Часть первая
БОЛЬШИЕ ГОРОДА
Бегство
…Наконец все уснули.
Джон на всякий случай подождал еще немного. В доме было тихо.
Тогда он встал с кровати, стараясь не скрипеть половицами, достал из комода мешок, поднял оконную створку и выпрыгнул на улицу.
Джон бежал так, что ветер шумел в ушах. Но усталости не было. Так птица летит из силков, так зверь бежит из капкана, так невольник вырывается из пут. Они мчатся и мчатся, не замечая усталости, пока не свалятся замертво, пока не наткнутся на преграду, пока не умрут. Но Джон вовсе не собирался умирать или натыкаться на преграду. Он знал поля и перелески этого края лучше собственной ладони. На ладонь ему вообще некогда было смотреть, а по полям он бегал с самого раннего детства, стараясь поспеть за конем отца. Бывало, поспевал. Отец хохотал над сыном, не подозревая, что поощряет в мальчике не просто тягу к быстрому бегу, а стремление к свободе.
Джон навсегда покидал родной дом. Конечно, он мог сделать это и менее романтическим способом. Мог поговорить с матерью, мог подготовить ее, мог уломать, в конце концов, мог даже взять в свои соратники Уэйда. Старший брат был бы полностью на его стороне. Но Джон решил так — однажды ночью открыть окно и умчаться из дому куда глаза глядят.
Неужели вот так прямо — куда глаза глядят? Да нет же! Конечно, Джон был достойным сыном своей матери. Он все просчитал заранее и все продумал. Он как раз при очень быстром беге успеет на ночной товарняк со скотом, идущий прямо на Север Штатов. Он даже присмотрел загон на колесах, где переночует в компании мычащих коров, сонно жующих и шумно выдыхающих теплый кисловатый воздух. С утра он подоит одну из них и будет сыт целый день. А там…
А вот что будет дальше, Джон еще не придумал, и это свидетельствовало о том, что он еще и достойный сын своего отца.
Легкой, но досадной тенью скользнуло сожаление о том, что напоследок не взглянул на спящую мать, что мысленно не попрощался с домом, что даже не взглянул на конюшню, где стояла красавица Джильда, каурая трехлетка с легкими ногами, но тень эта только скользнула, тут же пропав за спиной, как пропадали тени платанов, кустов можжевельника и тополей, попадавшихся на дороге.
Джон бежал. Мешок ничуть не тяготил его. Да и чему там особенно было тяготить? Пара чистых сорочек, рабочие штаны и… У Джона от мысли о последнем предмете багажа сладко екнуло внутри. В мешке лежал бритвенный прибор отца. Старый, добротный, удобный в руке, которым Джон еще ни разу не пользовался, но обязательно воспользуется, как только окажется один. Пора. Джону уже пора бриться.
Можно было сбавить бег, можно было даже на минутку остановиться и просто поглядеть назад. Нет, Джон был чужд всякой сентиментальности, но ему казалось, что это очень по-мужски — остановиться, последний раз взглянуть на родные места и сказать что-нибудь вроде:
— Неплохие были денечки.
Разумеется, никаких слез, никакой грусти, наоборот, легкая и спокойная усмешка. И — дальше. Словно перевернул страницу книги.
Джон так и сделал.
Ни дома, ни самого городка, правда, уже видно не было. Джон стоял на дороге, превратившейся от лошадиных копыт, тяжелых колес и августовской жары в легкий порошок, наподобие того, каким мать иногда напудривала свой носик. По такой пыли приятно было ходить босиком. Ноги тонули в ней. Правда, тут следовало быть осторожным, а то запросто можно было напороться на свежую коровью лепешку.
«О какой ерунде я думаю!» — сказал Джон сам себе. И еще укорил себя за свои мысли, за мальчишество. Ведь он собирался начинать настоящую взрослую жизнь, а думал о каких-то пустяках, о коровьих лепешках. Надо думать о чем-то серьезном, о большом и важном, о мужском, одним словом.
И он постарался думать о мужском. Но, по правде говоря, не очень даже представлял себе, о чем думают настоящие мужчины.
Станция жила и ночью. Светили огни фонарей, гудели дымные паровозы, брякали сцепками вагоны, покрикивали черные и лоснящиеся от мазута путевые рабочие, что-то кричал в жестяную воронку детина в красной фуражке с желтым флажком в руке.
На Джона никто не обратил ровным счетом никакого внимания. Он спокойно присел на груду шпал, развернул свой мешок и живо переоделся. Вместо парадных шерстяных брюк он с наслаждением натянул грубые потертые джинсы, которые держались на нем безо всякого ремня, на бедрах. Теперь он мало чем отличался от окрестных ковбоев, пригоняющих на станцию скот, беспрерывно сквернословящих, черных от загара, от души хохочущих над любым пустяком, провожающих любую особу женского пола диким гиканьем и непристойными предложениями. Джон близко знал нескольких ковбоев и с удивлением отмечал, что все они люди скромные и набожные, у многих семьи, добропорядочные дома, милые дети. В кругу семьи эти парни выражались очень даже прилично, а собственной дочери, если бы та хоть раз попробовала прогуляться с парнем, всыпали бы по первое число. Но стоило им попасть в компанию таких же работяг, как они разительно менялись. Им вдруг становилось само море по колено. Впрочем, с некоторых пор Джон стал подозревать, что вся их залихватская манера поведения одними словами и ограничивается. Стоило какой-нибудь разбитной дамочке остановиться, услышав их дикие крики, и спросить, кто же из них собирается заняться с ней тем, о чем они только что так ярко вещали, как наши ковбои начинали страшно смущаться и кивать друг на друга. Обычно дамочки заливались хохотом от робости смелых на вид парней. Нет, Джон вовсе не завидовал ковбоям. На самом деле это были обыкновенные мещане — домик, меблишечка, жена, церковная служба по воскресеньям и наивные песенки под банджо. Обыватели.
Товарняк пришел вовремя. Джон вообще удивлялся, почему это на железной дороге все происходит вовремя? Вот Сэм Коллинз, городской столяр, был примером того, что часы в мире нужны только как игрушка или украшение. Он никогда ничего не делал вовремя, и все к этому привыкли, потому что и сами жили почти так же. Правда, до Сэма остальным было далеко. Сэм в этом смысле был рекордсменом. Если Сэм говорил, что табуретка будет готова к пятнице, надо было тут же спрашивать:
— К пятнице какого месяца, какого года и какого столетия?
Впрочем, такие уточнения тоже ничего бы не дали. Еще ни к одной пятнице никакая табуретка готова не была. Собственно, как и к другим дням недели. Сэм вообще удивлялся, когда его спрашивали про сроки. Он рассуждал вполне здраво — всю жизнь человек жил без этой табуретки, почему же теперь ему вдруг захотелось узнать, когда на свете появится то, чего никогда не было? Кто вообще способен предсказывать будущее?
Тем удивительнее было, что железная дорога действовала вопреки всем естественным человеческим законам и даже вопреки самому Сэму Коллинзу.
Итак, товарняк пришел вовремя.
И Джон оказался в том самом вагоне, который наметил еще месяц назад. И в нем действительно были коровы. Все оказалось так просто и неинтересно, что Джон даже заскучал. Вот он сидел в поезде, который через минуту тронется. Именно через минуту, сегодня, в четверг, двенадцатого августа 1899 года…
Скарлетт О’Хара
Скарлетт не спала.
Она прекрасно слышала, как Джон уходил. В глубине души она, конечно, надеялась, что он хотя бы заглянет в ее спальню, перед тем как уйти навсегда. Но Джон не заглянул. Это и огорчило Скарлетт и парадоксальным образом обрадовало ее. Обрадовало потому, что Джон-таки был вылитым Реттом Батлером. Если уж он ставил себе цель, то никакие сантименты не могли его остановить.
Скарлетт давно уже знала, что Джон собирается уезжать из дому. Она даже догадывалась — куда. Джон, конечно, поедет в Нью-Йорк. Куда же еще поедет молодой и необузданный мальчишка, желающий покорить мир? Она видела тайные и бесхитростные приготовления Джона, видела, как он бегал на станцию, собирал мешок с вещами. Словом, она все знала. Поэтому уже почти месяц по ночам спала очень чутко, а чаще всего не спала, потому что ждала этого дня. Другая мать на ее месте, разумеется, сразу же закатила бы сыну скандал, запретила, заперла на десять замков и постаралась бы выбить дурь из ветреной головы. В конце концов, просто помогла бы подготовиться сыну к отъезду. Заказала бы в Нью-Йорке гостиницу, купила бы билет на поезд, насовала бы в чемодан пирожков и свежих платков. Да сама бы проводила сына в большой город и помогла устроиться. Но Скарлетт ничего этого не сделала и была даже в каком-то смысле горда собой. Она уважала собственных детей. Она считала, что они сами должны пробиться в этой жизни. Вот уж если совсем туго придется — поможет. Но только тогда, когда попросят.
Джон был поздним ребенком. И самым любимым. Скарлетт рожала его очень тяжело. Возраст ее был уже далеко не юным, врачи вообще удивлялись, что она смогла забеременеть. Но мальчик родился здоровым и рос на удивление прекрасно.
Правда, после смерти Ретта с ним труднее стало справляться. Что-то затаилось в Джоне, упрямое и несгибаемое. Джон стал насмешлив и язвителен. Только большая любовь брата и матери могла вынести его насмешки. Особенно доставалось Уэйду. Уж как только Джон не издевался над ним. И деревенщиной обзывал, и коровьим ухажером, и обывателем, и мещанином… Уэйд только посмеивался, но Скарлетт видела, что улыбки Уэйда очень даже вымученные. Поэтому бегство Джона было предопределено заранее. Конечно, мальчишка должен был уехать в большой город, ему тесно стало в ухоженном доме, в маленьком их городке, вообще консервативный Юг стоял у Джона поперек горла.
Скарлетт давно смирилась с этой мыслью, но все равно бегство Джона было неожиданным.
В доме было тихо. Скарлетт встала с кровати. Стараясь не скрипеть половицами, прошла в комнату Джона и застелила его кровать. Она не плакала. Она гордилась сыном. Она была уверена, что Джон добьется в этой жизни куда большего, чем добилась она. Их маленький городок еще услышит о Джоне Батлере.
Тихая усмешка коснулась ее губ. Все-таки она оставалась нормальной матерью — в одну из сорочек, которые взял с собой Джон, Скарлетт вшила деньги. Не так уж много, но и не так уж мало — три тысячи долларов…
Попутчик
Утром поезд встал посреди поля.
Джон как раз и проснулся оттого, что мирный стук колес прекратился, его больше не укачивало движение вагона, наступила тишина, прерываемая только редким постукиванием копыт и шумным дыханием коров…
Джон открыл глаза.
Интересно, сколько миль они уже отмахали? В каком штате они сейчас? Какие реки и горы остались позади, а какие еще ждут их?
Джон сладко потянулся, вскочил на ноги и выглянул в зарешеченное окно.
Если бы он не знал, что поезд мчался на всех парах целую ночь, он подумал бы, что они так и не выехали из Джорджии. А может быть, они действительно не выехали? Вон почти на горизонте табун лошадей, такой же, какие видел Джон множество раз у себя дома, вон повозка тащится, совершенно знакомая повозка, вон негры ставят столбы. Негры тоже знакомые.
Джон улыбнулся — нет, это только кажется. Америка одинаковая в своем провинциальном быту, но если присмотреться внимательно, сразу видно, что Джон теперь далеко от дома. И трава, и деревья, и даже солнце здесь уже другие. Джон точно едет на север. Джон едет в Нью-Йорк!
Какое-то непонятное беспокойство еще с самой ночи волновало Джона. Самое противное, Джон не понимал, с чем оно связано. Даже во сне он что-то пытался понять, но безуспешно. Беспокойство возникло в тот самый момент, когда Джон пробрался в темный вагон, и вот до сих пор не оставляло его. А характер Джона не позволял ему долго находиться в неведении, ему нужна была ясность во всем и прямо сейчас.
Джон оглянулся, внимательным взглядом обследовав вагон. Ничего настораживающего — толстые доски, куча сена в углу, коровы…
Вот в чем дело! Только сейчас, при свете утра, Джон разглядел, что в вагоне были вовсе не коровы, а самые настоящие быки. Старые, жилистые, уставшие быки…
Джон расхохотался — да уж, попьет он молочка! Да уж, подоит он этих уставших стариков! Как же он не предусмотрел, что возможна такая смешная осечка? Это что ж выходит, ему всю дорогу придется голодать?
Джону стало не до смеха. Его молодой организм требовал еды. И тем сильнее и настойчивее, что еды этой не было. Впервые Джон почувствовал непримиримый конфликт с собственным желудком. Словно его желудок — это маленький и капризный ребенок, а он, Джон, терпеливая и заботливая мать. Сейчас он понимал Скарлетт, которая, бывало, и прикрикнет на сына, делающего все наоборот. От этой мысли Джону стало веселее.
Он пошире раздвинул двери вагона и выглянул наружу. Знак семафора впереди был опущен, что значило — дорога закрыта. Машинисты сидели на насыпи и курили трубочки, изредка поглядывая на семафор. Дверь вагона рядом была тоже приоткрыта. И Джон решил перебраться туда — вдруг повезет.
Он живо схватил свой мешок, потрепал по загривку черного быка и выпрыгнул из вагона.
Ноги ощутили твердую землю. Было уже довольно жарко, птицы пели в знойном утреннем воздухе. Джон вдохнул этот сладкий воздух умирающих трав полной грудью и побежал к соседнему вагону.
Со света трудно было что-либо разглядеть в темном нутре, тем более что дверь вагона была приоткрыта всего на ладонь. Джон потянул ее, она со скрипом подалась, и вдруг чей-то здоровый сапог чуть не пришиб Джона. Он еле успел увернуться.
— Эй, ты что?! — закричал он невидимому обладателю сапога. — Хочешь лишиться своей обувки вместе с ногами?!
Это ковбои научили Джона ругаться так витиевато.
— Пошел отсюда, сосунок! — гаркнул из вагона грубый голос.
Прямо так и пошел! Теперь Джон жизни не пожалеет, чтобы забраться именно в этот вагон.
Он отошел на пару шагов назад, разбежался и головой вперед влетел в раскрытую дверь. В следующее мгновение ему показалось, что лоб его врезался в противоположную стену, отчего она громко охнула и повалилась.
На самом деле Джон влетел головой прямо в живот самозваному хозяину вагона. А стеной этот живот причудился потому, что хозяин при ближайшем рассмотрении оказался худым и костистым, как скелет. Собственно, и живота у него не было никакого.
Побарахтавшись на полу, оба вскочили, сверкая ненавистью в глазах, и уставились друг на друга.
Усатое землистое лицо хозяина вагона было перекошено решимостью стоять за свою собственность насмерть. Но Джон углядел за этой решимостью и страх. Обыкновенный человеческий страх. Хозяину, честно говоря, было чего бояться. Даже в свои семнадцать лет Джон был куда крупнее и мускулистее его. Именно поэтому Джон опустил сжатые в кулаки руки, бросил в угол мешок и сказал:
— Места много, дружище, поедем вдвоем.
Хозяин понял, что сила не на его стороне, и тоже сменил гнев на милость.
— Лезут тут всякие, думают, они одни такие хитрые, — пробурчал он, отходя в другой угол вагона.
— Ладно, не пришпоривай, когда приехал, — сказал Джон. — Давай лучше знакомиться. Меня зовут Иоанн.
— Первый раз слышу такое дурацкое имя, — сказал незнакомец, довольный тем, что удалось уколоть непрошеного гостя.
— А я бьюсь об заклад, что ты это имя слышал раз тысячу, не меньше.
— Ха-ха, тебе откуда знать?! Говорю, не слышал, значит, не слышал.
— Так давай поспорим! — обрадовался Джон.
— Давай! — сказал незнакомец и протянул свою костистую руку.
Они поспорили на три щелбана, и незнакомец уже занес свои костлявые персты над лбом Джона, когда тот спросил:
— А тебя как?
— Мое имя самое популярное в этой Богом забытой стране. Догадайся!
— Иоанн, — сказал Джон и хитро улыбнулся.
— Сам ты это слово! — обиделся незнакомец. — Меня зовут Джон.
— Ха-ха-ха! — расхохотался парень. — Значит, ты это имя слышишь каждый день, мистер! Ведь Иоанн и Джон — это одно и то же имя! Только Иоанн — по-латыни. Понял? А мы с тобой, выходит, — тезки!
Хозяин растерянно хлопал глазами.
— Ну, подставляй лоб, Жан. Жан — это то же самое, но по-французски.
— Ученый, да? — почему-то обиделся хозяин.
— Я-то? Нет, просто грамотный.
Старый Джон снял свою потрепанную шляпу и покорно подставил морщинистый лоб.
— Ладно, верховный судья постановил — помиловать старого Я на…
— А это?
— Это по-славянски. И переменить наказание. Давай, старик, рассказывай о себе.
Джон уселся на солому и приготовился внимательно слушать. Но старик вовсе не собирался что-либо рассказывать.
— Нет, — сказал он твердо. — Я не хочу так, мы поспорили, я проиграл. Бей.
— Я прощаю тебя, — мирно улыбнулся Джон.
— А я не хочу твоего прощения, — сказал старик настойчиво. — Бей!
— Да брось ты, — отмахнулся парень. — Лучше расскажи…
— Бей!!! — вдруг дико заорал старик, вцепился в руку Джона и ткнулся в нее лбом. — Ты думаешь, если я старый и слабый, можно меня оскорблять?! Ты думаешь, ты кто?! Ты думаешь, я кто?! Бей, раз так положено!
Джон выдернул свою руку.
— Да ты что, кто тебя оскорблял? Что за дурацкие обиды?
— Я не дурак! Я не неудачник! Я сам отвечаю за свои дела! И они у меня идут прекрасно! Прекрасно, понял?! Думаешь, я испугался твоих щелбанов?! Я вообще ничего на свете не боюсь!
Джон смотрел на старика и диву давался, с чего это он так разошелся.
— Ха! Он решил меня облагодетельствовать! Он помиловал меня! А ты спросил — нуждаюсь я в твоей милости? Нуждаюсь я в твоем снисхождении? Я ни в чьей милости не нуждаюсь! Понял? Бей! Не хочешь? Ладно! Не надо.
Старик вдруг схватил с пола палку и со всего маху треснул себя по лбу.
Джон еле успел перехватить его руку, потому что старик собирался стукнуть себя еще раз. После минутной борьбы Джон вырвал палку из костистых рук и отбросил ее в угол, сжал старика крепким захватом и не отпускал, как тот ни бился.
— Ты прыщавый маленький ублюдок! — кричал старик тонким голосом. — Твоя мать — сука! Твой отец — сифилитик! А сестры твои — шлюхи! Отпусти меня, подонок! Отпусти!
Джон почему-то не обижался на старика. Он еще крепче сжимал руки, чтобы старик не вырвался, и тот вдруг перестал ругаться, биться и затих.
К своему удивлению, Джон вдруг увидел, что старик плачет. Джону стало жутко неловко. Он отпустил старика и отвернулся, чтобы не видеть, как тот размазывает по лицу слезы, как вздрагивают его худые плечи…
Джон ничего не понимал и думал, что попал в один вагон с сумасшедшим.
Что-либо спрашивать у старика Джон не решался. Он просто ждал.
Поезд дернулся и пошел. Старик сразу как-то успокоился, но с Джоном разговаривать не стал, а отвернулся обиженно в угол.
Поезд очень быстро набрал скорость, ветер стал гулять по вагону и поднимать с пола сено. Джону пришлось подняться и прикрыть дверь. Старик все так же неподвижно сидел на полу и смотрел в угол.
— Интересно, а где мы сейчас? — задал нейтральный вопрос парень.
Старик ничего не ответил. Только пожал плечами, что было уже обнадеживающим признаком.
— Ты знаешь эту дорогу? — снова спросил Джон.
Старик кивнул.
— А далеко до Нью-Йорка?
На этот раз старик обернулся к Джону и внимательно оглядел парня с головы до ног.
— В Нью-Йорк, значит? — произнес он, криво улыбаясь.
— Ничего смешного! — сказал Джон с вызовом.
— Это точно, — согласился старик. — Это не смешно, а грустно. Погоди-погоди… Тебе восемнадцать лет, так? Сбежал из дому. Так? Завоевывать мир. Так? В мешке две сорочки и бритвенный прибор отца. Так?
— Ты лазал в мой мешок?! — вскочил Джон. — Когда ты успел?!
— Давно, сынок, лет эдак сорок назад, — улыбнулся старик.
— Как это? — опешил Джон.
— А вот так. Я сам в то время ехал завоевывать мир с таким же мешком. Ничего не изменилось за эти годы. Люди не поумнели, — заключил он.
— Ты был в Нью-Йорке?
— И в Сан-Франциско, и в Бостоне, и в Чикаго, и в Денвере, и даже в Анкоридже. Знаешь, где это?
— На Аляске, — ответил Джон.
— Вот ты знаешь, а я там был.
— Ну?
— Америка съела меня, сынок. Видишь, одни кости остались. А отцовский бритвенный прибор я заложил через неделю после того, как сбежал из дому. Знаешь, что я тебе скажу, будет остановка, ты слезай и возвращайся обратно в свой дом.
— Нет, — упрямо замотал головой Джон.
— Да это я так, пошутил. Конечно, ты не вернешься. Но попомни мое слово — ровно через сорок лет ты дашь такой же совет парню, с которым поедешь в коровьем вагоне.
До вечера поезд шел без остановок. Два Джона болтали о том о сем, глядели на пробегающие поля и леса, спали и даже играли в кости на интерес. Поесть им не удалось, потому что и этот вагон был загружен быками.
К вечеру Джон так проголодался, что готов был жевать сено. Но старик пообещал, что скоро станция и там можно будет нарвать яблок, если, конечно, их еще не убрали.
Станция действительно была, но на ней поезд не остановился. Он только замедлил ход. Старик и парень, глотая слюну, видели, как мимо них проплывают спелые, румяные, огромные яблоки, но достать их не могли.
Такую муку Джон вынести был не в силах. Он распахнул дверь пошире и спрыгнул на землю, старик даже не успел сообразить, что же произошло.
Джон мигом залез на ближайшую яблоню, набил пазуху плодами и бросился вслед за поездом, который уже потихоньку стал набирать ход.
Возвращение прошло успешно. И уже скоро старик и парень, объевшись яблоками, скармливали их быкам.
— Я думал, ты не успеешь, — сказал старик лениво. — Я бы никогда не стал прыгать.
Джон ничего не ответил, просто подумал, что старику и не могло повезти в жизни. Жизнь требует риска. Жизнь терпеть не может осторожных. И Джон самодовольно улыбнулся.
— Слушай, старик, а что это ты так настаивал на щелбанах? — наконец позволил себе спросить парень.
Старик дернул головой, но увидев, что Джон и не думает над ним издеваться, а просто любопытничает, ответил:
— Так надо.
— Кому надо?
— Мне. Мне так надо, — сказал старик раздраженно, давая понять, что разговор ему не нравится.
— Не понял. Чего-то мудрено.
— Ничего не мудрено, а правильно. Считаешь, я не думал когда-то, как ты? Думал. Только так и думал. Брать и не отдавать. Брать и все. А теперь знаю — не отдашь, не получишь. Теперь знаю точно.
— Тебе бы проповедником быть. К нам приходил в городок один такой. Отдавайте, говорит, получите. Отдали ему. Оказался мошенником. Полиция его по всему Югу искала.
— Я не мошенник! — вскинулся старик. — Я просто неудачник!.. Был. Был неудачник. Потому что всю жизнь брал и брал. А потом стал расплачиваться. И как расплачиваться, сынок! Не приведи Господь кому-нибудь так расплачиваться! Понимаешь, полжизни брал, а потом полжизни расплачивался. И теперь пришел к тому, с чего начал. Теперь знаю — за все надо платить. За все, понимаешь?
Джон почти не слушал старика. Он лежал головой к двери и смотрел в ночное звездное небо. Бесконечность подмигивала ему миллионами глаз, манила и тревожила его. Что значили истерические слова старика по сравнению с этой бесконечностью… Что значил этот вагон, эти жующие коровы, эти проносящиеся темные громады деревьев… Что значила даже эта Земля — маленькая пылинка муки в тесте бесконечности… Вот только жизнь Джона что-то и значила, а больше — ничего…
Суд Линча
Только в кустах они отдышались. Старик хрипел, пот выступил на его сером лице. Такой бег был ему уже не под силу.
— Успокойся, слышишь, успокойся, Джон, — прошептал парень. — Они нас теперь не догонят.
— Еще немного, и им не пришлось бы меня догонять, я был бы трупом… — прохрипел старик с вымученной улыбкой.
— Какого дьявола они на нас напустились? — спросил парень. — Что мы им сделали? А этот придурок на коне! Он же стрелял в нас! Они что, из полиции?
— Нет, они просто охрана. На этом участке часто утоняют из вагонов скот. Вот они и приняли нас за воров. Хорошо, что я уже знаю эти дела…
— Да, мы вовремя смылись. — Джон уже почти отдышался. — Слушай, а где мы сейчас?
— В Америке! — через силу ответил старик.
— Это уж точно! — сказал Джон. — Это Америка!
Старик и парень вдруг стали смеяться. Они словно проглотили «смешинку» и остановиться уже не могли. Они катались по земле, утирали слезы, стонали от приступа неудержимого хохота, бессмысленно повторяли:
— Америка… Это точно Америка…
И от этих слов хохотали пуще прежнего. Что уж их так насмешило?
Целый день они брели вдоль железнодорожного полотна и только к закату солнца оказались на небольшой станции Шорт.
Станция не зря носила такое название. Кроме самой станционной постройки ничего вокруг не было. От деревянного дома проселочная дорога уходила куда-то в поля, на указателе значилось, что до ближайшего населенного пункта Толл двадцать две с половиной мили.
— Скоротать время мы можем и здесь, — скаламбурил Джон. — Спать будем по очереди. Как только увидим товарняк, поедем дальше.
На том и порешили.
Никто в станционном здании не подавал признаков жизни, как ни стучали пришельцы, как ни звали. Поэтому они спокойно устроились на платформе, а отдохнув, отправились обследовать окрестности.
Райских яблок здесь не было. Впрочем, здесь не было и обыкновенных яблок. На кустах шиповника все плоды были склеваны птицами, а на платанах, как известно, съедобных плодов не бывает.
— Зачем мы кормили этих дурацких быков? — риторически спросил Джон. — Сейчас бы я съел яблочко. Надо же. Мы подкармливали их скотину, а в нас за это еще и стреляли!
— За все надо платить, — снова философски заметил старик.
Наконец Джон нашел воду. Это была колонка, которую пришлось качать чуть не полчаса, пока из нее не потекла желтая, ржавая вода. Тем не менее это уже была какая-то победа. Напившись воды, Джон живо скинул с себя всю одежду и влез под ледяную струю. Нет, это здорово! После грязи, пыли, жары и бешеного бега окатить тело тугими струями сверкающей на солнце воды. Джон мычал от удовольствия, вскрикивал и хохотал, как ребенок.
— Давай, старик, я покачаю, а ты тоже умойся!
— Нет, я не могу, — засмущался вдруг старый Джон.
— Давай-давай! Чего ты! Когда нам еще удастся найти баню?
Обнаженное тело парня блестело тысячами капель, переливалось тугими мускулами, дышало каждой порой чистой кожи.
Старик соблазнился и тоже стал раздеваться.
— Только ты не смотри на меня, — попросил он. — Отвернись.
Джон пожал плечами, но отвернулся. А любопытно ему было, чего это старик боялся его взгляда.
Старик залез под струю и заверещал, словно женщина от холодного прикосновения. Но не выпрыгнул из-под колонки, а шумно задышал, шлепая себя ладонями по бокам.
Улучив минутку, Джон скосил глаза и посмотрел на тело старика. Множество шрамов и татуировок покрывали кожу спины и груди.
— Ого! — невольно вырвалось у Джона.
— Я ж говорю, сынок, Америка съела меня. Ну, не до конца еще, но откусила изрядно.
— Я думал, у тебя какая-нибудь неприличная болезнь, что ты стесняешься меня.
— Болезнь? Нет, болезни нет. Но вот тебя я стесняюсь. А знаешь почему?
— Интересно…
— Я тут подумал, что ты вполне мог бы быть моим сыном. Не хотел бы я своему сыну показывать такое.
— Нет, твоим сыном я быть не могу. У меня есть мать…
— А отец? — перебил старик.
— А отец умер десять лет назад. Ретт Батлер.
Старик посмотрел на Джона словно громом пораженный.
— Ты знал моего отца? — спросил Джон.
— За все надо платить, — снова повторил старик, словно сомнамбула.
— Ты знал отца?
— Я работал у него на плантации… Ретт Батлер… Смотри-ка! Неужели он не рассказывал тебе про меня? Я тот самый проходимец, который увел из его конюшни черного скакуна Гран-при… Впрочем, это было давно… Тебя еще не было на свете…
— Ты работал в Таре?
— Да, Тара, точно, Тара… Так я знаю и твою мать! Ну, она была покруче отца! Дамочка хоть куда. Она гналась за мной тогда целый день. Она, а не твой отец! Надо же! А теперь мы с тобой бежим от нее! За все надо платить! Кому расскажи — не поверят!
Старик удивленно и радостно хлопал себя по ляжкам.
— Ну не очень-то ты отплатил пока что! — сказал Джон. — Вот если бы ты дал мне сейчас кусок ветчины с хлебом, я бы простил тебе черного скакуна.
— А ты-то тут при чем?
— Здрасьте! Лошадь же была наша!
— А, лошадь! — протянул старик. — Я о другом.
— О чем же?
— О добре и зле, сынок.
Еду найти так и не удалось. Поезда проезжали и даже довольно часто, но на такой бешеной скорости, что сесть ни в один из них не было возможности.
Первым дежурил Джон. Но и в его дежурство сесть на поезд не удалось. А потом вахту принял старик. Впрочем, он мог и не будить его, все равно приходилось вскидываться каждый раз, когда приближался состав. Сон его был беспокойным и неглубоким. Только часа в три парень уснул крепко.
Ему даже стали сниться какие-то странные сны, как вдруг он услышал, что старик толкает его в бок.
Джон тут же вскочил на ноги, готовый метнуться к железнодорожному полотну, но старик повалил его на платформу и зашипел:
— Тихо, умри, молчи…
Только сейчас Джон понял, что никакого поезда нет, а слышится топот множества копыт, приближающийся со стороны проселочной дороги. Он приподнял голову и увидел большую группу всадников с факелами, несущихся во весь опор к станции.
— Охранники?! — встревоженно спросил Джон. — Как они выследили нас?
— Нас видели с проходящего поезда, наверно, — предположил старик. — Теперь держись.
— Так надо бежать! — дернулся Джон.
— Поздно. Если побежим, убьют, а так только всыпят пару горячих.
— Будут бить?! — потрясенно спросил Джон. — Нет! Пусть лучше убьют! Меня никто в жизни не бил и не будет бить! Ни за что! Ты как хочешь, старик, а я побежал.
Джон спрыгнул с платформы и опрометью бросился в кусты. И в тот же момент услышал, что топот лошадей смолк. Он осторожно выглянул из своего укрытия, ожидая увидеть расправу над стариком, но никакой расправы не было.
Конные спешились у станции и стали что-то делать там, возле колонки, где мылись парень и старик. Они о чем-то громко переговаривались, но Джон не понял, о чем.
Потом послышался громкий стук молотка. Если это были охранники, то они вели себя очень странно. Они вдруг подняли и установили перед зданием станции высокий деревянный крест. Наверное, какие-то баптисты. Джон так подумал и тут же сам себя поправил. В их городке тоже были баптисты, но они никогда по ночам не мчались в дальнюю даль, чтобы установить посреди пустыря крест. Одно Джон понял точно — это были не охранники и им никакого дела не было до Джона и старика.
Парень осторожно пробрался обратно на платформу и тихо позвал:
— Джон!
Старик не откликнулся. Его на платформе не было. Наверное, он пошел к этим людям, чтобы попросить еды. А чего прятаться?
Джон встал в полный рост и двинулся к освещенному кругу.
То, что произошло там через мгновение, заставило парня снова упасть на пыльные доски и выблевать все, что он ел вчера.
Несколько человек потянули веревку, закинутую на толстую ветку платана, и над землей поднялось корчащееся в муках смерти тело. В следующую секунду вспыхнул крест, установленный всадниками. Потом крут их сомкнулся, Джон услышал какие-то истошные вопли, которые оборвались, потом еще… Дальше он ни смотреть, ни слушать не мог.
Словно от страшной боли, Джон скорчился, зажав ладонями уши, и тихо заскулил, как раненый щенок…
Старик появился только тогда, когда всадники снова ускакали, а крест догорел и обрушился.
К этому моменту уже начинало светать.
Джон сидел бледный и дрожащий, с глазами, полными слез.
— Что это было? Что здесь произошло? Что было? Старик, что случилось? — жалобно повторял он.
— Линч, — выдохнул старик.
Когда совсем рассвело, парень увидел три трупа. На дереве висел седой негр с кляпом во рту, а под деревом лежали две обезглавленные женщины. Одна негритянка, а другая белая.
О страшной трагедии, которая разыгралась в неведомом городке Толл, старик и Джон могли только догадываться. Джон гнал от себя ужас этой ночи, но безуспешно. Жуткая картина стояла перед его глазами. И длинный белобрысый парень, который взмахивал окровавленной саблей, и злобная старуха, которая плевала на мертвые тела, и пьяные лица остальных… Крики жертв и горячее пламя креста.
— Ну что, старик, за все надо платить? — сквозь слезы спросил Джон. — Ты думаешь, они заплатят когда-нибудь за это?
— Да, — просто и убежденно ответил старый Джон.
— Ты думаешь, заплатят? — истерически расхохотался парень.
— Да. Америка такая страна, в которой человек получает по заслугам еще при жизни.
— Значит, и эти трое получили по заслугам?
— Они сейчас в раю, — тихо сказал старик.
Столица мира
Нью-Йорк начинается для приезжающего с Юга с маленьких убогих домишек, почерневших от копоти и грязи, с потеками от нечастых, но продолжительных дождей, с хилых, словно обглоданных сквериков, с огромных площадок, заставленных ящиками всяческих размеров, с необозримых пустырей, изрытых непонятного назначения ямами, с длинных очередей негров, стоящих неизвестно за чем.
Два Джона смотрели на этот безрадостный пейзаж из окна и молчали. Старый молчал потому, что он об этом парня предупреждал и теперь говорить было нечего, только смотреть. А молодой молчал потому, что действительно видел полное подтверждение словам старика и теперь внутренне ахал, но не раскаивался, а только крепче сжимал зубы.
Последние дни пути были особенно тяжелыми. Старик начал прихварывать. Страшный кашель мучил его. Такого кашля, казалось, не выдержит и дюжий мужчина, а этот скелет и вовсе должен был рассыпаться. Джон как мог помогал старику, но чем особенно он мог помочь…
В Нью-Йорке их пути должны были разойтись, потому что старый Джон ехал устраиваться на фабрику игрушек набивщиком, у него даже был адрес бесплатной квартиры, которую оплачивала фабрика. Он не особенно настойчиво, но все-таки звал с собой парня, но тот и слушать не хотел ни о какой фабрике и бесплатной ночлежке. Он уже знал, что пути его со стариком разойдутся навсегда. Джон не хотел ни такой жизни, ни такой старости. Он будет идти другими дорогами. Какими? Там видно станет.
На товарной станции они выпрыгнули из вагона и двинулись в сторону города. Неизвестно откуда взявшийся холодный ветер трепал серые от пыли кусты и гонял по путям обрывки газет.
Дорога была, конечно, совсем не такой, какими были дороги в городке Джона. Она была твердой и запруженной сотнями конских экипажей, повозок и автомобилей, которые Джон в своей глуши видел очень редко. А тут их было множество и таких разных. Шум стоял неимоверный, поэтому все приготовленные для прощания слова становились бессмысленными. Нельзя же кричать задушевные слова — они требуют тишины.
Поэтому два Джона просто обнялись, похлопали друг друга по спинам. Парень достал из мешка свою почти новую рубашку и протянул старику.
— Дарю. Можешь носить, а можешь на палку повесить — будет флаг.
Старик отнекивался, но рубашку-таки принял, а из своего мешка достал вдруг сверкающий серебряный доллар и, протягивая парню, сказал:
— Твой начальный капитал. Постарайся его приумножить.
Потом он круто развернулся на каблуках и, не оглядываясь, пошел направо.
Джон еще немного посмотрел ему вслед, тоже круто повернулся и зашагал в другую сторону.
Уэйд
Письма Скарлетт стала ждать уже на третий день. Конечно, это было бессмысленно, конечно, она понимала, что Джон еще в пути, но все равно каждое утро ждала почтальона, разносившего городскую газету и приглашения от знакомых и из церковной общины.
Уэйд примчался в город, как только узнал, что Джон сбежал из дому. Это было очень мило с его стороны, тем более что август для плантатора не самая удобная пора путешествовать. Но он оставил все на жену и управляющего. Ему казалось, что мать нуждается в поддержке и добром совете.
Скарлетт, однако, встретила его отнюдь не убитая горем, а вполне радостная и бодрая.
— Ага! Приехал осмотреть разоренное гнездо? — рассмеялась она.
— Ма! Как он мог? Он что, ничего тебе не сказал? Он даже не попрощался?
— Не-а! — легкомысленно ответила Скарлетт.
— Ну, он просто негодник! — развел руками Уэйд.
— Нет, он просто мальчишка.
— И что он там собирается делать?
— Завоевывать мир.
— Глупо! Ведь глупо же!
— Кто знает, Уэйд. У каждого своя мудрость. У тебя — своя, у Бо — своя, а у Джона…
— У Джона вообще нет мудрости! — перебил Уэйд.
— Кто знает…
Друзья и знакомые тоже приходили к Скарлетт узнавать, нет ли новостей от Джона; кто-то осуждал его, кто-то, наоборот, хвалил, дескать, молодец, самостоятельный парень, кто-то даже завидовал, мол, и сам бы уехал, да смелости не хватает.
Уэйд понял, что ни в советах, ни в утешении мать не нуждается, но решил сразу не уезжать, а побыть со Скарлетт пару дней.
— Дела идут неплохо, — рассказывал он матери вечером, когда они пили чай на веранде и слушали стрекот цикад. — Правда, хлопок сильно упал в цене, да и урожаи стали из рук вон плохими. Земля истощилась. Но зато я всегда уверен, что старик Койли заберет у меня все до последней коробочки.
— А что Нина? — спросила Скарлетт про жену Уэйда.
— Нина стала хворать в последнее время. Врач говорит, что это женское возрастное.
— Какое еще возрастное? — удивилась Скарлетт. — Она же совсем не старуха. Это у меня может быть возрастное.
— Мама, ты забываешь, что Нине уже под сорок.
— Слушай, если ты так будешь говорить о своей жене, я надеру тебе уши! — совершенно серьезно сказала мать. — Жена у настоящего джентльмена никогда не стареет. Ты небось и ей говоришь — тебе уже под сорок.
— Никогда. Что ты!
— Смотри у меня.
Уэйд рассмеялся.
— Ма, а ты ведь забываешь, что я уже тоже не мальчик.
— Если бы я об этом вспомнила, уши стоило надрать мне. Для матери ты всегда ребенок. Я бы и сейчас тебе запросто поменяла пеленки.
Представив себе, как мать ему, взрослому мужчине, меняет пеленки, Уэйд засмеялся еще сильнее.
— Ничего смешного! — улыбнулась и Скарлетт. — Вы все это тоже поймете когда-нибудь. Вот погоди, твои Сэм и Сара вырастут…
— Да, ма, все хотел тебе написать, да как-то руки не доходили. Ты мне подробно расскажи вот что: кому принадлежит Тара, откуда она вообще взялась, что у нас с отцовскими акциями, где у нас еще есть земля и все такое…
— Так. Интересно. Ты что, собираешься со мной судиться? — несколько растерянно спросила Скарлетт.
— А! Конечно… Странные вопросы, да? — рассмеялся Уэйд снова. — Да нет же, конечно. Просто приезжал к нам государственный инспектор земель и долго и нудно меня расспрашивал — кто владелец Тары да откуда? А я баран бараном, меня это и не интересовало никогда.
— Прости, это моя вина. Тебе надо просто забрать отсюда все бумаги.
— Можно забрать, конечно, но я думаю, больше этот чиновник не появится.
— Нет-нет, забери. А лучше вот что. Мы завтра же пойдем к нашему нотариусу, и он тебе растолкует все вопросы. Я и сама в них мало что смыслю. Одно я знаю точно, сын, Тара была, есть и будет нашей всегда.
— Я вот что подумал, ма, а не попробовать ли мне перейти на табак? — перескочил вдруг на другую тему Уэйд.
— Ты что, собираешься курить? — испугалась Скарлетт.
— Нет. Я собираюсь табак выращивать.
— Ни за что! На нашей земле всегда рос хлопок. Ты сам говоришь, это стабильно.
— Так-то оно так… — задумчиво произнес Уэйд. Он не стал спорить с матерью. Все равно ее не переубедить. Скарлетт остается сама собой. Это несгибаемая женщина.
Превращение в мужчину
До самого позднего вечера Джон бродил по улицам Нью-Йорка. Устал неимоверно, но настроение его, мрачное с самого утра, улучшилось и стало почти что радужным. Ему нравился город. Нравились суетливые улицы, тысячи экипажей, пестрые надписи на магазинах и ресторанах, нравились независимые с виду дамы, которые смело шагали по людным улицам, ведя на поводках собак и даже кошек. Ему нравился запах многочисленных лотков с горячей картошкой, снующие негритята с газетными кипами, орущие какую-то бессмыслицу, вроде: «Муж, жена и любовник решили жить дружно!» Джон с восхищением смотрел на статных полицейских в строгой черной форме, поигрывающих толстыми дубинками, на парикмахеров, ловко бреющих и стригущих солидных мужчин. Словом, ему нравилось все. Даже огромные коробки домов, даже горящие мусорные баки. Джон с удивлением и радостью чувствовал, что город не то чтобы восхитил его, город лег ему на сердце. Как что-то родное, как известное с самого детства. Это чувство было тем более странным, что Джон никогда не был в больших городах. Но в Нью-Йорке, казалось, родился. Это был его родной город. Он чувствовал себя здесь вовсе не приезжим, а старожилом. Он хотел в этом городе жить и умереть. Он был в этом городе дома.
Уже к ночи вспомнил Джон и о том, что именно дома у него пока что нет. Вспомнил не с ужасом, даже не с озабоченностью, а с радостью. Он знал, что дом у него будет, стоит только зайти в первую же попавшуюся дверь и сказать:
— Добрый вечер, сэр, я хотел бы снять комнату у вас.
— Почему, собственно, у нас? — удивился толстый седой господин, открывший Джону. — Разве ты где-нибудь видел объявление, что в доме сдаются комнаты?
— Нет, сэр. Мне просто понравилась ваша дверь.
Господин внимательно осмотрел свою дверь и пожал плечами.
— Дверь как дверь. Чем же она тебе понравилась?
— Меня зовут Джон Батлер. Я приехал из Джорджии. Собираюсь жить и работать здесь. Мне нужна комната. Я увидел вашу дверь…
— И она тебе понравилась, — перебил хозяин. — Это я уже слышал, только вот чем?
— Это настоящая нью-йоркская дверь, — сказал Джон абсолютно искренне.
Хозяин еще раз посмотрел на дверь, улыбнулся и сказал:
— Заходи, парень. У меня найдется комната.
Джон даже не удивился. Он удивился бы, если бы хозяин не пустил его.
Хозяина, кстати, звали довольно чудно — Ежи Зелински. Потом он рассказал Джону, что переселился в Америку из Польши. Бросил там все и поехал искать счастье в далекой и загадочной Америке. Вскоре Джон уже перестал удивляться, когда встречал людей со славянскими, испанскими, итальянскими, индийскими и даже японскими именами. Перестал удивляться незнакомой речи, даже незнакомым надписям на магазинах. В Америке, как на корабле Ноя, было каждой твари по паре.
Ежи провел Джона на второй этаж и показал небольшую комнатку с окном, выходящим во двор. Здесь стояли железная кровать, стол на хилых ножках, гнутый стул, умывальник и тумбочка, крашенная белой краской.
Даже эта убогая обстановка показалась Джону великолепной.
— Отличная комната! — сказал он.
— И стоит недорого — три доллара в неделю, — улыбнулся Ежи. — Но придется, сынок, платить вперед.
Радужное настроение Джона как рукой сняло. Денег у него не было ни цента.
Он растерянно обернулся к хозяину и сказал:
— Сэр, у меня нет денег.
— Очень жаль, сынок. Попробуй переночевать на Центральном вокзале. Скажешь полицейским, что ты собрался уезжать.
И Ежи любезно распахнул перед Джоном дверь.
Джон закинул на плечи мешок и шагнул было к двери, но вдруг остановился:
— Сэр, а может быть, вы возьмете у меня одну вещь вместо денег?
— Что же это за вещь?
Джон мигом раскрыл мешок и достал оттуда бритвенный прибор. Хозяин повертел в руках помазок, раскрыл лезвие и сказал:
— Вообще-то я вещами не беру, но надо же когда-нибудь нарушить собственный закон.
Он уже собрался забрать прибор, но Джон остановил его:
— Сэр, я отдам его вам через полчаса. Вы можете подождать?
— Ну ладно. Попрощайся с ним, только не очень горюй.
Ежи похлопал Джона по плечу и вышел из комнаты.
В умывальнике была холодная вода, но в мыльнице лежал кусок свежего мыла. Джон быстро взбил пену, он ведь видел, как это делает отец, помазком смазал щеки и начал бриться.
Бритва шла по его коже легко. Да и брить-то, собственно, было нечего. Но только тот, кто однажды первый раз в жизни подверг свои щеки процедуре бритья, может понять, что в такой момент мальчик становится мужчиной.
Джон для пущей убедительности даже напевал что-то себе под нос. Из-под пены показывались капельки крови, но кто сказал, что превращение мальчика в мужчину процесс безболезненный и бескровный. Девушка ведь тоже становится женщиной в муках и радости. Только у мужчин это происходит совсем иначе.
Когда прибор был отдан, а хозяин, оценив ситуацию, даже предложил Джону воспользоваться его одеколоном, когда потом Ежи напоил Джона чаем и накормил жареной картошкой, когда рассказал Джону о себе и выведал все о семье Джона, когда уже за окнами забрезжил рассвет и оба отправились спать, Джон вспомнил вдруг старика попутчика. Тот заложил свой бритвенный прибор через месяц. Джон сделал это намного раньше.
— Ну и пусть, — вслух сказал парень, засыпая. — Главное — я в Нью-Йорке.
Леди Тчк
Бо пил третий день подряд. Пил и сам себе удивлялся. Он вообще-то не любил алкоголь. Так уж был устроен его организм, что после третьей порции виски ему становилось дурно, его тошнило, перед глазами все плыло и он проклинал себя за уступчивость и слабость. Его нормой было два бокала шампанского или одна порция виски. Этого хватало на самый продолжительный вечер. Бо был весел, легок, остроумен и обаятелен.
А теперь он пил три дня подряд и видел, что принятое им спиртное измеряется уже не стаканами, а бутылками, которые стояли и лежали везде.
Несколько раз заглядывавший в комнату хозяина слуга Том только разводил руками. Том пытался прибрать пустые бутылки, но Бо страшным голосом кричал на него:
— Убирайся отсюда! Не трожь мой хрусталь!
Бо и сам не очень понимал, зачем ему эти бутылки, но догадывался, что именно ими он измеряет сейчас степень своего отчаяния. И чем больше становилось бутылок, тем горше становилось Бо.
Все дело в том, что его последняя постановка…
Ах, читатель, ты уже подставил слово «провалилась» и оказался прав с точностью до наоборот! Последняя постановка Бо имела грандиозный успех. И это было крахом Бо.
Непонятно? Мудрено? Но все дело в том, что душа художника вообще вещь непонятная. Сам черт в ней ногу сломит. Может, поэтому черти в душу художника и не заглядывают. Если речь идет, конечно, о настоящих художниках.
Не верьте тем пошлякам, которые говорят, что художник стремится к успеху и славе. Художника успех и слава пугают. Они противны ему. Они выбивают из-под его ног почву и повергают в ужасное уныние.
Ведь все дело в том, что настоящий художник только тогда чувствует себя спокойно, когда он не понят и не оценен. Тогда он смело может сказать себе — я гений. Гениев всегда не понимали.
А успех — это крах. Успех значит только одно — ты понятен толпе, ты прост и примитивен, ты никакой не гений, а шлюха, которая всем хочет понравиться.
Своей последней постановкой Бо хотел всех разочаровать. Всех, кроме себя. А получилось наоборот. Как только в зале начались аплодисменты и какие-то истерички закричали: «Браво!!!» — Бо тут же разонравилось собственное детище. Он увидел в нем массу банальностей, безвкусицы, пошлостей, от которых уши горели стыдом.
Вот почему Бо пил третий день подряд.
Он решил. Теперь решил окончательно — больше он не поставит ни одного спектакля для зрителей. Он из кожи вон вылезет, а добьется, чтобы зрители плевались на его спектаклях. Он костьми ляжет, а заставит их швырять в него тухлые яйца, он вывернется наизнанку, а заставит себя проклинать.
Том принес телеграмму. Бо опять обругал слугу, но телеграмму взял.
Прочитать ее Бо не смог. Он решил, что надо еще выпить. На этот раз за приход телеграммы.
Он нашел не без труда бутылку, в которой еще что-то плескалось на дне. Запрокинул голову и вылил содержимое в себя. Как ни странно, в глазах перестало двоиться. Начало троиться, но это было не страшно, надо было прочитать ту телеграмму, которая оказалась посредине.
Посредине было написано:
«ДЖОН ПОЕХАЛ НЬЮ-ЙОРК ТЧК ПОСТАРАЙСЯ ЕГО НАЙТИ И НЕЗАМЕТНО ПОМОЧЬ ТЧК СКАРЛЕТТ ТЧК».
Интересно. Какой-то Джон поехал в Нью-Йорк, а Бо по этому поводу должен устраивать слежку и благотворительность. И еще какая-то Скарлетт Тчк просит его об этом.
Тчк… Тчк… Что-то очень знакомое. Не встречал ли он эту Тчк в студии у Ника? Нет, кажется, там таких не было. Может быть, он познакомился с ней на вечеринке у Боба Сола? У Боба кого только не встретишь! А может, это было в Лондоне? Ну, конечно, в Королевском театре его познакомили с какой-то леди. Потом он еще провожал ее, и они спрятались от дождя на почтамте…
Точно, на почтамте он с этой Тчк и познакомился.
Бо вдруг протрезвел. Он действительно видел ТЧК на почтамте, но это была не дама, а надпись в бланке телеграмм. Эта надпись значила — точка, а Бо пьяная свинья, потому что телеграмма пришла от Скарлетт, а Джон его двоюродный брат и уже наверное погиб где-нибудь под забором в Манхаттене.
Бо вскочил с дивана, полный решимости сейчас же отправиться к этому забору, чтобы хотя бы оплакать тело любимого Джона, но пол вдруг больно ударил его по носу.
— Ну и пусть, — сказал Бо смиренно. — Пусть они дерутся. И этот пол, и эти шкафы, и эти двери. Я не стану больше к ним приставать. Я полежу себе тут тихонько, пока они не успокоятся.
Только на следующий день Бо пришел в себя. Том успел перенести его на кровать. Бо смутно вспоминал прошедшие дни. Что-то тревожило его, но что, он так и не вспомнил. Он решил. Он твердо решил, что волновало его только одно — он всем докажет, что он гений…
Первая работа
На работу Джон устроился легко. Он просто вышел утром на улицу и увидел, что она не метена. Уже через час ему были вручены жетон дворника и здоровенная метла. Работа оказалась не такой трудной, как многие представляют себе. Именно поэтому Джон сразу же невзлюбил ее. Ну что это за дело для настоящего мужчины — махать метлой с утра до вечера. Никакого творчества, никакого усилия мозгов и мускулов. Нет, это дело Джону не годилось. Это будет для него только временным прибежищем. А пока он будет получать свои шесть долларов в неделю и искать что-нибудь поинтереснее.
Нельзя сказать, что улица Джону досталась спокойная и чистая. Здесь было много магазинов и, разумеется, складов. А там, где склад, там мусор. И его за день набиралось столько, что баки наполнялись с горой. Особенно докучал Джону рыбный магазин. Мальчишки, которым было поручено разгружать корзины со свежей рыбой, постоянно норовили выбросить отходы прямо на тротуар.
Сначала Джон терпеливо сметал рыбьи головы и чешую, кости и внутренности, даже поливал тротуар из шланга, но потом ему это надоело. Он увидел, что мусора с каждым днем становится все больше.
— Добрый день, сэр, — сказал Джон, придя к хозяину магазина, молодому и румяному красавцу с распухшими от воды руками. — Меня зовут Джон Батлер. Я убираю улицу. Мне кажется, что ваши мальчишки не очень порядочны. Они выбрасывают мусор прямо на улицу.
Хозяин через витрину выглянул на улицу и сказал:
— Никакого мусора я не вижу.
— Сэр, они выбрасывают его с другой стороны, с той, где у вас склад.
— А, там! Так скажи им, чтобы они этого не делали, — посоветовал хозяин и принялся за свои дела — разделывать рыбьи тушки.
— Сэр, я могу с ними поговорить. Но ведь это ваши служащие.
— Я доверяю тебе, парень, — сказал хозяин, не отрываясь от работы.
Джон хотел еще что-то добавить, но понял, что хозяину на его проблемы наплевать.
Мальчишек было четверо. Двое белых, один китайчонок и один черный. Как по команде, они бросили свои корзины и стали напротив Джона плечом к плечу.
— Парни, — сказал Джон мирно, — у меня к вам дело.
— Ли, ты знаешь этого оборванца? — спросил белый китайчонка.
Тот пожал плечами и презрительно сплюнул Джону под ноги.
Для них Джон действительно был оборванцем. Ведь они получали по восемь долларов в неделю, а не по шесть, как Джон. Они ни за что не взяли бы его в свою компанию, будь он даже их одногодок.
— Так вот, парни, я прошу вас не выбрасывать мусор на улицу. Это нечестно, парни.
— У-у-у… — в один голос завыли мальчишки.
— Я ведь могу говорить с вами по-хорошему, а могу…
— Что ты можешь, белый? Настучать в полицию? Подраться с нами? — задиристо спросил негр.
— И все вышеперечисленное, и кое-что еще. Словом, парни, я с вами поговорил.
Джон круто повернулся на каблуках, но на скользком полу этот маневр оказался с печальными последствиями. Ноги Джона разъехались в стороны, и он позорно шлепнулся прямо на копчик.
А уж как веселились мальчишки! Да, Джону стоило большого труда удержаться от соблазна догнать их и всыпать им по первое число. А они именно этого и хотели. Они кривлялись, дразнили Джона, улюлюкали и хохотали от пуза.
Джон не стал за ними гоняться. Он гордо, насколько это получалось при мокрых на заднице штанах, удалился из склада.
А на следующий день куча мусора на тротуаре оказалась такой огромной, что Джон даже обрадовался. Эта куча входила в его планы. И чем она была больше, тем лучше должен был сработать план мести.
Джон работал до ночи, а с утра занял наблюдательный пост у входа в магазин.
Как только магазин заполнился покупателями, Джон быстренько выкатил тележку и вывалил из нее рыбьи головы и потроха прямо на ступеньки.
Что было дальше, догадаться нетрудно. За мальчишками гонялся хозяин. Ну а Джон позволил себе только иронично улыбнуться, видя, как двое белых, один китайчонок и негр уворачиваются от хвоста огромной рыбины, которой хозяин хлестал их по задам.
Теперь, когда у Джона появились в кармане пусть небольшие, но вполне американские деньги, он все вечера проводил в городе. Не было театрика, кабаре, варьете, вернисажа, которого Джон не узнал бы за короткие двадцать дней. Нет, конечно, он не мог посмотреть сами представления или выставки. На это денег у него не хватило бы никогда. Но он мог рассматривать фотографии, афиши, мог заглядывать через огромные витрины внутрь, и тот мир, который ему открывался, был поразительным. В глубине души Джон всегда знал, что именно в этот мир его тянет больше всего. Именно ради этого мира он бросил родной дом и мать и примчался в самый большой город мира.
А еще Джон любил наблюдать за людьми. Как раз за теми, которые выходили из сверкающих дверей рая. Ах, что это были за люди! Какие умные и добрые у них были лица, какие красивые и зачастую непонятные слова произносили они, как улыбались, как ступали по этой грешной земле!
А какие женщины были среди них! Только его собственная мать могла сравниться с ними. Но мать — это отдельная статья. Таких, ему казалось, не найти на всем белом свете. А теперь вот выходило, что подобные женщины есть. И постарше, и помоложе. Писаные красавицы и просто обаятельные, элегантные, тонкие, загадочные…
Этот мир ждал его. Но с дворницкой метлой в руках сюда не пускали. Поэтому Джон упорно искал другую работу. И очень скоро он ее нашел.
Тара
Уэйд вернулся в Тару как раз вовремя. Лили была в панике и даже собиралась послать за ним, потому что как раз в его отсутствие вновь приходил тот самый государственный чиновник и снова интересовался документами на право владения землей. Уэйд узнал, как связаться с чиновником, и собирался на следующий же день отправиться в его контору, чтобы раз и навсегда положить конец этим странным визитам.
Визиты эти не то чтобы пугали Уэйда, они ему ужасно не нравились. А кому бы это понравилось — к вам в дом приходит человек и требует доказать, что именно вы хозяин, а не какой-нибудь Смит с соседней улицы. Сама мысль о том, что кто-то усомнился в праве семьи Скарлетт на владение Тарой, казалась Уэйду абсурдной. Нет, он завтра же пойдет и расставит точки над «и».
Но наутро чиновник заявился в имение сам.
Этот человек был широк в плечах, с открытым и честным лицом, большими руками, которые, казалось, никак не могут отвыкнуть от крепкого лассо или от ручек плуга. Представить себе этого человека заполняющим какие-то чиновные бумаги было почти невозможно. Чиновник вновь показал Уэйду все надлежащие свидетельства и снова приступил к вопросам.
— Не могли бы вы, мистер Уэйд, показать мне документы? — спросил он, когда хозяин усадил его за стол и даже предложил выпить стаканчик виски.
Уэйд сделал это не потому, что ему особенно нравился чиновник, а потому, что так было принято в домах всех более или менее уважающих себя людей.
— Я охотно сделаю это, мистер Краут, но не могли бы вы сначала объяснить мне причину столь пристального внимания вашей конторы к нашему имению?
— Это можно, — сказал чиновник спокойно. — Все дело в том, что в арбитражный суд по земельным делам поступило заявление, в котором ваши права на владение Тарой оспариваются, и весьма убедительно.
— Оспариваются?
Если бы Уэйд сейчас увидел запросто бредущего мимо его окон, скажем, динозавра, он удивился бы меньше. Кому же пришло в голову оспорить право на владение Тарой? Это то же самое, что оспорить право американцев на владение Америкой.
— А кто этот веселый спорщик? — без тени юмора спросил Уэйд.
— Этого я вам не могу сказать, — ответил Краут.
— Почему же? — удивился Уэйд.
— Человек этот опасается за свою безопасность, — сказал чиновник и внимательно посмотрел в глаза Уэйда.
Ресторан «Богема»
Форма официанта была Джону очень к лицу. Красный коротенький пиджачок, черные брюки из плотного шелка, белая рубашка с пышным жабо и великолепный фиолетовый бант. Но Джону эта форма казалась сущим наказанием. Он чувствовал себя в ней, как девица, которая собирается на танцы после благотворительного вечера.
Впрочем, делать нечего, форму обязаны были носить все официанты.
Ресторан был артистическим и назывался «Богема». Название полностью соответствовало составу посетителей и их поведению. Ресторан начинал работу только в одиннадцать вечера и заканчивал в семь утра. Это было сделано потому, что артисты приходили в «Богему» только после окончания спектаклей. Часто с несмытым гримом, в причудливых костюмах, уставшие, но веселые и счастливые.
Надо сказать, что официантам много работы они не задавали. Только иногда, если кто-нибудь отмечал премьеру или бенефис, приходилось побегать, а в остальные дни можно было присесть в уголке и наблюдать за жизнью этих удивительных людей. Правда, делать это надо было крайне осторожно, хозяин строго следил, чтобы официанты не мешали посетителям, не нарушали интимной, почти домашней атмосферы ресторана.
Но кто мог запретить Джону хотя бы издали наблюдать, как живут его кумиры.
Надо сказать, что уже очень скоро многие посетители знали Джона по имени, заговаривали с ним, шутили и даже приглашали к столу, но он всегда отказывался, потому что этого греха хозяин никогда бы не простил.
Когда первая эйфория от узнавания знаменитостей прошла, Джон стал внимательнее наблюдать за посетителями и, конечно, не мог не заметить Лору Кайл и Фреда Барра. Эта пара всегда была в центре внимания.
Лора — тонкая и даже, казалось, болезненная красавица постоянно была угрюмой. На ее лице была написана печаль всех женщин мира. Только потом Джон понял, что Лора вовсе не такая грустная женщина, совсем не зануда. Просто она всегда оставалась артисткой и знала один свой безотказный приемчик — улыбку. Когда ее печальное томное лицо веселело, словно кто-то включал над ней мощный прожектор, — улыбка преображала весь ее облик. Она была, как вспышка весенней молнии в темную ночь, как расцветший к утру куст сирени, как мощный аккорд в конце грустной симфонии. Лора знала цену своей улыбке. Именно поэтому редко пользовалась ею.
Другое дело — Фред. Только самозабвенно влюбленная в него женщина могла бы сказать, что он красив. Фред был поистине уродом. Огромный рот, с вечно подвижными губами, торчащие уши, которые краснели от пустяка, маленькие живые глазки какого-то невразумительного цвета, скорее выцветшие, чем имеющие колер, нескладная фигура с длинными, вечно жестикулирующими руками, узкие плечи и небольшой рост. Только насмешница-судьба могла сделать Фреда актером. Самое удивительное, что и голос его был не из приятных — резкий, тонкий, колючий. Но какая-то магия заставляла человека, увидевшего Фреда, вдруг забыть обо всех его недостатках и утонуть в его обаянии и искренности. Чудо происходило прямо на глазах — из гадкого утенка появлялся прекрасный лебедь. И тогда было видно, что этот человек тонок, поэтичен, трагичен, заразителен, романтичен, словом, что он великий актер.
Фред и Лора были мужем и женой. Это тоже было удивительно, потому что более неподходящую пару трудно себе представить. Но однажды Джон видел, как Фред утешал Лору, гладил ее руку и поправлял выбившийся локон. Он понял: да, в этого человека женщины могут влюбляться. Должны влюбляться, обязаны.
Были в ресторане и другие знаменитые артисты, но все они считали за честь поздороваться с этой удивительно парой, присесть на минутку к их столу, просто улыбнуться им издали и помахать рукой.
Джон тоже был очарован этой парой, но ощущение неполной правды о них, возникшее сначала робко, постепенно крепло в нем. Он понимал, что совершенно не знает этих людей. Да, сейчас они были не на сцене, они были в дружеском кругу, но Джону казалось, что ни на секунду никто из них не сбрасывал своей артистической маски. Игра продолжалась, может быть, более тонкая, более реалистичная, чем в театре, но все равно — игра.
А как-то раз эта его догадка переросла в уверенность.
В тот вечер артисты праздновали дебют Ширли Маккалоу. Эта молоденькая актриса уже довольно давно стала завсегдатаем ресторана, Джон видел ее то за одним, то за другим столиком, она о чем-то напряженно беседовала с режиссерами или флиртовала с ними. Часто уходила с кем-нибудь из них домой, словом, меняла своих партнеров. Но в последнее время она все чаще просиживала за столиком Арнольда Калкина, известного режиссера преклонных лет, с седой гривой волос на великолепной лепки голове. В его спектакле она и дебютировала.
Вечер начался шумно. Калкин заказывал шампанское, артисты осыпали и его, и Ширли комплиментами и поздравлениями, пили за успех, за долгую творческую жизнь, смеялись, пели.
Фред и Лора пришли позже других. Лора одарила Ширли своей волшебной улыбкой и тихо сказала:
— Красота — великая сила.
Джон стоял рядом с подносом и слышал эти слова. Они показались ему вовсе не такими безобидными. Лора явно намекала на способ, каким Ширли пробивалась на сцену.
Фред произнес целый тост:
— Леди и джентльмены! Сегодня мы принимаем в наш странный круг нового члена. Ширли, девочка, ты улыбаешься, тебе все еще кажется, что ты попала в рай. Дай Бог тебе сохранить эту радость подольше. Но я уже старый человек…
Шум шутливого несогласия прервал его.
— Нет-нет, я уже старый. Тридцать четыре года! Господа, я старый и настаиваю на этом. Но сегодня речь не обо мне, а о нашей прекрасной Ширли. Девочка, ты попала в ад! Тебе ужасно повезло — ты будешь гореть в страшном пламени уже при жизни. Черти будут жарить тебя на сковороде, мучить и истязать. И самое смешное, что тебе это будет нравиться. Ты будешь обожать этих чертей, а они каждый вечер станут плотоядно набиваться в театр и ждать твоего позора. Я еще не испугал тебя? Тогда слушай самое страшное — с этого дня Ширли Маккалоу не существует. Существует артистка Ширли Маккалоу. Согласитесь, разница! С этого дня ты не женщина, не мужчина, не ребенок, не старик — ты актриса. И этой проклятой профессии будет посвящено все твое существование. Ты не будешь любить детей, мужа, мать и отца, ты будешь любить только чертей, которые изведут тебя своим непостоянством и капризами.
Фред сделал паузу. Ширли смотрела на него уже почти растерянно. Тост получался совсем не праздничным.
Но в этот момент Фред улыбнулся и добавил:
— Но, Боже мой, сделай так, чтобы этих чертей было побольше!
Ресторан бурно зааплодировал. Ширли бросилась на шею к Фреду и пылко расцеловала его.
Самих поцелуев Джон не видел, ему пришлось отступить в сторонку, и оказался лицом к лицу с Лорой. Впрочем, то, что это Лора, Джон понял не сразу. Во все глаза на Фреда смотрела какая-то незнакомая, ужасно злая, завистливая и недобрая женщина. Казалось, будь у нее возможность, она бы сейчас расстреляла и Ширли, и собственного мужа, и всех веселящихся артистов.
А позже Джон услышал, как Фред и Лора ссорились в туалетной комнате. Они ссорились из-за какого-то пустяка, но Джон понимал, что это только предлог.
— Да ничего ты мне не говорила! Я не помню ни о каких твоих счетах.
— Конечно, зачем тебе помнить о моих счетах? У тебя столько побочных интересов! Я не вхожу в их число.
— Лора, перестань. Ты правда ничего не говорила мне. Правда.
— Ты всегда говоришь правду, а я всегда лгу.
— Ну почему? Разве я тебя в этом обвиняю?
— Нет, ты меня никогда не обвиняешь, это я такая невозможная злодейка. Но тогда скажи мне — зачем ты со мной живешь?
— Лора, я ничего не понимаю. Что на тебя нашло? Тебе охота поскандалить?
— Должна же я хоть раз сказать тебе то, что я чувствую. Ты не любишь меня. Ты меня ненавидишь. Думаешь, я не вижу, как ты смотришь на меня исподтишка?! Ты просто готов растерзать меня.
— Что ты несешь?! Когда я так на тебя смотрел?!
— Я еще не сошла с ума! Хотя тебе очень бы хотелось выдать меня за сумасшедшую!
И так далее в том же духе. Джон не видел лиц ссорящихся, но голоса их были достаточно выразительны. Джон понял, что, когда Фреди говорил об аде, он имел в виду именно это, а не нечто романтическое и влекущее. Лора скандалила с мужем именно потому, что кусок всеобщего внимания сегодня достался не ей, а Ширли Маккалоу.
Впрочем, через пять минут пара вернулась в зал с таким видом, словно в туалетной комнате они целовались, а не ссорились.
В другой раз в роли ревнивца выступал Фреди. И теперь Джон был уже непосредственным участником событий.
В тот вечер случилось неожиданное — в зал ресторана каким-то образом попал посторонний. Это был пьяный и весьма агрессивный громила необъятных размеров, который тут же сориентировался и начал приставать к беззащитным актрисам и актерам. Беззащитными они были потому, что никто из них не умел драться, а если кто и умел, то слишком берег свое лицо, чтобы подвергать его риску. Особенно не понравился громиле именно Фреди. Он нахально присел за стол знаменитой пары и сказал:
— Ты, дохляк, пойди погуляй, мне надо покалякать с твоей девкой.
Конечно, сразу же послали за полицией, но представитель закона долго не появлялся.
— Не стоит, приятель, мы муж и жена, — примирительно сказал Фреди, стараясь сохранять достойное выражение на лице.
— Я тебе, крыса, не приятель! Вали отсюда, пока я не оборвал твои поганые уши! — загремел чужак и приподнялся, намереваясь двинуть Фреди.
— Ну прости, если я обидел тебя, — жалко запричитал актер. — Может, хочешь выпить? Ты что пьешь?
— Пошел отсюда, гнида, я с тобой пить не буду. Только в том случае, если ты выпьешь мою мочу! — заржал громила.
Он уже обнял Лору и лез к ней целоваться. Фреди понял, что необходимо предпринимать какие-то более действенные шаги, и потянул громилу за рукав.
— Не трогайте мою жену, — попросил он дрожащими губами.
Все вокруг сидели молча и смотрели на громилу весьма осуждающе.
Громила мигом обернулся к Фреди и ткнул того кулаком в грудь. Фреди тут же отлетел от стола метра на три.
Здесь уже Джон не выдержал и рванулся вперед, хотя другие официанты пытались задержать его.
— Мистер, — сказал Джон, подлетая к столу. — Мне кажется, вы ведете себя, как ублюдок.
Джон специально провоцировал громилу. Когда человек очень зол, он не может успешно драться.
Так и вышло. Громила вскочил и широко замахнулся для удара. У Джона было достаточно времени, чтобы выбрать место и нанести сразу три удара в солнечное сплетение. Громила завалился на пол, словно мешок с картошкой.
Джон даже не успел как следует поволноваться, так быстро и легко все произошло.
Когда полицейский утащил громилу, весь ресторан стал, естественно, высказывать восхищение Джону. Лора улыбнулась ему так, как, пожалуй, она еще не улыбалась. Во всяком случае, Джон такой улыбки не видел.
Фреди все сочувствовали, спрашивали, не сильно ли ушиб его бандит?
Фреди был бледен. Он держался за руку и морщился от боли.
— Надо приложить лед, — посоветовал кто-то.
Джон мигом слетал на кухню и принес серебряное ведерко со льдом.
— Вот, сэр, приложите, — подал он ведерко Фреди.
— О! Вы уже успели стать врачом? — не без иронии спросил Фреди. — Интересно, а еще минуту назад вы были подавальщиком.
— Лед вам поможет, сэр, — не обратил внимания на его колкость Джон.
— Вы уверены?
— Да, сэр, моя мать всегда так делала, если я ушибался…
— А, значит, у вас-таки нет врачебной лицензии. Врач — ваша мать. И какое же учебное заведение она окончила?
— Моя мать не врач, но это знают все, сэр…
— А мне плевать на то, что знают все. Еще не хватало, чтобы какой-то официант учил меня жить.
— Простите, сэр, — сказал Джон и повернулся, чтобы унести ведерко.
— Разве я отпускал тебя? — остановил его Фреди. — Разве я сказал тебе — свободен? Нет, надо будет пожаловаться хозяину. Здесь совершенно не умеют обслуживать посетителей.
— Прекрати, Фреди, — вступилась за Джона Лора.
— Почему это я должен прекратить? Я прихожу в артистический ресторан, я плачу деньги, а мне здесь хамят официанты. Почему я должен это сносить?
И так далее в том же духе.
Фреди действительно пожаловался хозяину, и тот на несколько дней отстранил Джона от работы в зале, заставив его помогать на кухне.
Это последнее событие привело Джона к окончательному решению — и здесь он работать не будет. Но до того как он оставил «Богему», с ним произошел случай, который потом сильно повлиял на всю его жизнь.
Джон по-прежнему жил у поляка, и тот был счастлив, что когда-то впустил в свой дом подозрительного парня прямо с улицы. Остальные комнаты в доме Ежи пустовали. Джон часто спрашивал хозяина, почему тот не даст объявление о сдаче комнат. Но Ежи наотрез отказывался заселять свой дом таким образом. Наверное, он был фаталистом, потому что надеялся на случай, который сам приведет к нему хороших постояльцев.
— Так же, как это случилось с тобой, Янек, — улыбался поляк.
И случай действительно привел в дом постояльцев. Правда, это случилось не ночью, а среди бела дня, когда Джон еще отсыпался после ночной работы.
Его разбудил шум в коридоре. Кто-то тащил что-то тяжелое, а потом дверь комнаты Джона распахнулась и мужской немолодой голос произнес:
— Порка мадонна! Здесь уже кто-то спит!
— Не сюда, не сюда! — послышался голос Ежи. — Соседняя комната!
Дверь закрылась. Джон, который лежал, отвернувшись к стене, так и не увидел, кто же посягнул на его одиночество.
Новых жильцов оказалось трое. Это была итальянская семья — отец, мать и их дочь. Они тоже только что прибыли в Нью-Йорк, но не из провинции, а прямо из Италии. Это оказались милые, улыбчивые, добрые, но ужасно шумные люди. С утра до вечера Джон только и слышал резкий голос отца, которого, кстати, звали Джованни, что означает тот же самый Иоанн, его жены Лореданы и низкий красивый голос их дочери Марии. Когда Джону казалось, что семья не на жизнь, а на смерть ругается и сейчас дело дойдет до рукоприкладства, оказывалось, что они просто обсуждают меню на ужин.
Джованни очень скоро устроился на работу, а Мария тоже стала куда-то постоянно уходить по утрам. Лоредана не работала. Хотя и по дому у нее была уйма дел.
Да, читатель, ты догадался, Джон и Мария как-то сразу понравились друг другу. Правда, поначалу отец смотрел на эту симпатию между молодыми людьми несколько настороженно, но потом смягчился. Он только раз пришел к Джону и строго сказал на плохом английском:
— Моя дочь — невеста. Ты ее не обидеть.
— Я не собираюсь на ней жениться, — сказал Джон. — Мы же просто дружим.
— Нет. Такое не бывает. Парень и девушка — только любовь. Если дружить — дома. Все.
— Хорошо, — сказал Джон. — Будем дружить дома.
Но дома дружить было неинтересно. Итальянцы приглашали Джона к себе в комнату, усаживали за стол, угощали вином и заводили долгие и путаные разговоры о своей родине — Калабрии.
Из их разговоров получалось, что лучше места на земле нет. Правда, становилось непонятно, зачем же они тогда уехали в Америку.
Но разве можно остановить молодых, которым хотелось бы побыть наедине?
Очень скоро Джон и Мария стали встречаться в городе. Джон водил девушку на все выставки, вернисажи, во все музеи, несколько раз они побывали и на спектаклях. У Джона теперь появились деньги, и он не жалел их. Собственно, это и стало причиной того самого рокового события. Дело в том, что денег у Джона было не так уж и много, а тратил он почти все. Тратил и не жалел. Новый мир ощущений открывался для него. Он хватал его жадно и безудержно. Марии было это, может быть, не очень интересно, и она чаще предлагала Джону отправиться куда-нибудь в тихий парк, но Джон и слушать ее не хотел. Он открывал для себя мир искусства, которому, теперь он в этом был уверен, посвятит свою жизнь.
Как раз в это время в Америку стали привозить выставки французских импрессионистов. Джон был потрясен картинами Моне, Дега, Ренуара… Сами имена этих художников казались ему волшебными. А то, как видели они мир, было для Джона откровением.
Старых мастеров итальянской, французской, испанской, голландской школ он знал неплохо. Мать учила его понимать прекрасное. Но эти художники открыли ему прекрасное совершенно с новой стороны.
Но деньги… Ах, эти деньги! Так вот, денег не хватало. Ведь помимо билетов в музеи и на выставки — на спектакли, слава Богу, артисты давали ему контрамарки — надо было угостить Марию сэндвичем или даже пирожным. Джон мог только расплатиться за квартиру. И он избрал обычный путь молодого, но бедного ухажера. Он стал ограничивать себя в еде. Кое-что он, правда, мог перехватить в ресторане. Но наесться досыта не получалось. Доедать объедки ему не позволяла гордость, а другой возможности не было. Хозяин строго следил за продуктами.
Надо ли говорить, что молодой организм требовал много пищи, надо ли говорить, что даже непродолжительное голодание было для него вредным. У Джона иногда начинала кружиться голова. Есть ему хотелось постоянно, и эта мука усугублялась тем, что он все время видел людей, евших вкусно и обильно.
Джон был абсолютно искренен, когда сказал Джованни, что любовных чувств к Марии не питает. Он действительно всего лишь дружил с ней. Но вот Мария, очевидно, придерживалась несколько иного мнения на этот счет. Джон все чаще ловил на себе взгляды девушки, от которых ему становилось не по себе. Все чаще она со значением брала Джона за руку, глубоко и томно вздыхала, все чаще в омнибусе старалась прижаться к нему. Конечно, Джон был не стальной, его волновали эти проявления далеко не дружеских чувств, но он свято чтил обещание, данное Джованни. И потом, он серьезно считал, что еще не достиг возраста любви, а тем более брака. И Марию он на самом деле не любил. Ему было интересно с ней, здорово, чудесно, но любовь, думал Джон, это что-то совсем-совсем другое.
А Мария, очевидно, воспринимала его сдержанность за очень привлекательную мужскую черту — волю.
Она работала на швейной фабрике. Правда, пока что училась и ее рабочий день был коротким — всего пять часов. Поэтому все послеобеденное время они могли проводить вместе с Джоном, что они и делали. Отец возвращался поздно, уставший, у него не было ни желания, ни возможности разузнавать, чем весь день занималась его дочь. Семья рано ложилась спать. Джон только собирался идти в свой ресторан, а они уже спали.
А в тот самый день Мария сама пришла в комнату Джона. Это случилось под вечер, часов в пять.
Джон только-только поднялся. Он теперь специально старался подольше спать, чтобы, во-первых, экономить силы, а во-вторых, не думать постоянно о еде.
В тот день они с Марией не договаривались о встрече. У Джона за душой не было ни гроша. Да и новых выставок в городе не было.
Мария вошла в комнату Джона неслышным шагом, тихонько прикрыла за собой дверь и даже накинула крючок. Когда Джон хотел поздороваться с ней, она приложила палец к губам и прошептала:
— Тихо.
Джону стало не по себе. Он понимал, что просто так девушка к парню в комнату не придет. В его пуританское время это было равносильно страшному позору или безоглядной, бешеной, сумасшедшей любви. Ни к тому, ни к другому Джон не был готов.
А Мария на цыпочках подошла к его кровати и присела рядом.
— Мама не знает, что я вернулась домой, — сказала она шепотом. — И Ежи меня не видел.
Джон судорожно сглотнул слюну. Что он мог ответить? Что он мог сказать? Прогнать Марию? Отчитать ее? Он мог только молча и испуганно смотреть на девушку.
У Марии были чудесные черные шелковистые волосы, которые она собирала в тугой узел на затылке. Длинная, тонкая шея плавно переходила в округлые плечи, которые уже теряли девчоночью угловатость. Руки у нее были маленькие и пухлые, словно детские. Огромные черные глаза смотрели прямо и вызывающе. Она была очень красива. Джон понимал это. Нет, это не была красота изысканных тонких дам из «Богемы». Это была простая и здоровая красота будущей матери, жены, хозяйки лома.
— Джон, — сказала Мария. — Ты не прогонишь меня?
— Нет, — ответил Джон и не узнал своего голоса.
— Ты не подумаешь обо мне плохо?
— Нет.
— Я знаю, это стыдно, когда девушка сама приходит к парню. Это плохо, Джон?
— Я не знаю. Нет, это не плохо.
— Джон, ты знаешь, зачем я пришла?
— Нет… То есть да, я думаю, что я знаю… — У Джона заплетался язык и мысли путались в голове.
— Джон, я хочу, чтобы ты сказал мне — ты меня любишь? — Мария опустила голову.
— Я — тебя? — Джон замялся. У него была сейчас возможность остановить это безумие. Но как? Вот так прямо сказать ей в глаза — нет, я тебя не люблю?
— Только не говори мне, что ты меня не любишь. Лучше промолчи, — подсказала ему выход Мария, словно догадавшись о его мыслях. — Это не имеет значения. Даже если ты меня не любишь, это уже ничего не изменит. Потому что я тебя люблю.
— Мария…
— Не надо ничего говорить. Ты только сделай одну простую вещь — поцелуй меня, — еле слышно произнесла девушка.
И если еще секунду назад Джон готов был сказать ей про обещание отцу, про то, что любовь должна быть взаимной, что он очень ценит Марию и уважает ее, что желает ей счастья, то теперь все эти разумные слова вдруг оказались такими жалкими и неубедительными перед ее самоотверженностью и безоглядностью. Джон был бы последней сволочью, если бы не понимал этого.
Он тихо привлек девушку к себе и поцеловал ее в щеку.
И словно плотину прорвало, словно маленький камешек вызвал бурный обвал. Мария была безудержна. Да надо сказать, что Джон не очень и сопротивлялся. От страстных и неумелых поцелуев — ведь у обоих это было впервые — они очень быстро перешли в более смелым ласкам. Ни на секунду, ни на мгновение Мария не остановилась. Глаза ее были полны только одним желанием — дойти до конца.
Она сама расстегивала платье, стоило Джону лишь коснуться несмело ее груди. Она сама прижимала его голову к своим соскам. Она шептала:
— Еще, любимый, еще…
Она счастливо смеялась тихим смехом от радости прикосновений любимых рук и губ, она сама ласкала Джона, и от этих ласк у Джона алым светом затуманивались глаза.
Потом она вдруг отстранила его от себя, спрыгнула с кровати и мигом сбросила оставшуюся одежду.
Нет, она не стеснялась своей наготы. Ее молодое, сочное, отливающее молочной белизной тело было прекрасно, и, наверное, Мария знала это. Она, нагая и открытая, распустила волосы, запрокинув руки, улыбнулась своему любимому и спросила:
— Я нравлюсь тебе?
Джон шагнул к ней, поднял на руки и положил на кровать…
Всякий мальчишка мечтает о первой близости и всякий боится ее. Страх его прост и понятен — не опозориться. Куда менее страшно испугаться драки, вынести оскорбления врага, чем показаться неловким в глазах первой женщины. В глубине души Джона тоже преследовал этот страх. Но все получилось иначе. И он, и Мария с какой-то чистой радостью открывали для себя свои собственные тела, с полужеста и полувзгляда понимали друг друга, чувствовали… Стыд уступил место безудержному счастью самоотдачи, желанию раствориться в любимом, угадать самое смутное его желание… Даже капелька крови не испугала их. Она словно еще больше сблизила их. Даже боль обрадовала Марию — она снова счастливо засмеялась, ведь для любимого она готова была сделать куда больше…
«Тупица, слепец, ковбой недоношенный, ведь я люблю ее! Я люблю ее больше жизни! Как я этого не понимал раньше? Что случилось со мной, какой еще выдуманной любви я хотел? Ведь вот же она — настоящая, великая, единственная любовь!»
Так думал Джон, блаженно улыбаясь и глядя на разгоряченное лицо Марии, которое лежало на его груди. В доме было тихо. Даже с улицы, казалось, не долетал ни единый звук. Комната словно отделилась от суетного мира и теперь парила в заоблачных чистых высотах.
Джон почувствовал на своей коже влагу.
Он удивленно поднял голову и увидел, что Мария плачет.
— Что с тобой, что случилось? — испугался Джон.
— Я плачу, — просто ответила Мария.
— Тебе больно? Тебе плохо?
— Нет, любимый, мне очень хорошо. Вот поэтому я и плачу. Ты прости меня, — виновато улыбнулась она и вытерла слезы с его груди.
— Мария, — задохнулся от прилива нежности к девушке Джон. — Любимая…
— Что? — вскинула она голову. — Что ты сказал?
— Я люблю тебя, — ответил Джон и был абсолютно искренен в этот момент.
И когда он шел на работу, и когда разносил по столам тарелки и бокалы, когда отсчитывал сдачу и перестилал скатерти, когда отвечал клиентам и коллегам на их вопросы, когда смотрел на знаменитых артистов, мирно отдыхающих после своей работы, он словно делал все в своей жизни впервые. Вернее даже не так, Джон как бы разделился на двух Джонов. И один все делал привычно, легко, почти механически, а другой видел все это со стороны, сквозь некую дымку, сквозь голубой туман, флер, придающий обыденным вещам загадочную романтичность.
Его позвали на кухню: необходимо было помочь поварам перенести какие-то ящики, баки, мешки… Джон стал помогать… А когда на складе ставил пустой винный ящик на самый верх огромной пирамиды из ящиков, вдруг покачнулся и упал, свалив на себя всю эту гору…
Какое-то недолгое время он был без сознания, а когда открыл глаза, то оказался в неведомом мире, мире, разделенном на осколки, разноформатные картинки, каждая из которых была удивительной и завораживающей.
В одной из них, треугольной, он видел луч света, падающий на бетонный пол, в другой, прямоугольной, чей-то встревоженный неморгающий глаз, в третьей, узкой и овальной, двигались складки ткани чьей-то одежды; была картинка с длинной перспективой дверей, была с осколком желтого стекла, сверкающего, как драгоценный камень, была с сумбурным и неясным движением… Эти картинки складывались в сознании Джона в разные сюжеты — смешные и грустные, драматические и детективные, философские и незамысловатые. Они очаровали его. Он и не пытался понять, что это за осколки, он смотрел на них и радовался. Какое-то смутное убеждение подсказывало ему, что он видит нечто из своего будущего. Нечто, определяющее это будущее и всю его жизнь.
Сказочное видение объяснялось просто — Джон видел мир сквозь щели заваливших его ящиков. С ним случился голодный обморок.
Беда
Уэйд приехал под вечер.
Как только Скарлетт увидела повозку, сворачивающую к дому, она сразу же поняла, что случилось что-то плохое.
Таков уж жизненный закон: дети приезжают к матери только тогда, когда у них нет денег или случилась беда. Скарлетт никак не могла привыкнуть к этому. Она вообще не могла привыкнуть к тому, что дети живут отдельно. В ее детстве и юности все было не так. Семьи держались вместе. Мальчики наследовали дело отца, дочери приводили мужей, и те тоже становились помощниками хозяина. Бывало, строили отдельные дома, но не в другом городе, а рядом с усадьбой. За обедом вся семья собиралась за столом, и отсутствовать кто-то мог лишь по экстраординарным причинам — болезнь, отъезд или тюрьма, не дай Бог.
Теперь семьи разваливались. Это происходило на глазах. Казавшиеся такими крепкими семейные кланы таяли, дети уезжали, больше того, бывало так, что муж и жена разводились. Это уже не лезло ни в какие рамки. Да, чувствовалось, что двадцатый век на пороге.
Уэйд не умел скрывать своих чувств. Лицо у него было испуганным, словно у ребенка, он быстро поцеловал мать и сразу же сказал:
— Мама, беда.
Скарлетт молча кивнула и пошла в дом. Она знала, что Уэйд сможет толково объяснить все только после того, как поест и выпьет кофе.
Она спокойно покормила сына, расспрашивая его о пустяках, и лишь затем, усевшись в свое любимое кресло — а у нее с возрастом стали появляться любимые вещи, — сказала:
— Ну а теперь я тебя слушаю.
— Ма, помнишь, я говорил тебе о чиновнике по земельным делам?
— Да, помню.
— Он снова приходил, ма.
— Вот как? И чего же он хотел?
— Ма, он говорит, что в арбитражном суде лежит заявление, в котором оспаривается твое право на владение Тарой.
Скарлетт улыбнулась.
— А там случайно не лежит заявление, оспаривающее мою принадлежность к женскому полу? — спросила она.
— Ма, насколько я понял, это очень серьезно. Некий человек…
— Какой?
— Я не знаю, ма.
— Почему, Уэйд? — Скарлетт вскинула брови.
— Чиновник не назвал его имени…
— Странно!
— Очень странно, ма. Чиновник говорит, что человек опасается за свою жизнь.
— Очень правильно делает. Таких людей надо вешать, как растлителей закона.
— Ма, так вот чиновник говорит, что аноним предъявил суду какие-то очень веские доказательства, которые ставят под сомнение твое владение Тарой.
— Какие же это доказательства, Уэйд?
— У человека есть заверенное правительством свидетельство… — Уэйд замолчал, не в силах сказать самое страшное.
— Свидетельство чего?
— Того, что эта земля принадлежит ему, — проговорил Уэйд еле слышно.
Какое-то время Скарлетт не проронила ни слова. Известие, принесенное Уэйдом, оказалось куда более страшным, чем она думала. Именно в силу своего абсурда. Если человек, этот неизвестный негодяй, берется доказать, что Тара принадлежит не Скарлетт, то у него для этого действительно должны быть совершенно безукоризненные доказательства. Он, конечно, понимает, что губернатор штата — большой друг Скарлетт, частый гость в ее доме, что с судьей штата она знакома с младых ногтей и тот скорее даст засудить себя, чем Скарлетт, что все более или менее влиятельные семьи Джорджии знают и уважают Скарлетт. Он все это должен знать. И он все это знает. И тем не менее…
И еще Скарлетт насторожило то, что чиновник явился не к ней, а приехал к Уэйду. Этот чиновник работал в конторе, начальник которой тоже прекрасно знал Скарлетт. На самом деле все должно было произойти так — начальник конторы должен был бы прийти к Скарлетт и посоветовать ей еще раз хорошенько проверить свои бумаги: некий крючкотвор вдруг вознамерился посягнуть на нерушимое — надо будет нахала как следует проучить.
Но начальник не пришел.
Скарлетт только сейчас вдруг почувствовала, что вокруг нее образовалась какая-то непривычная пустота. Она не обратила на это внимания — ее мысли были заняты другим, она беспокоилась о Джоне. А вот сейчас поняла, что ни жена шерифа, ни племянница мэра, ни мать Саймса, владельца самого большого банка в городе, не появлялись у нее уже давно, хотя раньше не проходило дня, чтобы хоть одна из них не забежала поболтать за чашкой чая. Скарлетт уж не вспоминала о других, которые хотя и нечасто, но бывали у нее регулярно.
Только теперь Скарлетт стало тревожно по-настоящему. Но она спокойно сказала Уэйду:
— Тара принадлежит нам, сынок. Меня скорее придется убить, чем будет иначе.
Весь оставшийся до сна вечер она показывала сыну три письма, которые пришли от Джона одно за другим в течение трех дней. Это было своего рода чтение с продолжением.
Уэйд от души смеялся над письмами брата. Он от удовольствия похлопывал себя по коленям и приговаривал:
— Ах, лягушонок, ах, негодник!
Письма Джона были полны чудесными по тонкости и остроумию заметками о жизни в Нью-Йорке. Он описывал свою работу на бирже недвижимости, рассказывал, какой автомобиль купил себе, какие костюмы, в каких апартаментах живет и как здорово питается. Особое внимание он уделял светским вечеринкам и другим развлечениям. Правда, в гости он не приглашал, потому что собирался на днях отплыть по делам биржи в Европу, а потом и в Азию.
— Ну что ж, — прочитав все три письма, сказал Уэйд. — Я рад за братишку.
— Я тоже рада, — сказала Скарлетт. — Он очень талантливый мальчик. Вся беда в том, что пока его талант направлен на совершенно ненужные вещи.
— Что ты имеешь в виду? — удивился Уэйд.
— То, что ни одному слову я в этих письмах не верю. Хотя, согласна, написано талантливо.
На следующий день Скарлетт вызвала мистера Торнтона Доста. Это был пожилой, спокойный господин, чуть заикавшийся при разговоре, но этот недостаток делал его слова только более весомыми. Дост был поверенным в делах Скарлетт. Он занимался этим уже давно и знал о материальном и юридическом положении семьи куда больше, чем сама его работодательница. Еще в прошлый раз он уверил Скарлетт, что все документы в полном порядке, что все они недавно заново перерегистрированы, как того и требует закон, что дивиденды с акций, купленных когда-то Реттом, по-прежнему высоки и стабильны. Собственно, если бы было иначе, он тут же известил бы Скарлетт.
Дост внимательно выслушал рассказ Уэйда и вдруг покраснел до корней волос.
— Что случилось, Торн? — спросила Скарлетт.
— Б-беда, миссис, б-беда. Обо всем этом вам рассказать должен был в первую голову я. Мне просто с-стыдно. Я что-то упустил. Б-беда…
— Я ни в чем не виню тебя, Торн…
— Я сам виню себя. Одно скажу вам т-точно: готовьтесь к большой драке. И еще…
— Что, Торн? Что еще?
— Готовьтесь драку п-проиграть, — тихо сказал Дост.
Переезд
Бо без сожаления покидал свою старую квартиру. Она теперь казалась ему и слишком большой, и слишком претенциозной. Мебель была громоздка, окна маленькие, район скучный. Бо уже любил свою новую квартиру. Он долго искал ее, долго обходил разные дома, знакомился с десятками хозяев, всем говорил, что именно эту квартиру снимет, что именно об этом мечтал, но на следующий же день понимал, что совсем не о таком жилье он думает, что его сегодняшнее настроение требует совсем иного.
Другой причиной, по которой Бо переезжал, была неуемная активность театральных агентов. Они осаждали его с утра до вечера, наперебой желая предложить новый грандиозный проект постановки. Телефонный аппарат Бо разрывался с утра до вечера, а кое-кто знакомый с ним поближе звонил даже по ночам. Сначала Бо терпеливо объяснял всем, что решил отдохнуть пару месяцев, подумать, что не собирается сейчас ставить что бы то ни было. Но эти совершенно понятные и простые слова люди понимали как намек — приходите завтра. И они действительно приходили завтра. Когда и на следующий день Бо повторял то же самое, его слова понимали как «я теперь очень дорого стою». На следующий день ему предлагали баснословные контракты. И так далее…
Бо это все надоело, он просто запретил открывать кому бы то ни было, отключил телефон и начал срочно искать другую квартиру. И вот он ее нашел. И вот он переезжал. Вещи уже были погружены и даже отправлены в новый дом, но Бо не торопился ехать вслед за ними. Он еще раз решил пройти по комнатам и чуть-чуть погрустить о былом.
По квартире валялись ненужные бумаги, обрывки газет, кое-где стружка, в которую упаковывали посуду; целый тюк старых вещей Бо был приготовлен для Армии спасения. Грусти не получалось. Бо было весело. Он вообще легко расставался с прошлым, с людьми, с городами, театрами, актерами. Впрочем, так же легко сходился. Поэтому он просто присел на подоконник и поболтал ногами. Сюда он больше не вернется. И слава Богу.
И в этот момент Бо увидел на полу кусок телеграфного бланка и слово на нем — «ДЖОН…»
Остального не было. Бо не помнил, чтобы он получал нечто подобное. Интересно, о каком Джоне шла речь? Он на своем веку повстречал не менее сотни Джонов. Знаменитых и богатых, милых и злобных. Со многими у него были дела. У него был даже двоюродный брат Джон, но вот о ком из них шла речь?
Бо повертел в руках обрывок, поискал рядом другие куски телеграммы, но, конечно, не нашел.
«Надо будет обязательно написать Скарлетт, — почему-то подумал он. — Интересно, как у нее дела?»
Обрывок он бросил на пол и, не оглядываясь, вышел из дому.
Репортер Найт
Джону выдали велосипед.
Это была производственная необходимость. В один день ему приходилось делать такие концы, что без велосипеда он бы никак не поспел. Правда, с велосипедом тоже была поначалу морока. Этот аппарат оказался поноровистее некоторых необъезженных скакунов.
Джон, которому все давалось, в общем, легко, решил брать быка за рога, но уже через два дня боялся даже подходить к велосипеду. Столько шишек, синяков и ссадин было у него. Велосипед никак не хотел ехать, а норовил все время упасть. Когда, наконец, Джон научил велосипед ехать, тот поставил своей задачей натыкаться на все мусорные баки, телеги, автомобили, бордюры и деревья.
Несколько раз Джон свалился с велосипеда основательно. Пару дней он попытался поработать собственными ногами, но никуда не успел. Тогда он снова взялся за кривые ручки. И упорство-таки было вознаграждено: Джон приручил железного коня.
Если бы не проблемы с велосипедом, Джон мог бы назвать себя почти счастливым. Он работал в газете. Посыльным. В табели о рангах, которую, правда, составил сам Джон, его должность шла сразу же за должностью репортера. Он гонял по самым неожиданным местам, встречался с самыми неожиданными людьми и узнавал все новости первым. Его посылали с рукописями и фотопластинками, с приглашениями и телеграммами, он возил сэндвичи дежурившим в засаде репортерам светской и криминальной хроники, он вручал гранки статей видным ученым и политическим деятелям.
Теперь мир открылся для него с еще одной прекрасной стороны — бурлящий, кипящий, напряженный, искрящий, неспокойный и захватывающий мир новостей.
Почему-то в редакции его имя не прижилось. Все звали его не Джон, а Бат, сокращая его фамилию. Даже это Джону понравилось. И конечно, он сразу же влюбился в неспокойное племя газетчиков. О! Что это были за люди! Какие это были люди! Джону казалось, что это были рыцари, невидимки, ковбои, детективы, философы, поэты, политики, трудяги, и все в одном лице.
Теперь и к артистам Джон относился спокойно: они были просто представителями одной из многочисленных профессий.
А были профессии куда более интересные, чем актер. Скажем, строители-высотники. Этих парней набирали исключительно из индейцев племени навахо. Как-то так были устроены эти парни, что совершенно не боялись высоты. Тогда Нью-Йорк только начинал строить небоскребы. И эти угрюмые люди с заплетенными косичками переходили со стены на стену по тонкой балке, даже не балансируя руками, словно по доске переходили через лужу. У Джона, который как раз помогал фотографу, заныло под ложечкой, когда он только глянул с этой высоты вниз, а парням хоть бы что.
Статью, правда, не напечатали. Репортерам не удалось выжать из высотников ни слова. На все вопросы они отвечали односложно — «да» или «нет». Причем и этого ответа приходилось ждать минут по двадцать.
А еще Джон познакомился с такой необычной профессией, как дегустатор парфюмерии. Для него все духи, кремы и одеколоны имели один запах, а эти люди ухитрялись их не только различать, но и точно угадывать, что входит в состав тех или иных парфюмов. Они угадывали даже сорт папирос, которые курил их собеседник. Куда там собакам! С нюхом этих ребят вообще никто сравниться не мог. К сожалению, и эта статья не пошла. Дегустаторы отказались разговаривать с репортером, потому что от него несло чесноком.
А еще Джон познакомился с забойщиками скота. Вот уж профессия, не приведи Господь! Чтобы люди не привыкали к виду крови, их меняли каждую неделю. Нельзя сказать, чтобы это были такие уж дюжие парни. Нет. Это были небольшого в основном роста, жилистые и ухватистые ребята. Длинными стилетами они наносили только один короткий и точный удар в загривок, после чего корова или бык падали как подкошенные. Джон сам был свидетелем, как эти парни чуть не убили своего коллегу, который не смог уложить животное с первого удара. Джон понял, что по-своему они жалеют животину, не мучают ее понапрасну.
Но самое главное, Джон познакомился с Биллом Найтом. Вообще-то это был псевдоним. Дело в том, что свои репортажи Билл делал по ночам. Он служил в криминальной хронике. И именно Билл заставил Джона считать репортеров ангелами во плоти.
Билла Джон видел и раньше. Он пару раз заходил в «Богему» пропустить стаканчик виски. Артисты не очень-то привечали репортера. Вообще ему боялись попасть на язычок. Потому что язычок, а вернее перо у Билла было острее осиного жала.
Самый банальный случай бытового скандала Билл ухитрялся описать настолько захватывающе, с такими необычными подробностями, с такими далеко идущими выводами, что случай превращался в американскую трагедию общенационального масштаба. Билла ценили в газете, поэтому ему разрешили взять Джона к себе помощником. Ни у одного репортера не было помощников, а у Билла был.
— Постой, я сейчас угадаю, — сказал Билл, когда Джон впервые предстал перед репортером. — Штат Алабама, хлопковая плантация, отец умер, два брата, кажется, есть сестра, товарняком до Нью-Йорка, мечтаешь писать романы.
— Штат Джорджия, сэр, — заулыбался Джон.
— Тьфу, конечно, Джорджия. Для Алабамы ты слишком мягок. А в остальном?
— С ума сойти. Вы смотрели мою карточку?
— Смотрел, — признался Билл. — Да, фокус не получился. Но и ты не промах. Другие принимают меня за ясновидца, а я просто репортер, я не имею права гадать, я должен знать. Иначе моя газета не выпутается из судебных процессов. А писать хочешь?
— Не знаю, сэр, кажется, хочу.
— Ну и правильно, узнай точно. Теперь два условия, Бат. Первое — называй меня Найт. И второе — ни о чем меня не спрашивай во время работы. Годится?
— Вполне.
— Ну, конечно, Джорджия! Алабамец ответил бы — само собой! Впрочем, Бог его знает, как ответил бы аламбамец. Видишь, я тоже, кажется, хочу писать романы.
— Сэр… Э-э… Найт, вы пишете здорово…
— Знаю. Но назавтра меня уже никто не читает. Все. Теперь тебе первое задание. Вот адресок, там живет некая дама по имени Эйприл Билтмор. Тебе надо во что бы то ни было попасть к ней в квартиру. Под любым предлогом.
— А потом?
— Оттуда позвонишь мне.
— Хорошо.
— Ну-ну, посмотрим, — сказал Билл и повернулся к столу. Ему надо было срочно заканчивать свой ночной репортаж.
До указанной в адресе улицы Джон домчался за пятнадцать минут. Но вот номер дома найти никак не мог. Оказалось, что это довольно большой особняк, спрятавшийся в роскошном саду. Да, в этот дом попасть будет не так-то просто.
Пока Джон крутил педали, у него созрело несколько планов — страховой агент, коммивояжер и газовщик. Но когда он увидел особняк, он понял, что ни один из планов не годится. Ни страхового агента, ни коммивояжера и на порог не пустили бы. А газовщика отправили бы на кухню. Прежде чем позвонить, Джон на минуту задумался. Но никаких идей не появилось и он решил действовать по обстоятельствам.
Дверь открыла пожилая негритянка в белом переднике и сказала:
— Добрый день. К кому вы, сэр?
— Добрый день, — ответил Джон. — Я к мистеру Маккалоу.
Почему-то в голову ему пришла именно фамилия той самой дебютантки из «Богемы».
— Здесь такие не живут, сэр, это дом Билтморов, вы ошиблись адресом, — сказала негритянка и уже собиралась закрыть дверь.
— Странно, — сказал Джон. — Но здесь написан именно этот адрес. — И он показал служанке бумажку. — Я из похоронной конторы. Мистер Маккалоу заказывал гроб. Может быть, вы знаете человека с таким именем где-нибудь поблизости?
— Маккалоу? Нет, в соседних домах такого нет.
— Что же делать? Может быть, у вас есть телефон. Я позвонил бы от вас в контору.
— Это возможно, но я спрошу разрешения у хозяйки.
Негритянка впустила Джона в прихожую, а сама поднялась наверх.
Джон выполнил свое задание наполовину и теперь мог оглядеться. Дом Билтморов был хорош. Очень хорош. Просторные комнаты, они были видны через распахнутые двери, большие стрельчатые окна, стены обтянуты светлым шелком, изысканная и удобная мебель, много цветов. Здесь было уютно и тепло. И главное — было много воздуха. Обычно богатеи любили заваливать свои дома безделушками, мрачной, тяжелой мебелью и толстыми цветастыми коврами.
А здесь было только самое необходимое. Джону это ужасно понравилось.
Негритянка спустилась сверху и сказала:
— Вы можете воспользоваться телефоном, сэр. Вот он прямо перед вами на столике.
— Благодарю.
Джон поднял трубку и попросил соединить с редакцией.
— Билл Найт слушает, — ответил голос репортера.
— Это Бат, я уже. — Джон говорил негромко, чтобы негритянка не слышала его.
— Что-что? Что ты сказал, Бат?
— Я уже выполнил ваше задание, — так же тихо повторил Джон.
— Какое задание, Бат?
— Я по указанному адресу.
— Ага, ты в доме этой самой Эйприл Билтмор?
— Да.
— Тогда подзови ее к телефону.
— Это невозможно, — сказал Джон. Негритянка стояла совсем рядом и прислушивалась к разговору.
— Почему же? С ней что-нибудь случилось? Она что, умерла?
— Нет, просто я ее не видел.
— Так увидь ее и попроси подойти к телефону. Давай, Бат.
— Найт, мы так не договаривались.
— Разве? А по-моему, это входило в задание. Зачем мне было бы посылать тебя в этот дом? Познакомиться со слугами? Нет, Бат, ты должен познакомиться с хозяйкой.
— Я попытаюсь, — сказал Джон.
— Перезвонишь мне, когда получится, — сказал Найт и повесил трубку.
Джон нерешительно посмотрел на служанку.
— Выяснили? — спросила она.
— Да, мэм, никакой ошибки нет. Адрес верный.
— Это ошибка.
— Нет, мэм, в конторе мне назвали еще одно имя: Эйприл Билтмор. Может быть, вы знаете ее?
— Разумеется, знаю. Это хозяйка.
— Вот видите! — обрадовался Джон. — Значит, покойник у вас. Я должен его обмерить.
— У нас нет никакого покойника, сэр. Разве что, гусь, которого я нынче купила в лавке. Тот действительно покойник.
— Этого не может быть. Просто вы не знаете. Нельзя ли тогда позвать хозяйку?
— Я не стану ее беспокоить по всяким пустякам. Это глупость какая-то!
— Мэм, пожалуйста, позовите ее. Зря я, что ли, ехал к вам в такую даль? Вы же сами говорите, что ее зовут Эйприл Билтмор. Может быть, вы просто не в курсе…
— Не в курсе чего, что в доме покойник?
— Может быть, хозяйка хотела заказать гроб для кого-то из своих друзей или знакомых. Вы только позовите ее, и все выяснится.
Негритянка заколебалась.
— Прошу вас, ведь речь идет о жизни и, увы, смерти, — настаивал Джон.
— Ну, если бы кое-кто из ее знакомых действительно нуждался в ваших услугах, я была бы очень рада, прости меня, Господи, — наконец сказала служанка и снова пошла наверх.
Джон утер пот. Что он теперь станет говорить? Он и представить себе не мог.
Долгое время никого не было. А потом вдруг раздался веселый хохот и сверху сбежала…
Нет, так сразу и не скажешь, читатель, что за создание спустилось сверху.
Если вы были ребенком и видели фею с волшебной палочкой, если помните добрые глаза матери, склонившейся над вами, если вспоминаете соседскую девочку, светловолосую и большеглазую, с огромным бантом на голове, а также вашего лучшего друга детства, самого ловкого, самого смелого, самого азартного, и еще вашу любимую собаку, преданную, ласковую и надежную, то, соединив всех вместе, вы и получите неловкое подобие Эйприл.
Неловкое потому, что помимо женственности и мальчишества, помимо сказочности и красоты в ней было нечто пугающее, роковое. Это была опасная женщина, потому что рядом с ней можно было обо всем забыть, поставить крест на своих мечтах и стремлениях. Она была и мечтой, и стремлением. И тот, кому выпало бы счастье снискать ее благосклонность, должен был бы просто опуститься перед ней на колени и так прожить до самой смерти.
Эйприл смеялась:
— Это Найт придумал, что вы похоронный агент?! Я надеру ему уши! Только Мэгги могла поверить вам! Ведь вы же совершенно не умеете лгать! А Мэгги не умеет не верить! Ну-ка, дайте мне телефон, я отчитаю сейчас этого вашего репортеришку!
Джон покраснел так, что казалось, вот-вот задымится.
Служанка укоризненно качала головой.
— Найт, ты будешь жестоко наказан! — смеялась в трубку Эйприл. — Зачем ты заставил парня?.. Ах вот как?.. Испытание?.. Он выдержал, выдержал, успокойся! Он чудный парень, хотя совершенно не умеет лгать и теперь стоит красный, как помидор. Ему стыдно, Найт. Стыдно за тебя! Но он же не может тебя наказать, поэтому накажу тебя я! Мы сегодня с тобой пойдем в оперу! Да-да, не возражай! В оперу. И ты умрешь на моих глазах от скуки!
Так Джон познакомился с девушкой Найта.
Надо сказать, что в тот день встреча имела продолжение.
В последний момент Найта отправили на задание. И он, уже надевший смокинг и лакированные ботинки, должен был сказать ожидавшей его тут же в редакции Эйприл.
— Сегодня моя казнь не состоится, к сожалению. Придется тебе мучиться одной.
— Одной? Никогда! Я возьму с собой господина похоронного агента! А ну, снимай смокинг.
Найту пришлось подчиниться, и уже через пять минут Джон был облачен в нарядный костюм, который оказался ему чуть-чуть узковат, но это было не очень заметно. Эйприл придирчиво осмотрела Джона со всех сторон и подняла большой палец:
— Отлично.
— Эйприл, — отчего-то забеспокоился Найт, — а ты не можешь сегодня обойтись без оперы?
— Что ты, дорогой. Сегодня дают «Тоску» с итальянцами!
— Ты говоришь так, словно дают цыпленка с кетчупом!
— Но, согласись, «Тоска» куда более изысканна.
Впервые Джон ехал на автомобиле. И ему понравилось. Он сидел рядом с водителем, впереди не маячил круп лошади, и дорога мчалась навстречу так быстро, что дух захватывало.
Казалось, что в театре собрались одни только знакомые Эйприл. Они то и дело здоровались с ней, шептались, обсуждали каких-то неизвестных Джону людей и неведомые ему события. А он-то думал, что знает обо всем в Нью-Йорке. Но были, оказывается, события, которые ускользали от глаз всевидящей газеты. Просто это были события высшего света, куда репортеров не допускали, а если они попадали туда, то сразу же становились членами этого общества и разглашать его секреты не собирались. Впрочем, если бы кто-нибудь и собирался приоткрыть завесу над тайнами высшего света, влиятельные люди легко остановили бы такого нахала. Дело в том, что и газеты принадлежали этим людям со всеми потрохами.
Эйприл знакомила с Джоном всех своих друзей, представляя его как своего дальнего родственника из Атланты.
— Прости меня, Бат, — шепнула она, — иначе нас не поймут.
— Да я не против, — сказал Джон. — Тем более что Атланту я знаю. Я ведь сам из Джорджии.
— Правда? — обрадовалась Эйприл. — А я из Южной Каролины. Мы соседи. Южане должны держаться друг друга. Мой отец, кстати, собирается купить в Джорджии участок земли. Надо будет познакомить вас. Ты ведь знаешь Джорджию?
— Отлично знаю, — гордо ответил Джон.
А потом они слушали оперу.
Джон впервые видел, чтобы артисты все время пели. Да еще по-итальянски. Поначалу это ужасно раздражало его. Он не понимал, что вообще происходит, кто кого любит, кто кого ревнует, кто хороший, а кто злодей. У Эйприл он спрашивать не решался, а разобраться сам не мог. Но постепенно музыка все объяснила ему. Нет, объяснила — это не то слово. Музыка повела его за собой, она дала ему ощутить не только мысли и желания каждого героя, но, самое главное, их чувства. И эти чувства были прекрасны. Он совсем перестал следить за сюжетом и разбираться, кто плох, а кто хорош. Он понял, что это все вообще не важно, музыка говорит о другом, о том, что стоит за человеческими поступками и словами. Над человеческой жизнью, над суетой, она прикасалась к Богу.
В антракте он совсем невнимательно слушал Эйприл, он был весь там, в этих магических звуках, а когда спектакль кончился, вдруг заплакал. Он тут же устыдился своих слез, но увидел, что и Эйприл утирает глаза.
Эйприл предложила ему после спектакля зайти в «Богему». Это был большой соблазн — явиться туда в качестве посетителя, а не официанта, — но Джон был настолько переполнен впечатлениями от сегодняшнего дня, что хотел побыстрее запереться в собственной комнате, чтобы продлить хоть немного это свое возвышенное настроение.
Эйприл попросила шофера отвезти Джона прямо к дому. Прощаясь, она, наверное, по привычке подставила щеку для поцелуя, но Джон на секунду замешкался, и она опомнилась, отстранилась. Этот момент был каким-то странным. Джону показалось, что Эйприл чуть ли не разозлилась на него, но она тут же сняла неловкость, улыбнулась и пожала Джону руку. Конечно, она если и не обиделась, то уж во всяком случае была раздосадована на Джона за то, что и ее он поставил в неудобное положение. Но Джона это событие совсем не огорчило, он вошел в свою квартирку веселый, напевая запомнившуюся тему из оперы.
В доме уже все спали. Джон тихонько поднялся к себе. Не стал заходить на кухню, потому что есть не хотелось.
— Ты совсем забыл обо мне, — услышал он, как только закрыл за собой дверь комнаты.
Мария стояла возле окна. Видно, она была здесь уже давно и ждала Джона, глядя на улицу.
— Что это за автомобиль? — спросила она, не дав Джону сказать ни слова.
— Это редакционный автомобиль, — почему-то соврал Джон.
— О, ты стал большой шишкой, — сказала Мария. — Наверное, поэтому ты и забыл обо мне.
— Ну что ты говоришь? Как я мог забыть о тебе? — сказал Джон, ласково обнимая девушку. — Я ведь люблю тебя.
— Мне так страшно, Джон, мне кажется, ты бросишь меня, — уткнувшись ему в грудь, прошептала Мария.
— Глупенькая, что ты говоришь? Что это тебе взбрело в голову? Может быть, ты сама решила бросить меня?
— Ты же знаешь прекрасно, что я никогда тебя не брошу.
— Так почему же ты сомневаешься во мне?
— Не знаю. Я просто чувствую, мне в жизни чуть-чуть повезло, что ты стал моим парнем, но это не продлится долго.
— Мария, меня даже обижают твои слова. Это мне повезло, это повезло нам обоим. Ты как будто хочешь себя унизить, зачем?
Девушка приложила палец к его губам. Она смотрела на Джона завороженно, словно действительно видела перед собой не обыкновенного рассыльного из газеты, а по меньшей мере принца из сказки.
— Ты же все понимаешь, милый. Я из бедной семьи. Я с трудом могу прочитать письмо от бабушки, я работаю на швейной фабрике, мой отец и моя мать — простые люди. Они приучили меня к мысли, что мы всегда будем простыми рабочими людьми. А ты уходишь в другой мир. Я чувствую каждую секунду, как ты уходишь от меня. Господи, зачем мы повстречались?!
— Мария, ты говоришь сейчас ужасные вещи! Даже моя мать, пожилой уже человек, очень строгих правил, постеснялась бы сказать это. Что за ерунда — бедный, богатый! Рабочие, не рабочие! Есть люди. И все! Хорошие и плохие люди. Влюбленные и равнодушные. Больше нет ничего! Есть ты и я! Ты не умеешь читать, я тебя научу. Какая ерунда! Я люблю тебя, ты любишь меня — это самое главное…
Мария смотрела на любимого широко открытыми глазами. Как ей хотелось сейчас, чтобы он развеял ее страхи. Как ей хотелось верить ему.
Она поцеловала его в губы. И они оба снова задохнулись от нахлынувшей, как огромная океанская волна, страсти. О, теперь их ласки были куда острее, безудержнее, откровеннее. Они теперь совсем не стеснялись друг друга. Словно вел их в любовных ласках мудрый закон — ничего не стыдно при любимом, только бы ему было хорошо.
Атланта
Скарлетт собиралась к губернатору.
Нет, он не сам пригласил ее, что совсем недавно было обычным делом. Скарлетт пришлось добиваться аудиенции. И она поначалу не знала, как это сделать. Такой надобности у нее прежде вообще не возникало. Если ей и нужно было решать какие-то свои проблемы, они решались словно бы сами собой, вокруг всегда были доброжелательные и влиятельные друзья. Но теперь эти друзья вдруг в одночасье куда-то запропастились.
Скарлетт написала в Атланту письмо, в котором излагала вкратце суть дела и просила губернатора принять ее. Ответа не было неделю. А когда он пришел, то совсем расстроил Скарлетт. Это был официальный ответ на казенном бланке, где аудиенция назначалась еще через неделю. Никаких дружеских приписок, бумажку, очевидно, составили в канцелярии губернатора.
И тем не менее Скарлетт собиралась ехать на встречу.
Уэйд теперь чуть не каждый день присылал посыльного, чтобы рассказать о своих новостях и узнать что-либо от матери.
Скарлетт встретилась с чиновником, который побывал у сына. Но и эта встреча не прибавила ей оптимизма. Чиновник был сух. Скарлетт, наступив на собственную гордость, старалась быть поприветливее с ним, упомянула даже имя его начальника, но чиновник ничего нового ей не сказал. Получалась какая-то странная ситуация. Официального уведомления о спорном вопросе она не получала, но какие-то темные слухи, отголоски чего-то неотвратимого уже витали в воздухе. Краут — так звали чиновника — повторил, что аноним представил в суд некие очень веские свидетельства того, что Тара принадлежит ему. Суд принял дело к рассмотрению, но пока не начал производства. Аноним действительно опасается за свою жизнь, а в чем причина его опасений, это уж ему виднее, хотя Краут вполне согласен, что в этом пункте претендент явно перебрал.
— Вы видели эти документы, Краут? — спросила Скарлетт.
— Нет, миссис О’Хара, я не видел документов. Распоряжение проверить ваши документы я получил от своего непосредственного начальника мистера Гетсби, о котором вы упомянули. Он просил меня ничего не говорить вам об анониме, а представить дело таким образом, что это обычная формальность. Так что, как видите, я уже превысил свои полномочия.
— Я благодарю вас, Краут. Вы дали мне время подготовиться к обороне. Но вы-то сами верите в силу документов этого мистера Икс?
— Да, мэм. Будь это какая-нибудь грубая фальшивка или нечто неубедительное, суд не принял бы дело к рассмотрению, да и претендент явно знает ваши связи и вес в обществе. Он не решился бы.
— Я тоже думала об этом, — согласилась Скарлетт. — Но может быть, точно так же думает и мистер Икс. Может быть, это просто точный психологический ход?
— Может быть, но в суде достаточно профессиональные эксперты, они ведь изучали документы.
— Документы, документы… Подделывают даже доллары. И весьма успешно, Краут. Что-то здесь не так.
— Об этом вам лучше знать. Покопайтесь в памяти. Может быть, при получении этой земли была какая-то закавыка, которой и воспользовался претендент. Как эта земля стала собственностью вашей семьи? Вы что-нибудь знаете об этом?
— Очень смутно. Отец мне ничего не рассказывал. Я только слышала, что эта земля была приобретена.
— У кого?
— Но в документах говорится совершенно ясно — у правительства.
— У какого правительства, мэм?
— Постойте, вы хотите сказать, что…
— Я ничего не хочу сказать. Я раздумываю вместе с вами. Ведь была Гражданская война, не мне вам напоминать об этом. Южные штаты потерпели поражение. Не получилось ли так, что документы были оформлены кем-нибудь из врагов Севера?
— Это не отменяет права на владение землей. Это право священно и записано в американской конституции.
— Но это вполне может поставить ваше право под сомнение, — возразил Краут.
— Я посоветуюсь со своим адвокатом, — сказала Скарлетт. — Хотя он и без моих советов делает все возможное.
— Если позволите, мэм, я попрощаюсь с вами, — Краут встал. — Мне было приятно познакомиться с вами. Думаю, все загадки разрешатся и вообще все образуется.
— Еще раз благодарю вас, Краут. Вы мне очень помогли.
— Еще когда я был ребенком, я слышал фамилию О’Хара. Мог ли я поступить иначе?
Дост подтвердил догадки Краута.
— Очевидно, речь идет о каких-то ф-формальных неточностях в оформлении документов, — сказал он. — Я с-связался со своими друзьями в арбитражном суде. Они намекнули мне именно на это.
— Понятно. Но ведь документы проходили перерегистрацию. И не один раз. Почему же никто не заметил этих неточностей раньше?
— Это просто обратная сторона м-медали. Настолько никто не ставил под с-сомнение ваше п-право, что и документы регистрировали чисто м-механически. Но это еще не все. Я могу с уверенностью с-сказать, что за всем этим стоит весьма влиятельное л-лицо.
— Я тоже думала об этом. Человек с улицы вряд ли смог бы поднять такой груз, — задумчиво произнесла Скарлетт.
— Б-боюсь, что и уровень анонима весьма в-высок.
— Как высок, Торн?
— Очень высок, очень, — сказал Дост.
— Я собираюсь ехать к губернатору, — заявила Скарлетт.
— Это р-разумно. Надеюсь, многое прояснится. Знаете, я испугал вас, с-сказав, что дело мы можем п-проиграть. Сейчас я так не думаю. Мы п-поборемся. П-первый шок проходит. Люди в городе уже б-более благосклонны к вам.
— А вот я — нет. Они бросили меня, Торн. Они все сразу же пропали. — Скарлетт в волнении стала ходить по комнате.
— Они п-просто испугались. Я ведь тоже ис-спугался. П-простите м-меня, Скарлетт. И простите их.
Скарлетт давно не была в Атланте и сейчас с трудом узнавала город. Некогда одноэтажный, весь в зелени, уютный городок стал по преимуществу каменным многоэтажным, холодным. На улицах было много автомобилей, хотя конные экипажи не уступали им пока что первенства.
Скарлетт поселилась в гостинице «Эмпайр», в номере, выходящем окнами прямо на площадь.
Глядя на улицу, она почему-то подумала: «Скоро начнется новый век. Какая я уже старая».
Впрочем, мысли о старости приходили к Скарлетт крайне редко. Она по-прежнему чувствовала себя полной жизненных сил. Конечно, она не смогла бы сейчас, как в молодости, дни напролет трудиться в Таре, не выдержала бы, наверное, и других испытаний чисто физически. Но жажда жизни, стремление к деятельности, открытый, не замутненный ложной старческой мудростью взгляд на жизнь сохранились в ней. Она даже сама иногда удивлялась тому, что могла по-прежнему открывать для себя новое, радоваться, волноваться. Конечно, теперь у нее совсем другие заботы — дети. Хотя они и разлетелись по белу свету, хотя у каждого из них теперь своя жизнь, но материнское сердце никак не успокоится. Она думает о Бо. О Кэт, конечно, о Джоне, об Уэйде… Но ее сердце начинает биться учащенно, как в давние времена, когда она думает о Ретте. Его уже так давно нет с ней. Но для нее он не умер. В жизни им довольно часто приходилось расставаться. Скарлетт даже казалось иногда, что они разлучились навсегда. Но Ретт возвращался. И теперь Скарлетт не хотела впускать в свое сердце это безысходное слово — смерть. Ретт просто ушел. Не навсегда, нет, они еще встретятся с ним. Он обязательно вернется, или она придет к нему. Потому что она любит его. Потому что он — вся ее жизнь. И когда она видит в детях черты Ретта, сердце ее переполняется радостью и гордостью. Она знает, Ретт был бы доволен тем, какими выросли его дети, какими они стали, как живут на этом свете.
Человеческая память устроена таким образом, что все плохое забывается.
Но Скарлетт помнила все. Даже самые неприятные моменты в своей жизни. Она помнила и о том, каким бывал Ретт невыносимым. Но она принимала его всего, со всеми его недостатками. Это была любовь, а любовь открыта, она вбирает в себя человека целиком, без остатка. Скарлетт и представить себе не могла, что ее Ретт был бы паинькой, мягким и добреньким домоседом. Нет, такого Ретта она бы ни за что не полюбила. Впрочем, он бы тоже вряд ли влюбился в маменькину дочку. Два сильных, непримиримых в своих открытиях и заблуждениях, упорных и несгибаемых характера сошлись, как притягиваются противоположные полюса. Электрическая искра, которая то и дело пробегала между ними, могла бы убить их любовь, но только крепче связывала их.
Да, теперь все будет иначе. Двадцатый век уже не вынесет такого чувства. Скарлетт думала об этом часто. Ей казалось, что уходящий век и был самым лучшим в жизни человечества. А дальше будет все хуже и хуже. Это было не старческое брюзжание, но плод спокойных и долгих раздумий. Теперь у нее на это хватало времени. И она видела, что у людей все меньше остается сердца и все больше их чувствами управляет разум. Нет, она была не против разума, но она была против одного разума. Для людей некоторые неощутимые, но такие весомые понятия, как честь, достоинство, гордость, дружба и авторитет, теряли свою притягательность. Они легко становились пленниками стремления к благополучию. Когда речь заходила о деньгах, через понятие о чести переступали, не задумываясь ни на минуту. Нет, Скарлетт была далека от мысли, что все люди превратились в алчных и жадных гобсеков. Им еще свойственно было умиляться, жалеть, даже совершать добро бескорыстно, но это скорее рассматривалось как милые причуды, а делом жизни все чаще становилось обогащение. Это, в общем, было так понятно — люди хотели жить удобно, уютно, комфортно, хотели развлекаться, носить нарядные платья, жить в добротных домах и ездить на быстрых машинах. Но теперь это для многих было единственной целью. В газетах она читала ужасные вещи — матери продавали детей, жертвы требовали не смерти преступника, а денежной компенсации, жены торговали воспоминаниями об интимных подробностях жизни со своими знаменитыми мужьями… Для Скарлетт это были страшные предвестники наступающего века.
И в то же время ее не пугало стоящее на пороге двадцатое столетие. Наоборот, оно манило ее, завораживало. Словно она могла стать свидетельницей сбывающейся волшебной сказки. Эта сказка уже стала воплощаться в жизнь. Телефон, электрическое освещение, автомобили, лифты, аэропланы, небоскребы… Правда, все это тоже принадлежало к сфере материального. Но если человек способен был изобрести такие чудеса, неужели его не хватит на то, чтобы стать чуточку добрее…
Подальше от цивилизации
Бо уезжал из Америки. Ему надо было повидать мир. Ему необходимо было обновить свои понятия о жизни и узнать, как живут другие люди в странах, которые называют нецивилизованными. Бо ехал в Африку.
Друзья советовали ему запастись огромным количеством ружей и боеприпасов. Они жали его руку так, словно навсегда прощались с ним. Друзья почему-то были уверены, что Бо если и вернется из путешествия, то калекой, больным или сумасшедшим.
На Бо такие проводы действовали, наоборот, бодряще. Он уже представлял, как будет потом рассказывать о диких племенах, о джунглях и саванне, о невиданных животных и неизвестных обычаях.
Он набрал с собой не ружей и боеприпасов, а много бумаги и чернил. Он взял с собой фотогафический аппарат, даже пытался взять фонограф, чтобы записывать песни и сказания неизвестных племен, но это оказалась очень громоздкая машина, для которой потребовался бы целый фургон.
Бо был уверен в успехе.
Знакомый профессор географии посоветовал Бо поехать в Центральную Африку. Она была мало исследована. Были там уголки, где нога цивилизованного человека вообще не ступала. Но еще больше он советовал ехать в Австралию, ссылаясь на то, в Австралии еще сохранились племена каннибалов.
— Чтобы увидеть людоедов, — рассмеялся Бо, — мне достаточно впустить в свою квартиру театральных агентов.
— Пожалуй, — с улыбкой согласился профессор. — Только следовало бы включить в это племя и банкиров, и владельцев домов, и налоговых инспекторов, и членов ученого совета.
— Видите, — сказал Бо, — Америка чтит добрые старые традиции.
Плавание прошло без приключений, хотя в Южной Атлантике немного штормило. Но Бо перенес долгое путешествие на лайнере «Авраам Линкольн» мужественно.
Высадился в Кейптауне, маленьком, занюханном, грязном городишке, где единственной достопримечательностью был порт. Там пересел на менее комфортабельный тихоходный «Цветок Юга» и доплыл до Момбасы.
Это была Кения, Центральная Африка.
Проводников Бо нашел сразу же — шестеро черных, как уголь, парней с длинными худыми ногами и сильными руками несли его поклажу легко, словно были не людьми, а ломовыми лошадьми.
Первой остановкой стало озеро Виктория. Водопад Оуэн.
Это место разочаровало Бо, несмотря на то, что красоты здесь были сказочные.
Он встретил здесь нескольких американцев и англичан. Они охотились. Жили вполне удобно. Даже устраивали вечеринки с шампанским. А Бо искал неисхоженные места.
Он нанял новых проводников, таких же черных и длинноногих, и тронулся в путь.
Он уже жалел, что не послушал профессора и не поехал в Австралию. На каждом шагу в Африке ему попадались следы цивилизации, случайные, необязательные, но тем более раздражающие его.
Проводники злились на Бо, потому что никак не могли понять, куда же он хочет попасть. Один из них, Мгаба, кое-как изъяснялся по-английски, но при этом отчаянно ругался самыми страшными ругательствами. Впрочем, делал он это не по злобе, просто думал, что так принято у белых. Каждое утро Мгаба спрашивал у Бо:
— Маса, сука, куда идти сегодня надо где?
— Туда, — наугад тыкал пальцем Бо.
— Маса оттуда ходить вчера, так перетак, — говорил удивленный Мгаба.
— Значит, туда, — показывал Бо в противоположную сторону.
— Хорошо, маса, ходить туда, в задницу, — соглашался проводник.
И объяснял своим коллегам, куда сегодня отправляться.
— Слушай, Мгаба. А есть место, куда еще никто не ходил. Ведь ты работаешь проводником уже десять лет и знаешь.
— Да. Но Мгаба туда не ходить, так перетак. Никто туда не ходить. Проводники туда не ходить, сука.
— Почему?
— Нельзя, на фиг, — лаконично ответил Мгаба.
— А почему нельзя?
Проводник наморщил лоб, задумавшись, почесал в затылке и ответил:
— Нельзя, так перетак, на фиг, в задницу.
Бо понял, что именно туда он и пойдет.
Никакие посулы, правда, на проводников не подействовали. Бо даже предложил им увеличить плату вдвое. Проводники только мотали головами.
— А это далеко?
— Если столько дней идти, — Мгаба показал пять пальцев, — будет половина дороги.
Бо понял, что двадцать дней пути в одиночестве он не выдержит. И тогда он договорился с проводниками, что они доведут его только до границы опасного, по их мнению, места, а дальше он отправится сам. Проводники же будут ждать, пока он вернется.
На том и порешили.
А утром оказалось, что двое проводников исчезли.
— В чем дело, шеф? — спросил Бо у Мгабы. — Им что, не нужны деньги?
— Мгаба думать, они хотят жить, мать твою так. Они боятся.
— Дикость какая-то.
— Маса идет без ружья. Маса не жалеет проводников. Маса придурок, сука.
— Да, — согласился Бо. — Маса сука, придурок, а ты, мать твою так — трус в задницу, дерьмо собачье.
Мгаба прислушался, этого ругательства он еще не знал.
Через три дня пропал еще один проводник. Часть поклажи пришлось оставить. Мгаба ходил мрачный, а у Бо настроение улучшалось. Он чувствовал, что только сейчас приближается к цели своего путешествия.
— Ну, скоро придем? — спросил он Мгабу через неделю.
— Два дня, дерьмо собачье, — ответил Мгаба. Он был восприимчив к цивилизации.
Ночные разговоры
Найт сказал:
— Мне все это не нравится. Здесь такой запашок, что свалит с ног любого злодея.
Джон посмотрел на Найта удивленно. Никакого запаха он не чувствовал, да и понимал, что речь идет совсем о другом.
Это был обыкновенный ночной выезд на место происшествия. В полиции сообщили, что известный конгрессмен Уильям Янг-старший найден сегодня в Центральном парке убитым.
Когда Найт и Джон примчались на место, тело конгрессмена уже уносили в медицинский фургон.
— Что с ним произошло? — спросил Найт врача.
— Сердечный приступ, похоже, — сказал врач, протирая очки. Моросил холодный дождь, под ногами хлюпало.
— Приступ? — переспросил Найт. — А нам сообщили, что Янг убит.
— Не знаю, кто вам это сообщил. На теле нет никаких ран. Мне, правда, пока что трудно сделать окончательное заключение, вскрытие покажет точно. Но по всем признакам, старика просто хватил удар.
— По каким признакам? — спросил Найт.
— По специфическим, — язвительно ответил врач.
— А кто будет производить вскрытие?
— Доктор Марч.
— Тогда мы обратимся к нему.
— Воля ваша, — врач снова протер очки и отошел.
Найт пробился к полицейскому, который что-то записывал в книжку.
— Привет, Томми! Как тебе с радикулитом работается по такой погоде? — Найт пожал полицейскому руку.
— Чтоб она провалилась, — сказал полицейский.
— Погода? — уточнил Найт.
— Работа.
— Янга убили?
— Не знаю. Тебе бы хотелось, чтобы убили? — хитро улыбнулся Томми.
— Томми, я не вурдалак. Я репортер. И меня не радуют ничьи смерти, понял? — жестко сказал Найт.
— Ладно тебе! Не лезь в бутылку. Старик лежал вот здесь. Часа два.
— Он живет рядом?
— Да, вон в том доме.
— Любит ночные прогулки?
— Любит. Именно любит гулять по ночам.
— Болел?
— Болел. Сердце прихватывало.
— И тем не менее гулял один?
— Да.
— Домашним сообщили?
— Да вон они. Прибежали сразу же. Жена, сын, служанки. Можешь с ними поговорить.
— Янг, это не тот, что?..
— Тот самый, — не дал договорить Найту Томми. — Я тоже об этом думал. Но пока — ничего.
— Богат?
— Так себе.
— А жена молодая, — заметил Найт.
— На десять лет моложе.
— Томми… — начал было Найт.
— Разумеется, — перебил опять Томми. — Если что, сообщу.
— А Калли мне сказал, что убийство.
— Да мы все так думали. И сейчас еще думаем. Мы будем копать, Найт.
— Логично. Конгрессмен, враг сегрегации, найден мертвым. Молодая жена. Кое-что в кошельке. Логично, — сказал Найт задумчиво.
— Вот это и пугает. Слишком напрашиваются выводы.
— Да. Ну, пока, Томми. Пойдем, Бат. — Найт резко повернулся и двинулся в сторону стоявших под зонтами родственников Янга.
— Его убили! — сразу же заявила жена. — Он был еще так здоров.
— А я слышал, у него прихватывало сердце, — сказал Найт осторожно.
— Ерунда. Он был здоров, — сказал сын.
Жена плакала. Она была еще вполне хороша. Лет сорока, сорока пяти. Худая, тонколицая, с нервными руками. Сын утешал ее, хотя и у самого губы кривились от еле сдерживаемого плача. Он был высоким, крепким, красивым парнем с белокурой копной волос.
Смотреть на этих раздавленных горем людей было тяжело. Поднятые, очевидно, с постели, они вдруг оказались в центре страшной трагедии. Кое-как накинутые плащи совсем не защищали их от холода и ночной сырости. Оба дрожали, у обоих был совершенно потерянный вид.
Две черные служанки плакали в голос, чуть раскачиваясь из стороны в сторону. О чем-либо спрашивать их было бессмысленно.
— Примите наши соболезнования, — сказал Найт. — Понимаю, что это слабое утешение, но мистер Янг оставил по себе хорошую память. Если вы не против, я напишу некролог.
Жена вскрикнула, когда услыхала это страшное слово, и зарыдала.
И вот тогда Найт тихо произнес эту самую фразу:
— Мне все это не нравится…
Они с Джоном сделали несколько фотографий. Среди ночного мрака и мороси вспышки магния выглядели зловеще.
— Поехали, — сказал Найт. — Нам надо поспеть на вскрытие.
— А что тебя так насторожило? — спросил Джон, когда они ехали в анатомичку. — То есть я хочу сказать, что понимаю: это, скорее всего, убийство. Наверное, в политических целях…
— Вот это меня и насторожило. Слишком много поводов для убийства. Слишком напрашиваются выводы. Словно кто-то подсовывает нам именно версию убийства. Теперь, если окажется, что Янг умер действительно от приступа, мы же в это не поверим. Мы же будем копать и копать, как сказал Томми, пока не найдем. Нет, это все дурно пахнет.
— А если окажется, что Янга-таки убили? — спросил Джон.
— Не окажется, — уверенно сказал Найт. Но, подумав, добавил: — Впрочем, это будет еще хуже.
— А ты не перемудрил, Найт? — сказал Джон.
— Может быть. Может быть…
Джон первый раз в жизни отправлялся на вскрытие. Он представлял себе этот процесс как нечто мрачное, чуть ли не средневековое. В темных холодных подвалах окровавленный мясник режет труп. Дрожь пробирала Джона, когда он думал об этом.
Но все оказалось совсем иначе.
Большая, светлая, чистая комната, сверкающая сталь инструментов, старенький, какой-то уютный врач, подшучивающий и над собой, и над покойником.
— О, дяденька, да ты у нас при жизни ни в чем себе не отказывал. Ел и пил от души. Видишь, какая печень, Найт?
— Слушай, Марч, не надо показывать мне все это, — ответил Найт. Он был бледен. — Я терпеть этого не могу.
— А я, знаешь ли, привык. Нет, конечно, когда на столе какая-нибудь красотка, у меня тоже все внутри дрожит. Ты не смотри, что я такой старый.
— Тьфу! — в сердцах сплюнул Найт. — Как ты можешь, старый кобель?
— А сердчишко у конгрессмена действительно никуда. Ну вот, так и есть…
— Что? Что там?! — Найт даже приблизился к столу, хотя до этого держался подальше.
— А вот сам посмотри — тромб. Он у него, видать, давно сидел где-то поблизости, а тут вдруг сорвался и — все.
— Как это вдруг? Чего ему не сиделось? — спросил Найт.
— Ну, я не Господь Бог. Я — старина Марч. Я мало что понимаю в этой жизни. А ты разве знаешь, от чего помирает человек?
— Иногда, — сказал Найт. — Но ты мне поясни, в каких случаях тромб может стронуться с места?
— В любых.
— От удара кулаком?
— От удара, — кивнул Марч.
— От испуга?
— От испуга.
— А точнее?
— А точнее — просто время пришло.
Марч взял кривую иглу и большими стежками стал сшивать разрез.
Джону тоже было не по себе, хотя дурнота не подступала, как у Найта. Но само по себе зрелище было не из приятных.
Они вышли с Найтом на улицу и долго вдыхали влажный воздух полной грудью.
— Ты хочешь провести расследование? — спросил Джон.
— Нет, сейчас я хочу выпить чашку крепкого кофе и завалиться спать. Впрочем, спать не получится. Надо успеть с репортажем к утреннему номеру.
— Будешь писать?
— Придется.
— Знаешь, Найт, — сказал Джон, — тебе, наверное, уже говорили, ты отличный репортер.
— Говорили. А ты, наверное, хочешь сказать, что и сам мечтаешь стать репортером?
— Да.
— Ну и дурак, — просто сказал Найт. — Это сволочная профессия. И она не для тебя. Знаешь, почему?
— Нет. Если ты хочешь сказать…
— Нет, я не стану говорить банальностей по поводу ночных дежурств, — перебил Найт, — мотания по грязным притонам, копания в чужом несвежем белье. Я другое скажу — ты видел, как корову привязывают к вбитому в землю колышку и она пасется. Она выедает всю траву до самой земли. Если не перевести ее в другое место, она подохнет. Репортер, как эта корова. Вот у тебя есть какие-то мысли, какие-то важные и нужные людям слова, образы, идеи. Это твое травяное поле. И ты его обгладываешь очень быстро, а потом начинаешь шуровать штампами. Потому что колышек никто не передвинет. Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Кажется, понимаю.
— Знаешь, я мечтал когда-то написать книгу. Она вся была у меня вот где, — Найт хлопнул себя под лбу. — Я думал, наберу еще сюжетов, характеров, словечек. Но и сам не заметил, как растаскал собственную книгу по репортажам, о которых назавтра никто и не вспомнит. Теперь я уже не способен ни на что серьезное, потому что встал на поток, потому что должен нравиться каждый день и только на этот день. Корова бы сдохла, а я вот живу. Нет, не стоит тебе быть репортером.
Джон молчал. Найт говорил о вещах, которыми не делятся с первым встречным. Это были очень интимные и очень откровенные признания. И они тронули Джона. Не так, чтобы он сразу же отказался от мечты стать репортером. Но мечта эта несколько поблекла сейчас в его сознании.
— Поехали к Эйприл, — предложил Найт. — У нее отличный кофе.
— Но мы же всех перебудим, — сказал Джон. — Неудобно.
— Удобно. Мэгги все равно не спит.
— Почему?
— Она ждет нас.
— А Эйприл?
— Эйприл задремала на диване. Вот уж кто любит поспать! Поехали. Они ждут нас.
— Нас?
— Да, Эйприл давно просила, чтобы я привез тебя. Чем-то ты ей приглянулся, — сказал Найт, усаживаясь на переднее сиденье автомобиля.
Хорошо, что было темно. Джон покраснел до корней волос. Он и сам не понимал, почему, но испытывал чувство вины перед Найтом.
— Э-э, расслабься, — словно угадал мысли Джона Найт. — Эйприл относится к тебе серьезно, но это ничего не значит. Она просто любит провинциалов.
— Она любит тебя, — неловко польстил Джон.
— Она меня не любит, — сказал Найт без грусти. — Она вообще никого не любит. И это здорово.
Джон так и не понял, что Найт хотел этим сказать.
Все оказалось наоборот. Дверь им открыла Эйприл.
— Тише, — сказала она, — Мэгги спит.
— Мы будем вести себя тихо, как привидения, — сказал Найт.
— Да вы промокли, как лягушки, — улыбнулась Эйприл. — Вам необходимо чего-нибудь выпить.
— Слушай, Эйприл, ты это делаешь специально?
— Что?
— Заставляешь меня влюбляться еще больше. — Найт поцеловал Эйприл в щеку.
— Да, я ужасно коварная женщина, — сказала Эйприл.
Она проводила их в гостиную. Найт сам открыл бар.
— Ты что будешь пить, Бат?
— Я ничего не буду.
— Прости, я забыл.
— Джон не пьет? — спросила почему-то Найта Эйприл.
— При мне ни разу.
— Я пробовал, — сказал Джон тоже почему-то Найту, — но мне не понравилось.
— Но ему же необходимо согреться, — снова обратилась Эйприл к Найту.
— Может быть, он и не замерз? — сказал Найт. Он налил себе виски и уселся в кресло рядом с Эйприл.
Джон подумал, что они — прекрасная пара. Подумал как-то обреченно. Вообще, он чувствовал себя в присутствии Эйприл все более скованно. Словно была между ними тайна, которой оба стеснялись.
— Как ты сегодня провела вечер? — спросил Найт.
— Необычно. Я ходила в синематограф.
— Подожди, это что-то вроде движущихся фотографий? — спросил Найт.
— Да, вроде того. Черно-белое изображение, все движется, как в настоящей жизни. Знаешь, стало страшновато.
— Страшновато? Почему?
— Не знаю. Кажется, что увидел что-то потустороннее.
— Ты слишком впечатлительна. Ты же не считаешь настоящим волшебником ярмарочного фокусника.
— Нет, Найт. Знаешь, я почему-то подумала, что синематограф не просто ярмарочное развлечение.
— Да? А что еще?
— Может быть, я почти уверена, что синематограф еще покажет себя. У него, я думаю, большое будущее.
— Глупости, малышка. Люди никогда не примут это всерьез. Так, забавная штуковина.
Джон слушал их разговор вполуха. Почему-то он сравнивал Марию с Эйприл. Нет, он ни в коем случае не отдавал предпочтение сидящей прямо перед ним утонченной красавице. Наоборот, Эйприл казалась ему ненатуральной, слишком разумной, заносчивой. Он даже с каким-то наслаждением выискивал сейчас в ней непривлекательные черты. Она не умела улыбаться. То есть она, конечно, улыбалась, но это была не открытая улыбка, а как бы насмешка. Слишком много иронии, слишком много яду. Томные ее глаза тоже были вроде брони, взгляд свысока. Такой женщине не пожалуешься на жизнь, с ней не забудешься. С ней надо все время быть героем, причем неотразимым героем. Ощущение тайны между ней и Джоном постепенно пропадало, уступая место раздражению. Джон злился и на себя, и на Найта, но больше всего на Эйприл. Впрочем, он сам не мог объяснить эту свою злость.
— У твоего друга слипаются глаза, — сказала вдруг хозяйка.
И Джону почудилось, что в ее голосе звучит плохо скрываемое раздражение.
— Ты хочешь спать, Бат? — спросил Найт.
— Нет-нет, не хочу. Я внимательно слушаю вас.
— А вот я бы не отказался поспать час-другой, — сладко потянулся Найт.
— Ну и ложись, — сказала Эйприл. — Тебе постелили в розовой комнате.
— В розовой?! Мечта! — всплеснул руками Найт. — Но мне надо написать репортаж. Ты знаешь, что сегодня вечером погиб Янг-старший?
— Конгрессмен Янг?! — воскликнула Эйприл. — Боже мой! Я прекрасно знаю его! Они дружили с отцом! Боже мой!
Известие произвело на Эйприл очень сильное впечатление. Джону даже показалось, что она чуть-чуть переигрывает. Собственно, кто был ей Янг, чтобы так ужасаться?
«Стоп, что-то я перебираю, — самому себе сказал Джон. — Она вовсе не такая уж злодейка, какой я хочу ее представить. Просто я злюсь, и сам не знаю от чего».
— Значит, твой отец приедет в Нью-Йорк? — спросил Найт.
— Отец? Да, на похороны он обязательно приедет, — ответила Эйприл каким-то мертвым голосом. — А… От чего он?..
— Сердце, — сказал Найт.
— Правда? — как будто обрадовалась Эйприл. — Да, у него было больное сердце, — словно опомнилась она.
— Ты правда хорошо знала его?
— Правда. Но я ничего тебе не скажу.
— Я никогда не путаю свою профессию с личными симпатиями, — сказал Найт обиженно.
— Прости, я не это имела в виду, — сказала Эйприл, взяв Найта за руку. — Просто мне тяжело…
— Понимаю, — сказал Найт.
А Джон ничего не понимал.
— Значит, ты не хочешь спать, Бат? — спросил Найт, поднимаясь.
— Нет-нет. Правда не хочу.
— В какой комнате постелили Бату?
— В желтой, — ответила Эйприл.
— М-м! К нему ты относишься лучше! — рассмеялся Найт.
— Я не буду ложиться, я, пожалуй, пойду. Уже половина шестого.
— Ну, тогда до завтра.
Найт пожал Джону руку и пошел писать свой репортаж.
Джон и Эйприл остались одни.
— Большое вам спасибо за приют, — сказал Джон. — Пойду.
Он думал, что Эйприл сейчас протянет ему руку на прощание, и уже поднял свою, но она сказала:
— Вы торопитесь, Джон?
— Да не так уж, чтобы очень, но…
— Тогда посидите еще. Посидите со мной, ладно?
— Хорошо, — пожал плечами Джон.
Они снова сели.
Эйприл молчала. Это было странно. Джон решил, что она о чем-то собирается с ним поговорить. Он смотрел на хозяйку выжидательно, но она молчала.
Пауза затягивалась и становилась все более мучительной. Джон хотел непринужденно взять со столика газету, но уронил всю пачку корреспонденции, и она разлетелась по полу.
Снова это были осколки некой мозаики — разноцветные конверты…
Джон усмехнулся над своей неловкостью и, опустившись на колени, стал собирать бумаги.
— Да бросьте вы это! — вдруг сказала Эйприл.
Она чуть ли не крикнула. Джон удивленно поднял глаза.
Эйприл смотрела на него умоляющими глазами.
Джон поднялся с колен.
— Уведите его отсюда! Умоляю вас, Джон Батлер, уведите отсюда Найта.
— Что случилось? — не понял Джон.
Эйприл вдруг заплакала. Она закрыла лицо ладонями, плечи ее мелко вздрагивали.
Джон стоял посреди гостиной с пачками разноцветных конвертов в руках и не знал, что делать. Все его раздраженные и злые мысли куда-то пропали. Он видел перед собой несчастную женщину, почти что девочку, которая горько плакала, всхлипывая по-детски, утирая платком глаза и шмыгая носом.
Джон подошел к ней и погладил ее по голове. Он сделал это, не задумываясь о том, что это может выглядеть неуважительно, даже оскорбительно для Эйприл. Так он пожалел бы любого ребенка. И Эйприл доверчиво прижалась к его руке, затихла.
Потом она быстро встала и, схватив Джона за руку, повела за собой.
Она привела его в кабинет, плотно закрыла дверь и даже два раза повернула ключ в дверном замке.
Она успела за это время взять себя в руки и теперь снова была прежней Эйприл. Только покрасневшие глаза выдавали ее.
— Простите, Джон, это был глупый порыв. У меня не выдержали нервы. Я не прошу вас забыть мои слова. Наоборот, я должна вам сейчас все пояснить. Но не стойте, пожалуйста, сядьте в кресло. Вот так, славно. А я буду ходить, мне так легче сосредоточиться. И потом, мне, вы должны это понять, трудно смотреть вам в глаза. Джон… Вы не хотите выпить? Ах, да, вы не пьете…
— Знаете, я сейчас выпил бы чего-нибудь, — вдруг сказал Джон.
Эйприл шагнула было к кабинетному бару, но потом махнула рукой:
— Это потом… Джон… Или вы хотите сейчас?
— Потерпит, — сказал Джон.
— Ну, тогда я начну, потому что чем дольше приступаю, тем труднее, собственно, приступить. Я понимаю, все это дико и глупо выглядит. Правда? Очень глупо… Джон… Нет, я все-таки налью вам виски…
— Потом, — сказал Джон.
— Потом? Да? — Эйприл остановилась. Она несколько раз глубоко вздыхала, словно собиралась начать говорить, но так и не начинала. Она до белизны сжимала свои пальцы, как будто собиралась выжать из них каплю крови.
— Ну, если вы не хотите говорить, не надо. Я забуду все ваши слова, — тихо сказал Джон.
— Нет! Нет! Джон. Я не люблю Найта. Он любит меня, а я его не люблю и никогда не любила. Мне с ним очень хорошо, интересно, весело, легко… Он прекрасный человек… Талантливый, добрый, сердечный… Но я не люблю его. И не хочу любить… Молчите!..
— Я молчу…
— Понимаете, он завораживает… Я чувствую, что тону… У меня все меньше сил уйти… Чем дольше мы знакомы с ним, тем труднее с ним расстаться. Но я не хочу обманывать его… Самое главное, я не хочу обманывать себя… Мне страшно, Джон… Мне страшно, что всю жизнь я смогу прожить с нелюбимым человеком… А я смогу прожить с Найтом всю жизнь и даже буду счастлива… Я говорю непонятно, да?..
— Ну, почему…
— Молчите, слушайте… Нет, не слушайте, я дура… Да, я дура набитая… Чего мне еще надо? Найт — чудо, прелесть… Может быть, я даже люблю его… Нет, я совсем запуталась… Кажется, я все-таки не люблю его… Словом, я хочу с ним расстаться, но не могу. Или лучше сказать так — я могу с ним расстаться, но не хочу… Вы поняли меня?
— Эйприл…
— Нет, не говорите ничего. Я сейчас поясню окончательно… Значит, так — в самом деле мне с Найтом очень хорошо, но я… я… Я не знаю, что мне делать, Джон! Джон, помогите мне! — вдруг снова заплакала она.
На этот раз Джон не стал утешать ее. Он сидел, опустив голову, и смотрел в пол. Одно он понял точно — Эйприл обратилась за помощью к нему. Он не знал, почему именно к нему, к человеку, которого она видела второй раз в жизни. Он не знал, в чем же должна состоять эта помощь. Ему было просто очень тяжело. Ясно было, что Джону придется предпринимать какие-то шаги, направленные против Найта. А этого человека Джон боготворил. И хотя Найт никогда не делился с Джоном, было абсолютно понятно — он любит Эйприл, он не может без нее жить. Настолько любит, что даже сам страшится своей любви, потому и надевает постоянно маску этакого легкого ловеласа, потому что, сними он ее хоть на миг, открылась бы чистая, беззащитная, трепетная и легкоранимая душа. И вот теперь Джону надо было ранить ее, а может быть, даже убить. Нет, он не мог этого сделать.
И он должен был сделать это.
— Эйприл, — сказал Джон, — я боюсь, вы и сами не до конца разобрались в себе. Вы предлагаете мне поговорить с Найтом. Вы предлагаете мне сказать ему — уйди от любимой, оставь ее…
— Да! Да!
— Я сделаю это. И я потеряю своего первого и самого лучшего друга. Нет, я не жалуюсь. Хотя, согласитесь, это очень тяжело. Просто я хочу вам показать, чего будет стоить этот разрыв. Но больше всего меня путает не это. Не получится ли так, что потом вам захочется все вернуть? Не получится ли так, что вернуть уже будет невозможно? Не получится ли так, что вам удастся вернуть Найта, но мне это не удастся уже никогда.
Эйприл перестала плакать. Она смотрела в окно, на забрезживший рассвет, на голые ветки деревьев, на серые мокрые дома. Она молчала.
— У вас есть другой… Словом, вы любите кого-то?
Эйприл молча кивнула.
— Тогда понятно.
— Нет, вам ничего не понятно, Джон. Я люблю. Или мне кажется, что я люблю. Точно так же, как мне кажется, что Найта я не люблю. Знаете, почему я заговорила об этом с вами? Вы не спросили меня, хотя этот вопрос мучает вас все время. Правда?
— Да, — ответил Джон еле слышно.
— Потому что вы — ребенок. Потому что все ваши здравые рассуждения были для меня неожиданностью. Я думала, вы не станете думать, вы почувствуете и поверите. Наверное, я не права. Забудем этот разговор. Вы уже не ребенок.
Эйприл достала из бара бутылку виски и налила Джону в толстый стакан.
Джон выпил залпом. Встал. И вышел из кабинета.
Эйприл не остановила его. Джон не чувствовал ее взгляда в спину. Он чувствовал за собой пустоту и равнодушие… Наверное, Эйприл снова уставилась в окно.
Домой Джон добрался, когда солнце уже светило вовсю. Утро вдруг развеяло тучи. Тротуары и стены домов быстро высыхали под яркими солнечными лучами. Мир стал радостнее, понятнее, добрее. И на душе у Джона тоже посветлело. Очевидно, разум его устал от неимоверного напряжения и теперь легко перепрыгивал от одной несложной мысли к другой. Джон просто наблюдал, просто улыбался и просто напевал какой-то легонький мотивчик. Джон просто был счастлив…
Губернаторский оранжад
Губернатор вышел навстречу Скарлетт, радушно улыбаясь и разведя руки, словно собирался обнять старую знакомую.
— Я рад! Как я рад! — восклицал он, однако обнимать Скарлетт не стал, а просто с сердечной улыбкой пожал ей руки. — Проходите, дорогая, проходите, присаживайтесь. Кофе, чай, оранжад?
— Мистер Лоу, я бы выпила оранжад. Вся Джорджия знает, какой прекрасный оранжад в губернаторском доме, — дипломатично улыбалась Скарлетт.
— А! Вы еще не забыли! Чудесно. Чудесно. Ну, так. Я, пожалуй, тоже выпью, но кофе.
Он отдал распоряжение и сел в свое кресло за большим резным столом с флажком штата, торчащим из бронзовой массивной чернильницы. Этот флажок заслонял от Скарлетт его лицо. Она попыталась передвинуться, но из-за этого неудобно стало сидеть. Тогда она протянула руку, чтобы сдвинуть чернильницу немного в сторону.
— О! Это бесполезно, — заметил ее движение губернатор. — Чернильница родилась вместе со столом. Это его неотъемлемая часть, как рука или нога у человека.
Губернатор был говорлив и весел.
Пришлось так и беседовать, видя только часть его широкого улыбающегося лица.
— А я обижен на вас, дорогая. Забились в свое уютное гнездышко и не радуете нас своими визитами. Мэри постоянно спрашивает о вас.
— Да, я в последнее время что-то перестала путешествовать. Возраст, знаете ли…
— О! Дама говорит о возрасте! Вы напрашиваетесь на комплимент, дорогая! Что же тогда говорить мне, старику? Нет-нет, и слышать ничего не хочу! Я вижу, что выглядите вы прекрасно. А вот и оранжад. Угощайтесь. Вам со льдом?
— Нет, спасибо, ваш оранжад надо пить чистым…
— Правильно. Это очень верно.
Следующие полминуты оба пили свои напитки и только причмокивали от удовольствия.
— Нет, есть вещи, которые не меняются в этом мире, — сказала Скарлетт, отпив почти половину стакана.
— Как верно замечено, — заулыбался Лоу. — Вы тоже чувствуете приближение дикого века?
— Всем своим существом.
— Именно! Именно! Всем своим существом. И это здесь, в нашей провинции. А представляете, каково в столицах? Кстати, я слышал, Джон Батлер теперь живет в Нью-Йорке. Это правда?
— Да, сэр.
— Вот для него двадцатый век будет в самую пору. А для меня уже широковат, — рассмеялся губернатор. — Это век для молодых…
— Верно, сэр, — мягко вставила Скарлетт. — Этот век будет очень подвижным…
— А-ха-ха-ха! — захохотал Лоу. — Именно! Именно! Подвижным! Как неразумное дитя! Да, дорогая, вы так точно подметили.
— Это не так уж трудно, сэр. Но я хотела бы…
— И как он там устроился? Учится? Работает? Чем занимается? — с неподдельным интересом спросил губернатор.
— Он работает в газете. Репортером. Пока только начинает, но уже сам написал три небольших заметки…
— О! Репортером? Потрясающе! Воплощает в жизнь статью Конституции о свободе слова?
— Да, сэр, — улыбнулась и Скарлетт. — Кстати…
— А что за газета? Впрочем, я читаю только нашу. Очень, знаете, правильные бывают статьи. Вы читаете газеты?
— Разумеется, сэр.
— Может быть, у вас даже есть телефон?
— И телефон у меня тоже есть.
— Только не говорите мне, что вы купили автомобиль! — шутливо испугался Лоу.
— Собираюсь купить, — виновато улыбнулась Скарлетт. — Говорят, это очень удобно.
— Ну вот, и вы тоже стремитесь в двадцатый век! Никто не может устоять. Впрочем, я тоже грешен. Думаю заменить свой экипаж на эту керосинку.
— Это чудесно, сэр. Но я хотела бы поговорить с вами…
— Секундочку! — Лоу приложил палец к губам, требуя тишины, прислушался, потом достал из кармана часы. — Ну так и есть! Опять звонят! Ведь я же запретил колокольный звон с пожарной каланчи! В городе шесть великолепных часов из Франции. Они точно отбивают время. Нет, пожарным вздумалось звонить когда попало. Сейчас семь минут десятого! Что это такое?
Лоу нажал кнопку электрического звонка и тут же виновато улыбнулся: мол, видите, тоже прогресс.
— Смит! — сказал он вошедшему секретарю. — Вы слышите? Они опять звонят!
— Да, сэр.
— А почему? Вы передали мое распоряжение?
— Еще неделю назад, сэр.
— Так в чем дело?
— Вы просто запамятовали, сэр. Сегодня у пожарных праздник. Юбилей противопожарной службы города.
— Черт возьми, Смит, почему вы не напомнили мне?
— Но я…
— Нечего оправдываться! Из-за вас я чуть не пропустил такое событие в жизни нашего штата! Это непростительно, Смит!
— Но я…
— Идите и велите подавать экипаж, я сейчас выхожу!
Секретарь поспешно удалился.
— Вот такие работники! — засмеялся губернатор. — Ну, Скарлетт, дорогая, очень рад был повидаться с вами, будете в Атланте, непременно заходите. Я передам Мэри от вас привет.
— Да-да, непременно, — сказала Скарлетт, поднимаясь.
Лоу выбежал из-за стола и пожал ей руку.
— Всего доброго, всего самого наилучшего! И передайте привет Джону! — говорил он, отворяя перед Скарлетт дверь.
Не успев опомниться, она оказалась в приемной, и дверь губернаторского кабинета захлопнулась за ней.
В приемной была суета. Секретари носились с какими-то бумажками, покрикивали друг на друга. Скарлетт все еще улыбалась, как улыбалась она, прощаясь с милым губернатором.
Так с улыбкой и вышла на улицу.
Но здесь она остановилась. Сойти с ума! Зачем она ехала в такую даль? Чтобы поговорить об оранжаде? Она что, для этой светской беседы добивалась аудиенции?!
Недолго думая, Скарлетт резко повернула назад и прямиком прошла в приемную.
Увидев ее, Смит вскочил со своего места:
— Простите, мэм, но к губернатору уже нельзя. Он сейчас выезжает!
Скарлетт двинулась прямо на секретаря, и того словно ветром сдуло с ее пути.
— Ник, старый ты лис! — с порога заявила Скарлетт. — Ты что, вздумал водить за нос меня? Скарлетт О’Хару? Ты забыл, как приходил к моему отцу обучаться грамоте? Ты что со мной делаешь? Или ты хочешь, чтобы твоя Мэри узнала, как ты ухлестывал за Пэгги Браун?
Губернатор, вскочивший было из-за стола при виде влетевшей в кабинет Скарлетт, медленно опустился в кресло.
Скарлетт подошла к столу и выдернула флажок из чернильницы.
— А теперь скажи мне, что происходит? — сказала она, усаживаясь на прежнее место.
— Скарлетт, дорогая, честное слово…
— Слушай, Ник Лоу, я не собираюсь больше приседать в реверансе. Вы что, все забыли, что это за имя — О’Хара? Что за проходимец претендует на мои земли?! Что еще за арбитражный суд, который собирается, видите ли, решать какое-то там дело о Таре?! Вы что здесь все, взбесились?!
— Скарлетт, ты что себе позволяешь?!
— Замолчи, Лоу, а то я сейчас опрокину эту чернильницу тебе на голову вместе со столом! Отвечай!
Из губернатора словно выпустили воздух. Он вдруг обмяк, посерел и на глазах превратился в жалкого старика, у которого одышка, пошаливает сердце, барахлит печень и бессонница.
— Скарлетт, — проговорил он наконец, — тебя лишат Тары, надежд нет никаких.
— Кто он? — жестко спросила Скарлетт.
— Конгрессмен… — одними губами проговорил Лоу.
— Имя! — грохнула кулаком по столу Скарлетт.
Губернатор только помотал головой.
— Прости нас всех… Мы не в силах тебе помочь… Это уровень… — Лоу закатил глаза, словно намекал на самого Господа Бога.
— Президент? — спросила Скарлетт, тоже почему-то понизив голос.
— Очень близко, — ответил губернатор. — Все его бумаги в полном порядке. А твои — нет.
— Ты мог мне сказать об этом раньше?
— Сейчас и так слишком рано, — сказал губернатор. — Просто, Скарлетт, я действительно многим тебе обязан. Тебе и твоему отцу.
— Что мне делать? — сухо спросила Скарлетт.
— Ничего. Ждать.
— Зачем ему моя земля? У него своей мало?
— Не знаю. Я больше ничего не знаю.
Скарлетт задумалась. Да, все оказывалось намного хуже, чем она предполагала. Все очень плохо. Настолько плохо, что остается только…
— Ну вот теперь мы и проверим, такие ли уж настоящие демократы эти янки! — сказала она.
И улыбнулась…
Спектакль о жизни и смерти
Бо не ел уже третьи сутки.
Сначала ему не очень-то и хотелось. В такую жару ничего не лезет в горло, разве что холодный чай, но где здесь взять холодный чай? А потом он вдруг поймал себя на том, что думает о еде. Вспоминает обеды и ужины в шикарных американских и европейских ресторанах — устрицы, омары, анчоусы, паштеты… Потом градус его воспоминаний снизился и он стал думать о котлетах и сосисках с тушеной капустой. А еще некоторое время спустя мечтал о куске хлеба и воде. Теперь он ощущал голод физически. У него кружилась голова и постоянно сосало под ложечкой.
Тюремщики редко заглядывали к нему. Так, больше из любопытства, посмотрят на Бо сквозь щелястую дверь, погогочут и уйдут. На все просьбы Бо дать ему поесть хоть чего-нибудь они отвечали, что у них даже мухам есть нечего — самим не хватает.
— Ну тогда решайте со мной как-нибудь побыстрее! — говорил Бо.
— Да ты отдыхай, расслабляйся, — гоготали они. — Знакомься с Африкой!
Им казалось это ужасно остроумным. Они повторяли эту шутку каждый раз.
— Но я же просто умру с голоду! — в отчаянии восклицал Бо.
— Значит, такова воля Божья, — опять хохотали тюремщики.
Один из них был бывшим католическим священником. И сейчас, видно, чтобы заглушить в себе муки совести, старался быть особенно злым и жестоким. Все, во что он верил когда-то, становилось теперь способом поиздеваться. Это был в чистом виде иезуит. Такой иезуит, какой представляли эту породу людей атеисты — хитрый, коварный, циничный, безжалостный…
Бо попал к искателям алмазов. Это все были выходцы из Европы и Америки. Был, правда, один русский, но он ничем не отличался от остальных злодеев.
Видно, ехали они в Африку с самыми радужными надеждами — найти алмазное месторождение, но не очень долгие и не очень упорные поиски успехом не увенчались. Да иначе и быть не могло. Среди них не было ни одного геолога, ни одного специалиста. Это были все до одного авантюристы, дно общества. Кто-то из них, теперь утке покойный, нашел какую-то сомнительную карту, собрал их всех вместе и повел сюда. Но карта была настолько неверной, что искатели алмазов не смогли найти ни одного ориентира. Тогда они убили своего вдохновителя. А обратно ехать у них не было ни средств, ни желания. И они стали заниматься грабежом, контрабандой, убийствами.
Здесь у них был тайный лагерь. Здесь они отсиживались после очередного дела, зализывали раны и готовились к новым авантюрам.
Когда Бо вышел к лагерю, они поначалу решили, что пришел конец их «веселой» жизни. Было бы у Бо оружие, он легко арестовал бы сразу всех — они были трусами. Но у Бо ничего не было. Как только первый испуг бандитов прошел, они основательно избили пришельца и бросили его в некое подобие карцера — деревянную постройку, полную засохшего навоза. Видимо, когда-то здесь держали свиней.
Они, конечно, могли бы убить Бо сразу, но им показалось, что Бо страшно богат. И тогда они решили потребовать за него выкуп. Вот теперь они и ждали, когда вернется их коллега, ушедший в ближайший населенный пункт, чтобы связаться с американским посольством и предъявить требования похитителей.
Надежда на то, что кто-то будет платить за Бо тысячи долларов — похитители остановились на сумме двадцать тысяч, — была более чем призрачной. Оставалось надеяться на чудо, но чудес не бывает или, как сказал бывший священник, чудеса творит только Иисус Христос. Поэтому Бо ждал смерти.
Нет, нельзя сказать, что он просто смиренно ждал. Он совершал множество всяких попыток освободиться. Испробовал все доски в своем загоне — они были хоть и старые, но достаточно крепкие, попытался делать подкоп, но это быстро обнаружилось и Бо был жестоко избит. Попробовал договориться с одним из охранников, тем самым русским, и тот вдруг согласился и даже вывел ночью Бо из загона, но привел его прямо к уже ожидавшим развлечения бандитам, и те снова избили Бо.
«Вот тебе и опасности, — горько усмехался про себя Бо. — Вот тебе, идиот, нецивилизованная земля. Вот тебе дикари со своими песнями и сказаниями. Даже в Австралию ехать не надо, чтобы увидеть настоящих каннибалов. Этот священник с таким упоением рассказывал, как они съели своего товарища, когда сильно проголодались… И еще добавил, сволочь, что это не грех — ведь едим же мы во время причастия тело Господне! И надо было столько ехать, чтобы попасть в обыкновенные американские трущобы?!»
Конечно, все тонкие мысли и рефлексии по поводу новой постановки отошли куда-то на задний план. Бо теперь думал вовсе не о драматургии, не о концепциях, не об актерской игре или сценографии, он думал об одном — как бы не сдохнуть.
На четвертый день ему принесли несколько грязных и сухих корешков.
Бо никогда не думал, что сможет с таким наслаждением рвать зубами горьковатую ткань этих щепочек, глотать их, обдирая высохшее горло. Но он хотел есть. И он съел все. Потом у него страшно разболелся живот. Его начало тошнить. Его вырвало какой-то желтой слизью. И чувство голода стало еще острее.
В последний раз Бо плакал в далеком детстве. Он даже не помнил, когда это было. И вот теперь зрелый мужчина, забывший, что такое слезы, заплакал. Но это был странный плач без слез. Организм был настолько обезвожен, что глаза оставались сухими. Это был самый страшный момент в его жизни, потому что Бо понял — ему становится совершенно все равно. Ему не хочется жить. Ему даже больше хочется умереть.
И тогда Бо заполз в угол, встал на колени и начал молиться.
Он, современный человек, свято верящий в науку, убежденный атеист, стоял на коленях и истово просил Господа выручить его. Давно забытые слова молитв вдруг всплывали в памяти ярко, четко, сразу же ложились на сердце и успокаивали своей мудростью, глубиной, добротой и чудодейственной силой.
Нет, не упали стены тюрьмы, не перемерли враз все бандиты, даже не пришли на помощь войска. Все оставалось по-прежнему, но прошло отчаяние, Бо стал рассудителен и спокоен.
На следующий день он опять подозвал к себе русского и сказал:
— Я хочу есть. Я понимаю, что у вас самих запасы еды невелики, но я знаю, как быстро пополнить их.
— Ну? — нетерпеливо спросил тот.
Бо увидел, что глаза русского загорелись.
— В двух днях ходьбы отсюда я оставил своих проводников. Они еще ждут меня. Их всего трое. Там есть чем поживиться. И не только едой и питьем.
— Ну, конечно, нашел дурака! Их там, наверное, человек двадцать. И все с оружием.
— Я не вру. Но если ты мне не веришь, что тебе стоит убедиться в этом самому. Возьми своих друзей, сходи и посмотри.
У Бо было большое желание сразу же сказать — я отведу вас. Но он этого не сделал.
— Если их там много, вы вернетесь, если мало — нападете и принесете еду. Мне, надеюсь, тоже что-нибудь перепадет.
Русский задумался.
Бо молчал. Он понимал, что настаивать не стоит. Это будет подозрительно.
— И не надейся, — сказал русский и ушел.
Но Бо понял, что первый раунд он выиграл.
Русский пришел вечером вместе со священником.
— Как туда идти? — спросил «иезуит».
— Вон в ту сторону, — сказал Бо и махнул рукой.
— Два дня?
— Не меньше.
— Ты поведешь нас, — сказал русский.
Бо чуть не закричал от радости. Но сдержался.
— Если ты нас обманул, мы тебя прикончим, — сказал «иезуит». — Так сказать, принесем святую жертву.
— Ты что? — одернул его русский. — А выкуп?
— Получим выкуп и прикончим.
Они замолчали. И опять у Бо был огромный соблазн спросить, когда они отправятся. Но он снова промолчал.
— Отправимся через час, когда совсем стемнеет, — сказал «иезуит», и они с русским ушли.
Это значило, что с Бо пойдут только эти двое. Все складывалось даже лучше, чем он предполагал.
Через час русский открыл дверь загона и тихо вывел Бо.
В лагере все, скорее всего, уже спали. Но русский все равно опасался, что их заметят.
В лесу к ним присоединились «иезуит» и еще один бандит — все-таки они решили идти втроем. Это был настоящий громила, здоровый и медлительный. Его, очевидно, использовали вместо вьючного животного.
Теперь Бо молил, чтобы Мгаба не увел проводников. Чтобы они были на месте.
Через час пути по темному лесу решили сделать привал до утра.
— Я хочу есть, — сказал Бо. — Я никуда дальше не пойду, пока вы меня не накормите. Можете убивать меня здесь.
Бандитам пришлось поделиться с ним хлебом. Одна мечта Бо сбылась. Он ел хлеб и запивал водой.
В джунглях было душно, как в парной бане. Но зато не так голодно. По дороге им попадались плоды, истекающие сладким соком, они поймали и зажарили огромную птицу, мясо которой, правда, оказалось жестким и невкусным.
Словом, Бо начал потихоньку приходить в себя.
Его вел русский, руки у Бо были связаны за спиной, а конец веревки держал бандит.
По дороге спутники Бо часто ссорились. Они вообще ненавидели друг друга и весь белый свет. Это обстоятельство натолкнуло Бо на мысль разыграть небольшой спектакль. Вот теперь он снова вспомнил о драматургии, о своей режиссерской профессии.
Движущей силой любого театрального представления является конфликт. Есть две противоборствующие стороны, непримиримые враги, и на их конфликте держится все представление. Если конфликт очень глубок и неразрешим — получается трагедия, потому что одна сторона обязательно должна погибнуть. Если конфликт не очень глубок, то получается драма. А если стороны конфликтуют из-за пустяка, недоразумения, получается комедия.
Бо решил поставить трагедию.
Как-то во время привала он тихо сказал русскому.
— Попроси разрешения у «иезуита» сходить за водой. У нас кончаются запасы.
— А чего это я должен у него спрашивать? — удивился русский.
— Так он же у вас главный, насколько я понял, — ответил Бо с предельной наивностью.
— У нас нет главного, — раздраженно пробурчал русский.
На следующем привале Бо прошептал «иезуиту»:
— Слушай, я хочу, чтобы меня вел ты. От русского так воняет. Вообще не понимаю, как вы можете подчиняться ему? Какой-то дикарь командует вами.
Первая стычка произошла именно из-за этого.
— Я поведу его сегодня, — сказал «иезуит» русскому.
— Пожалуйста, — обрадовался тот, но тут же сменил добродушие на подозрительность. — А с чего это ты так решил?
— Решил и все тут, — ответил «иезуит» с вызовом.
— Только не строй из себя главаря, — сказал русский. — Из тебя такой же главарь, как из меня поп.
— Это ты строишь из себя главаря, дикарь…
Словом, чуть не дошло до драки. Громила их остановил.
Поэтому на следующем привале Бо сказал громиле:
— Устал, парень?
— Ничего… — ответил тот.
— Ты крепкий и добрый, — похвалил Бо. — Обидно, что они тобой пользуются.
— Как это? — не понял громила.
— Ну едят-то все, а тащишь ты один.
Громила задумался.
— Но я самый сильный, — наконец нашелся он.
— Значит, ты и есть должен больше всех. Правильно?
Громила опять задумался.
Бо стало уже даже неинтересно, настолько легко ставился спектакль. Так искренне «актеры» играли свои роли.
Правда, жизнь богаче любого спектакля. Бо чуть не поплатился за свою режиссуру.
На следующем привале, как и было задумано, громила потребовал себе дополнительной еды.
Скандал начал катиться по запланированному руслу, бандиты уже двинули друг друга разок, уже хватались за оружие, уже должен был вот-вот прозвучать положенный в финале третьего акта трагедии выстрел…
— Я больше всех тащу и должен есть больше всех! Поняли?! — орал громила.
— Пусть ест! — орал русский.
— А я должен сдохнуть с голоду?! — орал «иезуит».
— Ну и сдохни!
— Ты сам сдохни!
— Убью!
— Это я тебя убью, мразь!
— Я должен есть больше всех, — упрямо повторял громила. — Бо сказал, что я должен есть больше всех. А я и сам знаю…
Драка мгновенно прекратилась. Бандиты разом обернулись к Бо.
Режиссер понял, что актеры вышли из-под контроля. Оправдываться не имело смысла. Они сейчас не понимали слов. Им надо было на кого-то вылить свою злобу. Они сейчас не помнили ни о том, что Бо единственный знает дорогу, ни о том, что за него можно получить выкуп. Они сейчас должны были кого-нибудь убить.
— Так я отдам тебе свою порцию, — сказал Бо спокойно. — Мне не слишком нравится человечина.
Бандиты завертели головами. Хватило намека. Они поняли, что против кого-то из них зреет заговор. Но вот против кого? Кому первому надо стрелять?
Ах, как слепы люди в гневе! Они совсем забыли о том, что еды у них на неделю, что есть кого-нибудь нет никакой необходимости. Но они один раз уже испробовали вкус запретного, тогда каждый наверняка подумал: только бы не я следующий! И теперь этот миг настал.
Бо оставалось только выбрать подсказку. Она должна быть точной. Она должна быть безошибочной.
— Я даже не знаю, чем русское мясо отличается от другого, — пожал плечами Бо.
Русский выстрелил сразу же. Громила завалился, как куль с картошкой.
Подсказка была не только верной. Она оказалась смертельной.
Следующим с дыркой в голове упал «иезуит».
Русский перешел на непонятный для Бо язык, наверное, на родной. Он бил ногами трупы своих мертвых коллег и орал что-то непонятное и злое.
Успокоился он только через два часа, когда они довольно далеко отошли от страшного места.
Русский был в раздумье. Теперь возвращаться в лагерь было нельзя. Ведь он прикончил двух бандитов, а остальные спросят с него за это. Но и на стоянку проводников идти тоже было опасно.
Бо словно читал его мысли и понимал, что выводы русский сделает для Бо неутешительные. В конце концов русский не такой уж дурак и сообразит, что Бо подстроил все, и застрелит его.
Ночью оба не спали.
А наутро русский вдруг сказал:
— Я отведу тебя к твоим проводникам. Но ты пообещаешь мне, что заплатишь за эту услугу.
— Обещаю, — ответил Бо, выдержав паузу.
Именно эта пауза была так важна для русского. Он поверил.
Он развязал Бо и дальше они уже шли, как два партнера.
Проводники действительно ждали Бо.
— Мать твою перетак! — обрадовался Мгаба. — Я же говорил маса, не ходить туда, в задницу. Но маса пошел.
Через месяц Бо был уже в Америке…
А что с русским?
Его убили в ближайшей деревне. Кто-то вспомнил, что белый в такой же шляпе приходил сюда с другими белыми, грабил, жег и убивал. И хотя русский никогда не был здесь, его все равно убили. Белые лица для негров были неразличимы…
Расставания и встречи
Итальянская семья переезжала. Джованни нашел более удобное жилье рядом со своей работой. Правда, Марии теперь придется ездить на свою фабрику почти два часа, но такие мелочи в итальянской семье в расчет не брались.
Расставание было грустным.
Мария накануне ночью пришла к Джону и оставалась у него до утра. Она все время плакала, никакие утешения не действовали на нее. Джон подарил ей платье, но и это не обрадовало Марию.
— Что я скажу отцу? Откуда у меня такое дорогое платье?
— Да оно вовсе не дорогое, — сказал Джон. — Я хотел бы подарить тебе что-нибудь в самом деле стоящее, но ты же знаешь, что я пока получаю совсем небольшую зарплату.
— Но ведь ты уже стал репортером.
— Это только в свободное время. Моя основная работа — посыльный у Найта. А что, отец в самом деле так и не догадывается, что у нас с тобой?..
— Если бы он догадался, он бы убил тебя, — просто сказала Мария.
— Ну, прямо так и убил бы! — не поверил Джон.
— Убил бы, — сказала Мария. — И тебя, и меня.
— Это дикость какая-то. Знаешь что, давай я пойду к нему и все расскажу. Попрошу твоей руки, и мы поженимся. Я давно об этом мечтаю.
Мария внимательно посмотрела на Джона.
— Ты правду говоришь?
— Конечно. Мы же любим друг друга.
— Не знаю… Отец может не согласиться. Ведь ты не итальянец.
— Но и он уже не итальянец. Мы все — американцы. Неужели отец этого до сих пор не понял?
— Думаю, не понял. Он собирается накопить денег и снова вернуться в Италию. Вот поэтому мы живем так экономно. Он и квартиру нашел подешевле. Хотя там у нас будет всего одна комната.
— Да… Но попробовать все равно стоит.
— Ой, Джон, если он узнает, что мы были близки…
— Но я ничего не скажу ему. Просто ты мне нравишься и я хочу на тебе жениться.
— Тогда он не согласится.
— Как же быть?
— Надо сказать ему правду.
— Но тогда он, как ты говоришь, убьет нас.
— Нет, надо сказать ему всю правду, — тихо произнесла Мария.
— Какую правду? — не понял Джон.
— Что у меня будет ребенок, — сказала Мария еще тише и снова заплакала.
Какое-то время Джон не мог произнести ни слова. Неужели у него будет ребенок? Почему Мария молчала раньше? Как она посмела? Какие еще могут быть сомнения? Конечно, он завтра же пойдет к Джованни и все расскажет. Они будут счастливы.
— Ах, глупышка милая! Знать такое и молчать!
Джон радостно засмеялся и обнял Марию.
— Ты рад? — удивилась она.
— Конечно, конечно, рад! А как же могло быть иначе?! — смеялся Джон. — У меня будет сын!
— Ты правда этого хочешь?
— Конечно! Конечно!
— А я боялась тебе сказать…
— И очень глупо!
— Но ты сам еще мальчишка! Где мы будем жить? На какие деньги?
— Все это ерунда! Мы будем жить здесь, Ежи разрешит нам. Я буду много работать, стану писать большие статьи! Найт поможет мне!
— Но ты сказал, что ваши отношения испортились.
— Они поправятся! Мария, девочка моя хорошая, любимая моя итальяночка! Ты даже не представляешь, какое это счастье!
Постепенно у девушки высохли слезы, она тоже стала улыбаться. Они проговорили всю ночь, строя планы на будущее. В том, что отец согласится, у них теперь не было никакого сомнения.
Наутро Джон выбрился чисто — теперь он делал это ежедневно выкупленным обратно прибором отца, — надел чистую сорочку, гладко причесал с помощью воды свои непокорные вихры и отправился к Джованни.
Был будний день, но Джованни отпросился с работы, чтобы перевезти семью на новое место. Повозки должны были прийти только к обеду, но у соседей все уже было сложено, да и не так уж много вещей было у них.
Джованни сидел за столом и читал газету. Мать и дочь довязывали какие-то узлы.
Когда Джон, постучавшись в дверь, вошел, Джованни удивленно поднял глаза. Это удивление не оставляло его в течение всего разговора.
— Доброе утро, сэр, доброе утро, мэм, доброе утро, Мария, — сказал Джон с легким поклоном. — Могу ли я переговорить с вами, сэр, об одном очень важном деле?
— Со мной? Пожалуйста.
Джованни указал на свободный стул с другой стороны стола.
Джон сел, машинально погладил ладонью скатерть и сказал:
— Куда вы переезжаете, сэр?
— В Бронкс.
— Далеко.
— Ничего, зато лучше.
— Жаль.
— Ничего не поделаешь.
— Да.
Джон набрал полные легкие воздуха и, словно бросившись с головокружительной высоты, выпалил:
— Сэр, я имею честь просить у вас руки вашей дочери!
Джованни некоторое время только моргал глазами. Он еще плохо понимал, когда так быстро говорили по-английски. Наконец до него дошло. Он покраснел. Потом побагровел.
— Что-о?! — заорал он, вскакивая с места.
Джон невольно сжал кулаки, ожидая нападения.
— Я хочу жениться на Марии, — сказал он и тоже встал.
Джованни тяжело дышал, глядя прямо в глаза Джону.
— Ты понимать говорить? Ты хотеть умереть?
— Я хочу жениться на Марии, — повторил Джон. — Мария любит меня, я люблю ее. Мы живем в свободной стране. Италия очень далеко. Я прошу вас, сэр, забыть ваши дикарские привычки.
Джованни сел. Теперь он побледнел как полотно.
— Мария! Ты — потаскуха! Я выбить из тебя твою любовь!
— Вы не сделаете этого, сэр, — спокойно сказал Джон. — У Марии будет от меня ребенок. Вы не станете обижать мать вашего будущего внука.
На эти слова Джованни прореагировал странно. Он улыбнулся. Он широко улыбнулся, а потом даже засмеялся.
— Убирайся вон, мальчишка! Мария никогда не будет твоей женой, — сказал он вдруг безмятежно.
Джон ничего не понимал. Он растерянно глядел на Марию, она умоляюще смотрела на него.
Мать размахнулась и ударила Марию по щеке.
Джованни встал, подошел к двери, раскрыл ее настежь и сказал:
— Убирайся вон, мальчишка. — Эти слова он произнес совершенно без акцента.
— Вы прогоняете меня? — Теперь пришла очередь удивляться Джону. — Отца вашего будущего внука?
От этих слов Джованни снова засмеялся. Он схватил Джона за шиворот и вытащил в коридор.
— Забудь ее имя. Забудь мое имя. Я не убить тебя. Я не убить ее. Ты забудь. Понятно?
От Джованни страшно разило чесноком. Джону так и хотелось вмазать в его самодовольное лицо. Он сдержался только потому, что все еще надеялся: когда-нибудь Джованни станет его тестем.
Через два часа вещи погрузили на повозки и уехали. Джон так и не смог попрощаться с Марией. Ее увезли сразу же после неудачного сватовства.
Джон совершенно терялся в догадках. Почему сообщение о беременности Марии вызвало у Джованни смех? Он что, не верил, что Джон уже достиг возраста, когда можно стать отцом? Или не верил, что Мария могла забеременеть? Нет. Все это было абсурдным. Может быть, Джованни не допускал даже мысли о том, что Джон и Мария встречались без его ведома. Этого представить было нельзя. Неужели Джованни было все равно, что Мария родит без мужа?
Пусть так. Но Джону-то это совсем не все равно. Он не хотел терять своего будущего ребенка. Он не хотел терять Марию. Он решил, что завтра же пойдет к ней на фабрику и уговорит ее бежать с ним вместе. Они переселятся в другой район. Пусть потом Джованни ищет их. За это время они успеют обвенчаться.
Нет, у Джона не так уж легко отобрать то, что ему принадлежит.
В редакции была обычная суета и беготня. Найт уже ждал Джона и, как только тот вошел, поднялся со своего места и двинулся к выходу.
— Добрый день, сэр, — сказал Джон, но ответа не последовало.
Впрочем, Джон и не ждал ответа. Теперь они с Найтом практически не разговаривали. Только по делу.
Джон, как и обещал Эйприл, поговорил с Найтом на следующий же день. Найт слушал его молча, не перебивал, вообще внешне он никак не выдал своих чувств, но Джон видел, что Найт просто оглушен, раздавлен, уничтожен. Он нервно курил, все время стряхивая пепел в бронзовую пепельницу. При этом он постоянно сбивал с папиросы и огонек. Тут же снова прикуривал и снова сбивал.
— Я не знаю, почему она попросила меня об этом, — сказал Джон. — Но я не мог ей отказать. Наверное, я поступаю неразумно. Даже наверняка. Боюсь, что я теряю сейчас друга. Прости меня, Найт. Я совершенно не знаю ваших отношений, но, возможно, это и к лучшему. Никогда не чувствовал себя более глупо, чем сейчас. Может быть, тебе стоит самому все выяснить у нее? Словом, Найт, если это возможно, не гони меня.
Найт молчал.
Действительно, Джон чувствовал себя в дурацком положении. Он, мальчишка, как будто стал ментором взрослого и вполне самостоятельного человека, почти что своего отца. Утешать Найта он не мог, советовать ему что-либо — тоже. Этим бы он просто унизил Найта. И вообще вся ситуация теперь, когда прошла та сумбурная ночь, казалась безумной. Как он мог согласиться? Почему не отказал сразу же? Кое-какие ответы у Джона были, но и они теперь казались ему невразумительными.
Найт задал только один вопрос:
— У нее кто-то есть?
— Да, — ответил Джон.
Найт посмотрел в окно, снова стряхнул пепел и сказал:
— Принеси мне, пожалуйста, вчерашние фотоснимки.
Джон понял, что дружба кончена. Найт обратился к нему официально и даже употребил непривычное для себя слово — «пожалуйста».
— Мне очень жаль, — сказал Джон и отправился за фотографиями.
Стоит упомянуть о том дне еще вот что — когда Джон получил в лаборатории фотографии и нес их в кабинет Найта, просматривая на ходу, ему вдруг показалось, что молодого человека, сына Янга, он уже где-то видел. Нет, не вчера, а раньше, гораздо раньше. Это было очень странно. Он не узнал его, когда стоял рядом с ним в парке, а узнал теперь по фотографии. Странность эта засела в голове Джона и мучила его. Он никак не мог сообразить, где же видел он этого парня?
Потом он занялся другими делами, но мыслями то и дело возвращался к мучившему его вопросу.
Дело Янга продвигалось очень быстро. Заключение врача стало решающим. Янг-старший погиб от остановки сердца.
И вот как раз сегодня должны были состояться похороны. Найт и Джон спешили на кладбище.
Поначалу было решено везти тело Янга в Вашингтон, чтобы похоронить его со всеми подобающими государственному деятелю почестями, но семья настояла на том, чтобы похороны прошли в Нью-Йорке.
Ожидалось прибытие президента, членов Конгресса, Палаты представителей, губернаторов, словом, всего политического бомонда Америки.
Найт два дня выбивал пропуск для себя и Джона. Это оказалось непросто, потому что журналистов ожидалось огромное количество. Кроме того, власти опасались волнений. Но Найт-таки выбил пропуска и теперь мчался на кладбище вместе с Джоном.
Эти дни были вообще сумасшедшими для Найта, Джон еле успевал выполнять его поручения. Настойчивость, с которой Найт выбивал пропуска, тем не менее натолкнула Джона на мысль, что Найт на похоронах надеется разрешить какую-то загадку. Поэтому он решил внимательно наблюдать за ним.
Кладбище было оцеплено конной и пешей полицией так плотно, словно полицейские получили приказ — не пропустить и мышь.
Траурный кортеж еще не прибыл, но народу собралось уже великое множество.
Джону сразу же бросилось в глаза, что добрая половина собравшихся — негры. Их отделяла от остальных цепь из тех же полицейских.
Такая же цепь, если не более плотная, отделяла группу человек в пятьсот. У них в руках были плакаты и кресты.
Это были враги Янга.
Пройдя через три проверки, Джон и Найт оказались на кладбище. Здесь уже выстроился воинский караул с карабинами, оркестр, стояли ряды скамеек и трибуна.
Найт направился не к скамейкам. Он прошел по дорожке мимо вырытой могилы и остановился на холме метрах в тридцати.
Отсюда все было видно как на ладони.
Джон установил треногу и фотоаппарат. Найт закурил, но тут же погасил папиросу, все-таки это было кладбище.
Через десять минут за кладбищенской оградой началось движение. Поначалу слабое, вялое, но по мере приближения кортежа все более активное, даже бурное.
Сначала нестройно и негромко, а потом со страшной четкостью послышалось:
— Ку-клукс-клан! Ку-клукс-клан! Ку-клукс-клан!
Это скандирование покрыл мощный рев возмущенной толпы.
— Убийцы! Убийцы! Убийцы!
Найт оказался прав. Люди были уверены, что Янга убили.
Двинулись конные полицейские, пронзительно закричала какая-то женщина…
Кортеж появился в воротах кладбища.
Джон сразу же узнал президента. Тот шел, опустив голову, держа в руках сияющий цилиндр.
Огромная процессия вливалась в ограду кладбища мучительно долго.
Джон узнавал многие лица. Политиков, банкиров, промышленников… Вдруг среди толпы он увидел Лору Кайл и Фреда Барра. У обоих были скорбные лица. Рядом с ними шел человек со смуглым лицом, но не негр.
У Джона перехватило дыхание — это был Бо.
В какой-то момент Джону показалось, что Бо увидел его. Джон замахал руками, но Бо не обратил на него внимания.
Потом Джон вспомнил, что ему необходимо наблюдать за Найтом, и увидел, что тот впился глазами в скамейку, на которой рассаживались конгрессмены. Джон посмотрел туда же и увидел Эйприл. Рядом с ней сидел благообразного вида седой и степенный человек. Что-то в чертах лица Эйприл и этого господина было очень схожим.
«Да это же отец Эйприл, — догадался Джон. — Ну, конечно, он обязательно должен был приехать!»
А рядом Джон увидел молодого Янга. Они о чем-то тихо переговаривались с отцом Эйприл.
Джона снова кольнуло — где-то он видел этого парня, но и еще одно — наверное, молодой Янг именно тот, ради кого Эйприл бросила Найта.
Началась траурная церемония. Короткую речь произнес президент. Это были очень душевные слова, но президент и не мог говорить иначе. Завтра же его слова будет знать вся Америка…
Джон снова посмотрел на Найта. Тот по-прежнему не отрывал взгляда от Эйприл.
«Нет, никакой загадки смерти Янга-старшего Найт отгадать не сможет, — подумал Джон. — Впрочем, это и понятно. Совсем другая загадка мучает сейчас его».
Потом отгремели залпы. Гроб опустили в могилу.
Люди потянулись к выходу.
Джон хотел было броситься на поиски Бо, но в такой толпе это было невозможно, да и Бо пропал куда-то.
А вот Эйприл заметила Джона и Найта. Она хотела было помахать им рукой, потом, видно, вспомнив, где находится, опустила руку. Найт отвернулся. Эйприл виновато улыбнулась Джону и сделала выразительный жест, означающий — позвоните мне.
Джон кивнул. Конечно, он не собирался звонить, он кивнул только ради приличия.
С кладбища Найт и Джон отправились снова в редакцию. Необходимо было тут же поставить в ближайший номер надгробную речь президента.
— Да, все это еще более мерзко, чем я думал, — сказал вдруг Найт, когда они ехали в автомобиле. Он сказал это, как бы ни к кому не обращаясь. Но для Джона это был признак того, что дружба их не совсем погибла.
— Ты имеешь в виду смерть Янга? — спросил Джон осторожно.
— Да. То, что мы видели сегодня, Бат, это правдивая картина наступающего века.
«Значит, он что-то все-таки разгадал, — подумал Джон. — Но я не пойму, что. Он ведь все время глазел на Эйприл».
— А ты не поделишься со мной, Найт, своими наблюдениями?
Найт удивленно обернулся к Джону.
— Ты догадался? Молодец. Да, я действительно пытался кое-что понять на этих похоронах и, думаю, понял. Только тебе, Бат, я пока ничего не скажу.
— Почему?
— И этого тоже не скажу. Просто мы сегодня с тобой напьемся. Кажется, мы помирились.
— Найт, я не знаю, как выразить свое восхищение!..
— А не знаешь, так и не стоит. Давай забудем. Все забудем, кроме самого главного.
— А что самое главное, Найт? — развеселился Джон.
— А я забыл! — расхохотался Найт.
В редакции они быстро написали передовицу о похоронах и отправились в бар, чтобы выпить. Вернее, выпивать собирался Найт, а Джон просто присутствовал.
Впрочем, немного джина с тоником выпил и он. И эта небольшая доза подействовала на него сногсшибательно. Он так вдруг расчувствовался, что стал рассказывать Найту о своих бедах, в первую очередь о Марии и ее семействе. Найт тут же окрестил его «святым семейством».
— Значит, ты говоришь, что тебя выставили за дверь, как только узнали, что подруга твоя беременна?
— Да, — кивнул Джон.
— Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда, — сказал Найт. — Итальянцы, как, впрочем, и все остальные, становятся удивительно сговорчивыми, когда намечается прибавление в семье. А если верить твоим словам, Мария отнюдь не эмансипе, а ее папаша отнюдь не либерал. Знаешь, Джон, тут что-то не так.
Найт погрузился в раздумья. Именно погрузился, потому что был уже изрядно нагружен виски и все его движения были несколько утрированы и поэтому комичны.
— Есть два варианта — она ходила еще с кем-то, и «святое семейство» надеется сделать отцом безвинного неизвестного юношу. Или Мария не беременна.
— Первый вариант исключается. Мария мне ничего не говорила.
— Ах, Джон, женская душа — потемки. Впрочем, ты теперь это знаешь не хуже меня.
— Нет, я уверен. И второй вариант не годится, потому что Мария беременна. И даже если нет, они не могут быть в этом уверены.
— Почему? — спросил Найт.
— Ну, я не знаток… Но, по-моему, надо побывать у врача, прежде чем…
— А если побывать у врача до того? — спросил Найт.
— Как это? До чего «до того»? — не понял Джон.
— До того, как… Понимаешь?
— Не-а, — замотал головой Джон.
— M-да… Придется тебе объяснить кое-что из области физиологии женщины. Когда-то в детстве я стащил у отца такую книгу. Она называлась «Мужчина и женщина» или что-то в этом роде. Я там ничего не понял тогда. Но стал бояться женщин… Потом это прошло… Но я отклонился… О чем я? Ах, да… Знаешь, некоторые знахарки умеют кое-что делать с женщиной, чтобы у нее не было детей…
Джон моментально протрезвел.
— Как?! Что?!
— Точно не знаю… Какие-то травы, что ли…
— Но Мария не могла…
— Возможно, она и не знает об этом. Трудно, что ли, матери подложить в еду или питье родному дитяти какого-нибудь зелья?
— И… А… А это опасно?
— Никто не знает, потому что такие вещи не афишируются, как ты понимаешь…
— Но Мария мне сказала… Что, она солгала?
— А этот вопрос уже относится не к физиологии, а к разделу «женская душа». В той книге такого раздела не было.
Джон задумался, а потом решительно произнес:
— Нет! Мария не могла солгать. Нет.
Найт смотрел на Джона почти что с сожалением.
На следующий день Джон отправился на швейную фабрику.
Этот район Нью-Йорка был довольно мрачным, закопченные кирпичные стены, глухие высокие заборы, грязь на улицах.
Возле проходной сидели человек сто мужчин и женщин. Они молча посмотрели на Джона, но поняв, что работу он им не предложит, отвернулись.
Охранник сказал, что смена начнется через двадцать минут. И Джон присел рядом с безработными.
— Ты будешь сто двадцать четвертым, — подошел к нему здоровенный парняга. — Вон за той женщиной.
— Я не буду сто двадцать четвертым, — улыбнулся Джон. — Я здесь по другому делу.
Парень присел рядом.
— Ты не обижайся. Тут столько проходимцев, не успеешь оглянуться, они уже влезли без очереди. А я, например, сижу здесь уже третий день.
— И что, очередь двигается? — поинтересовался Джон.
— Плохо. На прошлой неделе набрали рабочих.
— А сам откуда? — спросил Джон.
— Из Огайо. Благословенные места. Ты был в Огайо?
— Нет.
— Ну а что ж тогда говоришь?
— Да я ничего не говорю.
— Вот и не говори. Я бы ни за что не уехал в этот поганый город. Что ты! У нас знаешь как здорово! А, что ты понимаешь, — махнул рукой парень и отвернулся.
Джон молчал. Что мог сказать он этому здоровяку. Что сам недавно точно так же примчался в этот город за счастьем, что ему пока что везет? Но у Джона это была блажь. Нужда не гнала его, он мог приехать и с комфортом жить в лучшей гостинице, а парень ехал за деньгами, это было видно. Да, в этом городе каждый выживает в одиночку.
— А вот тебя бы я взял на работу, — услышал вдруг Джон и, обернувшись, раскрыл от удивления рот.
Перед ним стоял какой-то очень знакомый человек, но вместе с тем совсем незнакомый.
Джон медленно поднялся. Человек улыбался ему хитрой улыбкой.
— Ну, Иоанн, как дела?
— С ума сойти, старина Джон! Это ты или не ты?! — потрясенно говорил Джон, оглядывая старого попутчика. Тот был в шикарном элегантном костюме, мягкой велюровой шляпе, тонких лайковых перчатках и с изящной тростью в руке. — Ты что, нашел миллион?
— Я обо всем расскажу тебе по дороге, а сейчас поехали ко мне.
Старый Джон повернулся и зашагал к автомобилю, который ждал его у проходной.
— Стой, — сказал Батлер. Старик остановился, недоуменно глядя на парня. — Дай я тебя хотя бы обниму!
— Тьфу! Конечно! Я совсем уже спятил! Прости, парень! — Старик в сердцах стукнул тростью о тротуар.
Попутчики обнялись.
— Да ты и растолстел! — засмеялся Батлер.
— Не может быть! Я уволю массажиста! — хохотал старик. — Ну, поехали?
— Подожди, я жду тут одну леди. Она работает на этой фабрике.
— Да, сынок, ты правильно пришел. На моей фабрике работают только леди.
— Это твоя фабрика? — удивлению Батлера не было предела. — Нет, ты рассказываешь сказки! Я знаю, что бывают чудеса, но еще полгода назад ты был нищ, как церковная крыса.
— Это Америка! — рассмеялся Джон-старший.
— Нет, я не могу поверить. Ты врешь? Сознайся, ты сейчас все это сочинил, да?
— Сынок, у тебя на счету сколько денег? — с хитроватой улыбкой спросил старик.
— У меня нет счета, — ответил Джон. — А что?
— Ага, я так и знал. Значит, ты говоришь, Америка не та страна, в которой можно разбогатеть за полгода?
— Такой страны нет.
— А за день?
— Тем более.
— Так вот, сынок, Америка такая страна, в которой можно разбогатеть за минуту. Смотри.
Старик достал из кармана чековую книжку, золотое перо, что-то черкнул на первой странице и отдал чек Джону.
— Это твое.
Джон посмотрел на цифру с шестью нулями и засмеялся:
— Сам нарисовал чек или нашел непризнанного гения?
— Слушай, мне бы пора уже обидеться. Но мне приятно шаг за шагом развеивать твои сомнения, мальчишка.
— Если это серьезно, то я не приму такого подарка.
— А это не подарок. Это твоя доля.
— Моя доля?
— Именно. Сколько процентов дохода ты платил бы своему управляющему, компаньону, директору?
— Ну, процентов тридцать. А что?
— Щедро. Я посчитал, что с меня хватит и двадцати. Остальное твое.
— Слушай, я уже устал от загадок. Объясни. Не мучай, ради Бога! — взмолился Джон.
— Это долгий разговор. Мы его продолжим у меня дома.
— Да, пожалуй, можно ехать, — сказал Джон. Все это время он наблюдал за входящими в ворота фабрики мужчинами и женщинами. Марии среди них не было.
— Ты мне скажешь, как фамилия твоей леди, и я все разузнаю. Поехали, — сказал старик Джон шоферу.
— Подожди, — сказал Батлер. — Можешь ты сделать для меня одну услугу?
— Любую.
— Вон видишь того парня? Здоровенный такой.
— Вижу.
— Если фабрика принадлежит тебе, возьми его сейчас на работу.
— На работу?
— На работу.
— Это ваше распоряжение, босс? — совершенно серьезно спросил Джон.
— Да, это мое первое распоряжение! — рассмеялся Батлер. Он еще до сих пор не верил старику.
Джон-старший выглянул в окно и подозвал к себе охранника.
— Билл, вон того здоровяка сегодня наймите грузчиком.
— Постоянно?
— Постоянно.
— Эй, деревенщина! — закричал охранник парню из Огайо. — Иди сюда, хозяин принял тебя на работу.
Машина тронулась с места и покатила.
Джон смотрел на старика и глазам своим не верил.
Да, чудеса бывают, но чтоб такие!..
Только к вечеру у Бата сложилась более или менее стройная картина головокружительного успеха старика.
На почетном месте в доме хранилась та самая сорочка, которую парень когда-то подарил своему попутчику. Деньги были обнаружены старым Джоном не сразу. Но, когда он нашел три тысячи долларов, он в первую очередь попытался разыскать Батлера. В огромном городе это оказалось невозможным.
Тогда старик решил, что должен как-то сохранить эти деньги, а если возможно, приумножить.
И он, тщательно все обдумав, вложил все до последнего цента в некую нефтяную компанию. Через неделю компания нашла нефть и ее акции подскочили до небес. Джон тут же продал акции, прибавив к первоначальным трем тысячам еще семьдесят. И, как оказалось, вовремя. Нефти, найденной компанией, было смехотворно мало, она тут же лопнула, но Джон уже купил акции военных заводов.
И тут как раз правительство сделало крупный военный заказ — Америка в это время посылала экспедиции на Филиппины и Кубу. Через месяц у Джона было уже полмиллиона. Ну а там дело пошло словно бы само собой. Новые акции, новые прибыли; конечно, Джону сказочно везло. Словно чья-то оберегающая и направляющая рука заставляла его делать именно это и ничто другое.
Фабрику он приобрел всего за месяц до встречи с Батлером. Фабрика обанкротилась, Джону она почти ничего не стоила. Но он умудрился сразу же заставить ее работать по-новому. Тяжелые и грубые ткани, которые пользовались спросом совсем недавно, теперь были никому не нужны. Фургоны, для которых, собственно, и предназначалась эта ткань, уступали место большим автомобилям. Джон-старший купил новое оборудование и стал выпускать новую необычную ткань — «дерматин». Это было чудо современной техники — ткань, заменяющая кожу. Автомобилестроители ухватились за нее руками и ногами. Дела Джона пошли в гору.
Теперь он был миллионером, входящим в первую тысячу самых богатых людей Америки.
— Все очень здорово, — сказал Джон, выслушав подробный до мелочей рассказ старика. — Значит, все было сделано чистыми руками?
Джон-старший внимательно посмотрел на своего молодого друга, покачал головой и сказал:
— А ты уже не мальчишка. Кое-что понимаешь. Да, не все. Совсем чистыми руками таких денег не сделать.
— И в чем ты измазался?
— Нет, парень, я не измазался, я, ну как бы это поточнее сказать, чуть запылился. Игорный бизнес. Это, я тебе доложу, — Клондайк.
— Ну вот, теперь я тебе поверил. Деньги все-таки грязные.
— Брось, парень. Это была разовая операция. Да я и получил там сущие гроши… Правда, в тот момент они были очень кстати…
— Помнишь, ты говорил о расплате? — сказал Джон. — Не боишься снова поплатиться?
— Нет, Джон, не боюсь. Как раз неделю назад я пожертвовал в два раза большую сумму сиротскому приюту. Как думаешь, это расплата?
— Не знаю, Джон, не знаю… — пожал плечами парень. — Дай Бог тебе…
— Почему мне? А ты что, ты разве?..
— Угадал. Это твои деньги, твоя фабрика. Я не участвую.
— Нет, милый мой, ты участвуешь! — грохнул кулаком по столу старик. — Неужели ты не понял, что я тебя все время ждал! Только тебя и ждал, потому что ты — самая главная моя расплата. Я же вижу твои глаза — в них столько идей, столько сострадания, столько мечтаний и надежд! Ты должен сделать с этими чертовыми деньгами что-то настоящее! Я не умею. Я отвалю еще пару миллионов какому-нибудь проповеднику, вроде того проходимца, что надул ваш городок. А ты так не поступишь, у тебя же молодые мозги и чистая душа.
— Слушай, ты не дьявол-искуситель? — рассмеялся Джон.
— Нет, я просто несчастный старик, которому повезло, вот и все.
Потом они вспоминали дорогу, свои приключения, голод и жажду.
Посреди этих воспоминаний Джон вдруг ни с того ни с сего опять вспомнил молодого Янга. Сам удивился этому, отбросил непрошеную мысль и продолжил разговор, идущий с постоянным рефреном — «А помнишь?».
Вечером он вернулся в свою комнатушку. Да, надо сказать, что он первый раз в жизни сам вел автомобиль. Водитель старика очень терпеливо учил его, поэтому до дому они добрались только через два часа.
— Когда завтра подать машину? — спросил водитель.
— Что? Машину? — не сразу понял Джон. — А! Нет, не надо. Спасибо.
Водитель пожал плечами и уехал.
Мальчишеское тщеславие оказалось очень заразной штукой — Джон посмотрел на окна своего дома: видит ли Ежи, что он сам привел машину домой?
Ежи действительно наблюдал из окна. Он помахал Джону рукой, но как-то странно, это был не приветственный жест, а предостерегающий. Джон понял это только через мгновение, когда чья-то тяжелая рука опустилась ему на плечо.
— Ты Джон Батлер? — спросил человек.
Джон обернулся. Их было трое. Они собирались бить. Это было видно сразу. Один зашел Джону за спину.
— А ты коллекционируешь имена? — спросил Джон.
От первого удара он увернулся. Успел даже двинуть поддых тому, который спросил.
Но дальше было уже не так успешно.
«Главное — не свалиться, главное — стоять на ногах, — думал Джон, молотя кулаками направо и налево. — Они дерутся плохо, они долго замахиваются. У меня есть шанс. Ежи наверняка вызвал полицию…»
Одного из нападавших Джон сумел выключить из драки. Но двое оставшихся молотили его, словно кувалдами. Все лицо его уже было в крови, но прятать лицо было нельзя, надо было видеть, откуда летят удары.
Драка затягивалась. Джон понимал, что вот-вот свалится, несколько ударов были очень прицельными и болезненными. Правда, соперники его тоже выдохлись. У них тоже были разбиты в кровь лица.
«Нет, они не хотят меня убить, — думал Джон. — У них было уже столько возможностей пырнуть меня ножом, ударить по голове ломом… Они должны меня избить. Только избить. Наверное, лучше было бы, если б я свалился. Они посчитали бы свою задачу выполненной и бросили бы меня, но я никогда не сдамся!»
Джон свалился на тротуар. Тот самый, которого Джон отключил в самом начале, сумел подняться и сцепленными в замок кулаками двинул Джона по затылку.
— И забудь про Марию, понял? — прохрипели Джону в ухо. — Еще раз станешь искать ее — убьем.
Они могли этого и не говорить. Джон и так знал, почему этим ребятам не понравилась именно его личность.
Они оставили его и неспешно пошли прочь, отплевываясь и вытирая разбитые лица. Они решили, что дело свое сделали.
О! Они не знали Джона Батлера!
Схватив мусорный бак, Джон с диким криком понесся на своих обидчиков. Тот, который первым обернулся к Джону, и получил удар баком. Он рухнул на землю как подкошенный, а двое других, скорее от неожиданности, чем от страха, вдруг опрометью бросились бежать.
Одного Джон нагнал очень быстро, от ловкой подножки парень покатился по тротуару. Джон влепил ему два сильных удара в челюсть.
Третьего он догонять не стал. Только крикнул что было мочи на всю улицу:
— Я живу в свободной стране! И встречаться буду с кем захочу! Так и передайте своему Джованни! Америка никогда не станет Италией!
Ежи впустил его и сразу запер дверь.
— Полиция так и не появилась, — сказал Джон. — За что я плачу налоги? Ты когда вызвал их?
Ежи опустил голову.
— Я не вызывал полицию, Янек. Они сказали, что подожгут мой дом, если…
— Твой дом? Ежи, я не ослышался? Ты не вызывал полицию, потому что они грозили сжечь дом?
— Да, представляешь, они сказали, что сожгут дом…
— Значит, дом? Дом, значит?! А если бы они убили меня? Ежи, если бы эти подонки меня убили?! Ты что, повесил бы на своем уцелевшем доме мемориальную доску в мою честь?!
— Янек, ты не понимаешь…
— Я завтра съезжаю от тебя, Ежи. Я не хочу жить здесь.
Джон повернулся и пошел к себе.
Тут он опять вдруг вспомнил молодого Янга…
Суд
Наконец дело приняло официальный оборот. Судебный исполнитель сообщил, что слушание назначено в арбитражном суде штата на конец месяца.
Дост вовсю готовился к процессу. Он опросил десятки свидетелей, которые могли быть причастны к документам на владение Тарой. Собрал сотни бумажек, которые могли пригодиться во время процесса. На результаты поездки в Атланту он прореагировал странно:
— Мне это н-нравится! Мне это дело по д-душе!
Наверное, в нем заговорила кровь предков, когда-то осваивавших этот дикий край, стрелявших от бедра, ловко набрасывавших лассо на диких мустангов и кочевавших от одной опасности к другой в поисках счастья.
— Что же тут такого хорошего? — недоумевала Скарлетт.
— Возможно, вы не п-понимаете. Дело будет громким. А я, как п-простой смертный, очень люблю с-славу, — признался Дост.
— Но слава достается победителям.
— А я теперь в иной исход и не в-верю. Мы победим, Скарлетт. Я собрал такие документы, что даже подлинник Библии рядом с ними смотрелся бы б-бледно.
— Ну, дай Бог, — говорила Скарлетт. Она невольно заражалась оптимизмом Доста.
Но самое странное было то, что до сих пор имя претендента оставалось неизвестным. Это противоречило всем правилам юриспруденции. Но в суде Досту пояснили, что в некоторых неординарных случаях это допускается, если, скажем, истец опасается за свою безопасность или не может разглашать свое имя по государственным соображениям.
— По государственным, это уже б-ближе к истине, — сказал Дост. — Но мы таки сорвем маску с этого государственного мужа. Главное — понять, кому это выгодно.
— Вот тут я ума не приложу, — сказала Скарлетт. — Земля в Таре не так уж хороша. Даже урожай хлопка там постоянно снижается.
— Может быть, н-нефть?
— Да не думаю. Геологическое исследование я проводила еще при жизни Ретта. Никакой нефти, вообще ничего, представляющего интерес. Только вода. Но пока это, слава Богу, не такая уж редкость в нашей стране. Ведь, согласитесь, мистер Икс очень рискует, собираясь оттяпать то, что ему точно не принадлежит.
— Несомненно. Очень р-рискует.
— Значит, этот риск должен быть оправдан чем-то действительно стоящим?
— К-конечно. Вот только чем?
— Если бы я знала.
Дост задумался. Он всегда при этом напоминал ребенка — рот у него невольно приоткрывался, глаза становились огромными, он даже высовывал язык от усердия.
Скарлетт невольно улыбнулась.
— А вы знаете, Скарлетт, я, к-кажется, догадался, — сказал наконец Дост. — Речь идет о каком-то правительственном п-плане. Губернатор ясно дал вам понять, что п-претендент близок к самым высоким п-правительственным кругам. Он просто знает, что правительство собирается делать в этих м-местах. И что я понял еще, имя претендента нам н-ничего не скажет. Скорее всего, это будет п-подставное лицо. Для нас д-должно быть огромным разочарованием, когда мы узнаем, что претендент какой-нибудь мистер Кларк, мелкий б-бизнесмен. Но у него отличная поддержка. И здесь настоящий претендент п-перемудрил. Он пустил слушок, что этот гипотетический мистер Кларк большая ш-шишка, а этим выдал с головой самого с-себя.
— Может быть. Очень может быть, — сказала Скарлетт.
Суд проходил в Атланте.
Скарлетт мало что понимала в ходе самого процесса. Оба адвоката, и истца и ответчика, углублялись в такие дебри земельного законодательства, что, наверное, только они одни друг друга и понимали. Да еще судья.
В самых, казалось бы, скучных местах речей адвокатов судья вдруг разражался настоящим хохотом, словно они только что рассказали неимоверно смешной анекдот. А речь шла всего-навсего о каком-то параграфе подпараграфа, части подчасти, статьи и поправки.
В каждом перерыве Дост говорил Скарлетт одно и то же:
— Все идет отлично.
Самое забавное случилось на третий день. Дост заявил суду, что требует оглашения имени истца, так как намерен подать ответный иск. Отказать суд был не вправе, и поэтому на следующий день перед судом предстал истец. Имя его было — Кларк.
Во всем зале только Скарлетт и Дост поняли забавность ситуации. Скарлетт в голос расхохоталась. Судье даже пришлось призвать ее к порядку.
Вкратце суть дела состояла в том, что мистер Кларк представил суду документы, полностью подтверждающие его право на владение Тарой, выданные правительством Америки ровно за две недели до того, как земли были проданы предкам Скарлетт. Документ не оставлял сомнения у суда. Но документы Скарлетт тоже были в полном порядке. В государственных реестрах оба документа были зафиксированы, что в принципе противоречило здравому смыслу. Но вся беда в том, что документ Скарлетт был завизирован властями штата Джорджия, а документ Кларка — правительством Соединенных Штатов. Произошла обыкновенная чиновничья неразбериха. Уже проданная земля была продана еще раз.
Это была версия адвоката Кларка.
Версия защиты строилась на том, что правительство Америки не имело права продавать землю, отданную под юрисдикцию штата. На сей счет был указ президента. Поэтому все документы Кларка становились изначально недействительными, так как были составлены в нарушение закона.
— Более того, род О’Хара владел землей уже многие десятки лет, почему до сих пор никто не оспорил их право? Что-то здесь не так, ваша честь, — говорил Дост. — Впрочем, это не входит в компетенцию данного суда. По этому поводу я готовлюсь подать отдельный иск. Но тем не менее я хотел бы спросить истца, что мешало ему, с его безупречными документами, потребовать свою собственность лет этак сто назад? Я понимаю, что уважаемого мистера Кларка тогда еще не было на свете. Но его дед или прадед, словом, тот, кто получил эту землю от правительства, почему он не приехал в Тару, не построил дом, не вырастил хлопок? Неужели, выложив, если верить документам, довольно крупную сумму за участок, предок мистера Кларка тут же забыл о нем?
— Я протестую, — сказал адвокат Кларка. — Мой клиент не должен отвечать за действия своих предков.
— Но это действительно интересно, — сказал судья. — Может быть, истец пояснит нам?
Кларк пошептался со своим адвокатом и сказал:
— Я ничего не буду пояснять.
Со свойственной ей прямотой Скарлетт в перерыве заседаний подошла к Кларку и сказала:
— Слушайте, мистер, передайте своему высокому покровителю, что он никогда, слышите, никогда не увидит Тару своей. В этой земле покоятся мои дед, отец, мать, мой муж. Это моя земля. Была, есть и будет. А ваш покровитель может рассчитывать только на одно — я его выведу на чистую воду.
По забегавшим глазкам Кларка Скарлетт поняла, что попала в самую точку.
Суд вынес соломоново решение. Поскольку вопрос не входит в юрисдикцию арбитражного суда, передать его в обычный суд и решать как имущественный спор.
Это не была победа, но это не было и поражение.
Все-таки кто-то там, наверху, слишком понадеялся на свои силы…
Аляска
Эйприл сама позвонила к редакцию и попросила к телефону Джона Батлера.
— Я видела вас с Биллом на похоронах, — сказала она. — Я думала, вы поняли, Джон, что я просила вас позвонить.
— Я понял, — ответил Джон.
— Ясно, — после паузы сказала Эйприл. — Простите меня, я больше не буду вас тревожить.
— Нет, ничего, если у вас есть какое-то дело, говорите.
— Не у меня, у отца. Он хочет повидаться с вами.
— Ваш отец?
— Да. Если вы не против, он позвонит вам.
— Не знаю, чем могу быть ему полезен, но если он хочет…
— Да, он действительно хочет.
— Хорошо.
— Насколько я понимаю, с Биллом у вас отношения наладились?
— Разве это касается еще кого-нибудь, кроме меня и его? — грубо ответил Джон.
— Да, простите еще раз. До свидания.
— Прощайте.
Джон повесил трубку и с облегчением вздохнул. Ну вот и все. Эту страницу он перевернул окончательно. Теперь он чист перед Найтом. Теперь он снова может называть его другом. Теперь он может смотреть Найту прямо в глаза.
Так удачно, что этот разговор произошел именно сегодня, потому что завтра они отправляются с Найтом на Аляску.
Найт решил сделать большой репортаж о золотоискателях, об их жизни, работе, развлечениях.
— Если эти ребята ищут золотые жилы, то и нас там ждет нечто подобное. Понимаешь, Бат, чистые человеческие страсти, дикая природа, золото — это же просто находка для репортера, да и для писателя тоже.
К поездке они готовились основательно. Найт купил даже компас, на тот случай, если они вдруг заблудятся в снегах.
Джону тоже хотелось побывать в этом диком краю. Он слышал об Аляске так много диаметрально противоположных суждений, что понимал — истину узнает только сам.
Теперь он служил в газете младшим репортером, а к Найту прикрепили нового посыльного — шустрого негритенка по имени Цезарь Камерон. Секунду подумав, Найт окрестил негритенка Камом, и эта кличка сразу же стала общепризнанной. Негритенок же упорно представлялся Цезарем. Понимал-таки, насколько гордое имя дали ему родители.
Каму Джон купил настоящую волчью шубу. Когда Найт увидел ее, он сказал:
— Э, Кам, не годится, мне будет стыдно посылать тебя за сэндвичами в такой роскошной шубе.
Но себе Найт купил настоящую лисью доху.
— Я похитрее буду, — откомментировал он свою покупку.
Словом, все было готово к отъезду.
Джон, как и обещал, перебрался на другую квартиру. Он теперь мог позволить себе хоть целый небоскреб в самом центре Манхэттена, но снял небольшой уютный особняк, который напоминал чем-то дом в Таре, где он жил когда-то, пока мать не решила перебраться в городок.
О богатстве, привалившем неожиданно, Джон почти не думал. Старик вел дела прекрасно. Фабрика расширялась. Заказы шли непрерывно.
Джон, правда, побывав в цехах, потребовал, чтобы старик позаботился о рабочих, поставил мощные вентиляторы, сделал заграждения, оборудовал душевые комнаты и построил рабочую столовую. Старик пообещал, что все будет сделано к возвращению Джона с Аляски. Теперь старик назвал их дело «Джон и Джон» и юридически закрепил права Батлера.
Мария с фабрики уволилась. Найти ее не удавалось. Джон просто места себе не находил. Он расспрашивал о ней везде где только мог. В Бронксе было много итальянских семей, но никто не знал, где живет Джованни. Возможно, он нарочно дал Джону неверный адрес.
Джон попытался сделать запрос в полицию, но там над ним только посмеялись. В миллионном городе найти одну девушку, даже любимую, невозможно. Впрочем, пообещали сообщить сразу же, если только что-нибудь узнают.
«Я найду ее. Я обязательно найду ее, как только вернусь, — сам себе пообещал Джон. — Одна зацепочка у меня есть — те самые парни, которые встретили меня той ночью. Одного из них я, кажется, видел в толпе куклуксклановцев на кладбище. Но это все потом, потом, когда я вернусь с Аляски».
Отец Эйприл позвонил буквально через десять минут после нее.
— Джон Батлер? Здравствуйте. Это Тимоти Билтмор. Эйприл сказала мне, что вы готовы встретиться со мной.
— Да, сэр, если моя персона представляет для вас хоть какой-то интерес.
— Представляет.
— Но сейчас не очень удачное время, мистер Билтмор, я завтра отправляюсь на Аляску. Вернусь только через месяц.
— А сегодня вечером у вас не будет возможности уделить мне буквально два часа?
Джон ответил не сразу. Он хотел сегодняшний вечер провести с Найтом, чтобы еще раз обсудить план предстоящей поездки. Но настойчивость Билтмора заинтриговала Джона. Пожалуй, он не выдержит месяц в неведении.
— В восемь часов вас устраивает?
— Вполне. Я пришлю за вами автомобиль.
— Спасибо, сэр, у меня свой. Вы просто скажите мне адрес.
Когда он поведал Найту о звонке Билтмора, тот вдруг страшно заинтересовался.
— Слушай, запомни все, что будет тебе говорить старина Тим. Потом передашь мне слово в слово. Ах, как жаль, что я не могу пойти с тобой…
Встреча приобретала характер загадочный, таинственный, чуть ли не магический.
Поэтому Джон с трудом дождался вечера.
Билтмор жил в гостинице, в шикарном номере с фонтаном и несколькими спальнями.
— Не обращайте внимания на эту коммивояжерскую роскошь. Это мой секретарь перестарался, — извинился Билтмор, пропуская Джона в гостиную. — Я сам терпеть не могу это поддельное золото и бархатную пыль. Эйприл сказала мне, что вы тоже с Юга, это верно?
— Да, — сказал Джон, усаживаясь в глубокое кресло.
— Чего-нибудь выпьете?
— Нет, спасибо, разве что воды.
— Верно. Вода — это жизнь, — улыбнулся Билтмор.
Джон почему-то изначально был настроен против этого человека. Он даже не отдавал себе отчета, откуда эта неприязнь. Он совсем не знал Билтмора, он видел его только один раз на похоронах вместе с Эйприл и молодым Янгом, но ехал на встречу, словно в логово врага. Может быть, эта неприязнь передавалась от Найта, хотя и тот открыто ее не выказывал, может быть, Джон переносил на отца неприязнь к его дочери.
Но сейчас Джон увидел перед собой не гордого конгрессмена, не столпа общества, не отца американского семейства, а вполне обаятельного, остроумного и простого человека. Билтмор был одет в клетчатую рубаху навыпуск и джинсы — одежда фермера. Он открыто улыбался и смотрел собеседнику прямо в глаза.
— Вас, удивляет, Батлер, моя настойчивость?
— В каком смысле?
— В том, что я так спешно захотел вас увидеть.
— Конечно, — признался Джон.
— Вот этого ответа я и ожидал. Надеюсь, и наш разговор будет таким же честным и прямым.
— Хотелось бы, — сказал Джон.
— А это зависит только от вас и от меня, разумеется. Так вот, Джон… Можно, я буду называть вас Джоном?
— Согласен.
— Я не предлагаю вам называть меня Тимом, потому что терпеть не могу этого деревенского запанибратства. Все-таки мы с вами уже городские жители. Чего нам играть в простаков, правда?
Джон и сам не замечал, как поддавался обаянию и искренности этого человека. Ему действительно не нравилось, когда здоровенных, лысых, обрюзгших отцов семейства называли Никами и Чаками. Билтмор годился ему в отцы и не пытался молодиться.
— Но оставим реверансы и перейдем к делу. Есть две причины, по которым я хотел встретиться с вами так спешно. Об одной ничего не скажу, а вот о другой давайте поговорим. Ваш отец Ретт Батлер?
— Да, — несколько опешив, сказал Джон. — А откуда вы знаете?..
— Откуда?! Да я знал его с детства! Да я как увидел вас, чуть в обморок не упал, хотя я не институтка, как вы понимаете. Но, согласитесь, это впечатляет — увидеть друга своего детства совсем не постаревшим, а таким же молодым и полным сил. Вы, Джон, вылитый Ретт. Господи, Боже мой! Ну бывают же в жизни встречи! А, Джон?!
— Так вы знали отца с детства? И… И какой он был? — счастливо улыбался Джон.
— Законный вопрос. Он был негодяй, Джон, это был самый отъявленный негодяй на всю округу! Вы знаете, что за проказы придумывал он?! Э-э, да вам и не снилось! Не было плантатора или раба, который не мечтал бы надрать уши вашему будущему отцу. За ним охотились, как за медведем-шатуном!
Джон весело рассмеялся.
— А знаете, кто был вторым негодяем? Вы угадали — я, — гордо заявил Билтмор. — Правда, у меня не было столько фантазии, но я очень старался. Наши драгоценные родители могли запросто разориться из-за наших проказ. Ну, ночной звон с пожарной каланчи, обливание прихожан водой во время воскресной мессы и кража одежды у купающихся голых женщин — это были рядовые забавы, так сказать, цветочки. Мы устроили бунт рабов! Джон, мы устроили настоящий бунт рабов! С поджогами, битьем окон, пленением надсмотрщиков! Что вы! Фермеры даже хотели вызывать войска! Рабы, правда, ни сном ни духом не чуяли, что, оказывается, они бунтуют. Это все сделали трое-четверо мальчишек по двенадцати лет от роду. А как нас секли! Как лупили нас наши драгоценные родители! Мы хвастались своими посиневшими задницами, как боевыми наградами! Что вы, Джон, это было счастливое время!
— Да уж! — хохотал Джон.
— Так расскажите мне про Ретта. Как он жил потом? Кто ваша мать? Как он умер? Все-все!
— Ну, боюсь, мой рассказ будет не таким веселым. Хотя, зная отца, я верю вам полностью. Он всегда оставался, как бы это помягче сказать, весельчаком. Иногда весьма своеобразным весельчаком.
— Вы любили его?
— Прошедшее время для этого не годится. Я его люблю и сейчас.
И Джон подробно, насколько позволяли его знания и его память, рассказал о жизни отца. Кое-где Билтмор делал уточняющие вопросы, кое-где даже поправлял Джона, когда это касалось хронологии, скажем, Гражданской войны.
— А ваша мать? Кто она?
— Мама — героическая женщина, — сказал Джон.
— Да уж, с Реттом другая бы не ужилась.
— Мама, впрочем, говорит, что только отец мог уживаться с ней. У нее тоже характер не из мягких. Но они любили друг друга всю жизнь. Мама, по-моему, любит отца до сих пор и не верит в его смерть.
— Ну что ж, Джон, вам повезло. Вы выросли в счастливой семье.
Джон рассказал о других своих родственниках. Билтмор, оказывается, прекрасно знал Бо и Кэт. Он даже удивился, что Джон не знает об их мировой славе.
— Правда, сейчас Бо занялся странным делом — создает театр черных актеров. Ну, причуды гения!
— Я слышал, вы собираетесь покупать землю в наших краях?
— Это Эйприл сказала? Да, хотел. Но, пожалуй, не стану. А вы что, советуете?
— Я, честно говоря, мало разбираюсь в этом.
— Честно говоря, я тоже. Это все мои управляющие — узнали вдруг, что у вам там пустуют какие-то земли… Впрочем, это неинтересно. Расскажите лучше о себе. Я знаю, что вы работаете с Найтом.
— Да.
— Отличный репортер. Собственно, в вашей газете только его статьи и можно читать. Правда, сейчас там появился еще некий Д. Бат. Кто это? Тоже неплохо пишет.
У Джона перехватило дыхание.
— Я его не знаю, — сказал Билтмор.
— Вы его знаете, — покраснев, сказал Джон.
— Постойте, да никак это вы, Джон?! Ну, конечно, Джон Батлер! Ну, я вас поздравляю. Совсем, совсем неплохо. Вы ведь только начинаете, да?
— Да, — совсем смутился Джон.
— Ну, если вы окончательно не загордитесь, скажу вам вот что: президент читал ваши статьи. И хвалил.
— Президент? — не поверил своим ушам Джон.
— Да. Если хотите, я могу сообщить об этом в редакцию, им пора бы уже давать вам побольше места.
— Спасибо, сэр, но…
— Как хотите, Джон. Я вас понимаю. Ретт тоже не стал бы пользоваться рекомендациями. А вы его сын в самом высоком смысле этого слова…
До Аляски добрались довольно легко, без особых приключений, если не считать приключением то, что в дороге Цезарь простудился и несколько дней температурил.
Но Найт проявил настоящие лекарские способности и поставил мальчишку на ноги. Поэтому уже на пароходе Цезарь успел облазить все уголки и сообщить Найту и Джону, что здесь припасена огромная партия разнообразнейшего товара, начиная с мороженого мяса и заканчивая ружьями и даже платьями. В первом классе едут бизнесмены, несколько артистов и даже губернатор. Во втором расположились коммивояжеры, очень шумная компания, несколько военных, несколько инженеров и одна дама, неизвестной профессии. В третьем классе — работяги. С семьями и без семей. Все мечтают найти на Аляске золото, кое-кто хочет наняться землекопом, кое-кто собирается охотиться на пушных зверей. Словом, компания подобралась вполне обычная для таких рейсов.
Найт познакомился с капитаном, который подробно рассказал о маршруте, о пароходе, о своей команде и даже о достопримечательностях порта Уиттиер, куда пароход держал путь.
Найт отчаянно скучал, хотя каждый вечер его приглашали то в одну, то в другую компанию. Но эти вечера его не привлекали, и все из-за того, что он сразу становился центром всеобщего внимания: он не любил отвечать на вопросы, он любил вопросы задавать. Поэтому вскоре Найт стал отказываться от приглашений и предпочитал проводить время в собственной каюте. Джон тоже обследовал корабль и нашел его вполне надежным и даже современным.
Но и это вскоре не развлекало его. И тогда он спустился в третий класс и стал знакомиться с работягами. О, сколько здесь было интересных ребят! В основном бывшие ранчеро или рабочие. Были и разноязычные жители Америки, и индейцы, державшиеся обособленно и даже с некоторым вызовом.
Встретил Джон и своих земляков. Он даже знал те места, откуда ехали эти парни. Из разговоров с ними Джон понял, что ничего особенного за время его отсутствия в Джорджии не случилось, та же размеренная, спокойная жизнь, те же простые радости и труд, труд до седьмого пота.
Одна только новость будоражила сейчас этих ребят: некая вашингтонская шишка попыталась оттяпать у леди из Джорджии ее землю, да села в лужу, леди оказалась на высоте. Ни имени леди, ни имени шишки парни не знали, говорили только, что дамочка была что надо! При всем честном народе надавала губернатору пощечин.
При чем тут губернатор, они объяснить не могли. Джон никак не связывал эту почти фантастическую историю со своей матерью. В письмах она и словом не обмолвилась о своих бедах.
Но самая интересная встреча, которая потом не раз еще аукнулась в жизни Джона и Найта, произошла с эскимосом Нагом.
Джону не сразу удалось разговорить парня. Тот все больше сидел в углу и, покуривая свою трубку, отмалчивался, когда остальные бурно обсуждали то или иное событие. Надо сказать, что многие из парней уже бывали на Аляске и даже заработали немалые деньги, но, вернувшись, как они говорили, на «материк», в короткий срок спускали все деньги по кабакам и теперь возвращались опять нищими.
Жизнь на Аляске они знали досконально, хорошо представляя себе, что их ждет. Зеленым новичкам советовали сначала присмотреть, а только потом столбить тот или иной участок, вообще, они давали дельные советы: куда вложить добытые средства, как выгоднее распорядиться золотым песком, — жаль, правда, что сами они своими советами воспользоваться не сумели.
Джон долго присматривался к эскимосу и наконец подсел к нему и спросил:
— Ты тоже ищешь золото?
Эскимос молчал минут десять. Джон уже решил было, что тот просто не понял вопроса, но тот вдруг ответил:
— Моя золото не исцет. Моя думает, золото нельзя кусать.
— Значит, ты охотник?
— Моя стреляет белка, песец, соболь, моя не охотник.
— А на материк зачем ездил?
На этот раз эскимос молчал минут пять.
— Твоя не полисейский? — наконец спросил он.
— Нет, я репортер.
— Тогда сказу. Моя больсе не хосет зить дома, моя хосет на материк.
— А почему?
— Твоя тоцно не полисейский?
— Нет-нет, успокойся. Я из газеты.
— Тогда сказу. Мистер Ридер плохая, его каздая боится. Моя не хоцет зить дома. Никто эскимоса не хоцет зить там, где мистер Ридер.
— Он кто? Полицейский? — спросил Джон.
— Он хузе любой полисейский. Он нехоросий человека.
На следующий день Найт и Джон привели Нага к себе, угостили виски и подробно расспросили о страшном человеке мистере Ридере, который хуже полицейского.
Картинка вырисовывалась весьма интересная.
Поселок, в котором обосновался этот мистер, находился рядом со стоянкой эскимосов. Наг помнил все шаги пришельца с первого дня. Он тоже начинал как простой золотоискатель. Особых успехов у него, правда, не было. Но как-то так получилось, что вскоре весь поселок ходил у Ридера в долгах. И это бы еще ничего. Вскоре Ридер прибрал власть в городке в свои руки так крепко, что все только ахнули. Шериф был у Ридера на побегушках, но этого мистеру показалось мало. Он сколотил команду головорезов, которые в любое время дня и ночи могли ворваться в дом, избить хозяина, просто ограбить или в лучшем случае нагадить. Несколько человек рванулись было за помощью, но пропали бесследно. Все дело в том, что поселок располагался в ущелье, а доступ к нему был один — через узкий проход в горах. Перекрыть его Ридеру ничего не стоило. Из поселка человек уйти не мог, а если уж такая необходимость возникала, в заложниках оставалась его семья.
Когда эскимосы, которым доставалось от Ридера больше всего, попытались вырваться из его цепких лап, тот просто перестрелял всех их упряжных собак. Нагу удалось вырваться только потому, что он отправился за охотничьими ружьями. В самом деле Наг решил остаться на материке, но в поселке были его родные — мать, жена, дети. Ридер просто уничтожил бы их, не вернись Наг обратно.
— И что, никто не пытался остановить негодяя? — спросил Найт.
— Приходили два целовека, хоросие люди, они пропали, — сказал Наг.
— Понятно. — Найт задумался на минуту, а потом сказал: — Решено, Наг, мы идем с тобой.
Джон был не в восторге от этого решения. Они даже крепко поспорили с Найтом.
— Постой, мы же составили подробный план, у нас столько важных дел, а ты бросаешься на первый попавшийся кусок, словно собака, которая не ела неделю.
— Работа в газете не пошла тебе на пользу, — отшучивался Найт. — Ты стал выражать простые мысли слишком витиевато.
— Да я не шучу, Найт! Да, конечно, рассказ эскимоса очень захватывающий, прямо как в авантюрном романе, но тебе не кажется, что таких историй мы знаем сотни? Это дело не для репортера, а для хорошего отряда полиции. В порту мы сообщим шерифу штата, и мистера Ридера приведут в тюрьму в стальных наручниках…
— …которые надолго прикуют преступника к позорному столбу. Нет, Бат, ты положительно сбиваешься на пафос газетной передовицы.
— Ну, хорошо, мне это дело просто неинтересно. Можешь отправляться к Ридеру сам. Я займусь делами по намеченному плану.
— А жизнь, Бат, ты тоже хочешь прожить по намеченному плану?
— Нет, жизнь богаче любых планов, во всем ее многообразии и непредсказуемости! — в свою очередь передразнил Найта Джон. — У нас с тобой общая болезнь. Только у тебя в хронической форме, а я еще имею шанс излечиться.
— Конечно, имеешь, если бросишь репортерство.
— Я не готов к этому разговору.
— Ба! Да ты заговорил, как дипломат! У нас что, переговоры по панамской проблеме? Он не готов! Зато я готов. Ну, еще месяц-два, тебе самому станет скучно, Бат. Бросай эту профессию, пока не поздно.
— Слушай, я говорю, как дипломат, а ты вполне дипломатически выкручиваешься. Мы сейчас говорим не о моем будущем. Я уж не напоминаю тебе об обязательствах перед газетой, но передо мной у тебя есть обязательства?
— Нет. Теперь нет. Знаешь, Бат, наступает момент в жизни любого человека, когда он должен наплевать на все обязательства. У меня такой момент настал. Я хочу поехать в гости к Нагу.
— А я не хочу туда ехать.
— Ну и не надо. Ладно, это не тема для обсуждения. Лучше поговорим о твоем будущем. Мне так нравится выступать пророком, мудрым старшим товарищем, этаким слегка циничным жизневедом. Ну дай мне потешить свое самолюбие, Бат!
Джон рассмеялся. Действительно, Найту очень нравилось говорить о будущем Джона. Да и Джону, если быть честным, нравилось его слушать.
Но на этот раз Джон сказал:
— Найт, а давай-ка лучше поговорим о твоем будущем.
— Моем? Это ты предлагаешь тридцатилетнему старику? Какое у меня будущее, Бат! Мое будущее — это мое настоящее. Я помру репортером. Старым пронырой, всезнайкой, язвительным и насмешливым. Нет, Бат, мое будущее меня не интересует. А вот твое…
— Знаешь, мать мне когда-то запретила слушать гадалок, — сказал Джон. — Не потому, что это все полная чепуха, а потому, что это может быть правдой.
— Не понял.
— Очень просто. Всякие гадания и предсказания искушают будущее. Оно становится определенным, и ты вольно или невольно будешь идти по предначертанному, а так у человека всегда есть выбор.
— Твоя мать — мудрейшая женщина. Однако я не гадалка. Я советчик. И я советую тебе — брось репортерство. Займись другим.
— Чем, Найт?
— Синематографом, — вдруг ни с того ни с сего сказал Найт.
Джон рассмеялся. Ничего абсурднее и смешнее он себе представить не мог. Это то же самое, если бы Найт предложил ему вырезать силуэты из черной бумаги, что так ловко делают на разных ярмарках потасканного вида немолодые люди.
— Синематографом, Найт? Что это тебе взбрело в голову?
— Это не взбрело, Джон. Я долго думал об этом.
— У меня создалось впечатление, что долго думать ты вообще не умеешь.
— Правильно, но на этот раз получилось именно долго, — не обиделся Найт. — Знаешь, это даже не умственное наблюдение, а чувство. Вернее, предчувствие…
— Предчувствие чего?
— Не перебивай. Понимаешь, я почему-то предчувствую, что синематограф станет из обычной технической безделушки новым видом искусства.
— Синематограф?..
— Не перебивай, я же просил! Да! Именно синематограф! Это будет такой сплав! Сразу много видов искусства объединятся, и получится новое! Понимаешь, новое, неизведанное, непознанное! И им станут заниматься те, кому в других видах искусства тесно! Кого уже не устраивают театр, живопись, музыка, литература, хореография в отдельности. Я не знаю в точности, как это будет выглядеть, но это будет, Джон. Да даже наши репортажи станут ненужными, если все можно будет показать, а не описать.
— Вполне возможно. Но я-то тут при чем?
— А ты, мне кажется, именно такой человек Ты молод и честолюбив. Ты в меру амбициозен и не в меру любопытен. Неужели тебе никогда не хотелось заняться тем, чем до тебя не занимался никто?
— Конечно, хотелось, только…
— Так вот это для тебя. Поверь.
Джон задумался. Почему-то вспомнился ему тот самый случай в «Богеме», когда он увидел, придя в себя после голодного обморока, непонятный, но такой завораживающий мозаичный мир. Возможно, что-то в словах Найта и было верным, но пока это Джона не убеждало.
Решено было, что по прибытии на место Найт и Джон разойдутся в разные стороны. Найт отправится с Нагом, а Джон поедет на север Аляски, туда, где поселений еще нет, где золотоискатели только начинают осваивать новые прииски.
— Я настаиваю, Найт, чтобы ты взял с собой кого-нибудь из полиции. Нечего подвергать себя риску из-за какого-то негодяя.
— Разумеется, — согласился Найт. — Хотя, я уверен, что злополучный мистер Ридер — обыкновенный мелкий негодяй, приструнить которого особого труда не составит.
На том и порешили.
Плавание подходило к концу. За два дня до прибытия в порт разыгрался шторм, корабль болтало, словно на гигантских качелях. Найту было очень плохо. Он не переносил качку. Джон как мог помогал другу.
Да, теперь он знал, что Найт — друг. И что Найт считает его другом. Это было, в общем-то, удивительно. Почти мальчишка и американская знаменитость вдруг почувствовали родство душ. Впрочем, Джон не пытался объяснить себе, как это произошло, он просто дружил.
В первый же день он пересказал Найту во всех подробностях разговор с Билтмором. Найт слушал не перебивая, не оценивая, не делая выводов.
Когда Джон сказал, что Билтмор произвел на него прекрасное впечатление, Найт только заметил:
— А я и не сомневался.
— Но мне казалось, — возразил Джон, — что Билтмор тебе не по душе.
— Это тебе показалось. Значит, ты говоришь, что он сказал о двух причинах, по которым хотел встречи с тобой.
— Да. Но первую так и не назвал.
— А ты не догадался? — удивился Найт.
— Нет. А что? Ты знаешь ее?
— Возможно. Но и я тебе ничего не скажу.
Порт Уиттиер — маленький, грязный, бестолковый и холодный. Кораблям, чтобы пробиться к причалу, приходилось стоять на рейде неделями. Места не хватало. Грузы, выгруженные с кораблей, занимали огромное пространство. Они теснились в невообразимом хаосе. Только какой-то гений порта мог бы разыскать нужный груз. И, очевидно, такие гении здесь были. Потому что ящики, мешки, бочки и деревянные контейнеры все время двигались. Чтобы добраться от этого ада до городка, надо было все время быть начеку, оглядываться, уворачиваться, отбегать — грузы шли непрерывным потоком в самых неожиданных направлениях. Портовые грузчики как черти носились среди этих катящихся, едущих, летящих тяжестей, и со всех сторон то и дело раздавалось:
— Поберегись! С дороги, остолоп! Смотри, куда прешь, придурок!
Джон, Найт и Цезарь не сразу отправились в город. Они должны были у трапа ждать, когда станет выгружаться третий класс, которым плыл Наг. На это ушло с полчаса такой нервотрепки, в которой Цезарь чуть не получил по башке рельсами, а Найт еле успел увернуться от катящейся огромной бочки.
Наконец Наг спустился с корабля, и компания благополучно добралась до городка.
Первым делом устроились в гостиницу, которая скорее напоминала улей и муравейник, вместе взятые, а потом Найт и Джон сразу же отправились к шерифу.
Тот внимательно выслушал рассказ Найта, но только развел руками. Поселок, в котором жил Наг, не входил в его округ. Надо было добираться до места и уже там искать защиты у полиции.
— Ну а если вся тамошняя полиция куплена этим негодяем? — спросил Найт.
— Тогда у вас один выход — возвращаться на материк и обращаться к министру.
— Возвращаться? Да вы с ума сошли, уважаемый? Неужели с каким-то мелким пакостником нельзя справиться на месте?
— Таких пакостников на Аляске развелось довольно много, — сказал шериф. — Но мы стараемся как-то решать эти вопросы. Я посоветую вам обратиться к добровольцам. Правда, за это придется платить.
— Нет, я не стану снаряжать армию только ради того, чтобы вывести на чистую воду мистера Ридера. Я постараюсь справиться с ним один. — Найт встал и пошел к выходу.
Джону показалось, что шериф улыбнулся, глядя вслед репортеру.
— Простите, сэр, вы увидели что-то смешное? — с вызовом спросил он.
— Да. Я вижу людей, которые совершенно не понимают, куда они попали.
На следующий день Джон отправился на север, а Найт остался ждать, когда Наг завершит свои дела, чтобы к вечеру тоже ехать.
Цезаря Джон забрал с собой. Все-таки они решили, что мальчишке не стоит тащиться в такую даль. Негритенок ужасно страдал от холода, даже волчья шуба не помогала ему. А к Нагу пришлось бы неделю ехать на собаках, это не каждому взрослому человеку под силу.
Уже в поезде Джон подумал: «Может быть, я предал друга? Может быть, я оставил его в беде и опасности?»
Но если б это было так, Джон, конечно, отправился бы с Найтом. И не только чтобы помочь Найту — это само собой, — но и потому, что опасности нравились Джону. Но рассказ Нага, при всех ужасных подробностях, почему-то — Джон и сам не понимал, почему — оставил в нем устойчивое ощущение заурядного мелкого скандала, который гроша не стоит. Он не понимал, почему Найт так загорелся.
Границу с Канадой пересекли ночью, Джон даже не знал, что теперь он уже не в Штатах, а в соседнем государстве. Граница была только на картах.
Впрочем, наутро Джон тоже не заметил особой разницы. Те же деревянные постройки, те же английские надписи, точно так же одетые люди, которые говорят на одном с ним языке. Только форма у железнодорожников изменилась.
— А ты знаешь, Цезарь, мы уже в Канаде, — сказал Джон.
Скоро они прибудут на место. Джон знал, что самое интересное здесь — река Клондайк. Там, говорят, золото валяется прямо под ногами.
— Чем черт не шутит, — размышлял Джон, — может быть, и нам повезет, Кам, найдем самородок.
Он открыл чемодан и стал рыться в своих вещах.
«Не может быть, чтобы я совсем не оставил никаких записей, — думал он. — Если я не помню, значит, должен был записать». Он перекопал все свои заметки, все тетради, даже случайные клочки бумаги.
Цезарь молча помогал ему, только изредка демонстративно вздыхая, мол, вечно у этих белых все пропадает.
Джон обыскал собственные карманы, даже заглянул в штиблеты. Нет, никаких записей не было.
— Может быть, я все-таки могу узнать, чем мы занимаемся? — спросил наконец Цезарь.
— Я ищу записи, — сказал Джон. — Но боюсь, что просто ничего не записал.
— Ага, — сказал Цезарь язвительно. — Теперь мне все понятно. Мы ищем то, чего нет.
— Да, Кам, скорее всего так.
— Я, конечно, понимаю, что я человек маленький, что на меня можно наплевать, но все-таки наши поиски станут более продуктивными, если и я пойму, что же мы ищем? — Цезарь очень быстро ухватил эту своеобразную репортерскую манеру разговаривать.
— Это ужасно, — сказал Джон. — Но мы выйдем на первой же станции.
— Хорошо, мы выйдем на первой же станции, — обреченно сказал Цезарь. — Так просто, возьмем и выйдем.
— Перестань, Кам. Лучше собирай вещи.
Цезарь послушно стал укладываться.
На первой же станции они действительно вышли из поезда. Теперь Цезарь непрерывно вздыхал и многозначительно улыбался.
Конечно, никакой телефонной или телеграфной связи на этом Богом забытом полустанке не было. Депешу можно было отправить только на соседнюю станцию, а уже оттуда телеграфом в нужное место. Соседняя станция была за шестьдесят миль, и поезд, который покинул Джон, как раз шел туда, но все это Джон узнал, когда поезд уже скрылся за горизонтом. Теперь надо было посылать на станцию человека, добираться самим или ждать следующего поезда, который придет только через два дня.
— Значит, я все-таки не имею права знать, чем это мы занимаемся? — спросил Цезарь.
Он уже начал раздражать Джона своей язвительностью.
— Хорошо, я объясню тебе, чем мы занимаемся. Я решил поехать за Найтом. Но у меня нет адреса, даже названия того поселка, куда они отправились. Теперь понял?
— Теперь понял, — сказал Цезарь, полез в карман и достал листок бумаги, на котором его рукой было подробно записано и название, и как добираться.
Как ни был разозлен Джон, ему пришлось сказать:
— Извини, Кам.
Поезд обратно шел через три часа. А к утру следующего дня Джон и Цезарь уже были на месте. То есть, не на самом месте: от станции еще надо было ехать на собаках целых четыре дня. Если бы они поехали вместе с Нагом и Найтом, то это заняло бы куда меньше времени, потому что те отправились напрямик, а Джону теперь пришлось делать приличный крюк.
— Может быть, я оставлю тебя здесь или отправлю в Анкоридж? — спросил Джон у Цезаря.
— Нет, — ответил тот. — Ты без меня пропадешь.
И Джону пришлось согласиться, что это отчасти верно.
Когда раб становится человеком
— Вот, полюбуйтесь, — сказал Бо полицейскому комиссару, который пришел в студию, чтобы во всем разобраться на месте.
Небольшое помещение с весьма скромной мебелью — несколько стульев и два стола — было превращено неизвестными вандалами в сущий хлев. Видно, негодяям пришлось здорово потрудиться, чтобы нагадить здесь так масштабно. Сюда завезли горы вонючего мусора, конского навоза, какой-то рухляди, стены были расписаны всякими гадостями, лампы все до одной побиты, окна выбиты вместе с рамами.
— Эта студия принадлежит вам лично? — спросил комиссар.
— Да. Я купил это помещение совсем недавно.
— А чем вы здесь занимаетесь?
— Я театральный режиссер. У меня небольшая труппа актеров, здесь мы репетируем…
— Репетируем? — не понял комиссар.
— Ну, прежде чем показать спектакль, надо выучить роли, мизансцены…
— Мизансцены? — опять не понял комиссар.
— Ну да. Это значит — кто откуда выходит и где стоит, если совсем просто, — терпеливо пояснял Бо. — Мы как раз репетировали Шекспира. Это английский драматург.
— Драматург?
— Человек, который пишет пьесы.
— Я бы на твоем месте не ухмылялся, — сказал вдруг комиссар. — Слишком умный, да?
Бо весь подобрался.
— Да, я слишком умный и горжусь этим, — сказал он ледяным голосом. — А ты не забыл, зачем я тебя сюда позвал?
На этот раз комиссар смерил Бо холодным взглядом.
Ответить ему было нечего, он поковырял палкой одну из куч, что-то подобрал с пола и гордо удалился.
— Если мне вздумается совершить преступление, — сказал ему вслед Бо, — хорошо бы тебя заставили его расследовать.
Комиссар, уже дошедший до двери, вдруг остановился.
Это был низкорослый крепыш с квадратной челюстью, которая все время двигалась, так как комиссар постоянно жевал табак. Так вот, он выплюнул этот табак прямо на пол и сказал:
— Скажи спасибо, что тебе еще башку не проломили.
— Тебе сказать спасибо? — спросил Бо.
Комиссар напряг весь свой небольшой интеллект и выдал следующую сентенцию:
— С черномазыми поведешься, горя не оберешься.
— Ты не забыл, что я налогоплательщик и ты живешь на мой счет? — спокойно спросил Бо. — Если же ты об этом забыл, я постараюсь тебе напомнить. И сделаю это очень громко. А теперь пошел вон.
Бо двинулся на комиссара, и тот поспешно ретировался.
Бо и так знал, из-за чего был устроен разгром его студии. Не проходило дня, чтобы какой-нибудь ублюдок не разбил стекло, не написал на двери угрозу, не закричал бы что-нибудь похабное. Приходили какие-то благообразные старушки и, представившись руководителями общины этого района, требовали убраться вместе с неграми куда-нибудь в другое место. Когда Бо заявлял, что ему и здесь хорошо, старушки вдруг переставали быть благообразными, безобразно краснели от возмущения, устраивали истерики и даже замахивались своими зонтиками. Потом посыпались подметные письма. Здесь уже были настоящие угрозы — убить, повесить, сжечь… Бо обратился в полицию, но там сказали, что, скорее всего, это дурят мальчишки и не стоит обращать на это внимания. Потом случилась драка. Четверо ражих подвыпивших парней ворвались в помещение студии, избили вахтера, но выскочившие на крик артисты и рабочие сцены живо навешали им оплеух и вытолкали на улицу.
И вот теперь это…
Бо понимал, что сегодняшний разгром — только цветочки. Студия была беззащитна. Полиция совершенно откровенно умывала руки.
И вообще Бо чувствовал себя так, словно это он нарушитель закона. Все его влиятельные друзья, как только узнавали, в чем дело, под разными предлогами отказывали в помощи, по-дружески советуя бросить это безнадежное дело.
Бо пытался стыдить их, напоминал о Конституции, об идеалах Гражданской войны, о христианстве, наконец. С ним соглашались, но, разводя руками, говорили:
— Мы-то это понимаем, мы не расисты, но общество еще не готово. Против общества идти бессмысленно.
Бо обращался в мэрию, но и там его выслушали только из уважения к его славе. Никаких результатов этот поход не дал.
— Леди и джентльмены, — сказал Бо, собрав всех актеров и работников студии. — Видит Бог, мы собираемся здесь, чтобы сделать театр. Мы не солдаты, не ковбои, мы обыкновенные артисты и театральные работники. Мне очень стыдно за тех людей, которым наша работа встала поперек горла. Мне стыдно, потому что у меня тот же цвет кожи, что и у них. Но на этом наше сходство кончается. В остальном они — мои враги. Враги! Это не для красного словца. С нами хотят воевать. Нас хотят уничтожить. И поэтому я должен сказать вам всем — я люблю и уважаю каждого из вас. Мое мнение не переменится, если кто-то, даже все вы скажете — кончай, Бо, мы не хотим воевать. Я пойму вас. Я ни в чем не стану вас винить. Воевать должны солдаты. Поэтому, если кто-то хочет уйти, я пожму ему руку и скажу — большое спасибо, друг, мне здорово было работать с тобой, но давай дождемся лучших времен и лучших нравов. Я не выброшу из своего сердца никого. И в любой момент приму ушедшего обратно. У многих из вас есть родные, близкие, семьи, дети… Возможно, это и есть самое дорогое на свете… А жить ради театра — скорее всего безумие.
Бо говорил, не глядя в глаза собравшимся. Он просто не выдержал бы их взглядов. И только закончив свой монолог, он поднял голову. И увидел, что на него не смотрит никто. Собравшиеся сидели с опущенными глазами. Они думали, они решали что-то важное для себя. Бо был готов к любому решению.
Собравшиеся молчали. Молчание это было невыносимо для Бо. Он опустился на стул, закурил.
Нет, этого не могло быть. Хоть кто-нибудь из них должен был сказать — да, остаюсь, или нет, простите, сэр, я не могу остаться. Но они молчали.
Бо стало жалко этих людей. Не их вина, что до сих пор они не чувствуют себя полноценными гражданами Америки. Их не такие уж дальние родственники сжимались от страха, увидев белого надсмотрщика, хлыст которого не раз гулял по их спинам. Белый был для них и судья, и прокурор, и палач. Белый был для них законом.
Но Бо было не только жаль этих людей, ему действительно было стыдно. И не только потому, что какие-то ублюдки нагадили в студии. Предки Бо ведь тоже держали рабов. Бо помнил это. Он помнил, что в детстве еще делил человечество на белых и черных. Что как должное принимал, когда старый негр чистил его ботинки и подавал еду. Почему же теперь эти люди должны идти за ним? Нет, они должны его ненавидеть.
И слов от них он сейчас никаких не дождется.
В этом молчании встал вдруг со своего места Чак Боулт. Этот актер как раз репетировал роль Отелло. Был он гигантом, с красивой седой головой и ослепительной улыбкой.
Ни слова не говоря, Чак вышел из студии.
За ним поднялась Уитни, молодая статная красавица метиска. Ее отец был очень богат и помогал Бо устраивать студию.
И она ушла, не сказав ни слова.
Бо понял, что театр закончился. Теперь осталось только ему встать и выйти.
Но встать Бо не успел. В дверях снова показался Чак. Так же, не говоря ни слова, он вошел в студию и огромной лопатой, которую принес с собой, начал сгребать мусор.
Через минуту вернулась и Уитни с ворохом рабочих халатов…
К вечеру они привели студию в порядок.
Бо работал вместе со всеми. Таскал носилки, подметал пол, мыл стены.
Ему все время хотелось расплакаться, потому что он видел вокруг близких и самых родных людей. Они улыбались ему.
«У нас будет спектакль, — думал он. — У нас будет театр. У тех — не получится. Нельзя остановить раба, который становится человеком».
В тот же вечер он отправился в редакцию к Биллу Найту. Только пресса могла им сейчас помочь.
Редактор встретил Бо с распростертыми объятиями.
— Какими судьбами?! Такая честь! Почему не позвонили? Через минуту у вас был бы любой репортер. Какой премьерой порадуете на этот раз? Про вашу работу ходят какие-то фантастические слухи.
— До премьеры еще далеко, — сказал Бо. — Но я хотел бы сделать заявление.
— Вы?! Заявление?! — обрадовался редактор. — Сейчас я вызову стенографистку.
— Не так официально, — сказал Бо. — Лучше бы я поговорил с Найтом.
— О! К сожалению, Найт сейчас очень далеко, на Аляске. А что у вас стряслось? Может быть, я смогу помочь? Когда-то я писал не хуже Найта.
Редактор усадил Бо в кресло, угостил кофе, и тот рассказал о своем театре, о расистских нападениях, о комиссаре, о сегодняшнем дне.
Редактор от удовольствия только хлопал себя по коленям.
— Сенсация! — восклицал он. — Это просто сенсация! Я начну, Бо, но вам нужен не я! И не Найт, как это ни странно звучит. Эту серию статей, да-да, серию статей, должен написать Бат. Слушайте, Бо, мы вырастили такого парня! Вот кто вам нужен — Джон Бат. К сожалению, он тоже на Аляске. Но скоро вернется. Очень скоро!
— Время не ждет, — сказал Бо.
— Конечно, поэтому я сам начну эту серию. И назовем мы ее «Я — человек!».
— Бат… — размышлял вслух Бо. — К сожалению, не знаю.
— Обязательно вас познакомлю, — сказал редактор.
На следующий день статья редактора появилась в газете…
Война начинается
Вдруг все старые знакомые объявились снова. Они теперь стали даже радушнее прежнего. То и дело у двери раздавался звонок, открывалась дверь, впуская очередного гостя, который непременно говорил:
— Боже мой, Скарлетт, куда ты пропала?!
Поначалу Скарлетт раздражали эти посещения. Она прекрасно помнила, как совсем недавно не могла достучаться даже до самых близких друзей. Но потом, подумав немного, она решила, что эти люди совсем не желали ей зла. Просто они боялись. Да и сейчас опасность не миновала, а они приходят, значит, побеждают-таки свой страх.
Уэйд теперь, наоборот, появлялся реже. Он был весь в делах. Решил все-таки заменить хлопок на табак. Он долго уговаривал Скарлетт, показывал ей биржевые сводки, цены на рынке, рассказывал об особенностях выращивания табака. Хлопок высосал из земли все соки, которые были ему необходимы, а табак будет расти, потому что это совсем другое растение и ему нужны совсем другие компоненты. Впрочем, Уэйд говорил, что удобрять землю все равно придется.
Он отправился в Вирджинию за семенами, которые стоили дороже золота, и привез оттуда небольшой мешочек.
— И как ты собираешься распылить его по всей земле? — спросила Скарлетт.
— Семена не распыляются, они проращиваются, а потом высаживаются на поле, — просветил ее Уэйд. — Вот приезжай в конце лета — увидишь, какой табак мы вырастим.
Словом, жизнь как будто налаживалась. Но Скарлетт понимала, что это ненадолго. Человек, стоящий за Кларком, так просто не оставит свою затею. Кусок, видать, больно лакомый.
Она несколько раз беседовала с Достом, который благодаря процессу стал очень знаменит в штате Джорджия. Он посоветовал ей отправиться в Вашингтон, найти знакомых среди администрации президента и попытаться разузнать все, что планируется делать на этой земле.
— Я бы и сам с-сделал это, — сказал Дост, — но мои связи пока весьма ограничены. А ваши, я знаю, в-весьма широки. Ведь у Ретта было столько д-друзей.
— Не знаю, вспомнят ли они меня? — сомневалась Скарлетт.
— Вас н-невозможно забыть, — сказал Дост.
— Но-но, — пригрозила Скарлетт пальцем, — без комплиментов.
— Это не к-комплимент. Это к-констатация.
И все-таки Скарлетт сомневалась, стоит ли ей ехать. Она все откладывала поездку под разными предлогами, пока не произошло нечто на первый взгляд вполне обыкновенное.
Утром служанка сказала, что их собака Инди куда-то пропала.
Инди была старой лохматой дворнягой, каждый год приносившей забавных щенков, которых Скарлетт раздавала окрестным мальчишкам. Правда, последние года три Инди уже не щенилась. Она еле волочила ноги, все-таки ей было уже пятнадцать лет, а в человеческом исчислении — около восьмидесяти.
Нельзя сказать, что Скарлетт была к ней очень уж привязана, но Инди давно считалась как бы членом семьи, привычным и верным. Скарлетт любила читать в саду, поглаживая мохнатый бок Инди. Собака чаще всего засыпала рядом, иногда поводя своими огромными ушами.
Иногда, глядя на Инди, Скарлетт думала, что они очень с ней похожи — дети разбежались, уже нет никакой охоты принимать стойку при виде молодого красавца, больше хочется полежать, поспать, разве что рыкнуть иногда, но не очень зло.
— Может быть, ее забрали с собой на рыбалку Хоткинсы? — предположила Скарлетт.
— Может быть, — согласилась служанка.
Такое уже случалось не раз: Инди сама увязывалась за людьми с удочками, ей нравилась рыбалка, хотя рыбу она терпеть не могла.
Но около полудня, когда Скарлетт прилегла с книгой на диван, вдруг раздался испуганный крик. Через минуту в комнату влетела служанка с мокрыми от слез и распахнутыми от ужаса глазами:
— Там! В сарае! Там! — только и повторяла она.
Скарлетт мигом вскочила и бросилась к сараю, который находился в дальнем углу двора.
— Я пошла за лейкой, хотела полить дорожку, а там… — еле поспевая за хозяйкой, причитала служанка.
Сначала Скарлетт показалось, что кто-то повесил посреди сарая старую шубу…
Инди была мертва. Ее большое тело тихо раскачивалось от сквозняка.
Скарлетт начала вдруг хватать ртом воздух и искать, за что бы ухватиться и не упасть. Она попятилась к стене, но не дошла и навзничь упала на кучу соломы.
Когда она пришла в себя, то увидела рядом со служанкой врача, который подносил к ее носу ватный тампон, ужасно воняющий чем-то.
Скарлетт поморщилась и отвернула лицо. Врач убрал тампон и сказал:
— Ну, как мы себя чувствуем?
— Я была в обмороке? — спросила Скарлетт.
— Да, дорогая. В вашем возрасте уже надо беречься от всяких потрясений.
Врач просидел возле Скарлетт до самого вечера, а когда ушел, она подозвала служанку.
— Собирай мои вещи. Как только встану на ноги, мы отправляемся в дорогу.
— В дорогу? — ахнула служанка. — Куда, мэм?
— В Нью-Йорк.
— Боже мой, такая даль, мэм! Может быть, не стоит… И врач говорит…
— Нет, стоит. Обязательно. Видишь, против нас начали войну.
— Если вы имеете в виду Инди, то я думаю, что это какие-то гадкие мальчишки.
— Ты сама-то в это веришь? — спросила Скарлетт.
Служанка опустила голову. Она тоже прекрасно понимала, что никто из окрестных мальчишек никогда бы не посмел убить Инди. Ведь у каждого из них был щенок от этой собаки.
— Нет, милая, это началась война. И мы отправляемся в поход, — сказала Скарлетт.
А с ней спорить было бесполезно.
У Джона была надежда, что они все-таки сумеют догнать Найта. Он подгонял возчиков, злился на них, когда они требовали отдыха. Сам он словно не чувствовал усталости. Он готов был ехать днем и ночью. Впрочем, глагол «ехать» мало подходит к путешествию на собаках. Большую часть пути приходится бежать рядом с санями или даже толкать их. Все это выматывало и крепкого, привыкшего к таким путешествиям мужчину, а Джон даже не замечал трудностей.
«Что за блажь нашла на меня? — ругал он себя всю дорогу. — С чего это я решил бросить Найта одного? Неужели я и в самом деле думал только о будущих статьях? Нет, я положительно сошел с ума! Я негодяй и предатель!»
В дороге Цезарь снова простудился. Джон предлагал мальчишке остаться на одной из стоянок, но тот так запротестовал, что пришлось отказаться от этой мысли. Эскимосы-возчики растирали Цезаря каким-то жиром, давали ему питье, но для выздоровления требовалось дня три-четыре. Этого времени у Джона не было. Он стремился к одному — исправить собственную ошибку.
— Ты погубишь мальчишку, — сказал ему старший возчик. — Мы и так не догоним твоего друга. Остановись.
Джон уже и сам понял, что они потеряли слишком много дней из-за его упрямства. Поэтому на ближайшей стоянке решил прервать путешествие, пока не поправится Цезарь.
Стоянка называлась Калли. Здесь был небольшой деревянный дом, в котором размещалась и своеобразная гостиница для путников, и бар, и некое подобие почты, раз в два месяца сюда приезжал шериф, и тогда дом становился еще полицейским участком, камерой предварительного заключения, а иногда и пересыльной тюрьмой.
Никто в Калли постоянно не жил. Один государственный чиновник, скорее напоминающий ссыльного, ведал здесь всеми делами. Звали его Сон. Он редко появлялся из своей конуры. Большую часть времени Сон, очевидно, спал.
Цезаря устроили в небольшой комнатке, где едва умещалась кровать, но было тепло и сухо. Джону пришлось спать на полу.
Каждое утро, когда он выходил в общую комнату, где располагался скромный бар, он заставал совершенно новых людей, к полудню они уезжали, а на их месте появлялись новые.
Кое с кем из них Джон перекинулся словечком и узнал, что до владений мистера Ридера осталось всего два дня пни. Некоторые встречали Найта и Нага, но это было уже три дня назад. Когда собеседники узнавали, что Джон едет в ущелье Лат, а так называлось это место, они только присвистывали от удивления и советовали держаться от этого места подальше. Что-то такое все они слышали про мистера Ридера, но никто никогда не видел его.
— Я знаю Ридера, — сказал Сон, услышав однажды разговор Джона. — Не слушай их, парень. Они, как бабы, болтают то, чего сами не знают. Ридер — отличный человек. В ущелье у него прекрасный поселок. Правда, там не оказалось золота, но ребята бьют дичь, и все довольны. Во всяком случае, еще никто оттуда не уехал.
— Так-таки никто?
— Никто.
— Вот это и странно, — сказал Джон. — Я знаю, что люди в этих краях часто переезжают с места на место.
— А! Это конечно. Несколько человек уехали из Лата, но я сам встречал их здесь — никто не жаловался.
— Откуда же такие слухи? — спросил Джон.
— Очень просто. В этих краях появились недавно ребята Стенсона. Их человек двадцать — одни головорезы. Вот они и ездят по поселкам, собирают, как они говорят, налоги. Попросту грабят. Сунулись они пару раз и в ущелье, но Ридер собрал людей и так всыпал им, что они больше туда не суются.
— Стенсон? Это не тот ли Фил Стенсон, который год назад бежал из тюрьмы?
— Ага, и ты его знаешь! Тот самый! Заезжал он и сюда. Только с меня что возьмешь? Впрочем, он и здесь поживился. Нет, он мелочью не гнушается. А вот Ридер единственный, кто смог оказать Стенсону сопротивление.
— А что же тогда эскимосы жалуются? Говорят, что Ридер убивает людей, бесчинствует.
— Как дети малые, — улыбнулся Сон. — Они этому Стенсону, да и не ему одному, платили дань каждые полгода. Грабители говорили им, что это законный налог, что за это они будут их защищать. Видно, чем-то делились с вождями и шаманами. А Ридер все это поломал. Между прочим, он сам бывший полицейский. Да ты увидишь его. Отличный парень.
Нельзя сказать, чтобы Джон сразу и безоговорочно поверил Сону, но какое-то сомнение в его душу он заронил. Действительно, Наг рассказывал нечто невообразимое. Сегодня уже невозможно бесчинствовать в Америке так открыто и нагло. Полиция живо послала бы отряд и распушила негодяя в два счета. Правда, Наг говорил, что Ридер купил полицейских. Но и в это верилось с трудом. Купить сразу всех — невозможно. Не такой уж он богач, этот Ридер. На пушнине миллионы не сделаешь. Словом, рассказ Сона еще больше заинтриговал Джона Батлера, и он еле дождался, когда Цезарь выздоровеет.
Действительно, в ущелье Лат вела одна узкая тропа, а по бокам ее возвышались почти отвесные скалы. Контролировать дорогу, таким образом, не составляло труда.
Со стражей ущелья Джон встретился довольно скоро.
Двое немолодых людей, вооруженных винчестерами, вышли из будки на тропу и приветственно подняли руки.
— Привет, ребята, к нам? — спросили они без тени враждебности.
Джон вышел к стражникам, поздоровался, представился и первым делом спросил:
— Пару дней назад к вам приезжал человек по имени Билл Найт?
Стражники почесали затылки и ответили:
— Нет, никто сюда не приезжал. Только Наг вернулся с материка. Это местный эскимос. Никакого Найта не было.
«Странно, — подумал Джон. — Странно и страшно. Вполне возможно, что Найта уже нет в живых».
Он внимательно смотрел на пожилых стражников, но глаза их были чисты и правдивы.
«Впрочем, что я понимаю в глазах? — подумал Джон. — Обмануть меня ничего не стоит».
— А вы по какому делу к нам? — спросил один из стражников.
— Да так, ищу место, где можно пострелять белок, — неловко соврал Джон. Стражники, правда, этого не заметили.
— Э-э, парень, здесь у тебя будет много конкурентов. У нас такие охотники — в глаз белку бьют.
— Ну, я погляжу. Если не понравится, подамся в другое место.
— Тоже верно, — согласились стражники. — Мир большой.
С этими разговорами они миновали узкое ущелье и оказались в небольшой долине, со всех сторон окруженной неприступными горами.
— А где мне тут найти комнату или что-нибудь вроде того? — спросил Джон.
— Ты пойди к кривой Мэри. Она тебя устроит и твоего пацана тоже.
Стражники показали Джону на дом, стоящий на вершине холма.
— А эскимосы ваши где живут? — спросил Джон.
— А вон там, у ручья, — махнул рукой один из стражников. — Да ты с холма все увидишь.
— Ну ладно, спасибо вам, — сказал Джон и словно между делом спросил: — А вы-то что охраняете?
— Да вот это все и охраняем, — сказали стражники. — На свете ведь не только охотники за белками, но и за людьми бывают.
Кривая Мэри оказалась молодой девушкой с копной русых густых волос, чистым, открытым лицом и мягкой улыбкой. При ходьбе она слегка припадала на левую ногу. Позже Джон узнал, что в детстве ее придавило деревом — отец ее валил лес в Канаде.
Дом этот построил ее муж. Он поселился здесь одним из первых. Он был охотником, позапрошлой зимой его задрал медведь-шатун. Детей у Мэри не было, хозяйство небольшое, главный доход — от дома. Новички живут здесь, пока не обзаведутся собственным жильем.
В доме было опрятно и светло. Джон с Цезарем заняли второй этаж. В их распоряжении было четыре комнаты.
Вечером к ним пришел мистер Ридер.
Когда человек видел Ридера впервые, то единственной его мыслью было — перед ним самый отъявленный преступник, каких только рожала земля. Маленькие глазки Ридера глядели на всех настороженно. Тонкие губы были вытянуты в узкую линию. Говорил он хриплым голосом, словно бы выкурил все трубки мира. К тому же уродливый шрам пересекал его щеку от глаза до шеи. Словом, злодей, да и только.
Ридер протянул Джону руку, и тому стоило больших усилий эту руку пожать.
— Здравствуй, сынок, — сказал Ридер, словно прокаркала ворона. — Какими судьбами ты к нам?
— Да я приехал поохотиться. Говорят, в этих краях много пушных зверей.
— Кто говорит? — спросил Ридер, и его маленькие глазки пробуравили Джону переносицу.
— Да все, многие, — неуверенно сказал Джон.
— Ну и врут. Здесь пушнины мало. Надо ходить за тридцать миль, там хоть что-то, — сказал Ридер. — А где твое ружье?
— Ружье? — не сразу нашелся Джон. — Так я думал, что здесь куплю.
— Ну да, ну да, — сказал Ридер.
Джон чувствовал себя, как кролик перед удавом.
— Мэри! — позвал Ридер. — Принеси нам с парнем по чашке пунша. У тебя хороший пунш.
— Но мне надо бежать за ромом, у меня рома нет, — сказала Мэри.
— Вот и сбегай.
Мэри пожала плечами и, пробурчав:
— Пунш ему вздумалось… никогда пунша не пил, — вышла из дому.
— Значит, охотиться? И мальчишка тоже охотиться? — спросил Ридер, вставая и прохаживаясь по комнате.
— Нет… то есть да, он мой помощник, — сказал Джон. Он чувствовал, что совсем заврался.
— Ну да, ну да, — сказал Ридер. — А сам откуда едешь?
— Из Джорджии, — сказал Джон.
— Ну да, ну да…
Как железными клещами, вдруг Ридер схватил Джона и завернул ему руки назад.
— Пусти, пусти, негодяй! — налетел на Ридера Цезарь.
Но тот и не думал отпускать.
— Ребята! Эй, парни! — крикнул он. — Сюда!
В комнату ворвались здоровенные мужики, связали Джона и засунули ему в рот кляп.
— Мальчишку тоже прихватите, — сказал Ридер.
Он накинул на плечи свою шубу, надел лисью ушанку и с чувством выполненного долга вышел из дома.
Джона оттащили в какой-то подвал, развязали руки и заперли.
Это был конец. Точно так же погиб и Найт. Самое обидное, что никто так и не узнает, куда же пропали два столичных репортера — один маститый, а другой начинающий. Может быть, только возчики с Капли расскажут кому-нибудь. Но это будет не скоро. К тому времени песцы уже обглодают его труп.
Джона передернуло от омерзения. Так глупо, так глупо погибнуть.
Они, конечно, ждут ночи, чтобы было поменьше свидетелей. А ночь — вот она, уже спускается.
Главное, не взять с собой никакого оружия… Хотя он не успел бы им воспользоваться. Как этот Ридер подобрался сзади…
А что они сделают с Цезарем? Нет, мальчишку они не посмеют убить. Они не посмеют убить Цезаря!
От страха за Кама Джон вскочил и заметался по своей темнице. Боже мой! Он подставил не только свою жизнь, но и жизнь ни в чем не повинного мальчишки.
Нет, так просто сдаваться нельзя. Надо что-нибудь придумать. Он должен вырваться отсюда! Если погибнет сам, то хоть спасет Цезаря.
Джон оглядел подвал. Ничего особенного — крепкие сосновые балки, крашенные суриком, кирпичные стены, замазанные известью. Джон поискал на стенах каких-нибудь надписей. Ведь здесь побывало, наверное, немало несчастных узников. Но надписей не было. Это означало, что у пленников совсем не было времени…
— Выходи, — сказал Джону крепкий парень, распахивая дверь. — Я тебя вязать не буду, только ты без глупостей. А то — видишь, — и парень показал свой «Смит-энд-Вессон», висящий на поясе.
Джон оглянулся на свое последнее пристанище на этой земле и шагнул в коридор.
Путь к свободе
Мария сидела взаперти уже третий месяц. Мать и отец не выпускали ее на улицу из дома. Только два раза в день мать приносила в ее комнатку еду, молча ставила на стол и уходила.
Мария не знала, что наказание продлится так долго. Сначала она думала — день-другой родители подержат ее и отправят на работу. Потом решила, что ее заперли на неделю. Она пыталась поговорить с матерью, но та только ругалась и давала Марии хлесткие пощечины.
После первого месяца Мария стала каждый день плакать и звать на помощь. Тогда приходил отец, снимал свой кожаный ремень и хлестал ее. Потом Мария перестала кричать и плакать. Что-то внутри ее застыло. В уголках губ появилась упрямая и злая морщинка.
Она думала о Джоне. Сначала постоянно. От этих мыслей ей становилось легче. Она вспоминала их походы в музеи и на выставки — каким далеким казалось это теперь. Словно все эти прекрасные залы, картины, скульптуры были на какой-то фантастической планете совсем в другом мире.
Она вспоминала, как Джон смеялся, задумывался, как сосредоточенно вдруг застывал возле какого-нибудь полотна, словно пытался разгадать тайну этого волшебства, которое называется — искусство.
Она думала о том, что однажды вдруг увидела Джона совсем другими глазами. Когда же это произошло? Да, это было на набережной. Они ели горячую картошку и смотрели на баржи, проплывающие по Гудзону. Джон что-то кричал морякам, но они, конечно, не слышали его. Что же произошло тогда? Почему вдруг горячая волна поднялась в ней и подступила к самому горлу? В какой-то момент ей показалось, что она сейчас задохнется. Словно матовое стекло поставили перед глазами, весь мир поплыл, растаял, а потом вдруг она увидела Джона. Но это был не соседский мальчик — умный, вежливый и немного забавный. Это был — Он. Как и все девчонки, в детстве она мечтала о своем суженом и представляла его в сиянии славы, красоты, благодетелей. Это был в ее представлении высокий белокожий брюнет с тонкими усами и пронзительным взглядом карих глаз. Джон был светловолос. Чуть курносый, веснушчатый, с шелушащейся на губах кожей. У него были серые глаза, а рост вполне нормальный, даже не очень высокий. Но сейчас он казался ей тем самым рыцарем на белом коне.
После этого она уже не слышала и не видела ничего вокруг, только одна мысль стучала в ее висках — люблю, люблю, люблю…
На второй месяц Мария решила бежать. Твердо и бесповоротно. Нет, она не боялась, что мать и отец погубят ее, скорее всего они очень скоро увезут ее в Италию и там выдадут замуж. Просто они боялись, что снова появится Джон, что он заберет ее у них.
Мария решила бежать потому, что с ужасом вдруг поняла — и мать и отец для нее совершенно чужие люди. Это была не злая мысль, не мстительная, а очень спокойная, рассудительная даже. И в этом решении тоже виноват был Джон. Это он открыл для нее мир, в котором были совсем иные ценности, совсем другие мысли, другие отношения между людьми и другие цели в жизни. Этот мир был не лучше и не хуже того, в котором жили отец и мать, он просто был другой. И с этим он никак не соприкасался.
Да, она сама пришла тогда к Джону. Она, воспитанная с детства в самых суровых и аскетичных правилах, по которым и куда меньший поступок напрочь перечеркивал жизнь девушки. Но она не могла поступить иначе. Она боялась, что любовь, скрываемая, загнанная внутрь, закрытая на сотни замков, просто разорвет ее, сведет с ума, остановит когда-нибудь ее сердце. Любовь должна была быть свободной.
И так велико было это чувство в ней, что его хватило на двоих. Ведь она поняла сразу — Джон не любит ее. Но это не имело значения. Главное — она любила его. Она любила его больше жизни. Она обожгла его своей любовью, взяла в плен. И вот теперь они оторваны друг от друга…
Бежать из дому было совсем не сложно. Надо было только выбрать подходящий момент. Лучше всего бежать утром, когда отца уже нет дома. Надо только оттолкнуть мать, сбежать по лестнице и оказаться на улице. А потом сразу же туда, к Джону. Если его нет дома — на работу. Она знает, где находится редакция. Даже если его нет в редакции, она дождется его там. Из редакции ее не вытащит никто. Да, возможно, будет скандал. Отец непременно сунется и к Ежи, и в редакцию. Но применить силу он не посмеет. Мария уже совершеннолетняя, она вправе сама решать, с кем ей жить.
А потом они поженятся…
Мария, конечно, вспоминала и о самом последнем их дне. Это было тяжелое воспоминание, особенно в свете того, о чем она узнала, как только Джона выставили за дверь.
Это она была во всем виновата. Она солгала. Да, это была ложь во спасение, да, она не хотела ничего плохого, но она солгала и теперь расплачивалась за это. Мария не была беременна. Регулярно у нее были месячные, ни на день не запаздывали. И это удивляло ее больше всего. Она должна была забеременеть, она должна была понести от Джона, но ничего не происходило. Как Мария молила Пресвятую Деву, чтобы та послала ей ребенка, как искренне просила. Но каждый месяц в одно и то же время начинались месячные. Мария приписывала свое бесплодие тому, что живет в грехе — ведь они с Джоном не были повенчаны, поэтому Пресвятая Дева и отвернулась от нее, но, как только они повенчаются, она обязательно родит Джону ребенка. А для того чтобы повенчаться, надо было получить благословение родителей. И Мария решила солгать…
Самое трудное в побеге ей казалось только одно — оттолкнуть мать. Это даже представить себе было ужасно. К матери следовало относиться как к святой — Мария так и почитала мать, — причинить ей даже небольшое зло считалось смертным грехом. Но другого выхода у Марии не было. Она несколько раз пыталась поговорить с матерью, но та даже слушать ничего не хотела.
— Потаскуха! — кричала она на дочь и захлопывала дверь. И это в лучшем случае.
Оттолкнуть мать… Нет, Мария даже думать об этом боялась.
Сразу после того как отец выпроводил Джона, он вернулся, схватил Марию за руку и оттащил ее на кровать. Он бил ее так, что девушка уже попрощалась с жизнью. Она не могла кричать — мать подушкой закрывала ей рот.
Когда отец устал, он схватил дочь за волосы, поднял ее опухшее от слез лицо и сказал:
— Ты, сука подзаборная! Запомни раз и навсегда — ребенок у тебя будет только тогда, когда мы тебе это позволим! Неужели ты думала, что я буду рисковать?! Нет, дорогая доченька, мы приняли меры! Донна Элиза дала нам хороший совет.
Донна Элиза — старая, скрюченная, беззубая горбунья — была в их селе знахаркой. Она принимала роды, она лечила заболевших животных, она готовила снадобья от болезней.
Все стало на свои места — донна Элиза приготовила какое-то снадобье, которое лишило Марию возможности забеременеть. Неужели навсегда?
— Не бойся, — словно угадал ее мысли отец. — Когда понадобится, ты сможешь нарожать целую кучу!
Но Марию это не успокоило. Она вдруг вспомнила про Клаудию. Она с семьей тоже ездила в Америку на заработки, а когда вернулась, вышла замуж. Через год она родила. Ребенок не прожил и месяца. То же самое случилось и со вторым. Третий выжил, но до года он не мог сидеть, когда отец решил ехать в Штаты, ребенку Клаудии было три года, но он не умел ни ходить, ни говорить.
Да, теперь Мария вспоминает, что отец часто беседовал с отцом Клаудии, узнавал, что и как в этой Америке. Тот охотно делился советами. Видно, один из советов был, как уберечь Марию от беременности.
Мать принесла завтрак, как всегда, в девять часов утра. Это были лепешки и кусок сыра.
— Мама, — сказала Мария, — мама, ну, пожалуйста, поговори со мной.
— Мне не о чем с тобой разговаривать, — отрезала мать.
— Но ведь я твоя дочь. Неужели тебе ни капельки не жаль меня?
— Ты — потаскуха! Ты не моя дочь.
— Мама, что ты говоришь?! Мама, я люблю тебя! Мама! Можешь избить меня, но только скажи, что со мной будет?
— Я ничего тебе не скажу. Ты — потаскуха. Ты была, есть и будешь потаскухой — вот что с тобой будет.
— Мама, но я погибну здесь. Неужели ты хочешь, чтобы я умерла?
— Да! — вдруг закричала мать. — Да! Я хочу, чтобы ты сдохла, чтобы твой позор ушел с тобой вместе в могилу! Ты мне не дочь, ты мерзкое, гадкое исчадие дьявола! Я ненавижу тебя. — Мать размахивала руками перед самым лицом Марии.
Дочь видела прямо перед собой злые, ненавидящие, налитые темной кровью глаза. В этих глазах не было ни капли жалости, ни капли снисхождения…
Мария резко поднялась, шагнула вперед и изо всех сил толкнула мать. Та отлетела к стене, еще не понимая, что произошло, а Мария распахнула дверь и побежала вниз по лестнице.
Остановилась она только тогда, когда остались далеко позади и их дом, и их улица, и их квартал. Когда она уже не видела заводских труб, длинных кирпичных стен фабрик, очередей перед проходными.
Она оказалась почти в самом центре Нью-Йорка. Нарядные витрины, красивые дома, автомобили, чистые улицы и богатые люди.
Только здесь она сообразила, что не захватила с собой ни пальто, ни даже платка. Она была в одном легком платье и тонких ботинках. Она не замечала холода только потому, что вообще ничего не замечала вокруг. Но теперь, когда она остановилась, зимний ветер пробрал ее до костей. Впрочем, это было не самое страшное. На нее оглядывались — удивленно, весело, но и подозрительно. Какой-то полисмен двинулся в ее сторону, помахивая дубинкой.
Мария вскочила со скамейки, на которой собиралась отдышаться, и поспешила прочь.
Ежи открыл ей сразу.
— О! Марыся! Заходите, заходите, дорогая. Вы вся продрогли. Идемте скорее на кухню, там тепло, и я дам вам чашку горячего кофе.
На кухне действительно было тепло. Ежи налил ей большую чашку дымящегося ароматного кофе, дал прийти в себя и только после этого спросил осторожно:
— Мисс ищет Джона Батлера?
— Да, я ищу Джона. Его нет дома?
— Я так понимаю, судя по одежде, что мисс вышла из дома более чем поспешно?
— Да, — покраснела Мария. — Я убежала из дому.
— И теперь мисс ищет Джона Батлера, который смог бы защитить ее?
— Да. Мы с Джоном поженимся. А что? У него появился еще кто-то?
— Нет-нет, что вы, мисс! Во всяком случае, пока он жил здесь, у него не было никого, кроме неприятностей от вашего отца.
— Неприятностей?
— Да, Джованни, ваш уважаемый батюшка, прислал трех головорезов, которые собирались избить Джона. Думаю, они долго будут жалеть о том вечере.
— Подождите, вы сказали — «пока он жил здесь», а теперь Джон здесь не живет?
— Нет, мисс, он уехал отсюда почти сразу после вас.
Сердце у Марии сжалось.
— А куда он переехал?
— К сожалению, я не знаю этого.
Мария молча уставилась в стол. Она никак не ожидала, что Джон поменяет адрес.
— Может быть, мисс стоит сходить к Джону на работу. Он по-прежнему работает в редакции…
— Да, я знаю. Но мне не хотелось… доставлять ему хлопоты на работе…
— Боюсь, у вас нет другого выхода.
— Да, — сказала Мария со вздохом. — Придется идти в редакцию.
— Если мисс не обидится на меня… Словом… Я не знаю, имею ли право?.. — заговорил Ежи извиняющимся тоном. — Словом, если мисс негде жить, вернее, если так получится, что мисс негде будет жить — о! это в крайнем случае! — так вот, я готов предоставить вам комнату Джона. Только вы не обижайтесь.
Мария посмотрела на хозяина полными слез глазами.
— Спасибо вам, большое вам спасибо! — сказала она. — Я уверена, что сегодня же найду Джона. А если не найду… Боюсь, что здесь жить мне нельзя… Отец…
— Да-да, я понимаю, — закивал Ежи. — Но когда-нибудь потом, когда все успокоится.
Провожая Марию, он дал ей платок и пальто. Это были добротные женские вещи.
— Так, купил по случаю. Вот видите, пригодилось, — неловко объяснил он.
Мария еще раз поблагодарила Ежи.
— Да, мисс, обязательно передайте Джону, что я очень виноват перед ним. Пусть, если может, простит меня. Он все поймет. Не забудете?
В редакцию Марию пустили не сразу. Вахтер все никак не мог понять, о каком это Батлере толкует девушка. Только потом он догадался, что речь идет о Бате.
Мария первый раз была в редакции. Сначала ей показалось, что здесь случился пожар. Люди носились по коридорам, кричали, хлопали дверями, забегали в кабинеты, чтобы тут же снова выбежать из них. Они тащили в руках какие-то огромные листы бумаги, на ходу отрывали от них куски и бросали прямо на пол.
Потом Мария поняла, что пожара никакого нет. Очевидно, редакция что-то ищет или срочно переезжает на новое место.
Она попыталась остановить одного такого несущегося по коридору джентльмена, но он крикнул ей, не оборачиваясь:
— Комната семь!
Мария не знала, где такая комната, поэтому она спросила другого, но тот только махнул рукой куда-то в конец коридора. Мария пошла искать эту комнату, но ее несколько раз чуть не сбили с ног несущиеся навстречу и в том же направлении люди. Она поняла, что медленно ходить здесь просто не принято. И тоже понеслась.
Когда она оглянулась на двери, то увидела, что седьмая комната осталась позади, она пролетела мимо. Мария развернулась, наткнулась на смешного толстяка, но добралась-таки до комнаты номер семь.
В комнате было несколько столов, за каждым сидел человек и что-то быстро писал. Напротив сидели мужчины и женщины и, пытаясь перекричать друг друга, что-то рассказывали пишущему.
Как только место за одним из таких столов освободилось, Мария плюхнулась на стул.
— Что у вас? — спросил человек и достал чистый листок бумаги.
— Я ищу Джона Батлера. Он здесь работает.
— Джон Батлер здесь не работает. Впрочем, я и сам могу записать ваше сообщение.
— Как не работает? Он всегда работал в вашей газете.
— Газета очень большая. Здесь работает много людей. Джон Батлер работает в отделе репортажей. Это на третьем этаже, комната семьдесят один. Но я сам могу…
Мария уже не слушала. Она выскочила в коридор, включилась в общую гонку и, добежав до лестницы, которая была еле видна из-за табачного дыма — столько здесь курило народу, — взлетела на третий этаж.
В отделе репортажей не было вообще ни одного человека. Здесь было тихо и спокойно. Мария присела на краешек стула и стала ждать.
Несколько раз в комнату заглядывали разные люди, но спрашивали у нее одно:
— Кэвин не появлялся?
— Нет, — отвечала Мария и пыталась тут же спросить про Джона, но спрашивающий уже исчезал за дверью.
Наконец вошел человек с трубкой в зубах и спросил:
— Меня никто не спрашивал?
— Вас зовут мистер Кэвин?
— Да.
— О! Все только вас и спрашивают, — сказала Мария. — А вы не могли бы мне сказать?..
Кэвина и след простыл.
И снова стали заглядывать люди и спрашивать про Кэвина. И теперь Мария говорила, что он только что был, но куда-то ушел. Ей не удавалось ничего узнать про Джона.
Она поняла, что ждать здесь совершенно бессмысленно, вышла в коридор и стала заглядывать во все комнаты, надеясь найти хоть одного спокойно сидящего человека.
Она прошла почти до самого конца — ни в одной комнате не увидела спокойного джентльмена или леди. Все бегали, кричали, спорили или читали огромные листы бумаги, которые называли гранками.
И только в самой последней комнате сидел пожилой джентльмен и смотрел в окно.
— Здравствуйте, — сказала Мария. — Простите, пожалуйста, вы не поможете мне найти Джона Батлера?
Человек вдруг встрепенулся, вскочил со своего места — Мария испугалась, что он тоже сейчас куда-нибудь унесется. Но человек усадил ее в кресло, узнал имя и участливо спросил:
— А вы кем ему приходитесь?
— Я… — Мария не знала, что сказать.
— Вы его родственница? — снова спросил человек.
— Да, в какой-то мере, — сказала Мария.
— Вам совершенно нечего беспокоиться, — сказал человек. — Все будет прекрасно, вот увидите. Мы еще с вами посмеемся надо всем этим.
Мария ничего не понимала, но ей почему-то стало страшно.
— Я и не беспокоюсь, — солгала она. — А почему я должна беспокоиться?
— Вот и правильно. Вот и замечательно, — обрадовался человек. — Действительно, чего беспокоиться? Они вернутся, обязательно вернутся! Вот увидите.
— Вернутся? Откуда? Кто вернется? — еще больше испугалась Мария.
— С Аляски. Они, я думаю, еще там. Просто попался интересный материал. Они его изучают. Они настоящие репортеры.
— Кто они?
— Джон и Найт… Подождите… Так вы не знали, что они на Аляске?
— Первый раз слышу.
— Но мы же… Что, в Джорджии нет телеграфа?
— Я не из Джорджии. Ради Бога, что случилось? — Слезы показались на глазах Марии.
— Ну вот, так хорошо начали и теперь! — расстроился человек. — Их ищут. Их уже неделю ищут. Их обязательно найдут. Мне сообщили, что полиция напала на след.
— Я ничего не понимаю! — заплакала Мария. — Объясните мне, что произошло?!
Человек опустил голову на руки и некоторое время молчал.
— Я понимаю, — сказал он наконец, — полтора месяца — это огромный срок. Но я ни секунды не сомневаюсь, что они живы. Слышите, ни секунды! Просто они не могут сейчас нам ничего сообщить. Но они живы.
Голос его дрожал, и Мария поняла, что и этот человек сдерживает слезы.
Человек оказался редактором газеты. Он подробно рассказал Марии обо всем. Найт и Джон уехали на Аляску и словно в воду канули. Редакция волнуется. Местная полиция начала поиски. Но Джон, который отправился на Клондайк, туда не прибыл, а Найт вообще пропал с самого начала. Кто-то говорил о каком-то поселке, куда они просили послать полицейский отряд. Но что за поселок и где он находится, никто не помнил. Поиски идут, но пока, увы, безрезультатно.
Кончилось тем, что Марии самой пришлось утешать редактора. Он был ужасно расстроен. И обещал, как только что-нибудь станет известно, тут же сообщить ей.
Мария снова оказалась на улице.
Куда идти, она совершенно не представляла.
Был уже ранний вечер, люди торопились по домам, на Марию никто не обращал внимания, а она шла, не разбирая дороги. Мысли, одна страшнее другой, проносились в ее голове. Первый день свободы был днем отчаяния.
Неужели Джон погиб?! Нет, этого не может быть. Он не мог погибнуть именно сейчас, когда она пришла к нему, когда они снова могут быть вместе. Боже, почему она все время думает только о себе? Джона нет! А она думает только о себе, какая она негодная, эгоистичная…
Что делать? Она не могла ума приложить. Только тяжело и тягостно ныло сердце.
Одно страшное ощущение настойчиво возникало в ней, хотя она гнала его изо всех сил, — она больше никогда не увидит Джона… Она его больше никогда не увидит…
Отец стоял перед ней, засунув глубоко в карманы руки.
Мария наткнулась на него и, только подняв глаза, увидела, что это не прохожий.
Все, что произошло дальше, Мария потом вспоминала как-то странно, словно все люди, автомобили, экипажи, словом, все-все стало двигаться раз в десять медленнее.
Вот отец вынимает руки из карманов. И на это простое действие у него уходит целый час. Злая улыбка возникает на его лице, она возникает тоже очень медленно. Его руки протягиваются к ней. Они тянутся и тянутся, как в страшном сне… Они устремлены к ее горлу.
А дальше какой-то пропуск в памяти, и она уже видит отца лежащим на мокром от дождя тротуаре. Он закрывает руками лицо от ударов, он корчится и стонет…
— Я не-на-вижу тебя!!! Я тебя не-на-вижу!!! — кричала Мария, осыпая отца ударами. Откуда в ней взялась эта злая сила? Она свалила отца на землю и била его ногами. Она бы убила его совсем, если бы несколько рук сразу не вцепились в нее. Мария была в исступлении, она потом и сама не могла объяснить, что это с ней произошло, какой дьявол вселился в нее? Она отшвырнула руки, пытавшиеся удержать ее и помчалась по улице, оглушаемая полицейскими свистками, клаксонами автомобилей, которые еле успевали затормозить, потому что Мария летела прямо им под колеса.
А потом снова черный провал в памяти… Она помнила чью-то сильную руку, которая подняла ее с земли на задворках какого-то большого дома… Помнила душную комнатушку и засаленный диван, человека, который тихо утешал ее, поил виски и гладил ее волосы… Потом она лежала с ним в постели и думала, что, когда он уснет, она распахнет окно и бросится вниз…
«Слава Богу, человек этот живет на одиннадцатом этаже, — думала она. — Говорят, что самоубийцы умирают еще в полете, от разрыва сердца»…
Презумпция невиновности
Джона вывели из подвала и оставили стоять в коридоре.
Наверное, так устроен человек, что в самой опасной ситуации кто-то направляет его, надо только прислушаться к этому голосу.
Джона оставили одного. У него не были связаны ни руки, ни ноги. В конце коридора было окно. Даже в темноте было видно, что сразу же за окном начинается лес. Джону ничего не стоило броситься к этому окну, выбить стекло и мигом оказаться в лесу. Пусть его там ищут.
Но он почему-то стоял один в пустом коридоре и чего-то ждал. Только что он думал о конце жизни, о побеге, о сопротивлении, на крайний случай. А теперь вдруг словно кто-то лишил его воли.
Дверь открылась, и человек жестом показал Джону, что надо входить.
В комнате за большим столом сидело человек десять. Все они внимательно смотрели на Джона и молчали.
«Это у них, наверное, суд такой своеобразный. А судья, конечно, мистер Ридер, — подумал Джон и невольно улыбнулся. — Ну что ж, переживем и этот фарс».
Действительно, Ридер сидел во главе стола и тоже внимательно смотрел на Джона.
Молчание затягивалось…
— Есть хочешь? — неожиданно нарушил тишину Ридер.
Джон даже не сразу понял, что вопрос относится к нему.
— Есть? А! Нет, спасибо.
— Ну, садись, — сказал Ридер и кивнул на свободный стул.
Джон сел. Нет, что-то ему не нравился этот суд. Что-то уж больно мягко стелют.
— Ну, как там поживает мистер Стенсон? — спросил Ридер. — Давненько его не видели.
— Это вы меня спрашиваете? — удивился снова Джон. — Если вы его не видели давненько, то я его не видел никогда.
— Ну да, ну да, — сказал Ридер. — Ты его никогда не видел и знать не знаешь.
— Именно это я и хотел сказать. Вы меня опередили, — улыбнулся Джон.
— Ну да, ну да… Значит, никакого Стенсона ты не знаешь?
— Нет, я слышал его имя, но лично не имел чести…
— И приехал ты к нам охотиться?
— Ну, в общем, можно сказать и так.
— Тебе посоветовали добрые люди? Да?
— Вы почти угадали.
— И ружье ты тоже хочешь купить здесь? Правда?
Почему-то последний вопрос вызвал у собравшихся настоящий приступ смеха.
— А что, разве здесь нельзя купить ружье? — спросил Джон, чем только еще больше рассмешил собравшихся.
— Да, Стенсон мог придумать для тебя что-нибудь поумнее, — сказал Ридер.
— Возможно, Стенсон и мог бы придумать для меня что-нибудь поумнее, но все это я придумал сам, — сказал Джон и понял, что проговорился.
Впрочем, его оговорку никто не заметил.
Ридер вдруг перестал улыбаться и сказал очень строго:
— Так вот, парень, мы запросто можем запереть тебя в подвале, пока не отправим в полицию. Но мы можем и отпустить тебя, если ты нам скажешь, что замышляет Стенсон?
«Так, казнить меня они вроде бы не собираются, — подумал Джон с облегчением. — Но это странно. Ведь Ридер кончает людей за меньшие грехи. Если верить Нагу».
— Знаете, — сказал он, — у меня создается впечатление, что мы играем сейчас в плохой пьесе. Есть такие комедии, где страхового агента принимают за грабителя и вместо того, чтобы набивать цену, подробно рассказывают, что дом старый, мебель разваливается, а ковры поела моль.
Джон действительно видел такую пьесу. Ему она ужасно не понравилась своей тупостью, но собравшиеся снова стали хохотать.
— Так ты страховой агент? — спросил Ридер.
— Да нет же, черт возьми! Я не страховой агент и не агент Стенсона. Я…
— Ну! Кто?
— Я репортер из Нью-Йорка, — нехотя сознался Джон.
На этот раз взрыв хохота был оглушительным. Такое впечатление, что эти суровые мужчины ничего смешнее в своей жизни не слышали.
«А я пользуюсь здесь успехом, — подумал Джон. — Может, мне податься в клоуны?»
— Ну ладно, не хочешь говорить, кто ты, не говори, — утирая слезы, сказал Ридер. — Ты свободный человек и можешь не отчитываться перед нами. Но чем ты докажешь, что ты не от Стенсона?
— Если уж пошла речь о свободе, то надо бы вспомнить важнейший принцип демократической юриспруденции — презумпцию невиновности, — сказал Джон.
Некоторое время собравшиеся молчали, открыв от удивления рты.
— Слушай, Карл, — обратился Ридер к своему соседу, — тебе не кажется, что он обложил нас матом?
— Пусть повторит, — сказал Карл.
— Простите, я не хотел вас обидеть, — сказал Джон. — То, что я произнес, означает, что в свободной стране не человек должен доказывать суду, что он невиновен, а суд должен доказать, что человек в чем-то виноват. Это и называется презумпция невиновности.
С минуту мужчины переваривали то, что сообщил им Джон. Для многих это была неожиданная новость.
— Ты ничего не путаешь, сынок? — спросил Ридер наконец. — Выходит, по-твоему, что если я поздно пришел домой, то не должен оправдываться перед своей супругой, а она должна доказать, что я — кобель?
— Ну, примерно так, — согласился Джон.
Мужчины снова задумались. Очевидно, теперь они начнут строить свои семейные взаимоотношения совсем иначе.
— Нет, — сказал Карл. — Моя Сью ни в чем разбираться не станет — она сразу приведет приговор в исполнение. Скалкой по башке, и вся тебе презумпция!
Теперь и Джон присоединился к общему хохоту.
Ридер снова посерьезнел.
— Даже если так, парень, то у нас есть причины не верить тебе, вот ты нам все и поясни. Кто это, например, мог сказать тебе, что здесь полно пушнины, если наших ребят гоняют с других участков чуть ли не с собаками? Кто тебе сказал, что у охотника можно купить ружье? Это то же самое, что у голодного купить хлеба. Не стыкуется, сынок. Теперь этот твой мальчуган. Он парень симпатичный, но кто же берет негритенка в самый холодный на земле край? Вот это уже полная глупость. С этим мальчишкой можно охотиться только за чахоткой. Ну и самое главное — ты говоришь, что сам из Джорджии. Оттуда, парень, такими беленькими не приезжают. Я сам из Калифорнии. Солнце там палит так, что сразу становишься коричневым. Не скоро этот загар сходит.
Джон сидел, опустив голову. Вся его ложь была угадана этим человеком моментально.
— Вот видишь. Нам есть в чем тебя обвинить. Хотя бы во лжи. А уж теперь ты докажи, что мы не правы.
— Вы правы, — сказал Джон. — Я наврал. Почти все наврал. Но это единственная моя вина. Я в самом деле репортер из Нью-Йорка. Хотя приехал в Нью-Йорк из Джорджии. Это правда. К вам я пришел, чтобы написать о вас статью в свою газету. Если вы не верите, можете поискать в моей сумке — там есть мое газетное удостоверение. А Цезарь — мой помощник. Вот и все. К Стенсону я не имею никакого отношения.
— Карл, сходи к кривой Мэри и возьми сумку парня.
Карл поднялся и вышел.
— Да! — крикнул ему вслед Ридер. — Мальчишку тоже приведи!
— Ну вот вы все и узнаете, — сказал Джон облегченно.
— Нет, сынок. Пока ты только запутал дело еще больше, — сказал Ридер. — Если все, что ты говоришь, правда, то зачем ты ее так упорно скрывал?
— Он, когда пришел, спрашивал про какого-то Найта, — сказал вдруг тот самый стражник, который встретил Джона в ущелье. Джон только сейчас узнал его.
— Найт тоже репортер, — сказал Джон. — Он поехал сюда первым. Но, видно, передумал, — сказал Джон, стараясь скрыть свое подозрение, что Найта убили люди Ридера.
— А кто вам сказал про нас? — спросил Ридер.
Это был самый опасный вопрос. Выдавать Нага Джон не мог.
— Сон на стоянке Калли, — нашелся Джон.
— А! Жив еще бюрократ! — улыбнулся Ридер. — А я уж подумал — вы встретили Нага.
— Кто это? — спросил Джон вполне естественно.
— Да я же говорил тебе, это наш эскимос. Он на материк ездил, — напомнил стражник.
— А! Да-да…
— Этот бы вам порассказал! — улыбнулся Ридер. — Вот первый негодяй в Лате! Стенсон ему платил долю от награбленного, а теперь — пшик!
Карл вернулся с Цезарем и с сумкой.
За ним появилась Мэри.
— Ну, скажи нам, сынок, — обратился Ридер к Цезарю, — кто этот славный парень и откуда?
— Скажи им правду, Кам, — попросил Джон.
— Я удивляюсь такой темноте человеческой! — воскликнул Цезарь. — Они не знают репортера Джона Бата! Да его статьями зачитывается вся Америка! Они хватают его, как обыкновенного воришку, и запирают в подвал! Нет, это просто в голове не укладывается!
Удостоверение Джона пошло по рукам. Мужчины виновато опустили головы.
— Да мы тут… Это правильно, парень… — виновато пролепетал Ридер. — Газет не видим… Совсем отупели…
— Я требую, чтобы моего шефа сейчас же отпустили на свободу. Иначе я сообщу в ассоциацию журналистов Америки! — воскликнул Цезарь.
— Да мы его не держим! — испуганно проговорил Карл. — Правда, Ридер?
— Не держим, — согласился тот.
— И еще я требую предоставить ему всю интересующую его информацию, иначе вы будете отвечать по статье за нарушение Конституции Соединенных Штатов о свободе слова!
Совсем запуганные мужчины дружно заговорили:
— Конечно, мы ему все дадим… Что ему интересно, то и дадим… Мы не против Конституции…
— Ну так! — вмешалась вдруг в общий гомон Мэри. — Теперь я бы хотела спросить. Мой постоялец будет есть сегодня, или вы его решили голодом уморить?
Собрание закончилось моментально. Все вспомнили, что еда — святое.
Сытно поужинав, Джон отправился спать. Но уснуть не удавалось. За сегодняшний день произошло столько событий, что надо было хотя бы попытаться их осмыслить.
Что-то не вязалось в происшедшем с рассказом эскимоса. Да, Ридер внешне производил не самое приятное впечатление, но в остальном его не в чем было упрекнуть. Да и собравшиеся на «суд» мужчины не были похожи на головорезов. Но самое странное, что Джона вообще отпустили. Он специально перед сном вышел из дому — никого, кто стерег бы его, он не увидел. Поселок мирно спал. Значит, Джон мог запросто собраться и уйти из ущелья. Мог ли? Не встретят ли его на выходе? Не кончится ли его путешествие там? Это оставалось загадкой.
Джон ворочался, не находя никакого объяснения. Завтра он попытается все проверить. А сейчас надо спать.
Но как можно спать, если неизвестно главное — куда пропал Найт? Что с ним случилось? Джон не верил, что в последний момент Найт передумал идти в ущелье и вернулся. А получалось, что это произошло именно в самый последний момент. Ведь его видели с Нагом совсем недалеко от Лата. Что произошло? На этот вопрос может ответить только Наг.
Кое-как дождавшись утра, Джон отправился в поселок эскимосов.
Он был совсем рядом, за небольшим холмом у замерзшей неширокой реки.
Стаи собак гонялись друг за другом, оглашая округу громким лаем, детишки в меховых шубах играли на снегу, женщины выбивали шкуры. На Джона никто не обратил внимания, словно это не незнакомец шел по стойбищу, а ветерок прошумел.
У первой же женщины Джон узнал, где живет Наг. Впрочем, сделать это было совсем не просто.
После вопроса Джона эскимоска даже не подняла голову. Но Джон вспомнил свои беседы с Нагом и стал ждать. Женщина действительно ответила ему только минут через десять.
Иглу Нага было самым большим в поселке. Из снежных глыб был сооружен не только купол довольно просторного дома, но и заборчик, если это можно так назвать, огорожен задний двор, даже площадка для детей.
На входе висела огромная оленья шкура белого цвета. Джон не знал, принято ли у эскимосов стучаться, прежде чем входить, да и обо что постучать, он тоже не знал. Поэтому он просто громко прокашлялся у входа и спросил:
— Есть кто-нибудь дома?
В углу послышалось кряхтение, шорох, но никто не ответил. Джон посчитал, что можно входить.
Он отогнул край шкуры и вошел внутрь.
Самое удивительное, что в ледяном доме было тепло, даже душно.
Наг лежал на ледяном же топчане, покрытом теми же оленьими шкурами, раздетый по пояс, и курил трубку.
— Здравствуй, Наг, — сказал Джон. — Можно войти?
Наг помахал Джону рукой, приглашая в дом.
— Твоя присол один? — спросил он, когда Джон уселся прямо на пол. — Твоя никто не привела?
— Нет-нет, не бойся, я пришел один.
— Твоя снацала не хотела ходить Лат, — сказал Наг. — Поцему теперь пришла сюда?
— Я передумал. Решил, что не должен оставлять Найта одного, — сказал Джон. Он говорил тихо, потому что и Наг почти что шептал. Очевидно, боялся, что их могут подслушать. — Но его здесь нет. Где он, Наг?
— Твоя друг узе мертвый совсем, — тихо сказал Наг. — Мистер Ридер убил его быстро.
— За что? — потрясенно спросил Джон.
— Он узнал, сто Найт из Нью-Йорка. Мистер Ридер боится всех с материка. Моя не знала, сто твоя тозе сюда приходить… Моя боится за твою зизнь.
— И как его убили? — спросил Джон.
— Моя не видеть. Они хватали его и все. Потом моя ницего не знает. Но моя думает себе, сто Найт узе мертвая.
«Этого не может быть, — подумал Джон. — Ведь они узнали и про меня, что я с материка, но я пока что жив».
— А где они его схватили? — спросил Джон.
— Они хватили его сразу, как входить в Лат. Они убили бедный Найт.
Наг стал раскачиваться из стороны в сторону, завывая на одной протяжной ноте:
— Ай-я-а-а-а-а… Ай-я-а-а-а…
Так он оплакивал мертвого Найта.
Джон еще посидел немного в иглу Нага, слушая это завывание, потом встал и, попрощавшись, вышел. Он решил, что оставаться больше в ущелье нельзя. Он дождется ночи и попытается уйти. Конечно, без собачьей упряжки это будет непросто, но если он начнет искать возчиков, это сразу же станет известно в поселке. Нет, уходить надо пешком. Цезаря он тоже возьмет с собой.
Вдруг Джон вспомнил, что именно сегодня они с Найтом должны были отправить в редакцию телеграмму. Но как это сделать? В Лате никакой почты не было. Он сможет сообщить о себе, только если ему удастся выйти отсюда.
Вернувшись в дом кривой Мэри, Джон позвал к себе Цезаря и сообщил мальчишке, чтобы тот был готов к ночному бегству.
— А что с Найтом? — спросил Цезарь.
— Не знаю, — ответил Джон. — Боюсь, что Найт попал в беду.
Он не хотел пугать мальчишку, поэтому и не сказал тому всей правды.
— Но мы должны его выручить, — сказал Цезарь.
— Если бы я знал, Кам, как это сделать, — сказал Джон. — У нас один выход — добраться до ближайшего поселка и вернуться сюда с полицией. Может быть, мы что-нибудь сможем сделать для Найта.
Весь день Джон не находил себе места. Во-первых, он тщательно осмотрел свой багаж и решил, что возьмет с собой только самое необходимое — нож, спички, фляги с виски, лекарства. Надо было взять с собой и еду, но как это сделать, не вызвав подозрений?
Во время обеда Джон и Цезарь незаметно спрятали в карманы и за пазуху весь хлеб, который был на столе. Цезарь даже прихватил с собой кусок мяса. Мэри, увидев, что постояльцы смели со стола почти всю еду, принесла еще. Поэтому кое-что Джон и Цезарь смогли припасти в дорогу.
То же самое они сделали и за ужином.
— Не хотите сегодня пойти на танцы? — спросила Мэри Джона после ужина.
— На танцы? — удивился Джон.
— Да, молодежь собирается в доме Кугана и танцует. Ну и вообще, там весело бывает.
— А вы пойдете? — спросил Джон.
— Если вы составите мне компанию, — сказал Мэри.
— Ну, в таком случае я обязательно пойду, — сказал Джон, а сам подумал, что на танцах ему, возможно, удастся что-либо разузнать.
Цезарь тоже хотел пойти с Джоном, но Мэри сказала, что детям туда нельзя, чем очень обидела Цезаря. Он уже считал себя вполне взрослым.
— Жди меня, как только вернусь, мы с тобой уйдем, — сказал Джон мальчишке. — Будь готов любую минуту.
— Есть, сэр, — по-военному откозырял Цезарь.
Через полчаса Мэри прибрала в доме, переоделась в нарядное розовое платье, сделала скромную прическу, попросту собрав свои волосы в тяжелый узел на затылке, надела недорогое ожерелье и сказала:
— Я готова, мистер Батлер.
За всей этой нервотрепкой Джон до сих пор толком даже не посмотрел на свою хозяйку. А она была диво как мила. Нет, у нее не было броской красоты. Но ее мягкая улыбка, плавные жесты, чуть неловкая трогательная походка делали ее удивительно пригожей. Джон даже залюбовался ею, чем вызвал у Мэри прилив сильного смущения. Она покраснела до корней волос, опустила голову и сказала:
— Это платье мне подарил муж, оно, наверное, уже вышло из моды?
— Оно очень вам идет, — честно сказал Джон. — Наверняка вы будете королевой вечера.
— Скажете тоже, — еще больше смутилась Мэри. — Куда уж мне! Сами увидите, какие красивые девушки в нашем поселке. Одно заглядение.
Джон впервые слышал, чтобы женщина похвалила красоту другой женщины. И это ему тоже очень понравилось.
Дом Кутана был совсем рядом. Они с Мэри просто перебежали через дорогу. Мэри даже не стала надевать шубу, которая, Джон видел, у Мэри была, и очень недурная.
В большой комнате уже собралось человек двадцать парней и девушек. Музыка была слышна еще на улице, а теперь Джон увидел и музыкантов — один играл на скрипке, другой на банджо, а третий — на губной гармошке. Это были простые мелодии, в большинстве своем народные английские и ирландские.
Джон и Мэри сразу же оказались в центре внимания, хотя откровенно никто на них не смотрел. Но Джон чувствовал заинтересованные взгляды украдкой со всех сторон.
На столе в углу стоял большой дымящийся чан с пуншем, там же кувшины с пивом и одна бутылка виски не очень высокого качества. Но молодежь редко подходила к столу, пьяных не было совсем.
— Могу я пригласить вас на танец? — спросил Джон, когда началась новая мелодия.
— Я танцую не очень хорошо, — смутилась Мэри.
— Скажу вам по секрету, я вообще не умею танцевать. Но, надеюсь, вы меня поучите, — сказал Джон.
Мэри кивнула, и они вышли в круг.
Танец был быстрый, пары менялись партнерами во время движения, при этом хлопая в ладоши. Ничего сложного в танце не было, поэтому Джон очень быстро освоился и уже через несколько тактов кто-то хлопнул у него за спиной, что означало — пора меняться.
Наверное, все девушки, которые были на вечере, протанцевали с Джоном. Он не переставал представляться им, они представлялись ему, но к концу танца он уже не смог бы вспомнить которая из них Лу, а которая Кэт. Действительно, все девушки были хороши. Статные, румянощекие, пышногрудые, крепкие, с веселыми и открытыми лицами, они не жеманничали, не кокетничали, а были просты и приветливы.
После танца некоторые парни стали поглядывать на Джона мрачновато. А трое похожих друг на друга, как три капли воды, наоборот, подошли и познакомились. Это и были как раз три брата-близнеца, сыновья Кутана, хозяина дома. Видно, отец не слишком утруждал себя поисками имен, потому что всех троих звали Ник. Ник Первый, Ник Второй и Ник Третий.
— Надолго ты к нам? — спросил то ли Второй, то ли Третий.
— Видно будет, — неопределенно ответил Джон.
— Мы слышали, ты репортер из Нью-Йорка. Мы были в этом городе — страх Господень, — сказал то ли Первый, то ли Второй.
— А мне нравится, — сказал Джон.
— Ничего, поживешь здесь — ни за что не захочешь уезжать. Лес, горы, зверье!
— А Ридер говорит, что здесь мало осталось зверей.
— Ничего, лес большой, не здесь, так в другом месте! — сказал Третий. Или Второй.
— Да, лес большой, — сказал Джон осторожно. — Можно так спрятаться, что никто не найдет. Или спрятать…
— Мы можем найти в лесу что угодно и кого угодно, — засмеялись Ники.
— А спрятать? — настаивал Джон.
— И спрятать, — согласились братья.
— А можно в лесу спрятать труп? — спросил Джон и сам испугался прямоты своего вопроса.
— Нет, мертвяка в лесу не спрячешь. Зверье раскопает в один миг, — как ни в чем не бывало ответил Второй. Или Третий.
— А как же вы хороните людей? — Джон решил идти до конца.
— Ждем до лета, — сказали братья.
— Что, люди умирают только летом?
— Нет, почему же? Вон, старик Чарли умер прошлой зимой.
— Ну и?
— А летом похоронили.
— И где же он провел всю зиму и весну?
— На дереве, — сказал один из Ников.
— На дереве?
— Ну, нас эскимосы научили. Они своих мертвяков привязывают на верхушку дерева, а летом хоронят. Зверье на дерево не залезает.
— Значит, если кому-нибудь вздумается убить своего врага и скрыть следы преступления, то это просто невозможно? — уже почти прямо спросил Джон.
— Нет, у нас здесь никто не враждует.
— И никто никого не убивает?
— Было дело, — сказал вдруг один из братьев, но двое других так посмотрели на него, что он сразу же замолчал.
Джон снова пошел танцевать с Мэри, на этот раз танец был медленный, но давался Джону с большим трудом. Ему все время приходилось смотреть вниз, чтобы не отдавить ноги Мэри.
— А у тебя есть семья? — спросила хозяйка, когда рассказала о гибели мужа и о своих родственниках в Ирландии.
— Конечно, — сказал Джон. — Мать, братья, сестра…
— А жена?
— Жены нет, — вздохнул Джон, вспомнив о Марии.
«Интересно, — подумал он. — За все время путешествия я вспомнил о ней впервые».
Когда закончился танец, несколько парней и девушек вышли на середину образовавшегося круга. Парни сняли свои пиджаки, а девушки скинули с плеч платки. Братья Куган вытащили стол в центр комнаты.
— Что это будет? — спросил Джон у Мэри.
— О! Будет очень весело, — сказала Мэри. — Сейчас будут выбирать самого сильного. Прошлый раз победил Ник Второй, но тогда не было Шона.
— А девушки?
— Девушки тоже участвуют, — сказала Мэри, немного удивившись вопросу Джона.
Соревнование было простым — двое соперников упирались в стол локтями, крепко сцеплялись ладонями и старались пригнуть руку противника к столу, стараясь при этом взять со стола монетку в один пенс.
Собравшиеся бурно поддерживали соперников. Свистели, хлопали, кричали, словом, веселились от души.
Сначала соревновались девушки, а потом победившая сразилась с парнями. И надо сказать, нескольких победила довольно просто.
Но вскоре обозначились лидеры соревнования — три Ника и здоровенный парень, тот самый Шон.
С Ником Первым Шон справился довольно легко. Второго одолел не сразу. Он ухитрялся склонить руку к столешнице, но, как только пытался ухватить двумя пальцами монетку, Ник выравнивал руку. Так продолжалось довольно долго. Оба парня покраснели от натуги, тяжело дышали и с ненавистью смотрели друг другу в глаза.
Собравшиеся просто с ума сходили. Постепенно Ник Второй стал сам клонить руку Шона к столу, но схватить монетку и у него не получалось. Казалось, не победит никто.
Джон переживал за Ника. Чем-то этот Шон был ему неприятен. Уж очень он злился, что не может никак одолеть соперника.
И вот, когда уже казалось, что Ник схватил монетку, Шон вдруг зарычал, словно раненый зверь и из последних сил дернул руку Ника, пригнул ее к столу и схватил монетку.
Собравшиеся не скрывали своего разочарования. А Ник Второй широко улыбнулся и протянул Шону руку, чтобы поздравить победителя.
Но Шон оттолкнул протянутую ладонь и ткнул вдруг пальцем прямо в Джона.
— Ты! — сказал он. — Иди сюда!
— Я? — удивился Джон. — Но я…
— Боишься? Значит, ты трус? — грубо рассмеялся Шон.
Конечно, такого оскорбления Джон не вынес.
Он подошел к столу и поставил локоть.
— Пиджак, дайте мне ваш пиджак, — тронула его за плечо Мэри.
Джон быстро снял пиджак и отдал хозяйке.
— Ну, парень, сейчас я тебя прикончу! — с гадкой улыбкой сказал Шон. — Я вырву твою руку по самое плечо, столичный ублюдок.
Джону не было страшно. Но стало вдруг очень противно.
— У тебя воняет изо рта, — сказал он таким же агрессивным тоном. — Ты, прыщавый шкаф!
Шон побледнел. Навалился на стол и схватил руку Джона своей потной рукой.
Джон понимал, что, если он проиграет, смеяться над ним будет вся молодежь. Если выиграет, Шон возненавидит его. Джон решил выиграть.
Но это оказалось совсем не просто. Шон был словно сделан из железа. Рука его была могуча, и она клонила руку Джона к столу с неотвратимостью машины.
«Только не дать ему схватить монету! — думал Джон. — Только не дать ему выиграть!»
Но рука Шона уже приблизилась к столу. Он вытянул пальцы за монеткой, готовый вот-вот схватить ее. И тогда Джон дернул свою руку в сторону — монетка выскользнула из пальцев Шона и упала на место.
Воспользовавшись замешательством своего грозного противника, Джон оттянул его руку от стола и восстановил равновесие.
Молодежь на этот раз не свистела и не улюлюкала. В комнате стояла напряженная тишина. И эта тишина мешала Джону. Надо было забыть об ответственности момента, отнестись к нему, как к игре, тогда у него появился бы шанс. Джон не умел ненавидеть человека просто так.
— Положили бы хоть доллар, — через силу сказал Джон.
И напряжение в комнате спало. Молодежь засмеялась, зашевелилась. Кто-то действительно положил долларовую бумажку на сторону Джона.
На сторону Шона тоже положили доллар. Это вдруг вызвало среди собравшихся азарт. И долларовые бумажки стали падать на обе стороны стола.
Девушки опять завизжали от волнения и удовольствия, парни засвистели — игра становилась игрой. И это бесило Шона. И это отнимало у него силы.
А Джону силы прибавляло.
— Ну, кто больше? — шутил он. — Выигравший всех угощает!
Молодежь смеялась.
— Слушай, Шон, ты не ел сегодня бобы? Смотри, а то опозоришься! — глядя прямо в глаза противнику, говорил Джон.
Шон налился краской уже даже не красной, а какой-то синей. Он готов был умереть, только бы выиграть.
Но он проиграл.
Джон пригнул его руку к столешнице, да так припечатал, что освободил не два пальца, а четыре и загреб ими все бумажки.
Рев восторга вырвался из груди каждого, кто наблюдал эту игру.
Только Шон был само воплощение ненависти. Он грубо оттолкнул стоявших на его пути и вылетел из дома.
— Зря я его обидел, — сказал Джон Мэри, когда молодежь повалила к столу и стала угощаться пуншем и пивом.
— Его не очень любят здесь, — сказала Мэри как-то грустно.
Потом снова были танцы, и парни теперь смотрели на Джона с уважением. Многие подошли познакомиться.
А потом вообще забыли о танцах, сгрудились вокруг Джона и стали расспрашивать о Нью-Йорке, об автомобилях, лифтах, электричестве и радио. Спрашивали и об артистах, певцах, танцорах. Девушки спрашивали о моде. Джону пришлось попотеть, чтобы ответить на все вопросы.
Расставались друзьями. Всей гурьбой проводили Джона до порога и заставили дать обещание завтра снова встретиться.
— Хотите чаю? — спросила Мэри, когда они оказались в доме.
— С удовольствием, — сказал Джон. — Я так хочу пить!
Мэри разожгла огонь и поставила чайник на плиту.
— Вы сегодня произвели фурор, — сказала она Джону. — У нас народ суровый, новичков долго не подпускают к себе.
— Чем я так уж всем приглянулся, не знаю, — рассмеялся Джон.
— Уж будто и впрямь не знаете, — сказала Мэри и смущенно опустила глаза. — Все девушки только на вас и смотрели.
— Бросьте, Мэри, никто на меня не смотрел.
— Ну одна-то уж точно все время смотрела на вас, — тихо сказала хозяйка.
— Это которая? Черненькая Лу?
Мэри отрицательно замотала головой.
— Кто же тогда? — спросил Джон.
— Ой, чайник закипел! — вскочила Мэри. — Сейчас будем пить чай.
Она заварила крепкий чай, достала мед и печенье.
— В Англии очень любят пить чай, — рассказывала она. — Ну и в Ирландии тоже. Мама готовила чай замечательно. Она и меня учила, но я, наверное, плохая ученица.
Джон попробовал чай и даже причмокнул от удовольствия:
— Я, к сожалению, не знаю, как готовила чай ваша мама, но вы это делаете чудесно. Вы обязаны раскрыть мне секрет, Мэри.
— Да никакого секрета нет, — улыбнулась польщенная хозяйка.
Румянец покрывал ее щеки каждый раз, когда кто-нибудь хвалил ее.
И мед был чудесный — густой, тягучий, почти коричневый, с запахом трав и цветов.
— Это нас эскимосы научили собирать. Здесь летом очень красиво, много цветов, травы высокие. Вообще-то наши эскимосы пришли с севера, там только тундра, вечная мерзлота. Не знаю, как человек может там жить? А вот эскимосы живут. Но наши почему-то решили прийти сюда. Что-то им сказали их боги. Я так слышала. На будущий год мы поможем им строить деревянные дома, а то их иглу начинают таять уже в апреле.
— Да, я видел. Удивительно, как умеет адаптироваться человек. Ко всему может приспособиться, — сказал Джон.
— Нет, — тихо возразила Мэри. — К одиночеству нельзя привыкнуть.
Она подняла голову и взглянула прямо в глаза Джону.
И только сейчас Джон понял, что Мэри все это время глядела на него не как хозяйка дома, не как остальные девушки на приезжего незнакомца. Ее взгляд таил в себе что-то другое, более глубокое, незащищенное, затаенное и сильное.
Джон не выдержал ее взгляда и отвел глаза. Вдруг он почувствовал себя в чем-то ужасно виноватым. Легкость пропала, мучительная недоговоренность возникла между ними.
— Очень вкусный чай, — сказал Джон, чтобы как-то прервать это молчание.
Мэри не ответила ему. Она тихо помешивала ложкой чай, стараясь не ударять ею о стенки чашки.
— Вы верующий, Джон? — неожиданно спросила она.
На этот вопрос Джон и себе самому затруднился бы ответить.
— Не знаю, — честно признался он. — Когда жил с матерью, каждую субботу и воскресенье ходил к мессе. Даже молился, когда заболел отец, прося у Бога помощи. Но отец умер. А вот теперь, в Нью-Йорке, я в церковь не хожу. Даже и не думаю об этом. Скажем так — я верю, что есть над нами высший разум, мудрость мудростей… Но вот что это? Бог?
— Я не об этом спросила вас. Я говорю про Заповеди Господни.
— Да, в это я верю.
— Джон, помогите мне.
— Я? Вам? Но как, Мэри?
— Шон сватается ко мне. Наверное, он любит меня. Наверное, я выйду за него, хотя сама его не люблю.
— Но тогда зачем выходить за Шона? Он мне не очень понравился, хотя это и не мое дело.
— Да, вы правы, он не очень хороший человек. Но, может быть, ему нужна просто ласка? Забота и терпение?
— Это вам решать, Мэри, — сказал Джон. — Чем я могу вам помочь?
— Я хочу, чтобы мой ребеночек родился от любви, — еле слышно прошептала Мэри.
У Джона перехватило дыхание. Больше ничего не надо было говорить. Эта женщина просила его о помощи. Она переступала через собственную гордость, через молву и предрассудки. Неужели ему сейчас надо было одернуть ее? Неужели надо было урезонивать, мудро рассуждать о женской чести, о долге, об обязательствах? Все эти правильные слова звучали бы сейчас кощунственно перед этой чистотой и безоглядностью.
— Я не люблю вас, Мэри, — сказал Джон. И даже эти правдивые слова ему самому резанули ухо.
— Это ничего, — спокойно ответила женщина. — Моей любви хватит на нас двоих.
— У меня есть невеста, — сказал Джон и вдруг подумал: «Мария и Мэри. Это же одно имя».
— И она не простит вас?
— Она? — задумался Джон. Он вспомнил, что и Мария сама пришла к нему, что все было почти так же, как сейчас. Он подумал, что и Мария поделила свою любовь и этой любви хватило на двоих. Она тоже была чиста и безоглядна. Она тоже была несчастна. — Она поймет.
Мэри поднялась со своего места, подошла к Джону, взяла его за руку и повела за собой. Теперь в ней была решительность, настойчивость и уверенность.
Даже ее небольшая хромота словно бы придавала ее облику убедительности.
Когда они поднялись наверх, Джон увидел в конце коридора Цезаря. Тот спал, сидя на полу.
«Почему он здесь? — мелькнуло в голове Джона. — Словно ждет кого-то…»
Но мысль эта оборвалась, не найдя ответа…
Действительно, любви Мэри хватило на обоих с лихвой. Чувство грусти и жалости быстро сменилось в Джоне на нежность и теплоту. Но потом и в этих чувствах ему стало тесно. И его захлестнула страсть. Он целовал Мэри в губы, в глаза, в мочки ушей, он покрывал поцелуями ее шею и грудь. Его руки трепетно пробегали по ее плечам и бедрам, вызывая ответную дрожь.
— Мэри, любимая, — шептал он и был в этот момент совершенно искренен.
Мэри счастливо улыбалась, ее губы подрагивали, а ресницы открытых глаз трепетали, словно крылья ночной бабочки, летящей на огонь.
Схлынувшая было волна страсти, не давая им отдышаться очень скоро возвращалась вновь, и вновь их тела сливались в одном горячем, обжигающем, испепеляющем порыве.
— Это будет мой, мой, мой ребенок! — шептала Мэри чуть хрипловато. — И он будет счастливее всех людей на земле!..
Когда они, иссушенные ласками и нежностью, закрывали глаза и мир уходил в темноту, словно тоже устал от напряжения, когда Мэри уже заснула на плече Джона, его вдруг словно обожгло:
«Бежать! Я же собирался сегодня ночью бежать отсюда! Цезарь ждет меня! Что я наделал?! Мне же надо выручать Найта! Мне же надо спасти людей в этом ущелье!»
Он тихо высвободился, поднялся с кровати и, мигом одевшись, вышел в коридор.
Цезарь все так же спал в углу, прислонившись к стене.
Джон подхватил его на руки и сонного отнес в свою комнату.
— Проснись, Кам, — разбудил он мальчишку. — Нам пора бежать.
Цезарь тут же открыл глаза и бодро произнес:
— Есть, сэр.
Холод обжег лицо, и Джон чуть не задохнулся от морозного воздуха.
Поселок спал глубоким сном. Только собаки лаяли на луну, да и то как-то лениво и сонно.
Джон торопился. Через пару часов должно было светать. Им надо было успеть уйти от ущелья как можно дальше.
Но главным теперь было незаметно пройти мимо стражников, если те и сейчас стояли на посту.
— Кам, ты сможешь тихонько подползти к домику стражи и посмотреть, что они там сейчас делают?
— Он спрашивает! Да я лучший разведчик на нашей улице! — сказал Цезарь.
— А свистеть ты умеешь?
— Конечно.
— Если возле будки спокойно, позовешь меня, ладно? Тихонько свистнешь.
— Есть, сэр.
Джон залег в кустах, а Цезарь пополз на разведку.
Его не было очень долго, Джону показалось, что целую вечность. Но вдруг он услышал, нет, не тихий свист, а шаги. Скрип снега, который был слышен, наверное, во всем поселке.
— С ума сошел разведчик, — прошептал Джон.
Но, к своему удивлению, увидел, что по тропе идет не Цезарь, а кто-то другой, взрослый человек в длинной меховой шубе, с мешком и ружьем за плечами.
«Они поймали Кама, — с ужасом подумал Джон. — Теперь ищут меня!»
Человек приближался размеренным шагом, чуть раскачиваясь из стороны в сторону. Фигура его показалась Джону на какое-то мгновение знакомой. Но Джон сейчас думал совсем о другом:
«Надо притвориться мертвым, а когда он приблизится, ударом ноги свалить его и выхватить ружье».
И в этот момент раздался тихий свист Цезаря.
Человек остановился, оглянулся на звук свиста, постоял немного и продолжил свой путь.
Он прошел в пяти метрах от Джона и не заметил его.
«Что случилось? — лихорадочно думал Джон. — Почему Кам засвистел, если его поймали? Не мог же он выдать его, Джона. Кам ни за что не стал бы этого делать. Может быть, он просто попал в беду и зовет на помощь?»
Джон, забыв обо опасности, выскочил из кустов и бросился за Цезарем.
Вот и сторожка. Окна темные. Никого рядом. Где они? Где Цезарь?
— Джон! — услышал он вдруг шипящий шепот откуда-то сбоку.
Джон остановился. Из кустов ему махал рукой Цезарь.
Джон одним прыжком оказался рядом.
— Что случилось? Тебя не схватили?
— Нет. С чего ты взял?
— Я видел одного из них, подумал…
— Я тоже видел, он прошел мимо будки с той стороны. Его никто не остановил. Он еще даже пел что-то. Не очень громко, правда.
— Значит, в будке никого нет?
— Вот потому я тебе и свистнул.
— Так пошли быстрее.
Они вышли из кустов и поспешно двинулись к выходу из ущелья.
— А! Мистер репортер! — услышал вдруг Джон и обомлел. — Чего так рано?
Джон остановился, не зная, что делать, бежать или выкручиваться.
Это был Карл, тот самый крепкий мужчина, который сидел на «суде» Ридера. Он сидел за сторожкой в огромной меховой дохе с поднятым воротником.
— А с другой стороны — кто рано встает, тому Бог дает, — сказал Карл добродушно. — Может, дать вам лыжи? На них удобнее.
— Лыжи? — механично повторил Джон. — Удобнее?
— Ну конечно, снег нынче глубокий.
— Да нет, не стоит, — наконец пришел в себя Джон. — Мы недалеко, прогуляться, поглядеть на окрестности…
— Ну смотрите, дело ваше.
— Да-да, мы недалеко, — снова сказал Джон.
— Ясно, — ответил Карл.
— Мы пошли, — сказал Джон.
— Счастливо.
— Ну, значит, мы идем? — еще не верил Джон.
— Не заблудитесь только, — посоветовал Карл.
Джон и Цезарь пошли по тропе, все время оглядываясь на стражника. А тот достал трубочку и закурил.
«Он выстрелит нам в спину, — думал Джон. — Вот сейчас, сейчас он выстрелит. Надо спасти хотя бы Цезаря».
Он схватил мальчишку и поставил перед собой, заслонив от Карла.
— Как только он выстрелит, беги, — прошептал Джон.
Ноги стали ватными. Джон еле передвигал ими. Он спиной чувствовал, как Карл вскинул ружье и прицелился…
Впереди был поворот. Только бы дойти до него. Там уже их не достанет пуля.
Они дошли до поворота, они повернули, они прошли еще метров двести. Выстрела не было.
И тогда нервы Джона не выдержали, он бросился бежать, таща за руку Цезаря, который чуть не падал, застревая ногами в снегу.
Только когда ущелье осталось далеко позади, когда они оказались в густом лесу, в котором и бежать-то было нельзя, потому что запросто можно было расшибить лоб или напороться на сук, они свалились на землю и отдышались.
— Все, мы ушли! Мы ушли! — хрипел Джон. — Мы спасены, мы остались в живых… Мы ушли…
— От кого? — спросил вдруг Цезарь.
Джон даже не выдохнул воздух.
«Действительно, от кого они так бежали? За ними никто не гнался. Что стоило Карлу разрядить в них ружье прямо у сторожки? Но он этого не сделал. Их никто не собирался убивать! Если бы Ридер захотел, он сделал бы это раньше! Предлогов можно было найти массу. Карл брал мою сумку и видел, что оружия у меня нет никакого. Нет, что-то здесь не вяжется. Все эти люди — они не злодеи. Карл, три Ника, Мэри да даже Шон. Это все простые и работящие люди. Они не убийцы. От чего же я бегу?
Они убили Найта.
Но разве ты видел его тело? Тебе об этом сказал Наг. Стоп! Человек, который шел по тропе несколько минут назад, — это был Наг!»
— Кам, какую песню пел человек на тропе?
— Какая там песня — «ай-я-а-а… ай-я-а-а-а…» — очень похоже пропел Цезарь.
«Значит, Наг лжет. Он свободно выходит из ущелья и возвращается. Его никто не трогает… Значит… Значит… Все это вообще вранье! Но где же в таком случае Найт? Куда он пропал? А вот это я смогу узнать, только если…»
— Ну, Цезарь, ты отдохнул?
— Да, немного.
— Тогда поднимайся. Мы возвращаемся в ущелье Лат…
Скандал
Бо был счастлив. Такого скандала Нью-Йорк не помнил. Как визжали, свистели, улюлюкали зрители, сколько было потрачено тухлых помидоров, чтобы забросать Бо. Это был провал, оглушительный провал по всем статьям. Бо давно мечтал о таком провале. Он давно хотел плюнуть в лицо всем этим чистюлям, которые только кричат о равноправии людей разной расы, а на самом деле считают черных по-прежнему рабами, животными, недоумками.
Да! Не зря Бо так долго мучился. Он добился своего.
Премьеру «Отелло» играли в том же самом зале, который стараниями откровенных расистов периодически превращался в хлев, в свалку, в пепелище. Да-да! Однажды их театр даже подожгли! Словом, эти придурки все сделали, чтобы на премьере яблоку в зале упасть было некуда. Ведь публика так любит скандалы! Пришлось срочно ставить приставные места, но и это не помогло. Сидели в проходах, стояли у стен, чуть ли не висели на люстре.
И началось уже в первом акте! Как только на сцене появился Отелло, Чак Боулт, половина зала взорвалась аплодисментами, а вторая разразилась криками возмущения. Спектакль так и шел все время — бурные овации перекрывались свистом.
Бо был за кулисами. И не он один — вся труппа, все работники театра собрались здесь. Актеры выходили на сцену, словно шли в бой, а возвращались победителями.
В первом антракте Бо не стал выходить к публике. А во втором вышел. И сразу увидел драку в фойе. И это была не хулиганская драка, а идейная.
— Расист поганый! — кричал один дерущийся и молотил кулаками.
— Прихвостень черномазых! — кричал другой и тоже лупил напропалую.
Полицейские уже спешили к дерущимся. Зрители были возбуждены до крайности. Казалось, брось в толпу спичку — и вспыхнет ужасающий пожар. Бо никто не замечал, хотя он узнавал многих старых друзей, настолько все были возбуждены.
— Кто-нибудь ушел со спектакля? — спросил он билетеров.
— Нет, сэр, только троих вывели за драку.
Два телефона в фойе были раскалены, потому что с десяток репортеров вырывали друг у друга трубки, чтобы сообщить в редакции о первых своих впечатлениях от спектакля-бомбы.
К концу спектакля у многих актеров не выдерживали нервы, одни плакали от счастья, другие от страха.
Бо утешал и тех и других.
— Мы победим, — говорил он им. — Мы уже победили!
Самый захватывающий момент был тогда, когда Отелло по ходу действия душил свою любимую.
Бо поставил эту сцену предельно просто, безо всяких сценических эффектов. Ему важнее была психология безумной ревности Отелло и покорности Дездемоны. Но сцена на премьере вдруг зазвучала гимном свободе человека. Да, не только белый может убить негра! Не только негр может убить белого! Люди, на беду, вообще могут убивать друг друга! И человек сам выбирает свой путь в этой жизни, неважно, белый он или черный! Приблизительно такие мотивы вдруг увидели зрители и сам Бо в сцене, которую прекрасно знал, но никогда и представить себе не мог, что она может быть решена таким образом.
Зал, затаив дыхание, следил за супругами (негр — муж белой женщины! Какая пощечина расистам! А ведь это написал еще Шекспир столетия назад!), которые в страшных душевных муках прощались с любовью. Наверняка большинство зрителей знали сюжет пьесы, но они словно забыли об этом, словно вместе с героями решали самый страшный для любви вопрос — измена или нет? И с ужасом спрашивали себя — убьет он безвинную женщину или поверит ей?
Трагедия задела самые тонкие и болезненные струны человеческой души.
А потом наступил финал. И шквал аплодисментов и потоки ругани. В зале творилось что-то невообразимое! Сразу в нескольких местах завязались настоящие драки. Снова кто-то кого-то лупил почем зря; Ситуация становилась неуправляемой.
Бо понял, что необходимо срочно принять какие-то меры.
Актеры тоже рвались в бой, желая задать расистам по первое число. Ему с трудом удалось уговорить их не делать этого.
— Они все там разнесут к черту! — кричала Уитни. Но в голосе ее был не страх, а какой-то веселый азарт.
Бо бросился к пожарному, выхватил у него брандспойт и, выскочив на авансцену, пустил струю холодной воды прямо в дерущихся.
— Это венецианский дождь! — кричал он. — Он остудит ваши головы! Он омоет ваши души!
Разгоряченные зрители вмиг присмирели и бросились из зала, спасая свои смокинги и сюртуки, платья и прически.
Через пять минут зал был пуст.
Бо выключил воду. Бросил шланг и, обессиленный, опустился прямо на сцену.
Да, это были минуты счастья.
Потом вся труппа в полном составе отправилась в «Богему», и там все вместе актеры отметили премьеру. Здесь уже обошлось без эксцессов. Ведь актеры всегда были более демократичны и терпимы. Все поздравляли Бо и его труппу. Чаку Боулту было сделано сразу три предложения. Он счастливо улыбался, но только отрицательно качал своей красивой седой головой.
— Я актер Бо, — говорил он. — Я хочу работать с ним. И только с ним.
— Да, но ты очень, как бы это помягче сказать, специфический актер, Чак, — не без яду сказал Фредди. Тот самый кумир, в которого поначалу был влюблен Джон Батлер. — Трудно будет подыскать тебе роль.
— Чак может играть весь мировой репертуар, — сказал Бо.
— Но в мировом репертуаре так мало негров, — с улыбкой заметил Фредди.
— В мировом репертуаре много прекрасных ролей, — ответил Бо, словно пропустив мимо ушей скрытую насмешку. — Кому-то удаются роли любимцев публики, — Бо выразительно посмотрел на Фредди, — а кому-то — роли повелителей душ. — И Бо обнял Чака за плечи.
Уязвленный Фредди больше не пытался вступить в разговор и вскоре вместе с женой удалился. А остальные веселились до самого утра.
— Помнишь, Бо, тот самый день, когда ты собрал нас и сказал, что каждый может уйти, что ты не обидишься на нас, — сказал Чак, собрав всеобщее внимание.
— Конечно. Ты тогда здорово поработал лопатой, — улыбнулся Бо.
— Помнишь, ты упомянул о наших семьях и наших детях? Да, Бо, мне было страшно за детей в тот день. Но еще страшнее мне было от мысли, что, если я отступлю, когда-то страшно будет им. А я не хочу, чтобы мои дети боялись. Я хочу, чтобы они уважали меня. И чтобы их уважали тоже. Именно поэтому я остался тогда, — сказал Чак. — Я хочу за тебя выпить, Бо. За человека, который лишил меня страха.
Актеры снова стали шумно поздравлять Бо.
Кто-то принес газеты, которые выйдут только наутро. Во всех на первых полосах были фотографии Чака или сцен из спектакля, восторженные отзывы и много поздравлений.
Актеры, собравшиеся в «Богеме», разбились на группки и живо обсуждали и сегодняшний вечер, и сам спектакль. Говорили о планах, спорили, и в этой кутерьме Бо неожиданно оказался один. Он даже немного обрадовался этому, потому что ему вдруг стало немного грустно. Какой-то важный этап в его жизни был позади. Он словно взобрался на высокую гору, обдирая в кровь руки и ноги, падая и вновь поднимаясь. И теперь надо было спускаться вниз, чтобы потом снова взбираться на гору, еще более высокую.
Завтра, или через неделю, или через месяц он снова придет в форму. А сейчас он должен отдохнуть. Он должен подумать, оглянуться на пройденное, перевести дух и даже расслабиться, чего он не мог себе позволить все эти долгие недели и месяцы. Грустные мысли завладели им.
Была у его грусти причина, в которой он сознаться себе не мог. Он гнал от себя даже намек на это, он в одиночестве кричал на себя, если не мог с собой справиться. Когда шла работа, у него получалось забыться, но сейчас… Бо понял, что теперь ему с этим не справиться. Что сейчас наступил момент, когда изгнанное и запретное вернулось и встало перед ним в полный рост.
Бо выпил стакан виски одним духом.
«Какая ерунда, — подумал он. — Кто сказал, что алкоголь помогает забыться? Нет, помогает только работа. А у меня помощников на сегодняшний день нет».
Он посмотрел в ту сторону, куда избегал смотреть весь вечер.
Нет, ничего не изменилось. Все стало еще острее и болезненнее. От этого не избавиться.
— Поздравляю, Бо, — сказал, подсаживаясь к столику, редактор, который первым напечатал статью о театре Бо. — Я слышал, грандиозный успех.
— Лучше сказать — грандиозный скандал, — поправил Бо.
— Это одно и то же, — усмехнулся редактор. — Я посылал на спектакль репортера, так он до сих пор держит в напряжении всю редакцию, рассказывая, как у тебя все прошло…
Редактор еще о чем-то говорил, но Бо уже не слушал его. Мысли вернулись к самому больному. И боль эта была неизбывна.
К столику Бо подошла Уитни.
— Я должна попрощаться, Бо, — сказала она. — Уже поздно, а завтра я отправляю детей на каникулы.
— Да-да, — сказал Бо, приподнимаясь. — Спокойной ночи, Уитни.
Метиска чмокнула его в щеку, попрощалась с редактором и вышла из ресторана.
Вскоре и остальные по одному стали расходиться.
А Бо по-прежнему сидел за столом с редактором и, краем уха слушая, о чем тот рассказывает, думал о своем.
«Это какое-то наваждение. С чего бы это мещанская мораль вдруг так сильно стала мучать меня? Неужели когда-то меня останавливали такие мелочи? Да ведь фрондерство всегда только подогревало мой азарт. Мне и неинтересно было, если все проходило гладко и не грозило скандалом. Что же со мной стряслось нынче? Что это я так размяк? Чего испугался? Нет-нет, завтра же все исправлю, завтра же сделаю то, чего мне хочется больше жизни. Я маленький капризный мальчик, позвольте уж мне оставаться таким до конца своих дней!»
Бо вдруг решительно поднялся.
— Мне надо срочно идти, — сказал он редактору. — Пойдем, если тебе по дороге, в пути и договоришь.
Редактор тоже встал.
— С удовольствием провожу тебя, Бо, — сказал он.
— Ну тогда держись рядом. Я буду идти очень быстро.
И действительно, Бо просто летел по улице. Редактор еле поспевал за ним.
— Постой, Бо, но твой дом, кажется, совсем в другой стороне, — удивленно сказал редактор, когда они свернули на пятнадцатую авеню.
— А я не говорил, что иду домой. Мне срочно надо по делам, если это можно назвать делом.
— Бо, сейчас пять часов утра. Не рановато ли для дел?
— Для дел может быть. Но я ведь сказал, что у меня не совсем дело. Ты лучше продолжай свой увлекательный рассказ о двух пропавших репортерах. Итак, полиция ищет их по всей Аляске?
— Да, но представь себе…
Бо снова перестал слушать редактора. Они приближались. Бо понимал, что совершает какую-то страшную глупость, но сейчас это не имело никакого значения. Он не может откладывать на завтра. Он прыгнет из окна, он бросится под автомобиль, он уйдет в монастырь, если станет дожидаться завтрашнего дня.
Нет, сейчас или никогда!
Они пришли. Это был нужный дом. Окна в нем были темными. Значит, весь дом спал сном праведника. В другое время это остановило бы Бо, но не сейчас.
Он остановился посреди тротуара, задрал голову и что было мочи закричал:
— Я люблю тебя!!!
Редактор от такой неожиданности чуть не присел.
— Бо! Что ты делаешь? Люди спят, — попытался он остановить друга.
— Ты слышишь, я люблю тебя и жить без тебя не могу!
В окнах стал зажигаться свет.
— Бо, сейчас вызовут полицию, нам надо поскорее убираться, — дергал Бо за рукав редактор.
— Мне плевать на полицию, — ответил Бо и снова закричал: — Я люблю тебя, ты слышишь?!!
— А ну, убирайтесь отсюда, хулиганы! — выглянул из окна старик в пижаме. — Не мешайте людям спать! А еще белые джентльмены!
— Я люблю тебя, почему же ты не слышишь?!! Ну хочешь, я встану на колени!!! Почему ты не веришь мне?!! Ведь я люблю тебя!!!
Уже на Бо и редактора кричали из нескольких окон, кто-то даже вылил на них содержимое ночного горшка, но, к счастью, не попал.
Редактор уже перестал увещевать Бо. Он просто следил, чем же закончится это ночное приключение.
— Я люблю тебя!!! Я не могу жить без тебя!!! — как раненый зверь кричал Бо.
Уже окна зажглись в соседних домах, когда наконец из подъезда быстро вышла женщина — редактор не сразу узнал ее, — она взяла Бо под руку и повела в дом.
— Почему ты так долю не появлялась? — спрашивал ее Бо.
— Идем-идем, я тебе все объясню, Бо.
«Да ведь это Уитни! — внутренне ахнул редактор. — Ее муж и отец владельцы крупнейшей в Нью-Йорке сети хлебопекарен. Черные выходцы с Юга, они одними из первых цветных сумели наладить весьма прибыльный бизнес. У Бо, наверное, помутилось сознание! Ведь муж Уитни его хороший друг».
Они вошли в подъезд, и здесь Бо остановился.
— Я никуда не пойду, если ты не скажешь мне, любишь ли ты меня?
— Это не самое лучшее место для объяснений, — сказала Уитни. — Давай поднимемся ко мне.
— Я не хочу видеть твоего мужа!
— А он хочет тебя видеть, — сказала Уитни. — Ну, идем, или ты испугался?
— Я, пожалуй, оставлю вас, — сказал редактор.
— Нет, ты пойдешь с нами! — схватил его за рукав Бо.
— Но мне кажется…
— Брось! Ты же видишь, что на все приличия надо наплевать. Я люблю честность, Уитни. Веди меня к своему мужу.
Они поднялись на второй этаж и вошли в квартиру. Это была большая, хорошо обставленная, светлая и уютная квартира, занимающая целый этаж дома.
Служанка забрала пальто и шляпы у Бо и редактора, а Уитни проводила их в гостиную.
Муж Уитни, Сол Кормер, встал им навстречу.
— Здравствуй, Бо, здравствуйте, мистер…
— Рескин, Хьюго Рескин, — представился редактор.
— Очень приятно. Присаживайтесь, господа.
Редактор чувствовал себя крайне неудобно. Да и сама ситуация была какой-то абсурдной.
— Уитни, приготовь нам кофе, — попросил муж.
— Хорошо, — сказала актриса и вышла.
— Сначала я хотел бы поздравить тебя с премьерой. К сожалению, мне не удалось побывать на спектакле. Но я искренне рад за тебя. Искренне рад. А теперь я слушаю тебя, Бо, — сказал Сол.
«Если бы негры могли бледнеть, — подумал редактор, — Сол был бы сейчас белее Бо».
— Это наша общая победа, Сол, — сказал Бо. — Так что я и тебя поздравляю. Но я пришел не за этим. Сол, я люблю Уитни. И мне очень грустно, что ты ее муж.
Наверное, алкоголь уже испарился и прекратил свое расковывающее действие. У Бо дрожали руки. Он никак не мог проглотить сухой комок в горле.
«А все-таки негры бледнеют, — подумал редактор. — Их лица становятся серыми. Это страшная бледность».
— Я не знаю, что тебе сказать, Бо. Потому что у меня огромное желание вышвырнуть тебя вон из моего дома, — тихо проговорил Сол.
— Ты можешь сделать это. Но ведь этим ничего не исправишь, — сказал Бо еще тише. — Ты можешь назвать меня негодяем и подлецом. Ты можешь даже убить меня, Сол, но и этим ничего не исправишь.
— Бо, ты посмел прийти ко мне только потому, что я черный? — спросил Сол после паузы.
— Нет. Нет, Сол. Ты же знаешь. Это не имеет никакого значения. Я пришел потому, что ненавижу ложь.
— Ты опозорил мою семью на весь квартал… На весь город…
— Для тебя это так важно?
— Не знаю. Наверное, важно.
— Почему, Сол?
— Потому что ты можешь забыть о цвете моей кожи, а я — нет. Потому что для тебя милая забава — якшаться с неграми, а для меня дружить с белым — великое достижение. Потому что все в этой стране все равно считают меня недочеловеком. И я, Бо, я тоже так думаю. Ты приходишь ко мне и заявляешь права на мою жену. А я даже не смею набить тебе морду!
— Ты дурак, Сол! — закричал Бо. — Ты должен набить мне морду, если тебе этого хочется. Но этим ничего не исправишь, потому что я люблю Уитни. Ты знаешь, о чем я думал, прежде чем прийти к тебе? Меня никогда не останавливало семейное положение моих возлюбленных. Я с удовольствием обманывал их мужей. Но сейчас я этого не могу сделать. Потому что я люблю Уитни. И я тебе это честно говорю. Наши кулаки ничего не решат здесь. Пойми, Сол. Моя любовь не против тебя! Моя любовь, может быть, в первую очередь против меня. Но что я могу поделать?
— Забыть! Навсегда забыть! Ты об этом не думал? Не думал, я вижу. У тебя в жизни не существует запретов. Тебе подавай то, чего твоя левая нога золотела. А для меня жизнь полна запретов! Мы с тобой не в равных положениях, Бо!
— Почему?!
— Потому что ты — белый и этот мир твой. Все в нем твое. А моего отца продали на соседнюю плантацию, разлучив с матерью и детьми. Вот в чем вся разница, Бо!
Оба замолчали, напряженно глядя в глаза друг другу.
— Прости меня, Сол, — сказал Бо наконец. — Я идиот. То, что внутри меня, я перенес на весь мир. Я пришел к тебе именно потому, что ты для меня не белый и не черный — ты просто человек, мой соперник. А теперь я вижу, что ты слаб. Я не буду с тобой бороться, Сол. Я тебя жалею.
Бо встал и пошел к двери.
Он чуть не сшиб с ног Уитни, которая возвращалась с подносом, уставленным чашками.
— Я ухожу, Уитни. Прости и ты мне этот ночной скандал. Сол все толково объяснил мне. Вы — черные. И я не смею трогать вас.
Уитни встала на его пути и уперлась подносом в его грудь.
— Нет, Бо, постой. Не знаю, что там тебе говорил Сол. Но я тоже хотела бы решать свою участь. Не к этому ли ты нас все время призывал? Вернись к столу и выслушай меня.
Бо покорно вернулся на свое место.
Уитни поставила поднос на стол. Подошла к своему мужу и обняла его за плечи.
— Я тоже люблю тебя, Бо, — вдруг сказала она. — Но я никогда не брошу Сола. И не потому, что у меня от него дети, что мы муж и жена уже шесть лет. Знаешь, Бо, до встречи с тобой, до нашей работы я, пожалуй, смогла бы оставить его. Но ты научил нас быть гордыми и милосердными. Я остаюсь со своим мужем потому, что горжусь им. Потому что Сол, оступаясь и ранясь, перестает быть рабом. Он становится свободным человеком. Ты ведь тоже не бросил нас, хотя мог найти других актеров, с которыми не было бы стольких хлопот. Это твоя вина, Бо. Это твоя заслуга. Я остаюсь с тем, кому сейчас труднее. Вот теперь можешь уходить.
Редактор видел, что у Сола глаза наполнились слезами.
«Боже мой, — думал он, — все это, оказывается, совсем не абстрактные понятия — равноправие, свобода, честь, достоинство… Ведь вот, для этих людей это смысл их существования!»
Бо поднялся с места. Он выглядел сейчас побитым и раздавленным. Он хотел еще что-то сказать, но только развел руками.
— Да, только не надейся, что я брошу театр, — сказала Уитни. — Я буду работать с тобой. Я всегда буду работать с тобой.
Когда Бо и редактор вышли на улицу, было уже светло. Уже появились редкие прохожие, молочники ставили бутылки у дверей домов, дворники мели тротуары.
На лице Бо была почему-то улыбка умиротворенности.
— Так как, ты говоришь, зовут тех двух пропавших репортеров? — спросил он.
— Билл Найт и Джон Батлер, — ответил редактор.
Кровь и безумие
Джон теперь никак не мог уйти из Лата.
На следующее же утро после своего бегства и возвращения он отправился к Ридеру и напрямик спросил:
— Ридер, вы убили Найта?
Ридер ошалело посмотрел на Джона, вдруг схватился за голову и воскликнул.
— Он шел с Нагом?! Тогда все понятно!
— Что?! Что вам понятно?! — испугался Джон.
— Не знаю, может быть, я не прав. Давай, сынок, пока не будем пороть горячку. В одном я уверен, твой друг жив и ты его скоро увидишь.
Сколько ни пытался Джон выспросить Ридера поподробнее, тот ничего не говорил. Но зато он все рассказал и о своем поселке, и о жизни здесь, о том, как это начиналось и что теперь.
Вокруг Ридера сидело человек десять серьезных мужчин, и все они готовы были подтвердить любое слово, сказанное Ридером.
Действительно, Ридер раньше был полицейским в Техасе. Он даже показал грамоту за отличную службу. Но потом был ранен в стычке с похитителями лошадей. Его шрам и был следом, оставшимся на память от бандитов. Со службой в полиции пришлось расстаться. У Ридера была неплохая пенсия, приличный участок земли, табун хороших скакунов. Ему бы заниматься на своем ранчо и горя не знать. Но не таков был Ридер. Энергия его била через край.
Где-то услышал он, что на Аляске нашли огромные запасы золота. Это были темные слухи, но Ридер загорелся и, бросив все на своего друга, поехал на Аляску.
Про золото здесь слышали, но как-то неопределенно. Куда пойти, где искать, никто толком объяснить не мог. Это теперь уже все знают про реку Клондайк. А тогда — единицы. И тогда Ридер договорился с эскимосом, отправлявшимся домой, чтобы тот доставил его хоть куда-нибудь. Эскимос и привез его в Лат.
Переселенцев здесь еще было мало. Такие же искатели приключений, как и Ридер. Никакого золота в окрестных горах не нашли. Но пристрастились к охоте на пушных зверей. Постепенно поселок вырос, первые поселенцы звали друзей, знакомых, а те в свою очередь других друзей и знакомых. Правда, на месте, узнав, что в Лате золота нет, кое-кто надолго не задерживался, но кое-кто и оставался.
С самых же первых дней Ридер столкнулся с бандой, которая обложила данью эскимосских охотников. Они появлялись здесь регулярно. К их приходу эскимосы уже собирали лучшие шкуры. Какую-то часть своей добычи бандиты отдавали вождю и шаману. Вскоре бандитам этого показалось мало, и они стали грабить переселенцев.
Ридеру это было — острый нож. Он и решил организовать сопротивление бандитам, потому что полицейские не могли защитить поселок. Не пошлет же департамент целый отряд неизвестно на какое время охранять неполную сотню охотников.
Но как только отряд был собран и готов дать отпор бандитам, они вдруг прекратили свои набеги. Поселенцы вздохнули свободно. Но, оказалось, раньше времени. Просто в этих местах появилась другая банда, и начались битвы уже между бандитами. Новая банда победила. Во главе ее и стоит Стенсон.
Самое удивительное, что Ридер этого Стенсона прекрасно знал. Тот тоже служил в полиции и тоже в Техасе. А потом был изгнан за превышение полномочий. Кое-кто рассказывал, что Стенсон охотился за правонарушителями, как за дикими зверями. Он никого не арестовывал. Он всех кончал прямо на месте. Несколько раз под его пулю попали и невинные люди. Полиции пришлось расстаться со Стенсоном. Потом он куда-то пропал. И вот теперь Ридер встретил его здесь. Да, мир поистине тесен.
Стенсон явился к Ридеру и предложил сотрудничество. Он обставил это таким образом, что не грабить собирается мирных жителей, а брать с них налог за безопасность. Поскольку полиция не в силах защитить людей в малых поселках, он берет это на себя. Ну а жители должны платить ему дань.
Ридер отказался. Хотя Стенсон намекал на каких-то высоких покровителей, которые всегда отведут от него карающую руку правосудия.
Стенсон приходил еще несколько раз, пока Ридер не пригрозил, что продырявит его голову, если тот еще хоть раз явится в поселок. С того дня они стали врагами.
Несколько попыток напасть на Лат Стенсон предпринял сразу же после ссоры. Но команда Ридера держалась здорово. Бандиты ушли несолоно хлебавши. Но потом начались настоящие бои. Здесь уже Ридеру приходилось туго. Он действительно понял, что за Стенсоном есть какая-то сила — уж больно хорошо вооружены были его люди, уж больно свободно чувствовали себя на просторах Аляски. Теперь их территория увеличится и захватит Канаду, где, собственно, и расположены основные запасы золота.
Но и Ридера Стенсон не оставит в покое.
— А при чем здесь Наг? — спросил Джон.
— А Наг и был у эскимосов и вождем и шаманом. Это с ним бандиты делили добычу.
— Понятно, значит, нашими руками Наг пытался прикончить вас, мистер Ридер?
— Выходит, так.
— А теперь расскажите мне, Ридер, скольких людей вы потеряли в войне со Стенсоном?
— Мы потеряли уже троих, — мрачно сказал Ридер.
— А вот братья Ники говорят, что убили только одного.
— Они так сказали? — удивился Ридер.
— Вернее, они проговорились. Я спрашивал у них, как вы хороните людей.
— А! Все верно. Одного убили зимой. Мы не могли похоронить несчастного до весны. Одного убили осенью. Земля еще не замерзла.
— А третьего?
— Третий — муж Мэри. Мы послали парня в разведку, и он не вернулся.
— Она не знает об этом?
— Нет. Люди и так против сопротивления бандитам. Они считают, лучше отдать им дань, чем гибнуть. Правда, это касается в основном женщин.
— Теперь понятно, почему у вас тут столько секретности.
— Да, сынок, мы не хотим воевать. И никто не хочет стать мертвым. Мужчины договорились, как можно меньше болтать об опасности.
— Но бандитам мы не сдадимся, — сказал Карл.
— И, может быть, вы мне все-таки объясните, куда пропал Найт?
— Нет, сынок. Давай подождем, — сказал Ридер. — Мне кажется, что ждать придется недолго.
— Ну что ж, тогда я пойду к Нагу и вытрясу из него правду! — заявил Джон.
— Не получится, сынок. Это надо было делать раньше. Утром Наг пропал.
— Ушел?
— Нет, пропал. Из ущелья он не выходил, но его нигде нет.
— Подождите, он же вернулся в Лат под утро. Я сам его видел.
— Это мы знаем. Но из ущелья он не выходил. Клянусь Богом, — сказал Карл.
— Но ведь ваши стражники стоят на единственной тропе, ведущей в Лат.
— Значит, она не единственная, — сказал Ридер.
С этого дня прошла неделя.
Джон как-будто кожей чувствовал все растущее напряжение близкой опасности. Он даже не смог бы объяснить, от чего это исходило.
Каждое утро мужчины и женщины принимались за привычные дела, группками по пять-шесть человек уходили в дальние леса на охоту, строили новые дома из бревен, заготовленных еще летом, выделывали шкуры, чистили ружья и набивали патроны. По вечерам молодежь, как обычно, собиралась в доме Кутана. Джон теперь был там завсегдатаем и любимцем. Маленький оркестрик уже научился играть модное танго, и Джон обучил всех этому танцу. Ридер иногда приходил побеседовать о том о сем, Цезарь подружился с местной детворой и даже несколько раз участвовал в соревновании по стрельбе. Все было вроде бы спокойно. Но тревога все возрастала. Джон видел, как Ридер по нескольку раз на дню собирал мужчин и о чем-то подолгу разговаривал с ними. На страже теперь стояли не двое, а четверо стражников. Ночами Ридер сам ходил их проверять.
Джон тоже не сидел сложа руки. Мэри дала ему ружье своего покойного мужа, но он не пошел охотиться на белок, а отправился в поселок эскимосов в надежде разузнать, где же находится второй проход в ущелье. Эскимосы, правда, ничего не сказали ему. Джон чувствовал, что они чего-то боятся. И тогда он сам начал обходить все ущелье по периметру, ища незаметный проход.
Отношения его с Мэри снова стали отношениями хозяйки дома и жильца, словно не было той безумной страстной ночи, словно вообще ничего между ними не было. Мэри была ровна, приветлива, но не более того.
Только иногда случайно Джон ловил на себе ее взгляд, но она тут же отводила глаза или просто уходила в другую комнату.
Иногда вдруг Джон вспоминал, что он так и не отправил телеграмму в редакцию, собирался пойти в Калли каждый день, но что-то удерживало его. Ему казалось, что события начнутся как раз в его отсутствие.
Как-то вечером Цезарь вернулся домой веселый и уставший, вымокший в снегу и ужасно голодный.
— Сегодня мы наконец играли в полицейских и воров, — с гордостью заявил он. — Мне удалось-таки растолковать этой малышне смысл игры. Меня назначили шерифом. Было здорово, но Тима, который был назначен главарем шайки воров, мы так и не смогли найти.
— Конечно, — сказал Джон. — Тебе ли тягаться с местными мальчишками. Они знают тут каждый кустик.
— Подумаешь, я тоже знаю. Но Тим спрятался так, что даже местные мальчишки не нашли его.
— Надеюсь, он потом вернется домой.
— Он уже вернулся. Вообще-то воры победили, потому что Тиму удалось уложить нас всех из своей засады.
— Вот как!
— Я считаю, это нечестно. Мы договорились, что играть будем только в поселке, а Тим нарушил правила. Он вышел за пределы поселка.
— И его пропустила стража? — удивился Джон. Дело в том, что Ридер запретил кому бы то ни было выходить из Лата в одиночку.
— А там никакой стражи и не было, — сказал Цезарь.
— Что? Стражники не охраняют проход в ущелье?
— Этот проход никто не охраняет, — сказал Цезарь. — Его знает только Тим.
Джон вскочил с места.
— Одевайся мигом, Кам, мы идем туда! Ты покажешь мне этот проход.
— Да темно уже, — сказал Цезарь. — Я и не найду его в темноте.
— Ничего, ты мне покажи хотя бы приблизительно.
— Пожалуйста, — нехотя встал Цезарь и начал одеваться.
Первым делом Джон забежал по дороге к Ридеру.
— Пойдем с нами, — сказал он. — Кам нам покажет, где есть другой проход.
Ридер собрался моментально. По дороге он позвал с собой еще нескольких людей.
— Во! — смеялся Цезарь. — Целая правительственная делегация.
Он провел взрослых через небольшой лес, через ручей подо льдом и привел к скале, с которой красивой искрящейся глыбой спадал застывший от холода водопад.
— Что? Будем ждать, пока растает? — спросил Ридер. Он не очень-то доверял мальчишеским открытиям.
— Зачем? — сказал Цезарь. — Можно и сейчас.
Он зашел за эту стену застывшего льда и позвал:
— Сюда, джентльмены.
Ридер наклонил факел и с трудом протиснулся в щель, из которой раздавался голос Цезаря.
За ним влез Джон.
Здесь действительно был проход. Он был не очень широк, но даже взрослый человек, правда согнувшись, мог по нему пройти.
— Ну что? Двинемся? — спросил Ридер, когда все оказались вместе.
— Конечно, — сказал Джон. — Надо исследовать. Может быть, это просто пещера.
Первым пошел Ридер, держа лампу перед собой. За ним шел Карл, хотя Джон очень просил пропустить его вперед. Джона поставили предпоследним, за ним уже шел только Цезарь.
Метров пятьдесят прошли довольно быстро. Но дальше проход сужался, надо было опускаться на четвереньки.
— Да. Тут непросто пройти, — сказал Карл, плечи которого уже с трудом протискивались между камней.
Он снял свою шубу. То же самое сделали остальные мужчины.
Еще метров через двадцать Ридер вдруг остановился.
— Что? Что там? — заволновались мужчины.
Ридер двинулся вперед. Мужчины тоже и вдруг оказались в огромной пещере, потолка которой почти не было видно.
Летучие мыши облепили стены. Они спали сейчас, а было их множество.
— Жуткое местечко, — сказал Ридер.
Джон остановился как вкопанный. В небольшом углублении стены лежал человек.
Ридер осветил его лампой и сказал:
— Так вот где ты, парень…
Это был труп супруга Мэри. Ридер узнал его только по одежде. Подземные крысы и прочие твари сделали свое дело — только кости неприятно белели в свете ламп.
Ридер наклонился над трупом и сказал:
— Парня расстреляли. Смотрите, задней части черепа нет. Пуля вошла с очень близкого расстояния. Скорее всего, стреляли в упор. Надо будет завтра забрать останки.
Обследовав пещеру, мужчины двинулись дальше и уже скоро снова оказались на открытом пространстве.
Да, это был настоящий проход, о котором никто не знал в Лате. Очевидно, Стенсон тоже не знал, потому что ни разу не воспользовался им.
— Значит, мужа Мэри убили эскимосы? — спросил Джон.
— Его убил Наг, — сказал Ридер. — Видно, парень выследил его и нашел этот проход.
— Но вы же сказали, что его расстреляли.
— Когда спящему человеку стреляют в лоб, это тот же самый расстрел.
— Очень интересно, — сказал Джон. — Он следил за Нагом, а потом взял и уснул вдруг ни с того ни с сего.
— Да, парень, именно так.
— Но как это возможно?
— Не забывай, что Наг — шаман.
— Я не верю во всю эту ерунду.
— А мы верим, — сказал Карл. — Я своими глазами видел, как Наг заставил шевелиться мертвого старика Чарли.
— Точно, — подтвердили другие мужчины. — Все это видели.
— Ну ладно, — сказал Ридер. — Пора возвращаться. Карл и ты, Сэм, останетесь здесь. Потом я пришлю вам смену. Этот проход тоже надо охранять.
— Погодите, мистер Ридер, — сказал Джон. — С этой стороны его охранять бессмысленно. Никто не услышит стражников в поселке, если даже они поднимут тревогу.
— Это верно, — подумав, согласился Ридер. — Значит, будем охранять у водопада.
Бандиты напали на поселок через три дня.
Как ни готовились к нападению жители, а все равно бандиты застали их врасплох.
Да оно и понятно — жили в поселке совсем не солдаты, а простые труженики, которым приходилось весь день заниматься своими делами. Кто-то ушел в лес, кто-то работал по дому, вместе после начала тревоги собрались только минут через десять.
Первыми объявили тревогу как раз стражники возле потайного прохода. Двоих бандитов, показавшихся из-за водопада, они уложили на месте. Те так и умерли с выражением крайнего удивления на лице. Они считали, что именно здесь их никто не будет ждать.
С другой стороны ущелья бандиты накатились лавиной, когда мужчины поселка уже кое-как собрались и заняли оборону в специальных деревянных срубах с бойницами. Поэтому первая атака была отбита.
Джон, конечно, не сидел на месте. Он перебегал от одной группы обороняющихся к другой, везде ему казалось, что самое опасное место не здесь, и он снова перебегал.
Бандиты напали в сумерках, но было их прекрасно видно. Правда, Джон так и не заметил, что уложил хоть одного из своего ружья. Вообще в пылу схватки он мало что понимал. Вдруг ему казалось, что бандиты уже заняли поселок и наступают с тыла, вдруг он принимал своих за чужих. Вдруг он чужих принимал за жителей поселка. Вообще настоящий бой мало походил на стройные описания книжных баталистов. Это было безумие. Именно безумие. Страх, кровь, крики, бестолковщина и бессмыслица.
Как ни старался Джон, он так и не мог понять, где же основные силы бандитов? Где же основные силы поселенцев? То там, то здесь вспыхивали беспорядочные выстрелы, но когда он оказывался на месте, выстрелы раздавались совсем в другой стороне.
Почему-то Джону вдруг показалось, что поселок совсем оголен в месте тайного прохода. Он бросился туда и чуть не нарвался на пулю, которую выпустил вовсе не бандит, а Карл, подумавший, что Джон противник.
Пуля пробила Джону шубу на плече. На секунду Джон застыл, не веря, что в него могли попасть, а потом опрометью бросился к проходу.
И как только залег, здесь действительно началась стрельба.
Оглянувшись, Джон увидел, что рядом лежит Шон. Парень был белым как полотно.
— Ты ранен? — спросил Джон.
— Я не виноват, я не виноват! — закричал Шон истерично. Рука у него была перебита пулей и разбрызгивала дымящуюся кровь. Шон почему-то собирал эту кровь в пригоршню.
Джон подполз к нему и стал перебинтовывать.
— Я не виноват, я не виноват, — причитал Шон. — Они не могли. Они случайно.
Он был в шоке. Джон перебинтовывал руку Шона довольно долго. Мешала шуба. Джон никак не мог найти рану, все было залито кровью. Наверное, Шону проще было бы добежать до ближайшего дома.
— Только ты не ешь снег, — почему-то вдруг сказал Шон.
Джон увидел, что снег пропитан кровью, и его удивила такая бессмысленная забота Шона.
Потом Джон в кого-то палил, а ему отвечали.
Потом у него кончились патроны. И он попросил у Шона. Но тот был без сознания.
Правда, у того, кто стрелял в Джона, тоже, наверное, кончились патроны, потому что и он перестал стрелять.
Джон осторожно высунул голову из своего укрытия и увидел, что от прохода кто-то быстро ползет в его сторону.
«Все, это конец, — подумал Джон. — Сейчас в меня разрядят парочку патронов. Парочку патронов. Парочку патронов…»
Он мысленно повторял про эти патроны, словно замкнулся какой-то крут в голове.
И в этот момент он увидел, что у Шона открыта сумка с боеприпасами. Как он не заметил ее раньше? Почему он просто не взял ружье Шона? Нет, он тоже сходил с ума. Убийство никогда не было делом разумным.
Джон схватил ружье Шона и приготовился стрелять в подползающего врага.
Он понимал, что выстрелить будет трудно. Еще на расстоянии — куда не шло. Ты не видишь лица человека, его глаз, для тебя это что-то вроде куклы. Но стрелять в упор?!!
Джон весь сжался в комок. Если бы он мог, он сейчас заскулил бы тонким голосом, как щенок. Но он не мог даже двинуться. Время словно остановилось. Оно словно решало, кого пустить к Джону — удачу или смерть.
И решило пустить смерть.
Из-за бугра показался ствол винтовки и нацелился черной дырочкой прямо в лоб Джону. За винтовкой выглянуло лицо бандита и в следующее мгновение…
Джон потом часто вспоминал это мгновение. Его палец медленно вдавливал курок, а все существо Джона превратилось в ружейный боек, который злым клювиком ударит сейчас в капсюль. И капсюль даст искру, а она подожжет порох, и тот своими газами вытолкнет на свет Божий свинцовую смерть.
В следующее мгновение Джон не выстрелил, потому что прямо перед собой увидел лицо Найта.
Плохие известия
Скарлетт ехала в Нью-Йорк.
Поездка в Вашингтон ничего не дала. Она побывала на нескольких приемах у видных конгрессменов, встретилась с некоторыми старыми друзьями Ретта, даже проконсультировалась с одним виднейшим адвокатом по такого рода делам, стараясь, правда, скрыть это от Доста, чтобы не ущемлять его самолюбие, но никто всерьез не вник в ее проблемы, никто не дал ей по-настоящему ценного совета. Более того, знакомые искренне удивлялись, когда Скарлетт говорила, что у нее неприятности.
Все считали, что Скарлетт и неприятности — понятия несовместимые. Поэтому, пробыв в Вашингтоне почти месяц, Скарлетт решила, не заезжая домой, отправиться в Нью-Йорк. Собственно, этот совет ей только и дали. Дескать, все дела решаются там, здесь, в Вашингтоне, только подписываются.
У Скарлетт не было особого плана действий. Так, несколько влиятельных знакомых, с которыми она и собиралась повстречаться. Ну и, конечно, с Джоном и Бо. Кэт была во Франции.
Она дала телеграмму и Бо и Джону, надеясь, что хоть кто-то из них встретит ее.
Вся эта история с документами и судами уже порядком утомила Скарлетт. Она только руками разводила, как это вышло, что именно на нее свалилась такая напасть. Всю жизнь ее мысли и дела были далеки от судебных канцелярий и присутственных мест. Ее мысли вообще были далеко от мелочей жизни, она жила в других масштабах, в другом измерении. Любовь и ненависть, доброта и верность, дружба и одиночество — вот те незыблемые вехи, по которым шла ее жизнь. Только во время войны она думала о хлебе насущном, но тогда об этом думали все. И даже та давняя забота была окрашена багровыми красками трагизма, борьбой за жизнь. А теперь она сама себе вдруг стала напоминать старую скрягу, которая дрожит над куском земли, интригует, мелко злобствует.
Да, обстоятельства изменили ее, ход ее мыслей, мечтаний, надежд. Если раньше она мечтала о любви, то теперь о благоприятном решении суда. Если раньше надеялась на возвращение любимого, то теперь на благосклонность присяжных. Если раньше думала легко и весело, то теперь логично и скучно.
«А может, бросить все это? — иногда вдруг озарялась она захватывающей идеей. — Оставить и все эти суды, и все эти тяжбы. Денег хватит, а тратить жизнь на залы заседаний — стоит ли?»
Но идея эта уступала одному очень простому аргументу. Речь идет не о куске земли, а о Таре, о месте для нее почти что святом, как земля обетованная для иудеев. Там был для нее и рай и ад, там она рожала и хоронила, там любила и ненавидела, там родилась сама и там умрет. Одним словом, там была ее родина.
На вокзале Скарлетт никто не встретил. Она спросила у проводника, вовремя ли пришел поезд? Оказалось, что даже опоздал на десять минут. Она все-таки еще немного подождала, но никто так и не появился.
Некий джентльмен из соседнего вагона предложил ей помощь, и она согласилась. Он вызвал носильщика, нанял карету и, отправив Скарлетт в гостиницу, пожелал счастья и удачи.
Переезд страшно утомил Скарлетт, и поэтому она до вечера пролежала в гостинице, отдыхая после дальней дороги.
Утром она отправила боя в редакцию, где работал Джон, и на квартиру Бо с записками, в которых мягко укоряла обоих за невнимание.
Бой вернулся через два часа и сообщил, что в доме Бо никого нет, консьержка сказала, что Бо уехал со своей театральной труппой в Европу. А из редакции он принес конверт. В нем было небольшое письмо, подписанное главным редактором:
«Уважаемая миссис Скарлетт О’Хара. Имею честь пригласить Вас посетить редакцию газеты сегодня в три часа пополудни по весьма интересующему Вас неотложному делу. За Вами будет выслан автомобиль, который будет ждать Вас у гостиницы в половине третьего.
С уважением главный редактор Хьюго Рескин».
Письмо это встревожило Скарлетт не на шутку. Со слов боя она поняла, что Джона в редакции нет. С какой стати редактору просить ее о встрече? Тут могут быть только две причины — в газете очень довольны Джоном и собираются наговорить ей кучу комплиментов или, что вероятнее, с Джоном что-то случилось.
Скарлетт взглянула на часы — было двенадцать часов. У нее еще было два с половиной часа в запасе. Но куда девать этот запас, куда девать себя, если сердце вдруг тягостно заныло от предчувствия какой-то страшной беды.
Скарлетт попыталась отвлечься, вышла на улицу и прошлась по магазинам, но это занятие ей никак не помогло. Более того, она вся извелась, потому что во всех магазинах смотрела не на платья, шляпки, зонтики или меха. Она везде искала настенные часы. Получалось, что именно за этим она и заходила в шикарные магазины. Хотя ее собственные часы шли отлично.
На ланч она не пошла, потому что понимала — кусок ей в горло сейчас не полезет.
Потом решила, что не будет дожидаться, а прямо сейчас отправится в редакцию. Но теперь оказалось, что уже два часа и автомобиль за ней придет очень скоро.
К парадному входу гостиницы она спустилась за пятнадцать минут до назначенного времени и только мешала входившим и выходившим из гостиницы людям.
Ровно в половине третьего подъехал автомобиль.
Скарлетт уже было бросилась к нему, но из автомобиля вышел тот самый джентльмен, который помог ей на вокзале.
— Добрый день, миссис…
— Скарлетт О’Хара, — представилась Скарлетт, заглядывая джентльмену за плечо.
— Миссис Скарлетт. Очень приятно. Разрешите в таком случае и мне представиться: Тимоти Билтмор. У вас какие-то сложности? Может быть, я чем-нибудь смогу вам помочь?
— Нет-нет, спасибо, мистер Билтмор.
Скарлетт увидела, что к гостинице подъехал другой автомобиль, и оттуда вышел водитель с листком бумаги в руках.
— Простите, сэр, вы не из редакции? — остановила его Скарлетт.
— Да. А вы не миссис Скарлетт О’Хара? Я за вами. Садитесь, пожалуйста.
— Всего доброго, мистер Билтмор, — попрощалась Скарлетт и не без опаски села в автомобиль.
Билтмор стоял на улице, провожая взглядом автомобиль, пока тот не скрылся за поворотом.
— Скарлетт… Скарлетт О’Хара… Что-то знакомое, — сказал он.
Редактор встретил ее настолько радушно, насколько это вообще возможно.
И от этого предчувствия Скарлетт еще больше утвердились.
— Как поживаете, что нового в Джорджии? — сыпал вопросами редактор, не очень, впрочем, дожидаясь ответов. — Слышал, у вас в этом году довольно холодная зима. А сколько времени поезд идет до Нью-Йорка? Впрочем, это все равно быстрее, чем лошадьми, правда? Хотя мне, миссис О’Хара, немного жаль, что лошади пропадают с наших улиц. Они придавали им какую-то романтичность и теплоту…
— Мистер Рескин, пожалуйста, скажите мне, что случилось с Джоном? — перебила его Скарлетт довольно грубо.
Редактор вздохнул.
— А когда вы получили нашу телеграмму? — спросил он.
— Телеграмму?! — сердце Скарлетт упало. — Но я не получала телеграммы.
— Странно, мы послали ее уже давно…
— Меня не было дома… Но что случилось, скажите же ради Бога? — вскричала Скарлетт. — Он?.. Он?..
— Нет-нет, что вы! Что вы! — замахал на нее руками редактор. — Нет-нет! И не смейте даже об этом думать! Что вы!
— Тогда зачем же вы вызвали меня? Зачем посылали телеграмму?! Ответьте же, наконец!
— Дело в том, миссис О’Хара, что ваш сын… От него очень давно нет никаких известий.
— Известий?! А… А он что, пропал? — спросила Скарлетт и поняла, как глупо прозвучал ее вопрос.
— Ну не совсем… Просто от него нет известий уже два месяца.
— Но можно было послать к нему домой… Он, может быть, работает в другом месте…
— Да-да, вы же ничего не знаете… Джон уехал на Аляску. Это было редакционное задание. Но…
— На Аляску? Зимой?
— Летом там невозможно передвигаться с места на место… Только зимой. Понимаете, там можно передвигаться только по снегу… А летом там все тает и передвигаться невозможно… А по снегу, зимой…
— К черту этот снег! К черту Аляску! — закричала Скарлетт. — Где мой сын?!
— Только не волнуйтесь так! Его ищут. Мы подняли на ноги полицию. Его ищут, его обязательно найдут.
В дверь постучали.
— Нельзя! — заревел редактор. — Я занят!
— Значит, уже два месяца… — сказала Скарлетт.
— Ну, не совсем два. Полмесяца надо отбросить на дорогу. Получается полтора, хотя тоже немало.
В дверь снова постучали.
— Убирайтесь! Я занят! — закричал редактор.
— Но, может быть…
— Вот-вот, я тоже думаю, что причин для беспокойства нет, — подхватил редактор. — Хотя они могли бы сообщить, что задерживаются. Слава Богу, у нас теперь есть телеграф… Да я же сказал, вон!!! — снова закричал он, потому что в дверь снова постучали. — Простите. Это редакция. У всех дела. Мы готовим вечерний выпуск…
— Он жив? — напрямик спросила Скарлетт и так взглянула в глаза собеседнику, что тот, готовый уже высыпать кучу утешительных слов, промолчал и только развел руками.
— Нам остается только ждать и надеяться, — сказал он. — Только ждать и надеяться.
— Нет, — сказала Скарлетт, помолчав. — Ждать я не умею. Я не могу ждать. И не буду.
— Вы хотите?..
— Да, я сама отправлюсь за ним. Узнайте, пожалуйста, когда ближайший рейс на Аляску.
— Но это… Это имеет мало… Мне, кажется, миссис Скарлетт, что это не очень хорошая мысль, — нашел самую мягкую форму редактор. — Чем вы сможете быть полезной в его поисках?
— Не знаю. Но здесь я сидеть тоже не могу…
— Хорошо. Я сейчас же узнаю расписание. Это быстро, уверяю вас. — Он поднял трубку телефона и попросил соединить его с пароходной компанией. — Вы остановились в гостинице? — спросил он, пока телефонистка соединяла.
— Да.
— Вам удобно там?
— Вполне.
— Алло! Алло! Добрый день, — заговорил он в трубку. — Вы не можете? Алло! Очень плохо вас слышу! Говорите, пожалуйста, громче! Алло! — закричал он. — Я хотел узнать у вас расписание рейсов на Аляску!!! На Аляску!
— Для этого не стоит так надрываться, можно просто открыть дверь.
Скарлетт обернулась на голос и увидела входящего в кабинет джентльмена в лисьей шубе, широко улыбающегося и раскинувшего руки для объятия.
— На-а-йт!!! — закричал редактор, вскакивая со своего кресла. — Найт!
Вошедший сгреб редактора в охапку, и тот потонул в пышном меху шубы.
— Негодяй! Негодный мальчишка! — чуть не плакал редактор. — Куда же ты пропал?! О!.. Да, Найт… Это… — вдруг замешкался редактор. — Это миссис Скарлетт О’Хара… — и такая мольба была в его глазах.
— Миссис Скарлетт?! — воскликнул Найт. — Вы здесь?
Редактор думал, что у него сейчас разорвется сердце.
— А Джон…
— Что Джон?!! — в один голос воскликнули Скарлетт и редактор.
— Джон поехал к вам в гостиницу. Он нашел дома вашу телеграмму.
Скарлетт поднялась с кресла, шагнула к Найту и мягко осела на пол.
Прощай, Лат
Как Джон потом благодарил Бога, что не выстрелил, что палец его застыл на самой грани, не дожал какую-то сотую долю миллиметра.
То же самое думал и Найт.
Как они катались по снегу, тиская друг друга в объятьях, как, забыв о страшной стрельбе вокруг, кричали друг другу какие-то слова, смеялись и хлопали друг друга по спинам и плечам. Как чуть не плакали от счастья встречи и от того, что судьба уберегла их от убийства друга.
Бой закончился без них. Закончился полной победой Ридера. Стенсона среди убитых не нашли.
А убитых было много. Четверо бандитов и трое поселенцев остались на снегу со страшными смертельными ранами. Еще больше было раненых. Для бандитов пришлось даже наскоро сооружать нечто вроде госпиталя.
Пленных, а были и такие, пришлось запереть в том самом подвале, где когда-то провел полчаса Джон.
Срочно были отправлены люди за полицейскими, чтобы те забрали бандитов.
Джон и Найт решили, что дождутся полицию и поедут домой вместе с ней.
Первые дни напролет Джон и Найт провели в разговорах. А поговорить, разумеется, им было о чем. Джон открывал Найту глаза, а тот требовал подтвердить каждое слово.
Все дело в том, что Найт до последней минуты был уверен — он в особом отряде полиции, который намерен положить конец всем безобразиям Ридера. И теперь переменить свое убеждение ему было непросто. Джон познакомил Найта и с самим Ридером, и со всеми своими новыми друзьями. Найт с пристрастием расспрашивал их обо всем и постепенно начинал понимать, в какую дурацкую, мягко говоря, историю он влип. Но окончательно убедили его разговоры с пленными и ранеными бандитами. Да, среди них тоже были бывшие полицейские, кое у кого даже сохранились полицейские значки каким-то чудом. Но с законом они были явно не в ладу.
— Как легко обмануть того, кто хочет обманываться, — сказал Найт. — Знаешь, я ведь и сам видел, что у Стенсона что-то не так. Но искал и даже находил этому всякие оправдания вроде — у них тяжелая работа, с преступниками не воюют в белых перчатках, суровая жизнь огрубила этих людей. Правда, Стенсон старался еще не подпускать меня к другим. Я и этому нашел оправдание — профессиональные секреты. Нет, Бат, я верил этому человеку во всем.
— Да и я бы поверил, — признался Джон. — Ведь все складывалось, как в добром старом авантюрном романе — забитый эскимос, злой завоеватель, благородный полицейский… Я ведь тоже чуть не наделал глупостей.
— Ты чуть, а я наделал. Я ведь стрелял в этих людей. Слава Богу, что не попал. Но ведь мог, Бат, больше того, очень хотел попасть! — с отчаянием говорил Найт.
— Это понятно.
— Нет, это не понятно! Я ведь репортер, человек со стороны. Я не судья, я информатор. Я не имею права делать выводы, а тем более участвовать в событиях. А я участвовал, вот и ослеп! Я плохой репортер, Бат! Я очень плохой репортер!
— Ты человек, Найт. Это важнее. Ты не мог не участвовать.
— Нет, мог, — жестко сказал Найт. — Я просто вдруг возомнил себя воплощением кары небесной, справедливости и истины. Ведь была же у меня гаденькая мысль, Бат, что я вот приду — и сразу во всем настанет порядок и благоденствие. Тщеславная, подлая мыслишка! И я мог стать бандитом! И я мог убить неповинного человека. Ты оказался мудрее меня, хотя ты еще мальчишка. И это тоже меня злило. Я ведь чувствовал, что ты прав. Я чувствовал это. Но как я мог согласиться с тем, что прав ты, бывший рассыльный, деревенщина, провинциал, а не я, интеллектуал, утонченная натура! Знаешь, Бат, я негодяй.
— Перестань, Найт. Мы оба получили хороший урок. Ведь я тоже думал, что прекрасно разбираюсь в людях. Более того, они мне были скучны, так как казались слишком уж понятными. Больше всего в правоте рассказа Нага меня убедило знаешь что? Лицо Ридера. Конечно, подумал я, это лицо настоящего преступника.
— А у Стенсона, — сказал Найт, радуясь совпадению ошибок, — наоборот, весьма благообразное лицо. Такое, знаешь, открытое, простое, ну просто гордость Америки.
— Очень, знаешь, мудрую мысль мы открыли с тобой, Найт, — внешность обманчива, — рассмеялся Джон.
— А ты знаешь, чему учит история? Тому, что она ничему и никого не учит, — грустно сказал Найт.
Отряд полицейских прибыл через неделю. Наступило время прощаться с поселком.
Джон обошел всех своих новых друзей и знакомых. Даже за этот короткий срок их у Джона появилось много. Карл, братья Ники, даже Шон, который уже выздоравливал, в чем немалая заслуга была Мэри, не отходившей от раненого ни на шаг.
Ну и, конечно, Джон весь вечер напролет просидел с Ридером.
— Теперь он сюда не сунется, — сказал Ридер. — Скорее всего он уже на материке. Здесь ему оставаться нельзя. Вся полиция Аляски гоняется за ним.
— Удивительно, что Стенсона не ловили до сих пор, — сказал Джон.
— Да, это удивительно, — согласился Ридер. — Но, думаю, на этот счет тебя, сынок, может просветить твой друг Найт.
— В каком смысле? — не понял Джон.
— В том смысле, что за Стенсоном стоит кто-то весьма могущественный.
— Не думаю, — сказал Джон. — Кому захочется рисковать своим положением ради обыкновенного бандита?
— Я, сынок, проработал полицейским долгие годы и, как ты понимаешь, всего навидался. Люди всегда остаются людьми. Хорошие — хорошими, а плохие — плохими, какие бы высокие посты они ни занимали. Мы арестовывали миллионеров, попавшихся на краже зонтика или коробки сигар. Мы арестовывали политиков за содержание борделей… Джон, всех плохих людей мы не арестовали.
Обоз отправлялся рано утром.
Весь поселок вышел провожать Джона и полицейский отряд. Люди празднично оделись, на лицах были улыбки и слезы. Джон еще раз попрощался со всеми, обещал, что когда-нибудь обязательно вернется…
Обоз тронулся.
Вот они проехали последний дом, вот вошли в узкое ущелье, вот и будка стражников.
Джон соскочил с саней, потому что увидел возле будки Мэри.
Он подбежал к ней и остановился в нерешительности. Обнять ее? Просто пожать руку? Или сказать — прощай, Мэри?
Она вдруг наклонилась, взяла его за руку, сдернула меховую рукавицу и прикоснулась губами к его запястью.
— Что ты! — испугался Джон. — Ты что, Мэри?!
Мэри подняла на него полные счастливых слез глаза и прошептала:
— У меня будет ребенок.
Мать и сын
Первые дни сын и мать не могли отойти друг от друга. Джон получил в редакции неделю отпуска, поэтому все свободное время проводил с матерью.
Она переселилась в его дом, который показался ей слишком шикарным для простого репортера, но Джон пояснил происхождение дома и познакомил Скарлетт со стариком Джоном.
Оказалось, что Скарлетт Джона помнит. Тот, конечно, был помоложе, но не узнать его Скарлетт не могла. Ведь это она гналась за ним целых двадцать миль.
— Да, за все в мире надо платить, — закончил воспоминания своей любимой присказкой старик. — Наконец вы меня догнали.
Конечно, Скарлетт очень хорошо приняла Найта. Тот понравился ей, хотя она не разделяла безумные восторги сына.
— Да что ты, мама! Он чудесный человек!
— Я не спорю, Джон, он очень приятный, — мягко поправляла сына мать.
Джон старался показать ей все достопримечательности Нью-Йорка, все театры, выставки и музеи. Он забывал, что у матери уже не так много сил, как у него, и удивлялся, что она отказывалась, скажем, после музея идти в кабаре.
— Тебе неинтересно? — спрашивал он.
— Нет, сынок, я просто устала.
Найт выслушал рассказ Скарлетт о ее проблемах и на следующий же день подключил к делу всех своих информаторов.
— Я что-то слышал об этом краем уха, — сказал он. — Думал, так, сплетни. Оказывается, дело серьезное.
Он полностью согласился с догадками Доста о том, что за Кларком стоит какой-то правительственный чин, узнавший о государственном проекте раньше других и решивший нагреть на этом руки.
— Если мы найдем что-нибудь, — сказал он, — я хотел бы иметь эксклюзивное право на этот материал. Это может быть сенсацией!
— Сначала давай добьем историю Лата, — напоминал ему Джон.
— Это само собой.
Газета из номера в номер печатала уже захватывающую историю двух репортеров, оказавшихся по разные стороны баррикад. Тираж газеты вырос вдвое, ровно во столько же выросли зарплаты Найта и Джона.
Скарлетт посетила всех своих друзей в Нью-Йорке и очень удивлялась, что ей внимания уделяют меньше, чем Джону.
— А я и не думала, что ты так знаменит, — слегка иронично говорила она.
— Да брось, ма, это так, суета, — скромничал Джон.
— Из этой суеты состоит жизнь, сынок, — сказала Скарлетт. — Я вот тут подумала и поговорила со стариком — а не купить ли тебе газету? — вдруг спросила она.
Эта мысль никогда не приходила Джону в голову. Он уставился на мать, не зная, что ответить.
— Ты был бы совершенно свободен, делал бы свое дело так, как считаешь нужным, — продолжала она. — Бизнес этот — стабильный, честный, даже почетный. Если тебе не хватит денег, я могла бы добавить.
— Не знаю, что и ответить, — сказал Джон. — Во-первых, я никогда не думал над этим, а во-вторых, ну какой из меня владелец газеты? Мне иногда и пиво не продают, считают, что я мальчишка.
— Ерунда. Молодость — это тот недостаток, который, к сожалению, проходит.
— Нет, мама, не хочу я покупать газету, — сказал Джон. — Во всяком случае, пока я к этому не готов.
В один из вечеров Джон повел мать в синематограф. Об этом просила его Скарлетт. Она ни разу не видела этого чуда. Впрочем, Джон и сам хотел еще раз посмотреть на то, чем предлагает ему заниматься Найт.
Все происходило в небольшом кафе на пятой авеню. Джон ни разу не был здесь, поэтому опасался, что это место может не понравиться матери.
Но кафе было милым, скромным и чистым. Публики было много, но не шумной, а вполне достойной.
Джон заказал кофе с вишневым пирогом и молочный коктейль.
Показывали три фильма. Первый назывался «Чудесные виды Парижа». Это был обыкновенный набор фотографических открыток с той только разницей, что фигурки людей на них двигались.
Второй фильм был комедией, во всяком случае, он на это претендовал. Назывался «Обворованный вор».
Какой-то немолодой человек все время бегал и все время падал. А потом его лупили, а потом он кого-то лупил. Но все кончилось хорошо, и он стал владельцем замка.
Фильмы были короткими, минут по десять каждый. Публика никак на них не реагировала, позвякивали ложечки, чашки, бокалы. Над комедией смеялся только один господин с длинными усами.
После второго фильма включился свет и было объявлено, что перерыв продлится десять минут.
— Ну вот тебе и синематограф, — сказал Джон, оборачиваясь к матери.
И вдруг увидел, что она просто потрясена. Наверное, у нее было детское желание встать и заглянуть за белое полотно, на котором только что было изображение.
— А как это делается? — по-детски спросила она.
— Движущееся фото, — пояснил Джон, который и сам толком не знал, как это делается.
— И там никого нет? — все-таки выказала она свое затаенное желание, показывая на экран.
— Нет, ма, там — никого. Это все вон из того аппарата, — показал Джон в другую сторону на проекционный аппарат.
— Джон, а завтра они будут показывать? — спросила Скарлетт.
— Ты хочешь пойти еще раз?
— Да, конечно. Мы не будем больше тратить вечера на всех этих кузин, троюродных тетушек и внучатых племянников. Мы, Джон, будем ходить в кинематограф.
— Синематограф, — поправил Джон.
— Вот-вот, именно!
Но самое удивительное случилось, когда начался третий фильм, который назывался «Разбитое сердце». По жанру это была мелодрама. Некая бедная, но очень красивая девушка безответно влюблялась в красавца лорда. Зная, что она бедна, девушка ужасно горевала, а лорд вел веселую жизнь и на девушку внимания не обращал. Лорды не обращают внимания на бедных девушек. Но девушка была еще старательна и трудолюбива. За это хозяйка отвалила ей все свое приданое. Теперь уже лорд стал ухаживать за девушкой, но она отвергала его, памятуя о недавней холодности красавца.
Все заканчивалось хорошо. Лорд и девушка целовались на фоне замка, взятого, наверно, на прокат из предыдущего фильма.
— Не смотри на меня, — сказала Скарлетт, когда зажегся свет. — Я плачу.
— Что случилось, ма? — испугался Джон.
— Нет-нет, ничего… Это удивительный фильм… Все, как у нас с Реттом, — сказала Скарлетт.
Джон не верил своим ушам. Его мать, которая язвительно высмеивала и куда более правдивые и талантливые романы, плакала над этой подделкой.
Но самое удивительное, что она не одна плакала в зале кафе. У многих женщин и даже мужчин в руках мелькали платки.
«Я, наверное, ничего не понимаю в людях и в искусстве, — подумал потрясенный Джон. — Неужели они не видят, что все это ненастоящее, картонное, плохо разыгранное. Ведь это можно сделать куда лучше! Тоньше, душевнее, красивее! Скажем, то место, где они встречаются после долгой разлуки. Она должна быть вся в черном, а он со скромным букетом в руках. Людный перрон. Они не могут пробиться через толпу и просто стоят, глядя друг на друга. Они разговаривают глазами… Стоп! Что это я? О какой ерунде думаю!»
Домой шли пешком, потому что у Скарлетт была охота прогуляться. Она мурлыкала под нос какую-то мелодию, которая была, очевидно, популярна в ее молодости. Улыбка меланхолии блуждала на ее все еще прекрасном лице.
— А у тебя есть девушка? — спросила она.
— Есть, — сказал Джон.
— Ты должен меня обязательно с ней познакомить.
— Конечно, мама, обязательно. Только сначала мне надо ее найти.
— Найти?
— Да…
И Джон рассказал матери всю историю своей любви вплоть до того дня, когда он, уезжая на Аляску, не нанял частного сыщика для розыска Марии.
— Вчера этот джентльмен сообщил мне, что семья Марии уехала в Италию.
— Как грустно… Ты обязательно должен разыскать ее.
— Конечно. Как только чуть-чуть освобожусь, съезжу к ней на родину и заберу ее сюда. Вот тогда вы и познакомитесь.
С этого вечера походы в синематограф стали регулярными.
А с утра Джон и Найт запирались вдвоем в кабинете и писали очередную статью о своих похождениях на Аляске. Работали они весело, легко, нужные слова находились словно сами собой, статья была готова уже через полтора часа, но Джон и Найт не спешили покинуть уютный кабинет. Они рассаживались по мягким кожаным креслам и увлеченно беседовали обо всем — о политике, о моде, о войне, об автомобилях, а как-то даже стали спорить о том, ходят ли по улицам русских городов медведи.
Но в тот день разговор принял совершенно неожиданный оборот. Они как раз завершали серию и подходили к самым последним дням в Лате.
Страшный бой описывали оба. И оказалось, что впечатления обоих были одинаковы — безумие, кровь, ужас, смерть.
— Знаешь, мне не нравится конец этой истории, — сказал вдруг Джон.
— Почему? Тебе хотелось бы, чтобы нас убили? Мы же не сочиняем, мы излагаем факты.
— Дело не в этом. Вот послушай, мы ведь с тобой пишем документальную историю, а получается, как ни верти, авантюрный роман со счастливым концом — справедливость восторжествовала, все счастливы, восходит солнце.
— Но так было, — сказал Найт.
— Это-то меня и пугает. Что-то в этой истории недоговорено. Что-то укрылось от нас или мы не сказали всей правды.
— Ты хочешь сказать, что в жизни не бывает счастливых концов?
— В жизни все бывает. Я говорю о нашей истории.
Найт поднялся со своего кресла и прошелся по кабинету. Остановился у книжного шкафа, разглядывая корешки книг.
Джон снова склонился над пишущей машинкой.
— Помнишь, когда убили Янга? — сказал вдруг Найт. — Я сказал тогда, что…
— …здесь такой запашок, что свалит с ног любого злодея, — продолжил Джон. — Я дословно запомнил. Но почему ты сейчас?..
— Потому что я был прав тогда, Бат. А ты прав сейчас.
Найт говорил, стоя спиной к Джону, тихо и очень внятно.
— Янг и Лат? Какая связь?
— Договоримся так, — повернулся Найт, — все, что я скажу, останется между нами. Никаких имен, никаких подробностей. Согласен?
— Нет. Я не согласен. Если ты мой друг, я должен знать то же, что и ты.
— Именно потому, что ты мой друг.
— Найт, что за девичьи секретики? Что за туман? — разозлился Джон. — Честное слово, это какой-то дурной вкус!
— Тогда забудь, — сказал Найт. — Тогда пишем счастливый конец.
— Тогда я вообще ничего писать не буду! — вскочил Джон.
— Значит, я сам допишу!
— Ты сам допишешь?!
— Да, сам!
Они с ненавистью смотрели друг другу прямо в глаза.
— Ты понимаешь, что это конец, Найт? Ты понимаешь, что я больше не захочу с тобой иметь никаких дел? — спросил Джон.
— Понимаю, успокойся. Не надувай щеки, — ответил Найт.
— Хорошо, тогда дописывай статью и…
— Я уберусь, уберусь, не беспокойся, — улыбнулся Найт. — Могу, впрочем, здесь и не дописывать.
Он выдернул из машинки лист, собрал остальные, аккуратно сложил их в папку и направился к двери.
Джон был потрясен. Он был раздавлен, уничтожен. Он был убит. Он молил Бога, чтобы все это оказалось дурным сном, глупой шуткой. Ну, конечно, сейчас Найт остановится, улыбнется и скажет: «Здорово я тебя надул, Бат?»
Но Найт не обернулся. Он вышел из кабинета и аккуратно прикрыл за собой дверь.
Через два дня позвонил Билтмор. Он пригласил Джона к себе, зная, что тот собрался уезжать в Европу.
— Европа, как болото, она затягивает человека без следа, — сказал Билтмор.
— К сожалению, я не смогу принять вашего предложения, сэр. Ко мне приехала мать. Я не могу оставлять ее надолго.
— Ну и не надо. Я с удовольствием познакомлюсь с вашей матушкой, если она, конечно, согласится посетить мой дом.
— Билтмор… Билтмор… — задумалась Скарлетт, когда Джон сообщил ей о приглашении. — А! Некий джентльмен помог мне добраться с вокзала до гостиницы. Его тоже звали Билтмор. Может быть, это один человек?
— Может быть. Так что мне ответить ему?..
У Билтмора была небольшая вечеринка. Три-четыре пары седых джентльменов с дамами расхаживали по дому и тихо переговаривались между собой. Здесь же была и Эйприл. Увидев Джона, она вся как-то напряглась, но потом взяла себя в руки и была милой и приветливой.
— А я знаком уже с вашей матушкой, — сказал Билтмор, встречая Джона и Скарлетт.
— Да-да, — улыбнулась Скарлетт. — Вы тот самый ангел-хранитель.
— Ну, какой я ангел? — улыбнулся Билтмор. — Я скорее змий-искуситель.
Джон снова был в центре внимания.
Пожилые джентльмены оказались довольно высокими правительственными чиновниками, был среди них и еще один конгрессмен.
— Действенная часть вашего пребывания на Аляске нам более или менее известна. Мы с удовольствием читаем ваши репортажи, — сказал один из присутствующих. — Конечно, живой рассказ куда богаче газетных строк. Но не могли бы вы, мистер Батлер, рассказать вот о чем — существуют ли на Аляске перспективы больших правительственных программ? Я имею в виду природные условия, людские ресурсы, настроения жителей.
— Да-да, нас очень интересует этот вопрос, — сказал другой джентльмен, который и был конгрессменом.
— Я не специалист… — начал Джон.
— И слава Богу! — сказал Билтмор.
— …я обыкновенный путешественник. Наверное, на эти вопросы трудно ответить, побывав на Аляске всего один раз. Но я уверен почему-то, что земля эта имеет большое будущее. Я скорее сужу по настроению людей. Наверное, в них возродился дух наших предков, которые покоряли обширные земли Америки. Дух первооткрывателей. Только более цивилизованный.
— И люди поедут туда?
— Люди не хотят оттуда уезжать, это я знаю точно. А природные условия — что ж, в России, я знаю, природные условия не менее суровы. А это богатейшая страна.
— Да-а, — задумчиво протянул конгрессмен. — Значит, можно во второй раз открыть Америку?
— Можно, — улыбнулся Джон. — Только знаете, что я хотел сказать в первую очередь? Не надо открывать Аляску.
— То есть? — не понял конгрессмен. — Вы не советуете?
— Нет, я прошу.
— Интересно, — сказал Билтмор.
— Мне страшно становится, когда я представляю, как в этом диком, прекрасном, нетронутом краю с чистым снегом и бескрайними лесами появятся дороги, задымят фабрики и заводы, загрохочут поезда, завизжат пилы… Вы знаете, что снятый верхний слой почвы восстанавливается там только через двести лет. То есть двести лет не будет травы, цветов, деревьев — голая мерзлая земля.
— Боже, как же мы будем жить без бабочек? — услышал вдруг Джон язвительный голос за спиной.
Он обернулся — в дверном проеме стоял молодой Янг.
И снова Джона резануло — где же он видел его?
— Простите, леди и джентльмены, добрый вечер, извините за опоздание. Простите меня и вы, мистер Батлер, но я не могу с вами согласиться при всем моем огромном к вам уважении.
Янг вошел в комнату и присел на свободный стул.
— Вы говорите — двести лет. Но человек живет сегодня. Ему сегодня надо есть, пить, одеваться, готовить пищу, читать, в конце концов. Да что там! Это то же самое, что положить рядом с голодным красиво испеченную сладкую булку и сказать ему — не трогай, она слишком хороша, а ты обкусаешь ее края, ты ее вообще уничтожишь! Пусть она останется такой, как есть.
Собравшиеся улыбнулись остроумному сравнению.
— Это верно, — сказал Джон, — голодный съест все. Я знаю, кое-где едят и людей. Но я о другом. Если вы даже обыкновенный кусок черствого хлеба положите перед матерью, она не станет его есть — она оставит детям.
— Да, — вдруг вступила в разговор Скарлетт. — Как мать, я не могу не согласиться с Джоном. Чаще, джентльмены, советуйтесь с матерями.
Потом всех пригласили к столу. Так получилось, что Джон оказался рядом с Эйприл и Янгом. Почти все время они молчали, потому что все внимание за столом собрал Билтмор. Он очень смешно рассказывал о привычках президента, о его небольших слабостях и как некоторые чиновники-подхалимы стали этим слабостям подражать.
— Я слышала, вы уезжаете в Европу? — спросила Эйприл.
— Да.
— Скоро?
— Через неделю, — сказал Джон, хотя такого точного срока для себя не устанавливал.
— И куда?
— В Италию. Потом, скорее всего, во Францию.
— По делам? Я имею в виду — по делам газеты?
— Нет. По своим.
— А как же газета?
— Я ушел оттуда.
— Досадно.
— Действительно, досадно, — вступил в разговор Янг. — Мне нравились ваши статьи, хотя и не все.
— Благодарю вас.
— Это я должен вас благодарить. Знаете, вы настоящий полемист. Сегодня вы преподали мне замечательный урок риторики.
— Это была не риторика, — сказал Джон. — Я действительно так думаю.
Джон вдруг потерял интерес к Эйприл и Янгу, потому что увидел, как Скарлетт, которая сидела рядом с Билтмором, о чем-то оживленно с ним разговаривает.
В этом не было бы ничего удивительного, если бы Джон не заметил в глазах, жестах, улыбке матери что-то такое, что появлялось в ней, когда она говорила с отцом.
Услышать, о чем они разговаривают, было невозможно, потому что все за столом говорили. Джона удивило это наблюдение. Удивило и слегка задело. Ведь это касалось памяти об отце.
На весь оставшийся вечер настроение у него было испорчено. А Скарлетт, наоборот, чувствовала себя прекрасно — это было видно. Джон просто не хотел замечать, но мать его словно помолодела лет на тридцать. Она весело и от души смеялась, изящным жестом, чуть кокетливо поправляла выбившуюся прядь волос, внимательно слушала Билтмора, особенным образом прищурив глаза, от чего лицо ее приобретало загадочность.
Когда они вернулись домой, Джон спросил:
— О чем это вы так мило беседовали с хозяином?
Реакция Скарлетт была неожиданной. Она вдруг вспыхнула вся, растерялась, натянуто улыбнулась и сказала:
— Да так, пустяки.
Когда приедет муж?
В Лондоне гастроли труппы прошли с огромным успехом. Бо только успевал принимать поздравления и восторженные похвалы. Англия, при всей ее консервативности, оказалась куда более терпимой, чем Америка. Скандалов не было, хотя и тут появлялись какие-то мрачные личности, писали на афишах спектакля угрозы, молча стояли у входа в театр с плакатами на груди.
Бо было скучно. Спектакль шел, актеры играли, зрители аплодировали. Родина Шекспира приняла «Отелло» благосклонно. Он бы, наверное, запил снова или бросил все и уехал куда глаза глядят, хоть в ту же Японию. Почему в Японию, Бо не смог бы пояснить никому, да и самому себе. Просто ему казалось, что эта закрытая от иностранцев на глухой запор, а поэтому загадочная страна — самое место для его скуки.
Но он не уезжал. Более того, он каждый вечер являлся на спектакль и сидел в театре до самого конца.
Бо все еще надеялся.
Уитни была с ним ровна и приветлива ровно настолько, чтобы посторонние ничего не заподозрили. Любая его попытка хоть как-то объясниться с ней мягко, но безоговорочно пресекалась на корню.
— Нет, Бо, это нечестно, — говорила Уитни. — Я не хочу ни о чем говорить без мужа.
Ночной скандал на улице, слава Богу, остался тайной для всех. Бо потом спрашивал себя — жалеет ли он о том, что сделал? О том ночном безумии и последовавшем тяжком похмелье. И каждый раз отвечал себе — нет. Он сделал то, что сделал. Он был бы другим человеком, если бы поступил иначе.
«Это какая-то глупость, — думал он. — Сколько раз в жизни я произносил слово «любовь» и никогда особенно не дорожил им. Где-то в глубине души я не верил в любовь. Это было для меня чем-то вроде сильного влечения. Да, если на нем замкнуться, оно даже может свести с ума. Но как же быстро «любовь» переходит в дружбу, стоит удовлетворить свое влечение. Может быть, и сейчас это нечто подобное? Тем желаннее цель, чем труднее ее достичь? Запретный плод сладок?.. Неужели я вляпался в такую банальность? Нет. Это, конечно, не любовь. Это обыкновенное влечение, но разогретое до высокой температуры. Стоило бы мне один раз переспать с Уитни, все быстро кончилось бы. Но вся беда в том, что это невозможно».
— Хорошо, — сказал Бо Уитни. — Пусть приезжает твой муж. Мне надо с тобой поговорить.
— Не думаю, что это возможно, — сказала Уитни.
— Я оплачу ему дорогу.
— Перестань, Бо, противно тебя слушать. Сол не мелочен, ты же знаешь.
— Да, прости, я сказал глупость. Но мне надо с тобой поговорить.
— Хорошо, я дам ему телеграмму, — сказала Уитни.
— Абсурд! — захохотал Бо. — Я буду ждать твоего мужа, чтобы поговорить с тобой.
Но гастроли в Англии закончились, а муж Уитни так и не приехал.
Труппа переезжала во Францию.
До начала спектаклей в Париже оставалось три дня. Бо объявил эти дни выходными. Актеры устали, надо было дать им передохнуть.
Но на следующий же день Бо пожалел о своей заботливости. От безделия он сходил с ума. От безделия и от мыслей об Уитни.
«Давай-ка, старик, сделаем вот что, — сказал он сам себе, — попробуем трезво взглянуть на предмет нашей страсти. Определить, что нам в нем нравится, а что оставляет желать лучшего. Подвергнем сомнению достоинства, и, может быть, это поможет нам избавиться от иллюзий. Согласен? Согласен».
Как истинный режиссер, Бо и с собой разговаривал в виде диалога.
«— Итак, приступим. Что в плюсе?
— В плюсе… Подожди, а что, собственно, в плюсе? Ну, стройная, ну, милое лицо, ну, большие глаза… Да, руки тонкие, длинные пальцы…
— Волосы…
— Ну, волосы, скажем, у всех женщин нормальные. Ладно, оставим волосы. Что еще?
— Погоди, а кроме внешнего? Характер там, я не знаю, таланты, а?
— Талант есть. Она талантлива здорово. А вот характер — не знаю… Понимаешь, я просто не знаю ее характера.
— Ты знаешь. У нее твердый характер.
— Пусть твердый, но тогда это в минус. Я терпеть не могу твердые характеры. Люблю слабых и мягкотелых. Они не бывают фанатиками.
— Да, но они не бывают и предателями.
— Верно, согласимся, что характер должен быть тверд в меру.
— У нее — в меру?
— Ты что?! Это просто скала! Нет-нет, характер в минус.
— Ну что, больше плюсов нет?
— Нет.
— Хорошо. Разберем те, что наскребли…
— С трудом наскребли, заметь.
— Значит, стройная.
— Пожалуй, этот плюс весьма сомнителен. Мало ли стройных женщин? Честно говоря, есть и постройнее.
— Ладно, этот плюс не в счет. Милое лицо…
— Лицо действительно милое. Но не более. Довольно-таки простенькое лицо, прямо скажем — не красавица. И даже, знаешь, эта ее манерка покусывать губу делает ее весьма непривлекательной. Знаешь, будем честны — этот плюс тоже не в счет.
— Отлично. Но глаза большие?
— Несоразмерно большие. Какие-то даже выпученные! Нет, про глаза это я сгоряча сказал.
— Ну, тогда что у нас осталось? Руки и пальцы. Тонкие, изящные пальцы…
— Как у пианистки или у карманного вора. Что мне эти руки?! Воровать ее не пошлешь! А на пианино она играет плохо. Тоже мне плюс — руки!
— Еще волосы…
— Не смеши меня! Когда женщине не за что делать комплимент, всегда говорят — какие у вас волосы! Я почти не встречал лысых женщин. Ты встречал?
— Да, волосы — не плюс. И, собственно, плюсов не осталось. Кроме таланта.
— Это профессиональное. У Чака талант не меньше, мне что, на нем жениться? Подумаешь, талант. Я сам талантлив до чертиков! А два талантливых человека в одной семье — это ад!
— Без сомнения. Ну вот. Надо только трезво взглянуть на предмет своей страсти, и он сразу же превращается в заурядного человека без особых достоинств.
— Все верно. Только…
— Что, остался какой-то неучтенный плюсик?
— Да, один остался.
— Какой?! Мы что-то не заметили?
— Так, один малюсенький.
— Какой?! Какой?!
— Я люблю ее. И жить без нее не могу».
Уитни сама подошла к Бо и сказала:
— Ты не мог бы сегодня поужинать со мной?
— Муж приехал?! — обрадовался Бо.
— Нет. Сол не приехал. Но я хочу поужинать с тобой.
До вечера Бо не ходил, а просто летал на крыльях. Он отдал свой смокинг в чистку и глажку, он купил новые штиблеты в самом шикарном обувном магазине Парижа. Он подстригся, чего делать вообще не любил, ну и, естественно, выбрился до синевы.
Столик он заказал в «Мулен Руж» и, подумав, у «Максима».
Он хотел даже приобрести автомобиль, чтобы проехаться по Парижу с шиком. Но потом передумал — ведь он не умел водить.
Уитни, увидев сверкающего шефа, немного смутилась.
— Я думала, мы сходим в какой-нибудь уютный, тихий кабачок и поговорим.
— Нет. Мы поговорим, но в другом месте. Выбирай, — и Бо протянул ей карточки двух ресторанов.
— «Мулен Руж» слишком соблазнительно, — сказала Уитни. — Именно поэтому мы туда не пойдем.
— Мы никуда не пойдем! — сказал Бо. — Мы поедем!
Автомобиль с шофером уже около часа ожидал их.
Уитни попросила разрешения ехать рядом с водителем. И Бо всю дорогу до ресторана любовался ее тонкой изящной шеей, ее великолепной пышной прической, ее нервными руками. Уитни, словно ребенок, вертела головой, о чем-то все время спрашивала усатого шофера, который на все вопросы отвечал:
— Уи, мадам.
До ресторана от гостиницы было рукой подать — две минуты спокойной ходьбы. А они уже ехали минут двадцать. Уитни оставалась в неведении, что Бо договорился с водителем и тот повез их не по прямой, а в объезд, так, чтобы увидеть вечерний Париж во всем великолепии. Елисейские поля, Триумфальная арка, Нотр Дам, площадь Согласия, Эйфелева башня, это чудо девятнадцатого века, Монмартр, набережные…
— Боюсь, что, когда мы осмотрим весь Париж, наступит утро, — сказала Уитни.
Бо смутился. Его невинный обман был раскрыт.
Столик в ресторане обслуживался сразу четырьмя официантами. Все делалось быстро и бесшумно.
— Спасибо тебе за экскурсию, — сказала Уитни. — Это было здорово.
Они выпили «Клико» семилетней выдержки и отведали оленьего паштета.
— Знаешь, Бо, если мы будем только есть, мы не сможем поговорить, — сказала Уитни.
— Значит, придется прийти сюда еще раз.
— Я не дождусь другого раза, — сказала Уитни. — Я и этого с трудом дождалась.
— Ты могла поговорить со мной в любое время.
— Я ждала Сола.
— Но его же все равно нет, — заметил Бо.
— Теперь это не имеет значения, — сказала Уитни.
— Что-то случилось? — спросил Бо, чувствуя, что у него мигом пересохло во рту.
— Нет. Все, слава Богу, в порядке.
— Тогда почему же ты решилась?
— Потому что я люблю тебя, — просто сказала Уитни. — Я ведь тогда сказала правду.
— Знаешь, Уитни, я себя чувствую полным дураком. Я совершенно не управляю ситуацией. Кто-то за меня решает мою судьбу, а я так не привык.
— Нет, Бо, я решаю свою судьбу.
— Ведь это я все время просил тебя о встрече. Это мне надо столько сказать тебе!
— Да, я знаю.
— Но теперь все перевернулось вверх тормашками. Теперь я, как джентльмен, должен выслушать тебя. Ведь это твоя инициатива — вместе поужинать.
— Да.
— Так что тебя заботит, Уитни?
— Знаешь, Бо, я не верю в любовь. То есть я допускаю, что где-то когда-то у кого-то она и была. Не могут же все подряд писатели и поэты лгать. Но мне кажется, то, что мы называем любовью, — просто очень сильное влечение.
«С этой женщиной действительно сойдешь с ума! — подумал Бо. — Она читает мои мысли».
— И чем недоступнее предмет любви, тем сильнее влечение.
— Знаешь, Уитни, ты мне говоришь то, в чем я сам убежден. Поэтому давай сразу же перейдем к выводам.
— Вывод простой. Любовь моментально заканчивается, как только страсть удовлетворена.
— Абсолютно мои мысли.
— Правда, ты тоже так думаешь?
— Да, но что толку?
— Как что? Нам надо просто избавиться от любви. Нам надо переспать друг с другом.
У Бо упало сердце.
— И ты?.. — еле выговорил он.
— Да, я хочу этого. Потому что больше не могу с этим жить. Знаешь, Бо, ведь я чувствую, что схожу по тебе с ума. Представляешь, я ведь не сплю ночами. Я встаю с мыслями о тебе, ложусь, весь день хожу как сомнамбула. Правда, Бо, я схожу с ума.
Уитни говорила это ровным, чуть усталым голосом, говорила как-то печально и безысходно.
— Я хочу от этого избавиться. Я больше не выдержу. Знаешь, Бо, скольких сил мне стоит просто не расплакаться из-за пустяка… И я плачу, когда не видит никто. Я сама себя ругаю, ненавижу свою слабость… Я пытаюсь трезво оценить все твои достоинства и недостатки — ведь ты не ангел, Бо, я это знаю, но у меня ничего не получается.
— Прекрати, — сказал Бо. — Потому что я сам сейчас расплачусь.
— Ты тоже?
— Как две капли воды… Грустно все это.
— Что грустно, Бо?
— Ставить ловушки любви. Душить ее в объятьях. Заласкивать ее до смерти.
— У нас нет другого выхода.
— У нас есть другой выход, — сказал Бо. — Правда.
— В чем она, эта правда?
— В том, Уитни, чтобы не лгать хотя бы самим себе. Неужели ты всерьез думаешь, что мы сможем избавиться от любви или как ее там назвать таким вот образом? Нет, Уитни, мы можем ее обмануть на какое-то время, но она вернется. Даже если это простое влечение — короткие встречи не удовлетворят его. Но даже не это самое страшное. Мы можем испачкать нашу любовь. Я никогда себе этого не прощу. Нет, Уитни, это не выход. Это тупик.
— Значит, тебе совершенно не жаль меня? Значит, ты хочешь, чтобы я сошла с ума?
— Ерунда, Уитни, ты же знаешь. Я хочу только, чтобы ты перестала себе лгать.
— Но я не лгу!
— Это все ложь, Уитни, он начала до конца — ложь! «Я люблю тебя, Бо, но останусь с Солом, потому что он нуждается в поддержке!» — передразнил он Уитни. — Это ложь, Уитни. Нет, не то, что Сол нуждается в поддержке. А просто нельзя жить с человеком ради идеи. Понимаешь, с человеком можно жить только ради любви. Или хотя бы ради влечения. А ты залюбовалась собственным благородством! Ты так гордишься собой — ну в самом деле — такая самоотверженность! Ложь, Уитни! Красивая ложь! Я уж не говорю о себе, но каково Солу? Я бы убил человека, который живет со мной рядом из одной жалости! И еще громогласно заявляет об этом. Я бы чувствовал себя постоянно униженным. Что, Сол слепой, безрукий-безногий? Он крепкий парень, Уитни. Мне бы такую крепость! А ты ему предлагаешь снисхождение!
— Бо, но это не так.
— Не перебивай меня! — стукнул Бо кулаком по столу. — Я и сам хорош! На какое-то время тебе удалось обмануть и меня. Боже мой, подумал я, какой подвиг! Какая героиня! Но все это хорошо в душещипательных пьесах, а не в жизни. Знаешь, Уитни, а ведь была секунда, когда я чуть было не сказал тебе — давай! Ура! Замордуем нашу любовь! Я еще больший негодяй, Уитни, потому что я сильнее тебя, а готов был принять этот суррогат. Ты прости меня за это, если сможешь. Но я не собираюсь спать с тобой. Все!
Бо замолчал и тяжело оперся о стол.
Уитни смотрела на него широко открытыми глазами. Теперь они были просто огромными.
— Да принесут нам, в конце концов, профитроли?! — весело закричал вдруг Бо. — И это хваленый французский сервис!
— Сию секунду, месье, — подлетел метрдотель. — Вы были так увлечены беседой, что мы посчитали невозможным и бестактным прерывать…
— Все, беседы закончены! Я хочу есть! — засмеялся Бо.
— Тебе весело? — удивленно спросила Уитни.
— Да, мне весело! Мне легко, свободно и весело — я выпутался из лжи.
— А что делать мне?
— Решай это сама. Три вещи человек делает всегда в одиночку — рождается, умирает и выбирает.
— Еще молится, — добавила Уитни.
Последние тайны Америки
Билет был взят, багаж собран, оставалось ждать завтрашнего дня.
Джон не назначал на этот день никаких дел. Он установил для себя заранее, что в этот день попытается вспомнить еще раз все, что он оставляет в Америке. Будет просто сидеть в кабинете, смотреть в окно и думать. А подумать ему есть о чем. Он переворачивает страницу жизни, он прикасается к чистому листу… Нет, он не собирается оборвать сюжет и начать новый. Просто входят новые герои, появляются новые города, а значит, и новые сюжеты.
Что-то Джон обязательно оставит здесь. Оставит дорогое и близкое, чтобы потом вернуться. Но оставит и дурное, недоброе, чтобы забыть навсегда.
Так он переворачивал страницу, когда бежал по ночному полю к станции. За это время он повзрослел, стал немного умнее, стал немного добрее, но не стал спокойнее, терпеливее.
Джон вспомнил поезд. Старика, с которым ехал. Теперь тот сможет купить себе целый вагон или весь состав. Вспомнил, как они голодали и испытывали жажду. Кажется, что это было так давно.
Вспомнил ту страшную ночь, когда они стали свидетелями суда Линча. Городок Толл и станция Шорт. Джон никогда не забудет эти названия.
«А потом я приехал сюда. Как неприятно поразили меня пригороды Нью-Йорка. А потом… Постой-ка, о чем я думал только что? Пригороды Нью-Йорка, склады… Нет, раньше. Как мы ехали… Да. Где-то там…»
Джон вдруг даже привстал с кресла. Он вдруг отчетливо вспомнил, где он видел молодого Янга.
— Нет, это ерунда, — сказал он вслух и снова сел. — Этого не может быть…
Действительно, это не поддавалось никакой логике. Но Джон не мог сам себя переубедить — заправлял на суде Линча не кто иной, как Янг. Это в его руках блестела кривая сабля.
«Боже мой! Да ведь это он рубил головы! — только сейчас догадался Джон. — Я ничего не понимаю».
От волнения Джон снова вскочил и заметался по комнате. Нет-нет, он мог, конечно, ошибиться. Все-таки это было далеко. Ночь. Горящий крест… Да и что делать холеному сынку конгрессмена в этой глуши?
Но Джон не мог переубедить себя. Он точно знал — головы двум женщинам отрубил Янг.
«Так, спокойно, спокойно… Надо все проверить. Где-то у меня была газета с его фотографией».
Джон бросился к шкафу с подшивками. Газета никуда не пропала. А что теперь?
А теперь срочно звонить старику.
— Алло! Джон, это я. Ты можешь приехать ко мне сейчас же?
— Конечно, хозяин, — ответил старик. — Буду через полчаса.
Пока старик ехал, Джон позвонил в редакцию Хьюго Рескину.
— Джон, старина, если ты мне сейчас скажешь, что решил вернуться в газету, я просто умру от счастья! — закричал тот радостно.
— Живи спокойно, — сказал Джон. — Мы же договорились — я буду твоим европейским корреспондентом.
— Да у нас и тут есть о чем писать!
— Вот поэтому я и звоню. Слушай, очень сложно узнать, что делал прошлым летом молодой Янг?
Редактор на какое-то время задумался.
— Вообще-то несложно. Только надо связаться с отделом светской хроники.
— Пожалуйста, Хьюго, узнай.
— Да я просто попрошу Райса, он посмотрит и позвонит тебе. Ладно?
— Договорились.
— Что-то интересное, Джон?
— Да.
— Ну так намекни.
— А не ты ли учил нас не давать непроверенную информацию?
— Я, — вздохнул редактор. — Но проверенная будет моей?
— Без сомнения.
Старик приехал ровно через полчаса.
— Но только ты мне не говори, что мы закрываем дело, а все деньги раздаем нищим, — сказал он, входя.
— На наши деньги нищие не очень-то попируют, — успокоил его Джон. — У меня совсем другой разговор. Ты никогда не видел этого человека?
Старик внимательно посмотрел на фотографию, пожевал губами, почесал в затылке и сказал:
— Видел.
— На той станции? — спросил Джон.
— Да. Я его очень хорошо видел. Ты знаешь, что это он?…
— Да, я догадался, — сказал Джон. — Саблей?
— Она, видно, была ужасно тупая. Женщины долго кричали.
— Ну вот и все, — Джон опустился в кресло и закинул назад голову. — Надо позвонить в пароходную компанию и аннулировать билет.
— Ты передумал ехать?
— Я поеду позже, когда этот негодяй окажется за решеткой.
— Наверное, это произойдет не скоро, — осторожно сказал старик.
— Нет, Это произойдет очень быстро. Нас двое свидетелей, этого достаточно. Сейчас еще позвонят из газеты, и мы отправимся в полицию.
— Джон, только ты выслушай меня внимательно и не кричи, — немного замявшись, начал старик. — Я никуда не пойду.
— Ты до сих пор боишься полицейских?
— Нет. Я не стану заявлять на молодого Янга. Прости, Джон.
— Как это?
— Да, Джон, я не буду на него заявлять.
— Но одного свидетеля мало. Я один ничего не смогу сделать.
— А ты и не делай. Не надо звонить в компанию. Садись на корабль и плыви в Европу.
— Подожди-подожди, что ты говоришь, старик? Этот человек — грязный убийца. Это мразь. Подонок.
— Еще какой, — согласился старик.
— Так в чем же дело?
— Дело в том, Джон, что я хочу остаток своих лет прожить спокойно.
— Да он ничего не сделает тебе. Его повесят! Ты же сам говорил, что Америка такая страна, где возмездие и награда приходят при жизни.
— Его не повесят. Его даже не арестуют, Джон. Арестуют нас с тобой за клевету.
— Не может быть. Что ты несешь?
— Хочешь проверить? Я — не хочу.
— Джон, я не верю своим ушам. Ты выгораживаешь Янга?!
— Да никого я не выгораживаю! Я хочу жить! Тебя-то еще, может, спасут твои покровители. А у меня их нет! Я только что выкарабкался из помойной ямы, Джон. Я не хочу снова оказаться на самом дне, да еще засыпанном сверху землей!
— Ты и сам не понимаешь, что ты несешь!
— Нет, сынок, я все очень хорошо…
— Не смей называть меня сынком! Я бы повесился, если бы у меня был такой отец!
— Прости меня, Джон, я…
В этот момент зазвонил телефон.
— Да, алло! Райс? Да, слушаю тебя… Да-да, про молодого Янга. Где он был и чем занимался прошлым летом?.. В Нью-Йорке?.. Все время?.. Этого не может быть, Райс! Твои ребята плохо работают… И что, они могут это подтвердить под присягой?.. Понятно… Понятно… Ладно, Райс. Спасибо за дезинформацию.
Джон повесил трубку.
— Ну что, сынок, я не один такой? — спросил старик.
— Убирайся во-он!! — закричал Джон.
Старик поспешно ретировался, пожелав Джону счастливого пути.
На крик вышла Скарлетт.
— Что случилось, Джон?
— Многое случилось. Да, ты права была, мама, нельзя восторгаться людьми. Надо все время держать ухо востро. И Найт оказался далеко не паинькой. А теперь вот старик…
— Чем же обидел тебя старик?
— Ма, вот скажи, если кто-то знает о тяжком преступлении, он должен обратиться в полицию?
— Слишком простой вопрос. Дальше.
— А если он знает того, кто совершил преступление?
— Дальше.
— Что дальше?! Никакого дальше — старик отказался.
— Почему?
— Не знаю! Боится, наверное.
— А преступник кто, президент Америки?
— Во-о-от! — сказал Джон. — И тебя этот вопрос интересует, да? Преступник — это преступник.
— Ясно, тебе попалась рыба, которую ты не в силах вытащить.
— Мама, ты иногда бываешь такой циничной! А тебя ест не такая же рыба? На твою землю претендует не президент, случайно? Отступись!
— Что сделал тот человек?
— Суд Линча. Я видел это своими глазами.
— Ты его хорошо знаешь?
— Знаком.
— Тогда пойди и убей его.
Джон от изумления раскрыл рот.
— Ты… шутишь?
— Нет. Когда-то в Америке законность устанавливалась только таким путем.
— Наверное, поэтому она до сих пор не торжествует.
— Так думают слабаки. Настоящие мужчины…
— Это, например, Билтмор? — съязвил Джон.
Скарлетт повернулась и вышла, громко хлопнув дверью.
В последние дни мать часто встречалась с этим человеком. Поначалу она находила какие-то причины — его связи, какая-то информация… Ведь именно для этого она приехала в Нью-Йорк. Но потом причины уже не назывались. «Мы с мистером Билтмором идем в ресторан… Мы с Билтмором едем на прогулку… Мы с Тимом идем в синематограф…» Джона просто бесили эти встречи. И он не упускал случая, чтобы уколоть Скарлетт. И надо сказать, его шпильки всегда достигали цели. Скарлетт смущалась или бурно возражала, она и сама чувствовала какую-то вину.
Джон не находил себе места. Надо же, все навалилось именно в этот последний день. Будь у него время, он смог бы кое-что предпринять. Нет, не со стопроцентным успехом, но хотя бы попробовать.
А теперь…
«Все, никуда я не поеду! — решил он. — Сейчас же звоню в компанию. Этот подонок получит свое».
Джон уже подошел к телефону, когда вдруг постучалась служанка и сказала:
— К вам мистер Найт. Он просил узнать, примите ли вы его?
Да, бывают в жизни дни, когда события наваливаются одно на другое, не давая толком понять, что же в конце концов происходит. Это тем более удивительно, что месяцами и даже годами до этого может не происходить ровно ничего. Видно, у Джона настал именно такой день. Америка напоследок решила вывалить кое-какие свои секреты. А может быть, она просто не хочет его отпускать.
— Да-да, конечно, пригласите, — сказал Джон.
Они не виделись с Найтом уже около месяца. Джон даже начал немного успокаиваться. Он теперь не горел таким уж желанием по каждому поводу советоваться с другом. Он заставил себя думать, что друга у него больше нет. Он не звонил Найту, не пытался разыскать его. Он старался выбросить его из головы. Надо ли говорить, что ничего из этого не получалось.
Джон еще и еще раз вспоминал их последний разговор, так внезапно перешедший в ссору и разрыв. Вспоминал все его детали и нюансы. Вспоминал даже недомолвки, паузы, взгляды и тончайшие интонации. И не мог понять, почему Найт вдруг повел себя как последняя свинья. Это было тем более удивительно, что совершенно не похоже было на Найта. Где тот момент, где те слова, где тот взгляд, который заставил вдруг Найта разыграть подлеца и циника? А то, что Найт разыграл ссору, Джон не сомневался. Иначе он должен был бы признать, что Найт — подлец, каких свет не видывал.
Потом он устал перебирать детали. И начал просто гадать. Но понапридумав около двадцати версий, от самых простых — плохое настроение, до самых фантастичных — гипноз, Джон махнул на все рукой и сказал себе: «Найт ушел из моей жизни».
Оказалось, что и в этом он ошибся.
Найт вернулся. Но зачем?
— Зачем ты пришел? — спросил Джон, не протягивая Найту руку для пожатия.
— Так разговор у нас не получится, — сказал Найт, — а я намерен поговорить с тобой.
— Разве тебе есть что сказать мне? Ты хорошо обдумал, что можно говорить, а что нет? — продолжал грубить Джон.
— Для начала, это, правда, не запланировано, я бы с удовольствием отшлепал тебя, — сказал Найт, усаживаясь в кресло.
— Серьезно? Знаешь, у меня схожее желание. Поэтому давай попробуем?
— Боюсь, что ты завтра не попадешь на корабль.
— Почему это?
— Потому что попадешь в больницу, — сказал Найт.
— Если я и попаду, то наши койки будут рядом.
— Хорошо, — сказал Найт, вставая.
Джон не успел опомниться, как Найт нанес ему точный апперкот в солнечное сплетение.
Хватая ртом воздух, Джон осел на пол.
Когда он пришел в себя, Найт смачивал его лицо водой из графина.
— Все, — сказал он. — Вставай и слушай.
— Нет! — Джон мигом оказался на ногах. — Мы еще не закончили! Теперь моя очередь. Ты ударил нечестно.
Но Найт спокойно уселся в кресло.
— Я вообще нечестный человек, — сказал он. — Но я люблю тебя, дурака. А вот это правда.
Джон, уже сжавший кулаки для драки, опустил руки.
— Ты негодяй, — сказал он.
— Да, — согласился Найт.
— Ты подонок.
— Точно.
— Ты… Ты… Найт, собака, зачем ты это сделал?
— Я уже сказал тебе тогда и могу повторить сейчас — потому что ты мой друг.
— Но другу…
— …не желают смерти, — спокойно сказал Найт.
— Какой смерти? Что это все вздумали сегодня пугать меня?
— Да? Кто еще?
— Неважно. Не уводи разговор в сторону. И помни, я тебя еще не простил.
— Я не за этим пришел. Сядь.
Джон продолжал стоять.
— Да сядешь ты, наконец?!
Джон сел.
— Ну, а теперь спрашивай.
— Расскажи мне все.
— Все не могу, у меня довольно длинная жизнь…
— Перестань, Найт, что мы играем в какие-то игры?! Ты же знаешь, почему мы поссорились!
— Я-то знаю. А ты — не уверен.
— Мы поссорились потому, Найт, что…
— Я просил тебя молчать. Я и сейчас тебя об этом прошу. Более того, я возьму с тебя страшную клятву.
— Но почему, Найт, почему?
— Это позже. Так вот, клянешься?
Джон с досадой стукнул кулаком по подлокотнику кресла.
— Ну ладно, клянусь.
— Ты очень тупой, Бат, — сказал Найт после молчания. — Только не дергайся, а выслушай. Помнишь, еще в Лате ты говорил, что за Стенсоном кто-то стоит? Сказал и забыл. Потому что тупой. А за Стенсоном действительно стоит некий мистер N. И я это знаю. А ты догадался.
— Кто?!
— Об этом дальше. Как пишет наша газета — «продолжение следует». Я же был у Стенсона. Он очень меня приветил. Он мне столько порассказал!
— Кто?!
— Продолжение следует. А теперь тебе бы хотелось узнать, как связаны Стенсон и смерть старика Янга? Старик Янг был, как это ни странно, очень порядочный человек. С мистером N они стояли на служебной лестнице плечом к плечу. И старик что-то проведал о нечистых делишках мистера N. Я не думаю, что Янг шантажировал нашего мистера. Но как-то неловко, видно, намекнул, мол, я кое-что про тебя знаю.
— Янга убили-таки?
— То-то и оно, что нет. И знаешь почему? Не успели. А все уже было готово.
— Подожди! Тебе все это рассказал Стенсон?
— Да.
— Но он, выходит, признался в совершении преступления?
— Не-ет. Наоборот. Он одевался в сверкающие латы правосудия. Я же был уверен, что Ридер — бандит, а не Стенсон. В рассказах Стенсона были совсем другие знаки — отрицательный у Ридера и Янга, положительный у Стенсона и… мистера N. Он же надеялся, что прикончит Ридера — и концы в воду.
— А ты? Тебе он не боялся рассказывать? Ты же репортер!
— Хороший вопрос. Отличный. Теперь ты немного понимаешь, почему я опасаюсь за твою жизнь?
— Значит…
— Значит, Стенсон собирался в заварухе кончить и меня. Я пал бы жертвой «негодяя» Ридера. Впрочем, ты тоже.
— Подожди, Найт. Что-то здесь не вяжется.
— Не вяжется только одно — то, что я до сих пор еще жив.
— Нет-нет… Постой… А зачем этому N такая рискованная связь?
— Хороший вопрос. Отличный, нет, Хьюго должен рыдать, провожая тебя. Или радоваться. Потому что ты тупой.
— Ему что, нужны эти несчастные меха, которые добывает Стенсон?
— Тупой! Я же говорю.
— Перестань меня обзывать! — взорвался Джон. — Если знаешь, скажи сам.
— Я тоже тупой. Я не знаю. Но, видно, дело того стоит. Ведь чего в конце концов добивался Стенсон? Согнать с этого места людей. И тогда оно становится ничьим. А вернее, мистера N. Ты, кстати, не замечал — там алмазы не валяются?
— Нет там никаких алмазов.
— Значит, дело еще более дорогое.
— Хорошо. Предположим. Но вся история с тобой… Здесь тоже что-то не вяжется. Стенсон не стал бы так рисковать.
— Я и сам об этом думаю постоянно. Но и я, как уже было сказано, тупой. Одним словом, Бат, дело вонючее.
Найт достал свою трубку и закурил.
— Я видел когда-то в Аппалачах, — сказал он скорее себе, чем Джону, — низкий туман. Густой, как полотно. И в нем не видна, нет, угадывается гигантская тень. До самого неба. Я чувствую, Бат, тень огромной горы…
— А потом? — спросил Джон завороженно.
— Что потом?
— Когда туман рассеивается?
— Гора. Просто гора. И не такая уж большая…
— Значит, надо, чтобы туман рассеялся.
— Да, смешно. Все на все похоже. И получается банальность. Да… Так кто тебя сегодня путал?
— Мой тезка, — сказал Джон.
— Нувориш? Интересно. Обещал разорить?
— Хуже. Тоже пугал смертью.
— Ну-ну, расскажи.
— Но ты мне еще не назвал имени, — напомнил Джон.
— Какого имени? — сыграл удивление Найт.
— Мистера N.
— Продолжение следует. Теперь твоя очередь.
— Ну ладно.
И Джон рассказал о своей сегодняшней догадке. О том, как она сразу же подтвердилась. О той страшной ночи. И о старике. Не забыл и про Райса из отдела светской хроники.
— Опять Янг, — сказал Найт. — Это имя уже навязло в зубах. Но какая ирония судьбы: отец порядочный, а сын скотина.
— Что мне делать, Джон? Я хочу засадить его за решетку.
— Вполне законное желание. Но я тебе посоветую то же, что и твой старик. Поезжай в Европу.
— Почему?
— Потому что тебе надо учиться. Тупой.
— Опять?
— А как же иначе? Неужели ты не понял, что молодой Янг — мелкая птичка на ветке дерева, которое растет на горе, которое пока в тумане, который должен рассеяться. Или ты хочешь разогнать его газетой?
— Неплохая мысль, — сказал Джон.
— В лучшем случае, ты махнешь два-три раза. И птичка улетит, и газета пропадет.
— Какая гадость. Ты заметил, что мы говорим обо всех этих мерзостях каким-то дурацким фатовским языком. Птичка, горка, туман!
— Потому что если мы начнем говорить серьезно, нас просто стошнит, — сказал Найт. — А теперь поднимайся. Мы идем в одно место.
— Куда?
— К Эйприл, — сказал Найт.
«Да уж, — подумал Джон, — сегодня я точно не заскучаю».
Всю дорогу Найт молчал, как ни пытался Джон выяснить, зачем это они едут туда. Зачем им Эйприл? Неужели же Найт еще на что-то надеется? Это же глупо.
Но до самого дома Билтморов Найт не проронил ни слова.
Уже когда Найт своим ключом открыл дверь, Джон вспомнил, что мать отправилась сегодня с Билтмором на какой-то светский прием. Значит, его не будет дома.
Но дальше случилось то, что заставило Джона забыть и о матери, и о Билтморе, и даже о сегодняшних сюрпризах.
Короткого взгляда на Найта хватило Джону, чтобы понять — его друг в каком-то исступлении. Найт метнулся по комнатам, раздраженно отшвыривая попадающиеся на его пути стулья, столики, портьеры… Джону стало страшно, что друг его может сейчас совершить какую-нибудь глупость…
Эйприл испуганно вскрикнула, когда Найт влетел в гостиную, и застыла с прижатой к груди рукой.
— Зачем ты пришел, Билл?! — проговорила она.
Найт схватил ее за руку и закричал:
— Почему ты это сделала, Пэри?! Почему?!
— Найт! — попытался остановить его Джон, но Найт даже не повернул к нему головы.
— Это так просто, да?! Взять и сказать — я ошиблась! Я, кажется, не люблю его!
— Найт, перестань! — снова вмешался Джон.
— Легко так и непринужденно: передай ему, Джон, что я больше не хочу его видеть! И все! И решены все проблемы!
Эйприл молча смотрела на Найта, но в глазах ее был не страх — презрение. И, видно, этот взгляд распалял Найта еще больше:
— И меня больше нет! Найт — джентльмен, Найт благородно удалится! Так вот, я не джентльмен! И я не желаю никуда удаляться! Понимаешь, Пэри, помимо тебя на свете есть еще и другие люди! Неожиданная новость, да?! Так вот, я есть и не желаю исчезать! Понимаешь ты?! Меня нельзя переставить в другое место, как тумбочку! Я стою там, где хочу стоять!
— Найт, ты…
— Замолчи, Бат! — наконец обернулся тот к Джону. — Пусть она сама говорит теперь, кто позволил ей так легко распоряжаться людьми?! Пусть она сама скажет!
— Отпусти ее, Найт. Возьми себя в руки.
Найт бросил ее руку и отступил на шаг.
Эйприл непроизвольно откинулась на спинку дивана, но тут же выпрямилась.
— Ты не ответил мне, Билл, — сказала она ровным голосом, — зачем ты пришел?
— Я?! Зачем я пришел?! А ты не поняла?!
Найт снова навис над ней.
— Нет, я не поняла. Ты хочешь меня убить?
Найт вдруг как-то странно мотнул головой, словно отмахивался от мухи, и закричал:
— Да я люблю тебя!!!
Минуту в гостиной была тишина, казалось, эхо этого крика многократно повторяется в пустом доме.
— Нет, — сказала наконец Эйприл негромко, но твердо. — Это невозможно. Теперь это невозможно. Прости.
— Что невозможно? Что?!
— Я не могу вернуться к тебе. Это невозможно.
— Но почему?
— Почему? Ты спрашиваешь меня, почему? — Голос Эйприл вдруг набрал силу. — Ты приходишь ко мне с Джоном! Ты хватаешь меня за руку и кричишь мне в лицо!
Эйприл вскочила на ноги. Джон не ожидал в ней такого напора.
— И ты спрашиваешь, почему?! Да я ненавижу тебя! За то, что ты со мной делаешь! И ты спрашиваешь, почему?!
Найт растерянно смотрел на разгневанную Эйприл.
— Ты совсем хочешь меня растоптать?! Тебе это нужно, Билл?!
— Но я… — робко вставил тот.
— Тебе это доставит удовольствие?! Да?! Вам обоим это доставит удовольствие?!
— Пэри, остановись!
— Нет, Билл, ты же именно за этим пришел! Ты же именно этого хочешь!
— Не-ет!
— Да! Да, Билл! Да, я люблю его! А теперь оба убирайтесь отсюда!!!
Эйприл оттолкнула Найта и выбежала из гостиной.
До ночи они сидели в каком-то подозрительном кабаке и молча пили. Говорить не хотелось ни тому, ни другому. Хотелось подраться, хотелось что-то разбить, растоптать и в то же время хотелось жалобно заплакать, уткнувшись в чью-то грудь. Но драться было не с кем, потому что несколько посетителей держались от Джона и Найта на почтительном расстоянии, видно чувствуя, что эти ребята сейчас не в себе. Сломать или разбить здесь тоже было нечего, потому что все сломано и разбито было уже до них. А плакаться в жилетку бармену представлялось комичным, потому что он был карликом.
Сначала Джон проводил Найта до дома, а потом Найт проводил Джона.
— И что ты решил? — спросил Найт на прощание.
— Я уезжаю, — сказал Джон.
— Ну и дурак.
— Сам дурак.
— Прощай.
— Прощай.
Джон не без усилия попал ключом в замочную скважину и отворил дверь.
— Эй! — крикнул он вслед уходящему Найту. — Ты так и не ответил на мой вопрос — кто?!
— Ответил, — не оборачиваясь, сказал Найт.
Тим Билтмор
Скарлетт отправилась домой на следующий день после того, как проводила Джона.
Она сделала это поспешно, никого не предупредив, словно бежала с места преступления.
«Да, наверное, я действительно преступница, — думала она, когда поезд отходил от перрона вокзала. — Как это называется в юриспруденции? Неумышленное преступление. То есть не запланированное, совершенное под влиянием мгновения, но от этого не менее опасное. Да-да, все так. Не менее опасное…»
Проводы Джона были очень грустными. Сын молчал всю дорогу до порта и, как только прибыли, сразу же поднялся по трапу, бросив на прощание:
— Счастливо оставаться.
Скарлетт не ушла. Она ждала, когда пароход отойдет от причала, в надежде еще раз увидеть Джона. Но он не вышел на палубу, как большинство отплывающих.
Корабль отплывал медленно, и Скарлетт до боли в глазах всматривалась в людей, которые махали провожающим руками и кричали что-то, чего разобрать было нельзя из-за низкого протяжного гудка парохода.
Джон так и не появился.
Она знала причину такой холодности сына, она и сама винила себя, может быть, куда больше, чем Джон. Именно поэтому она села в поезд и, как преступница, бежит из Нью-Йорка.
Наверное, это случилось тогда, когда она сидела рядом с Тимом за столом на том самом приеме. Она с удивлением и некоторым испугом вдруг почувствовала себя неловко. Она давно уже не обращала внимания на то, как смотрят на нее мужчины, не говоря об остальных. Это когда-то в молодости ей было важно выглядеть в глазах окружающих красивой, независимой, изящной. Потом это волновало ее все меньше. А с некоторых пор любое общество, любые взгляды были ей безразличны. Нет, это вовсе не означало, что она могла кое-как одеться, кое-как причесаться, что она совсем не следила за модой. Но все эти приятные женские хлопоты отошли на второй план и приобрели совсем иную окраску. Так было принято. Это было прилично. Пожалуй, только одно ушло из ее облика безвозвратно — небольшая доля кокетства.
И вот теперь она вдруг почувствовала себя неловко в этом темном и наглухо закрытом платье, с гладкой аскетичной прической, со скромными маленькими сережками. Она тогда посмотрела на свои руки. Как давно она не приводила их в порядок. То есть она, конечно, стригла ногти, но раньше руки ее являлись как бы маленьким произведением маникюрного искусства, а теперь были просто аккуратными руками обычной медсестры.
А ей почему-то хотелось нравиться. Именно нравиться, а не быть просто приятной собеседницей. От этого желания Скарлетт чуть в голос не расхохоталась над собой.
«Старуха, — сказала она себе, — что с тобой случилось? Ты совсем свихнулась на старости лет?»
Но самоирония не помогла. Все равно ей хотелось нравиться.
Она видела, что и другие дамы в доме Билтмора не лишены этого желания. Их строгие платья тем не менее были украшены этой легкой женской игрой. Они носили красивые броши, колье, бусы и серьги. Кое-кто рискнул даже на небольшое декольте. Ну и уж конечно, все красили губы и подрисовывали глаза.
Скарлетт раньше не обращала на это внимания. Сразу же после смерти Ретта ей казалось кощунством выглядеть красивой и привлекательной, но потом это превратилось в привычку. И теперь ей за эту привычку стало неловко.
«Да ведь я, черт возьми, женщина, как-никак! — думала она. — Почему я должна смеяться над этим? Возраст? Но, кажется, французы говорят: женщине столько лет, на сколько она себя чувствует!»
А Скарлетт никогда не чувствовала себя старухой. И была в этом абсолютно права. Она сохранила и гибкий стан, и пышные малоседеющие волосы, морщины не избороздили ее лицо, хотя возле глаз и появились тоненькие лучики, но они скорее намекали на аристократичность. Никто и никогда не дал бы Скарлетт ее лет. И ведь она ничего особенного не предпринимала для этого.
И еще на том приеме она безошибочно угадала, кто явился причиной всех этих перемен в ней.
Билтмор. Тимоти Билтмор, конгрессмен, джентльмен, вдовец.
Она почувствовала эту тягу сразу же, как только они поздоровались у двери. И потом, когда оказались за столом рядом, она уже считала, что так и должно было случиться.
О чем они говорили?
О разном: о своих детях, о поездах, о надвигающемся двадцатом веке, о политике даже. Но говорили они в самом деле о другом — друг о друге.
Нет, Скарлетт была уже, конечно, не девочкой, она не верила всерьез в любовь с первого взгляда, она подробно и досконально перебрала в памяти все, что было связано с Билтмором, и поняла-таки истоки этой своей тяги к нему.
Билтмор чем-то неуловимо напоминал Ретта.
Было что-то порочное в его лице, что закрывало от посторонних глаз его ранимое сердце. Была парадоксальная манера говорить. Был вдруг застывающий тяжелый взгляд из-под насупленных бровей. И улыбка. Это была улыбка Ретта. Всегда чуть насмешливая, скуповатая, мужская.
Скарлетт сразу согласилась пойти с Билтмором на следующий день в ресторан, где хороший его друг будет праздновать свое шестидесятилетие.
— Мне кажется, там будут люди, которые смогут помочь вам, — сказал Билтмор.
Но даже если бы он этого не сказал, Скарлетт все равно согласилась бы.
И они пошли в ресторан. И там он действительно познакомил ее кое с кем. Но на следующий день они отправились в синематограф, а потом на прогулку…
Да, это было какое-то наваждение. Она вовремя это поняла. В тот самый момент, когда еще можно было вот так сесть на поезд и исчезнуть. Потому что позже у нее не хватило бы на это сил. Позже никакая вообще сила не оторвала бы ее от Тима.
«Я успокоюсь, я отойду, я чуть-чуть приду в себя, — говорила она себе, — и напишу ему письмо. А может быть, не напишу. Он поймет все и так. Да, наверное, ничего больше не надо. Только останется чувство благодарности за эти волшебные дни, которые вернули мне молодость».
Двадцатый век
В Италию Джон приехал в самый канун Рождества.
А Рождество в Италии, и особенно в Риме, — это праздник всем праздникам. Насколько уж религиозна Америка, но и ей в этом смысле далеко до Италии.
Улицы, дома, магазинчики, повозки, тумбы, заборы, даже тротуары были убраны и украшены так, словно целый год люди только этим и занимались. Цветы, гирлянды, статуи Девы Марии и маленького Иисуса были повсюду. Даже на пустынной деревенской дороге, по которой Джона от станции везла коляска, запряженная белой лошадкой, стояли тончайшей работы фарфоровые статуэтки с непременными лампадками или свечечками, с цветами у подножья.
И сразу на Джона снизошло умиротворение. Он перестал думать о Нью-Йорке, о газете, Найте и Эйприл, он успокоился и не злился больше на мать, жалел теперь, что толком не попрощался с ней. Он смотрел в чистое и глубокое небо, вдыхал прохладный, пахнущий травами и ладаном воздух, и мысли его были только о великом, несуетном. Он думал о том, что по этой земле ходили когда-то святой Петр, Леонардо да Винчи, Данте, Вивальди… Любая страна гордилась бы даже одним из них, а здесь родились десятки, сотни гениев…
Он думал о том, что наверняка у Америки еще все впереди, ведь его родина так молода…
Он думал и о Боге.
В каюте корабля лежала Библия, и он вдруг начал читать ее. Скучное поначалу чтение все больше захватывало его, сначала просто как красивая легенда, потом как первоисточник всего, что создало на земле искусство, а потом могучая Божественная мудрость, данная человеку, захватила его своей бесконечной, неземной, небесной силой.
Как это сложилось, что он именно Библию читал в дороге и оказался здесь в канун Рождества, в стране, где торжествовало христианство…
До Калабрии Джон добрался быстро, хотя все, что попадалось ему на пути, было достойно самого длительного и пристального знакомства.
Край это показался Джону прекрасным по-своему. Здесь было очень тепло, днем даже приходилось снимать пиджак. Пальмы, туя, кипарисы, длинные свечи тополей — все было зеленым.
Местечко, где жила Мария, было небольшим. Оно раскинулось на северном склоне холма, южная часть была отдана виноградникам.
В маленькой гостинице, где поселился Джон, его приняли очень радушно. Портье немного говорил по-английски, потому что плавал когда-то моряком на торговом флоте и выучил язык в портах.
— Нет, сэр, сейчас вам не надо идти, — сказал он Джону, который расспросил его о семье Джованни. — Сейчас поздно. Уже все легли спать.
— Только восемь часов вечера, — удивился Джон.
— Люди здесь ложатся рано, рано встают. Вам лучше всего прийти к Джованни днем, часов в десять. У него будет свободное время.
Джон оставил вещи в гостинице и пошел побродить по городу. Действительно, на улицах народу почти не было. Несколько человек сидели в кабачке, попивая красное вино, один старик сидел на стуле возле собственного дома и читал газету. На площади перед костелом стоял господин в белом костюме и, задрав голову, смотрел на золоченый крест.
— Нет, это не интересно, — сказал господин по-английски самому себе.
Он повернулся к Джону и спросил что-то по-итальянски.
— Извините, я не знаю языка, — ответил Джон.
— Ну, какой-то же вы знаете, — ничуть не удивился джентльмен. — Я спросил: как вам кажется, а что, если эту церковь немного наклонить?
— Наклонить? Зачем?
— Ну, вроде Пизанской башни! — ответил джентльмен, раздраженный непонятливостью Джона.
— Не стоит, — сказал Джон.
— Вот и я подумал — неинтересно.
— Вы художник? — спросил Джон.
— С чего вы взяли? — еще более раздраженно спросил джентльмен.
Джон пожал плечами.
— Ну угадали, — проворчал тот. — А вы инженер?
— Нет.
— Не может быть. Я никогда не ошибаюсь. Вы инженер, только скрываете это.
— Я не инженер, я репортер.
— Я так и знал. Я подумал сразу — репортер, но специально сказал инженер, чтобы позлить вас. Ладно, не обижайтесь. Бьерн Люрваль, — добавил он без перехода.
— Джон Батлер.
— Австралиец?
— Американец.
— Это сразу видно. Все американцы похожи друг на друга. Знаете, здесь скучно отдыхать. Я вам советую уезжать отсюда завтра же.
— Но я приехал не отдыхать, — сказал Джон.
— И правильно. Впрочем, работать здесь еще хуже, чем отдыхать. Вы остановились в гостинице?
— Да.
— Я сразу же так и подумал. Я вижу человека насквозь. Вам не страшно, что я узнаю кое-какие ваши тайны?
— Нет, не страшно, — улыбнулся Джон.
— Ну-ну, потом чур не обижаться.
— Знаете, я хочу спать. Или нет, лучше мы с вами пойдем и выпьем вина.
— Но сейчас пост. Это не положено, — сказал Джон.
— Нет, я видел, что вино продают.
— Наверное, я о себе говорю.
— А! Вы верующий, да? Я — атеист. Тогда идемте спать.
— Спасибо за приглашение, — сострил Джон, — но я еще немного погуляю.
— Прекрасная идея. Я — с вами.
Бьерн Люрваль оказался французом, мать которого была англичанкой, а отец шведом. Женился он в Италии и горит желанием жить в Берлине. Всеми европейскими языками Бьерн владел в совершенстве, потому что за свои сорок четыре года ухитрился пожить везде. В самом деле он не художник в обыкновенном смысле слова. Он — сценограф. Попросту говоря, пишет декорации для театральных постановок. Работал в Ла Скала, Гранд Опера, Шведском Королевском театре, Ковент-Гарден, Московском Общедоступном театре…
Все бросил. Театр умирает. Духота, застой, рутина.
— И чем вы занимаетесь сейчас? — спросил Джон.
— Ищу себя, — ответил Бьерн, словно речь шла о поиске грибов. — Брожу по свету, смотрю и думаю. Замечательное занятие.
— Наверное, — согласился Джон.
— Только не надо лгать. Вы молоды и не можете так думать.
— Но я так думаю, — сказал Джон. Он почему-то не обижался на Бьерна.
Они прошлись по городу вдоль и поперек, пока совсем не стемнело. Вернулись в гостиницу, но и здесь Бьерн не хотел оставлять Джона. Да и Джону почему-то не хотелось разлучаться с этим милым и шумным человеком. Бьерн пригласил Джона к себе в номер и сказал:
— Вы не верите, что я художник. А я вот возьму и докажу вам сейчас, что это правда.
— Нет, почему же, я верю…
— Значит, вы не хотите посмотреть мои работы?
— С удовольствием.
Бьерн достал небольшую твердую папку и положил перед Джоном.
— Любуйтесь, отличные работы, — без ложной скромности заявил он.
Джон раскрыл папку, и на какую-то секунду ему показалось, что он сошел с ума.
Сверху лежал графический эскиз. Видно, Бьерн делал какие-то наброски сразу к нескольким работам, поэтому лист был причудливо разбит на множество окошек. А в них — Джон глазам своим не верил — видения Джона во время голодного обморока в «Богеме».
— Что, вам это нравится? — удивился Берн.
— Откуда вы это знаете? То есть я хочу спросить, как вам пришло в голову это написать?
— Нет, вам что, действительно понравилось?! Ну, знаете! — развел руками Бьерн. — Вы первый, кто не пролистнул этот набросок. Вы первый, кто догадался, что он — самое лучшее, что у меня есть. Как вы сказали, вас зовут?
— Джон Батлер.
— Да-да, я помню.
— Понимаете, в чем дело, — сказал Джон, — когда я работал официантом в ресторане, со мной произошел голодный обморок…
— У официанта голодный обморок? Ну-ну, — иронично заметил Бьерн. — Продолжайте.
— И вот я очнулся и увидел такую же мозаику, только в цвете… Да, вот и глаз, вот кусок коридора, вот осколки разбитого стекла…
— И вы запомнили то, что увидели, так подробно?
— Да, запомнил. Не знаю почему? А вы? Вот эти наброски, откуда они у вас… То есть я хочу сказать…
— Я понял, что вы хотите сказать, Бат Джонсон. Нет, я не увидел это в голодном обмороке. Я вообще никогда не бываю голоден. Я просто нахватал их из жизни — там, сям…
— Удивительно…
— Жизнь вообще удивительная штука. Знаете что, давайте будем дружить. Вы мне нравитесь, я вам нравлюсь, мы одинаково сходим с ума, почему бы нам не подружиться?
— С удовольствием, — рассмеялся Джон. — Только меня зовут Джон Батлер, а не Бат Джонсон. Впрочем, в газете меня называли Бат.
— Мне так тоже больше нравится.
Утром Джон отправился к Джованни. Он представлял, что это будет непростая встреча, и заранее готовился к любым неприятностям. Но главная его надежда была на то, что Джованни поймет — это не мимолетная интрижка, а серьезное чувство. Ведь Джон приехал за Марией сюда, в Калабрию, значит, намерения его чисты и благородны. Кроме того, на Джованни должно подействовать то, что Джон теперь не голодранец, а весьма богатый человек. Он нес дорогие подарки. Часы для Джованни, изумрудный гарнитур для Лореданы, матери Марии, какие-то безделушки на случай, если в доме будут другие родственники. А Марии он купил обручальное кольцо с бриллиантом. Нет, Джованни должен уступить.
— Бат, это нечестно! — услышал он, когда выходил из гостиницы.
Бьерн в одном халате вылетел в коридор и укоризненно смотрел на Джона:
— Вы куда-то идете, а меня не позвали!
— Но я иду по делам, Бьерн, которые…
— Ничего не хочу слушать. Вы предатель. А вчера сами набивались в друзья.
— Бьерн, это интимное дело, оно касается только меня.
— Свидание?! — оживился Бьерн.
— Нет. Скорее сватовство.
— Все! Я иду с вами. Лучшего свата вам не сыскать! Подождите минутку, я только натяну брюки.
— Но, Бьерн… — начал было Джон и замолчал, потому что художник уже скрылся в своей комнате.
Вышел он не через минуту, а через пять, хотя Джон уже настроился ждать нового друга дольше.
— Так, куда мы идем? Мы идем свататься. А где же цветы?
— Я как раз собирался купить…
— Правильно. Вот эти розы подойдут лучше всего, — сказал Бьерн, показывая на цветник за чугунным забором.
— Но я боюсь, что они не продаются.
— В Италии продается все.
И Бьерн что-то крикнул по-итальянски невидимым обитателям дома. Через какое-то время появилась женщина, которая действительно быстро срезала белые розы и составила прекрасный букет. Бьерн не позволил Джону расплатиться, а сделал это сам.
— Теперь нужно купить вина, — сказал он.
— Бьерн, сейчас пост, — напомнил Джон.
— Это у вас пост, а у меня — нет. Я атеист.
— Вы будете пить один?
— А почему бы и нет?
— Но хозяева могут обидеться. Я даже не знаю, положено ли свататься в пост?
— Слушайте, зачем вы верите в Бога? Так много всяких запретов! Ладно, вино покупать не будем. Купим подарки.
— Подарки я уже купил.
— Покажите.
Джону пришлось показать то, что он купил для семьи Джованни.
— Вы с ума сошли! — воскликнул Бьерн. — Это слишком дорого!
— Но я…
— Знаете, в чем ваша ошибка? Вы не знаете итальянцев, Бат. Они примут подарки, но окончательного ответа не дадут, а назначат новую встречу, на которую вы снова придете с подарками. И так до бесконечности. Они вас просто разорят, а потом откажут.
— Не думаю, — сказал Джон. — Впрочем, мы уже пришли, сейчас и проверим.
На стук в дверь долго никто не отпирал. Джон уже решил, что никого нет дома, но Бьерн только посмеялся над этим его предположением:
— Они сейчас внимательно изучают вас из-за вон той портьеры.
— Значит, могут не впустить, — сказал Джон и снова насмешил Бьерна.
— Хотите опыт? Мы сейчас уйдем, но нас догонят прямо у ворот. Итальянцы впустят любого. Даже налогового агента. Дом славится гостями.
И действительно, через пять минут дверь отворилась. На пороге стояла маленькая девочка и смотрела на Джона.
— Бьерн, спросите у нее, пожалуйста, могу ли я повидать Джованни и Марию?
Бьерн перевел вопрос. Девочка кивнула, но пропускать гостей в дом не собиралась.
— Мы можем войти? Спросите у нее.
Бьерн опять перевел. Девочка снова кивнула. И не двинулась с места. Джон оглянулся — во дворе уже собралась небольшая толпа и наблюдала за ними.
— Она ждет от вас подарка, — подсказал Бьерн.
Джон достал из кармана коралловое ожерелье и вручил девочке.
— Грация, — сказала девочка и, сделав короткий книксен, впустила гостей в дом.
И тут же появился Джованни, который, к глубочайшему удивлению Джона, бросился обнимать и его и Бьерна.
— Какая честь! Какие гости! — искренне восклицал он. — Проходите, проходите! Лоредана, посмотри, кто к нам пришел!
Джон мало что понимал, но от сердца у него отлегло — Джованни забыл обиду.
Лоредана тоже радостно поприветствовала гостей и закрыла по-прежнему распахнутую дверь. И в то же мгновение радушие Джованни как рукой сняло.
— Зачем ты пришел? — спросил он. — Что тебе еще от нас нужно?
— Сеньор Джованни, мы можем хотя бы поговорить с вами? — сдержанно спросил Джон.
— Да, Джованни, мы же не грабить тебя пришли! Хотя в каком-то смысле и грабить! — рассмеялся Бьерн.
— Садитесь. Говорите.
— Вот это уже другое дело! Накрывай на стол, Лоредана! — закричал Бьерн, усаживаясь. — Или лучше пусть это сделает ваша дочь.
Джон тоже сел.
— Ну? — сказал Джованни.
— Во-первых, я хотел бы извиниться перед вами. — Джон говорил медленно, чтобы Джованни понимал его. — Я нарушил обещание, которое вам дал. Наверное, вы были правы, когда выгнали меня. Но я прошу вас забыть обиду. Не держать на меня зла. И в знак моего раскаяния и нашего, надеюсь, примирения, подарить вам вот эти часы.
Джованни повертел в руках подарок и положил на стол.
— Рано, — прошептал ему Бьерн.
— А вашей жене, сеньоре Лоредане, я хотел бы подарить вот это, — сказал Джон и вынул коробочку с драгоценностями.
Джованни даже не раскрыл ее, коробка легла на стол рядом с часами.
— Что дальше? — спросил Джованни.
Джон встал. Бьерн замешкался, но тоже вскочил.
— Сеньор Джованни, я прошу руки вашей дочери Марии.
Джон ожидал какой угодно реакции на эти свои слова, но то, что произошло, было для него абсолютно неожиданным.
Джованни заплакал. Сначала у него задрожали губы, наполнились слезами глаза, а потом он уронил голову на стол и в голос зарыдал, вздрагивая плечами.
В углу плакала Лоредана.
— Все идет отлично, — прошептал Бьерн. — Они растроганы.
Но Джованни вдруг поднял голову и сквозь слезы заговорил:
— Простить тебя?! Забыть обиду? Не помнить зла? Да ты знаешь, негодяй, что я сплю и вижу, как всажу в твое поганое сердце нож!
Краем сознания Джон отметил, что Джованни стал вполне прилично изъясняться по-английски.
— Можно простить тебя за то, что ты сделал?! Нет! Никогда! Ты обесчестил Марию… Ты…
— Брось, Джованни! — весело сказал Бьерн. — Обесчестил! Что за слова? Грешки молодости! Ты и сам, небось, в молодые годы бегал за каждой юбкой!
Джованни словно не услышал эти слова.
— Ты обесчестил нашу семью! И ты еще просишь прощения?!
— Я хочу жениться на Марии, — все еще сдерживая себя, повторил Джон. — Для этого я приехал. И от своего не отступлюсь.
— Женись! Пожалуйста! Сколько твоей душе угодно!
— Он согласен! — воскликнул Бьерн.
— Если найдешь ее в борделе! Нету Марии больше! У меня нет такой дочери! Я знать не хочу потаскуху по имени Мария!
— Я не понимаю… Мария… Где Мария? — растерялся Джон. — Мария!!! — закричал он что было сил.
— Кричи-кричи! Марии здесь нет. Она убежала от нас. Еще там убежала! И теперь, я надеюсь, подыхает где-нибудь под забором!
Джон опустился на стул.
— Что вы наделали? — сказал он. — Вы сошли с ума. Ведь это ваша родная дочь. Вы… Вы…
— У нас нет больше дочери, — сказал Джованни. — Убирайся отсюда! Уходи. И дурачка своего забери.
Джованни утер слезы рукавом, сгреб со стола подарки, сунул их Джону, но, поскольку тот даже не заметил этого, передал Бьерну.
— Пошли, Бат, пошли, — сказал Бьерн. — А то хозяин захочет, чтобы сбылся его сон.
— Нет, постойте, — сказал Джон. — Я только не понимаю одного — зачем вы?… Вы же любите ее… Вы ее родители… Я, правда, не понимаю… Неужели какие-то дурацкие принципы важнее вашего же ребенка? Ну объясните мне…
Джованни молчал, опустив голову.
Джон растерянно посмотрел на Лоредану. Она тоже молчала, смахивая пальцами слезы со щек.
— Что вы сделали с ней, что она ушла от вас? Что вы натворили? Боже, вы христиане? Вы люди?
Джон чувствовал, что и сам сейчас заплачет.
— Куда она ушла? Хоть это вы мне можете сказать?
— Мы не знаем, — сказала Лоредана.
— Так, — Джон встал. — Я возвращаюсь в Америку. Я найду ее. Но я не знаю, захочет ли она хоть когда-нибудь встретиться с вами.
— Джованни, — сказала Лоредана.
Он посмотрел на жену.
— Я тебе говорила?
— Молчи, девушка должна помнить…
Он не договорил, потому что жена, шагнув вперед, вдруг со всего размаху ударила его по щеке.
Джон уезжал вечером, потому что больше делать ему в этом городке было нечего.
— Ты сразу вернешься в Америку? — спросил Бьерн.
— Да.
— И не посмотришь Италию?
— Нет.
— Правильно. Чего тут смотреть. Знаешь, мне Италия больше нравится на репродукциях, чем в жизни. Да, а как мы поедем? Через Англию? Через Францию? Можно ехать через Неаполь.
— Мы? — переспросил Джон. — Ты что, тоже собираешься в Америку?
— Ну, не оставлю же я тебя одного.
Джон, не ожидавший такого напора, вынужден был согласиться.
Но уже через час чуть не пожалел об этом. Во-первых, вещи Бьерна никак не могли уместиться в коляску, которую нанял Джон, чтобы ехать на станцию. Пришлось срочно искать еще одну. Но и когда она была найдена, в путь не отправились, потому что Бьерн помчался по лавочкам закупать всякие шкатулочки, корзиночки, бутылочки, статуэтки и прочие безделушки, которых накупить можно было в любом итальянском городе.
Но и после этого Бьерн не успокоился.
— Я хочу есть, — сказал он. — Я просто умру с голоду, если сейчас не съем две порции лозанни.
Он действительно съел две огромные порции лозанни, затем еще порцию пиццы с грибами и две порции спагетти с сыром.
Только после этого они тронулись в путь.
До станции охать было недалеко, но Бьерн то и дело останавливал извозчика, чтобы рассмотреть очередную статую Девы Марии или сорвать понравившийся цветок.
Словом, на станцию добрались к ночи. Извозчики затребовали двойную плату за потерянное время. Пришлось им уступить.
— Два билета до Венеции в первом классе, — сказал Бьерн, наклонившись к окошечку кассы.
— До Неаполя, — поправил его Джон.
— Зачем тебе ехать в Неаполь? — удивился Бьерн.
— Потому что я возвращаюсь в Америку, — терпеливо напомнил Джон.
— А зачем тебе возвращаться в Америку? Дай телеграмму частному сыщику, пусть найдет твою девушку и сообщит тебе. А ты пока посмотришь на Венецию.
«Действительно, — подумал Джон. — Все равно я буду сидеть без дела, пока Мария не отыщется. А приехать в Европу и через неделю уезжать — глупо».
— Ладно, — согласился он. — Поехали в Венецию. Только, пожалуйста, Бьерн, больше никогда не решай за меня. Мы можем поссориться!
— Все австралийцы такие! — засмеялся Бьерн. — Гордые до невозможности!
Нет, на этого человека нельзя было обижаться!
Поезда они ждали недолго и уже скоро сидели в уютном купе и смотрели на пробегающие за окном огни.
Еще на станции Джон отправил телеграмму Найту и старику Джону с поручением нанять детективов для поиска Марии. Ответ он будет ждать в Венеции.
Джон, конечно, не мог знать, что ни в Венеции, ни в Генуе, ни в Риме он ответа не получит.
Но не потому, что Найт и старый Джон не выполнили его поручения, а потому что детективы так и не нашли Марию в живых.
Но сейчас он об этом не знал. Он слушал неумолчную болтовню Бьерна, и снова на сердце у него было мирно и покойно.
— А ведь скоро Новый год, — сказал он некстати, просто потому что вспомнил это.
— Нет, не только Новый год. Новый век! — воскликнул Бьерн, ничуть не обидевшись на Джона, который прервал его разглагольствования.
— Да, двадцатый век, — улыбнулся Джон.
— Веселое будет времечко!