и интересов. Кроме того, Бисмарк был убежден, что главы крупных государств будут руководствоваться исключительно интересами реальной власти, что и в будущем идея государственного резона восторжествует над всеми прочими политическими мотивами».

Между тем, то, что на взгляд Бисмарка было «корректировкой» в пользу «истинного» баланса сил в Европе, с британской точки зрения представляло собой угрозу для него, если вообще не ниспровержение европейского равновесия. Это убедительно изложил лидер консервативной оппозиции Дизраэли 2 февраля 1871 года в палате общин, разумеется, в первую очередь как предупреждение, адресованное либеральному правительству Глэдстона, пассивно взиравшему на изменения, происходившие в Европе. Передислокация власти в Центральной Европе — это не что иное, как «немецкая революция», «политическое событие более значительное, чем Французская революция прошлого столетия». Европейское равновесие полностью «разрушено», а Англия в наибольшей степени ощутит последствия этих важных изменений. Основание империи произошло — и это продемонстрировал не в последнюю очередь сигнал тревоги, поданный Дизраэли — «в последний момент» (Э.Верхау), «под прицелом всей Европы», как признал сам Бисмарк.

Уже несколько месяцев спустя после окончания войны, в августе 1871 года Бисмарк заявил поверенному в делах Франции в Берлине: «Если рассчитывать на длительный мир, то мы совершили ошибку, забрав их (Эльзас и Лотарингию) у Вас; поскольку эти провинции представляют для нас неудобство… Польша, а позади нее Франция». Однако общая оценка Бисмарком этой «ошибки», с его точки зрения неизбежной в интересах стабилизации положения империи в Центральной Европе, не изменилась. Вследствие этого широта внешнеполитического маневра Германской империи с самого начала была ограничена в значительно большей степени, чем для Пруссии в период с 1862 по 1871 год. В сложившуюся картину союзный канцлер не мог внести никаких принципиальных изменений.

Трудности политического характера, с которыми Бисмарк столкнулся на международной арене уже во время войны 1870–1871 гг., были гораздо более значительными, чем те, что ему приходилось преодолевать в ходе недолгой летней кампании 1866 года в Богемии. Лишь затянувшееся до марта 1871 года урегулирование конфликта между Россией и Великобританией из-за оскорбительных статей Парижского мира 1856 года, касающихся Черного моря, дало, наконец, возможность решить исход войны. Франкфуртский мир 1871 года, жесткий, но сохранивший положение Франции как великой державы, был заключен на двухсторонней основе. Это случилось после того, как Бисмарку удалось убедить короля в ошибочности предложения Мольтке, который после «войны на уничтожение» стремился к «карфагенскому» миру, и в правильности своей позиции. Этим глава союзного правительства утвердил примат политики в противовес военной стратегии.

В записную книжку периода войны 1870–1871 гг. Бисмарк внес девиз: «Fert unda пес regitur», который позднее сам перевел по смыслу:

«Человек не может создать и направлять поток времени, он может только двигаться по нему и держать курс». Такой перевод не мешал ему добиваться принятия изобретательных и даже хитроумных решений. Это не в меньшей степени касалось и основания империи.

Дипломатические переговоры с южногерманскими государствами состоялись осенью 1870 года. Ход переговоров был осложнен. Результатом явились соглашения о вхождении в Северогерманский союз, то есть основание империи. Бисмарку пришлось применить отчасти сомнительные средства, и прежде всего для того, чтобы побудить к «приходу» наиболее сложного партнера, Баварию. Наряду с тем, что Бавария и Вюртемберг претендовали на привилегии, для Бисмарка (но не для Вильгельма I) было желательно определенное содействие северогерманского парламента. Однако инициатива провозглашения императора — как в 1849 году — не должна была исходить от парламента, поэтому вопрос об императоре представлял собой сложный комплекс проблем в двух отношениях. Во-первых, Вильгельм I, не ставший «императором Германии», что было невозможно по соображениям суверенитета прочих германских монархов, вообще отказывался принимать императорский титул. Бисмарку на вопрос о титуле было «наплевать». Он выбрал название «империя» из соображений не традиционности, а целесообразности, поскольку имел обыкновение все крупные государства называть «империями». Не был важен и вопрос о флаге: «По мне, так желтый и зеленый — и потом танцы, или опять же флаг Мекленбург-Стрелица. Только о черно-красно-желтом прусский служивый не желает слышать».

Еще сложнее обстояло дело со второй стороной вопроса об императоре. Ситуация складывалась таким образом, что предложение Вильгельму I о принятии императорского титула безусловно должно было исходить от короля Баварии Людвига II. Как стало известно лишь после второй мировой войны (в 1968 году), потребовалось своего рода пенсионное обеспечение в сумме 5,2 миллиона марок золотом (в виде ежегодных выплат в размере 300 000 марок золотом) из «Фонда Вельфов», образованного на базе состояния свергнутого короля Георга V Ганноверского, чтобы побудить Людвига II 5 декабря 1870 года отправить составленное Бисмарком и доставленное графом Хольнштайном «Императорское письмо» и обеспечить провозглашение императора. 23 ноября 1870 года, когда основной договор между Северогерманским союзом и Баварией был подписан, Бисмарк заявил: «Немецкое единство искусственное и император тоже… Газеты не будут удовлетворены, и тому, кто станет самым заурядным образом писать историю, будет в чем упрекнуть наше соглашение… Договор имеет свои изъяны, но так он крепче. То, чего не хватает сейчас, придет со временем». Провозглашение императора в Версальском дворце 18 января 1871 года в той форме, в какой оно происходило, было выражением осознания власти. За тем обстоятельством, что церемония происходила на территории почти побежденной Франции, тогда никто не разглядел проблему, которая будет иметь далеко идущие последствия для отношений вновь образованной Германской империи с Францией и существенно осложнит жизнь обеих наций. Одновременно были продемонстрированы военно-политические решения, которые привели к этому событию. Представители рейхстага участия не принимали. «Прусский премьер-министр взошел на ступени сцены, на которой стояли немецкие князья. На нем синий мундир магдебургских кирасир и знак различия генерал-лейтенанта, звание которого было ему присвоено в этот же день, сверху оранжевая лента ордена Черного орла, а также высокие сапоги для верховой езды. Левой рукой он охватывал острую верхушку кирасирского шлема, а в правой держал пергаментную грамоту, которую развернул, отвесив глубокий поклон своему королю» (Е.Дойерлейн). Бисмарк произнес вслух составленный им текст провозглашения Вильгельма I императором. Текст заканчивался заявлением о том, что король принял императорский титул, отдавая себе отчет в обязанности «сохранять мир и защищать независимость Германии, опираясь на объединенные силы своего народа. Нам же и Нашим Преемникам, увенчанным императорской короной, да ниспошлет Господь быть во все времена приумножителем Германской империи, не за счет военных завоеваний, а за счет благ и даров мира в сфере национального блага, свободы и нравственности».

Несколько дней спустя, 24 января 1871 года, Бисмарк в письме жене признавался: «Эти императорские роды были трудными, и в такие времена у королей бывают удивительные прихоти, словно у женщин, прежде чем они отдадут миру то, чего и так не могут удержать. Я в своей роли акушера не раз имел настоятельное желание стать бомбой и взорваться, чтобы все сооружение превратилось в развалины. Нужные дела мало утомляют меня, а ненужные ожесточают».

21 марта 1871 года в Белом зале королевского дворца в Берлине император Вильгельм I выступил на первом заседании Германского рейхстага, которое по окончании тронной речи Бисмарк объявил открытым. В тот же день премьеру был присвоен титул наследного князя. Вильгельм отдал распоряжение об отчуждении от земель герцогства Лауэнбург (в 1864 году он по условиям Венского мира с Данией стал герцогом Лауэнбургским) «Саксонского леса» к востоку от Гамбурга (25000 моргенов леса и 2000 моргенов лугов) и подарил его новоявленному князю в знак благодарности за создание Германской империи. Бисмарк сразу же был совершенно очарован «идеалом моих мечтаний», и Фридрихcру, наряду с Варцином, стал местом, куда он все чаще удалялся в течение двух последующих десятилетий. Там владелец имения переносил свои многочисленные болезни, вызванные причинами физического, психологического, да и «дипломатического» свойства. Созданием конституции Германской империи 16 апреля 1871 года — она представляла собой лишь модифицированную, но не претерпевшую существенных изменений конституцию Северогерманского союза — акт основания империи был завершен. Теперь Бисмарк носит титул имперского канцлера, будучи единственным ответственным министром империи с функциями премьер-министра и министра иностранных дел союзного государства Пруссии.