Месть Ретта Батлера

Скарлетт не сразу поехала домой, она решила сначала побывать в Таре, чтобы повидать Уэйда, его жену, внуков, рассказать о том, как идут дела, и узнать новости. Для этого ей пришлось сойти на следующей станции.

Решение это пришло к ней, когда поезд уже был совсем близко от дома, поэтому ей пришлось послать проводника, чтобы он предупредил встречавших ее слуг — Скарлетт домой не поедет.

Она не успела сообщить о своем приезде и Уэйду, но решила, что так даже будет лучше, сын все равно не успеет ее встретить, только испереживается.

До Тары добралась быстро, хотя возчик попался бестолковый и все время норовил свернуть в другую сторону.

Сердце ее сжалось, когда наконец показались знакомые с детства поля и перелески, а когда она увидела имение, где прошла ее молодость, где она пережила самые тяжелые, но и самые счастливые дни в своей жизни, слезы навернулись на глаза.

Да, после Нью-Йорка Тара казалась постаревшей, обветшавшей, какой-то допотопной, но от этого не менее милой и близкой сердцу.

Уэйд долго не мог успокоиться, что мать подвергала себя опасности, отправляясь в дорогу с неизвестным возчиком. Он ахал, охал, обнимал мать, все время что-то спрашивал, не дожидаясь ответа, сам что-то начинал рассказывать, но тут же обрывал себя:

— Да что я все про нас! Ты лучше расскажи, как там Джон? Как Бо? Что тебе удалось узнать?

— Подожди, Уэйд, дай отдышаться, ты засыпал меня вопросами, на каждый из которых надо ответить обстоятельно.

Жена Уэйда, Сара, была беременна. Это очень шло ей. Сара выглядела основательной, спокойной и уверенной в себе. Она тоже была ужасно рада приезду свекрови.

— В нашей глуши хромота соседской лошади — самая интересная новость, — сказала она. — Но теперь-то уж вы не уедете, пока не расскажете нам обо всем, что вы видели и слышали.

Детишки Уэйда, а их было трое — двое мальчиков постарше и девочка пяти лет, — были почтительными и смышлеными. Бабушку они приняли сразу и тут же начали рассказывать ей о своих детских заботах и радостях.

Сара распорядилась устроить пышный ужин, хотя напомнила, чтобы все блюда были постными.

— Ведь вы тоже поститесь? — спросила она Скарлетт.

— Да-да, конечно, — поспешно ответила та, со стыдом вспомнив, что совершенно забыла о посте, ужиная с Билтмором в разных ресторанах.

Вечером они уселись у камина, и Скарлетт подробно рассказала им и о Джоне, и о Нью-Йорке, и о Вашингтоне. О том, что ей удалось узнать, как похлопотать, с кем из нужных людей познакомиться.

Сара и Уэйд слушали ее не перебивая.

Только изредка сын хлопал себя по колену и восклицал:

— Ну надо же! Ну ты посмотри!

Большую часть времени, конечно, занял рассказ о Джоне. Скарлетт во всех деталях поведала о приключениях Джона на Аляске, о работе его репортером, о его известности, о богатстве, упустила только момент расставания, потому что не хотела лгать. И, конечно, ничего не рассказала о Билтморе.

Спать легли за полночь.

А утром, сразу после завтрака, Уэйд уединился с матерью в кабинете, чтобы рассказать о своих новостях.

— Так славно, что ты вернулась, ма, — начал он. — Нам так тебя не хватало.

Скарлетт внимательно посмотрела на сына:

— Что-то случилось, Уэйд?

— Нет-нет, пока ничего страшного… То есть не такого уж страшного, чтобы сильно волноваться… Хотя…

— Что случилось, Уэйд?

— Да ничего особенного, ма… Просто мы разорены…

Уэйд опустил голову и закрыл лицо руками.

Скарлетт сидела, как громом пораженная. Это было невозможно! Этого не могло произойти даже при самых неблагоприятных условиях. Да сгори сейчас хоть вся Тара, весь поселок, умри внезапно весь скот — и тогда бы у них хватило средств выкарабкаться.

— Что ты говоришь, Уэйд? Мы не можем разориться! Только если тебя арестуют с конфискацией всего имущества и принадлежащих лично тебе средств. Да и тогда я смогла бы выкупить Тару. Ведь у меня есть еще акции. У нас много денег, Уэйд! — сказала Скарлетт, понимая, впрочем, что и сын это прекрасно знает.

— Мама, я все это знаю не хуже тебя, — тут же подтвердил ее мысли Уэйд. — И тем не менее…

— Хорошо, объясни, что случилось? — Скарлетт старалась быть спокойной. Но чувствовала, что долго не выдержит.

— Все из-за этого табака.

— Но ты же говорил, что табак удался на славу.

— То-то и оно! Мама, его было столько, что я думал, мы уже и хлеб едим с этим табаком — запах стоял на всю округу. Мне пришлось срочно строить три новых амбара для сушки. Его было столько!..

— Ну!

— Я решил, что попробую продать его сам, а не через агентов. Я продал его весь и по очень хорошей цене.

— Подожди, Уэйд, так мы разорились или разбогатели?

— Мама, у меня не оказалось какой-то там лицензии, какого-то разрешения, я не уплатил какие-то налоги…

— Какой лицензии? Какое разрешение?! Я впервые слышу об этом! Все в округе выращивают на своих полях, что хотят…

— Но никто не продает… Словом, мне предъявили такой штраф… Мама, мы разорены…

Уэйд снова закрыл голову руками, словно ожидал, что мать сейчас начнет бить его.

Скарлетт молчала. Ах, как хорошо, что она сразу приехала сюда. Словно сердце ей подсказало — у сына беда.

— Уэйд, скажи мне вот что: ты сам решил продавать табак, или тебе кто-нибудь подсказал? Я спрашиваю об этом потому, что знаю — сам бы ты никогда не решился.

Уэйд молчал.

— Кто это был? — спросила Скарлетт.

— Ты его не знаешь.

— Кто это был?

— Один парень. Не местный. Он из Атланты. Его зовут Айвор Монтегю.

— Где он?

— Он пропал, мама.

— Расскажи поподробнее.

— Ну, он приехал в Тару, сначала просто ходил по полям и смотрел, давал дельные советы. У нас завелись какие-то червяки, он научил, как от них избавиться.

— Он работал у тебя?

— Нет.

— А на что он жил? Где он жил?

— Да он снимал комнату в городке, а на что жил — не знаю. Потом он предложил мне самому продавать табак. Сказал, что все устроит.

— Так штрафом должны были обложить его!

— Нет. Его имя нигде не фигурировало.

— Ты даже не заключил с ним контракта? Как же он собирался получать плату?

— Наличными.

— Понятно.

— Если я в двухмесячный срок не выплачу штраф, меня посадят, — сказал Уэйд.

— Тебя не посадят. Мы завтра же выставим Тару на продажу.

Уэйд поднял голову и потрясенно посмотрел на Скарлетт.

— Тару? Ты хочешь продать Тару?

— А ты предпочитаешь сесть в тюрьму?

— Но ведь… Мама, ведь ты всегда говорила, что это твоя родина, могилы предков, отца…

— В конце концов — это просто кусок земли со старым домом, — сказала Скарлетт. — А ты — мой сын. Хотя и непутевый.

На следующий день Уэйд снарядил повозку и повез Скарлетт домой. Она решила сразу же браться за дело. Два месяца — не такой уж большой срок.

— Прости меня, мама, — говорил Уэйд. — Ведь я же знал, что против нас идет война. Но я и подумать не мог, что такими подлыми способами.

— Да, Уэйд, подлее не бывает. Но мы не будем им отвечать тем же. Мы не опустимся до их уровня.

— Все в поселке сочувствуют нам. Предлагают помощь.

— Тебе с Сарой придется переехать ко мне. Ничего, как-нибудь проживем. Сегодня же встретимся с Достом, попытаемся что-нибудь предпринять, но будем готовы к худшему.

— Прости, мама, — повторил Уэйд.

Дальше они ехали молча. Скарлетт думала о своем. Она очень боялась за сына. Уэйд мог совершить какую-нибудь глупость. Надо было все время приглядывать за ним. Ничего, они выпутаются. В крайнем случае, она попросит помощи у Джона. Он поможет. В этом она не сомневалась.

Когда уже подъезжали к дому, Скарлетт мимолетно вспомнила Билтмора, свои переживания последних дней. Каким это все казалось теперь пустым и далеким.

«Это Ретт, — вдруг подумала она, — наказывает меня за измену. Что ж, он имеет на это право, хотя никакой измены не было. Впрочем, зачем лгать? Измена была так близка, что иногда мне кажется, что это случилось. А Ретт ревновал меня и по куда менее серьезным поводам».

Возле дома их никто не встретил. Слуги не знали, что хозяйка вернется так скоро.

— Побудь здесь, — сказала она Уэйду. — Я пришлю, чтобы распрягли лошадей. И забрали вещи.

— Они спокойные, никуда не уйдут, — сказал Уэйд. — А вещи я могу донести и сам.

— Нет. У меня есть слуги. Значит, мой сын еще не конюх и не носильщик. Он сын Скарлетт О’Хара и Ретта Батлера!

Она резко повернулась и пошла в дом.

Зря она накричала на Уэйда. Парень и так не в себе.

В прихожей тоже было пусто. Видно, служанка сидит на кухне и болтает с подружками.

Скарлетт сняла шляпку, бросила ее на столик и направилась к кухне.

Дверь в гостиную была приоткрыта, она мимоходом заглянула туда…

И остановилась как вкопанная.

«Ретт! — молнией пронеслось в ее голове. — Или я схожу с ума! Боже мой! Я накликала беду!»

Она завороженно смотрела на сидящего в гостиной человека, не в силах перевести дух, видела, как он, почувствовав ее взгляд на своем затылке, начал медленно, как в кошмарном сне, поворачивать к ней голову и…

— Билтмор… — выдохнула Скарлетт и уцепилась руками за косяк, чтобы не упасть…

Билтмор шагнул к ней, и она прислонилась к его груди, чувствуя, как сердце ее снова забилось…

 

Венский вальс

Уитни пропала.

Это случилось настолько неожиданно, что театр залихорадило. После спектакля Уитни не пошла со всей труппой отмечать завершение гастролей, не вернулась в гостиницу, она просто исчезла.

Конечно, больше всех переживал Бо. Он тут же сообщил в жандармерию и в полицию, оттуда очень быстро приехал комиссар и стал подробно расспрашивать всех о каких-то глупостях вроде:

— Не пропали ли из кассы деньги? Были ли у нее враги в Париже? Какое настроение было у нее последние дни?

Бо бесился и отвечал комиссару с грубой иронией, но тот иронии не замечал, а брал на заметку несущественные мелочи. Например, он отметил, что Уитни оставила в гостинице весь свой багаж, однако захватила деньги и документы.

— А что вы собираетесь делать теперь? — спрашивал комиссар Бо.

— Через месяц у нас начинаются гастроли в Вене. Мы собираемся лежать и плевать в потолок самых шикарных гостиниц Европы.

— В шикарных гостиницах Европы потолки очень высокие, — сказал комиссар, — не доплюнете.

Он еще походил за кулисами, поговорил с актерами и рабочими сцены и снова стал задавать вопросы Бо.

— А не было ли у нее любовной связи в Париже?

— Должен вас разочаровать. У нее просто не было для этого времени.

— О! Месье, для таких дел много времени и не требуется. Один взгляд, букет с запиской и — готово.

— Вы начитались Мопассана, — сказал Бо.

— Я читаю только газеты. Раздел криминальной хроники, — строго сказал комиссар.

— Вы думаете?.. С ней что-то случилось?

— Нет. Я думаю, мадам сейчас плывет на корабле в Америку.

— Какую Америку? — опешил Бо.

— Есть такая страна — Североамериканские Соединенные Штаты, — терпеливо растолковал комиссар.

— Что ей делать в Америке, если у нас гастроли?! — закричал Бо.

— Это уж вам лучше знать, — мягко заметил комиссар. — Я связался с пароходной компанией. Мадам еще три дня назад заказала билет в Америку. Корабль отчалил минут двадцать назад из Гавра.

— Но она бы могла нас предупредить?!

— Этот вопрос уже не входит в мою компетенцию, — сказал комиссар. — За сим разрешите откланяться и пожелать вам удачи. Мне, кстати, так и не удалось побывать на вашем спектакле.

Уитни отправилась в Америку!

Для Бо это был удар под дых. Это был конец, крах, отчаяние.

Теперь оставалось только с досадой перебирать прошлое, находить там собственные промашки, глупости, бестактности и жестокость.

Это он во всем виноват! Его зажигательная обвинительная речь в ресторане, которой он втайне гордился, была самой большой глупостью, нет, не глупостью — преступлением! Что он наделал?! Какой бес дергал его за язык?! Почему он решил, что вправе учить благородству и честности эту женщину? Ведь он поступил, как тот врач, к которому приходит больной и получает вместо помощи рассуждения о правильном образе жизни.

— Я жить хочу! Помогите! — просит больной.

— А не надо было много есть, пить и курить, — отвечает врач. — Сами виноваты.

Собственно, Бо сделал то же самое. Ведь Уитни просила его о помощи, а он, упиваясь собственным красноречием, начал поучать ее, стыдить, обвинять, показывая тем самым, что уж он-то — само воплощение чистоты и справедливости.

Гадко. Мерзко. Противно.

И самое страшное, что он поступил так с женщиной, которую любил! Это не она пыталась задушить любовь, а он. Он уничтожил любовь своими разглагольствованиями.

И ведь он же видел, что после того ужина в ресторане Уитни ходила сама не своя. Догадывался, что она плакала и училась. Но принимал это за внутренние борения, разбуженные его словами. А на самом деле она прощалась с ним. Прощалась навсегда.

Словно в каком-то сне встретил Бо Новый год. Встретил один, запершись в своем номере и накачиваясь вином, которое не приносило ни забвения, ни даже опьянения.

Потом труппа переехала в Вену. И это тоже прошло, как во сне.

Бо встречался с актерами, репетировал, следил за установкой декораций, ходил по улицам, но все это делал как будто не он. Как будто кто-то другой отделялся утром от спящего Бо и двигал ногами и руками, произносил слова, смотрел и даже думал.

Вслед Уитни была послана телеграмма. Собирается ли она вернуться? Надо ли театру вводить на ее роль другую актрису? Высылать ли ей гонорар в Америку или положить на счет в каком-то из указанных ею европейских банков. Телеграмму давал агент, поэтому она и была чисто деловой.

Но, конечно, ответ больше всего волновал Бо.

Ответ состоял из трех слов: «Нет. Да. Потом».

Это означало, что возвращаться Уитни не собирается, что театр должен ввести на ее роль другую актрису, а о гонораре она сообщит потом.

Ответ пришел уже из Америки. Значит, был он окончательным и бесповоротным.

Как ни странно, с этого дня Бо стал потихоньку приходить в себя. Полная ясность словно вернула ему силы. Он начал репетиции с другой актрисой, которая хоть и знала роль наизусть, но нуждалась в строгой режиссерской разработке. Бо даже ловил себя на том, что снова мог улыбаться, шутить, мог не пить целыми днями. Он с удовольствием путешествовал по Вене, бывал на приемах, в опере. Он даже начал размышлять над новой постановкой.

Вальс по-прежнему царствовал в Вене. Большие и маленькие оркестрики в ресторанах, кабачках, просто на улице играли вальсы. И люди не пробегали мимо, а останавливались послушать, кое-кто начинал танцевать.

Бо, который считал себя увальнем и никогда не танцевал, опасаясь за ноги партнерши, очень завидовал тем, кто так легко и весело кружится в вальсе.

— Вы не танцуете, но ужасно завидуете им, правда? — вдруг услышал он как-то в парке, когда остановился возле очередного оркестра.

Бо обернулся. Рядом с ним стояла высокая женщина с собакой на поводке.

— Вы угадали.

— Это было нетрудно, — сказала дама. — Любой сделал бы то же самое, хоть мельком взглянув на вас.

— А что такое?

— Все ваше тело живет в музыке.

— Правда? — смутился Бо.

— Хотите, я научу вас? Собственно, это моя профессия.

— А почему именно меня?

— Потому что я впервые вижу человека, который так стремится танцевать.

— Право, не знаю, — сказал Бо. — Это неловко.

— Это очень ловко. Вы же видите — вся Вена танцует.

— Ну, если вы считаете…

— Да, я считаю.

— В таком случае, позвольте представиться, — начал Бо, но дама перебила его.

— Этого не нужно. Я знаю, кто вы. Мы встречались с вами на приеме в магистрате. А вот меня зовут Эльза Ван Боксен. И мне приятно с вами познакомиться. Ну, попробуем?

— Может быть, не в таком людном месте? — засомневался Бо.

— Наоборот, здесь на вас никто не обратит внимания. Посмотрите, все танцуют, как умеют.

Действительно, люди танцевали самые разные — от молодежи до вполне почтенных кавалеров с матронами, было полно простолюдинов, которые тоже смешивались с общей толпой.

— Ну что ж, — сказал Бо, — покоряюсь.

Дама попросила какого-то мальчугана подержать собаку, Бо взял ее под руку и провел к танцующим.

Конечно, он никогда бы не решился танцевать вальс, да еще прямо на улице. Но дама действовала на него успокаивающе и бодряще.

Бо успел разглядеть, что ей лет тридцать — тридцать пять. Она смотрела открыто и прямо, не пряча глаз и не кокетничая, говорила спокойно и убежденно. Она не была похожа на женщин, которые зарабатывают на жизнь собственным телом. В ней чувствовалась порода, шарм, достоинство. Однако Бо, разумеется, насторожило то, что женщина подошла к нему первая. Он был человеком весьма широких взглядов, но даже его это смутило, если не сказать — шокировало.

Впрочем, он допускал, что австрийская столица в этом смысле отличается от других городов и здесь просто так принято.

— А теперь обнимите меня за талию. Вот так, покрепче. Хорошо, — распоряжалась дама. — Вашу левую руку отведите в сторону, а я положу на вашу ладонь свою. Теперь остается только довериться музыке.

И она вдруг сделала быстрое движение и увлекла Бо в круг танцующих. Он даже не успел заметить, как это произошло. Он и не обратил внимания на свои ноги. Он кружился в вальсе и чувствовал себя превосходно.

— Ну, видите? Это совсем не сложно. Дело все в том, что вальс создан для людей, а не наоборот. Он привычен и легок для вас, только вы раньше этого не знали.

— Вы творите чудеса, — сказал Бо.

— Это моя профессия.

— Вы фея?

— Нет. Я же уже сказала вам, что я учу людей танцевать.

— И этим можно заработать на жизнь? — чисто по-американски спросил Бо.

— По правде говоря, эти вопросы считаются не очень тактичными, — тут же заметила дама. — Но я вам прощаю, потому что вы из-за океана. Нет, на жизнь этим не заработаешь. Во всяком случае, на ту, которую веду я. Надеюсь, с материальной стороной мы кое-как разобрались? — улыбнулась она иронично.

— Простите. Я не хотел вас обидеть.

— Что вы! Вы и не обидели меня. Наоборот, я очень горжусь тем, что работаю. Так! Так! Слушайте музыку. И забудьте про свои ноги.

Но стоило ей это сказать, как Бо именно на ноги обратил внимание и тут же сбился с ритма, чуть не налетел на другую пару, еле удержал свою даму, а в конце концов просто остановился.

— Ну, на первый раз хватит, — сказала дама. — Благодарю вас.

— Что вы! Это я вас благодарю.

Они вернулись в толпу наблюдающих, и дама нашла свою собаку.

— Не будет ли очень дерзким с моей стороны, если я приглашу вас куда-нибудь в уютное место, чтобы выпить чашку кофе с замечательными венскими пирожными?

— С удовольствием, — ответила дама. — Я покажу вам очень милую кондитерскую. А я и не знала, что мужчины тоже бывают сладкоежками.

Она улыбнулась ему и подставила локоть, чтобы он взял ее под руку.

«Европа! — восхищенно думал Бо. — Свобода нравов!»

Кондитерская была совсем недалеко и действительно оказалась очень уютной.

Бо помог даме снять ее замечательную шубу из голубого песца, собаку они поручили официанту и вскоре уже сидели за столиком у камина, рассматривая меню.

— Ну, что вы хотите? — спросила дама.

Приглашая даму в ресторан, Бо сам задавал этот вопрос. Но, видно, дама взяла на себя роль гида.

— Кофе капучино, два эклера и безе.

— Отлично. Может быть, хотите коньяку? Здесь есть неплохой французский.

— Не знаю…

— А я выпью. После мороза хочу немного согреться.

— И я тоже выпью, — сказал Бо.

Дама подняла палец — и тут же подбежал официант. Бо не успел и рта раскрыть, как дама заказала все, что они выбрали.

Это уже выходило за рамки роли гида. Но, может быть, дама думала, что Бо не владеет немецким? Ведь они с ней разговаривали по-английски.

— Ихь мюхте этвас заген, — сказал Бо.

— Не стоит, — перебила его дама. — Давайте говорить на вашем родном языке.

— А какой родной язык ваш? — спросил Бо.

— Голландский. Мои предки — очень знаменитый род Ван Боксен.

— У меня тоже знаменитый род, но в своем роде, — неловко скаламбурил Бо.

— Вы до сих пор не сказали мне ничего о гастролях. Я вот сижу и думаю — неужели есть хоть один театральный работник, который может более пяти минут не говорить о театре. Вы продержались почти час.

— Значит, сейчас вы даете мне шанс отыграться. Так что вас интересует в мировом театре вообще и в моем театре в частности?

— Меня многое интересует, но в первую очередь один представитель театра, а именно — вы.

— Весь к вашим услугам, — сказал Бо. Он все более чувствовал себя не в своей тарелке. Эта Эльза Ван Боксен была совсем не похожа на тех дам, с которыми ему приходилось общаться до сих пор. Она не слушала его, открыв рот, не млела, была в меру иронична, хотя при этом оставалась вполне женственной.

Официант принес заказ.

— Я предлагаю выпить за успех ваших гастролей, — сказала Эльза.

— Ни за что! — воскликнул Бо. — За это пить нельзя. Что вы? Сглазите.

— Ага, вы, значит, суеверны? — улыбнулась Эльза.

— Я хотел бы увидеть хоть одного несуеверного режиссера или актера. На таких тонких ниточках держится успех — не приведи Господь задеть хоть одну из них.

— Ну тогда давайте выпьем за Вену.

— С удовольствием.

— Знаете, Бо, мне не очень нравится наш разговор, — сказала вдруг Эльза. — Это какая-то светская беседа. Много слов, политеса, экивоков и книксенов. Мы так долго будем продираться к интересному.

— Возможно. Даже наверняка — вы правы. Я тоже терпеть не могу таких бесед. Но есть одно оправдание — я никогда не встречал таких женщин, как вы. Простите, это прозвучало пошло, но я имею в виду…

— Я поняла, — перебила Эльза. — Ну что ж, это досадно, что я такая редкость. Но ничего не поделаешь. Я — такая, какая есть.

— Да-да. Именно поэтому я сбился на светский тон. Просто растерялся.

— Ладно, не будем останавливаться на протоколе. Предлагаю пойти прогуляться. Потом мы расстанемся с вами на полчаса, чтобы переодеться, потому что вечером мы отправимся в гости.

— Куда, если не секрет? — спросил Бо, чувствуя, что уже теряет терпение.

— Не секрет. К принцессе Гольштадтской.

— Очень интересно. А как вы догадались, что я хочу туда пойти? — с иронией спросил Бо.

Эльза поняла эту иронию, но вовсе не обиделась.

— Если не хотите, не надо ходить, — сказала она.

Официант принес счет, но не успел Бо достать портмоне, как Эльза уже расплатилась и встала.

— Сядьте, пожалуйста, — тихим голосом, не предвещавшим ничего доброго, сказал Бо.

— В чем дело?

— Уважаемая Эльза Ван Боксен. Я просил бы вас впредь не расплачиваться за меня. Более того, я просил бы вас впредь быть столь любезной и позволить мне расплачиваться за вас.

— Почему? — искренне удивилась Эльза.

Какое-то время Бо только открывал рот, но ничего не говорил. У него не было слов. Он не знал, что ответить на этот простой вопрос.

— Почему? Потому что я не привык, что за меня платит дама, — наконец нашел он нужные слова, чтобы объяснить очевидное.

— Но почему? — снова спросила Эльза. — У меня есть деньги. Я пригласила вас в эту кондитерскую…

— Потому, уважаемая Эльза Ван Боксен, что я — мужчина!

— Но это не ваша заслуга, — мягко заметила Эльза.

— Да, это не моя заслуга, — уже закипая, проговорил Бо, — но это дает мне право…

— Диктовать мне, как себя вести? — Эльза, которая так и не села, возвышалась над Бо, чуть насмешливо оглядывая его сверху вниз. — Мои добрые знакомые сказали, что вы поставили спектакль о свободе и равенстве людей. Наверное, они ошиблись.

Эльза повернулась и, не оглядываясь, вышла из зала.

Да, такого удара Бо не ожидал. Его побили его же оружием.

Он догнал Эльзу уже на улице и молча пошел с ней рядом.

Она тоже ничего не говорила.

— Слушайте, я был неправ, — сказал Бо.

— А вы умеете кататься на коньках? — спросила Эльза, словно ничего не произошло.

— Когда-то умел. А что?

— Значит, умеете и сейчас. Мы должны обязательно попробовать с вами танцевать вальс на коньках.

Бо вдруг остановился и начал хохотать. Он сгибался от смеха, он держался за живот, он хватался за стены, чтобы не упасть.

Эльза сначала смотрела на него удивленно, а потом тоже стала посмеиваться и наконец захохотала.

Прохожие с опаской поглядывали на них.

— Вы смеетесь надо мной? — сквозь смех выговорила Эльза.

— Нет… я над собой! — точно так же ответил Бо. — Никогда еще мне не было так смешно… Ой, я сейчас лопну… Ой, держите меня…

Собака, недоуменно смотревшая на смеющуюся хозяйку, вдруг тоже залилась лаем. И это вызвало у Бо и Эльзы новый приступ смеха.

Потом они гуляли по улицам, рассматривали памятники, которые Бо уже видел много раз, заглядывали в витрины магазинов, и все смешило их, как детей.

— Ну, нам пора переодеваться, — сказала Эльза, когда часы на ратуше пробили шесть раз. — Я заеду за вами в семь. Вы успеете?

— А можно я заеду за вами? — спросил Бо.

— Нет, конечно, мне ведь по дороге, а вам в обратную сторону.

— Но дело в том, что я боюсь идти на прием.

— Почему?

— Потому что там я точно лопну от смеха. А мне хочется еще немного пожить.

— Но тогда почему вы хотите заезжать за мной? Мы пойдем куда-нибудь еще?

— Да. Мы пойдем к вам, — сказал Бо и весь сжался внутренне, ожидая если не оплеухи, то во всяком случае — резкого отказа.

— Отлично, — сказала Эльза. — Тогда я жду вас. Впрочем, что я говорю. Вам же не надо переодеваться, чтобы прийти ко мне в гости.

— Не надо. Если у вас, конечно, не будет какого-нибудь короля.

— Все, пошли. Здесь совсем рядом. А вы знаете, я и сама не очень-то люблю приемы…

Архитектор, строивший дом, в котором жила Эльза, был, очевидно, помешан на барокко. Колонны, статуи, лепнина, мрамор и бронза здесь были в таком обилии, что их хватило бы на несколько дворцов.

— Мне тоже не нравится, — сказала Эльза, поймав растерянный взгляд Бо. — Все время кажется, что я живу в музее.

— А мне — ничего. — Бо посмотрел на строй статуй. — Мне нравится, когда много народа.

— Ганс, накройте стол для ужина двоих. Мы сегодня остаемся дома, — сказала она молчаливому слуге, принимавшему их верхнюю одежду. — Пойдемте в зал?

— Да, звучит заманчиво, словно предстоит спектакль.

В большом зале со стрельчатыми окнами и дубовыми панелями было намного просторнее из-за отсутствия украшений. Только большая кованная из железа люстра свисала с потолка. Посреди зала стоял биллиардный стол, по стенам висели шпаги, сабли, старинные пистолеты. Здесь же была рапирная дорожка и даже гимнастические снаряды и гири.

— Вы умеете фехтовать? — спросила Эльза.

— Нет. Никогда этим не занимался. В Америке, знаете ли, это не модно.

— А вы занимаетесь только тем, что модно?

— Что вы! Я сам создаю моду. Скажем, после моего спектакля «Школа злословия» половина Нью-Йорка надела жабо.

— Ну, тогда мы сыграем на биллиарде.

— Неужели все время надо чем-то заниматься? — сказал Бо. — Куда-то спешить, развлекать себя? Неужели нельзя просто посидеть и поговорить? Вы, кажется, хотели о чем-то спросить меня.

Эльза достала из кармана золотой портсигар с тонкими папиросами и закурила.

И это тоже было для Бо открытием. Он впервые видел женщину, которая курит. Впрочем, он решил ничему не удивляться.

— Я слышала, вы были в Африке? — спросила Эльза.

— Да. Но это долгая история. Впрочем, если вам интересно…

— Нет-нет, не стоит.

Эльза выпустила облачко дыма и внимательно проследила, как оно растаяло в воздухе.

— Мы чего-то ждем? — спросил Бо.

— Вообще-то да, — сказала Эльза.

— Чего же?

— Прилива вашей смелости. — Эльза повернула голову к Бо и посмотрела ему в глаза.

«Та-ак, — подумал Бо. — Вот так, значит?»

Чувство неловкости и растерянности уже угнетало его. Он почти физически ощущал свою никчемность, провинциализм, ограниченность. Эта женщина совсем лишила его уверенности. Она заставляла его все время играть какого-то другого человека, каким Бо никогда не был. Она превратила его в мальчишку, который надел отцовский костюм и пришел на танцы. Он из кожи вон лезет, чтобы выглядеть взрослым и опытным. А сам боится взглянуть даме в глаза.

Бо встал.

— Я пойду, — сказал он. — Боюсь, у меня ничего не получается.

— Да-да, — сказала Эльза. — Идите.

Она снова иронично улыбнулась и снова пустила облачко дыма.

— Простите меня, — сказал Бо. — Я, наверное, действительно не тот, за кого вы меня приняли.

— Да, — согласилась Эльза.

— Всего доброго.

— Прощайте.

Бо вышел в переднюю, надел пальто, погладил прибежавшую собаку и вышел на улицу.

Конечно, это было бегство. Позорное, жалкое бегство. Хорошо, что наступил вечер и прохожие не видели, как Бо краснеет до корней волос при одном воспоминании о сегодняшнем знакомстве.

Он слышал, конечно, о движении суфражисток, даже думал всегда, что поддерживает их борьбу за равные права с мужчинами. Нет, не только думал. Он, помнится, как-то подписывал их петицию. Все их требования казались ему вполне разумными и достойными.

Но теперь выходило, что именно против него было направлено это движение. Не лично против Бо, но против всего строя мыслей мужской половины человечества. И все разумные и достойные требования суфражисток становились вдруг неприемлемыми и абсурдными, когда дело касалось лично тебя.

«— А что, собственно, произошло? — думал Бо, как обычно, диалогически. — Почему я решил, что это мое, данное от рождения право, брать женщину под мышку и тащить, куда мне вздумается? Почему я знакомлюсь с ней, а не она со мной? Почему я приглашаю, а не она?

— Ну что ты говоришь! Это же дикость! Ты же сразу решил, что Эльза кокотка.

— Она не кокотка.

— Но тебе больше нравятся недоступные, правда? Ты ведь их уважаешь? Тебе нравится ухаживать, добиваться благосклонности, завоевывать.

— Да. Но это, честно говоря, ужасно. Наши отношения с женщинами строятся на какой-то заведомой лжи. На какой-то нечистой игре. Ведь и он и она знают, чем все закончится, но с упорством, достойным лучшего применения, выстраивают какие-то лабиринты, ткут тончайшие узоры, плетут сети в виде кружев… И все это называют — любовь. Сколько вздохов, стихов, цветочков, подарочков, томных взглядов и недомолвок!..

— Но ведь это красиво! Да, собственно, вся мировая литература строится на любовной интриге. Лучшие поэты, композиторы, писатели, художники…

— Лгут! Возводят женщину до степени божества, чтобы потом помыкать ею, как рабой. Но вдруг это божество говорит: постойте, я сама хочу выбрать того, кто мне нравится. И что тут начинается! В каких только грехах ее не обвинят!

— А ты? Не ты ли сейчас позорно бежишь именно от такой гордой и самостоятельной?

— Да. Больше скажу — как только Уитни попыталась быть самостоятельной, я тут же преподал ей урок послушания. Я — как все. Это страшно, но я должен в этом сознаться честно.

— Ну так вернись к Эльзе. Еще раз извинись и… хи-хи… отдайся.

— Слушай, ты хочешь со мной поссориться?

— А что я, собственно, такое сказал? Я только продолжил твои мысли.

— Но, Боже мой, думать и делать, к сожалению, не одно и то же!

— А может быть, к счастью?»

До открытия гастролей оставалась неделя.

Билеты были раскуплены на все спектакли. Ходили упорные слухи, что ожидается присутствие на премьере монархической семьи. Впрочем, в Лондоне тоже ходили об этом слухи, но никто так и не пришел.

Однако Бо это сейчас мало волновало, потому что он закончил репетиции с новой актрисой и с головой ушел в работу над новым спектаклем. Пока еще без актеров, Бо целыми днями просиживал в своем номере, обложившись книгами, записями, репродукциями, и что-то постоянно читал, рисовал и записывал. К нему допускался только агент, который раз в день делал доклад о текущих делах.

Об Эльзе Бо заставлял себя не думать, но из этого мало что получалось, потому что ставить он собирался историю о Жанне д’Арк. И невольно, изучая историю жизни французской героини, сравнивал ее с Эльзой.

Иногда он приглашал к себе Чака Боулта, чтобы просто поболтать и отвлечься от работы.

Чак был прекрасным собеседником. Вообще в его компании было весело и интересно. Он знал массу негритянских спиричуэлс и пел их приятным густым басом.

— Я хочу в Америку, Бо, — сказал он однажды. — Знаешь, Европа как-то расслабляет меня. Здесь я почти забыл о цвете своей кожи, о том, сколько невзгод нам пришлось пережить, о том, что мои черные братья и сестры в Америке по-прежнему считаются недочеловеками…

— Я не понимаю, Чак. Если тебе так хорошо здесь, то что же тебя тянет в Штаты? — спрашивал Бо, хотя понимал Чака прекрасно.

— Знаешь, мать мне в детстве рассказывала историю о зайце, который попал в клетку. Там его кормили, поили, ухаживали за ним. Никто не мог убить его. Он и думать забыл о волке. Словом, все было прекрасно. А он взял и сдох. Почему? Потому что не мог бегать.

— Ну, Чак, волков и здесь хватает!

— Это не мои волки, Бо, — засмеялся Чак.

Он был прав, этот красивый негр. Европа расслабляла не только его. Бо стоило больших усилий снова войти в ритм работы, разбудить в себе азарт и вдохновение. Ведь то, что в Америке казалось важным и животрепещущим, было здесь совершенно несущественным. Ну кого здесь волновали вопросы сегрегации? Или преступности? Европа жила тихо и мирно. Это была земля, на которой никогда не начнется война. А Америка вся бурлила, раскаленный пар уже готов был вот-вот сорвать крышку с котла!

К вечеру Бо уставал и выходил гулять. Снова он слушал оркестры, играющие вальс, и невольно оглядывался вокруг — не стоит ли где поблизости свободная женщина по имени Эльза Ван Боксен.

В тот вечер он пригласил к себе Чака и ждал его, заказав в номер ужин на двоих.

Поэтому, когда раздался стук в дверь, он ничуть не удивился и сказал:

— Входи, Чак.

Дверь открылась, но на пороге стоял не Чак Боулт, а улыбающаяся Эльза, которая держала в вытянутой руке пару ботинок с коньками.

— Вальс на льду, — сказала она. — Ну хоть на это вы способны?

И все завертелось, как в вальсе.

Бо в тот же вечер ночевал у Эльзы. А на следующий день и вовсе перебрался из гостиницы в ее музейный дом.

По утрам Эльза уходила к своим ученикам, а Бо поднимался только к десяти, завтракал и шел в театр, чтобы еще раз удостовериться — все готово к премьере.

По вечерам они с Эльзой обязательно шли куда-нибудь, она терпеть не могла оставаться дома.

— Ты же знаешь, Бо, я не люблю этот дом, — говорила она.

— Давай снимем другой. Мне кажется, в Вене много домов.

— Не могу. Это семейная реликвия. Я обещала отцу, что никогда не покину этот дом.

— Знаешь, мне кажется иногда, что в нем водятся привидения.

— Это тебе не кажется, — шутила Эльза. — Дом действительно полон привидений.

И она высоким голосом восклицала:

— Ого-го-о!

Эхо возвращалось таинственным и даже пугающим.

Но и Бо нравилось вместе с Эльзой ходить к ее друзьям. Это не были обычные официальные приемы. Это были встречи художников и музыкантов, актеров, архитекторов, газетчиков… В этих компаниях Бо чувствовал себя как рыба в воде.

— Знаешь, — как-то сказал ей Бо, — я боюсь, что начинаю в тебя влюбляться.

— Ну и глупо! — засмеялась Эльза. — Прекрати, пожалуйста!

Бо и сам засмеялся вместе с ней, но неприятный осадок в душе у него остался.

Как-то он задержался в театре допоздна, потому что собрал актеров на первую читку пьесы. После читки было много разговоров, он отвечал на вопросы, сам спрашивал, спорил, словом, не заметил, как наступил вечер.

Дома Эльзы не было. Ганс сказал, что хозяйка ушла час назад.

Бо никак не мог вспомнить, куда же они собирались пойти сегодня, поэтому не стал искать Эльзу, а забрался в библиотеку и стал просматривать огромные старинные фолианты.

Да, таких книг он не видел! Тут было целое богатство — переплетенные кожей тома, напечатанные еще допотопным способом. А какие иллюстрации! Их даже нельзя было назвать иллюстрациями — это были маленькие произведения искусства, каждое нарисовано вручную.

Здесь Бо нашел и книги по истории Франции, и о том периоде, когда Орлеанская Дева командовала войсками.

Когда он посмотрел на часы, то с удивлением увидел, что уже три часа ночи.

«Наверное, Эльза уже давно вернулась и спит», — подумал он и пошел в спальню.

Эльзы там не было.

Бо обошел весь дом, но хозяйку не нашел.

Услышав шаги, вышел из своей комнаты слуга, спросил, не желает ли Бо чего?

— Хозяйка еще не вернулась? — спросил Бо.

— Нет, — ответил слуга.

Бо заволновался. Не могла же она так долго оставаться в гостях.

— А ты не знаешь, куда она отправилась? — спросил он Ганса.

— Нет. Но волноваться не стоит, хозяйка обязательно вернется.

Бо отпустил слугу, а сам сел в гостиной и принялся ждать.

В четыре часа ночи он оделся и вышел на улицу.

Город был пуст. Редкий огонек горел в окне. Побродив у дома, Бо вернулся, почему-то ему показалось, что Эльза вернулась как раз в тот момент, когда он дошел до соседней улицы.

Эльзы не было.

Не было ее и в пять утра. И в шесть.

В половине седьмого Бо, который все это время бродил по пустому дому, натыкаясь на статуи, решил послать за полицией.

Сонный Ганс принял эту идею без особого энтузиазма, но все же оделся и пошел, потому что телефона в доме не было. Благо полицейский участок был рядом.

Но не успел Ганс уйти, как дверь дома широко распахнулась и вошла веселая, разрумянившаяся Эльза.

— Ты не спишь, Бо?! — обрадовалась она. — На улице так хорошо! Пойдем поиграем в снежки!

— Наверное, ты занималась этим всю ночь, — грозно сказал Бо. — У тебя очень счастливый вид.

— Правда?! Да, я прекрасно провела время!

— А я ужасно.

— Что случилось?! Ты заболел?!

— Случилось то, что я не спал всю ночь! Я волновался! Тебя не было! — закричал Бо, окончательно выведенный из себя. — Где ты была, черт побери?!!

Эльза молча сняла свою шубу, шляпку и стала подниматься по лестнице.

Бо не выдержал такого пренебрежения. Он догнал и схватил ее за руку.

— Я спросил тебя, где ты была?! Имей уважение ответить!

— Пусти, ты мне делаешь больно, — холодно сказала Эльза.

Бо отпустил ее руку.

— В таком тоне я не намерена с тобой разговаривать.

И она снова двинулась вверх.

— Но я намерен разговаривать с тобой!

— Представь, для этого нужно и мое согласие.

Вошел Ганс с двумя полицейскими, увидел хозяйку и сказал:

— Простите, господа, тревога была напрасной, как я и предполагал.

— Значит, все в порядке? — спросил один полицейский.

— Да, — сказала Эльза. — Все в порядке. Спасибо, господа.

Полицейские удалились.

— Это ты вызвал их? — обратилась Эльза к Бо.

— Да.

— Почему?

— Потому что я посчитал, что если женщина не возвращается всю ночь домой, то с ней случилось несчастье.

— А если мужчина?

— Что мужчина?

— Если мужчина не возвращается?

— Эльза! Я терплю твои суфражистские причуды, но все имеет границы!

— Бо, это не причуды. Как ты не можешь понять? Я не собираюсь хоть в чем-то менять свои привычки только из-за того, что ты живешь со мной.

— Тогда я уйду.

— Ты свободен. Надеюсь, ты понимаешь, что и я свободна. А теперь, прости, я хочу спать.

— Значит, тебе все равно, здесь я или меня нет?

— Почему же? Мне приятно, что ты со мной. Но это не дает тебе право хоть как-то распоряжаться моей свободой. Пожалуйста, Бо, не надо обострять. И ты и я — абсолютно друг от друга не зависим.

— Но зачем же мы тогда вместе?

— А разве тебе плохо?

Целый день Бо ходил как в воду опущенный. Это новое испытание для его убеждений и привычек было уже почти что за гранью возможного. Пусть они с Эльзой не семья, но безмолвно они как бы уговорились не только доставлять друг другу удовольствие, но и нести заботы и ответственность друг за друга.

Он понимал, что ему надо, пока не поздно, расставаться с Эльзой. Но сделать ничего не мог. Он уже привязался к ней. Эта женщина влекла его к себе, как горький, но пьянящий напиток. Он чувствовал ее магическую притягательность, ее непокорность только еще больше привязывала его. Так или иначе, не сознаваясь даже самому себе, он пытался привязать ее, сделать хоть в чем-то зависимой, но пока получалось, что зависимым становился он.

На следующий день было открытие гастролей.

С утра Бо встал чуть ли не раньше Эльзы. Надо было идти в театр и еще раз проверить, все ли готово? Поговорить с актерами, подбодрить их, принять почетных гостей.

— К сожалению, — сказал он Эльзе, — я не смогу заехать за тобой перед спектаклем. Но я пришлю кого-нибудь…

— Не надо никого присылать, Бо. Я сама прекрасно доеду. Мне даже будет приятно прийти в твой театр обыкновенной зрительницей, но в глубине души знать, что я тебе не совсем чужая.

— Хорошо. Мы встретимся после спектакля.

— Почему?

— Я должен быть за кулисами.

— Боже мой, Бо, какой же ты деспот! — рассмеялась Эльза. — Неужели актеры без тебя не справятся?

— Но я… Я просто привык…

— А ты отвыкни. Вот попробуй хоть раз довериться людям. Дай им почувствовать свою свободу, а значит, ответственность.

— Как это?

— А так, просто не ходи в театр сегодня вообще. Придем сразу на спектакль. И ты увидишь, все пройдет прекрасно.

— Ты с ума сошла! — рассмеялся Бо.

— Почему? Почему? Ну хоть раз попробуй! Тебе понравится!

— Нет, я так не могу…

— Ну смотри сам.

Бо подумал, помялся и сказал:

— Хорошо. Давай сделаем так. Я схожу сейчас в театр ненадолго и тут же вернусь. А вечером приду вместе с тобой.

— Полумеры, — разочарованно протянула Эльза. — Ну ладно, раз уж ты совсем не можешь — иди. Но обещай, что скоро вернешься.

— Обещаю.

Особой суматохи в театре не было. Все занимались своими делами, к Бо подходили за советом только из приличия. Он побродил за кулисами, поговорил с актерами и понял, что он действительно здесь совершенно лишний, все будет делаться и без него.

«А что? Рискну разочек? — подумал он. — Действительно, почему я всем не доверяю?»

Он вызвал агента и сообщил, что уходит. Вернется только к спектаклю.

— Но как мы без вас? — растерялся агент.

— Вы прекрасно справитесь. Я доверяю вам.

И Бо вернулся к Эльзе.

Этот эксперимент, правда, стоил ему нервов, потому что отвлечься от сегодняшнего открытия он не мог. Эльза не работала сегодня и весь день пыталась, почти безуспешно, отвлечь Бо.

Она заставила его сыграть на биллиарде. Потом они пошли выбирать ему новый галстук, а ей новую шляпку. Потом они сидели в своей любимой кондитерской, правда, Эльзе так и не удалось заставить его станцевать вальс под один из уличных оркестров.

— Да, я уже жалею, что уговорила тебя, — смеялась Эльза. — Но вот увидишь, все пройдет прекрасно.

Бо стал собираться за два часа до начала. Его нервы уже не выдерживали. Но Эльза вдруг вздумала принять ванну, потом она делала прическу, потом долго выбирала платье. Вообще-то всегда она собиралась очень быстро, в отличие от женщин, которых знал Бо. Но на этот раз…

— Эльза, мы опоздаем, — торопил Бо.

— Разве? У нас еще полчаса.

— Ты что, хочешь, чтобы я не успел даже зайти за кулисы?

— Конечно. Тебе нечего там делать. Поверь, у твоих актеров сегодня праздник двойной — открытие гастролей и твое полное доверие. Не надо омрачать ни один из них.

И Бо смирился.

Они приехали в театр как раз к третьему звонку.

В фойе было уже пусто, если не считать нескольких солдат, которые стояли караулом у входа в ложу.

— Поздравляю, — сказала Эльза. — Сегодня у тебя вся Вена, включая монарха.

Они только успели сесть на свои места, как занавес открылся и спектакль начался.

«Фу, началось без приключений! — радостно подумал Бо. — Наверное, Эльза права. Я уверен, что все пройдет прекрасно».

Эльза смотрела на сцену завороженно. Только ее рука, лежавшая на руке Бо, сжималась иногда от прилива чувств.

— Ты все еще волнуешься? — шепнула она, когда на сцене была перемена декораций.

— Да. Сейчас будет играть актриса… Словом, это ее премьера. Я волнуюсь за нее.

— Ты мне ее покажешь, ладно?

— А ты сама угадай, — сказал Бо.

Эльза кивнула.

Занавес снова открылся, и действие продолжалось. Бо мысленно повторял первые слова, которые должна была сказать введенная на роль Уитни актриса. Только бы все прошло хорошо.

— Это она? — шепнула Эльза. — Я угадала?

Бо потрясенно смотрел на сцену.

Вышла Уитни.

«Я схожу с ума, — подумал Бо. — Откуда Уитни? Она в Америке».

— Это она? — снова шепнула Эльза. — Она прекрасно играет. Ты совершенно зря волновался…

Но Бо уже не слышал ее. Он пробирался к выходу.

— Мы не знали, где вас искать, — увидев Бо, жалким голосом проговорил агент. — Она сказала, что она…

— Когда она явилась?

— Как только вы ушли…

— Где Чак? Ах, да…

Чак был на сцене.

Бо увидел в углу заплаканную Мэджи, которая должна была играть сегодня премьеру.

— Ничего, — сказал он ей. — Следующий спектакль твой, вы будете играть по очереди.

— Нет-нет… Я так… Просто я готовилась…

Бо приобнял Мэджи.

Он смотрел на сцену.

— Нам не надо было ее выпускать? — спросил агент.

— Нет, вы все сделали правильно. И я это знал.

Сцена Уитни закончилась.

Она чуть замедлила уход, потому что в зале раздались аплодисменты.

— Здравствуй, Уитни, — сказал Бо.

Она остановилась перед ним — сияющая, радостная, счастливая, прекрасная.

— Здравствуй, Бо. Я вернулась. Я вернулась совсем…

— Иди переодевайся, — сказал Бо. — Ты можешь опоздать на следующий выход.

Она кивнула и побежала в свою гримуборную…

Об Эльзе Бо вспомнил только тогда, когда закончился спектакль и отгремели овации, когда ушли поклонники, заставившие сцену и закулисье корзинами цветов, когда счастливые актеры разошлись по своим комнатам, а рабочие сцены стали носить мебель и переставлять декорации.

Бо кинулся в фойе.

Эльза ждала его.

Ему ничего не пришлось объяснять.

— Ты сегодня вернешься? — спросила она.

— Нет.

— Тогда я сейчас поздравлю тебя, можно?

Бо кивнул.

Эльза обняла его и поцеловала.

— Спасибо, американец. — Она повернулась и пошла к выходу — гордая, независимая, красивая женщина.

И снова был праздник в ресторане. И снова все пили и произносили длинные тосты, а Бо сидел рядом с Уитни, держа ее за руку, и счастливо улыбался.

Через два дня они объявили о помолвке. Театр, который затаив дыхание следил за их бурным романом, вздохнул с облегчением. Все считали, что Бо и Уитни — прекрасная пара.

На третий день Бо отправился к Эльзе. Он не мог так просто расстаться с ней. Он почему-то чувствовал свою вину, хотя она всегда говорила, что он свободен и волен поступать, как ему заблагорассудится.

«Я впервые хочу, чтобы женщина была моим другом, — думал Бо об Эльзе. — И Эльза поймет меня».

Хозяйка встретила его радушно.

— Бо! — воскликнула она и чмокнула его в щеку. — Ну наконец-то! Твой торжественный вечер затянулся. Хочешь есть? Я как раз собираюсь пойти куда-нибудь.

— Спасибо, Эльза, я не хочу… Собственно, я пришел попрощаться с тобой.

— Как? Сразу уходишь?

— Мы можем поговорить…

— Только не сейчас, — Эльза надела шляпку и приколола шпилькой. — Давай вечером, ладно?

— Эльза, ты не поняла меня. Я вообще ухожу, — с трудом выговорил Бо.

Эльза медленно повернулась к нему.

— Значит, я для тебя все-таки слишком неудобна?

— Не в этом дело… Наоборот… Мне было необычно, но очень хорошо с тобой… Понимаешь, я давно был влюблен… В общем, безнадежно влюблен… Но так получилось, что…

— Ты уходишь к другой женщине?

— Да, Эльза, прости…

Она молча покачала головой.

— Не-ет. Нет, ты никуда не уйдешь, — сказала она отрешенно. — Ты не можешь уйти…

— Прости, Эльза, я не хотел…

— Нет, Бо, ты не уйдешь. Что ты говоришь?! Я никуда тебя не пущу. Это глупость, выбрось это из головы!

— Не надо, Эльза… Я хочу, чтобы мы расстались друзьями.

Какое-то время Эльза только потрясенно смотрела на него.

— Что?! Друзьями?! И ты предлагаешь мне это?! Ты сошел с ума, Бо. Нет, ты просто шутишь, да?

— Я не шучу, Эльза… Все это ужасно…

— Я не пущу тебя никуда! — Эльза вдруг порывисто обняла его и прижалась к его груди. — Бо, милый, что ты говоришь? Ты не можешь бросить меня! Ты… Ты понимаешь, я ведь люблю тебя…

Она подняла голову, и Бо увидел в ее глазах слезы.

— Не бросай меня, Бо!

— Подожди, Эльза, но ведь ты всегда говорила, что мы свободны… Именно за это я тебя уважаю…

— А мне мало этого! Я хочу, чтобы ты был мой и только мой! Бо, милый, я обыкновенная женщина! Забудь обо всем, что я тебе наговорила, я люблю тебя, ты слышишь? Я тебя люблю!

Она опустилась на колени и обняла его ноги.

— Я умоляю тебя, не уходи!

— Ну что ты, Эльза? Ну что ты?.. Боже мой… Как же это?.. — Бо сам чуть не плакал.

— Ты слышишь, Бо, я на коленях тебя прошу — останься. Я была глупа, я была дура дурой! Ведь я же с самого первого дня любила тебя! Слышишь, Бо? Я жить без тебя не могу! Бо, пожалуйста, милый, любимый, не уходи…

Она покрывала поцелуями его руки, шею, лицо.

— Встань, Эльза, поднимись. Успокойся.

— Нет, я не встану до тех пор, пока ты не скажешь мне, что остаешься!

— Но, Эльза…

— Нет! Ничего не хочу слышать, только одно — ты остаешься?

— Боже мой… Что я наделал? Я остаюсь, — сказал Бо, чувствуя, как проваливается в какую-то пустоту.

Эльза еще долго плакала, а он утешал ее. Когда он снова и снова повторял, что да, он остается, она начинала смеяться счастливо, целовала его, клялась в любви, говорила слова, от которых у Бо кружилась голова.

Ночью близость окончательно помирила их. Эльза была безудержно-страстной, нежной, податливой и безоглядной.

— Любимый, мой любимый, — говорила она. — Мой самый лучший, самый красивый, самый добрый… Я так счастлива.

Бо заснул уже под утро. Опустошенный и безразличный ко всему.

Ганс разбудил его около полудня легким почтительным покашливанием.

— Доброе утро, Ганс, — сказал Бо. — Я скоро выйду к завтраку.

— Хозяйка просила вам передать вот это, — и Ганс протянул Бо лист бумаги.

«Милый, добрый, любимый мой Бо, — писала Эльза. — Прости меня. Прости мою бездумную слабость. Я слишком люблю тебя, чтобы удерживать. Мне было так хорошо с тобой, но это наваждение, которое пройдет. Ты не беспокойся обо мне. Все-таки я сильная женщина. Правда, какое-то время я не смогу видеться с тобой. Может быть, довольно долго. Но ты поймешь меня. И простишь. Ты говорил, что хочешь видеть меня своим другом. Я тоже этого хочу. Уверена, что когда-нибудь мы сможем воплотить эти наши обоюдные желания. Я сама найду тебя, когда почувствую, что в силах сделать это.

Желаю тебе счастья. Если кто на земле и достоин счастья, то это ты.

Прощай.

Эльза Ван Боксен».

Через два месяца в Берлине Бо и Уитни поженились…

 

Кино

Объехав почти всю Италию, Джон и Бьерн пришли к общему выводу — надоело болтаться без дела.

— Я поеду в Стокгольм, — сказал Бьерн. — Открою свою студию, стряхну пыль с подрамников и начну работать.

— А я…

— А ты поедешь со мной. Куда тебе еще податься?

— И что мне делать в твоей студии?

— Позировать. Я давно хочу написать твой портрет.

— Ты напишешь его по памяти, Бьерн. Ведь я приехал в Европу не затем, чтобы стать натурщиком.

— Хорошо. А зачем ты приехал в Европу?

Джон задумался. Вот так просто ответить на этот вопрос он не мог. Он и себе задавал его все последние дни, но ответа не находил.

— Ладно, тогда мы поедем в Париж, — сказал Бьерн.

— Почему именно в Париж?

— Потому что там всегда есть чем заняться. Веселый город!

Этот аргумент почему-то показался им убедительным, и они действительно отправились в Париж.

Надо ли говорить, что Бьерна знали здесь в каждом артистическом салоне, на всех выставках, во всех театрах.

Первые дни прошли настолько бурно, что Джон не успел заметить, как пролетела неделя.

— Все, — сказал он. — Я больше не могу. Мне эта богемная жизнь — вот где!

— Правильно, — тут же согласился и Бьерн. — Бросим все и поедем в Китай.

— Нет, Бьерн, я больше никуда не поеду. Прошло уже два месяца, как я уехал из Америки, а развлечениям не видно конца.

— Некоторые так живут годами.

— Но я не хочу.

— Знаешь что? У меня чудесная идея. Мы покупаем с тобой старую баржу, ремонтируем ее, оформляем под пиратский корабль и устраиваем ресторан.

— Нет, я не хочу ресторанов.

— Тогда мы вложим деньги в строительство аэроплана и научимся летать.

— Ерунда. Я ненавижу технику.

— Тогда давай снарядим экспедицию на Галапагосы и будем искать изумруды.

— Бьерн, ничего более разумного нет в твоих идеях?

— Нет, Бат, одни сумасшествия. Я, например, мечтаю изобрести лекарство для роста.

— Зачем?

— Мы могли бы помочь пигмеям. Или вот — начнем заниматься синематографом…

— Начнем! — вдруг подхватил Джон. — Если ты, конечно, не шутишь.

— Я?! Шучу?! Никогда! Я всю жизнь мечтал заняться этим.

— Согласен.

— Или купим кусок земли в Голландии и снова отдадим его морю…

— Прекрати, Бьерн, я серьезно сказал про синематограф.

— Но это была не лучшая моя идея. Есть и посмешнее.

— А мне она нравится.

Бьерн перестал улыбаться.

— Так, ты устал от беспорядочного образа жизни, — поставил он диагноз Джону.

— Прекрати! — обиделся Джон. — Хватит дурачиться. Ты можешь узнать, как?..

— Но, Джон, если ты серьезно собираешься заниматься этим балаганом, я тебе не пара и не помощник.

— В таком случае я займусь этим сам.

— Ты — сумасшедший. Это же базарное развлечение! Никто из серьезных людей этим не увлекается.

— Может быть, именно поэтому синематограф — базарное развлечение?

— Но ты представляешь себе, что это такое?

— Не думаю, что это непостижимо. Надо только начать.

— Так. Спокойно, Бьерн. Спокойно. У твоего друга не все в порядке с мозгами.

— Сколько тебе лет, Бьерн?

— Сорок четыре, — простодушно ответил тот.

— Да, — лукаво сказал Джон, — я подозреваю, что для этого дела ты уже староват.

Такого подозрения Бьерн не вынес, поэтому на следующий же день друзья отправились на фирму «Патэ синэма».

Но на фирме сидели одни клерки, которые никакого отношения к самому синематографу не имели. Оказалось, что все делается на студиях. А их в Париже было целых семь.

— Хорошо, скажите нам, где ближайшая? Мы ее покупаем. Не забудьте завернуть в цветную бумагу, — сказал Бьерн.

Им назвали адрес ближайшей студии, и через полчаса друзья входили под своды огромного складского ангара.

С первых же шагов Джону показалось, что он чудом снова оказался в Нью-Йорке, в своей редакции. Впрочем, здесь суеты и беготни было еще больше.

В течение часа они искали директора. Безуспешно. Это был какой-то неуловимый ртутный шарик. Когда Джону и Бьерну казалось, что они уже схватили его за фалды, он ускользал с невероятной быстротой.

Махнув рукой на охоту за директором, Бьерн и Джон стали ловить его помощников. Их оказалось целых пять. Их поймать было легче, но каждый из них в отдельности не представлял никакого интереса, потому что отвечал только за половину дела или даже за треть, деля его с другим помощником. А свести вместе троих или хотя бы двоих уже не представлялось возможным.

— Мне кажется, — сказал Бьерн, — они очень долго готовились к нашей встрече. Чтобы затеять такие грандиозные прятки, надо здорово поднапрячься.

В конце концов они случайно наткнулись на клетушку, обозначенную громкой табличкой: «Режиссер».

— Мне кажется, это то, что мы ищем, — сказал Джон. — Во всяком случае, здесь кто-то есть.

Он постучал.

— Быстро! — ответил голос из-за двери.

Джон решил, что это разрешение войти. И толкнул дверь.

— Ну?! — спросил их человек в клетушке. Огромные усы, бакенбарды, копна черных волос, трубка во рту.

— Добрый день, — вежливо произнес Бьерн.

— Уже здоровались, — сказал режиссер, нетерпеливо глядя на вошедших.

— У нас вопрос, — начал было Джон, но режиссер вдруг вскочил и закричал:

— Это у них вопрос! Это у меня вопрос! Сколько можно ждать?! Уже прошла целая вечность!

— Ага, — заметил Бьерн, — нас-таки ожидали.

— Я уволю вас в одно мгновение!

— Но вы еще не приняли нас, месье! — вставил Бьерн.

— И не приму. Где арбалеты?! Где монахи?! Где слон?!

— В музее, в монастыре, в зоопарке, — сказал Бьерн.

— А должны быть здесь!

— Так, все понятно, вы спутали нас с кем-то. Мы посторонние люди, — сказал Джон.

И лучше бы он этого не говорил.

— Что?!! Посторонние на студии?!! — вскочив, загремел режиссер. — Шпионы?!! Разнюхиваете?!! Кто вас пустил?!! Охрана!!! Сюда!!! Я поймал двух шпионов от наших конкурентов!!!

Он кричал так, что, казалось, не только охрана, вся студия сейчас сбежится в эту клетушку. Бьерн приготовился к тому, что будут бить. Но никто не прибежал, даже не заглянул в дверь.

— Мы не шпионы. Мы просто хотели узнать, как нам начать заниматься синематографом? — спокойно спросил Джон.

Режиссер тут же успокоился, снова сел и сказал:

— Деньги есть?

— При себе или вообще? — уточнил Бьерн.

— Да, — ответил режиссер неопределенно.

— Сколько? — спросил Бьерн.

— Двести тысяч франков — и эта конюшня ваша.

— Вы опять не поняли, — сказал Джон. — Мы хотим снимать кино, а не покупать студию.

— Ищите директора. Покажете ему синопсис и будете снимать кино.

— Кино… — повторил Джон. Он впервые слышал это слово. Оно было уже для уха приятнее, чем официальное — синематограф.

— У нас есть деньги, — сказал Бьерн, — и мы заплатим вам лично, если вы нам приведете директора.

— Пять франков, — тут же сказал режиссер.

Бьерн выложил деньги.

— Все, я отказываюсь делать этот фильм, — сказал режиссер негромко, положив деньги в карман.

Эти слова, которые слышали, казалось, только Джон и Бьерн, возымели необычайные последствия. Голоса за фанерной перегородкой вмиг стихли, как будто студия моментально вымерла. А потом начался такой шквал криков, беготни, ругани, хлопанья дверьми, что Бьерн спросил:

— Война?

— Ты с ума сошел, Шарль! — влетел в клетушку маленький человек, который действительно был похож на шарик ртути. — Ты под суд пойдешь! Ты сгниешь в долговой яме!

— Это директор, — спокойно отрекомендовал вкатившегося режиссер. — А это новички!..

Вне студии директор оказался вполне спокойным и даже немного ленивым человеком. Звали его Теодор Летелье. Бьерн тут же окрестил директора Тео.

— И что вы хотите снимать? — спросил Тео. — Комедию, виды или мелодраму?

— Виды.

— Драму, — одновременно сказали Джон и Бьерн.

— У вас есть сценарий?

— У нас в голове столько сценариев, что вам и не снилось! — заявил Бьерн.

— Расскажите хотя бы один, который мне не снился.

Они сидели в небольшом ресторанчике прямо напротив складского ангара. Здесь тоже было суетно, потому что большинство посетителей были работниками студии. Посыльный то и дело выкрикивал имена, посетители вскакивали, убегали куда-то, чтобы через минуту вернуться.

— Виды Парижа…

— Девятнадцать, — перебил Тео.

— Что?

— Девятнадцать фильмов с видами Парижа. Днем, ночью, с крыши, из подвалов, из окон, с Эйфелевой башни, с Сены…

— В дождь? — спросил Бьерн.

— И в снег и в туман… Было. Дальше.

— Я подумаю, — сказал Бьерн. — Твоя очередь.

— Я хочу снять фильм о любви.

— Интересно, — сказал Тео.

— Он репортер, она работает…

— На текстильной фабрике. Встречаются тайно от родителей. Родители узнают, увозят ее в Прованс. Он ищет…

— Было? — упавшим голосом спросил Джон.

— Да, правда, только два раза.

— Виды Парижа с аэроплана! — сказал Бьерн.

Тео задумался. Он делал это весьма своеобразно. Он вдруг снова начинал весь двигаться. Он доставал расческу и быстро проводил ею по своей жидкой шевелюре. Потом начинал обкусывать ногти. Потом двумя мизинцами прочищал уши. Потом платком протирал пенсне. При этом он застегивал и расстегивал сюртук, ослаблял и подтягивал узел галстука и часто дышал.

— Годится! — наконец произнес он. — Завтра заключаем контракт.

— Аляска, — сказал Джон. — И маленький поселок…

— Годится, — сразу же ответил Тео. — Только это будет четвертым номером…

— Уже есть и про Аляску? — удивился Джон.

— Нет, это будет четвертым вашим фильмом. Очень дорого. Начните с чего-нибудь подешевле. Я не могу рисковать.

— Двое едут на поезде и на одной станции ночью видят суд Линча.

— Третий номер, годится, — сказал Тео. Глаза его загорелись. Он заказал еще вина. — Только умоляю: на других студиях вас надуют, не вздумайте ходить туда. И никому не рассказывайте ваши сюжеты.

— А вот сюжет для первого номера, — сказал Джон. — Он заезжий охотник, она…

— Знает, где закопан клад…

— Нет. Она потеряла мужа…

— А он убийца мужа…

— Нет. Она одинока…

— Он влюбляется в нее…

— Нет. Тео, дайте мне рассказать до конца.

— Хорошо.

— Она одинока и мечтает даже не о муже, о ребенке. И как-то ночью приходит к нему с одной просьбой…

— Церковь нас предаст анафеме! — радостно закричал Тео. — Все! Договорились! Снимайте этот фильм. Завтра же заключаем контракт!

Джон был несколько удручен таким развитием событий.

— Что-то здесь не так, Бьерн, — говорил он. — Мы пришли с улицы, этот Тео нас вообще не знает и дает нам снимать кино.

— Но, Бат, он же видит, что мы люди порядочные. Почему бы не поверить нам?

— Порядочный человек — не профессия!

— А я тебе сразу сказал, что синематограф или, как ты выражаешься, кино — дело пустяковое.

— Все зависит он нас.

— Лично я собираюсь снять что-нибудь в духе Брейгеля — взгляд Бога на землю. Это должно получиться грандиозно!

На следующий день Джон и Бьерн с утра были на студии. Тео сам встретил их и быстро потащил в свой кабинет, если можно так назвать фанерную загородку, за которой еле умещались два человека. Бьерну пришлось ждать в коридоре.

— Все, контракт готов! Ознакомьтесь и подпишите! — сказал Тео, выкладывая на стол документ.

Джон взял довольно объемную пачку бумаг, отпечатанных на машинке, и стал читать.

И по мере чтения целая гамма чувств посетила его. Сначала он счастливо улыбался, потом радость сменилась изумлением, изумление смехом, смех возмущением, а возмущение отчаянием. Дело в том, что сюжет, рассказанный им вчера Тео, был записан в контракте очень подробно и совершенно неузнаваемо.

— Погоди, Тео, что это за ерунда? Откуда вдруг героиня стала дочерью священника? Почему она оказалась в женском монастыре? И как туда попал наш герой… как его? Граф Леонард. Кстати, почему он вдруг граф?

— Джон, позволь уж мне судить о том, ерунда это или нет.

— Да, но мне снимать эту… как бы помягче выразиться… глупость.

— Согласен. Это глупость. Но тебе только снимать, а мне ее продавать. А я точно знаю, чего хочет наш зритель.

— И что, он хочет вот этого?

— Скажу тебе больше, Джон, я иду на страшный риск. История слишком уж заумная. Наш зритель этого не терпит. Ему надо кашку не только разжевать, не только в рот положить, но и пропихнуть еще хорошей палкой.

— Тео! Но это сплошное вранье!

— Нет, Джон, это искусство! Кто тебе сказал, что искусство должно быть правдивым? Впрочем, если ты отказываешься снимать «Любовь монашки», я найду другого режиссера, — закончил директор.

— Но это моя история! Я рассказал ее тебе!

— За это мы выплатим тебе гонорар. Сто франков тебя устроят?

— Тео! Подожди. А если я откажусь давать вам этот сюжет?

— Тогда мы не заплатим тебе сто франков.

— Ты негодяй? — спросил Джон с удивлением.

— Нет. Я порядочный человек. На другой студии тебя бы назавтра просто не пустили на порог, а твои сюжеты использовали по собственному усмотрению.

— Значит, ты чуть ли не пример добродетельности? Тео, что ты говоришь?

— Так. Ты подписываешь или нет? У меня нет времени спорить с тобой.

— Я могу подумать?

— Полминуты.

— Если я внесу кое-какие поправки?

— Все должно согласовываться со мной.

— Хорошо. Я подписываю.

Джон уже склонился над контрактом, но снова выпрямился.

— Подожди. Здесь написано, что режиссер обязан взять псевдоним…

— Антуан Комильфо, — подтвердил Тео.

— А чем тебе не нравится мое имя?

— Во-первых, оно американское, а французы терпеть не могут Америку. Во-вторых, оно не звучное. Имя должно запоминаться.

— Но кто тогда узнает, что этот фильм снял именно я?

— Ты честолюбив, Джон?

— Да, я честолюбив, потому что надеюсь снять хороший фильм.

— Ладно, поправим этот пункт таким образом — «вопрос о псевдониме решается после завершения съемок по согласованию сторон». Теперь устраивает?

Джон взял ручку и поставил свою подпись.

— Ну, поздравляю! — пожал ему руку Тео. — Приступай к работе.

— А когда начнем снимать?

— Я же сказал — приступай. Актеры уже ждут.

— Как?! — опешил Джон. — Прямо сейчас?

— Конечно! Все готово! Через неделю фильм должен идти на экране!

— Через неделю? — еще больше удивился Джон.

— Да, поэтому за три дня ты должен все сделать.

— Но я… А… — пролепетал Джон.

— Вперед, парень, тебя ждет слава! — вполне серьезно сказал Тео.

Бьерн ждал Джона в коридоре.

— Ты что?! — испугался он. — Тебе плохо?!

— Мне — хорошо, — сказал Джон.

И это было правдой.

 

Все в первый раз

Не будем останавливаться на первом дне работы Джона, потому что был этот день сплошным сумасшествием. Джон ничего не понимал, кроме одного — после подписания контракта он запросто мог отправиться в свою гостиницу, потому что все делалось без него. Собственно, главным на съемочной площадке был человек, который крутил ручку кинокамеры. Он давал распоряжения, он командовал актерами, он разводил мизансцены — он снимал кино.

Когда Джон попытался что-то сказать, оператор, которого звали Тома, только с удивлением оглянулся, словно мышь пробежала некстати.

За первый день весь сюжет был снят.

Артисты заламывали руки, делали страдальческие лица, душили друг друга в объятиях, томно вздыхали и падали в обмороки.

Вечером у Джона впервые в жизни возникло желание напиться в стельку.

— Я поддерживаю, — сказал Бьерн, который еще не приступил к съемкам, потому что студия не смогла арендовать аэроплан. — Тебе надо отвлечься. Завтра, правда, наступит тяжкое похмелье, но это будут чисто физические муки. Твое сегодняшнее похмелье — другого рода. Это душевная травма, которую, кстати, я предвидел.

— Я и подумать не мог, что все это делается так халтурно! Представляешь, они за шесть часов сняли весь фильм.

— Они? А ты где был?

— Меня не замечали. Только один раз ко мне обратились, попросив пересесть куда-нибудь в другое место.

— Интересно. У меня было несколько иное представление о профессии режиссера. А что же вы будете делать завтра?

— Завтра выходной. Делать нечего.

— Тогда можно напиться. Так сказать, отметить благополучное окончание работы. — Бьерн вызвал горничную и попросил принести им в номер вина и фруктов.

— Нет-нет, — сказал Бьерн. — Лучше уж снимать виды. Я и это угадал. Впрочем, я не позволю отодвинуть себя. Они будут снимать то, что я прикажу. А ты не отчаивайся. Начнешь новый фильм — все возьмешь в свои руки.

— Отмени заказ, — вдруг сказал Джон. — Я не хочу напиваться. Я передумал.

На следующий день он пришел на студию пораньше и отослал посыльного по адресам оператора, актеров, реквизиторов и костюмеров.

Не успел мальчик убежать, как примчался Тео.

— Что стряслось, Джон? Зачем ты вызываешь людей на студию?

— Я собираюсь снимать фильм.

— Но вы же вчера все сняли. Мне Тома сказал.

— Я ничего не снял вчера. А что там снимал Тома, меня мало интересует.

— Джон, но вы израсходовали всю пленку. Где я найду еще?

— Это ваша проблема, месье. Решите этот вопрос с Тома. В контракте черным по белому написано, что я режиссер и я снимаю фильм. Позволь мне выполнить условия контракта.

Тео внимательно посмотрел на Джона.

— Не слишком ли круто начинаешь, парень?

— Я еще и не начинал, Тео, — рассмеялся Джон. Он понял, что победил.

Съемочная группа собралась через час.

Когда Джон объяснил собравшимся, зачем он их позвал, начался настоящий скандал.

— И это ты нас будешь учить, как снимается кино?! — кричал Тома. — Да тебя еще на руках носили, когда я уже крутил ручку кинокамеры!

— А что вам не нравится в моей игре? — спрашивала актриса. — Меня любит публика!

— Костюмы уже отдали на другой фильм, — мрачно вставлял костюмер.

— А декорации разобрали.

— Я отказываюсь сегодня работать, — говорил актер. — У меня совсем другие планы.

— Ну, все сказали? — осведомился Джон, когда поток возражений начал иссякать. — А теперь прошу всех на съемочную площадку. Начинаем со сцены приезда.

Он поднялся и решительно направился в павильон.

«Пойдут или нет? Пойдут или нет? — стучало в его мозгу. — Если не пойдут, я проиграл».

Первым последовал за Джоном Тома, сказав:

— Ну что ж, посмеемся!

Остальные присоединились к нему.

Декорации стояли на месте, да и костюмы никуда не пропали.

Актеры пошли переодеваться и гримироваться, а Джон оглядел декорацию и сказал:

— Уберите всю мебель и принесите простой стол и два табурета.

— Позвольте спросить, зачем? — иезуитски улыбнулся реквизитор.

— Потому что в монастыре не может стоять мебель с амурчиками и обнаженными красавицами.

— Но будет слишком скучно, — сказал реквизитор.

— Месье, боюсь, что мы снимаем не комедию. Прошу исполнять.

Реквизитор вопросительно посмотрел на оператора, но тот только поджал губы.

Вскоре мебель поменяли.

— Где актеры? — спросил Джон.

— А что, уже можно снимать?

— Нет, я хотел бы на них посмотреть.

— Но вы же видели их.

— Будьте любезны, пригласите сюда актеров, — сказал Джон, стараясь говорить спокойно.

Актеры появились с явной неохотой.

— Месье звал нас? — спросила актриса. — Уже можно снимать?

— Нет, мадам, снимать нельзя ни в коем случае. Кто сделал вам этот грим?

— Я сделала его сама. Он вам не нравится?

Черной краской глаза были обведены так сильно, словно кто-то наставил бедной актрисе синяков.

— Тогда поставлю вопрос иначе — какой интриган заставил вас поверить, что это красиво? Он просто радуется, что вы так уродуете себя. Смойте, пожалуйста, все.

— Все?! — ахнула актриса.

— Да, все, причешитесь гладко. Соберите волосы на затылке в узел. И, пожалуйста, снимите ваши сережки. Монахини не носят украшений.

— Но тогда я… Но… На экране я буду выглядеть просто белой тенью! Вы хотите погубить мою карьеру? Это вы интриган! — закричала актриса.

— Мне очень жаль, что вы не понимаете, как прекрасно ваше лицо без всякого грима, — сказал Джон.

— Но это же кино! Здесь свои условия!

— Для хорошей актрисы не должно быть особых условий. Она остается таковой всегда, я прав, мадам?

— Но хотя бы чуть-чуть подвести глаза можно? — взмолилась актриса.

— Если совсем незаметно, — согласился Джон. Он повернулся к актеру. — Месье, это ваши волосы так вьются? Или это результат фантазии парикмахера?

— Парикмахера, — мрачно сказал актер.

— У него сумасшедшие фантазии, месье. Знаете, как люди завидуют чужой славе! Скажите, при помощи воды можно смыть эту фантазию? А заодно и тени вокруг ваших глаз.

— Я не буду делать ни того ни другого.

— В таком случае мне придется расторгнуть ваш контракт, — жестко сказал Джон.

Актер изящным жестом поправил прядь своих кудряшек и сказал:

— Попробуйте.

— Без особого удовольствия, — ответил Джон.

Он послал за Тео, и тот явился моментально.

— Тео, как я должен поступать с человеком, который нарушает условия контракта? Имею ли я право расторгнуть соглашение?

— Вполне, — сказал Тео. — А что случилось? Кто-то отказывается работать?

— Это уже детали, — сказал Джон. — Я хочу расторгнуть контракт с актером, потому что он…

— Нет, — сказал Тео. — Это невозможно.

Актер победно улыбался.

— В таком случае я прошу принести мой контракт. Я выбываю из игры.

— Ну что ж, Джон, нам, конечно, будет очень жаль, — сказал Тео, — но раз ты настаиваешь…

— Нет, ты еще не знаешь, Тео, насколько вам будет жаль, — сказал Джон. — Завтра же я начну судебный процесс против твоей студии. Мои адвокаты добьются выплаты такой неустойки, что вам придется всю оставшуюся жизнь расплачиваться со мной.

Джон говорил зло и жестко. Он вдруг понял, что мягкость и уважительный тон совершенно не действуют здесь.

— Твои адвокаты? — улыбнулся Тео. — И у тебя хватит денег их нанять?

Теперь пришла очередь улыбаться Джону.

— А сколько ты бы взял, чтобы защищать мои интересы в суде?

— Я? — удивился Тео.

— Да, ты. Ты ведь юрист?

— Ну, скажем, две тысячи франков! — явно завысил свой гонорар Тео.

— Отлично. Это недорого, если учесть, что студия заплатит мне тысяч двести. — Он полез в карман, достал чековую книжку и выписал чек на две тысячи франков.

Внимательно разглядев чек, Тео ошалело пробормотал:

— Да весь этот фильм стоит в два раза меньше…

— Я согласен! — вдруг воскликнул актер. — Я сейчас все смою, месье Батлер.

Джон забрал у Тео чек и сказал:

— Суд откладывается.

Дальше пошло легче. Словом, часа через три можно было начинать снимать кино. И здесь Джон понял, что не знает, как это делать.

Как это было в жизни, он помнит, но как это снять, он не знал. Он попросил актеров сыграть сцену встречи. Сам смотрел в глазок кинокамеры. Актеры опять заламывали руки, рвали страсти в клочья, но все выглядело ненастоящим и смешным.

— Простите, месье, — обратился Джон к актеру. — Вы работали в театре?

— Я и до сих пор работаю в театре.

— А вы, мадам?

— Я тоже.

— Давайте попробуем разыграть эту сцену, как это вы сделали бы в театре.

— Но у нас нет слов.

— Говорите то, что вы считаете нужным, — предложил Джон.

— Как это?

— Очень просто. Своими словами.

Актер задумался.

— А откуда мне выходить и куда становиться? — спросила актриса.

— Выходите из двери, а становитесь туда, куда вам захочется.

— То есть мы должны делать, что захотим? — уточнил актер.

— Именно. Задача простая — вы встречаетесь с девушкой, которая вам сразу понравилась. Но существуют приличия. Вы не можете ей это сказать.

— И это все?

— Да.

— Но что здесь играть?

— Вот это и играйте — встречу двух людей, которые сразу понравились друг другу.

В первый раз у актеров ничего не получилось. Они поминутно останавливались и растерянно смотрели на Джона.

— Зачем же вы остановились?! — восклицал он. — Продолжайте!

— Но мне кажется, я выгляжу глупо, — говорил актер.

— Я! Только я скажу вам, как вы выглядите! — кричал Джон.

Во второй раз было лучше, но актеры все еще были скованны.

— Что вам мешает? — спросил Джон.

— Понимаете, я придумал, что постараюсь увлечь девушку интересной историей, но в кино это не пойдет.

— Забудьте о кино! Делайте то, что хотите.

— Зачем? Мы же снимаем кино.

— Затем, чтоб ваши чувства стали настоящими.

В третий раз у актеров получилось гораздо лучше. Появились какие-то тонкости в игре, ушла нарочитая мимика, сцена стала вдруг живой и теплой.

— Знаете что, это уже можно снимать, — сказал Джон.

И здесь впервые подал голос оператор.

— Я, конечно, сниму это. Но, к сожалению, всей вашей гениальности зритель не увидит.

— Почему?

— Потому что на пленке все пропадет.

— Что пропадет?

— Все. Видны будут только фигуры артистов, а их замечательная мимика никому не будет видна. Слишком общо.

— Тогда надо снять ближе. Пусть зрители увидят их лица.

— Как ближе? Но тогда не видно будет ног.

— И не надо. Лица для нас важнее.

— Извините, но вы сошли с ума. Это невозможно.

— Но почему? Неужели весь фильм надо снять с одной точки?

— Именно. Иначе зрители решат, что у актеров отрезаны головы.

— Глупости. Когда мы видим портреты, мы же не считаем, что это отрезанные головы. Знаете, месье Тома, мы слишком много говорим. Давайте снимать.

И началась настоящая съемка. Впрочем, продлилась она недолго, потому что Джон опять остановил все.

— Почему так много света? Лица превратились в какие-то блины. Никаких полутонов, теней — это ужасно.

— Но пленка требует много света, — с тихой ненавистью сказал Тома.

— Возможно, только я предлагаю вам попытаться рисовать светом.

— Рисовать светом? Впервые слышу.

— А кто вы по образованию?

— Я по образованию — железнодорожный мастер, — сказал Тома.

— Ясно, — сказал Джон. — Тогда я попробую сделать это сам.

Он осмотрел расположение прожекторов и приказал притушить несколько из них. А с декораций убрал свет совсем.

Поглядел в глазок кинокамеры и сказал:

— Мне кажется, так намного лучше.

В этот день они сняли только сцену встречи.

А вечером Джон заперся в номере и стал рисовать. Честно говоря, он делал это впервые в жизни. Но ему было сейчас необходимо как-то увидеть то, что вертелось в его голове, эти образы, свет, тени, движение…

Каракули получались невообразимые. Пожалуй, они не помогали ему, а еще больше затемняли желаемое. Джон махнул на рисунки рукой и пошел к Бьерну.

— Ну, как прошла съемка? — спросил он.

Бьерн только махнул рукой.

— Что? Не было аэроплана?

— Был. Но в нем всего два места. Мне не досталось. Оператор снимал то, что ему нравилось. Он, оказывается, бывший наездник.

— А мой бывший железнодорожник, — рассмеялся Джон.

— Даже не знаю, кому повезло больше, — улыбнулся и Бьерн.

— Слушай, может, ты мне поможешь? — вдруг воскликнул Джон. — Я хотел сделать эскизы завтрашней съемки, но я совсем не умею рисовать.

— Эскизы съемки? Как это?

— Ну, Бьерн, вспомни свою мозаику. Ведь это настоящее кино. Я попытался сделать то же самое. Помоги мне.

Работу они закончили только под утро. Бьерн так увлекся, что забыл даже о каком-то очередном приеме, на котором обязательно должен был побывать.

— Вот видишь?! — сказал Джон. — А ты говоришь — базарное искусство.

— Я пойду с тобой на студию, я буду помогать тебе, — сказал Бьерн. — Слушай, Бат, из этого может что-то получиться.

На следующий день было решено, что они снова начнут снимать все с самого начала.

Тео рвал и метал, пока Джон не сказал ему, что сам заплатит за издержки. Тут директор успокоился и даже на весь день засел в павильоне Джона.

Съемки продвигались медленно, потому что Бьерн переделал все декорации и костюмы. Джон переписал сценарий, и теперь история была больше похожа на правду. С актером ему все-таки пришлось распрощаться, потому что у того не было времени, он рассчитывал только на три дня съемок.

Тома первое время смотрел на эксперименты Джона весьма снисходительно и даже язвительно, но потом вдруг стал советоваться с Бьерном и Джоном. Попытался поставить свет так, как советовал Бьерн.

Вскоре на площадку стала сходиться почти вся студия. Люди ахали или, наоборот, злорадно посмеивались, но интерес был постоянным.

Тома уже вовсю снимал то, что назвали «крупный план». Ему это понравилось, и он сам предложил снимать крупно не только лица, но и руки, предметы, которыми пользовались герои. Джону идея понравилась. Ведь вместо того чтобы показывать крупно лицо переживающего героя, можно было просто показать, как нервно его рука мнет хлебный мякиш.

Скоро стала приходить проявленная пленка. Джон посмотрел снятое и ужаснулся. Это было еще хуже, чем то, что он всегда видел в кино.

На крупных планах актеры так перебарщивали с мимикой, что это становилось патологичным.

— Мы все будем переснимать, — сказал Джон.

— Но это влетит в копеечку, — напомнил Тео.

— Все, конечно, не будем, — успокоил Бьерн, — а вот кое-что обязательно переснимем.

Теперь Джон заставлял актеров на крупных планах вообще отказаться от мимики. Только взгляды, только чуть-чуть улыбки, только чуть-чуть грусти.

— Мне не хватает воздуха, — сказал Джон, когда почти вся работа была позади. — Надо сцену прощания снять на природе.

— Но это дополнительные средства, — напомнил Тео.

— Решено, едем снимать в лесу.

Когда Джон снял все, что хотел, наступило самое трудное. Надо было склеить вместе разные куски: крупные и общие планы, детали и природу, титры и сцены.

Монтажеры, склеившие не один фильм до этого, просто развели руками — они не знали, как это делать.

Джон сутками просиживал за монтажным столом. То, что ему казалось прекрасно снятым и сыгранным, оказывалось в монтаже вдруг неинтересным или выпадающим из общего строя фильма. Крупные планы никак не хотели монтироваться с общими. Действительно получалось, что у людей вдруг отрезали головы.

— Нужен переход от общего к крупному, — говорил Джон. — Но как это сделать?

— Снять средний, — пошутил Бьерн.

Но Джон принял шутку как открытие.

Срочно возобновились съемки. И были сняты средние планы. Тут же Джон попробовал то, что сам же назвал «панорама».

— Тома, а ты можешь снять сначала героя, а потом повернуть камеру и снять героиню?

— Не останавливая?

— Да.

— Не получится, Джон. Камера закреплена на штативе намертво.

— Придумай что-нибудь. Пусть камера движется.

После этих съемок монтаж пошел куда быстрее. И скоро фильм был готов.

— Мне не нравится, — сказал Джон. — Все равно мозаика не получилась. Так, отрывки какие-то. Они не соединяются.

— Значит, надо их чем-то соединить, — сказал Бьерн.

— Чем?

— Может быть, пусть актеры попытаются за экраном говорить свой текст?

— Ерунда. Не это нужно.

Бьерн задумался и стал тихо насвистывать какую-то мелодию.

— Точно! — закричал Джон. — Музыка! Должна быть музыка. Все время должна быть музыка, она все соединит!

На следующий день пригласили композитора и предложили ему написать музыку к фильму.

Композитор был довольно молодым человеком по имени Фрэнсис, который постоянно доставал из кармана серебряную фляжку с коньяком и делал глоток-другой.

— Попробую, — сказал он на прощание.

И через три дня явился с ворохом нот.

Музыка действительно сцементировала фильм. Она была чудесной, легкой и грустной, веселой и бравурной, тягостной и трагической.

— Все, Тео, — сказал Джон. — Я ставлю свою фамилию. Режиссер фильма — Джон Батлер.

В просмотровом зале собралась вся студия. От фирмы явились четверо пожилых господ в цилиндрах, Бьерн привел нескольких своих знакомых, словом, зал еле вместил желающих увидеть новое кино.

Джон волновался так, словно от успеха или провала зависели его жизнь или смерть.

Волновались, собственно, все. Только композитор был спокоен и на удивление трезв.

Застрекотал кинопроектор, осветился экран, заиграл рояль — фильм начался.

Джон не смотрел на экран. Он видел фильм уже раз двадцать. Он смотрел в зал. Он выбрал лицо девушки и наблюдал за ее реакцией.

Вспомнил, каким благодарным зрителем была его мать, как пустая мелодрама заставила ее плакать и вспоминать отца. Ах, ее бы сюда! Джону было бы спокойнее. И еще он хотел бы видеть в зале Билла Найта и Эйприл Билтмор. Может быть, он пригласил бы еще старого Джона. Но вот кого бы он никогда не смог пригласить — Мэри. Ему все время казалось, что он совершает некую подлость против этой прекрасной женщины. Да, искусство — странная вещь. Художник должен вынимать из сердца самое святое и показывать людям. Но такова его профессия. А Мэри была простой женщиной, она, возможно, просто возненавидела бы Джона.

И еще Джон думал о Марии. Ей бы тоже он не хотел показать этот фильм. Ведь так много в сюжете напоминало об их отношениях.

«Где она? Что делает? — думал Джон. — Старик сообщил, что ее ищут. Неужели так трудно найти Марию?»

Девушка, на которую смотрел Джон, улыбнулась.

Как раз сейчас на экране герой показывал героине карточные фокусы, но, поскольку он волновался, у него ничего не получалось. Девушка улыбалась правильно.

«Ну и как ты себя чувствуешь, Джон Батлер, в роли кинематографиста? — спросил Джон себя самого. — Помнишь, как ты смеялся над этим предложением Найта? Ну что, твои скептические ожидания подтвердились?»

Девушка ахнула. Все верно — герой вытащил пистолет, думая, что к нему подкрадываются грабители, он чуть не выстрелил в героиню.

«Да, мои скептические ожидания сбылись с лихвой. Но все дело в том, Найт, что я буду кинематографистом. Ты был прав!»

Свет в зале зажегся, и какое-то время была полная тишина.

Джон встревоженно завертел головой. Снова посмотрел на девушку — у той были покрасневшие глаза, она плакала…

И тут вдруг раздались аплодисменты!

Джон даже вздрогнул от неожиданности. Люди подходили к нему, к Бьерну, к актерам, ко всем, кто снимал фильм, жали руки, говорили какие-то хвалебные слова. Тео хохотал от счастья, одновременно причесываясь, прочищая уши, застегивая и расстегивая сюртук и утирая слезы.

Это был успех. Это был настоящий успех…

Джон тоже радостно смеялся, тоже обнимал своих новых друзей…

Фильм на экраны не вышел. Фирма отказалась тиражировать его, потому что считала работу провальной. Она выпустила на экран то, что снял в первый день Тома. Джон слышал, что прокат принес фирме прибыль.

 

Помолвка

Билтмор взялся за дело по всем правилам военной науки. Было организовано целое войско юристов, которые начали копать, как саперы, чтобы оградить Тару и все имущество Скарлетт от конфискации. Несколько частных детективов разыскивали неизвестного молодчика, который подставил Уэйда, — это была разведка. Но самое важное — Уэйд попытался узнать, кто же стоит за мистером Кларком, пытавшимся отсудить Тару.

По его настоянию в дом Скарлетт была протянута телефонная связь. Иначе и быть не могло, у Билтмора было много дел как у конгрессмена. Постоянные звонки подтверждали необходимость такой связи.

Скарлетт постепенно обретала уверенность, что дело не так уж безнадежно, Билтмор был человеком сильным, и он не дал бы Скарлетт в обиду.

В тот первый день, когда она вернулась с Уэйдом в свой дом и застала в нем Билтмора, собственно, и определил все.

Его появление казалось ей теперь естественным и даже само собой разумеющимся. Она забыла все свои сомнения, все свои страхи, она просто радовалась, что рядом с ней Тим.

Уэйд побыл у матери всего два дня и вернулся в Тару. За это время он успел вкратце поговорить со Скарлетт о Билтморе. Конечно, он, как и Джон, не сразу принял этого человека. Сын остается сыном и невольно ревнует всякого мужчину к матери, считая, что она до конца жизни должна хранить верность отцу. Но Уэйд был не так жесток, как Джон. Он только спросил:

— Ма, этот человек всерьез?

— Думаю, да, — ответила Скарлетт.

— В моем совете ты не нуждаешься?

— В таких вещах вообще нельзя советоваться.

— Пожалуй, — сказал Уэйд. — Тогда я имею право хотя бы высказать свое мнение?

— Разумеется.

— Мне не нравится Билтмор. Понимаю, что ничего другого ты от меня услышать и не ожидала. Если он когда-нибудь обидит тебя, я с ним рассчитаюсь.

— Уэйд, он не собирается меня обижать.

— И слава Богу. Только об одном прошу тебя, ма, не позволяй ему унижать себя.

— Уэйд, о чем ты говоришь? Что плохого сделал тебе этот человек? Почему ты о нем так судишь? Только потому, что кто-то вдруг стал претендовать на место Ретта? Я думала, сын, ты более разумный и великодушный человек. Мне очень горько слышать от тебя такие слова.

— Прости, ма, наверное, я не должен был этого говорить. Наверное, ты права. Я очень любил отца. И до сих пор люблю. Для меня он самое святое. Ум, чистота, честь, сила… Мне всегда казалось, что лучшего человека на свете нет. Что мой отец незаменим.

— Ты не учел одного, Уэйд, он умер! — воскликнула Скарлетт. — А я живу.

Слезы появились на ее глазах.

— Прости, ма, прости меня… — Уэйд обнял мать и губами высушил ее слезы. — Я все еще остаюсь мальчишкой, когда речь заходит об отце.

— Это прекрасно, Уэйд. Но пойми и ты меня. И прости, если сможешь.

— О чем ты, ма?! Будь счастлива. Я постараюсь подружиться с Билтмором.

— Спасибо, сын. Это было бы здорово, хотя я не хочу, чтобы ты насиловал себя. Время все поставит на свои места.

После отъезда Уэйда Билтмор предложил Скарлетт прогуляться верхом. Скарлетт понимала, что Тим возлагает на эту поездку какие-то надежды, и сама вся внутренне собралась.

Они выехали поутру по направлению к холмам. Солнце уже встало, но не жгло, была приятная прохлада, а быстрый ветер, овевающий лицо, пах увядшей травой.

Билтмор сразу же задал быстрый бег, пустив своего скакуна рысью. Скарлетт поначалу думала, что непременно отстанет. Но и ее гнедая неслась ровно и ходко. В Скарлетт вдруг появилось то чувство, которое овладевало ею когда-то в молодости, — азартное и безумное чувство любопытства — заглянуть за горизонт, пока самое интересное, что спряталось за ним, еще видно.

Она пришпорила свою лошадь, и та, словно и ей передалось настроение всадницы, понеслась, распластываясь над землей, как летучая тень.

Билтмор внезапно оказался позади. И это вызвало в Скарлетт новый прилив озорного азарта. Она по-индейски прерывисто закричала и пригнулась к самой гриве, чтобы слиться с лошадью в одно целое…

И вдруг почувствовала, что оставляет позади годы и годы. Годы одиночества и спокойного увядания, годы размеренной тихой жизни и почетного материнства. Оставляет за спиной стариковскую мудрость и рассудительность, надвигающуюся с неотвратимостью смерть. Она неслась навстречу своей молодости, свежим и непричесанным мыслям и чувствам, открытиям и наивным радостям, она неслась навстречу жизни.

На холме она остановила лошадь и, спрыгнув с нее, упала в сухую густую траву, точно так же, как когда-то, давно, не боясь удариться о камень, простудиться от холодной земли, упала и увидела глубокое небо над собой…

— Мне надо было знать, что город расслабляет! — весело оправдывался Билтмор, осаживая коня и тоже спрыгивая на землю. — Вы настоящая южанка! Наверное, амазонки были в вашем роду!

— Наверное! — засмеялась Скарлетт.

Билтмор сел рядом, бросил хлыст и снял перчатки.

— Красиво у вас! — сказал он.

— Да, эти просторы, наверное, какой-то особой широтой одаривают местных жителей.

— А! Да! Как же вы можете сказать иначе, — рассмеялся Билтмор. — Жители гор в таких случаях говорят, что у них душа возвышенная!

— А что говорят жители лесов? — спросила Скарлетт. — Что их души темны?

— Нет, что непролазны! — захохотал Билтмор.

— Жаль, что жителям городов нечего сказать про свои души!

Билтмор вдруг посерьезнел.

— Почему же? Есть что сказать, — произнес он тихо.

Скарлетт тоже перестала улыбаться и села.

— И что же они могут сказать? — спросила она.

— Что в их огромных домах, уставленных мебелью и хрусталем, так холодно. Что они строят небоскребы и мостят улицы только для одного — скрыть ледяную пустыню.

Билтмор замолчал. Скарлетт слушала его затаив дыхание.

— Моя жена умерла семь лет назад. Врачи лечили ее от грудной жабы… Но я знаю, что она умерла не от этого. Ей просто было холодно в городе… Правда, я понял это слишком поздно, когда ее уже не стало.

— Вы любили свою жену… — не столько спросила, сколько констатировала Скарлетт.

— Больше жизни, — подтвердил Билтмор. — Нельзя сравнивать, но, наверное, ничуть не меньше, чем вы любили своего мужа.

Скарлетт вспыхнула. Билтмор словно читал ее мысли.

— Да, я любила Ретта. Наверное, я люблю его до сих пор. Только это уже совсем другое чувство.

— Понимаю…

— Только вчера мы говорили о нем с сыном. Дети до сих пор обожают его.

— Это видно… Они славные ребята, — сказал Билтмор упавшим голосом.

— Я очень люблю их.

— Но мне кажется, они не очень любят меня, — грустно заметил Билтмор.

— Наверное, любовь — это не то чувство, которое они должны к вам испытывать. Может быть, уважение? — осторожно спросила Скарлетт.

— Да-да, я понимаю… Сейчас и этого было бы вполне достаточно. Но… — Билтмор осекся.

— Продолжайте, — приободрила его Скарлетт.

— Это совсем не просто — продолжать. Никогда не думал, что буду так робеть. Словом, я хотел…

— Да…

— О, миссис Скарлетт, не торопите меня… Я просто хотел спросить у вас, как вы посмотрели бы, если бы какой-нибудь уже немолодой джентльмен предложил, скажем, вам разделить с ним оставшиеся дни?

— Если это касается кого-то другого, то я, пожалуй, не стала бы высказывать своего мнения…

— А если это касается вас и меня? — чуть дыша спросил Билтмор.

— В таком случае я не стала бы делать вид, что мне это неприятно. Но все это только предположения, не так ли? — лукаво спросила Скарлетт. У нее не пропало озорное настроение.

— Нет, это не предположение. Это — предложение, — еле выдавил из себя Билтмор.

Он покраснел, покрылся испариной, руки его нервно мяли травинку.

— Надо так понимать, сэр, что вы предлагаете мне стать вашей женой? — спросила Скарлетт.

— Да. Да, Скарлетт, я предлагаю вам стать моей женой! — горячо воскликнул Билтмор.

— Я согласна.

Какое-то время Билтмор не мог выговорить ни слова. Он вскочил, потом опять сел. Полез в карман, снова вскочил, вытащил коробочку и подал Скарлетт.

— Что это? — спросила она, уже, впрочем, догадываясь.

В коробочке на красной бархатной подушечке лежало кольцо с массивным бриллиантом.

— О! Билтмор, — выдохнула Скарлетт. — Оно прекрасно. Благодарю вас.

Она тоже поднялась с земли, чувствуя торжественность момента.

— Наденьте его, я вас очень прошу!

— Помогите, — сказала Скарлетт, подставляя Билтмору руку.

Он вынул кольцо и надел на безымянный палец левой руки. Потом склонился и поцеловал Скарлетт в запястье.

Она тронула свободной рукой его лоб.

— Это помолвка, — сказала она. — В таких случаях не обязательно целоваться, но я предлагаю нарушить традицию…

 

Поиск святых

Впрочем, закончилось все для Джона не так уж и мрачно. Он выкупил копию своего фильма у фирмы, а Бьерн организовал несколько просмотров для своих многочисленных друзей.

Теперь уже комплименты в его адрес были более тонкими и профессиональными.

— Я и не думал, что эти серые тени могут претендовать на нечто большее, чем…

— Балаганное развлечение? — продолжал мысль собеседника Джон. — Знаете, месье Клод, я и сам думал так не более полугода назад.

Собеседником Джона был не кто иной, как Клод Моне, тот самый знаменитый художник-импрессионист, которым Джон так восхищался в Нью-Йорке.

— Да-да… Впрочем, я думал об этом, — сказал Моне. — Мне всегда тесно было в застывшей картинке, изображение должно жить, меняться, трансформироваться…

— Мне кажется, это удается вам с блеском, — искренне сказал Джон.

— Не знаю, пытаюсь, — задумался Моне. — Обещайте мне, что обязательно покажете следующую свою работу.

— Обещаю, но не знаю, когда это произойдет.

— Нельзя останавливаться, молодой человек. Если художник останавливается, он все равно движется, но только назад.

А следующая работа Джона действительно была под большим вопросом. Фирма по-прежнему предлагала ему какие-то сценарии, но ставила жесткие условия работы — неделя, и фильм готов. Джон понимал, что так работать не сумеет.

— Надо просто купить эту студию, — сказал Бьерн.

— Нет, это не выход. Это тупик. Скажи, ты станешь заниматься управлением, финансами, всей этой бюрократией?

— Да ни за что!

— Вот и я не хочу. Я хочу снимать кино, а не заниматься кинобизнесом.

— Тогда давай заплатим за фильм и снимем то, что нам нравится.

— Это тоже не годится, Бьерн. Мне хочется, чтобы фильм увидели зрители. А ты предлагаешь создать еще одну семейную тайну.

— Но разве зрители тебя не хвалят?

— Да не об этом речь, Бьерн! Мне очень приятны комплименты, но я хочу работать не ради их.

— А ради чего?

— Мне кажется, я что-то могу сказать миру. Понимаешь, всем людям. А не узкому избранному кругу интеллектуалов.

— Тогда заключай контракт с Тео. Вот он тебе предлагает историю о бедняке…

— Который становится миллионером.

— Но, согласись, что это и твоя история.

— Понимаешь, Бьерн, моя история — исключение, которое только подтверждает правило — на людей не сыплются с неба миллионы, люди зарабатывают свой хлеб насущный в поте лица своего. Я не хочу рассказывать сказки.

— Бат, ты иногда пугаешь меня! Твои цитаты из Библии попахивают таким махровым провинциализмом. Неужели ты, современный человек, веришь во все эти милые легенды? Научно доказано, что Бога нет и быть не может.

— Наукой? А знаешь ли ты, чем занимался величайший ученый всех времен и народов Исаак Ньютон на старости лет? Ньютон, который открыл все основные законы физики и этим, как ты говоришь, доказал, что Бога нет?

— Не знаю. А что?

— Он пытался разгадать Апокалипсис! Все его открытия уже написаны в Библии.

— Перестань!

— Он сам это признавал.

— Но я слышал, что он несколько тронулся умом, — язвительно заметил Бьерн.

— Да, ваша атеистическая братия очень хотела бы представить его сумасшедшим.

— Джон! Что за выражения?!

— Перестань, Бьерн, мы не дети, мы говорим о самом важном, какие еще могут быть реверансы?

— Э-э, а где твое чувство юмора? Или твоя вера запрещает смеяться?

— Я знаю, какой фильм я буду снимать! — вдруг воскликнул Джон. — И знаю, кто мне поможет!

— Не иначе Господь Бог!

— Именно! Бьерн, ты прелесть! Я тебя обожаю, хотя у тебя в голове сплошная каша!

— Нет, Джон туда еще попадают пары алкоголя!

План был таков — Джон и Бьерн добиваются аудиенции у кардинала Франции и предлагают снять фильм по Евангелию.

— Знаешь, почему я согласен с тобой? Потому что это совершенно безумная затея! Мои сумасшедшие идеи просто блекнут перед твоими! — кричал Бьерн. — Ты гений безумства!

Бьерну оказалось не так уж сложно добиться аудиенции у его святейшества. Кардинал Франции был человеком широких взглядов и прекрасно знал литературу и искусство. Он слышал имя Бьерна Люрваля и даже, как впоследствии оказалось, Джона Батлера.

На встречу Бьерн и Джон отправились весьма торжественно. К подъезду дома, где они снимали квартиру, подкатила роскошная карета в сопровождении конных гвардейцев.

— Мне это напоминает времена мушкетеров, — сказал Бьерн, когда они уселись на мягкие пружинные сиденья, обшитые синим бархатом. — Заговоры, дуэли, интриги.

— Вся разница в том, что тогда не было кино, — сказал Джон.

Кардинал оказался сухоньким старичком с острыми глазками и доброй улыбкой.

— Надеюсь, вы не станете просить благословения церкви на гомосексуальный брак, — сказал он сразу же, чем немало шокировал Джона и Бьерна. — Обо все остальном я могу с вами разговаривать.

— Нет-нет, ваше святейшество, мы не так демократичны. Но почему именно эта тема для вас запретна? — тут же спросил Бьерн.

— Просто потому, что я не готов к такому разговору.

— А что, были такие попытки?

— Пока — нет. Но я вас уверяю, будут. Знаете, люди становятся все свободнее. Впрочем, это тема долгого разговора. А у вас, я вижу, дело спешное.

— Не так чтобы уж очень, но можно и поторопиться, — сказал Бьерн.

— Как жаль, что вы атеист, — заметил кардинал. — Из вас получился бы замечательный пастор.

— Почему?

— Вы веселы и общительны. К сожалению, наши священники из всех заповедей блаженства предпочитают только — «блаженны плачущие».

— Я подумаю над вашим предложением, — улыбнулся Бьерн.

— Месье Батлер, — обратился кардинал к Джону, — я думаю, вы главный инициатор визита. Наверное, у вас ко мне какое-то важное дело. Но прежде я хотел бы узнать — вы бросили работать в газете?

— А вы читали мои статьи? — удивился Джон.

— И с превеликим удовольствием. Никогда не был в Америке, но весьма интересуюсь этой страной. Надеюсь, сейчас вы заняты не менее благородным делом?

— Именно об этом мы и хотели поговорить с вашим святейшеством.

— Прошу садиться. Может быть, вы разделите со мной скромную трапезу?

— Это, надеюсь, не сушеная саранча? — спросил Бьерн.

— А вы никогда не пробовали сушеную саранчу? — в свою очередь спросил кардинал. — Знаете, весьма пикантный вкус.

— Тогда понятно, почему отшельники так любят это блюдо.

— Отшельники — святые люди, — очень серьезно сказал кардинал. — Подвижники. Они ощущают хрупкость нашего мира, его обреченность. И пытаются его спасти. Это настоящие герои, хотя я и не люблю этого слова «герой».

— Спасти? Но как?

— Молитвой. Кроткой и непрерывной молитвой. И дай, Господи, им силы не остановиться.

Вошел слуга и доложил, что обед готов.

— Прошу, господа, мы продолжим за столом, — вставая, сказал кардинал.

Стол был просто огромен. Если бы хозяин и гости сели по разные его стороны, им приходилось бы кричать, чтобы услышать друг друга.

Но все сели рядом, и разговор был тихим.

— Видите, жизнь опережает наши помыслы, — сказал кардинал, после того как Джон рассказал о своей идее снять фильм о страстях Господних. — Современность врывается все настойчивее даже в жизнь церкви. Я сказал вам давеча, что не готов обсуждать только одну тему, а теперь выходит, что таких тем может быть намного больше.

— Ваше святейшество хочет сказать, что наше предложение нельзя обсуждать? — спросил Бьерн.

— Ваше святейшество просто в растерянности, — улыбнулся кардинал. — Но, как обыкновенный смертный, я настолько полон самоуверенности, что рискну поговорить даже о синематографе. Вы прекрасно знаете, что в свое время церковь отрицала артиста, как порождение врага человеческого. Слава Богу, это время ушло. Любое дело, свершаемое с чистым помыслом и добрым сердцем, угодно Господу. Но здесь возникает проблема иного свойства, так сказать, этическая. Великие художники на своих полотнах изображали Иисуса Христа, Деву Марию, Святых, хотя, возможно, не видели их никогда. Но, согласитесь, образ Христа, написанного на полотне, воспринимается зрителем не как образ реального лица, именно с такими чертами, таким цветом волос, такой осанкой… Это, если хотите, символ Бога. Живопись предполагает условность. А синематограф…

Джон внимательно слушал кардинала. Тот говорил как раз о том, что тревожило и Джона.

— Ведь вы же пригласите на роль нашего Спасителя актера? Ведь так?

— Так, ваше святейшество, — кивнул Джон.

— И это уже будет реальный человек. Наверное, я даже уверен, вы пригласите хорошего актера, возможно, христианина, возможно, доброго и чистого человека. Но это будет не Бог, я вас уверяю. Этично ли простому смертному играть Того, Кто в самой глубине сердца каждого человека? Не знаю, не думаю. Впрочем, я могу и ошибаться. Но что-то подсказывает мне, что здесь таится какая-то серьезная опасность не столько для религии, сколько для самого художественного произведения. Обретя плоть и кровь, изображенный вами Господь потеряет самое важное — идеальность.

— Я сам все время думал об этом, — сказал Джон. — Именно об этом. Для каждого из нас Христос свой. Я имею в виду его внешний облик. Каким бы прекрасным ни был актер, он обязательно кого-то не убедит. Может быть, даже многих. И эту опасность я ощущаю как часть той, о которой говорите вы, ваше святейшество.

— Значит, вы не посчитаете меня ортодоксом, а поверите, что я желаю добра вам.

— Но мне кажется, я нашел путь.

— Какой же? Честно говоря, я и представить себе не могу, как выйти из этого положения.

— Снять фильм об Иисусе Христе, в котором не было бы самого Иисуса.

— Как это? — по-детски изумился кардинал.

— Очень просто. Господь все время будет присутствовать, но не на экране. Мы будем видеть людей, которые разговаривают с Ним, мы будем видеть даже Его исцеляющие руки, но Он Сам все время будет оставаться за экраном. Может быть, только свет будет исходить от Него на тех, кто рядом.

— А это возможно? — спросил кардинал.

— Конечно! — воскликнул Бьерн, который об этой идее тоже слышал впервые. — Это грандиозно! Вы знаете, я уверен, что всегда сильнее воздействует не само событие, а наше представление о нем. Я видел как-то некоего мужчину, который подглядывал в замочную скважину за родами. Рожала его жена. Мужчина ужасно переживал, но не мог быть у постели роженицы. И этот культурный человек стоял на коленях у двери и смотрел в маленькую дырочку. Все, что происходило в комнате, отражалось на его лице мукой и страданием. Но когда эта мука сменилась радостью, честное слово, я чуть не заплакал.

— Удивительно. Прекрасно. Я и сам наблюдал такие сцены в жизни. Вы правы. Верно, — говорил кардинал, встав из-за стола и возбужденно расхаживая по столовой. — Спасибо вам, друзья мои. Спасибо, что вы пришли. Я со своей стороны помогу вам, чем только могу. Да, кстати, а чем же я могу вам помочь?

— Нам не очень ловко говорить об этом, ваше святейшество, — смутился Джон. — Но речь идет о средствах, необходимых для съемки, а самое главное, для тиражирования фильма.

— Деньги? Почему же неловко? Для доброго дела очень даже ловко.

Они снова перешли в гостиную и обсудили все детали предстоящей работы. Кардинал вызвал секретаря, и тот подробно записал все, что необходимо было сделать.

Когда уже прощались, его святейшество снова заговорил об Америке.

— Кому-то жаль, что Франция потеряла такую колонию, но я уверен, что это Провидение Господа. Может быть, вам удастся создать страну всеобщего благоденствия.

— Может быть, — сказал Джон.

— Когда ко мне приезжал конгрессмен мистер Тимоти Билтмор, мы много времени посвятили именно этому. У него прекрасные идеи и замечательные планы!

— У вас был мистер Билтмор? — удивился Джон.

— А вы с ним знакомы?

— Совсем неплохо. Честно говоря, я и представить не мог, что этот человек…

— Мы многого не можем представить, Джон. Сегодняшняя встреча разве не убедила вас в этом?

Домой они снова возвращались в кардинальской карете.

— А у него тонкое чувство юмора, — сказал Бьерн, рассмеявшись. — Ты убеждаешь меня, что Бог есть, а он сразу же предлагает стать священником.

— Он мудрый старик, — сказал Джон.

На следующий же день колесо завертелось. С утра появился прямо на квартире Тео и, почему-то почтительным шепотом, сказал:

— Контракт готов. Такого я в своей жизни еще не составлял. Полная свобода.

— Так должны быть составлены все контракты, — засмеялся Бьерн.

— А вы что, правда были там? — и Тео ткнул пальцем вверх, не решаясь назвать.

— Да, кардинал оказался премилым старичком, мы выпили, закусили, словом, отлично провели время, — серьезно сказал Бьерн.

По лицу Тео блуждала недоверчивая улыбка.

Действительно, контракт был составлен с предельной степенью свободы для творчества. Здесь уже не были указаны сроки, не было и закрепленного казенного сюжета, только тема. Джон фигурировал в контракте в качестве режиссера, а Бьерн — художника.

Бюджет фильма был фантастическим. Как сказал Тео, на эти деньги студия работает полгода и выпускает тридцать фильмов.

Джон и Бьерн засели за сценарий. Одновременно они собирали группу, которая и будет снимать фильм.

Тома сам пришел к Джону и попросился в команду.

— Хорошо, — сказал Джон. — Только у меня два условия — ты находишь новейшую съемочную аппаратуру и начинаешь курс живописи.

— Живописи? — чуть не поперхнулся Тома. — Но я же не художник.

— Ты же — художник! — в тон ему ответил Джон. — Ты должен знать законы композиции, световое моделирование, принципы графического изображения.

— Боже мой, Джон, но я не понимаю даже этих слов!

— А ты не только должен их понимать, ты должен владеть самими законами.

Бьерн делал эскизы к будущему фильму, но все время жаловался, что не может как следует ощутить пейзажи Иудеи.

— Мы никогда не найдем во Франции ни Мертвое море, ни Голгофу, ни Генисаретское озеро. Я уж не говорю о горе Илион.

Они с Джоном объехали сначала все окрестности Парижа, потом почти всю Францию, но евангельских пейзажей так и не нашли.

— Значит, — сказал Джон, — мы будем снимать фильм на месте настоящих событий.

— Ты с ума сошел! Поехать всей группой на Ближний Восток?

— Да, Бьерн. Туда. Уверен, что нам не придется искать нужные пейзажи.

— Но даже наш огромный бюджет не выдержит этого!

— А об этом я буду думать в самую последнюю очередь.

— Но там сейчас нет никакой Иудеи. Там сейчас… я не знаю, что там сейчас!

— Так узнай!

Как ни странно, Тео идея понравилась. Он загорелся, узнал, что группе придется ехать в Османскую империю — необъятную мусульманскую страну с очень строгими правилами. Однако там есть и английское консульство.

Словом, идея стала обретать плоть и кровь. Теперь надо было искать актеров на главные роли.

Джон решил, что из всей евангельской истории будет снят только ее трагический финал.

Но как ни сокращали они с Бьерном количество персонажей, их набралось около тридцати.

— Джон, такого количества нам не набрать. Люди не захотят на целый месяц, а то и на два отрываться от своей работы.

— Мы с каждым будем говорить отдельно.

День Джона был расписан по минутам. С утра он сидел в библиотеке, обложившись книгами по истории Иудеи и Римской империи, потом работал с Бьерном над эскизами костюмов, декораций и реквизита, потом работал с Тома, потом ехал в театры и смотрел, смотрел, смотрел спектакли.

В Париже театров было огромное количество — серьезных, которые ставили только классику, музыкальных, в которых драматические актеры играли небольшие сценки, чаще всего смешные, и совсем крохотных театров, состоящих порой из двух-трех человек, которые выступали в кабачках, ресторанчиках и кондитерских.

Джон решил посмотреть всех. Это оказалась почти непосильная задача, потому что на нее пришлось бы потратить не меньше двух лет. Тогда Джон решил, что один спектакль в вечер — слишком расточительно. Поэтому начало он смотрел в одном театре, потом переезжал к другой и так далее. Таким образом он ухитрялся за вечер посмотреть пять-шесть театральных коллективов.

Но этим его знакомство с актерами не ограничивалось. По Парижу прошел слух о грандиозном проекте американца и церкви, и в квартиру Джона стали толпами приходить актеры, которые считали, что именно они достойны играть роль Иисуса Христа. Джон терпеливо объяснял каждому из них, что Христа в картине вообще не будет. Актеры не очень-то этому верили, решая, что главная роль уже занята. Тогда они говорили, что они прирожденные Пилаты, Петры, даже Иуды…

Со всеми Джону приходилось беседовать, а это отнимало уйму времени. Ведь актеры старались показать все, на что они способны. Они читали длинные поэмы, монологи, пели и даже танцевали. А один упорно пытался показывать фокусы.

У Джона от всех этих лиц голова шла кругом. Пришлось нанимать троих помощников, которые проводили предварительный отбор. Потом они признавались Джону, что запросто могли разбогатеть — чтобы попасть к режиссеру, им предлагали довольно внушительные взятки.

В этот же период у Джона произошла знаменательная встреча. Он побывал в гостях у Луи Жан Люмьера, человека, который изобрел кино.

Это был довольно молодой, подвижный и веселый француз с большими висячими усами и бурными жестами.

— Мы это сделали с Огюстом, а все почему-то говорят только обо мне! — смеялся он. — Это очень странно, ведь брат старше меня на два года. Он обижается. Говорит, что и в семье я был любимчиком.

Джон приехал к Люмьеру, чтобы посоветоваться с ним. Тома собирался приобретать новую киноаппаратуру.

— Что вы?! — засмеялся Луи Жан. — Я теперь и не узнаю своего изобретения! Там столько замечательных новинок, что я даже завидую, как это нам не пришло в голову!

— Да, теперь все кажется простым, — согласился Джон. — Но первыми навсегда останетесь вы.

— И мне даже страшно от этого становится, месье, — сказал Люмьер, понизив голос. — Я пока еще и сам не понял, что же за штуку мы изобрели. Вот месье Нобель тоже думал, что изобрел динамит для мирных строительных работ, а что вышло?

— К счастью, ваш аппарат ничего не может взорвать, никого не может убить, — сказал Джон.

— Боюсь, что может — и взорвать, и убить, — грустно сказал Люмьер. — Понимаете, в руках у людей оказалось средство точного документирования правды. Или способа фальсификации ее. Только если динамит уничтожает тело, кино может уничтожать душу. Боюсь, кое у кого такой соблазн может возникнуть.

— Наверное, — подумав, согласился Джон. — Все зависит от человека.

— И вы верите в его разум? — спросил Люмьер.

— Да, я верю.

— Вы утешили меня, месье. Дай Бог, чтобы вы были правы.

Вскоре фирма, производящая кинопленку, обратилась к Джону с просьбой взять на себя испытание их новой продукции. Джону показали образцы, и он остался очень доволен — пленка была ровной, изображение четким, не слишком контрастным, видны были все детали даже на общем плане.

— Но мы собираемся снимать фильм не в Париже, — сказал Джон. — Мы выезжаем на Ближний Восток.

— Замечательно, — сказал представитель фирмы, — мы пошлем с вами нашего сотрудника, естественно за наш счет. Он проследит за всем. Это будет прекрасное испытание для пленки.

Тома показал Джону новую технику. Она была более громоздкой, чем старый киноаппарат, но теперь оператору не было нужды крутить ручку, аппарат работал от двух больших батарей. Кроме того, Тома заказал штатив, который позволял поворачивать камеру не только влево и вправо, но и вверх-вниз, даже позволял переворачивать ее вверх ногами. Кроме того, Тома придумал приспособление, которое позволяло камере двигаться — подниматься или опускаться, подъезжать или отъезжать. Это было небольшое металлическое коромысло, на одну сторону которого крепилась камера, а на другую — груз. Посредине коромысло было закреплено, что и позволяло поворачивать камеру в любую сторону.

— Слушай, Тома, а если нам поставить камеру на колеса? — предложил Джон. — Мы могли бы снимать идущего человека.

Тома обещал заказать и такое приспособление.

В один прекрасный день Бьерн доложил, что реквизит готов. Джон придирчиво осмотрел все чаши, сосуды, скипетры, кошельки, сумы, посохи, копья, мечи, сбрую и остался доволен.

Костюмы не были готовы потому, что Джон еще не выбрал актеров.

Это оказалось самым сложным. Десятки и сотни людей прошли перед ним, но он так и не мог остановиться на ком-нибудь. Они все казались ему слишком мастеровитыми, слишком ремесленниками. Не было в них чего-то такого, что Джон, пожалуй, и сам не смог бы определить одним словом. Что-то должно было светиться в их глазах, какое-то душевное тепло должно было от них исходить. А это были более или менее симпатичные люди, прилично одетые, причесанные, ухоженные.

— Время, время! — напоминали ему и Бьерн и Тео. — Пора, Джон, определиться.

Иногда в этой круговерти Джон вспоминал об Америке, о матери, Найте, Марии, Эйприл. Он давал себе клятву, что сегодня же освободит минутку, чтобы черкнуть им пару строк, но какое-нибудь новое дело наваливалось неожиданно — и он снова не успевал.

День отъезда неотвратимо приближался. Джон был в отчаянии. У него даже была малодушная мысль бросить все, отменить поездку, отказаться от съемок, потому что исполнителей на главные роли он так и не нашел.

Но Провидение еще не отвернулось от него. Помог случай.

Возвращаясь из библиотеки, Джон попал в толпу зевак, которые собрались вокруг мертвой лошади. Это была уже старая, жилистая, облезлая лошадка. И умерла она, видно, от старости. Несколько дюжих ребяток распрягли ее и оттащили в сторону. Хозяин лошади куда-то ушел, представление закончилось, и толпа стала расходиться.

И тут Джон увидел, как стайка нищих бросилась кромсать неостывшее тело лошади. Его так потрясло это зрелище, что он не мог двинуться с места.

Один из них не принимал участия в разделке туши, он стоял в стороне и командовал. Нищие слушались его беспрекословно. Через несколько минут от лошади остались только голова и кости. Остальное нищие затолкали в мешки и потащили куда-то. Джон, сам того не ожидая, двинулся за ними.

Делать это приходилось осторожно, потому что нищие ужасно торопились и были агрессивны ко всем, кто так или иначе проявлял к ним интерес.

В конце концов они пришли на набережную Сены и спустились под один из мостов.

Джон решил заглянуть вниз.

Мир, который ему открылся, был так не похож на тот, что бурлил совсем рядом. И в то же время эта жизнь чем-то пародийно напоминала жизнь обывателей. Мир клошаров был откровенно похож на мир муравьев.

На небольшом костре стоял чан, в который и было опущено мясо, клошары сгрудились вокруг и о чем-то тихо переговаривались. Здесь были и старики, и молодые, и женщины, и дети, и старухи.

И вдруг Джон увидел — это они! Это их лица, их глаза. Когда лощеный франт уступает место расфуфыренной мадемуазель — это привычка, деталь легкого флирта, но когда голодный нищий делится с больной женщиной куском жесткого невкусного мяса — это поступок. В этот момент его глаза начинают светиться именно тем блеском доброты.

Забыв обо всем, Джон спустился вниз и подошел к клошарам.

Разговоры тут же стихли, все молча уставились на Джона. Потом Джон вспоминал, что какое-то ощущение опасности промелькнуло в его сознании, но он тут же забыл о нем.

— Здравствуйте, мадам и месье, — сказал Джон как можно более почтительно. — Могу ли я поговорить с вами? Или сейчас не стоит нарушать вашу трапезу?

Клошары обернулись к своему командиру, тот выступил вперед и сказал:

— Мы не трогали твою лошадь. Это мясо заработала Жильда и продала нам по дешевке.

— Я вовсе не о мясе собираюсь с вами говорить. Кстати, приятного аппетита.

— А о чем?

— Прежде всего хотел спросить вас, знаете ли вы, что такое синематограф?

— Конечно, знаем, — уверенно ответил старший. — А что это?

— Это нечто вроде театра.

— А, понятно, балаган, — сообразил старший.

— Так вот, я хотел пригласить кое-кого из вас на работу…

— Мы не работаем, — резко перебил его старший.

— Но это не физическая работа. Это, как бы поточнее сказать — такая игра.

— В карты?

— Нет. Но вам за нее будут платить.

При этом сообщении клошары загалдели, агрессивность их испарилась.

— Тогда мы согласны, — сказал старший. — В чего играть?

— Это я объясню позже. Еще один вопрос — среди вас есть верующие?

— А как же, месье, мы ведь зарабатываем и на паперти.

— В таком случае, пожалуйста, поднимите руки, кто из вас христианин?

С некоторой робостью поднялось несколько рук. Джон в это время молил Бога, чтобы руки подняли те, кого он уже выбрал, чьи лица ему особенно понравились. Так и получилось. Первым был старший, потом болезненного вида женщина, один безглазый урод, размалеванная красавица и задумчивый старик.

— Прошу вас, господа, подойти ко мне, — попросил Джон. — А теперь скажите вы, — обратился он к фатоватого вида оборванцу, — вы не верите в Бога?

— Нет, — ответил тот с улыбкой. — Я в него верил когда-то, но жестоко обманулся.

— Вас я тоже прошу подойти ко мне.

— А сколько будете платить? — спросил фат.

Джону так и хотелось ему ответить — тридцать сребреников.

Он отвел клошаров к себе домой, чем немало испугал консьержку, заставил их вымыть и переодеть. Этим занялись помощники.

Бьерн бегал от Джона к нищим и обратно, суетился и потирал руки:

— Гениально! Потрясающе! — кричал он. — Просто евангельские лица!

Джон и сам был на вершине счастья. Правда, буквально на следующий же день его радость поубавилась, потому что к дому потянулись клошары со всего Парижа, а было их куда больше, чем актеров. И эти не были так воспитаны. Они что-то горланили на улице, лезли в дом, даже разбили окно.

Джон несколько раз выходил к ним, выбрал еще нескольких, а остальным сказал, что, к сожалению, для них работы нет.

Клошаров это не убедило. Они продолжали буянить, пришлось заниматься ими полиции.

Да и отобранные Джоном «актеры» оказались далеко не паиньками. Помощникам приходилось постоянно следить, чтобы они чего-нибудь не утащили, не напились, не подрались.

Вскоре, правда, Тео снял для них целый дом. Поставил охрану и никого не выпускал на улицу.

На роль Пилата, Ирода, Каиафы, Анны, фарисеев, попросту говоря, врагов Христа Джон взял профессиональных актеров. Сюда они годились, потому что многие понимали свое ремесло как исключительное лицедейство, близкое к лицемерию.

Срочно начали шить костюмы, а Джон уезжал в дом клошаров и начинал репетиции.

Собственно, репетициями это можно было назвать с большой натяжкой.

Джон просто читал им отрывки из Евангелия от Матфея и разговаривал. Каждая такая встреча все больше убеждала его, что он не ошибся. Слушая, возможно в первый раз, известные строки Писания, клошары по-детски глубоко и трепетно их переживали. Они в голос возмущались интригами чернокнижников, жалели Марию, ненавидели Иуду, презирали Пилата и плакали над распятием Христа.

Джон срочно вымарал из сценария все диалоги, потому что понял, эти люди сумеют передать все и без слов, тем более что слов не слышно, а титры только ослабляют впечатление от фильма.

И настал час отъезда.

Тео сумел утрясти непростые дипломатические сложности. Кардинал помогал ему в этом, как мог. В газетах даже появилось несколько статей, в которых поездка группы преподносилась как небывалое событие, которое войдет в историю Франции.

Джон волновался, как мальчишка. Хотя, если честно сказать, он и был мальчишкой. С первого взгляда никто и не принимал его за режиссера, главного человека в съемочной группе. Люди с улыбкой пожимали руки Тео, Бьерну, даже помощникам, принимая Джона за какого-нибудь рассыльного, что возвращало Джона воспоминаниями в дни его начала работы в газете.

Но стоило ему поговорить с человеком хотя бы минуту, он становился в глазах нового знакомого безоговорочным лидером.

В самые последние дни перед отъездом Джон вдруг получил сразу две телеграммы. Одна была от матери, а другая от Найта. Обе они разволновали Джона.

«Выхожу замуж за Билтмора. Свадьба через месяц. Жду. Мама».

«Срочно приезжай. Есть потрясающие новости. Найт».

Обе они взывали к Джону — вернись, но, к сожалению, Джон уже не распоряжался собой. Он тут же ответил обоим пространными телеграммами, в которых оправдывался, обещал, сетовал и каялся. Мать он поздравил сдержанно, выразившись почти в тех же словах, что и Уэйд, дескать, если что, я всегда на твоей стороне.

Больше ничего он поделать не мог.

Пароход отправлялся ранним утром в начале июля. Стояла прекрасная погода. Провожать группу прибыл сам кардинал Франции, чем немало смутил все портовое начальство.

— Это доброе дело, месье Батлер, — сказал кардинал. — Бог вам в помощь. Хочу добавить только одно. Никогда не отчаивайтесь.

 

Дуэль

Смысл этих слов Джон понял намного позже, а тогда они показались ему удивительно некстати. Он был полон оптимизма, надежд, азарта, веселья и добра.

Почти треть корабля заняла съемочная группа. Только вся аппаратура, реквизит и декорации заняли целый трюм. В самой команде Джона было не менее ста человек. Он иногда даже удивлялся, откуда столько народу? Но каждый был нужен, каждый знал свое место и занимался своим делом.

Корабль отплывал из Бордо. Через несколько дней он должен был сделать остановку в Лиссабоне, а потом плыть до Неаполя. В Неаполе предстояло перегрузиться на другой корабль, который довезет группу до Александрии, а уж оттуда до Иерусалима придется добираться по суше. В общей сложности поездка должна была занять месяц.

Попрощавшись со всеми провожающими, Джон поднялся на борт, капитан пожал ему руку и представился Хозе Сальватьерро.

А потом корабль стал отходить от пристани.

Джон вместе со всеми стоял у поручней и махал рукой.

В этот момент неизвестно откуда появилась огромная туча и, закрыв солнце, разразилась просто-таки проливным дождем. И провожающие и отплывающие бросились в укрытия.

— Дождь в дорогу — это к добру! — смеялся Бьерн.

— Глупости! — смеялся и Джон. — Дождь — это дождь!

Бьерн вдруг схватил его своими на удивление крепкими руками, прижал к стене и сказал:

— Не спорь со мной! Это — к добру! Понимаешь, я знаю, что к добру! Я тебя, австралийца, встретил возле той церквушки к добру, я протащил тебя по Европе к добру, я привел тебя на студию тоже к добру. И теперь послушай меня — я люблю тебя, но не позволю с собой спорить. Ты должен, дикарь, уважать седины.

— Седины? — включился в игру Джон. — Если ты покажешь мне хоть один седой волос, я паду ниц.

— Пожалуйста, — сказал Бьерн, — тебе придется падать ниц раз двадцать.

Он наклонил голову и указал пальцем на свое темя.

— Видишь? Что это, по-твоему?

— Где-где? — всмотрелся Джон. — Если ты называешь этот волос седым, то я — китаец.

— А ты хочешь сказать, что он не седой?

— Нет, не седой.

— А я говорю — седой.

Джон взял волосок двумя пальцами и выдернул его.

— Ну что, седой? — спросил он, показывая волос Бьерну.

— Ты выдернул не тот! Это подмена! Это явная ложь! — наигранно возмущался Бьерн.

— Ах не тот?! Хорошо! Вот другой! — сказал Джон и, не успел Бьерн даже ахнуть, выдернул еще три волоска.

— Ты с ума сошел! Моя шевелюра! Изверг! Мучитель! Китайский австралиец!

— Ну, где тут седой? Где? Нормальные, молодые, пышные волосы! Да с такими волосами тебе впору готовиться к конфирмации!

— Это не те! Ты показываешь мне другие волосы! Я точно знаю, что моя голова убелена мудрыми сединами!

— Хорошо! Покажи мне сам! Пожалуйста!

Бьерн стал перебирать волосы на макушке, не решаясь выдернуть хотя бы один.

— Прости, мне некогда наблюдать за твоим поиском мудрости, — сказал Джон и, сделав презрительную гримасу, удалился.

Дождь прекратился только тогда, когда выплыли из залива в открытое море. А это случилось уже поздним вечером.

За день Джон успел осмотреть весь корабль, побывать в гостях у всех актеров и «актеров», познакомиться почти со всей командой и даже с некоторыми пассажирами. Многие из них плыли только до Лиссабона. Среди них были в основном испанцы, черные, жгучие, красивые.

В кают-компании, где пассажиры ели в четыре смены, Джон попросил все столы сдвинуть, чтобы группа сидела вместе. Это было забавно, как актеры учили «актеров» держать вилку и пользоваться ножом. Старший клошар, которого звали Поль, не нуждался в учебе. Он прекрасно умел вести себя за столом. Более того, оказалось, что он здорово разбирается в винах, в устрицах, в соусах, в мясе, вообще во всех тонкостях французской кухни.

— Откуда такие познания, месье Поль? — поинтересовался Джон.

— Старые запасы, режиссер. Думаю, вы не поверите, если я скажу, что был когда-то богат и даже немного знатен.

— Почему же? Очень даже поверю.

— Но вас, наверное, интересует, почему я теперь ни то ни другое.

— Честно говоря, да.

— Да наврет он все, месье, — вставила красотка, которая торжественно обещала, что после съемок бросит свое порочное ремесло.

— Молчи, девушка, — сказал Поль грубовато. — Месье сам поймет, вру я или нет.

— Надеюсь, — сказал Джон.

— Это позорная история, месье. Но мне почему-то не стыдно ее рассказывать.

— Мы слушаем вас, Поль.

— Все началось довольно банально, я был молод и, поверите ли, недурен собой. Отсюда, как дважды два, выходит, что я волочился за каждой встречной юбкой. Франция, месье, страна ловеласов. Во всяком случае, тогда я был в этом уверен. И знаете, имел успех. Да простят меня дамы. Так все и длилось многие годы. А надо заметить, месье, что любовные связи во Франции — это помимо плотских удовольствий еще и хорошее подспорье в делах.

— Хорошо говорит, — шепотом сказал Джон, оборачиваясь к Бьерну и только в этот момент вспомнив, что друг не пришел на ужин. Получилось, что он поделился с Тома.

— Красиво, — согласился оператор.

— Знаете, как это бывает, жена замолвит мужу словечко, тот поддержит в нужную минуту. А дела у меня, в отличие от любовных, шли из рук вон плохо. Наше поместье пришло в упадок еще при покойном отце. Он раза два перезаложил дом и земли, я еще раза три. Нигде не работал, жил, как птичка Божия. И тут случилось то, о чем вы не раз читали в романах, месье. Муж одной красотки застукал меня со своей женой. А был, месье, это очень хороший человек. Я за честь посчитал бы с ним дружить. Он не был красив собой, но очень умен, добр, талантлив. Чего еще не хватало его жене? Ума не приложу. Но, видно, ей нужен был красивый самец, а я таковым являлся на тот момент. Словом, она была моей любовницей, да простят меня дамы.

— Хотите, я расскажу конец вашей истории? — спросил вдруг Джон.

— А что? Интересно! — оживился вдруг Поль. — Попробуйте.

— Значит, так. Он застал вас со своей женой и, как это принято в цивилизованных странах, вызвал на дуэль. Так?

— Точно, — согласился Поль.

— А поскольку был он человеком сугубо мирным, судя по вашему описанию, то первым своим выстрелом воспользоваться не смог. Не попал. Так?

— Правильно, — сказал Поль.

— А вы воспользовались. И убили его. Суд. Тюрьма. Разорение. Так?

— Не так, — вдруг сказал Поль. — Вот вы и не угадали, месье. А знаете почему? Я ведь не зря помянул тут романы. Вы их слишком много прочитали, режиссер.

Поль говорил резко, грубо, словно вызывал Джона на скандал. В кают-компании повисла напряженная тишина.

— Вы правы, — сказал Джон. — Простите меня.

— То-то же, — сказал Поль и снова принялся за еду.

Недосказанная история повисла в воздухе, заставляя присутствующих растерянно оглядываться то на Поля, то на Джона.

— Но что же в произошло на самом деле? — спросил наконец Джон. — Пожалуйста, месье Поль, продолжайте, иначе мы сейчас умрем от нетерпения.

Поль выдержал большую паузу, отложил вилку и нож, выпил вина, вытер салфеткой рот и только после этого сказал:

— Вы были правы, режиссер. Этот достойный человек действительно вызвал меня на дуэль. Вы правы, он был сугубо мирный человек, поэтому сама мысль убить кого-то была ему в дикость. Но он это сделал. Ведь он, как и я, был из высшего света. Ему нашептали, его упорно убеждали, что он должен смыть свой позор моей кровью. Он явился вызывать меня сам, не через секундантов. И этот вызов, месье, был похож на принесение извинений. Он так умолял меня понять его, не винить, не осуждать. Нет, он не боялся, он и у барьера совсем не думал о смерти. Повторяю — ему претила сама мысль стрелять в человека.

Поль вздохнул и опустил голову, теперь он говорил медленно, с трудом, еле слышно, но в кают-компании была такая тишина, что каждое его слово доносилось до всех.

— Мы стрелялись в Булонском лесу. Это тоже банально. Но и это веление света. Хотя дуэли во Франции давно запрещены, но люди делали и по сей день делают это почти открыто. Нас было всего семеро — я, он, по два секунданта с обеих сторон и врач. Но, уверен, за деревьями собрался почти весь парижский бомон. Я даже как будто слышал запах духов в утреннем лесу.

Он стрелял первым. С тридцати шагов. И он, естественно, промахнулся. Думаю, стреляй мы с пяти шагов, результат был бы тот же. Вот до этого момента вы были правы, режиссер. Но дальше…

Поль снова выпил вина.

— Знаете, что сделал я, месье? Я не выстрелил, нет. Но сделал это не из благородства в общепринятом смысле. Мое благородство было неожиданным для меня самого. И заключалось оно в том, что, когда он направил на меня пистолет и выстрелил, я побежал. Я закричал и побежал, как заяц. Тогда я еще не понимал, почему так сделал, что это со мной произошло. Я понял это гораздо позже. Он сам рассказал мне о моем благородстве. В одном могу поклясться, месье, я не испугался. Это я знал точно. Здесь было что-то другое. Но, одним словом, я бежал с места дуэли.

Надо ли говорить, что на следующий день для меня закрылись все двери. Все, месье, до единой. Мне, шалопаю, были рады в любом приличном доме, мне, не убившему человека, отказывали в приеме. Свет возненавидел меня. Меня не хотели знать, словно я был прокаженным. Стеснялись даже прошлого знакомства со мной. Ну как же! Ведь они не разглядели во мне труса и бесчестного! Они так ошибались! Скоро стали являться судебные исполнители, дом был продан за долги со всем имуществом и землями. Я оказался в прямом смысле слова на улице. А поскольку я ничего не умел, кроме как говорить комплименты, то вскоре начал голодать, холодать… Дальше путь прям и неизвилист. Но как-то, когда я уже снимал угол под лестницей в не очень богатом доме, ко мне пришел он. Я поначалу испугался, решил, что он настаивает закончить дуэль. Но он пришел, месье, поблагодарить меня. Да-да! И не за то, что я его не убил. А за то, что показал ему, как он выразился, всю черную пропасть его падения. Ведь гуманистом слыл не я, а он, ведь ему казалось невозможным убить человека. Но он стрелял. А я своим позорным бегством показал, что я выше его, выше молвы, выше предрассудков. Что я — человек. Это не мои слова, месье. Это он так выспренно выражался. Он жал мне руки. Он благодарил меня, он называл меня свободным и независимым. Правда, уходя, он не пригласил меня в гости, не обещал помочь. Он просто покаялся и — достаточно. Потом он написал книгу. Она имела большой успех, она перевернула общественную мысль Франции. Он рассказывал о некоем господине, за которым легко угадывался я…

— «Убиваю дуэль»? — спросил Джон.

— Да, так называется книга. Автора я больше никогда не видел. Ну, а теперь скажите, правда это или нет?

— Спасибо, — сказал Джон. — Большое вам спасибо…

— На колени! Сейчас же на колени! — вдруг раздалось из двери.

На пороге с видом победителя стоял Бьерн и держал двумя пальцами что-то невидимое издали. Взгляд его был обращен к Джону.

Все, кто присутствовал в кают-компании, только рты пооткрывали.

— Смотри, я нашел, вот он! Смотрите все и скажите честно — это седой волос? Ну! Смелее! Седой? — подносил он пальцы к глазам сидящих за столом.

— Седой, — растерянно согласилась одна из дам.

— На колени!

— Сдаюсь! — расхохотался Джон, вспомнив об утреннем шутливом споре. Он вышел из-за стола и опустился на колени перед Бьерном.

— Все видели? — торжествовал Бьерн. — Вот так должны уважаться седины! Вставай, Джон! Тебе еще много раз придется становиться на колени.

Бьерн осмотрел заулыбавшихся коллег и добавил:

— У местного корабельного кота много белых волос!

Пока Джон гонялся за Бьерном по всей каюте, собравшиеся хохотали до упаду. Так закончился этот первый день путешествия.

Собственно, это и все, что стоит рассказать о плавании. Остальные дни тянулись уныло и однообразно. После короткой остановки в Лиссабоне на борту появились люди в экзотических восточных одеждах, но к себе никого не подпускали, жили особняком и общались только друг с другом.

В Неаполе перегрузились на корабль, который вез большую партию оружия. И Джон подумал, что в этом мире все рядом — трагическое и смешное, мир и война, Восток и Запад, любовь и ненависть.

На двадцать пятый день причалили в порту Александрии. Отсюда предстояло добираться на повозках и в экипажах.

Еще в Средиземном море на пассажиров обрушилась такая жара, что они часами не вылезали из ванн, наполненных холодной водой, а уж когда прибыли в Александрию, горячий воздух просто обжигал легкие. Не помогало ничего. Выпитая вода тут же потоками изливалась из всех пор, словно эта вода не выпита, а опрокинута на голову. Солнце слепило, било в глаза. Это была настоящая пытка. Джон теперь понял, почему у древних египтян солнце было божеством — здесь действительно от него зависела и жизнь и смерть.

Не успел корабль пришвартоваться, как на борт поднялись вооруженные люди, одетые в красные широкие шаровары и фески, они тут же окружили трюм с оружием и начали его выгружать. Джон наблюдал, как сотни винтовок в ящиках и без ящиков переходили по цепочке с корабля на берег. Люди работали дружно, но зрелище это было грустное.

Когда разгрузка закончилась, вооруженные люди так же быстро покинули корабль и на повозках уехали.

— Мы можем сходить на берег? — спросил капитана Тео.

— Нет, — ответил тот, — еще не прибыли представители властей.

— А эти, с оружием?

— Это была армия. Они показали мне свои бумаги. Нами они не распоряжаются, они только получили оружие.

— Хозе, но если нас никто не собирается проверять, может быть, мы сойдем сами?

— Не советую, — ответил капитан.

— И сколько же мы будем их ждать? — волновался Тео.

— Бывает, ждем неделями.

— И что, никто никогда не пытался сойти на берег?

— Были такие безумцы, — мрачно сказал капитан. — В лучшем случае их убили.

— А в худшем? — спросил Тео.

— В худшем — они оказались в тюрьме. Даже смерть лучше мусульманской тюрьмы, — ответил капитан.

Это убедило Тео не рисковать и ожидать прибытия властей.

Капитан ушел в свою каюту, посоветовав пассажирам пользоваться комфортом корабля, пока есть такая возможность. И все с удовольствием разбрелись по своим ваннам, чтобы спастись от жары.

Джон не был исключением. Он вылезал из ванны только для того, чтобы что-нибудь съесть или поспать. Впрочем, в последние дни он научился в ванне даже дремать.

И сейчас он лег в воду, которая была ненамного прохладнее его тела, и сразу почувствовал, что веки его слипаются.

И тут же раздался близкий выстрел.

Джон моментально проснулся и увидел, что за окном уже ночь. По палубе грохотали шаги множества людей, слышались громкие крики по-арабски, хлопали двери, визжала какая-то женщина.

Джон мигом выскочил из ванны, быстро оделся, выбежал из каюты, и тут же в лицо ему больно ткнулось дуло винтовки.

Человек в шароварах и феске что-то сказал Джону и мотнул головой в сторону выхода. Джон понял, что ему приказывают идти на палубу. И он пошел.

Первое, что увидел он в свете тусклых фонарей — сбитую тесную толпу своих коллег. А второе — скрюченное тело капитана в луже крови. Капитан еще был жив, он агонизировал, ноги его дрожали мелко, а изо рта катилась розовая пена.

Джон ничего не понимал.

Его толкнули в толпу, и он оказался рядом с Полем.

— Они убили капитана, — сказал Поль каким-то отстраненным голосом.

— Почему, за что? — спросил Джон. — Где наш переводчик, что происходит? Где Тео? Где Бьерн? Что случилось?!

Тео и Бьерн тут же вышли на палубу, правда, тоже не по своей воле. Бьерн бросился было к капитану, но его ударили по спине прикладом и толкнули к остальным.

— У нас письмо английского консульства! — закричал Тео. — Я прошу вас не трогать людей. Мы под защитой Британской короны!

Он словно забыл, что солдаты его не понимают.

— Кто здесь у вас главный?! Я требую представителя властей!

Стоящий рядом с Тео солдат ударил его прикладом в лицо. Тео захлебнулся кровью и тихонько заскулил.

Потом из толпы выхватили почему-то клошара, которого Джон назначил на роль Иуды. На него стали кричать, размахивать саблями, а он только улыбался своей фатоватой улыбкой, потому что иначе улыбаться не умел.

Джон понимал, что случилось какое-то недоразумение, но как объясниться с людьми, не владеющими ни одним из европейских языков. В группе был переводчик, но где он, никто не знал.

Клошара схватили за руки и повели к трюму. Он беспомощно улыбался и оглядывался на толпу.

— Его сейчас убьют! — догадался Джон. — Это надо остановить!

И он, вылетев из толпы, сбив с ног нескольких солдат, бросился к клошару, на него навалились несколько человек, но Джон увернулся, отшвырнул одного, хуком заставил согнуться в три погибели второго…

Солдаты бросили клошара, чтобы помочь своим.

— Сюда! Ко мне! — закричал Джон. — Мы их перебьем, как бешеных собак!

На его призыв отозвались два человека — Бьерн и Поль. Они тоже стали вовсю орудовать кулаками, и солдаты, а их было не так уж и много, как оказалось теперь, вдруг бросили рукопашную и опрометью кинулись к трапу.

Толпа, воодушевленная успехом, двинулась вся.

— Назад! — закричал Джон. — Ложись!

Он сделал это очень вовремя, потому что спустившиеся с корабля солдаты дали залп из своих винтовок. Пули просвистели у упавших на палубу людей над головами.

— Где команда?! Где матросы?! Нам надо отчаливать! — кричал Джон.

Он обернулся и увидел, что рядом с ним на палубе лежит переводчик.

Джон схватил его за ворот и закричал:

— Почему вы молчали?! Почему вы не пытались с ними договориться?

— Я… месье, я… — лепетал переводчик.

— Сейчас же скажите им, чтобы прекратили стрельбу и объяснили, что им нужно.

— Я… Месье Батлер, я сейчас… Я забыл, как будет по-арабски… — Губы у переводчика дрожали, он чуть не плакал.

— Успокойтесь, — сказал Джон. — Вы все прекрасно помните. Ну, говорите! Громко и четко.

Переводчик действительно немного успокоился и, приподняв голову, закричал по-арабски.

Стрельба не сразу, но смолкла.

Потом кто-то из солдат или командир, видно с палубы не было, что-то быстро сказал.

— Он говорит, что мы продали оружие бандитам, — прошептал переводчик. — Он требует отдать им деньги.

— Скажите, что оружие никто не продавал. Что приехали такие же солдаты, предъявили документы и забрали груз. — Джон говорил спокойно, потому что понимал — ситуация начинает проясняться.

Когда его слова были переведены, на берегу некоторое время молчали.

Потом снова раздался тот же голос.

— Он требует показать документы, которые предъявили те, кто забрал груз.

— Скажите, что документы у капитана, что, если один из них поднимется на борт без оружия, мы сможем их найти.

— Он нам не верит. Он ждет подкрепления и тогда просто уничтожит всех нас.

— Передайте ему, что он дурак. Груза все равно нет. А если он уничтожит нас, завтра же здесь будет английский крейсер и уничтожит Александрию. Только дословно!

Видно, страх — единственное средство, способное привести в чувство самого тупого человека.

Через минуту на борт поднялся солдат без оружия.

Джон вместе с ним обыскал капитанскую каюту и нашел документы.

— Пусть читает, — сказал он переводчику.

— Он не умеет читать. Он отнесет документы командиру.

— Нет, так не выйдет. Он останется здесь, нам так будет спокойнее.

Джон и не предполагал, что в нем может быть эта жестокая расчетливость. Но речь сейчас шла о судьбах сотен людей, за которые он отвечал.

— А документы мы сбросим на причал.

Когда они вернулись на палубу, то Джон увидел, что женщин и стариков здесь больше нет. Командовал Бьерн. Он раздал мужчинам бутафорские мечи и копья, кое-кто надел римские шлемы и даже металлические нагрудники.

— Просто римская армия! — улыбнулся Джон.

— Мы больше не собираемся воевать голыми руками, — сказал Поль.

— Надеюсь, воевать вообще не придется, — успокоил его Джон.

И действительно, через два часа солдаты убрались восвояси, а на их месте появилась таможенная служба, которая осмотрела корабль, проверила багаж пассажиров и позволила всем спускаться на берег. Таможенники говорили по-английски.

— Нет, — сказал Джон. — Мы подождем представителей полиции. На борту произошло убийство. Мы не можем так этого оставить.

— Не надо господин говорить убийство, — на ломаном английском произнес таможенник. — Никакой убийство.

— Убили капитана, — сказал Джон. — И вы за это ответите.

— Господин хотеть неприятность? — спросил таможенник. — Я не хотеть и не желать господин неприятность. Армия — всегда прав.

Джон понял, что спорить бессмысленно.

Как только группа и остальные пассажиры стали спускаться на берег, причал, до этого безлюдный, вмиг заполнился шумной толпой, которая расхватала вещи, быстро выгрузила остальной багаж. Тут же стояли повозки, и их хозяева дрались между собой за право везти груз. Словом, через полчаса группа уже была в городе. Ночь решили провести здесь. А отправляться утром.

Джон обратил внимание, что в этот поздний час улицы были полны народа. Работали лавки и питейные заведения, кричали уличные торговцы, сновали грузчики…

— Днем они спят, — объяснил переводчик, который уже пришел в себя. — Слишком жарко, а к вечеру начинается жизнь. Впрочем, обратите внимание, месье Батлер, вы не увидите ни одной женщины.

Действительно, толпа была чисто мужской.

— Женщины здесь вообще редко выходят из дому. Законы шариата.

Гостиница, в которую привезли иностранцев, располагалась в пышном доме, скорее похожем на восточный дворец. При этом комнатки были маленькими и грязными.

Впрочем, Джон не обратил на это особого внимания. Он так устал от сегодняшних переживаний, что у него было одно желание — упасть на постеленный прямо на полу матрас и забыться сном. Уже в полудреме он вдруг вспомнил слова кардинала, сказанные в порту Бордо.

— Никогда не отчаивайтесь.

Джон решил, что они относятся к сегодняшнему дню…

 

Русские

Для Бо и Уитни время словно бы перестало существовать. Они целыми днями могли просиживать в номере гостиницы, разговаривая обо всем сразу, могли с утра уйти в горы и не заметить, как наступает вечер. Они могли веселиться всю ночь напролет, забыв обо всем.

Гастроли закончились, и труппа была отправлена в отпуск. Кто-то вернулся в Америку, кто-то, наоборот, вызвав семью, остался отдыхать в Европе. Бо и Уитни уехали в Швейцарию.

Эта маленькая уютная страна словно бы специально была создана для влюбленных. В ней как будто бы тоже время остановилось. Никаких политических бурь, никаких светских скандалов.

Бо и Уитни уехали в маленькую деревушку у подножия Альп, где была небольшая гостиница. В это время года гостиница была полна — здесь жили еще три пары таких же беззаботных и счастливых людей — двое англичан, молодых, белокурых, ловких, удивительно похожих друг на друга, недавно вступивших в брак, — Тери и Линда Уинстоны. Они с утра до вечера играли лаун-теннис, оглашая тихие окрестности веселыми выкриками и смехом.

Другая пара — пожилые супруги из Ирландии. Он — скотопромышленник, неразговорчивый, но предупредительный джентльмен с окладистой седой бородой. Она — подвижная толстушка, мило краснеющая каждую минуту по любому поводу. Звали почтенных супругов мистер и миссис О’Брайен.

Третья пара интересовала Бо больше других. Это были господа из России. Он молодой красавец с ослепительной улыбкой и плохим французским, она намного старше его, болезненного вида, с чуть капризным выражением лица, худая, беловолосая.

Если англичане оккупировали теннисный корт, ирландцы на целый день отправлялись в горы, то русские, надев лучшие свои наряды, с утра садились на террасу и читали. Она — толстенькие томики французских романов, он — газеты и журналы.

Ее звали труднопроизносимым именем Прасковья, а его — Стив.

История этой семьи оставалась для Бо загадкой. Разница в возрасте слишком уж бросалась в глаза, чтобы не угадывать за ней некую тайну. Если Стив был просто брачным аферистом — это было бы скучно. Но Стив и не выглядел таким при всей своей красоте. Он был заботлив, трепетен со своей супругой, которую Бо и Уитни называли между собой миссис Перс.

Из коротких и ни к чему не обязывающих разговоров Бо понял, что супруги приехали в Швейцарию на лечение. Собственно, лечение требовалось только миссис Перс, но муж последовал за ней. Жили они в городе Томске, о котором Бо никогда не слышал. Раз в неделю к миссис Перс приезжал доктор, осматривал ее, прослушивал ее больные легкие и, выписав очередную микстуру, уезжал.

Иногда вечерами мистер О’Брайен предлагал мужчинам сыграть в вист, но Бо терпеть не мог карты. А вот Тери и Стив с удовольствием играли. Возможно, они узнавали в это время что-нибудь интересное о семье русских.

Бо находился в неведении.

После возвращения Уитни из Америки и разрыва Бо с Эльзой Ван Боксен оба уже не расставались ни на день. Они словно боялись, что даже за минуту, в которую они не будут рядом, может случиться непоправимое.

— Да, я бежала от тебя, — сказала тогда Уитни. — И от себя тоже. Это было отчаяние. Но я не могла иначе. Я ехала в Америку с непоколебимым желанием порвать с тобой и с нашей любовью навсегда. Ты же знаешь, Бо, я сильная женщина. Я была уверена, что мне это удастся. И мне это удалось бы. Мне это уже почти удалось. Я не стала собирать вещи, не стала никого предупреждать не для того, чтобы оставить какие-то мосты или напустить туману. Нет, это было настоящее паническое бегство. Билет я заказала за три дня, но еще не была уверена, что воспользуюсь им. А вот на последнем спектакле я вдруг подумала, что после вечера в ресторане я сама, понимаешь, сама приду к тебе и буду умолять на коленях, чтобы ты меня не выгнал. Я даже знала, как я это сделаю. Я продумала все подробности. Ведь я актриса, Бо, я представила себе будущую сцену во всех деталях. Это было удивительное ощущение — страха, брезгливости к самой себе и какого-то безоглядного веселья — ну и пусть! Что-то в этом чувстве было ужасно низким, но и захватывающим. И я тогда решила бежать.

Ваша телеграмма застала меня еще в пути. И это тоже был большой соблазн — сразу же пересесть на корабль, идущий в Америку, и сразу же вернуться. Вернулось то же чувство — низкое и пьянящее. И здесь я дала волю своей фантазии, все представила в деталях. Но я не вернулась. Я поехала к мужу и увидела его глаза. Знаешь, Бо, это были глаза побитой собаки, которую хозяин вдруг решил приласкать. Сол плакал, вымаливал у меня прощение, хотя в чем он виноват, он бы и сам не объяснил. Дети были рады. Словом, Бо, я была дома. Ты понимаешь, что это значит?

— Да, — ответил Бо.

— Нет, ты этого не понимаешь. Для белых дом — такая же привычная и обыкновенная вещь, как рука или воздух. Для черного дом — символ его принадлежности к роду человеческому, это идефикс, это фетиш, это символ и божество. Построить дом для черного приблизительно то же, что для белого — мечта всей жизни. У нас никогда не было своих домов, Бо. Впрочем, что я об этом? Ты ведь хочешь знать, почему я все же вернулась. И думаешь, наверное, что я не справилась с любовью, с той неумолимой чудовищной силой, которая ежесекундно хватала меня за шиворот и тащила в порт, на корабль, в Европу, к тебе? Нет, Бо, я справилась. И вот тогда послала телеграмму.

— Да, это был четкий ответ. Жесткий, резкий, безоговорочный, — сказал Бо. — Настолько однозначный, что я сразу же подумал — она может вернуться.

— Ты правда так подумал? — удивилась Уитни.

— Очень смутно. Мимолетом.

— Удивительно. Потому что именно тогда, когда телеграмму уже нельзя было вернуть, я решила возвращаться.

— Великая путаница по имени Уитни.

— Великая путаница по имени жизнь.

— Но я ничего не понял.

— Я и сама только сейчас начинаю себя понимать, Бо. Все намного проще, чем может показаться. Я просто испугалась однозначности. Однозначность — конец, смерть. А я хотела жить. Сказав тебе однозначное «нет», я поняла, что это как удар топора. За ним — ничего. Я не очень сильная женщина, Бо. Я думала всегда и сейчас, что ничего не кончается, понимаешь, все можно вернуть, нет никаких однозначностей и окончательных решений. Может быть, только смерть. Но и за ней что-то есть. А здесь я сама рубанула. Сама сказала окончательное «нет». Будь на твоем месте другой человек, я бы ни секунды не сомневалась — даже после этого все еще можно вернуть. Но ты! Ведь сознайся, Бо, ты бы никогда больше не захотел меня видеть, ведь так? Ни через год, ни через сто.

— Не знаю.

— Нет, не захотел бы. Будь на твоем месте другой, мы могли бы попытаться искать какие-то другие пути, мы бы пошли на компромисс, но ты — максималист, Бо. А максимализм, помноженный на максимализм, дает в итоге смерть.

— Ты говоришь какие-то очень важные и нужные слова, Уитни, — сказал Бо. — Ты так проницательна и так тонка. Но, честно говоря, я совсем не это хотел услышать. Мне даже страшны твои рефлексии, потому что слишком много идет от ума, а не от сердца.

— Дурачок. Думать я стала только сейчас. А тогда это было Бог знает что! Я просто вышла из дому и приехала. Вот что это было тогда.

— Но почему?! По-че-му?!

— Потому что люблю тебя. Ты это хотел услышать? Могу повторить еще миллион раз.

— Ты хочешь мне сделать одолжение?

— Я хочу, чтобы ты обнял меня и поцеловал. Я ни разу с тобой не целовалась. И еще, знаешь, Бо, я ни разу не целовалась с человеком, которого люблю. Ведь я теперь свободна.

Когда Бо вернулся после ночи, проведенной у Эльзы, Уитни ни о чем его не спросила. Он сам сказал ей:

— Теперь и я свободен.

Сол согласился на развод на удивление быстро, все прошло без Уитни. Он прислал бывшей жене большое письмо, в котором писал, что понимает ее, что все ей прощает, что дети пока побудут у него, пока она не вернется, что он не держит зла и на Бо.

А потом была свадьба в Берлине. Скромная, тихая, только в узком кругу друзей. Уитни вернула себе девичью фамилию и не стала брать фамилию Бо.

Гастроли завершились победоносно. Берлинские газеты взахлеб расхваливали спектакль. Вокруг состава труппы даже разгорелась небольшая газетная дискуссия — ведь несколько видных немецких ученых провели, по их словам, серьезные исследования представителей разных рас и пришли к выводу, что белая раса превосходит все остальные и в умственном развитии, и в творческих способностях. Не менее видные ученые оспаривали такие выводы. Газеты внесли в этот спор свою долю аргументов, среди которых был и театр Бо.

А после Берлина Бо и Уитни оказались в Швейцарии.

— Я чувствую, что с каждым днем становлюсь все толще, — смеялась по утрам Уитни. — Бо, мы с тобой великие лентяи. Сколько раз мы были на прогулке?

— Целых три!

— Это за десять дней.

— Мне и этого кажется многовато. Я хотел бы вообще никуда не выходить из нашей комнаты. А еще лучше — не вылезать из постели.

— Бо!

— Да, я говорю чистую правду! А ты думаешь иначе?

— Честно?

— Честно.

— Честно говоря, я думаю точно так же, как ты.

— Тогда брось свою расческу и иди сюда.

Уитни не надо было долго уговаривать…

Но как-то утром они проснулись от того, что за стеной, где были русские, раздался крик, потом грохот упавшего стула. Потом громкий разговор. Женщина и мужчина о чем-то громко спорили.

Бо невольно прислушивался, но понять ничего не мог — русские спорили на своем языке. Он только улавливал интонации — обиженные и плачущие женские и грубые, жесткие мужские.

— Да, — сказала Уитни. — Что-то у них не ладится.

— Нам придется встать и выйти на террасу. Я не могу слышать этого, — сказал Бо.

Но к завтраку русские спустились как ни в чем не бывало.

Они безмятежно улыбались друг другу и своим соседям, говорили о разных пустяках, русский рассказал даже какой-то анекдот, который очень насмешил молодых англичан.

В этот день все четыре пары решили отправиться на прогулку вместе.

— Мы знаем одно чудное местечко, — сказала миссис О’Брайен и покраснела. — Водопад, эдельвейсы, высокая трава.

— Моей жене нельзя ходить на большие расстояния, — с сожалением заметил Стив. — Наверное, мы все-таки останемся здесь.

— О! Это вовсе не далеко, — снова покраснев, сказала ирландка. — Мы доходим туда с мужем за двадцать минут. Мы можем делать остановки.

Разговор происходил с двойным переводом, потому что Стив и Перс говорили по-французски, а англичане и ирландцы только по-английски. Переводчиком был Бо, который владел обоими языками.

— Как ты себя чувствуешь, дорогая? — спросил Стив жену.

— Мне кажется, я одолею этот путь, — ответила Перс.

— В случае чего, мы просто понесем вашу жену на руках! — бодро заявил молодой англичанин.

На самом деле Бо считал, что женщине лучше бы никуда не ходить. Он видел, что даже за то короткое время, пока они были знакомы с русскими, болезнь Перс прогрессировала. Она стала еще более худой и бледной. Да и по лицу доктора он догадывался, что дела идут не лучшим образом.

Но общий энтузиазм был так велик, что Бо не стал вносить в эту атмосферу свой скепсис.

Дамы пошли переодеваться для прогулки, Стив удалился на кухню, чтобы заказать кое-каких продуктов в дорогу. А Бо, ирландец и Тери остались на террасе.

— Вы слышали, что сегодня происходило в их комнате? — заговорщицким шепотом сказал Тери. — Настоящий скандал.

— Я ничего не слышал, — сказал О’Брайен.

— А вы, мистер Бо?

— Я не прислушивался, — мягко укорил англичанина Бо.

— А зря. Я немного понимаю по-русски, не все, так только, урывками. Они все время говорили слово «деньги».

— Ну и что? — раздраженно спросил Бо.

— Видно, мистеру Стиву маловато тех денег, которые дает ему жена.

— С чего вы решили, что он у нее на содержании? — спросил Бо. — Мне кажется, Тери, вы просто ошибаетесь. И вообще, оставим этот разговор.

Англичанин поджал губы и замолчал.

Вскоре дамы появились, Стив принес корзинку с провиантом, и компания тронулась в путь.

Сначала надо было идти через деревню, мимо беленьких чистых домиков под черепичными крышами. Встречавшиеся по дороге местные жители все как один здоровались с иностранцами, мужчины почтительно снимали шляпы, а женщины делали короткий книксен. Бо подумал, что в большом городе эта замечательная привычка сошла на нет. В Таре тоже все знали друг друга, но и с незнакомыми приезжими тоже здоровались и даже останавливались поболтать.

В маленькой пивной сидели пожилые мужчины и степенно пили пиво из глиняных кружек. Они делали это так аппетитно, что Бо тоже захотелось выпить кружку холодного горьковатого напитка.

Англичанин и ирландец приняли предложение Бо скорее из любопытства, им было интересно узнать, чем швейцарское пиво отличается от знаменитых английского и ирландского.

А Стив отказался, он отправился с дамами дальше, предложив остающимся мужчинам догонять их.

Пиво оказалось невкусным. Англичанин и ирландец долго смеялись над этим, придумывали для швейцарского пива разные смешные применения. Впрочем, остальных посетителей пивной их смех совершенно не смутил.

Когда мужчины догнали дам и сопровождавшего их Стива, те уже были за деревней на дороге, полого поднимавшейся в гору.

— Мне тоже очень хотелось попробовать, — созналась Уитни, — но я испугалась, что подумают обо мне эти дамы.

— Должен тебя успокоить — пиво дрянь.

История с пивом еще долго оживляла прогулку. Правда, Стив и Перс начали потихоньку отставать. Как уж медленно ни шли остальные, Перс не поспевала. Она поминутно останавливалась и прерывисто дышала.

— Может быть, вам лучше вернуться? — спросил Бо.

— Нет-нет, ничего, — ответила Перс. — Я только немного отдышусь.

— Нам еще долго идти? — спросил Бо у ирландцев.

— Здесь уже рукой подать, — ответила миссис О’Брайен и снова покраснела.

— Вы идите, мы вас догоним, — сказал Стив. — Немного отдохнем и тронемся за вами.

Стив усадил жену на большой теплый от солнца камень, а сам присел на траву.

— Хорошо, — сказал Бо. — Если вы почувствуете, что вам не стоит продолжать прогулку, возвращайтесь.

— Мы обязательно догоним вас, — ответила Перс.

Они остались, а остальные продолжили путь. Он действительно оказался совсем близким. Через какой-то километр вся компания вышла в то самое сказочное место, о котором говорила миссис О’Брайен.

Струи высокого водопада разбивались на мельчайшие брызги, и луч солнца, попавший на них, разноцветно переливался.

— Радуга! — закричала Уитни. — Смотрите, радуга!

Компания бросилась к водопаду — ну кто же не мечтает поймать руками радугу, — но брызги в мгновение промочили одежду до нитки.

Женщины с визгом бросились назад. Мужчины тоже ретировались.

Побродив вокруг, компания решила устроить пикник. Впрочем, делать это пришлось в стороне от водопада, потому что его грохот совершенно не давал говорить. Уитни, Линда и миссис О’Брайен расстелили прямо на траве белоснежную скатерть, поставили глиняные миски, а в них выложили простую еду — зеленый лук, листья салата, томаты, каравай черного хлеба, овечий сыр. Здесь же стояла большая плетеная бутылка красного вина.

— Я считаю, что мы должны подождать русских, — сказал Бо. — Они должны вот-вот прийти.

— Может, стоит за ними сходить? — сказала миссис О’Брайен.

— Правда, надо сходить и узнать, может быть, они вернулись? — сказал Тери. — Я могу выполнить эту миссию.

Бо почему-то не хотелось, чтобы шел англичанин.

— Я пойду, — сказал он. — А вы развлекайте дам и мистера О’Брайена.

И он быстро поднялся, чтобы не вступать в спор, и побежал туда, где они оставили русских супругов.

Дорожка была извилиста и узка, по бокам ее возвышались густые кусты орешника, поэтому Бо не видел русских, пока не подошел к месту, где они оставались, совсем близко. Подошел и замер на месте.

Опять были слышны крики, плач, опять голос Перс жаловался, а голос Стива грубил. Теперь и Бо различал русское слово «деньги».

Он решил уже повернуть обратно, но вдруг услышал звук громкой пощечины. Он невольно выглянул из-за кустов и увидел только, как Перс падает на землю.

Бо выскочил из кустов и вцепился в замахнувшуюся для нового удара руку Стива.

— Вы с ума сошли! — закричал Бо. — Что вы делаете, месье?!

Стив выругался словами, которых Бо не понял, вырвал свою руку и молча быстро пошел вниз к деревне.

Бо поднял с земли Перс. У нее из носа текла кровь.

— Простите, мадам, — сказал Бо, — я не хотел быть свидетелем вашей ссоры. Это вышло случайно. Я просто вернулся узнать, скоро ли вы присоединитесь к нам.

— Ничего… Ничего страшного, — сказала Перс, утирая кровь носовым платком.

— Вам очень больно? Лягте на траву и поднимите подбородок повыше. Сейчас это пройдет.

Бо побежал к ручью, смочил носовой платок и, вернувшись, приложил его к носу Перс.

— Вы, наверное, подумали о Стиве ужасно? — спросила Перс.

— Это не имеет значения.

— Прошу вас, не рассказывайте никому о том, что вы видели.

— Вы могли бы и не просить об этом. Это ваша тайна. Вы простите меня, что я стал ее невольным свидетелем.

— Он любит меня. Вы просто не знаете. Он очень любит меня, — сказала Перс.

— Да-да, мадам, успокойтесь.

— Нет, вы мне не верите. Вы считаете, что он изверг и негодяй. Ведь так?

— Если честно, то да, мадам. Согласитесь, ударить женщину — не признак благородства, а ударить женщину слабую, — Бо выбрал слово помягче, — это просто ужасно.

— Да-да, я знаю, со стороны это так выглядит. Но я сама во всем виновата. Это я постоянно довожу его до бешенства. Я, знаете, месье Бо, я очень ревную его. Мне кажется, что он мне… Только не смейтесь! Мне кажется, что он мне изменяет.

— Наверное, вы ошибаетесь, мадам. Ведь Стив не отходит от вас ни на минуту.

— Вот-вот. Я все прекрасно понимаю. Но это сильнее меня. Я придираюсь ко всяким мелочам. Например, мне кажется, что он тратит слишком много денег. И я решила, что он тратит их на любовницу.

Бо непривычно и странно было слышать такие откровения от совершенно незнакомой женщины. Он что-то знал о русском характере — открытом и широком, загадочном. Теперь он воочию убеждался, что это именно так. Ни один европеец или американец не станет изливать душу незнакомому человеку. Да и со знакомым поостережется.

— Наверное, я сошла с ума, но и я его люблю, месье, люблю без памяти. Знаете, ведь он ухаживал за мной восемь лет. Когда это начиналось, он был совсем мальчишкой. Только-только закончил гимназию и поступил в горную академию. А у меня уже были муж и ребенок. Собственно, это Михаил и привел в наш дом Степу…

— Кого?

— Стив — по-русски Степан. Уменьшительно — Степа. Действительно, Степа. Он был так молод и горяч. Боже мой, месье, как он мучил меня. Как он мучил себя самого…

— Если вам не хочется, — сказал Бо, — можете не продолжать.

— Нет-нет, я должна вам рассказать, чтобы вы поняли, надо понять все, тогда вы простите его.

— Только не волнуйтесь. Не надо волноваться, это вредно для вас.

— Боже, какие записки он писал мне! Как искал способа увидеть меня! Он даже хотел покончить с собой, если я не позволю ему бывать у нас. Он измучил меня окончательно. Ведь я не могла бросить Михаила. И не только потому, что это означало бы страшный позор и для меня, и для мужа, не только потому, что я лишилась бы ребенка, но и потому, а это самое главное, что я Степу не любила. Нет, месье, я не любила его совсем.

Бо чувствовал себя крайне неловко, словно ему, равнодушному и недостойному, исповедуется чистый и открытый человек. Он не мог взглянуть женщине в глаза, он не мог даже как-то реагировать на ее откровения. Он только слушал и молчал.

— Это длилось восемь лет, месье. Восемь лет такого кошмара. Я думала, что уже схожу с ума. Муж что-то подозревал, но видел мою безграничную преданность и поэтому не принимал всерьез молодого инженера. Ведь Стив закончил академию и стал работать инженером у мужа. А Михаил во всем винил Стива, поэтому вскоре уволил его. Впрочем, Стив стал вскоре сам владеть несколькими шахтами. И дела его пошли хорошо, а у мужа, наоборот, дела разладились. Знаете, Михаил стал пить. Он так пил, месье! Он пил страшно!

Бо, конечно, и представить себе не мог, как мог пить незнакомый русский Михаил. Он просто поверил Перс.

— Собственно, водка его и погубила, месье. Он погиб в шахте, упал с большой высоты, потому что был пьян и не заметил какой-то там опасности. Знаете, месье, я думала, что умру, когда не стало Михаила. И Стив спас меня. Ведь Михаил в последнее время сильно меня избивал. Собственно, это ему я обязана своей болезнью. Но не подумайте, я продолжала его любить.

Вот этого Бо понять не мог.

Перс стало уже легче. Кровь не шла. Она пересела на камень, но не остановила свой рассказ, видно, ей надо было выговориться до конца.

— А Стив появлялся в доме редко, ненавязчиво. Он ничего не говорил, просто сидел и смотрел на меня, словно оставался тем мальчишкой-гимназистом. Он просиживал целые ночи у моей кровати, когда я болела. И мое сердце потихоньку стало оттаивать. А потом мы поженились. Он так был счастлив, месье. И я. Я тоже была счастлива. Я и сейчас счастлива, потому что люблю его, потому что и он меня любит по-прежнему. Мы живем здесь уже полгода. У Стива остались в Сибири дела, его шахты, но он не собирается возвращаться, пока я не выздоровлю. Так что не вините его, месье. Это просто недоразумение.

Она замолчала. Бо тоже не произносил ни слова. И так в тишине они сидели до тех пор, пока не появился Стив. Он сквозь зубы процедил Бо извинения, взял Перс под руку и повел в гостиницу. Перед ней он не извинился.

«Нет, — подумал Бо, — это очень красивая история, чтобы быть правдой. Но, возможно, она помогает Перс не отчаяться окончательно».

Он вернулся к компании и объяснил, что ему пришлось помочь отвести Перс прямо в гостиницу. Он лгал, но что ему оставалось делать?

Уитни он тоже не сказал ничего.

А через три дня случилась беда. У Перс горлом пошла кровь.

Вызванный доктор прибыл очень быстро, но помочь уже ничем не мог. Бо слышал, как он сказал Стиву:

— Мужайтесь, возможно, ей осталось жить недолго.

Стив был бледен, но особого переживания на его лице Бо не увидел.

— Впрочем, все в руцех Божиих, — добавил доктор. — Медицина бессильна.

Стив коротко кивнул, бросил взгляд на Бо и ушел в комнату Перс.

Все постояльцы переживали кризис. Англичане даже не вышли на корт играть в свой ежедневный лаун-теннис.

Бо и Уитни тоже почувствовали какую-то тревогу, не за себя, нет. Это была мудрая и тихая тревога друг за друга. Ведь вот, оказывается, как хрупка человеческая жизнь. Вот как зыбко все в этом мире. Бо держал все время Уитни за руку, словно хотел быть постоянно уверенным, что его любимая рядом. Наверное, схожие чувства испытывали и остальные.

Перс умерла под вечер.

Доктор вышел из ее комнаты, снял пенсне и долго-долго протирал его белым платком.

— Летальный исход, — сказал он.

Постояльцы, словно завороженные, смотрели, как он сел в экипаж, надвинул поглубже шляпу, тронул палкой извозчика и уехал.

Бо только теперь понял, что тот разговор на узкой тропинке был для Перс последним. Она как будто чувствовала близкую кончину, поэтому рассказала Бо свою историю. На месте Бо мог быть кто угодно — ей надо было выговориться, она не могла унести свои чувства в могилу…

Через несколько минут из комнаты показался Стив.

Лицо его неприятно поразило собравшихся. Стив улыбался. Конечно, это была не искренняя веселая улыбка, это была гримаса, но она была так неуместна сейчас. Впрочем, то, что произошло потом, поразило постояльцев еще больше.

— Ну что, господа, давайте выпьем за помин души рабы Божьей Прасковьи! — предложил Стив, у которого язык уже и так заплетался.

Он со стуком поставил на стол початую бутылку русской водки и крикнул:

— Гарсон, принеси стаканы!

Ирландцы поспешно встали со своих мест и ушли в номер.

— Они не хотят пить за мою жену, Царство ей небесное, — сказал Стив. — Они ее презирают.

— Простите, мистер Стив, но мы тоже не будем пить, — сказал Тери.

Стив не понял их и вопросительно взглянул на Бо.

— Они говорят, что, на их взгляд, сейчас не время пить, — вольно перевел Бо.

— Сейчас не время? Сейчас самое время! Хотя это их дело. Англичане всегда были рыбами. Но вы-то выпьете со мной, месье Бо?

— Мне кажется, надо отдать какие-то распоряжения. Надо как-то приготовиться к похоронам, — сказал Бо, надеясь, что Стив образумится.

Но тот только махнул рукой:

— Глупости. Рано отдавать распоряжения. Еще успеется. Сейчас надо выпить, такой закон.

— Простите, Стив, но я тоже не стану. И вам не советую.

— А кто вы такой, чтобы давать мне советы?! — вдруг палился кровью Стив. — Что вы тут все принялись меня учить жизни? Осуждаете? Да? Вам не нравится? А я плевал!

Гарсон принес стаканы, и Стив, наполнив один из них до краев, залпом выпил водку.

Линда и Тери наблюдали за этим, затаив дыхание. Но Стив только громко выдохнул и налил себе снова полный стакан.

— Я приглашу хозяина гостиницы, чтобы он распорядился по поводу похорон, — сказала Уитни, поднимаясь.

— Что она сказала? — снова не понял Стив.

— Моя жена, месье Стив, решила сама заняться тем, чем должны заниматься вы, — сказал Бо.

— А я ее об этом просил? Скажите своей мулатке, чтобы не лезла не в свои дела.

Стив снова выпил стакан и снова громко выдохнул.

— Только ваше положение не позволяет мне надавать вам пощечин, — сказал Бо, поднимаясь с места. — Впрочем, думаю, вас это привело бы в чувство. И немного поуменьшило бы вашу радость по поводу смерти Перс. Вы мне противны, Стив.

Он взял Уитни под руку и вышел с террасы.

— Ну и пожалуйста! — вслед им крикнул Стив. — Катитесь!

Хозяин гостиницы тут же послал за женщинами, которые должны были приготовить тело к погребению, и за гробовщиком.

— Он ужасный человек, — сказала Уитни, когда они с Бо остались наедине. — Никогда не думала, что можно так откровенно радоваться смерти ближнего.

— Может быть, он просто не в себе? — не очень уверенно сказал Бо.

— Да, я знаю, люди, бывает, впадают в ненормальное состояние от смерти близких. Но никогда не видела, чтобы именно таким образом.

— Ах, Уитни, душа человеческая — потемки.

— В душе Стива слишком уж темно.

— Но Перс говорила, что он очень любит ее…

— Бедняжка, она так жестоко ошибалась, — сказала Уитни. — Я не хотела тебе говорить, но этот Стив…

— Что? Продолжай!

— Бо, только обещай мне, что не тронешь его. Просто уедем отсюда завтра же.

— Я не трону его, — сказал Бо, уже догадываясь.

— Он… Словом, он делал мне какие-то предложения… Я ведь не знаю французского, но лицо его… Это было видно — оно было сальным и мерзким.

У Бо только желваки ходили на скулах.

Уитни взяла его за руку.

— Он — негодяй, Бо, но ему не под силу испачкать нас. Забудь.

— Это легко сказать, — начал было Бо, но тут с террасы донеслись крики, и Бо бросился туда.

Стив и Тери сцепились в драке. Стив что-то рычал, но теперь его понять не мог никто — он ругался по-русски.

— Отпустите моего мужа! — кричала Линда. — Вы негодяй, варвар! Отпустите его!

Бо схватил Стива и отшвырнул в угол.

— Не хотите ли, чтобы я вызвал полицию? — спросил он, склонившись над русским.

Все это приобретало характер какой-то дикой фантасмагории. Драка над телом несчастной мертвой женщины.

— Зовите! Всех зовите! Я плевал на всех!

— Вы противны! Вы мерзки! Вы исчадие ада! — закричал Бо. — Это вы погубили ее! Вы! Я ненавижу вас так, как только можно ненавидеть. И обещаю, что ославлю вас на всю Россию!

Стив захохотал.

— А сейчас убирайтесь отсюда. Мы не хотим вас видеть.

Бо взял Стива за шиворот и потащил к каморке, которую поспешно открыл хозяин гостиницы, прибежавший на шум. Бо втолкнул Стива туда и закрыл дверь на ключ.

— Тери ничего такого ему не сказал, он даже не думал, он просто…

— Хватит, Линда, — перебил жену Тери.

— Но ты только спросил его…

— Замолчи!

— Господа, я думаю, нам лучше разойтись, — сказал Бо. — Давайте не будем усугублять то, что уже и так дошло до крайности.

— Но Тери не имел в виду ничего дурного…

Англичанин схватил Линду под руку и утащил в номер.

— Мы перенесем тело в другую комнату, — сказал хозяин. — А потом, когда все будет готово, отправим покойницу в часовню.

— Да-да, — сказал Бо. — Пожалуйста, займитесь этим. Я заплачу.

— Может быть, вызвать полицию? — спросил хозяин.

— Не стоит, мсье. Этот человек придет в себя, и вы откажете ему от места. Он уедет. И думаю, с удовольствием.

Оставаться в гостинице было невозможно, поэтому Бо и Уитни решили уйти в горы, в то самое место у водопада.

Почти всю дорогу они молчали. Только возле камня, на котором несколько дней назад Перс рассказывала Бо историю своей несчастной жизни, они остановились.

— А что спросил у него Тери? — задумчиво произнесла Уитни.

— Какая разница? Стив искал только повода, чтобы поскандалить, — ответил Бо, немного удивившись, что Уитни волнуют такие вещи.

Они пришли к водопаду, но теперь их уже не радовала ни радуга, ни эдельвейсы. Они сели на траву и молча слушали грохот падающей воды.

— Кто-то зовет тебя! — вдруг сказала Уитни.

От этих слов у Бо мурашки пошли по коже. Он ничего не слышал, ведь водопад заглушал все.

— Тебе показалось, — сказал он. Но тут и до него донесся далекий голос:

— Месье Бо! Месье Бо, где вы?

Голос доносился с тропинки. Кто-то поднимался к ним.

Бо и Уитни поднялись и пошли навстречу.

Это был гостиничный гарсон.

— Месье Бо, хозяин просил вам срочно передать вот это.

Гарсон достал из кармана конверт.

— Это письмо адресовано вам. И хозяин подумал, что женщина, возможно, оставила какие-то распоряжения насчет похорон.

— Да-да, — сказал Бо, открывая конверт, на котором действительно было написано: «Для месье Бо».

«Месье Бо, когда Вы будете читать это письмо, меня уже не будет в живых. Вы единственный человек, которому я могу довериться. Возможно, это русская сентиментальность, но мне необходимо выговориться перед смертью. Бог не простит меня, но пусть хоть люди меня не осуждают. Мы любили друг друга. Это была самая великая любовь, которую я только могу представить. Может быть, это только я так думаю, может быть, все было обыкновенно и заурядно. Но это мое. И умереть, сознавая это, — великая радость для меня. Думаю, только Вы можете это понять. Не знаю, почему мой выбор пал на Вас. Он странен даже для меня, но пусть уж так. Казалось бы, что мне до мнения остающихся жить, если я ухожу в вечность, а видите — меня это тревожит. Заклинаю вас, приложите все силы, чтобы люди не думали обо мне плохо. Понимаю, это будет непросто, но такова моя последняя воля на этой земле. Мне и после смерти хотелось бы оставаться рядом с моей любовью, но, увы, это невозможно, поэтому и не прошу Вас об этом. Простите меня за все. Если можно, помолитесь за мою грешную душу. Только одно прощает меня — великая моя любовь…»

Еще когда Бо начинал читать, какая-то смутная тревога вдруг стала овладевать им и укреплялась по мере чтения все больше. Но все равно шоком, потрясением, ударом молнии было последнее слово письма.

Только секунду Бо стоял в оцепенении и вдруг рванулся вперед, помчался, полетел…

— Что случилось, Бо? — закричала испуганная Уитни.

— Быстрее! Быстрее! — на бегу ответил Бо, даже не оборачиваясь к бежавшей за ним Уитни.

Последним словом письма была подпись: «Стив».

Бо летел, не разбирая дороги, налетая на кусты и камни. Он даже один раз упал, но вовсе не заметил боли. Уже давно затихли восклицания Уитни, которая не поспевала за бешеным бегом мужа.

Он промчался через деревню под изумленными взглядами стариков в пивной и влетел в гостиницу, крича хозяину:

— Где?! Где ключи от вашей каморки?!

Перепуганный хозяин метнулся к стойке, выхватил связку ключей и подал Бо.

Тот каким-то чутьем нашел в связке нужный, открыл замок и рванул дверь на себя…

В первый момент Бо показалось, что он успел — Стив стоял, отвернувшись в угол, и плечи его двигались. Бо шагнул к русскому, схватил его за руку и тут понял, что все-таки опоздал.

Стив повесился на кожаном пояске от брюк. Ноги его почти касались пола, поэтому казалось, что он стоит. Сквозняк от распахнутой Бо двери просто качнул тело Стива…

— Он покончил с собой, — сказал хозяин завороженно. — Он повесился. Как вы догадались?

— По письму… Где оно было?

— Мы стали убирать в комнате покойной. Оно лежало на столе, — говорил перепутанный хозяин. — Боже мой! Повесился!

Бо действовал мгновенно. Он втянул хозяина в каморку, закрыл дверь и горячо зашептал:

— Нет, он умер от разрыва сердца, понимаете?! Он не повесился. Понимаете?! Я хочу, чтобы их похоронили вместе. Я заплачу за ваше молчание столько, сколько вы захотите.

Хозяин потрясенно покачал головой.

— Но это грех, это нельзя…

— Это можно. Это нужно, — втолковывал ему Бо. — Вы сделаете так, как я велю. Или вы хотите, чтобы все узнали, что в вашей гостинице жил самоубийца?

Этот аргумент подействовал на хозяина куда более сильно.

— Хорошо, хорошо… Я буду молчать. Хорошо…

— Теперь вот что — идите в их комнату и принесите его сорочку. Проследите, чтобы никто не видел вас. Сюда тоже никого не впускайте. Даже мою жену. Лучше всего заприте меня, пока вас не будет.

Хозяин вышел и запер дверь.

Бо приподнял тело Стива и отцепил поясок от крюка, вбитого в стену. Тело русского было на удивление легким.

Вместе с хозяином они переодели Стива в другую сорочку, потому что эта была испачкана кровавой пеной, перенесли его в номер и только тогда объявили всем, что Стив умер от разрыва сердца.

Как ни странно, в это поверили сразу.

— Да, он так много выпил водки, — сказала миссис О’Брайен, — никакое сердце не выдержало бы.

— А мне думается, — заметил Бо, — здесь были другие причины. Душевного свойства.

— Уж не хотите ли вы сказать, что он умер, не вынеся смерти жены? — спросил Тери.

— Именно это я хочу сказать.

— Не очень на него похоже. Но не вы ли сами утихомиривали его, когда он здесь буянил? Не вы ли сами обвиняли его в смерти жены?

— Я был так же слеп, как и мы все. И мне теперь очень стыдно за это.

— Да, грустная история, — сказала миссис О’Брайен.

— Трагедия, — произнес мистер О’Брайен.

— Кстати, мистер Тери, о чем вы спросили мистера Стива в тот день? — Уитни смотрела англичанину прямо в глаза.

Тери вдруг покраснел, словно в него переселилась миссис О’Брайен.

— Да так, глупости. Я уже не помню… — сказал он.

— Тери спросил, много ли денег оставила ему жена? — простодушно разъяснила Линда.

У Бо было огромное желание влепить англичанину пощечину. Но он вдруг подумал, что такие же мысли совсем недавно посещали и его, он ничуть не лучше молодого Тери. Да и вопрос этот был вполне разумным для европейца. Впрочем, для американца тоже.

— Загадочная русская душа, — сказал Тери.

— Нет, просто — душа, — возразил Бо.

Перс и Стива похоронили на маленьком деревенском кладбище. Могилы их были рядом. Бо и Уитни остались на похороны, остальные уехали раньше.

Только священник, хозяин гостиницы, Бо и Уитни провожали русских в последний путь.

— Наверное, я не поняла его тогда, — сказала Уитни, когда они с Бо возвращались с кладбища. — Ведь он говорил по-французски, а я не знаю языка. И это правильно, что их похоронили вместе.

Бо посмотрел на жену. Она все поняла. Она плакала.

В этот же день они уехали.

Перед отъездом хозяин сказал Бо:

— Я хочу назвать гостиницу «Двое влюбленных». Мне кажется, это может привлечь постояльцев. Неплохая мысль, как вам кажется?

 

Брачный контракт

Настойчивость Тима и пугала и радовала Скарлетт. После того памятного обручения под открытым небом Билтмор по делам уехал в Вашингтон. И, оставшись наедине с собой, Скарлетт вдруг подумала, что не хочет никакой свадьбы. И как она вообще могла согласиться? Это просто смешно. Это невозможно. Что подумают соседи, знакомые, как она будет выглядеть в глазах собственных детей? Свадьба! В ее возрасте! После стольких лет траура по Ретту. Нет, это невозможно. И зачем? Они прекрасно могут жить вместе с Тимом безо всякой свадьбы. Да, это тоже не очень понравится людям, но это хотя бы будет не так вызывающе. Конечно! Тим согласится. Ведь он разумный человек. Неужели от свадебной церемонии так много зависит?

Скарлетт утвердилась в этой своей мысли и, когда Тим вернулся, выложила ему свои соображения.

Наверное, если бы она сказала ему, что вообще видеть его не хочет, он обиделся бы ненамного больше.

— Ты не любишь меня, — сказал он упавшим голосом. Ты испугалась нашей любви.

— Нет, Тим, ничего я не испугалась. Я по-прежнему люблю тебя, а за время твоего недолгого отсутствия так по тебе соскучилась…

— Что решила расстаться со мной? — спросил Тим.

— Но разве я сказала хоть слово о расставании? Нет, Тим, я не хочу с тобой расставаться. Я очень дорожу тобой. Я люблю тебя. Неужели тебе этого мало?

— Да, я хочу, чтобы ты стала моей женой.

— Я твоя жена, Тим. Это тебе говорю я. Или тебе нужно обязательно, чтобы это сказал священник?

— Скарлетт что произошло, пока меня не было? — спросил Тим. — Кто-то убедил тебя не делать этой глупости?

— Не надо так говорить, Тим, у меня уже не тот возраст, чтобы кто-то сумел так легко менять мои убеждения.

— Но ведь они поменялись.

— Да нет же! Я по-прежнему хочу быть с тобой. Меня смущает только эта никому не нужная церемония.

— Что ты говоришь? Она в первую очередь нужна нам! Мы же становимся мужем и женой перед Богом и людьми.

— Неужели Богу и людям необходимо, чтобы мы кричали об этом на каждом углу? Ведь в конце концов это касается только нас двоих.

— Скарлетт, пойми, есть и другие причины, которые мне не хотелось бы называть, потому что ты и сама о них знаешь…

— Ты имеешь в виду свой пост конгрессмена? Свою репутацию честного политика?

— И это тоже. Это вовсе не предмет для насмешки. Я не добивался этой репутации, Скарлетт, я так жил. И хочу жить так впредь. Пойми, это не каприз, это не поза. Это основной принцип моей жизни — быть честным Неужели же мне надо тебя убеждать в этом?

— Значит, если я откажусь от свадьбы, ты расстанешься со мной?

— Ну зачем ты так?! Я не собираюсь от тебя отказываться. Я просто надеюсь на понимание с твоей стороны Мы же должны помогать друг другу. И причина не только в этом. Я назвал свою репутацию только потому, что это первое, что пришло мне в голову. Ведь помимо моей репутации есть еще и твоя. Есть еще и дела, которые мне хотелось бы вести, многое, ты сама это знаешь, надо исправлять, спасать, выводить из-под удара. На каком основании я буду вести их? Боже мой, я опять говорю совсем не то! Хотя это тоже важно, но самое главное — я хочу, чтобы ты была моей женой. Понимаешь, женой, а не любовницей, прости за то, что я называю вещи своими именами.

Скарлетт все понимала, она знала, что Тим прав, но сама мысль о свадьбе казалась ей почему-то кощунственной. Даже если отбросить мнение окружающих, что Скарлетт волновало в последнюю очередь, было еще что-то, чего она не могла объяснить и самой себе, какое-то смутное чувство, противящееся супружеству.

«Наверное, это просто старость, — думала Скарлетт. — Это она заставляет меня постоянно оглядываться, сомневаться, раздумывать. Она уже очень крепко сидит во мне. И за те минуты, когда мне удается о ней забыть, она потом мстит жестоко».

Тим был терпелив. Он не давил на Скарлетт, не поднимал постоянно эту тему, он, казалось, даже смирился с решением, но был грустен и задумчив. Скарлетт сама начинала разговор, скорее для того, чтобы дать возможность Тиму переубедить себя. И он снова говорил очень правильные вещи — о любви, о делах, о репутации, о семейном очаге. Но теперь не настаивал, а как бы просто мечтал о том, что может быть потеряно.

В конце концов Скарлетт подумала, что ничего такого уж страшного не произойдет. Тим обещал устроить так, чтобы церемония привлекла как можно меньше народу, чтобы все было тихо и скромно. Они только позовут детей и самых близких.

— И еще мне хотелось бы заключить брачный контракт, — сказал он. — Я не так здоров, как кажусь, наверное, тебе и другим. Мои дни, возможно, сочтены. Мне бы не хотелось умирать, зная, что оставляю тебя беззащитной. Думаю, Дост составит соглашение, которое устроит тебя.

Скарлетт насторожила не сама идея заключить брачный контракт, что было вполне обыденным, а то, как Билтмор говорил об этом. В его упоминании о нездоровье и близкой смерти был какой-то перебор, желание вполне обычную процедуру выдать за некую жертву с его стороны.

— А если я не захочу, — сказала Скарлетт только для того, чтобы проверить, верны ли ее ощущения.

— Почему? — удивился Тим.

— Просто не захочу.

Билтмор вздохнул, опустил голову и произнес:

— Я боюсь тебя, Скарлетт. Знаешь, я иногда просто панически тебя боюсь. Ведь я же знаю, почему ты так говоришь. Тебе кажутся мои предложения какими-то нечистыми. И я знаю, что они тебе такими кажутся. И я ищу способ разубедить тебя, а получается еще хуже. Я теряюсь, я просто теряюсь. Тебя насторожило то, что я заговорил о смерти? Ведь так? Тебе показалось, что я что-то играю. Но я именно потому об этом заговорил, чтобы у тебя не было никаких подозрений на мой счет. Скажи мне, почему я все время боюсь твоих подозрений? Что такое между нами неладно? Что заставляет тебя подозревать, а меня постоянно разубеждать тебя? Видишь, как неловко у меня это выходит! И не может выйти ловко! Ведь труднее всего доказать, что ты не виноват, когда ты действительно не виноват.

— Прости меня, Билтмор. Наверное, ты прав. Это я во всем виновата. Я не хочу тебя ни в чем подозревать. Я верю тебе. Это моя старость все время дергает меня за руку.

— Старость?! — рассмеялся Билтмор. — И это говоришь ты?! Вот тут уж позволь мне не поверить в твою искренность. Ты вовсе не стара и даже не чувствуешь себя такой. Это у тебя вечная отговорка! Она чем-то ужасно удобна тебе. Забудь. Не вспоминай об этом. Попытайся понять, что за этим стоит. Что на самом деле сдерживает тебя?

И тогда Скарлетт действительно спросила себя — что? Билтмор был прав — это ее внутренняя ложь. Старость здесь ни при чем. Все намного проще — обыкновенный страх, какой испытывают женщины всех возрастов, когда вступают в брак. Страх ошибиться.

Свадьба действительно была скромной. Только Уэйд смог приехать. Было несколько друзей Билтмора, его дочь Эйприл, самые верные подруги Скарлетт — и все.

Через три дня после свадьбы Билтмор снова уехал в Вашингтон.

А еще через неделю во время ужина у мэра Скарлетт вдруг упала в обморок.

Ее доставили домой, приехавший врач долго осматривал ее, прослушивал, а потом с удивлением и смущением сказал:

— Я не нахожу никакой причины вашего обморока, мэм, кроме одной — вы беременны.

 

Молитва правоверных

Первые дни съемок в пригородах Иерусалима прошли на какой-то общей волне энтузиазма. Это было понятно, ведь группа добиралась с такими трудностями, с такими тяжкими приключениями, что начало спокойной работы воспринималось как подарок.

Иерусалим оказался маленьким и полуразвалившимся городком, в котором и речи не могло быть о какой-нибудь гостинице. Квартиры, в которых Тео попытался расселить группу, были так ужасны, грязны, кишели тараканами, крысами, еще какими-то экзотическими и опасными насекомыми и грызунами, что жить в них не было никакой возможности.

Тогда было решено разбить небольшой палаточный городок поближе к местам съемок, обустроить его и сделать базой.

Это тоже заняло некоторое время. Правда, Тео был на вершине счастья, потому что рабочая сила здесь стоила сущие гроши. Но и работали наемные рабочие кое-как. Тео носился как угорелый и только понукал их. Но стоило ему отвернуться, как рабочие снова бросали свои дела, усаживались в кружок и вели свои бесконечные беседы.

Тео уже знал несколько арабских слов. Среди них, конечно, были — «работай», «уволю», «деньги», «плохо» и «хорошо». Он обходился ими так ловко, что рабочие понимали его прекрасно.

Джон начал съемки со сцены встречи с Марией. И приключения начались тут же.

Съемочную площадку окружили несколько всадников и угрюмо рассматривали то, что творилось на каменистой дороге. Изредка они перебрасывались словом-другим и снова молча и, как казалось всем, осуждающе вперивались в пришельцев.

На следующий день всадников стало больше. И они уже подъезжали к самому месту съемок. Теперь их недоброжелательность уже не оставляла сомнения.

Джон посоветовал Тео обратиться к городским властям, чувствуя, что всадники так просто в покое их не оставят. Тео сходил к местным начальникам, и на следующий день всадников стало еще больше. Кто из них должен был защищать, а кто собирался нападать, было совершенно неясно.

Тогда Джон сам отправился к начальству.

Самым главным в городе на этот момент был мусульманский священник, аятолла, который принял Джона довольно радушно, выслушал его опасения и сказал:

— Я не в силах остановить правоверных, наблюдающих, как попираются законы шариата.

— Что вы имеете в виду? — опешил Джон.

— Ваши женщины ходят с открытыми лицами, а ваши мужчины с голыми ногами. Коран требует строгого соблюдения всех своих законов.

— Вы когда-нибудь бывали в Европе? — спросил Джон.

— Нет, — сказал аятолла, — это край неправоверных, я не хочу оскверняться.

— Это ваше дело, но мы там живем. И живем по тем законам, которые приняты в этих, как вы говорите, неправоверных странах. У нас женщине вовсе незачем скрывать свое лицо. У нас, если человеку жарко, он раздевается, если холодно — надевает шубу. Но самое главное, мы никому не пытаемся делать замечания, а тем более преследовать человека только потому, что он не похож на нас.

— Этого не может быть, — сказал аятолла. — Все страны живут по своим законам.

На этот случай у Джона было кое-что припасено. Он достал из кармана фотографии и передал аятолле. На них были запечатлены улицы Парижа, экипажи, автомобили, а также люди разных профессий и национальностей. Были среди них и мусульмане, которые совершенно спокойно стояли в своих экзотических одеждах среди европейцев.

— Пожалуйста, — сказал Джон, — вы сами можете убедиться.

Увидев фотографии, аятолла повел себя более чем странно. Он вдруг начал истово молиться, припадая к земле и рискуя расшибить себе лоб.

— Зря вы ему это показали, — сказал переводчик, через которого происходили переговоры. — Коран запрещает изображать людей. Это великий грех.

— Я возьму этот грех на себя, — сказал Джон. — Пусть он просто посмотрит.

Но аятолла и слушать не стал ничего, он выгнал Джона вместе с переводчиком, не пожелав больше разговаривать.

— Хорошо еще, что он не знает, что такое — кино, сказал переводчик, когда они оказались на улице.

Джон понял, что продолжение съемок под угрозой срыва.

— Я решу эту проблему религиозной несовместимости одним старым и верным способом, — сказал Бьерн когда Джон вернулся на базу.

Он о чем-то пошушукался с Тео и на следующий день сам отправился к аятолле.

Еще не успел Бьерн вернуться, как из города прискакал всадник, что-то крикнул конным недоброжелателям, и те молча развернули коней и ускакали.

— Ну и как ты достиг таких сказочных результатов? — спросил Джон, у которого отлегло от души.

— Деньги, Бат, обыкновенные деньги. Даже самый правоверный мусульманин любит деньги, — с улыбкой торжества сказал Бьерн, а потом добавил: — К сожалению.

Несколько дней съемки шли спокойно. Джон уже успел снять сцену в Гефсиманском саду, самоубийство Иуды и много пейзажей.

Приближалось время снимать большие массовые сцены, но Тео, который обещал собрать огромную массовку, все отговаривался всякими пустяками.

— Тео, ты не можешь собрать людей? — напрямик спросил его Джон. — Скоро мне нечего будет снимать.

— Почему? А фарисеев? А Ирода? А Понтия Пилата? — удивился Тео. Сценарий он знал наизусть.

— Может быть, тогда ты сам будешь снимать? — обиделся Джон. — Зачем тебе режиссер? Ты все знаешь лучше меня!

— Не обижайся, Джон. Я соберу тебе людей! Это так просто! Завтра же пойду и соберу.

Но и назавтра, и через три дня массовки не было.

— Что случилось, Тео? Где люди?

— Люди? Ты имеешь в виду?.. — растерялся директор.

— Да, Тео, я имею в виду людей для массовых сцен.

— А ты уже хочешь снимать массовые сцены?

— Да, Тео, я хочу уже снимать массовые сцены, — теряя терпение, сказал Джон. — Я хочу их снимать вот уже вторую неделю. Что, в конце концов, происходит, Тео? Зачем ты меня водишь за нос?! У тебя не получается собрать людей?! Ты так и скажи!

Тео вдруг опустился на стул и убитым голосом произнес:

— Джон, я боюсь их.

— Кого? Людей? — не понял Джон.

— Да, я боюсь этих людей. Я боюсь приводить их сюда. Ты же видел этих всадников, они могли всех нас поубивать. Они же убили капитана, словно муху, даже не охнули. Джон, они поубивают и нас. Они просто дикари.

— Подожди, но ты же нашел общий язык с рабочими! Ты прекрасно с ними управлялся…

— Джон, мне это стоило десяти лет жизни, — взмолился Тео. — Нам надо было брать с собой экспедиционный корпус. Нам надо было строить укрепления, ставить пушки. Джон, они нас так не оставят!

Тео чуть не плакал. Он был в полной панике.

— Прекрати, Тео! Возьми себя в руки, что ты несешь?! Бьерн договорился с аятоллой! Мы в полной безопасности! — пытался успокоить директора Джон, хотя и сам чувствовал, что опасность есть. Он ловил себя на том, что даже во время съемок, когда он полностью поглощен происходящим на съемочной площадке, его не оставляет неприятное ощущение — кто-то чужой и враждебный все время смотрит ему в спину.

— Да, договорился? А где этот договор? Где наши гарантии? Да завтра ваш аятолла просто передумает и пошлет сюда сотню головорезов! Да если бы даже он подписал какую-то бумагу, я не был бы спокоен ни минуты. Эти люди живут по совершенно другим законам. Для них нет честного слова, для них не действительны никакие договоренности, они сегодня забывают то, что было вчера. Нет, я не говорю, что они ведут себя так со всеми. Со своими одноплеменниками они, возможно, очень честны и порядочны. Но мы для них — враги, Джон. Понимаешь, мы — враги. Мусульманину прощается один грех, если он убьет неверного.

— Хорошо, допустим, все, что ты говоришь, — чистая правда. Но что же нам делать? Что, Тео?!

— Я не знаю, Джон, я не знаю…

— А я знаю. Нам надо закончить съемки и уехать отсюда. И сделать то и другое как можно быстрее. Поэтому, Тео, возьми завтра с собой помощников, отправляйся в город, плати любые деньги, но приведи людей. Хочешь, я сам с тобой поеду?

Тео отказался от помощи Джона, а на следующее утро отправился в Иеруслим.

Джон решил убить двух зайцев сразу и снимать сцену у дворца Пилата и распятие Христа. И там и там нужны были огромные толпы. Только в одном случае люди обозлены, полны ненависти, жажды смерти, а в другом — печальны и раскаянны.

Джон понимал, что если Тео и приведет людей, то это будут далеко не артисты. Им долго придется объяснять и что такое кино, и что вообще они должны делать И, что самое трудное, зачем. Играть эти люди не будут. Надо найти способ вызвать в них нужные реакции. И Джон нашел. Теперь оставалось ждать Тео.

Конечно, Джон предполагал, что Тео приведет-таки хоть сколько-нибудь людей. С ним были помощники. Но что он приведет столько — Джон и представить не мог. Сначала на дороге появилось облако пыли огромных размеров, словно двигалась упавшая на землю туча, а потом из этой пыли показались люди. Они шли и шли — старики, молодые, женщины в паранджах, черные и голые дети.

— Тео перестарался, — сказал Бьерн. — Он привел весь город.

Но Джон уже не слушал его. Он отдал команду Тома начинать съемку. Просто снять эту бесконечную вереницу в облаке пыли.

Тома понял Джона с полуслова, и камера заработала.

Люди шли молча и серьезно. Они не обращали внимания на какой-то странный ящик, который жужжал рядом с ними. На широкой площадке они останавливались и тут же усаживались на землю.

У Тео было радостно-растерянное лицо.

— Слишком много, да, Джон? Я и не хотел. Мы только объявили им, что они смогут получить деньги. Они пошли все сразу. Вон, видишь, несут старика на носилках. Все пошли. Я не знаю, как расплачусь с ними.

Когда вся толпа наконец устроилась на площадке, Джон взял рупор и поднялся на возвышение. Только здесь он понял, что люди не понимают его. Но переводчик уже пробирался сквозь толпу.

— Только ничего не говорите им про Христа. Он для них — самозванец, — умолял переводчик.

— Вы будете переводить меня слово в слово. Запомните, слово в слово.

Джон поднял руку, и наступила тишина.

Камера уже работала.

— Люди добрые! Вы живете в святом месте! Вся история рода человеческого прошла через эти степи и горы, — сказал Джон и остановился, чтобы переводчик мог повторить его слова. — Великий Магомет — ваш пророк.

Не успел переводчик перевести, как вся толпа склонилась к земле.

— Алла акбар!!!

— Но у верующего человека много врагов, которые хотят исторгнуть из его сердца самое святое! Они обряжаются в разные одежды, но суть их одна — зло.

Толпа загудела.

— Посмотрите на меня! Я выгляжу нормальным человеком, и вы слушаете меня. Но что станет с вами, если я скажу — женщины, откройте ваши лица!

— Я не буду это переводить, — прошептал переводчик.

— Переводи! — сквозь зубы прорычал Джон, искоса взглянув на камеру — Тома не останавливал съемку.

После слов переводчика толпа вскочила на ноги, закричала, в Джона полетели камни, грязь. Он еле успевал уворачиваться.

— Остановите их! — взмолился переводчик.

Но Джон молчал. Ему надо было, чтобы снято было как можно больше.

И когда толпа уже решительно двинулась в его сторону, он закричал:

— Но я никогда не позволю себе нарушить законы вашей страны! Никогда я не попрошу женщину открыть лицо!

Переводчик повторил это несколько раз, потому что шум не смолкал. А когда до всех дошло сказанное, толпа вдруг рассмеялась.

Джон посмотрел на группу. У многих были бледные лица.

«Да, — подумал он, — кажется, я чуть не испортил все».

Толпа снова уселась и приготовилась слушать переводчика. Напряжение спало. Люди переговаривались, смеялись, кто-то даже шутливо подбегал к женщинам, словно пытаясь снять с них паранджу.

Джон выигрывал время, чтобы Тома успел переставить камеру. Теперь предстояло снимать распятие.

Солнце било толпе в лицо, оно уже опускалось к горизонту, а этого-то Джону и нужно было.

Он оглянулся на рабочих, взглядом спросил у Бьерна, все ли готово? Тот кивнул.

И тогда Джон спустился ближе к людям и сказал:

— А теперь я обращаюсь к вашему состраданию. Я знаю, что мусульмане — очень добрые люди.

Шум в толпе стих.

— Они беспощадно карают преступников и жалеют безвинных.

Переводчик начал переводить, а Джон махнул рукой Бьерну.

Толпа, как завороженная, стала вдруг вся подниматься, устремив взгляды туда, где из-за холма вырастали огромные деревянные кресты, с распятыми на них людьми.

— Эти люди безвинны! — сказал Джон.

Тени от крестов покрыли толпу. И та стояла потрясенная и безмолвная.

Слова переводчика упали в полную тишину.

Только жужжала кинокамера.

Конечно, на крестах были не люди, а сделанные очень натурально муляжи. Но, видно, эта натуральность и потрясла толпу. Джон вдруг увидел то, чего никак не ожидал. Сначала одна женщина, потом другая, а потом почти все сбросили закрывающие их лица плотные ткани и в голос завыли. Мужчины даже не обернулись. Джон видел, что в глазах у многих стояли слезы.

Женщины падали на землю, бились в истерике, рвали на себе волосы. Джону стало жутко. Он не знал, что делать дальше. Его, как ему казалось, невинный обман обернулся настоящей трагедией для этих доверчивых людей.

Впрочем, чисто профессионально Джон молил Бога, чтобы Тома все успел снять. Чтобы получилось так же сильно, как это было вот здесь, в жизни. Он видел, что оператор и сам волнуется. Никто не ожидал такого эффекта.

Но вот Тома поднял голову от глазка и развел руками:

— Все! Пленка кончилась!

Теперь надо было что-то делать.

— Но не плачьте, мусульмане! — начал Джон, еще не зная, что скажет дальше. И решил, что скажет правду. — Эти люди обретут вечную жизнь за свои страдания! Вечную жизнь и вечную славу!

И толпа снова как один повалилась на колени и прокричала:

— Алла акбар!

Вечером, когда вся группа, сидя под открытым небом, в который раз с жаром обсуждала дневную съемку, вспоминая мельчайшие детали, которых Джон даже не увидел, не заметил, когда смеялись и делились собственными страхами, Бьерн сказал:

— Это тебе, Бат, надо быть священником! Заставил молиться Христу правоверных мусульман.

— Во всех человеческих религиях, как бы ни отличались они друг от друга, добро всегда остается добром, — сказал Джон.

— Вот видишь, ты и говоришь уже, как богослов.

— Это я просто от нервного перенапряжения, — сказал Джон. — Если кто и волновался больше всех, то это был я. Знаете, господа, как я боялся! Но вот удивительная вещь — вдруг наступил момент, и мне словно кто-то шепнул — все будет хорошо.

— Не иначе ангел.

— А что ты думаешь, Бьерн? Разве ты сам не чувствуешь здесь, в этих местах, присутствие высшей силы?

— Бат, прекрати, ты начинаешь говорить скучно. Что за елейный голосок? Что за проникновенные интонации? Это тебе не к лицу.

— Да, мы же современные люди! Нам к лицу только ирония, мягкий цинизм…

— Перестань! — закричал Бьерн, закрывая уши. — Я слышать тебя не могу! Даже если ты говоришь совершенно честно, это все как-то слишком слащаво! Почему все религии такие серьезные и наставительные? Впрочем, может быть, речь идет не о религии, а об адептах. Вы все так серьезны, словно это ваша большая заслуга — Иисус Христос и его заповеди. А я думаю, что Христос был веселым человеком. Добрым, легким и свободным. Это уже Матфей, Марк, Иоанн и Лука сделали из него ходячий указующий перст. Этакого буку, зануду постоянного. Я не верю им. Впрочем, они проговорились. Не получился у них морализатор. А уж очень старались. А не получился. Он и вино пьет, и женщины рядом. Но самое главное — он слаб. Ведь боится же он распятия.

— Это богохульство, — сказал Тео. — Христос ничего не боится.

— А как же «отведи от меня чашу сию»? Да и просто по жизни: неужели мытарь Матфей пошел бы за Христом, бросив все, если бы тот только осуждал? Все дело в том, что он больше прощал! Он умел прощать человеческие слабости. А это умеет только тот, кто сам слаб. Что? Чего ты смотришь? — повернулся Бьерн к Джону.

— Я слушаю, — сказал тот.

— Нет, ты не просто слушаешь, ты как-то этак слушаешь. Ты что там себе придумал?

— Ничего, — сказал Джон и улыбнулся.

— Ничего! Так я тебе и поверил! Ты меня слушаешь и что-то себе придумал. А я тебе на это скажу — и не надейся! Еще не нашлась та сила, которая бы заставила меня бросить мирские удовольствия. А? Что? Получил?

— Получил, — согласился Джон и рассмеялся.

— Нет, вы посмотрите! Он еще смеется! Да что ты себе позволяешь, мальчишка! Это для них ты большой режиссер и великий начальник, а для меня ты Бат и сопляк.

На Джона возмущение Бьерна действительно производило странное действие. Он уже не мог удержаться. Он уже хватался за бока, утирал слезы и падал на землю от хохота.

— Ну посмотрите на него! Шут гороховый! И тебя мы назначили командовать разумными серьезными людьми? Да Тео даст тебе сто очков вперед в разумности! Да любой! Нет, вы посмотрите на них всех! И эти люди снимают фильм про Иисуса Христа!

Джон заразил своим смехом всех. И каждое слово Бьерна теперь встречал дружный хохот. Спросить сейчас любого, что его так развеселило, не ответил бы.

— Прости, Бьерн. Это не над тобой, — сквозь смех проговорил Джон. — Мы просто все сегодня ужасно перенервничали.

— Ну, это другое дело. Тут я готов вас поддержать. Мне стоит только вспомнить Поля, который на всякий случай напялил на голову чалму, и все — я помираю.

— Я надел ее просто от солнца, — смеясь сказал Поль.

— Ну да! Панама-то не помогает от солнца! — еще пуще зашелся Бьерн. — Он ведь снял панаму и надел чалму!

— А кто прятал в брюках деревянный меч? — в свою очередь спросил Поль.

— Я беспокоюсь за реквизит! — ответил Бьерн. — Я за него отвечаю!

И снова все стали припоминать смешные подробности недавней съемки.

Джон посидел еще немного с людьми, а потом встал и пошел в сторону холмов.

Духота уже пропала. В воздухе тихим звоном разносилось стрекотание сверчков. Где-то кричали ночные птицы. Близкое черное небо было полно звезд. На горизонте мерцал одинокий огонек. Действительно, все было здесь наполнено какой-то могучей силой покоя и мудрости. Словно огромное невидимое крыло заслонило эту землю от тягот и невзгод. Да, это было бы великое счастье — родиться на этой земле и умереть.

Джон сел под дерево, прислонившись затылком к его пыльному стволу, и стал смотреть на звезды.

— Хочу домой — сказал он вслух совершенно неожиданно для себя.

 

Отчаяние

Съемки приближались к концу, когда вдруг появился на площадке совершенно неожиданный в этом далеком от цивилизации месте автомобиль.

Появился он не один, а в сопровождении всадников и мальчишек, которые со всех ног мчались за неизвестным чудом.

Вся съемочная группа, затаив дыхание, следила, как автомобиль, подскакивая на кочках и колдобинах, подъехал к базе и остановился.

Вышел из него человек, затянутый кожей, в огромных очках-консервах, с развевающимся белым шелковым шарфом вокруг шеи. Приблизившись, человек снял очки и кожаное кепи и оказался девушкой.

— Привет! — сказала она уставившимся на нее кинематографистам. — Я Диана Уинстон. Можно мне поглядеть, чем вы тут занимаетесь?

Появление автомобиля и девушки произвело на всех такое сильное впечатление, что какое-то время никакого ответа не было.

Девушка рассмеялась:

— Теперь понятно, почему кино — немое. Наверное, вы не умеете разговаривать.

— Прошу прощения, мисс Диана, но ваше появление можно назвать только чудом. А чудеса делают людей немного глупыми, — первым нашелся Бьерн. — Кстати, разрешите представиться — Бьерн Люрваль. Большой ваш поклонник.

Джон с удивлением взглянул на друга.

— Правда, вы знаете обо мне? — удивилась девушка.

— Да кто же не знает вас?! — расплылся в улыбке Бьерн. — Вы ведь та самая сумасшедшая и взбалмошная Диана, которая отправилась путешествовать по арабскому Востоку, оставив все прелести Лондона и поместья вашего досточтимого батюшки лорда Самюэля Уинстона! Честно говоря, будь я на его месте, отшлепал бы вас хорошенько.

Эти, мягко говоря, непочтительные слова вовсе не обидели Диану. Она улыбнулась и протянула Бьерну руку.

— Очень приятно, мистер Бьерн. О вас я тоже слышала немало. Не вы ли тот безумный художник, который собирался раскрасить собор Парижской Богоматери в розовый цвет? Нет, кажется, вы собирались сделать из Эйфелевой башни большой парус, чтобы в Париже всегда был свежий воздух. Будь я на месте ваших друзей, давно бы засадила вас в сумасшедший дом.

— Уверен, что наши палаты были бы рядом, — ответил Бьерн. — Впрочем, боюсь, что все сумасшедшие дома для вас недостаточно сумасшедшие.

Джон вертел головой, не понимая, что за абсурдный разговор он слышит. Остальные были в не меньшем недоумении.

— В таком случае окружающим придется терпеть мои причуды, — сказала девушка.

— Но я-то их терпеть не собираюсь, — сказал Бьерн. — У нас тут серьезное дело, а вы, зная ваш характер, все развалите до основания.

— Разве то, чем занимаетесь вы, еще можно развалить? Простите, мистер… — повернулась Диана к Джону.

— Батлер. Джон Батлер, — представился Джон.

— И вы терпите этого разгильдяя, мистер Батлер?

— Но я… Мы с Бьерном…

— Что, вы хотите сказать, что вы с этим олухом друзья?

— Да, мы с ним…

— В таком случае я сначала поцелую вас, а потом уже этого увальня.

И Диана, не дав опомниться Джону, чмокнула его в щеку.

— Ну, а теперь ты иди сюда! — приказала она Бьерну.

— Нет-нет, все! Ты на моих глазах целуешься с посторонними мужчинами, а я что, должен это спокойно сносить? Да по законам шариата тебя нужно побить камнями!

— Ну скажите, мистер Батлер, разве можно любить этого шведа-француза-англичанина-немца-бельгийца да еще в придачу араба?

Диана обняла Бьерна. Тот был на седьмом небе от счастья. Конечно, в первую очередь потому, что приехала его невеста, о которой он, кстати, ничего не говорил Джону, а во-вторых, потому что ему опять удалось всех разыграть.

— Все, хватит вам киснуть в этой пыли, — сказала Диана вечером, когда съемки закончились, — мы поедем в город в хороший ресторан.

— В ресторан? — переспросил Джон. — А вы уверены, что в этих краях знают такое слово?

— В этих краях знают все, — твердо заявила девушка.

Она посадила друзей в автомобиль и повезла к городу.

— Что-то я не припомню ни одного ресторана, — сказал Джон, но вид Дианы был настолько убедителен, что он решил довериться ей.

Бьерн ни на минуту не прекращал пикироваться со своей невестой. Надо сказать, они делали это весело и легко. Так, Бьерн высмеял внешний вид Дианы и ее автомобиль. Она — его внешний вид и их лагерь. Он — ее сентиментальность, которая заставила девушку добираться к нему за тридевять земель. Она — его сентиментальность, которая заставила Бьерна вообще вспомнить о невесте, когда вокруг столько восточных красавиц.

Тут уже в разговор вмешался Джон:

— Насчет этого вы можете быть абсолютно спокойны, мисс, ни одной восточной красавицы мы не увидели.

— Я?! Спокойна?! Да могу ли я оставаться спокойной, если мой жених так бестолков, что не нашел ни одной интересной девушки во всей Османской империи?! Или он стал слишком привередлив, а стало быть, побрезгует и мной, или он потерял мужскую привлекательность, стало быть, им побрезгую я!

Иерусалим они проехали, поднимая тучи пыли и пугая жителей, и снова оказались среди равнины.

— Мы случайно не в Лондон едем? — спросил Бьерн.

— Нет, но оттуда рукой подать, — серьезно ответила Диана.

Действительно, ехать пришлось около часа. Бьерн уж дал волю своей иронии, дескать, ему придется поесть за двоих, потому что за обратную дорогу он проголодается. И не поступить ли им, как поступают разумные люди, когда проголодаются, взять и лечь спать прямо здесь?

Но вскоре показались огоньки, и Бьерн спросил:

— Подъезжаем? А где оркестр и комиссия по встрече?

— Все будет, дорогой, все будет.

Джон решил, что Диана опять пошутила, но вдруг услышал звуки духового оркестра, грянувшего английский военный марш.

— Я больше люблю немецкие марши, — сказал Бьерн, словно его каждый день встречают с музыкой.

Чудеса не кончались.

Английский военный оркестр стоял у обочины дороги и играл именно для них. Капельмейстер взмахнул жезлом, и оркестр, сверкая медными трубами, грянул вдруг «Дудль янки». Джон решил, что просто ослышался.

Автомобиль остановился, но Диана не собиралась выходить. Она встала и помахала солдатам рукой. А они прокричали:

— Гип-гип ура! Ура! Ура!

По ковровой дорожке, печатая шаг, к автомобилю подошел офицер и отдал Диане рапорт. А несколько солдат принесли букеты цветов.

— Бьерн, она что, из королевской семьи? — нашел единственное объяснение происходящему Джон.

— Ага, — ответил швед. — Оттуда.

Диану, Джона и Бьерна проводили в большой каменный дом, где их встретили несколько дам и военных в довольно высоких чинах. Джон почувствовал себя неловко в своем пыльном костюме, а Бьерн был, словно рыба в воде.

— Нам надо бы помыться с дороги, — сказал он Диане.

— Да-да, конечно, не сяду же я с тобой за стол, когда ты в таком виде. — Надо сказать, что и у нее вид был не самый нарядный.

Джона и Бьерна проводили наверх, выдали полотенца и халаты и показали, где находится ванная комната.

Да, такого блаженства Джон не испытывал уже месяц, хотя ему казалось, что вечность. Вода была горячей, чистой, пресной. Мыло мылилось, мочалка сдирала накопившуюся грязь. Ведь в лагере они могли только обтереться водой — ее постоянно не хватало даже для питья и приготовления пищи.

Через час, освеженные, почищенные и благоухающие, они снова спустились в гостиную. К этому времени гостей прибавилось, а с их появлением все тотчас же двинулись к столу, который по периметру был накрыт в столовой.

Военный оркестр теперь был на балкончике и негромко наигрывал вальсы.

— Ну и как объяснить все это? — спросил Джон у Дианы.

— Просто мой отец…

— Но оркестр играл «Дудль янки», и этого не мог сделать ваш отец. Ведь он, насколько понимаю, в Лондоне.

— А это уже сделала я. Вам было приятно?

— Мне было грустно. Я так давно не был дома.

— Кстати, здесь ваш соотечественник. И снова кстати, он вас знает.

— Кто же?

— Ах, у меня дурная память на имена. Я и Бьерна-то запомнила только с десятой встречи.

— С одиннадцатой, — поправил тот. — До этого она называла меня, поверишь ли, Самуэлем, как отца.

— Но это единственное мужское имя, которое я знала с детства и не боялась забыть, — сказала Диана. — А, кстати, вот и ваш соотечественник, Джон.

Джон обернулся, и улыбка сошла с его лица. Перед ним стоял, улыбаясь и протягивая руку, молодой Янг.

Джон, который машинально тоже протянул руку для пожатия, отдернул ее, словно обжегся.

На мгновение Янг растерялся, его голубые глаза сузились, блеснув металлом.

Это секундное замешательство заметил Бьерн и выручил Джона, сказав:

— Пойдем к столу, Бат, есть хочется.

Джон резко отвернулся от Янга и пошел за Бьерном и Дианой к столу.

— Потом, — шепотом сказал ему Бьерн, — потом все расскажешь.

У Джона все дрожало внутри, словно он готовился к драке. Он даже с трудом держал в руках вилку и нож. В ту сторону, где сидел Янг, Джон не мог заставить себя посмотреть. Но чувствовал, что Янг тоже не в самом спокойном расположении духа. Ведь он не знал, почему Джон вдруг не захотел поздороваться с ним. Что творилось в его голове, оставалось только догадываться.

А Диана вообще не заметила инцидента. Она была блистательна, улыбчива, остроумна, обворожительна.

Из доходивших до сознания разговоров Джон понял, что они в доме командующего британской военной миссией. Что Диану здесь ждали, ведь ее отец действительно приближенный к королевскому двору, более того, курирующий именно королевские вооруженные силы.

Впрочем, Джон не увидел особого подобострастия по отношению к Диане, а скорее дружеское расположение.

Ужин был великолепен. Помимо традиционных английских блюд, здесь были и экзотические, которыми особо гордились хозяева. Узнав, что Джон и Бьерн снимают кино, хозяева и гости засыпали их вопросами, на которые приходилось отвечать Бьерну. Джон по-прежнему был мрачен и молчалив.

— Что вы, сэр, — говорил Бьерн, отвечая хозяину, — десятая муза — дочь остальных девяти. Она еще маленькое дитя, но знаете сами, как люди относятся к малышам. Они с ними сюсюкают, играют, сажают, извините, на горшок, но не воспринимают всерьез, пока малышка вдруг не выкинет какой-нибудь фортель. Наша девчушка уже слезла с горшка. Теперь ждите от нее фортеля.

Джон не выдержал и краем глаза взглянул в ту сторону, где сидел Янг.

Место было пустым. Джон решил, что Янг пересел, но, оглядев весь стол, не нашел его.

Только после этого он почувствовал вкус еды и вина. Дрожь его прекратилась, и он даже смог отвечать на вопросы хозяев.

Потом начались танцы. Янг так и не появился больше в столовой. Джон прошел по дому, но и в других комнатах Янга не было.

«Ну и слава Богу, — подумал Джон. — Чего-то этот негодяй все-таки испугался».

Настроение у него заметно улучшилось, и он даже пригласил на вальс Диану, которая, впрочем, отказалась, извинившись за то, что просто не умеет танцевать вальс.

— В это трудно поверить, — сказал Джон. — Мне всегда казалось, что юных леди в знатных домах обязательно учат танцам.

— Обязательно, — сказала Диана. — Все дело в том, кто учитель. Мой учитель учил меня целоваться.

— Я правильно догадался? — спросил Джон. — Это был Бьерн?

— Да, это был он. Потом оказалось, что он не отличает менуэта от польки. Впрочем, меня это не волновало.

— Ну что ж, это очень на него похоже.

— Что это похоже и на кого? — услышав конец разговора, подошел Бьерн.

— Все на все похоже в этом мире, — сказала Диана.

— Эту глубокую мысль я запомню навсегда, — сказал Бьерн. — Тем более что это наверняка твоя первая мысль в жизни.

— Молодежь не скучает среди нас, стариков? — подошел к ним хозяин дома. — Мы так отстали от жизни в этом краю, что выглядим, наверное, безнадежными консерваторами?

— Нет-нет, — сказал Джон. — Это мы отстали от жизни.

— Да, здесь это немудрено. Дикий край, дикий народ, дикая природа. Но, черт возьми, прекрасно все равно!

— И часто у вас бывают такие приемы? — спросил Джон, подбираясь к тому, что интересовало его на самом деле.

— Нет. Редко. К великому сожалению моей супруги.

— Но я вижу, у вас нередко бывают гости.

— Вы имеете в виду мистера Янга? Нет, он тоже редкий гость. Да и гостем его трудно назвать. Он скорее по делу. Интересуется организацией нашей миссии.

— Он военный?

— Нет, сэр, он прибыл к нам по просьбе конгресса Америки. И я этим горжусь. Нам есть что показать.

Молодой Янг интересуется организацией военной миссии. Это было неожиданно и непонятно для Джона.

— Вы собираетесь сегодня же возвращаться в Иерусалим? — спросил хозяин.

— Да, сэр, к сожалению, нам придется покинуть вас. Завтра с самого утра у нас работа.

— Хотелось бы посмотреть, что это за работа такая загадочная?

— Милости прошу, сэр. Мы пробудем здесь еще две недели.

— Обязательно воспользуюсь вашим приглашением. А сегодня я пошлю с вами конвой. Ночью по этим местам пробираться небезопасно. Кстати, не вы были на том корабле, который привез оружие? — вдруг вспомнил хозяин.

— К сожалению, мы, сэр. Я так толком и не понял, что там произошло. Какие-то поддельные документы?

— Нет, документы были в полном порядке. Они были настоящие. Только местная армия состоит из нескольких враждующих группировок. Просто одна из них оказалась проворнее остальных. Вам еще повезло…

— Вот здесь мне трудно с вами согласиться, сэр, — сказал Джон. — Убили капитана. Да и наши жизни были под угрозой…

— Я знаю. Но куда хуже дело обстояло бы, если б к кораблю одновременно приехали две группировки. Началась бы такая бойня! — улыбнулся хозяин.

— Вы так легко об этом говорите?

— Я — солдат, сэр, — самодовольно улыбнулся хозяин.

— Да-да… Простите, но нам, очевидно, пора уже ехать, — заторопился Джон. — Благодарю вас за гостеприимство.

— Ну что ж, очень жаль. Я отдам распоряжения.

Хозяин ушел, а Джон сказал Бьерну:

— Все, поехали отсюда.

— Нет-нет, — сказала Диана, — никуда вы не поедете! Я еще не показала вам восточных красавиц.

— С меня достаточно и восточных красавцев, — сказал Джон мрачно. — Благодарю вас, мисс, вечер был познавательный.

— Я поеду с вами, — сказала Диана.

— Не надо! Только вот этого не надо, — засмеялся Бьерн. — Мне твоя жизнь дорога как память.

— Хорошо, я приеду завтра.

— Не стоит, очень уж дальняя дорога.

— Мне не привыкать.

— Завтра я буду очень занят.

— Ты не хочешь меня видеть?

— Твой образ всегда в моем сердце.

Джон с удивлением смотрел на Бьерна. За легким тоном угадывалось желание обидеть девушку, оттолкнуть ее.

— Он шутит, — сказал Джон. — Он просто устал и так неловко шутит. Конечно, приезжайте к нам, когда захотите.

— Я не просил тебя, Бат, быть моим адвокатом, — вдруг грубо оборвал его Бьерн. — Если мне понадобится, я найму себе настоящего.

У Дианы задрожали губы. Оказывается, она умела не только смеяться.

— Ты не хочешь меня видеть? — снова спросила она.

— Не сейчас, — ответил Бьерн. — Прости, нам пора. Спасибо за ужин.

Действительно, к ним приближался хозяин, показывая жестами, что они могут ехать.

Бьерн первым пошел к выходу.

— Простите его, мисс, — сказал Джон, не зная, как утешить девушку. — Он просто…

— Он просто не хочет меня видеть. Прощайте, Джон.

Диана подала Джону руку, и тот пожал ее.

Обратно ехали в кэбе, запряженном четверкой упитанных и резвых коней. Шесть всадников сопровождали экипаж, держа винтовки на коленях. Сзади шли два военных фургона.

Бьерн сразу же забился в угол, закрыл глаза и сказал:

— Прошу меня не тревожить, я сплю.

Джону оставалось всю дорогу мучиться вопросами и не находить ответа.

На этот раз путь занял куда больше времени, поэтому, когда приехали в лагерь, уже светало.

Офицера, который командовал сопровождением, Джон пригласил в свою палатку и предложил чаю.

— Это недолго, у меня примус. Я сейчас согрею воду.

— Благодарю, сэр, — гаркнул офицер. — Если вы позволите, я отдам распоряжения и вернусь.

— Да, конечно.

У Джона слипались глаза, но он заставлял себя не уснуть на ходу.

Офицер вышел и через минуту вернулся. Вода уже закипала.

— Присаживайтесь, прошу вас, — сказал Джон. — Сейчас все будет готово.

— Благодарю, сэр, — снова гаркнул офицер и сел.

И тут Джон услышал какие-то странные звуки.

Он выглянул в окошко и увидел, что солдаты разбирают фургоны и деловито устанавливают большие, просторные и крепкие палатки. Другие копали яму, собираясь ставить в нее огромный бак.

— Простите, это?.. Вы что, собираетесь и свой лагерь разбить здесь? — спросил Джон офицера.

— Никак нет, сэр! Это предназначается вам! За два часа, уверен, мы закончим работу.

— Это очень любезно с вашей стороны, но мы, уверен, не просили…

— Это приказ, сэр.

— Для нас?

— Для нас, сэр.

Разбуженные активным строительством, из своих палаток стали выходить сонные артисты, рабочие, костюмеры.

Действительно, устанавливаемые солдатами жилища были куда надежнее и комфортабельнее, чем те, которыми пользовались кинематографисты.

Кое-кто стал помогать солдатам. Женщины готовили завтрак. И уже скоро все вместе уселись вокруг костров.

Солдаты чувствовали себя на верху блаженства, потому что вокруг них было много красивых и внимательных женщин. Особым успехом пользовалась, конечно, красотка, которую Джон подобрал на набережной Сены.

Только одного человека Джон не увидел — Бьерна.

Солдаты уехали, пообещав обязательно вернуться, чтобы завершить работу.

Съемки в тот день начались позже обычного. Бьерн так и не появился на площадке. Когда Джон послал за ним, посыльный вернулся с известием, что художник совершенно пьян и не может даже встать.

Джону пришлось распоряжаться одному.

А вечером он пришел к другу и сказал:

— Это твое дело — грубить мне. Ты можешь перестать называть меня своим другом. Но на съемочную площадку будь любезен являться.

— Хорошо, мистер Батлер, я буду являться на съемочную площадку, — ответил Бьерн нетвердо. — Еще какие будут распоряжения?

— Никаких. Просто я не заслужил такого отношения. Мне жаль, что ты оказался обыкновенным. Мне очень жаль.

Джон вышел из палатки.

Он так устал за эти дни, что даже обижаться по-настоящему у него не было сил.

Съемки шли только благодаря почти героическим усилиям. Жара, пыль, духота, мухи — это были по сравнению с остальным маленькие досадные мелочи.

Все валилось из рук, все шло наперекосяк. У Джона уже появился суеверный страх перед съемкой. Если он назначал на завтра сцену ловли рыбы, то оказывалось, что на озере ветер и волны, запросто переворачивающие лодки. Если он хотел снимать исцеление прокаженных, то наступала такая жара, что грим, изображающий язвы проказы, стекал с тел актеров, как вода. Если собирался снимать беседу Христа с учениками, то солнце, наоборот, скрывалось за тучами и ветер поднимал тучи пыли…

Новая камера постоянно отказывала. Она то вдруг останавливалась как раз посреди съемки, то начинала рвать пленку, то вдруг мотор ее начинал так бешено крутиться, что казалось, сейчас пойдет в разнос. Тома ночи напролет сидел над ней, чистил, ремонтировал, но назавтра происходило то же самое.

Скоро начали пропадать костюмы и реквизит. Нет, их никто не крал. Просто в нужный момент оказывалось, что костюм Понтия Пилата исчез. Перерывался весь лагерь, все вещи, включая личные. Костюма не было. Он находился только на следующий день, когда снималась уже другая сцена. Один раз пропал ящик с копьями для римской стражи. Это было вообще какое-то наваждение. Огромный ящик, который был виден отовсюду и всегда, пропал как раз в тот день, когда снималась сцена несения креста на Голгофу. И тоже нашелся на следующий день.

Но самыми тяжелыми оказались съемки актеров и «актеров». Если профессионалы все-таки работали в полную силу, то собранные Джоном клошары в самые ответственные минуты выходили вдруг из повиновения. То кто-нибудь из них напивался до бесчувствия, то вдруг ни с того ни с сего начинал спорить с Джоном о каком-то пустяке, бросал все и уходил с площадки. То в один из дней они все вдруг решили, что им мало платят, и устроили забастовку. Начался настоящий скандал. Оказалось, что им платят ничуть не меньше, чем профессионалам. Тогда возмутились профессионалы. Почему, дескать, им платят столько же, сколько этим, с улицы?! Тео метался между теми и другими, что-то обещал, грозил, уговаривал… Но и это было еще не все. И актеры и «актеры» совершенно не понимали, чего от них хочет Джон. Они кривлялись, переигрывали, принимали «трагические» позы, чуть ли не рвали на себе волосы, а Джон просил их как раз об обратном. Они не могли его понять. И здесь труднее оказалось работать с профессионалами. У тех уже были свои любимые штампы, и при каждом удобном случае они извлекали их из своего актерского багажа на свет Божий.

С некоторых пор возле съемочной площадки снова стали появляться всадники, и снова с явно недружескими намерениями. Когда Бьерн снова отправился к аятолле, тот заломил такую цену за спокойствие, что Тео только за голову схватился, когда узнал об этом.

Бюджет трещал по швам. Люди начинали болеть от грязи и жары…

Но самое страшное было то, что Джон, хотя он и не видел отснятого, чувствовал, что фильм не получается. Ни разу он не был доволен тем, как прошла сцена. Разве что только тогда, когда собралась массовка.

И вот теперь — Бьерн.

«Нет, — подумал тогда Джон, — кардинал говорил не о событии в порту. Он имел в виду все то, что происходит сейчас. Но это так легко сказать — не отчаивайтесь! Ведь тут речь идет о таких важных вещах, может быть, о самых главных в жизни».

Бьерн пришел к Джону ночью. Вошел в палатку и молча уселся на кровати.

Джон не спал. Он вообще мало спал последнее время. Словно жил на каком-то заводе, который двигает его руки и ноги, шевелит мозги, но который вот-вот кончится.

— Ну, рассказывай про этого белокурого красавчика, — наконец произнес Бьерн.

Джон молчал.

— Ты его знаешь? Он негодяй? Да?

Джон не ответил.

— Я видел, как тебе хотелось двинуть ему в челюсть. Зря ты сдержался. Вот была бы потеха. Правда? Ну, чего молчишь?

Джон опять ничего не сказал.

— Я очень люблю ее, Бат, — тихо произнес Бьерн. — Знаешь, я люблю ее ничуть не меньше, чем тебя. Но по-другому, конечно. Боже, что я вытворял, чтобы увидеться с ней! Учитель танцев — это еще цветочки! Я ведь был в их доме и полотером, и страховым агентом, и коммивояжером. Я устраивал засады, я охотился… Это целая романтическая история, Бат. Я думал так, как увижусь, сразу скажу, что люблю. Если откажет — застрелюсь. У меня и пистолет был на этот случай. Я уже готовился к смерти всерьез. Но она вдруг сказала — да. И — понеслось.

— Мне ведь надо молчать, да? Тебе вздумалось поизливать душу, теперь я гожусь? — сказал Джон.

— Да не будь занудой. Ну ладно, извини.

— Извинил. Продолжай.

— Отбил охоту! На чем я остановился?

— Понеслось, — напомнил Джон.

— Вот именно. Понеслось. Это ты очень хорошо сказал, Бат, именно понеслось.

— Это ты сказал.

— Правда? Ну тоже — ничего. И вот так понеслось, Бат, что я забыл все на свете. Что она со мной вытворяла, Бат! Она сводила меня с ума, потом приводила в чувство, чтобы снова свести с ума, чтобы снова привести в чувство… Я забросил живопись, я отказался от работы в трех театрах, о которых мечтал, я перестал читать книги, Бат, я превратился в такого сладенького, добренького, миленького, влюбленненького усипусечку. Цветочки, альбомчики, открыточки, прогулочки, записочки, бантики, платочки, поцелуйчики… В какой-то момент я понял, что меня вырвет. И я решил ей сказать «прощай».

— Грубовато получилось, — сказал Джон. — По-солдатски.

— Нет, милый. У меня ничего не получилось, потому что это она сказала мне «прощай». А я даже не успел открыть рта. И все понеслось снова. Оказалось, что ей самой все это противно до чертиков. И теперь понеслось совсем иначе — я стал нигилистом, циником, ифан терибль, ниспровергатель, грубиян. Выставки, симфонии, богемные вечера, водка, сигары, автомобильные гонки, бокс. В какой-то момент я понял, что теперь-то уж меня точно вырвет. И я решил просто исчезнуть. Когда мы встретились в Италии, я там просто отмокал. Понимаешь, как ты вовремя мне попался? Не будь тебя, я бы снова примчался к ней. И понеслось бы.

— Но ты мне никогда ничего не рассказывал.

— Да и ты про себя не слишком откровенничал, судя по вчерашней встрече.

— Это отдельный разговор.

— А я потому ничего не рассказывал, что считал — этого уже нет. Ошибка. Есть. Моя ошибка. Перед самым отъездом я ей написал.

— Понятно.

— Ничего не понятно. Я ей написал, что больше не связан с ней никакими обязательствами, что она свободна и я свободен. Бат, я каждый день ждал ее, хотя был уверен, что она не появится. А она появилась.

— Бьерн, ваши отношения можно было решить как-то иначе… Не знаю, мне показалось все это очень картинным, ненастоящим. Ты говорил с ней в последнюю минуту с таким надрывом, что и глухому было бы понятно, ах как ты ужасно мучаешься. Ты отрываешь от собственного сердца…

— Правда? Но, в конце концов, это на самом деле так.

— И она приедет, уверяю тебя.

— Она уже приехала. Она у меня в палатке.

Джон даже приподнялся с подушки.

— Я не слышал.

— Она примчалась на лошади. Говорит, автомобиль приносит ей несчастье. Она там сейчас одна, она ждет пока мы помиримся с тобой.

— Мы помирились, можешь идти к ней.

— Нет, мы пойдем вместе. Она мне не поверит. Поднимайся, Бат, выручай.

— Выручать?

— Ну да. Я же сделал ей предложение. Как только вернемся в Европу, мы поженимся. Если я не приведу тебя, она мне откажет.

— Ну, ребята, с вами не соскучишься!

— А я что говорю?!

Диана сидела при свете лампы и читала сценарий.

— Привет, Джон, — сказала она как ни в чем не бывало. — А что, так и было на самом деле? — кивнула она на сценарий.

— Диана, я тебя заставлю читать настоящие книги! — вскричал Бьерн.

— Это Библию, что ли?

— Бат, давай ее отшлепаем? — Бьерн взялся за свой кожаный пояс.

— Фи, Бьерн, ты грубиян. Кожаным ремнем! Женщину! Нет чтобы просто рукой.

— Ну, я вижу, вам весело и хорошо. Мы с Бьерном помирились. Я пойду спать, — сказал Джон.

— Подожди, Джон. Куда ты? У нас сегодня помолвка. Неужели ты не выпьешь с нами шампанского? — сказала Диана.

— Хотите, я вам кое-что скажу? — вдруг серьезно спросил Джон и сел на табуретку. — Только, пожалуйста, не перебивайте меня. У меня была девушка. Она и сейчас есть, я уверен. Мы очень любим друг друга.

— А! Я знаю! Мария! — сказал Бьерн.

— Да, только не перебивай. Понимаете, мы очень хотели с ней быть вместе. Но нас вот так взяли, как котят, и швырнули в разные стороны. И теперь я не могу ее найти, а она не может найти меня. Она бедная девушка. Собственно, это неважно. Важно то, что и она, и я отдали бы многое, чтобы сейчас оказаться рядом. А когда я смотрю на вас, мне все время хочется закричать — что вы делаете?! Если вы любите друг друга, так будьте вместе. Что вы все играете в какие-то прятки?! Что вы все испытываете? Что хотите доказать?! Да как вам не стыдно?! Вы знаете, что я ненавижу вас за это?! Вы мне противны со своим снобизмом!

Диана слушала Джона, чуть приоткрыв рот. Растерянная улыбка не сходила с губ Бьерна.

— Нет, вам нельзя жениться. Вам надо бежать подальше друг от друга. Вы же измучаете себя! Вы измучаете всех. Вы станете сами себе противны, и слово «любовь», которое для вас и сейчас-то мало что значит, вообще станет синонимом ругательства. Спокойной ночи.

Джон встал и вышел из палатки.

И только здесь, под чистым небом, почти под таким же, как там, в Джорджии, той ночью, когда он бежал из дому, Джон рукавом вытер глаза, которые почему-то были полны слез.

«У меня ничего не получается в жизни, — сказал Джон самому себе. — И я не могу не отчаиваться! Слышите, кардинал, слышите, вы, мрачный пророк, я отчаялся!»

…Съемки закончились через две недели.

Через месяц группа вернулась в Париж.

А еще через три дня Джон узнал, что вся снятая пленка оказалась пустой.

На ней не осталось ни одного кадра. Сплошное черное поле. Только на мгновение мелькает толпа людей и поднимающаяся тень распятия.

Новый сезон театр должен был открыть новой постановкой, но Бо так и не решил, на чем остановиться. История Жанны Д’Арк в какой-то момент показалась ему недостаточно динамичной. Он стал переделывать пьесу, но неудовлетворение не пропадало, а нарастало. Вся история Орлеанской Девы, при всей ее героичности и обнаженности страстей, была уж больно романтичной. И совсем не отвечала на те вопросы, которые мучили Бо.

После альпийской трагедии все пьесы, все сюжеты казались ему мелкими и обыденными. Потрясение, пережитое в Швейцарии, заслоняло все.

В конце концов Бо бросил Жанну Д’Арк. И ничуть не жалел об этом.

Он стал переворачивать целые пласты драматургии в надежде найти хоть что-нибудь созвучное его настроению. Но, прочитав две-три первые страницы, отбрасывал пьесу, хватался за другую, чтобы и ее, не дочитав, отбросить.

К нему потянулись вереницей молодые, никому не известные авторы. Они несли целые кипы рукописей, трудночитаемых, неряшливых, с разрозненными листами или, наоборот, аккуратные, отпечатанные на машинке, с гладкой бумагой и отсутствием ошибок. В них попадалась пара диалогов, написанных живым языком. Но на этом все достоинства пьес заканчивались.

Бо мрачно бродил по библиотекам, останавливаясь у полок с беллетристикой, вдруг хватал с полки книгу и начинал ее бешено листать. Он стал теперь просматривать романы и повести. Но и здесь его ждало полное разочарование.

Но на этом неудачи Бо не заканчивались.

Налоговая инспекция вдруг стала проверять счета театра и нашла в них какие-то огрехи. Правительству Америки казалось, что театр заработал слишком много денег в Европе и не хочет делиться. Бо, как директор театра, должен был еще заниматься и этим. Тоскливые чиновники управления дотошно просматривали все бумажки по многу раз, обращались к нему по всяким пустякам, дергали его своими дурацкими вопросами — откуда, куда, сколько, зачем, почему?

Бо с трудом держал себя в руках. Каждый раз, когда в его кабинет, скромно постучав в дверь, заходил чиновник управления в своих сатиновых нарукавниках, у Бо было желание разбить о его голову графин, но только спрашивал:

— Не желаете ли водички?

Самое главное — Бо понимал, что вся эта инспекция неспроста. Владельцы других театров только диву давались. Даже крепкие бродвейские театры никогда не подвергались столь иезуитской пытке. Кое-кто намекал, что все это расистские происки. Но Бо от этого не становилось легче.

Но, пожалуй, главная беда была дома.

Когда Бо и Уитни вернулись в Нью-Йорк, бывший муж Уитни вдруг объявил, что не собирается отдавать ей детей. Он это сделал не сам, он прислал адвоката, который, ссылаясь на какой-то законодательный акт, утверждал, что Сол имеет полное право не возвращать детей их матери, поскольку она своим моральным обликом не может служить примером для малышей.

К сожалению, а может быть, к счастью, Бо в этот момент не было дома. Он бы размазал крючкотвора по стене.

Когда он вернулся, Уитни была вся в слезах и ему с трудом удалось добиться от нее путного слова.

Недолго думая, Бо позвонил Солу.

— Хорошо, — сказал он. — Ты достаточно наказал Уитни, ты заставил ее плакать целый день. Она может так прорыдать еще неделю, если тебе так нужно, но потом верни детей матери.

— Когда она тайком ушла из дому, она не плакала, — сказал Сол. — Что же это сейчас у нее проснулись материнские чувства?

— Боюсь, ты не совсем прав, Сол. Не мужское это дело судить о материнских чувствах. Наше дело быть опорой и поддержкой. Мы же не женщины, нам не пристало затевать мелкие интрижки.

— А ты ошибаешься, Бо, если считаешь, что все в твоей жизни будет являться тебе на золотом подносе. За все надо платить. Мне, наверное, не стоит объяснять, за что должна платить Уитни.

— Почему же, объясни.

— Без особого удовольствия, но — пожалуйста. Она будет плохим примером для детей. Ее моральный облик не соответствует элементарным представлениям о материнстве…

— Что ты несешь, Сол? — перебил его Бо. — Откуда у тебя эти казенные словеса? Ты что, читаешь по бумажке?

Некоторое время на том конце провода молчали, и Бо понял, что про бумажку он скорее всего угадал.

— Ну-ка, скажи своими словами, Сол, за что ты наказываешь женщину, с которой прожил несколько лет, с которой ты перестал здороваться с зеркалом и сморкаться в рукав. Ты начал читать книги, хотя в твоем деле это вовсе не нужно. Я видел у тебя махровый халат, Сол. Ведь это Уитни тебе его купила. Ты же всегда думал, что это просто пальто! Слушай, она сделала человека из тебя! Неужели ты сомневаешься, что она вырастит ваших детей? Перестань, Сол, я вовсе не хочу тебя обидеть, но ты ведь поешь под чью-то толстую дудку! Тебе еще не надоело петь чужую музыку? За всю жизнь не надоело?

Сол молчал.

— Слушай меня внимательно — сейчас я приеду к тебе, мы выпьем с тобой по стаканчику виски, ты набьешь мне морду, и я увезу малышей к матери. Ты меня понял, Сол? Если хочешь, я привезу с собой то письмо, которое ты прислал в Европу. Потому что для меня ты всегда был и остаешься благородным человеком.

— Нет, Бо. Я не отдам детей, — сказал Сол, и Бо показалось, что человек этот плачет.

— Хорошо. Скажи мне тогда, кто тебе посоветовал эту глупость?

— Никто мне ничего не советовал.

— Если твой паршивый адвокат, то пусть лучше займется побыстрее собственной защитой. Я намереваюсь проломить ему башку.

— Я это решил сам.

— Брось, Сол, ты никогда не додумался бы до такой подлости.

— Это не подлость, а эта, как ее… вонздмензие…

— Возмездие, ты хочешь сказать? Возмездие, дурачок. Запомни хорошенько, у тебя плохие учителя.

Бо бросил трубку так, что она чудом не развалилась.

Уитни слушала весь их разговор.

— Ничего, — сказал Бо. — Мы просто украдем их, когда они пойдут в школу. Пусть попробуют потом отобрать.

— Нет, Бо. Я не хочу так. Лучше я потеряю их навсегда, чем втяну их в грязную историю.

— Ты не потеряешь их.

Бо в тот же вечер связался со своим адвокатом и изложил суть дела.

— Неужели есть такой дурацкий закон? — спросил Бо.

— Да, есть такой законодательный акт. В случае невыполнения матерью своих обязанностей она лишается материнских прав.

— Что значит — «невыполнение»?

— Это трактуется очень широко, Бо. К сожалению, ваш случай подпадает под возможную трактовку. Уитни ушла из дома к другому мужчине, этим она нарушила свой материнский долг.

— Стало быть, если бы она не ушла, а просто погуливала на стороне…

— Это в трактовку не входит. Жена не разрушает семью.

— Мило. И что же делать?

— Судиться, Бо, что же еще? Я берусь за это дело. Тут есть где разгуляться.

— Слушай, ты говоришь так, словно я тебя приглашаю на разбой.

— Бо, милый, суд — сплошной разбой. Но будь спокоен, я опытный разбойник. Мы вернем матери детей.

— Слушай, меня от тебя иногда просто тошнит.

— Меня и самого от себя тошнит. Зато я не толстею.

Словом, был подан иск, и судебное колесо завертелось.

Но еще до того как началось слушание дела, Бо уговорил-таки Уитни съездить в школу и хотя бы повидаться с детьми. Он в глубине души надеялся, что Уитни просто возьмет малышей за руку и уведет за собой, никто не посмеет ее остановить.

Они приехали к школе за десять минут до окончания уроков. Бо не выпускал Уитни из автомобиля, пока из школы не стали выходить малыши. Это была школа для черных детей. Бо впервые видел такое количество огромных глазенок и курчавых черных волос. И еще он подумал, что никогда бы не узнал малышей Уитни в таком количестве негритят.

Но Уитни узнала.

Она выскочила из машины и бросилась в толпу школьников. А еще через мгновение прижимала к себе мальчика и девочку, которые обнимали и целовали ее.

Что она им говорила, Бо не слышал. Школьники так галдели, что вообще ничего не было слышно.

Бо не стал подходить к Уитни. Он наблюдал издали, с другой стороны улицы. Он увидел, как Уитни поправляет девочке бантик, мальчику воротник, как она смеется и плачет, как кружит детей на руках, как счастливы малыши…

«Чего она тянет? — думал Бо. — Ей надо вести детей к машине. Мы просто сядем и уедем».

Видно, до Уитни долетели его мысли, потому что она взяла детей за руки и направилась к автомобилю.

То, что произошло дальше, Бо вспоминал потом с горьким чувством досады. Ему надо было подойти сразу, ему сразу надо было увезти Уитни с малышами подальше от школы.

Из-за поворота вдруг вылетела машина и, сигналом распугивая детей, затормозила у самых ворот. Из машины выскочили два огромных детины, отшвырнули Уитни, схватили детей и запихнули в автомобиль.

В этот момент Бо уже мчался туда. В этот момент он уже забыл обо всем на свете. Он стал бы колотить в их толстые рожи с таким удовольствием и остервенением, что превратил бы их в отбивные.

Но он не успел.

Школьники, остановившиеся поглазеть на происходящее, мешали ему бежать. Не мог же Бо сбивать их с ног.

Машина снова загудела и умчалась.

Уитни отряхивала пальто. Она не плакала. Только уголок ее губ плотно сжался и опустился вниз.

Бо взял ее под руку и молча повел к машине.

— Прости меня, — сказал он, когда они вернулись домой. — Это была моя затея.

— Мы не будем с тобой счастливы, — тихо произнесла Уитни. — Счастье не построишь на горе.

Джон целыми днями простаивал на палубе, словно хотел первый увидеть землю, как когда-то моряки Колумба. Но на самом деле все обстояло наоборот. Джон хотел, чтобы Америка не показывалась как можно дольше. Чтобы пароход плыл и плыл себе по бескрайнему океану, а Джон целыми днями без особых мыслей смотрел бы на воду.

Да, читатель, в жизни даже очень молодых людей наступает такой момент, когда им кажется, что все уже позади, что они знают обо всем на свете, что прекрасно разбираются в людях, могут решить любую проблему, только к ним никто не прислушивается. Эта мировая печаль по поводу примитивности бытия посещает чаще всего человека лет в двадцать. Может быть, в этом возрасте люди и правы, может, действительно жизнь примитивна и становится понятной для нас еще в юные годы, а потом мы сами мудрствуем лукаво, простые, в общем-то, вещи стараемся усложнять, чтобы не было так скучно и однообразно жить на земле. Может быть, так. А может быть — нет.

Во всяком случае, Джон сейчас находился на самом пике этого разочарования и отчаяния. Жизнь обманула его слишком сильно. Бессмысленно, зло, подло.

В тот день, когда он узнал, что вся их титаническая работа с кровью и потом, работа на пределе возможностей, работа со святой и благородной целью оказалась убитой, сожженной, уничтоженной, Джон испугался одного — возненавидеть Бога.

Он не понимал, как Бог допустил это? Как позволил? Почему обманул?

Разве не Ему приносились все их жертвы, разве не во имя Его славы они пережили столько страшных дней и ночей? Почему же Он отвернулся от них? Что они делали не так? Чем прогневили Его?

Джон искал ответа и не находил его. Вернее, он находил ответ, но слишком страшный — Бога нет.

Может быть, в таких случаях другой человек напился бы, подрался, поскандалил бы, в конце концов. Может быть, и Джон так поступил бы в любом другом случае. Но этот ужасный обман лишил его каких бы то ни было сил. Он превратил Джона в безвольный кусок чего-то желеобразного и беспомощного. Джон часами сидел, отупело глядя в одну точку, и повторял:

— Этого не может быть… Этого не может быть…

Тео бросился с иском к фирме, поставившей некачественную пленку, но здесь оказалось, что фирма эта лопнула, ее владельцы скрылись, заключив еще несколько крупных контрактов и прихватив с собой приличную сумму. Скандал был не очень велик, потому что дело это было обычным.

Бьерн и Диана, поутешав Джона, уехали в Лондон. Они всерьез собирались жениться и ехали за благословением лорда Уинстона.

Вся группа сразу же занялась другими делами, какое-то время еще Тома приходил к Джону и молча просиживал у него час-другой, но потом и он пропал.

В своем оцепенении Джон пробыл почти месяц. Тео чуть не каждую неделю звонил ему и предлагал какой-то фильм, но Джон отказывался. Как-то Тео сообщил Джону, что его первый фильм вышел в прокат и даже с успехом идет по экранам всего мира. Джона и это не обрадовало.

В начале ноября ему позвонили из резиденции кардинала и просили его прибыть на следующей неделе.

Джон обрадовался такому приглашению. Так много вопросов хотел задать он прозорливому старику.

И снова приехала карета в сопровождении гвардейцев, но теперь Джон ехал в ней один.

Кардинал встретил Джона приветливо, усадил рядом и сказал:

— Мои клерки несколько часов сидели и смотрели вашу черную пленку. Они, знаете ли, не поверили, что все пропало. Я пытался их образумить, но они обязаны блюсти интересы церкви. Простите их, если можете. Да, кстати, они сказали, что один момент на пленке получился.

— Я знаю, — сказал Джон. — Очень короткий момент распятия Христа.

— Мне сказали, что у вас снимались мусульмане. Это правда?

— Да. Как раз этот момент и остался.

— И как они к этому отнеслись? У них очень строгая религия.

— А как нормальные люди отнесутся к казни невинного?

— Значит, вы им не говорили, о чем снимаете фильм?

— Нет, ваше святейшество.

— Забавно. Вы заставили молиться Иисусу Христу правоверных мусульман, — улыбнулся кардинал.

— Интересно, именно такие же слова сказал Бьерн сразу после съемок. Вы помните Бьерна Люрваля?

— Прекрасно помню. Как он? Где?

— Он уехал в Лондон. Собирается жениться.

— Замечательный человек.

— Да, — сказал Джон.

Кардинал какое-то время молчал и только исподлобья поглядывал на Джона.

— Вам, наверное, сейчас приходят в голову самые страшные мысли? — спросил он наконец.

— Да, ваше святейшество.

— Вы думаете о том, что вас предали, обманули, да?

— Да.

— Вам кажется это ужасным. Ведь вы затеяли доброе христианское дело. Во славу Господа нашего Иисуса Христа. А все обернулось такой трагедией. Наверное, так вы думаете или приблизительно так.

— Так, — сказал Джон.

— И вы ждете от меня каких-то объяснений. Например, почему я сказал вам — не отчаивайтесь? Что я за пророк такой?

— Да, я хотел у вас спросить и об этом, но…

— Что? Почему вы замолчали?

— Если честно, ваше святейшество, меня сейчас уже ничего не волнует. Я ничего не хочу знать. Мне даже не горько и не больно. У меня внутри пустота.

— Да, это отчаяние. Это великий грех, с которым человеку справиться труднее всего. Мне врачи часто говорят — не волнуйтесь, будьте спокойнее. Очень меня смешит этот совет. Он равносилен тому, чтобы встать у бушующего моря и заклинать — не волнуйся, успокойся.

Вспомнив эти слова кардинала сейчас, на палубе корабля, Джон ухмыльнулся и сказал волнам:

— Успокойтесь, не волнуйтесь…

— Под силу это было только Христу, — продолжал кардинал, — только он мог утихомиривать бурю. Но отчаяние можно утихомирить. Надо только понять, что привело к нему. Почему оно вообще стало жить в вас?

— Но это ясно, — сказал Джон. — Разве не отчаялись бы вы, узнав к концу жизни, что во Франции, скажем, не осталось ни одного верующего?

— О! Это сильное сравнение. Не во всем правомерное, но любое сравнение хромает. Да, я был бы потрясен, я был бы убит, возможно, я был бы на грани отчаяния. Но я бы спросил себя — почему так? Где ошибка? Не Его, моя? Может быть, мне не стоило заниматься пастырством, может быть, я прошел мимо какого-то более важного дела, решив, что оно суетно и недостойно моих великих устремлений?

— Значит, мне не нужно заниматься кино, — равнодушно сказал Джон.

— Может быть, — сказал кардинал. — Я не знаю. Это вам решать. Но в вашем случае, Джон, применима и другая формула — чем ближе к Богу, тем сильнее искушение.

Эта мысль на секунду заинтересовала Джона. Но только на секунду.

— Я вовсе не собираюсь вас утешать. Хотя мне этого очень хочется. Будь я менее верующим, я бы сказал, что это просто слепой случай, что все в жизни бывает, но я точно знаю, что здесь промысел Божий.

Кардинал снова помолчал.

— Я был в Иерусалиме. Это было давно. Я тогда был в силах совершить такое паломничество. Не знаю, как вы, но для меня эти места навсегда остались в ощущениях наполненными неиссякающей великой силой. Я уверен, что именно там по-прежнему творится история мира. Она непонятна нам, смертным, с первого взгляда, она иногда удивляет нас, даже пугает, но когда-нибудь мы поймем, что во всем, с нами происходящем, есть небесная мудрость. Отчаиваться можно только из-за того, что мы слепы.

— Значит, вы догадывались?

— Конечно. Никакой мистики тут нет. Помните, мы говорили с вами об отшельниках? Эти люди рассказывают удивительные вещи. Нечистый воздвигает перед ними горы золота, вполне осязаемого, настоящего, сулит им все наслаждения жизни, но и ранит их, подвергает болезням, гонениям, на них обрушивается столько, что хватило бы на сто жизней простого человека. Почему? Потому что они близки Богу.

— Но почему же Бог не защищает их? Почему он не защитил нас?

— Бог не только на небе — Он и в нас. Не изгоняйте Его из себя отчаянием.

Встреча с кардиналом если и охладила богоборческий пыл Джона, то не вывела его из уныния.

Помаявшись еще неделю, он собрал вещи и сел на пароход, идущий в Америку.

И вот теперь он стоял на палубе, глядя на воду, и ни о чем не думал. О своем возвращении он никого не предупредил. Он даже не задумывался над тем, куда пойдет в первую очередь, с кем увидится. Он даже толком и не знал, зачем плывет на родину. Поэтому он и мечтал о том, чтобы плавание не кончалось.

Но корабль точно по расписанию прибыл в порт. И Джон снова ступил на землю Америки.

Его никто не встречал, никто не махал ему рукой. И Джон подумал, что и отъезд его был таким же грустным.

До дома он добрался на конном трамвае, краем сознания удивляясь, что все вокруг говорят по-английски, а не по-французски.

«Ах да, ведь я в Нью-Йорке, — подумал он с каким-то даже удивлением. — Я в самой столице мира».

В доме было пусто, неуютно и холодно. Прямо в пальто Джон уселся в кресло и стал смотреть на пыльный стол, книги, телефон…

И телефон вдруг зазвонил.

Это было так неожиданно, что Джон даже вздрогнул.

«Наверное, ошибка, — подумал он. — Кто может звонить в пустой дом?»

Но тем не менее протянул руку и взял трубку.

— Ну, наконец! — услышал он. — Второй час звоню тебе! Прости, что не смог встретить. Сейчас приеду.

Это был Найт.

Джон понял это, только когда Найт уже бросил трубку.

Пришлось подниматься, снимать пальто, идти в подвал, приносить уголь и растапливать камин.

Джон еле успел это сделать, когда в дверь позвонили.

Честно говоря, Джон был рад Найту. Они не виделись почти год, им было что рассказать друг другу, и раньше Джон с нетерпением ожидал бы Найта. Но сейчас он ни о чем не хотел говорить, он просто был рад. Они обнялись.

— Как ты узнал? — спросил Джон.

— Да, милый, ты забыл, что такое репортерская профессия! Мы каждый день просматриваем списки пассажиров всех межконтинентальных рейсов. А вдруг прикатит какая-нибудь знаменитость. Видишь, мне повезло! Ну, давай сядем, и ты дашь мне интервью.

Найт кинул пальто на диван и, устроившись в кресле, раскрыл блокнот.

— Интервью?

Джон брал в своей жизни несколько интервью, но сам их никогда не давал.

— Конечно, ты же теперь знаменитость. Твой фильм смотрела вся Америка.

— Ну уж и вся?

— Нью-Йорк, по крайней мере. А Нью-Йорк, Джон, это и есть вся Америка. Итак, маэстро, расскажите немного о себе.

— Кончай, Найт. Я не собираюсь давать никакого интервью.

— Ну что ж, ты лишаешь меня куска хлеба, — сказал Найт, не особенно огорчившись, и сложил блокнот. — Я всегда знал, что у друзей лучше не просить интервью.

— Лучше расскажи ты мне. Твоя телеграмма… Я тогда не мог приехать… Что случилось?

— О, Джон, случилось многое. Тебя так не хватает здесь. Знаешь, я даже попросил знакомого священника, чтобы он помолился о твоем возвращении.

— Это не смешно, — сказал Джон, решив, что Найт намекает на съемки в Иерусалиме.

— Конечно, не смешно. А почему ты решил, что я собираюсь тебя развеселить? — удивился Найт. — Я говорил совершенно серьезно.

— Прости, я подумал, ты… В общем, неважно, что я подумал…

— Ну ладно, потом расскажешь, что ты подумал. А теперь я тебе расскажу. Послушай, — вдруг перебил себя же Найт. — Ты с дороги, устал, хочешь есть. Может, пойдем в ресторан? Здесь рядом открылся неплохой китайский ресторанчик.

— Я не голоден, я просто замерз, — сказал Джон. — Поэтому пойдем.

— Да, у тебя тут не жарко, — согласился Найт.

Они вышли из дому, прошли два квартала и действительно оказались перед китайским рестораном «Дракон».

Джон хотел уже войти, но Найт остановился и начал рассматривать что-то на тротуаре.

— Подожди, — сказал он. — Я сейчас.

Найт наклонился и поднял пару черных лакированных ботинок.

— Красивая вещь, — сказал он. — В Нью-Йорке попадаются иногда очень красивые вещи. Посмотри, как мастерски сделан каблук. Видишь эти тонкие латунные гвоздики? Они вбиты не как попало, тут какой-то рисунок. Представляешь, сапожник заранее знает, что никто и никогда не увидит этот рисунок, ему проще было бы наколотить гвоздей просто, чтобы только держали, а он пижонит. Нет, ты посмотри!

И Найт поднес ботинки к самому носу Джона. Действительно, гвоздики были набиты неким узором.

— А шов? Бат, это не шов, а песня прочности и надежности. Такой шов нельзя придумать, он должен присниться в чудном сне, преследовать человека всю жизнь, манить к себе, звать. Человек должен мучиться собственным несовершенством, пока не достигнет этого шва. А достигнув, передать секрет детям и завещать его, как величайшее наследие. Нет, ты специально посмотри на этот шов.

Джон снова посмотрел на ботинки. Шов действительно был крепким.

— Но вот вершина сапожного мастерства — язычок, — продолжал Найт. — Какой гений придумал это — сделать разносчик новостей и сплетен, интриг, наветов и поэзии безмолвным согревателем ноги? Сверху на такой язык ложится плотная сыромятная шнуровка. Как бы безмолвный не стал вольничать. Представляешь, идет человек, а его ноги болтают что-то о ваксе, сапожной щетке, с которыми у ботинок роковой роман, о пыли и грязи. Нет, этого нельзя представить, поэтому язык спрятан, зашнурован и молчалив. Но он хочет говорить. Он копит свои великие кожаные мудрости. Вот изящный язык. Он будет изъяснять пятистопным ямбом. Он будет философски рассуждать о вещах. Сапожник знал это, он выдумал для него эту форму женского локтя — чуть припухлую, тонковатую, хрупкую, изогнутую параболической орбитой…

— Что случилось, Найт? — спросил Джон.

— Что случилось, Бат? — спросил Найт. — Ты уже умер или вот-вот? Ты выглядишь погано, друг. Тебе сто два года! Зачем тебе жить так долго и так скучно? Кому ты нужен — молодой старичок? Это молодая страна, в ней ненавидят стариков. В ней любят молодых и злых до дела и правды. Пока ты там, в загнивающей Европе снимал назидательные фильмы об Иисусе Христе, твоя страна подошла к ранней смерти. Если ты приехал сюда, чтобы добавить горя, то лучше убирайся обратно! Мне противно на тебя смотреть!

— Я устал, Найт. Пойдем поедим.

— От чего ты устал? От собственного несовершенства? Поздравляю! Займись буддизмом. Гимнастикой. Мой посуду — сразу увидишь плоды своего труда. Мне противно говорить об этом, Бат, но ты бросил все ради собственной славы! Ты предельно честолюбив, Джон. Предельно!

— Неправда.

— Правда. Я видел твой фильм. Ты вытащил на свет Божий то, что должен был забыть навсегда. Так не делается ради других, Бат, так делается ради собственных амбиций. Хорошо еще, что у тебя провалилась затея с Евангелием. Вот уж где было разгуляться твоей надутости. Тебя вовремя щелкнули по носу! Знаешь, эти ботинки сделаны куда более мудрым человеком. Потому что сделаны для людей. Посмотри, хозяин не выбросил их в мусорный бак. Он аккуратно поставил их возле дома. Он просто отпустил их на свободу. Их найдет другой человек и будет носить еще долго. А твой фильм умрет, уже умер. Мы все восхитились тобой, но никого ты не утешил и не согрел. Все. Пошли есть. Я рад, что ты вернулся. У нас есть дела.

И Джон вдруг улыбнулся. Этот ушат холодной воды, который вылил на него Найт, словно смыл всю пыль теплой тоски, в которой Джон так здорово пригрелся. Он снова увидел себя посреди мира, посреди ветра, посреди жизни, он снова забыл о том, что уже знает все на свете и обо всем может судить. Морщины на его сердце стали разглаживаться. Ну, конечно! Ну, правильно! Кому нужны его мучения?! Кому нужны его амбиции?! Есть живые люди, есть дела и поступки, которые надо совершить. А остальное — прах.

Джон вдруг моментально проголодался.

— А что с Марией? — спросил он. — Как поживает Эйприл? Какие новости о Ридере, Стенсоне и об Аляске? Как там старый Джон, ты с ним виделся? Что газета?

Он засыпал Найта вопросами, и тот подробно отвечал на все.

— Марию мы не нашли. Если бы она была в Америке, мы бы хоть что-то о ней знали. Оказалось, что она приходила в редакцию, когда мы с тобой пропадали на Аляске. Старина Хью разговаривал с ней. А потом она пропала. Кто-то видел еще девушку, по описанию похожую на Марию, которая избивала на улице пожилого мужчину. Но, возможно, это была не она. Бат, мы сделали все или почти все. Газета два месяца печатала объявления о розыске. Ее нет в Америке, Бат.

— Понятно, — сказал Джон.

— Эйприл уехала на Кубу. Кажется, учит там детей. Это сейчас стало таким поветрием — молодые едут учить и лечить. Но она иногда приезжает. Я не видел ее с тех пор.

— Да, тогда получилась не очень красивая сцена. Я только не понял, зачем ты?..

— Это я приберегу на десерт. Твой старик жив и процветает, кажется, приобрел еще одну фабрику. Вот с ним я вижусь часто. Он, знаешь, чувствует себя ужасно виноватым перед тобой.

— А, да. Тут у меня есть для тебя новости. Знаешь, кого я встретил в английской военной миссии под Иерусалимом?

— Диану Уинстон, — сказал Найт.

— Да, но это она привезла меня в миссию.

— У! Какие связи!

— Я встретил там молодого Янга, Найт. Что он там делал, как ты думаешь?

Джон даже представить не мог, что Найта так взволнует это сообщение.

— Подожди, — сказал он. — Повтори еще раз — Янг был в английской военной миссии? Что он там делал?

— Я не успел его расспросить. Я не успел даже дать ему по морде. Он куда-то пропал.

— Он испугался тебя?

— Не знаю. Я не подал ему руки.

— Дурак! Какой же ты дурак, Джон! Какой же ты чистоплюй и идиот!

— Перестань ругаться. Я вспомнил, хозяин сказал мне, что Янг приехал изучать организацию миссии или что-то в этом роде по просьбе конгресса.

— Конгресса? Интересно. В самом конгрессе об этом не знают ничего. Очень интересно. Слушай, Бат, так главные новости у тебя! У меня так, ошметки какие-то. Ну-ну, рассказывай.

— Больше нечего.

— Так вот. Теперь об Аляске. Знаешь, чем кончился суд?

— Чем?

— Его оправдали.

— Подожди, какой суд?

— Над Питером Свитом, над кем же еще!

— Если ты мне теперь расскажешь, кто такой этот Питер, буду тебе очень признателен.

— Нет, ты даже не с Луны свалился. В нашей Солнечной системе об этом знают все. Где ты был, черт возьми, Бат?

— Ну не слышал, не слышал.

— Тогда рассказываю с самого начала. В небольшом городке на юге Штатов был шериф по имени Питер Свит. Такой, знаешь ли, свой в доску парень. И этот шериф устроил рядом с городком такой, знаешь ли, бойскаутский лагерь для обалдуев в возрасте от двадцати до шестидесяти лет. Эти детки учились скакать на лошадях, спать под открытым небом, маршировать, носить военную форму, стрелять и разводить костры. Такое устроили себе развлечение с военным уклоном. Дальше — больше. В городке они устроили форменную тюрьму каторжного режима. Карали непослушных, вершили свой суд и даже казнь. Я ведь недаром говорил тебе, что они научились разводить костер. Да, там здорово попахивало ку-клукс-кланом. Негр при встрече с белым должен был опускаться на колени. Тебе это ничего не напоминает?

— Рассказ эскимоса.

— Точно. Этот наш любимый Наг пел нам песню про Ридера, но слова будто списаны с этого городка. Ну так вот. Что-то эти ребятки там недосмотрели, и какому-то человеку удалось из городка бежать. Он и сообщил в полицию штата. Бюрократы эти послали чиновников с проверкой. Те вернулись с отчетом, похожим на описание рая — чистый уютный городок, порядок и законность, шериф — просто ангел с крылышками. Да, дескать, есть там лагерь, но совершенно безобидный ковбойский лагерь. И дело заглохло. Но тут ребятки Свита перестарались. Они убили бежавшего. Да так неумело, что убийц сразу же схватили, а те выдали и тех, кто их послал, и все про лагерь и каторжную дисциплину.

Послали отряд полиции, арестовали самого Свита и почти всю его шайку.

— Но почему же тогда суд оправдал этого негодяя? — спросил Джон.

— А все дело в том, что Свит сам никаких приказов не отдавал, ни в одном убийстве не принимал участия. Он только организовал лагерь, а остальное, мол, — инициатива самих жителей. Не будешь же наказывать человека только за то, что он учил людей скакать на лошади.

— Потрясающе! И всех отпустили?

— Нет, троих осудили за незаконное ношение оружия.

— Подожди, а как же убийства?

— Не доказано. Ничего не доказано. Слушай, более беспомощного суда я в жизни не видел. Прокурор нес что-то несусветное, судья постоянно отводил свидетелей обвинения, а большая часть из них вообще не явилась в суд. Пропали люди. Нет их.

— Да, странно.

— Подожди, это еще не конец. Надо бы тебе прочитать речь Свита на суде. Но я перескажу тебе самое главное. Этот поборник законности и сильной власти заявил, что он занимался исключительно благородным делом. Что у него тысячи последователей. Что все равно они очистят Америку от преступников и атеистов.

— Хорошая речь.

— В городке, Бат, всего шестьсот жителей, включая грудных младенцев, — сказал Найт и внимательно посмотрел на друга.

— Подожди, я что-то не пойму связи.

— Связь простая. Свит проговорился на суде. Он сказал о тысячах последователей. Понимаешь, Бат, он имел в виду не только свой городок. Он намекнул нам, что существует организация. Большая, разветвленная, крепкая организация.

— Ну, это он мог так сказать и ради красного словца. Ведь любой политик всегда кричит, что за него весь народ.

— В точку, Бат. Ты попал в самую точку. Политика! Понимаешь, это не ку-клукс-клан, не тупые ублюдки, за которыми только несколько сотен домохозяек. За этими ребятками кто-то покрупнее.

— Постой, Найт, дай я все переварю. Если за тем, о чем ты говоришь, есть хоть сотая доля правды, это страшно. Во-вторых, как ты связываешь всю эту историю со Стенсоном и Аляской? Только потому, что вранье Нага оказалось похожим на действительность?

— Помнишь, Бат, я спросил тебя, не видел ли ты в том ущелье алмазов под ногами? Мы тогда все искали причины. Дело в том, что алмазы — мелочь. Там, на Аляске, да и в этом городке под ногами валялось нечто куда более ценное — власть. Я знакомился с протоколами допросов, в них встречалась фамилия, которая тебе хорошо известна. Стенсон.

— О! Вот куда он подался с Аляски?! Так-так-так… Значит… Постой, а кто все же тот загадочный мистер N?

— Ну, Бат, я разжевал тебе все так, как приготовишке, а ты… Бат, это Тимоти Билтмор!

— Что?! Ты с ума сошел! — Джон вскочил на ноги. — Билтмор?! Найт, ты городишь чепуху!

— В таком случае это не я горожу чепуху, а Стенсон. Мне про Билтмора сказал именно Стенсон.

Джон сел.

— Да, я знаю, Бат, — сказал Найт после молчания.

— Она никогда не ошибалась в людях, — сказал Джон. — Именно поэтому я тебе не верю.

— Я и сам не хочу себе верить. Твоя мать…

— Моя мать, повторяю, никогда не ошибается в людях! — раздельно сказал Джон. — Но я обещаю тебе, Найт, что я сам лично поговорю с Билтмором. Я вот так, прямо в лицо спрошу его. И он выдаст себя, если виноват. Но если он не виноват…

Джон не договорил. Он вспомнил, как тяжело расставался матерью. Она ведь чувствовала себя виноватой перед ним. Во всяком случае, так ему казалось, когда они прощались. Но вот она вышла замуж за Билтмора. Вышла замуж. Это было невозможно. Конечно, Джону бы уцепиться сейчас за то, о чем говорит Найт, представить своего нового родственника негодяем и подлецом. Но это было бы подло в первую очередь по отношению к матери. Да, он не любит Билтмора, хотя тот ни словом, ни жестом никогда не дал для этого повода. Джон не любит Билтмора потому, что очень любит отца. Но его отношение к отчиму (Боже, теперь Билтмор его отчим!) совсем не значит, что Билтмор негодяй.

Словом, Джон запутался в собственных рассуждениях. Знал точно только одно — мать никогда не ошибалась в людях.

— Слушай, что-то у меня кружится голова от всего этого, — признался он Найту.

— Я думаю, дело в том, что мы выпили с тобой уже две бутылки вот этого напитка… Как он там называется? Нет, я не выговорю.

Джон сам взял меню и попытался прочитать название. Но буквы расплывались перед его глазами.

— Все, — сказал он. — Пошли на воздух.

— Пошли, — согласился Найт.

Они оба вдруг моментально опьянели, поэтому с трудом поднялись на ноги.

Пройдя несколько метров, придерживаясь руками за стены домов, Джон остановился:

— Подожди, я сейчас вернусь. Я хочу забрать с собой те замечательные ботинки.

— Я пойду с тобой, а то ты заблудишься, — сказал Найт.

Они вернулись к ресторану и только сейчас увидели, что ботинок нет. Кто-то уже унес их.

— Да, я был прав, — сказал Найт. — В Нью-Йорке встречаются красивые вещи. Но ненадолго.

Проблемы с налоговой инспекцией вдруг сами собой исчезли. Уэйд только сообщил Скарлетт, что приезжал налоговый инспектор и сказал, что все обвинения с Уэйда сняты, никаких штрафных санкций на него не наложат, это была ошибка инспекции. Он даже принес извинения.

Сказочная простота, с которой разрешился этот вопрос, немного испугал Скарлетт. Она не думала, что такие дела решаются столь быстро и безболезненно. Теперь она ждала возвращения Тима, чтобы он развеял ее сомнения.

Но не это беспокоило Скарлетт больше всего. После сообщения доктора она несколько дней не могла прийти в себя. Все это казалось какой-то фантастической насмешкой. Она беременна! У нее будет ребенок! Этого не могло быть, потому что этого не могло быть. Скарлетт вспомнила, с каким трудом она рожала Джона, а ведь тогда она была на двадцать лет моложе. Врачи говорили ей, что это чудо. И вот теперь — снова?

Но доктор, которого она допросила с пристрастием, сказал, что такие случаи бывают, правда крайне редко. Он пообещал ей наведываться почаще и следить за протеканием беременности.

«Нет, — думала Скарлетт, — если это не насмешка, то это чудовищное недоразумение. Это страшная ошибка природы. Я не могу и не должна рожать, я больше этого не вынесу! Да я и думать об этом боюсь».

Она просила доктора никому ничего не рассказывать, чем не на шутку обидела старика.

— Я, мэм, давал клятву Гиппократа. Секреты моих пациентов уйдут со мной в могилу. Как вы могли?!

Но Скарлетт не обратила особого внимания на эту обиду. Она могла теперь думать только об одном — о беде, которая на нее свалилась.

Через несколько дней она проснулась вдруг с полным убеждением, что доктор просто напутал. Ну, конечно, он принял ее слабость за беременность только потому, что не нашел другого объяснения. С чего он сделал такое заключение? Он ведь не осматривал ее, как это делают акушеры. Да нет, просто старик немножко тронулся умом. Не может Скарлетт забеременеть.

И эта мысль как-то утешила ее на пару дней.

Но тут она заметила в себе изменения, которые ничем другим, кроме беременности, объяснить не могла. У нее снова кружилась голова, ее подташнивало от жирной пищи и все время не хватало воздуха.

«Если это не беременность, то я неизлечимо больна, — думала она. — Завтра же вызову доктора и пусть обследует меня, как положено в таких случаях».

Доктор приехал, и она выложила ему все свои сомнения.

— Это понятно, мэм, в вашем положении, в вашем… хм-хм… зрелом возрасте в такие вещи верят с трудом. Я тоже поначалу не поверил сам себе, мэм. Конечно, я осмотрю вас как следует. Но приготовьтесь к тому, что мой диагноз верен.

— Но как вы можете судить об этом? Откуда такая уверенность?

— Очень просто, мэм, на своем веку я повидал много беременных женщин. Есть сотни верных признаков, которые намного более достоверны, чем даже прекращение менструации.

— Все равно я хочу, чтобы вы осмотрели меня.

— Тогда это лучше сделать у меня в клинике. Если вам будет удобно, завтра.

— Нет, сейчас. Мы едем к вам сейчас. Немедленно, до завтра я не вытерплю.

— Хорошо, мэм, мы можем поехать сейчас.

Скарлетт велела запрячь двуколку и, как только это было сделано, отправилась с доктором в его клинику.

Клиникой, впрочем, небольшой домик с четырьмя комнатами назвать можно было с некоторой натяжкой. Хотя доктор принимал здесь довольно много пациентов с разными симптомами.

Две медсестры и еще один помощник — вот и весь персонал клиники. Но было здесь чисто, уютно, в одной из комнат лежали две женщины, только что прооперированные доктором по поводу аппендицита.

Скарлетт понимала, что теперь ее тайна, если она, конечно, существует, может стать известной всем. Поэтому еще по дороге она договорилась с доктором, что он осмотрит ее один, без сестер.

— Хорошо, мэм, конечно. Никто ничего не узнает.

В клинике, правда, Скарлетт пришлось ждать, пока доктор осмотрит парня с кровоточащей раной на руке и сделает перевязку.

— В следующий раз придешь уже не ко мне, а к миссис Карлайн, — сказала доктор, провожая парня. — Это наша старшая медсестра. Понял?

— Да, сэр.

— Но если с тобой что-то случится в другой раз, ты честно скажешь мне, где поранился. Договорились?

— Хорошо, сэр.

Доктор проводил Скарлетт в кабинет и, пока она раздевалась, а он мыл руки, сказал:

— Какая-то эпидемия у этих молодых парней. За последние три недели уже четвертый приходит с резаной раной. И все врут одно и то же — порезался стеклом.

Доктор уложил Скарлетт на гинекологическое кресло и тщательно осмотрел ее.

— Теперь, мэм, я хочу задать вам вот какой вопрос, — сказал он, закончив осмотр. — Если вы вдруг решите не рожать ребенка, а я это вполне могу понять и допустить, могу ли я быть уверенным, что вы обратитесь за помощью ко мне, а не попытаетесь сами решить свои проблемы?

— Это значит?.. — упавшим голосом сказала Скарлетт.

— Да, мэм, вы на втором месяце беременности. И все протекает нормально.

У Скарлетт вдруг на глазах появились слезы.

— Ну-ну, — сказал доктор. — Успокойтесь, пожалуйста. Пока ничего необратимого нет. Я несколько раз производил такие операции… В смысле — прерывал беременность… Это позволено во врачебной практике только в тех случаях, когда жизнь матери находится под угрозой или когда беременность протекает ненормально. Кстати, ваш случай подпадает под это разрешение. Я имею в виду ваш возраст и связанное с этим состояние организма. Так вот, все прошло для моих пациенток без опасных последствий. Главное — не задерживаться с решением.

— А что, есть опасность для моей жизни? — спросила Скарлетт.

— Я бы сказал так — она возможна. Хотя…

— Что?

— Я уверен, что вы выносите и родите замечательного ребенка. У вас на удивление здоровый организм. Речь идет о том, что от вашего решения будет зависеть все. Если вы скажете, что хотите избавиться от плода, значит, ваша жизнь в опасности. Если решите рожать — никакой опасности нет.

— Понятно, — сказала Скарлетт. Она не могла сейчас ни о чем говорить. Ей надо было еще раз все обдумать спокойно, если это возможно в ее положении.

Теперь, когда все сомнения были развеяны, Скарлетт даже как будто успокоилась. Все стало на свои места. И теперь окончательное решение зависело от нее.

«Самый главный вопрос, — рассуждала она, — говорить ли об этом Тиму? Как он воспримет новость, не так уж и важно. Скорее всего он обрадуется. Важнее то, что теперь и он будет считать себя вправе принимать решение. Тим наверняка будет настаивать на родах. Я, конечно, объясню ему все опасности, но все равно решение уже будем принимать мы вдвоем. Хочу ли я этого? Хочу ли я перекладывать ответственность на него? Да, все упирается в то, чего я, собственно, сама хочу. Могу ли я рожать? Хочу ли я рожать? Нет, главное не Тим, а я сама».

Скарлетт обдумывала ситуацию и так и этак, но никакого решения принять не могла.

Когда Билтмор позвонил и сообщил, что чрез три дня приезжает, она не посмела сказать ему о том, что беременна. Она не знала, посмеет ли вообще сказать ему об этом.

Ночи теперь превратились для нее в сущую пытку. Если днем она еще хоть как-то могла отвлечься, занимаясь хозяйством, принимая гостей, просматривая счета, то ночью заботы наваливались на нее с неотвратимой силой и не давали сомкнуть глаз до утра.

«Я не подумала еще и о детях. Джон и Уэйд и так не очень благожелательно относятся к Тиму и моему замужеству. Что будет, если они узнают теперь об этой новости? Они, конечно, добрые и хорошие ребята, они не станут уговаривать меня делать аборт, но они еще больше отдалятся от меня. А роднее их у меня нет никого на свете».

Скарлетт смотрела в темный потолок с тенями раскачивающихся за окном голых веток вяза. Эти ветки напоминали ей сплетение множества хищных страшных рук, которые тянутся к ней, хотят дотронуться до нее своими холодными колючими пальцами. Они словно собрались задушить ее…

Вдруг неведомо откуда взявшееся теплое чувство, как трепетный огонек свечи, стало вырастать в ней.

«Боже правый! Ведь внутри меня живет маленький комочек новой жизни! Будущий человек! Мой ребенок! Он будет лежать у меня на руках, пить мое молоко, он будет смотреть на меня своими глазенками… Как же я не подумала об этом? Как же я могла решать, жить ему или умереть? Как я буду смотреть в его глаза, если хочу сейчас оборвать эту тонкую нить жизни только потому, что, видите ли, я уже не в том возрасте, да что подумают другие, да что скажут дети! Нет, я положительно сошла с ума! Мои мысли были о чем угодно, только не о нем. Это он, он, а не мои взрослые сыновья сейчас самое близкое мне существо. И я хочу, чтобы он был! Да, мне страшно его рожать. Но я хочу этого ребенка! Бог дарит мне такое счастье, и я с благодарностью принимаю его. А мои страшные мысли… Прости меня, маленький мой. Легко ли тебе начинать жизнь и чувствовать, что тебя, невинного, уже ненавидят? Прости меня, прости меня, окаянную… Ты будешь жить. Ты родишься здоровым и счастливым. Я все оставшиеся годы буду искупать перед тобой свою вину за эти безумные дни! Да теперь никто не отнимет тебя у меня. Никто!»

Скарлетт лежала в темноте, и светлые слезы катились из ее глаз.

Огонек маленькой свечи вырос в ровное и постоянное горение. Это было пламя великого чувства, название которому — материнство.

На следующий же день Джон решил ехать к матери. Во-первых, он так по ней соскучился, о стольком ему надо было ей рассказать! Он хотел повидать Уэйда, его жену, их детей, проехаться верхом по звенящей земле, посидеть в библиотеке отца, подумать. Но была у него еще одна цель. Джон хотел раз и навсегда разрешить все загадки, заданные ему Найтом. Для этого надо было увидеть Билтмора. Джон надеялся встретить отчима там.

Он начал уже готовиться к отъезду, когда вдруг зазвонил телефон и старик Джон, запинаясь и поминутно прося прощения, умолял о встрече.

— Мне не о чем с тобой говорить, Джон. Ты сам знаешь, я никогда тебя не прощу.

— Я знаю, знаю… Извини, но дело не во мне… это… Надо увидеться… Извини, пожалуйста, но я тебя очень прошу.

— Хорошо, приезжай сейчас. Только не надейся, что я переменю свою точку зрения.

Джон положил трубку и сам себя выругал. Почему он так безапелляционно говорил со стариком? Ведь ясно же, старик мучается, он сам уже не рад, что тогда отказал Джону.

«Ну и пусть помучается, — злорадно подумал Джон. — Люди должны отвечать за свои поступки. Впрочем, послушаем, что он нам скажет».

Пока Джон еще не приехал, надо было позвонить Найту. Сегодня утром, проспавшись после вчерашнего сумасшедшего опьянения, Джон кое-что вспомнил и собирался поговорить об этом.

В редакции между тем сказали, что Найт уехал и будет только к трем. Голос, который отвечал, показался Джону знакомым.

— Кам? Это ты? — спросил Джон.

— Да, мистер Бат, это я, — ответил Цезарь.

— Ты теперь сидишь на телефоне? Пошел на повышение?

— Нет, сэр, я по-прежнему работаю с Найтом.

— А почему же ты не с ним?

— Он не взял меня, сэр. Сказал, что справится без меня.

— Как твои дела, Кам?

— Отлично, сэр. Найт учит меня писать короткие сообщения.

— О! Смотри, Найт сделает из тебя настоящего репортера.

— Я не собираюсь быть репортером, сэр. Это чертова работа, доложу я вам.

— Тебе она не нравится?

— А что тут может нравиться, сэр? Разве вы не помните наши похождения на Аляске? Ну и натерпелся же я страху. Вам же обязательно лезть на рожон. А я потом выручай вас из беды!

Джон засмеялся. Да, Цезарь оставался все тем же маленьким философом и скептиком.

— А кем же ты хочешь быть, Кам?

— Редактором, сэр. Сиди себя и отбирай лучшее из того мусора, что понатащили репортеры. Старик Хьюго, небось, не поехал сам на Аляску. Он потом только чиркал ваши статьи.

— Да, но Хьюго начинал репортером на Западе. А там в автора непонравившейся статьи стреляли из пистолета.

— Вы все лжете, сэр. Кто это станет палить из-за какого-то клочка бумаги?! Ничего подобного мне Хьюго не рассказывал.

— Он бережет твои нервы, мальчик. Он знает, что ты все равно никогда не станешь газетчиком.

— Почему это?

— Потому что боишься.

Старик приехал через полчаса. Он побоялся протянуть Джону руку, мял свою велюровую шляпу самого престижного фасона и переминался с ноги на ногу.

— Ну ладно, проходи, — сказал Джон. — Зачем пожаловал?

— Ты все еще обижаешься на меня, парень?

— Нет, я за последнее время воспылал к тебе невероятной любовью.

— Хорошо, прости, не будем об этом. Просто мы по-прежнему компаньоны, и я должен тебе сообщить о наших делах.

— Ты же знаешь, я не очень-то интересуюсь бухгалтерией.

— Нет-нет, никаких цифр. Я о другом. Дела наши идут прекрасно. Я купил еще одну фабрику, в Сан-Франциско. Не было возможности с тобой посоветоваться. Ты как раз уехал из Европы…

— Ну, дальше.

— Я присяду, если ты не против?

— Садись. Правда, у меня не очень много времени.

Старик снял пальто и сел на краешек кресла.

— Хороший у тебя дом, — сказал он, оглядевшись.

— Ты что, видишь его в первый раз?

— Нет, но как-то не было случая сказать тебе об этом.

— Хорошо, сказал. Дальше, — поторопил старика Джон.

— Можно мне закурить сигару?

— Я не держу сигар.

— Что ты, у меня свои. Гаванские, угощайся.

Старик раскрыл портсигар и протянул Джону.

— Нет, спасибо.

— А я пристрастился. Хорошая штука, если в меру. Пахнет солнцем и морем. Думаешь, это легко?

— Курить сигары? — не понял Джон.

— Вести дела. Ты думаешь, это легко?

— Я не знаю.

— Это очень трудно, Джон. Это невозможно трудно. Во-первых, надо все время держать нос по ветру. Чуть зазевался — и твой товар никому не нужен. Ты вылетаешь в трубу, и за тобой гоняются кредиторы.

— Ты что, набрал кредитов?

— А как же! Я же купил фабрику. Но это не самое страшное. Надо иметь дело с тысячами людей. Знаешь, Джон, эти нынешние рабочие стали совсем другими. Мы были проще. Мы радовались любому центу, который звенел в кармане. Эти хотят все больше и больше. Он научились считать, Джон. Они знают все: сколько дохода у фирмы, сколько я плачу налоги, сколько идет на закупку сырья… Все. И они посчитали, что я плачу им мало.

— Ты платишь им мало?

— Я плачу им, как все. Даже больше. Но они считают, что я плачу им мало. Знаешь, теперь пошло это течение — профессиональные ассоциации. Большая сила. Чуть что — забастовка. Когда я начинал, они были как шелковые. Теперь приходит ко мне тот самый парень, помнишь, из Огайо, которого я по твоему приказу взял грузчиком, так вот он приходит и говорит — требуем повышения зарплаты, страхования, строительства дома для детей. Понимаешь, страхования они хотят!

— Да, тот парень мне сразу понравился, — улыбнулся Джон.

— Подожди, ты на чьей стороне, парень? — удивился старик.

— Я на своей стороне. Продолжай.

— Но и это еще не все. Теперь женщины требуют, чтобы я платил им наравне с мужчинами. Слышишь, Джон, где это видано?! И знаешь, чем больше я им плачу, тем хуже они работают.

— Мрак! Если все обстоит так плохо, почему бы тебе не бросить все? Денег теперь у тебя хватит на всю жизнь тебе и твоим детям. Хотя, прости, у тебя нет детей.

— Ты все шутишь. А мне не до смеха. Теперь еще повадились эти из благотворительных организаций. Помнишь, я тебе говорил про сиротский приют. Знаешь, сколько приютов я уже озолотил? Четыре! А они все идут и требуют. Не просят, Джон, а требуют.

— Я надеюсь, ты им не отказываешь? Кстати, мои средства полностью в твоем распоряжении.

— А ты думаешь, я выкрутился бы, если бы не пользовался ими? Только ты не волнуйся, у тебя на счету еще ого-го! В два раза больше прежнего.

— Да забери хоть все.

— Опять шутит! — развел руками Джон. — Но я что-то все о мелочах. Самое страшное, Джон, не рабочие, не налоги и не финансовый риск. Самое страшное, — старик понизил голос, — рэкет.

— Рэкет?

— Э-э! Ты отстал от жизни. Любой человек в Америке теперь знает это слово.

— И что оно значит?

— Робин Гуда знаешь?

— Благородный разбойник?

— Не знаю, как там насчет благородства, но разбойники они страшные. Джон, они обдирают меня до нитки. Они скоро пустят меня по миру с протянутой рукой.

— Ничего не понимаю. Ты что, носишь все деньги с собой?

— С собой я ношу двести долларов в мелких купюрах.

— Так как же они тебя грабят?

— Я сам отдаю им столько, сколько они попросят.

— Ничего не понимаю. А зачем ты им даешь?

— Они очень просят. Они так настойчиво просят, Джон, что нельзя не дать. Вдруг загорается склад готовой продукции. Или ломаются сразу все станки. Они умеют очень убедительно просить, Джон.

— Так они обыкновенные вымогатели. А ты говоришь — рэкет! Пойди в полицию.

— Да-да, с полицией они дружат крепко. Часто ко мне приходит именно полицейский.

— А ты не пробовал достать винчестер и всадить в кого-нибудь из этих Робин Гудов хороший заряд дроби?

— И пробовать не стану. Каждая дробинка обернется смертью для многих людей, которые работают у меня. Первая достанется мне.

— Ты говоришь опять страшные вещи, старик. Не может быть, чтобы на них не было управы.

— Вот за этим я пришел.

— Ты меня спутал с кем-то. Я не знаю ни одного вымогателя. Я знаю одного предателя, но он и сам себе не может помочь.

— Ты говоришь обо мне? Еще не забыл?..

— И никогда не забуду, старик.

— А знаешь, почему я тебе тогда отказал?

— Потому что ты трус.

— Правильно. Я трус. Я до смерти боюсь смерти, извини за каламбур. Я боюсь, что назавтра мои фабрики просто взлетят на воздух вместе с людьми. Я боюсь, в конце концов, что тебя «случайно» собьет автомобиль.

— И все из-за паршивого Янга? Из-за этого ублюдка?

— Из-за него тоже, Джон.

— Но с чего ты взял?

— Не с потолка. Думаешь, ты один такой умный? Пойди в полицию! Я тоже не дурак, Джон. Я нанял армию детективов. И они мне кое-что разузнали.

— Что Янг связан с вымогателями? Никогда не поверю. Это слишком опасно.

— Разве? Для него это не опасно, потому что это не главное дело его жизни. Так, мелочь, побочный промысел. Если для него это опасно, почему же никто его до сих пор не посадил? Да это даже и не такой уж большой секрет. Янг делает эти дела и не особенно скрывается. А ты хочешь, чтобы я пошел в полицию, которую он купил или запугал, и сказал им — эй, ребята, хватайте вашего благодетеля! Вам за это будет почет! Ты этого хочешь, наивный человек?!

— Если бы мы с тобой заявили на Янга в полицию, никто бы не посмел его защищать. Понимаешь, он стал бы опасен и не нужен, как яичная скорлупа. Не нашлось бы ни одного даже самого продажного полицейского, который сказал бы — пошли вон, я не посажу преступника.

— Конечно, потому что мы с тобой не успели бы дойти до полицейского участка.

— Ерунда! Я гуляю по городу, и никто меня не трогает. Давай, Джон, просто попробуем!

— Он снова шутки шутит! Я не стану этого делать, парень. Во всяком случае, не сейчас. Я знаю, Янг когда-нибудь сам попадется. Он налетит на свой же собственный капкан. И тот отрубит его белокурую башку! Но я не охотник, Джон.

— Это я понял. Боюсь, что ты даже не мужчина.

— Пускай! Зато я жив и, слава Богу, здоров.

— Хорошо. Так чего тебе надо от меня?

— Защиты.

— От Янга? Хочешь, чтобы я его вызвал на дуэль и пристрелил?

— Не от Янга. Вернее, не только от него. От рэкета. Ты можешь это, Джон.

Джон уставился на старика, словно тот вдруг проглотил свою собственную шляпу.

— Подожди, дай я попробую угадать ход твоих мыслей, — сказал он наконец. — Газета? Нет. Не то. Как сказал один мальчуган, кто станет палить из-за клочка бумаги? Да и с этим ты мог обратиться к Найту. Он специалист по уголовным репортажам. Янга убивать ты мне не предлагаешь. Хотя, может быть, я бы согласился. Нет, сдаюсь, мне больше ничего не приходит в голову.

Старик снова оглядел комнату, в которой они сидели.

— Что собираешься делать? — вдруг спросил он.

— Вообще или сейчас?

— Да, — неопределенно ответил старик.

— Вообще не знаю. А сейчас собираюсь уезжать к матери…

Старик вскинул на Джона глаза.

— Убирайся во-он!!! — заорал Джон, вскакивая и хватая старика за лацканы. — Ты самый мерзкий негодяй, которого я только встречал в жизни!!! Вон отсюда, мразь!!! Убирайся!!! Я больше не хочу видеть тебя!!!

— Я ничего… Что я такого?..

— Во-о-он!!!

Джон проволок старика до двери и вытолкнул на улицу, потом вернулся в комнату, схватил пальто, шляпу и трость и вышвырнул все это следом.

— Я ничего такого не хотел сказать… — пролепетал старик.

Но Джон уже не слушал его. Он захлопнул дверь.

Нет, сейчас он должен отдышаться и прийти в себя. Это просто надо выбросить из головы. Это надо забыть, как дурной сон. Больше он никогда не будет иметь дел с этим… С этим…

Джон не мог успокоиться. Он метался по комнате, отшвыривая со своего пути кресла, столики и стулья…

Зачем он только стал слушать? Ведь он же с самого начала чувствовал, что старик пришел не с добром. Надо было вообще не встречаться с ним. Надо было вышвырнуть его раньше. Теперь он чувствовал себя так, словно выкупался в выгребной яме.

«За все надо платить?! Ничего не достается даром? Он решил и меня использовать для своих платежей? Они все здесь посходили с ума! Это какая-то ненастоящая жизнь! Это какой-то сплошной кошмар! Ничего святого ни у кого! Старик сидит и спокойно рассказывает, как он подкупает полицию, Найт что-то плетет о власти. И никто ничего не делает. Все только жалуются. Ах, какая несчастная страна! Да пусть она погибнет к черту, если в ней всем наплевать на самих себя!»

Благородному гневу Джона не было предела. Это обычная защитная реакция — искать виновного на стороне. Человеку так трудно сказать — я сам во всем виноват. Он будет обвинять жену, соседей, начальника, правительство, всю нацию, но только не самого себя.

Конечно, Джону пока не в чем было себя упрекнуть. И его раздражение имело несколько иную причину. Старик действительно ничего не сказал. Но и одного его взгляда было достаточно.

Джон понял, что старик имел в виду Билтмора.

Во-первых, Джон ни секунды не сомневался — Билтмор здесь ни при чем. Да, этот человек может не нравиться, да, и сам Джон не пылал к нему любовью, да, он считал, что мать совершила ошибку. Но ошибка ее была только в том, что она оставалась живым человеком, не собиралась себя хоронить, как этого, наверное, хотелось бы Джону. Мать, что самое главное, никогда не ошибалась в людях, это точно. Это в самом деле так. Поэтому старик оскорбил не Билтмора, он оскорбил мать Джона. Как он себе это представлял? Джон будет с кем бы то ни было сговариваться, заискивающе глядя в глаза, чтобы его компаньона не трогали лихие парни Робин Гуды? А мать? Даже если Билтмор действительно замешан в эти грязные дела, что, мать будет тоже принимать участие в этом сговоре? Нет, жаль, что он не надавал старику хороших оплеух. Старик заслужил добрую взбучку.

«Но опять Билтмор, — немного успокоившись, подумал Джон. — Два человека называют одно имя по разным, правда, поводам, но по поводам одинаково безобразным. У них на руках какие-то сведения, какие-то аргументы. А что у меня? Интуиция? Святая вера в то, что мать не ошибается людях? Чувство вины перед Билтмором? Что, этого достаточно, чтобы не верить ни старику, ни Найту? Ведь они рисуют жутковатые, но вполне стройные картины. И Билтмор вписывается в них вполне органично. А я ставлю против их логики только чувство?»

Джон остановился у окна.

Холодный дождь поливал улицы, прохожих, экипажи и автомобили. Любой город под дождем выглядит мрачно. Нью-Йорк в этом смысле не исключение. Только в нем любое событие и явление природы усугубляется до крайности. Под дождем Нью-Йорк выглядит просто одной огромной могилой.

«Да, у меня нет других аргументов. Только мои чувства. Только вера в то, что пока человек не осужден, он не виновен. Не я ли так красочно описывал простым парням в Лате, что такое презумпция невиновности? Неужели только потому, что тогда речь шла о моей собственной шкуре? Билтмор не виновен до тех пор, пока не будет доказано обратное. Тем более что у меня на этот счет есть и кое-что еще, кроме моих чувств».

Джон снова стал собирать вещи, которые должен был взять с собой в дорогу. Завтра утром он отправится на вокзал и сядет в поезд. Он ничего не будет сообщать матери. Пусть для нее это будет неожиданностью. Джон был уверен, что приятной неожиданностью. А потом он с Билтмором поднимется в кабинет отца и задаст все вопросы. Он действительно сразу поймет, виноват Билтмор хоть в чем-нибудь или чист. Если чист, Джон попросит у него прощения, постарается загладить свою вину и перед Билтмором, и перед матерью.

«А если не чист? — спросил сам себя Джон. Ответ был прост и страшен: — Тогда я убью его».

Бо нашел пьесу.

Потом он не раз удивлялся, как эта мысль не пришла ему в голову раньше. Что за бессмысленные поиски устроил он, когда надо было догадаться сразу же? Восточная мудрость гласит, что трудно найти в темной комнате кошку, тем более если ее там нет. Но Бо как раз искал без системы, без мысли, без какого-нибудь порядка. И нашел именно так.

Об авторе он что-то слышал краем уха, кажется, даже что-то восхищенное, но по вечной своей привычке не верить оценкам других решил, что это очередной дутый пузырь, о котором никто не вспомнит уже через месяц. И пьесу он взял так, как брал и остальные, только потому, что это была пьеса.

Первые две странички он прочитал без особого интереса и, отбросив брошюрку, взялся за какой-то роман. И вдруг понял, что хочет посмотреть, что там было дальше в этой пьесе.

Он вытащил ее из груды уже отбракованных книг и решил посмотреть еще странички две-три. Уж этого ему будет достаточно.

И прочитал пьесу от начала до конца, не отрываясь. Нет, это не было такое уж динамичное, наполненное событиями действие. Более того, герои говорили пространно, подолгу сидели на одном месте, почти ничего не происходило. Это были обыкновенные люди, они не совершали героических поступков, они были вялыми и скучными. Но они все были — людьми! И Бо ловил себя на ощущении, что и он точно так же сказал бы на месте того или другого героя, точно так же поступил бы. Бо даже знал, как будут развиваться небогатые внешне события, и они действительно так развивались, но не потому, что автор писал нечто штампованное, а потому, что его рукой водила не выдуманная, а настоящая жизнь с ее логикой.

Пьеса называлась очень странно и совершенно не кассово. На это название скорее клюнули бы орнитологи, чем простые зрители. Но Бо название пришлось по душе.

И, конечно, самое главное, эта пьеса ответила ему на миллионы вопросов о тех событиях, которые происходили в Швейцарии, которые происходят с ним сейчас, которые происходили с ним всю жизнь. Она ответила на миллионы вопросов, а поставила вопросов бесконечное множество.

До самого возвращения Уитни Бо не мог успокоиться. Он должен был сейчас же, сию минуту поделиться радостным, почти что детским своим открытием. Он хотел прочитать жене сразу всю пьесу. Или хотя бы особо понравившиеся места… Нет, лучше всю пьесу. И завтра — за работу.

Уитни поехала к отцу. Скоро должен был начаться судебный процесс, адвокат просил отца Уитни выступить в качестве свидетеля. Уитни должна была обо всем договориться.

Бо не находил себе места. Его совсем не останавливало то, что герои пьесы белые, а большая часть труппы — черные актеры. Это не имело никакого значения. Это вообще не имеет значения. Эту пьесу могли играть все — индейцы, пигмеи, негры, эскимосы, потому что она была про людей.

Конечно, Бо мог позвонить к отцу Уитни и рассказать жене о своей счастливой находке, но он не хотел смазывать впечатления. Они будут говорить с женой, глядя друг другу в глаза, говорить до утра, говорить все время. Ведь Бо не просто нашел пьесу — он знает теперь, что будет в театре.

Налоговая инспекция продолжала перетряхивать все бумажные вороха, не находя, правда, ничего для себя интересного. Бо казалось, что эти канцелярские крысы пошли уже по четвертому кругу. Некоторые счета он уже знал наизусть, но клерки снова и снова приходили к нему за разъяснениями.

Его злость по этому поводу, достигнув высшей точки, грозила перерасти в крупный скандал или даже преступление. Как-то Бо завелся так, что начал кричать на клерка своим громким, хорошо поставленным голосом. Он заводился все больше и больше, видя, что клерк гаденько улыбается, уже готов был действительно схватить графин и расколотить его о голову человека в сатиновых нарукавниках, когда в кабинет вдруг вбежала Уитни.

— Бо, срочно пойдем со мной! — сказала она.

Бо словно налетел на бетонную стену. Уитни была чем-то взволнована не на шутку.

Он выбежал за ней в коридор, готовясь к самым неприятным известиям.

Она остановилась только на темной сцене.

— Они добились своего, — сказала она. — Они почти добились своего!

— Кто?! Что случилось?! — испугался Бо, решив, что что-то произошло с детьми Уитни.

— Скажи, если бы я сейчас не вошла в кабинет, ты стукнул бы инспектора по голове пепельницей?

— Графином, — сказал Бо, не сразу входя в резкий поворот разговора.

— Вот этого они и добиваются, — сказала Уитни. — Думаешь, они ищут что-то в наших бумагах? Они еще месяц назад поняли, что в бумагах ничего нет. Они ищут другого. Им надо, чтобы ты, или Чак, или кто-то другой только один раз сорвался по-настоящему. Все. Их дело будет блестяще выполнено. Во, они ищут возможности закрыть театр. Любыми средствами. А ты сегодня хотел им в этом помочь. Слава Богу, что я услыхала твой грозный голос. Слава Богу, что я успела тебя остановить. Приди в себя, Бо. У нас нет другого пути, кроме одного — облизывать этих пропахших чернилами пареньков. Вам справочку? Пожалуйста? Другую? Будьте любезны. Почему эта буковка нечеткая? Ах, как мы виноваты перед Америкой! Мы больше так не будем! Простите нас!

— Это противно! — сказал Бо.

— Перестань. Ты же актер. Этих пареньков просто надо переиграть. Ведь не они профессионалы, а ты. Надо, чтобы у них сдали нервы, понимаешь? И они уйдут. Они будут придумывать что-то еще, но у нас будет время. Мы должны оставить их с носом.

И Бо понял, что Уитни права.

Он тут же вернулся в кабинет и попросил прощения у клерка, чем вызвал его крайнее изумление.

С этого дня Бо находил в общении с инспекторами даже своеобразное удовольствие. Он действовал почти так, как показала Уитни. Он был предупредителен и даже заискивающ. Он был терпелив и любезен. И результаты стали появляться немедленно. Теперь уже злились инспектора. Они раздражались, капризничали, хамили. Но Бо делал вид, что ему даже приятно общение с ними.

Постепенно они перестали лезть к нему со своими дурацкими вопросами, хотя еще и не ушли из театра. Но Бо чувствовал, что скоро эта пытка кончится.

Уитни приехала домой под вечер. Уставшая, грустная, с поселившейся теперь в ее глазах какой-то безысходностью.

— Ну, как поживает отец? — спросил Бо.

— У него все в порядке. Здоров, бодр. — Уитни говорила неохотно.

— Как вы побеседовали?

— Хорошо.

— Он согласился быть свидетелем?

— Нет.

Бо, который хотел побыстрее закончить с сообщениями о визите к отцу и поэтому задавал дежурные вопросы, вдруг услышал совершенно неожиданный ответ, который не сразу дошел до его сознания.

— Что?

— Отец не хочет давать показания, — устало повторила Уитни.

— Как это? Он не хочет, чтобы тебе вернули детей?

— Он не хочет, чтобы я была твоей женой. Он хочет, Бо, чтобы я вернулась к Солу.

— И чем же я ему так не мил?

— Да всем. Он уверен, что ты недобрый человек. Нечестный… Развратный… Что, ты хочешь, чтобы я перечисляла все эпитеты, которыми он наградил тебя?

— А с чего это он вдруг меня так возненавидел? Когда мы с ним виделись в последний раз…

— Единственный, заметь, — вставила Уитни.

— Да, мы виделись один раз. Мы прекрасно с ним побеседовали. Из чего он заключил, что я такой плохой?

— Вот из этого раза и заключил.

— Но он видел меня всего каких-то два часа. Он что, распознает людей так быстро?

— Еще быстрее, чем тебе кажется. Белый человек — черная душа, черный человек — белая душа. Вот и вся его премудрость.

— Так ему не нравится, что я белый?

— Да, Бо.

— Подожди. Это какая-то ерунда! В твоем роду ведь тоже были белые…

— Именно поэтому они ему не нравятся. Вся семья до сих пор скрипит зубами, когда вспоминает моего деда.

— И этого достаточно, чтобы ненавидеть всех белых?

— Им этого достаточно. Но разве ты не можешь назвать другие причины для ненависти?

— Так. Понятно. Я белый, поэтому тебя надо лишить детей. Да?

— Нет, меня надо лишить тебя, — поправила Уитни.

— Неужели они всерьез думают, что это возможно? Неужели они думают, что ты поддашься?

Уитни молчала. Она налила себе кофе и молча маленькими глоточками пила его из большой кружки.

— Почему ты молчишь? — спросил Бо.

— Я очень устала.

— Ты не ответила на мой вопрос.

— Какой?

— Ты можешь поддаться?

— Не знаю, Бо. Я правда очень устала.

— Это не ответ! Я задаю простой вопрос. И хочу слышать такой же ответ.

— Нет ответа, — сказала Уитни.

Бо пристукнул ладонями по столу:

— Так! Это тоже ответ! Прекрасно! В таком случае тебе нечего волноваться по поводу исхода суда. Можешь сейчас же и вернуться к Солу. Я даже могу отвезти тебя и передать из рук в руки. Собирайся.

Уитни молчала. Потом она поставила чашку и поднялась.

Бо не стал больше ждать. Он вышел в переднюю и надел пальто.

— Я жду тебя внизу, — сказал он.

Уитни вышла почти следом за ним. Так же молча села в автомобиль и закрыла дверцу.

Бо тронул машину.

До дома Сола ехать было недалеко, но в это время на улицах был так много авто и конных экипажей, что машина Бо то и дело останавливалась.

У него с Уитни было время хоть что-то сказать друг другу. Но они не произнесли ни слова.

— Твои вещи я пришлю завтра, — сказал Бо.

— Спасибо, — сказала Уитни.

— Прощай.

— Прощай.

Бо развернул машину и поехал домой.

Никаких мыслей не было. Только ноющая боль в груди. Только боль и пустота. Он сейчас войдет в свою квартиру, снимет пальто и останется навсегда один.

Бо вошел в квартиру, снял пальто и… увидел пьесу, которую читал утром. Она лежала на самом видном месте, там, где оставил ее Бо, когда вернулась Уитни.

Первым его желанием было схватить брошюрку и зашвырнуть в самый дальний угол.

Но, прикоснувшись пальцами к шершавой, серенькой обложке, Бо как будто почувствовал тепло. Это было удивительно, фантастично, невозможно, но от пьесы исходило вполне осязаемое тепло и покой.

И Бо раскрыл ее и снова начал читать.

«— Отчего вы всегда ходите в черном?

— Это траур по моей жизни. Я несчастна.

— Отчего? Не понимаю… Вы здоровы, отец у вас хотя и небогатый, но с достатком. Мне живется гораздо тяжелее, чем вам. Я получаю всего 23 рубля в месяц, да еще вычитают с меня за эмеритуру, а все же я не ношу траура.

— Дело не в деньгах. И бедняк может быть счастлив.

— Это в теории, а на практике выходит так: я, да мать, да две сестры и братишка, а жалованье всего 23 рубля.

Вот тут и вертись.

— Скоро начнется спектакль…»

Это была «Чайка» русского писателя Чехова.

От станции Джон решил пойти пешком. Не потому, что его замучили ностальгические воспоминания и он хотел насытиться видом родных мест. Поля и перелески, дороги и плантации были сейчас вовсе не пригодны для такого занятия. Зима даже в этих краях делает свое мертвое дело. Низкое небо серыми тучами давит на пожелтевшую землю, ветер пронизывает холодом, шуршит высохшими травами.

Нет, у Джона была совсем другая причина. Он боялся появляться в доме матери. Это был какой-то неосознанный страх. Страх перед тем, что он мог там увидеть. Поэтому и оттягивал встречу.

Вспомни, читатель, как радостное ожидание встречи с добрыми друзьями, или с любимым человеком, или даже с родными местами бывает вдруг омрачено каким-то неясным, тянущим предчувствием беды. Ничего, казалось бы, ее не предвещает, по логике вещей ее не может быть, не должно. Начинаешь все приписывать собственной мнительности, даже посмеиваться над собой, но предчувствие отступает только на миг, чтобы снова вернуться желанием бросить все и никуда не идти, не ехать, ни с кем не встречаться. Но ты все-таки едешь, идешь и встречаешься, и тут оказывается чаще всего, что предчувствие тебя не обмануло, тебя обманула логика.

Джон тоже высмеивал свою собственную мнительность, перебирал в голове возможные неприятности, не находил ничего неисправимого, успокаивал себя этим, но тоска не отступала.

Да, он предполагал, что будут неприятные разговоры, выяснение отношений, что будет, возможно, даже крупный скандал, что может произойти и что-то посерьезнее, пострашнее, но предчувствие говорило о каких-то других опасностях, которых Джон не мог угадать.

С ним был только дорожный баул, который он, войдя в орешник и выломав палку, повесил на нее и устроил на плече. Не потому что баул был так уж тяжел, а просто ему нравилось уподобиться старинному путнику, в этом была какая-то игра, тоже отвлекающая от тревоги.

Он возвращался как раз той дорогой, которой когда-то убегал из дома. Теперь это бегство казалось ему далеким и немного смешным приключением. Детским, наивным, несколько экзальтированным. Сегодня он поступил бы совершенно иначе.

Впрочем, Джон сегодня многое сделал бы иначе, чем вчера. Все. Уже буквально на следующий день он смеялся и даже злился на себя вчерашнего, а на следующий день — то же самое. Если кто-то утверждает, что человек полностью становится самим собой уже к восьми годам, то к Джону это относилось в самой малой степени. Джон менялся каждый день, стремительно и безостановочно, его характер, его убеждения, взгляды уже через неделю были неузнаваемыми.

У Джона не было привычек.

Как ни оттягивал он час возвращения, а брести бесконечно по зимним полям было невозможно, и Джон наконец ступил на порог родного дома.

И как только открыл дверь, все тревоги и предчувствия куда-то улетели, словно и не селились никогда в его душе.

В доме слышался гул многих голосов, смех, кто-то играл на рояле, слуги проносились по коридорам с подносами, множество верхней одежды висело на вешалке…

— Джон?! — остановилась черная служанка, чуть не выронив супник, дымящийся вкусным паром. — Боже мой! Вот радость-то! Миссис Скарлетт! Хозяйка! — закричала она.

Из столовой показалось сразу несколько лиц, на которых удивление и тревога моментально сменились радостью. К Джону бросились, стали обнимать, целовать, хлопать по спине, выкрикивать слова приветствия.

— Вырос! Возмужал! Окреп! — громко приговаривал Уэйд, сжимая брата в железных объятиях.

Мать с трудом пробилась через эту толпу знакомых и друзей, обняла Джона и сказала:

— Ну вот ты и дома. Это хорошо. Теперь наш праздник переменит повод. Мы празднуем возвращение моего сына! — обернулась она к гостям.

Джон невольно искал глазами в толпе, окружившей его, Билтмора, но того не было.

— Мама, ты прости, что я не сообщил…

— Какая ерунда! Ну-ка, быстро мыть руки и за стол! Бегом, сынок, мы ждем тебя.

С Джона мигом сняли пальто, забрали у него баул и даже палку бережливо поставили в угол.

«Что с ней случилось? — радостно думал Джон о матери. — Я не видел ее такой веселой с тех пор, как не стало отца. А такой молодой я ее не видел вообще!» Джона неприятно кольнула ревность к Билтмору, ведь ничем другим, кроме замужества, Джон не мог объяснить столь разительную перемену в матери.

— А что вы праздновали сегодня? — спросил Джон.

Какое-то неловкое молчание было ответом.

Первой нашлась мать.

— Ты в дороге перепутал дни, сынок. Мой день рождения не завтра, а сегодня.

Джон покраснел до корней волос. Ни про завтра, ни про сегодня он и думать не думал. Он вообще забыл, что у матери день рождения. И она это поняла. И она его простила и даже выручила.

— Мамочка, дорогая моя! — Джон обнял ее. — Ну, конечно. Дай я тебя поцелую. Нет-нет, мы не будем менять повода. Мы выпьем за мою мать, Скарлетт О’Хара, за женщину, которая дала нам жизнь и все в этой жизни.

От чувства стыда Джон говорил неловкие слова, какие-то вымученные, но никто этого, слава Богу, не заметил.

Расспросы и воспоминания начались сразу же. Джон и представить себе не мог, что у каждого сидящего за столом осталась о нем память. Эти люди, оказывается, следили за его жизнью в Нью-Йорке, читали его статьи, даже многие ездили в Атланту, чтобы посмотреть его фильм. А он, честно говоря, о многих из них попросту забыл. Да, это будет ему хорошим уроком.

Джон не решался спросить, но Скарлетт, словно угадав его мысли, сказала:

— Тим не успел. Он приедет только через два дня.

— А где Дост? — спросил Джон про адвоката, всегдашнего гостя на таких торжествах.

— Дост в Вашингтоне. Тим взял его с собой. Кажется, у Доста теперь будет головокружительная карьера.

— Я слышал, у вас прибавление семейства, — сказал Джон Уэйду. — Как назвали девочку?

— Кэрри, — ответила Сара, смутившись.

— Красивое имя, — сказал Джон.

— Мы хотели назвать Скарлетт, но мать — ни в какую! — засмеялся Уэйд.

— Еще чего?! Я буду смотреть на красотку, которая во всем лучше меня и носит мое имя? Да я сойду с ума от зависти к ее молодости! — засмеялась мать.

— Ты выглядишь прекрасно, — сказал Джон. И это было чистой правдой.

— Я знаю, сынок, — улыбнулась мать. — Этому есть причина. Но только — тш-ш… Потом.

Застолье стало рассыпаться, потому что люди разбились на группки и обсуждали свои дела. Общий разговор прекратился, чему Джон был рад, ему не очень нравилось внимание к собственной персоне. Ему хотелось побыстрее сесть с матерью в кабинете и поговорить по душам.

— …Это какое-то наваждение, — говорила соседка Джона своей подруге. — Они каждое воскресенье отправляются на эти прогулки.

— Мой муж тоже ездил, — отвечала подруга. — Ли, ну-ка сам расскажи, что там было?

— …Я против строительства дорог, — говорил джентльмен, который сидел напротив Джона, нескольким слушающим его дамам. — Видел я эти автомобили. Игрушка. Они никогда не приживутся у нас.

— …Нет, я считаю, что для них надо строить отдельную школу, — убеждала своего собеседника — старого доктора молодая леди в пунцовом платье. — Для их же спокойствия.

Джон слушал обрывки этих разговоров, и покой опускался на его душу. Ничего здесь не изменилось. Те же разговоры велись и два года назад, и пять, и десять… Да, появились новые слова, но убеждения людей остались прежними. Эти убеждения менялись очень медленно, если менялись вообще. В них и была опора стабильности, здорового консерватизма, на котором зиждилась вся американская жизнь. Нет, в Гражданской войне Юг не был побежден. И Север не победил. Были какие-то бои, какие-то походы… Но разве коснулось все это жизни этих людей? Они по воскресеньям по-прежнему ходят в церковь, они устраивают милые семейные праздники, они любят своих лошадей, они отправляют детей к теткам на каникулы, они женятся и рожают, они работают тяжело и по вечерам считают свои сбережения… Да, где-то там происходит что-то, но все это так далеко, что не кажется им правдой. Ведь не верят же они романам, которые иногда читают. Нет, это придуманная жизнь. А настоящая — здесь. Когда заболела корова, когда понижается цена на хлопок, когда сгорел сарай у соседа, когда Сью сбежала с заезжим хлыщом, а потом вернулась с ребенком. Вот эти события для них важнее всех мировых катастроф. Они не смогут показать на карте Европу, Азию или, более того, Антарктиду. Они и Америку-то не найдут. Они не знают, что в Париже все поголовно говорят по-французски, а пицца пришла из Италии. Но они замечательно знают свой двор и свой дом и содержат все это в порядке и достатке. Их не волнуют импрессионистская живопись или бунты в Индии. Но они стараются украсить свою церковь и поставить громоотвод на свою крышу.

Кажется, что настоящая жизнь проходит мимо них, не касаясь своим горячим дыханием их домов и пастбищ. Но, может быть, только благодаря им люди в Нью-Йорке и Вашингтоне, в Бостоне и Сан-Франциско, во всех больших городах мира могут не думать о еде и тепле, а могут ходить в театры и на политические собрания, выпускать газеты и думать о будущем мира, писать картины и философские книги…

Джон сам удивился этим своим мыслям. Ведь совсем недавно он называл этих людей мещанами, обывателями, презирал их и бежал от них.

«Наверное, я становлюсь терпимее, — думал он. — А вот хорошо это или плохо? Совсем другой вопрос».

В тот вечер поговорить с матерью не удалось. Гости разошлись поздно, Скарлетт и Сара помогали слугам убирать со стола. Скарлетт терпеть не могла беспорядка. Джон поговорил с Уэйдом, но так, на общие темы, а потом отправился спать.

Уже когда глаза его слипались, а тело, словно вдруг потеряв вес, уплывало в теплую темноту, он вспомнил о предчувствиях, которые томили его по дороге домой. Вспомнил и улыбнулся — и предчувствия обманывают нас…

Утром, когда Джон проснулся, матери уже не было дома, она ушла по делам и за покупками.

Джон с Уэйдом запрягли лошадей и поехали кататься.

— Как идут дела, Уэйд? — спросил Джон, когда лошади сменили рысь на спокойный шаг.

— Было совсем плохо, Джон, но сейчас лучше.

И Уэйд подробно рассказал Джону о заезжем проходимце, который чуть было не посадил его в тюрьму. Рассказал и о том, как Билтмор взялся распутывать это дело и успешно справился.

— Знаешь, Джон, я относился к нему поначалу очень настороженно. Мне непонятно было, как это мать может забыть отца и приветить кого-то другого.

— Я тоже так думал, — признался Джон.

— И я думаю, Билтмор догадывался об этом. Знаешь, он не пытался умилостивить меня, не лез в друзья, не заискивал. Он вел себя во всех отношениях достойно. Но не это самое главное — посмотри, как помолодела мать.

— Да, ее просто не узнать.

— Мы-то с тобой не могли ее так осчастливить, а Билтмор смог. Поэтому я теперь отношусь к нему с огромным уважением.

— Он завтра приезжает?

— Да, и я хочу дождаться его. Он сообщил, что проходимца поймали и теперь будут судить. Мне охота узнать подробности. Ведь я этому Стенсону доверял, как самому себе…

— Как ты сказал? — остановился Джон.

— Я сказал, что доверял, как самому себе…

— Нет, фамилию… Ты назвал фамилию Стенсон?

— Да. А что, тебе она знакома?

— Еще как! Стенсоном звали и того бандита, который грабил поселки на Аляске. Слушай, когда он появился у тебя?

— Да вот в прошлом году. Весной…

— Все совпадает… Ах, как жаль, что я не видел его и даже не расспросил у Найта, как выглядит Стенсон.

— Ты думаешь, это тот самый?

— Вполне возможно. Хотя, погоди, кое-что я про него знаю. Он бывший полицейский, здоровяк, светловолосый…

— Стенсон, в общем-то, не худой, светловолосый, а вот по поводу полицейского ничего сказать не могу. Да мало ли Стенсонов в Америке?

— Да-да, конечно. Это было бы слишком. Но, чем черт не шутит, а когда дело касается Стенсона, то здесь без черта не обходится. Значит, ты говоришь, его поймали?

— Да.

В дом братья вернулись к обеду. Скарлетт уже была дома, распоряжалась, чтобы накрывали на стол.

— Теперь ты дня два не сможешь сидеть! — засмеялась она, видя, как Джон спрыгнул с лошади и схватился за поясницу.

— Да, отвык, — засмеялся Джон. Он и не думал, что городская жизнь так быстро лишит его навыков, приобретенных еще в детстве. — Я прямо как старик.

— Ну, давайте к столу, — сказала Скарлетт. — Сегодня для вас приготовили тыквенную кашу. Помните?

Как было забыть тыквенную кашу?! Это была любимая их детская еда. От целой тыквы отрезалась макушка, вынимались зерна, а туда засыпался рис с изюмом и цукатами. Запеченная в духовке, каша была удивительно хороша.

— А ты ездила за покупками? — спросил Джон и вдруг увидел, что мать смутилась от его вопроса.

— Да, так, надо было кое-что купить, — сказала Скарлетт скороговоркой.

За столом, уплетая за обе щеки кашу, Джон рассказывал о своих путешествиях, о Бьерне, об Иерусалиме, о Париже и клошарах. Рассказ его был на удивление весел. Джон и представить себе не мог, что сможет обо всех своих мытарствах рассказывать легко и смешно.

Скарлетт, Сара и Уэйд хохотали до слез, когда Джон рассказывал о кино, об аятолле, а уж Бьерн пользовался особым успехом. Его шуточки Джон пересказывал с особым удовольствием и смаком.

— А как поживает твой друг Найт? — спросила Скарлетт.

— По-прежнему. Работает, пишет, теперь вот обучает репортерскому ремеслу мальчишку. Помнишь Цезаря?

— Да. Симпатичный мальчуган.

— А вот я, мама, давно уже ничего не слышал о Кэт.

— Она пишет. Часто, в отличие от тебя и Бо. У нее семья, муж занимается торговлей недвижимостью. Словом, все хорошо.

— А к актерской профессии она не думает возвращаться?

— Нет. Говорит, что театр и семья несовместимы, во всяком случае, у нее не получается.

— Да, — сказал Джон, — наверное. Вот ведь и Бо никак не женится.

— Женился! — воскликнула Скарлетт. — Представляешь, наш Бо женился. Я-то думала, что вы оба, живя в Нью-Йорке, будете дружить и помогать друг другу. А вы даже ни разу не встретились.

— Да, с тобой мы за это время виделись чаще. Значит, он женился? Что ж, наша семья уделила этому вопросу должное внимание в этом году.

— Жаль, что тебя не было на свадьбе, — сказала Скарлетт. — Правда, все было скромно и тихо. Только родные и самые близкие. Тебя особенно мне не хватало. Ты правда не мог приехать или…

— Нет, я правда не мог приехать.

— Скажи, Джон, ты все еще обижаешься на меня за это?

— Нет, мама, это ты меня прости. Нормальный детский эгоизм. Я тогда был не прав.

— Ну вот и прекрасно. Сам увидишь, вы с Билтмором поладите.

— Надеюсь. И очень этого хочу.

— Да уж, пожалуйста, сынок.

Скарлетт на минуту замолчала, а потом торжественным и чуть взволнованным голосом сказала:

— Уэйд, Джон, Сара. Я должна вам сообщить кое-что очень важное. Вы уже взрослые и самостоятельные люди. У вас своя жизнь, свои заботы, даже свои семьи. Но мы всегда остаемся родными, самыми близкими людьми на земле. Жен выбирают сами, а мать дается Богом. Мать на всю жизнь — одна…

— Мама, такое торжественное вступление, что я уже начинаю немного волноваться, — сказал Уэйд.

— Хорошо, сынок, я буду покороче, хотя это и нелегко… Словом, через полгода у вас появится братик или сестричка.

Джон не сразу понял, о чем идет речь. Они только что говорили о Кэт, которую давно не видели, и он решил, что Кэт собирается через полгода приехать. Но потом сообразил, что мать еще упомянула брата. Бо, что ли?

— Мама, ты хочешь сказать?.. — наконец догадался он.

— Вот так ма! Вот так молодец! — закричал Уэйд. — Слышишь, Сара?!

— Мамочка, вы просто чудо! — Сара подбежала к Скарлетт и расцеловала ее.

— И как ты решилась? — спросил Уэйд. — Ты просто героиня!

— Ох, мне и самой было страшно поначалу, — смеясь от радости, сказала Скарлетт.

Джон поцеловал мать.

— Ма, ты потрясающая женщина всех времен и народов!

— Я так люблю вас, дети мои! — говорила Скарлетт. Гора свалилась с ее плеч.

На следующий день Джон и Уэйд поехали на станцию встречать Билтмора.

Он прислал накануне телеграмму, в которой сообщил, когда точно прибудет. «Встречайте нас семнадцатого декабря в три часа пополудни. Тимоти Билтмор».

— Они с Достом поместятся на нашей двуколке? — спросила Скарлетт. — Или запрячь еще одну?

— Ничего, ма, — сказал Уэйд, — в крайнем случае я пересяду к кучеру.

— Лучше я пересяду, — сказал Джон. — Ты все-таки старший брат.

По дороге братья обсудили новость, которую сообщила им мать. Оба пришли к выводу, что она смелая женщина, что она молодец, и оба в глубине души подумали, что очень хотят увидеть своего будущего брата или сестру.

До прибытия поезда оставалось еще несколько минут, и Джон прошел к товарным вагонам, где когда-то садился на поезд в Нью-Йорк.

Ковбои загоняли в вагоны коров и быков, лениво переругивались, хохотали по всякому пустячному поводу.

— Что, парень, — спросил один из них, — хочешь стать ковбоем?

— Нет, — ответил Джон, — я бы не вынес. Очень уж тяжелая работа.

— Ишь ты! Понимает! Правильно, парень, пастух он и есть пастух.

Издали показался пассажирский, и Джон, пожелав ковбоям удачи, поспешил на перрон.

Первым из вагона вышел Билтмор, за ним Дост, а потом — Джон даже опешил от неожиданности — вышла Эйприл.

— Хоть что-то у нас работает как следует, — сказал Билтмор, протягивая руку Уэйду. — Познакомьтесь, это моя дочь. Эйприл Билтмор.

— Очень приятно, Уэйд Батлер, — несколько чопорно представился Уэйд.

— С вами, Джон, я ее знакомить не стану, — улыбнулся Билтмор, пожимая Джону руку.

— Здравствуйте, Эйприл. Здравствуйте, Дост.

— Отец все волновался, что мы опоздаем и вы здесь замерзнете, — сказал Эйприл, не глядя Джону в глаза.

— Прибыли минута в минуту, — сказал Билтмор с гордостью, словно это он вел поезд.

На сиденье к кучеру теперь пришлось пересаживаться обоим братьям, потому что Дост и Билтмор привезли с собой по два здоровенных чемодана. Но кое-как разместились.

— А вот вас я не ожидал увидеть, — сказал Билтмор Джону, когда уже тронулись. — Вы когда приехали?

— Два дня назад, — ответил Джон.

— Ты знала? — спросил Билтмор у дочери.

— Нет, — сказала она.

— Но догадывалась, — улыбнулся Джон.

Эйприл промолчала.

Дост начал рассказывать о своих новых делах в Вашингтоне, все время ссылаясь при этом на Билтмора.

Джон сидел к гостям спиной и только иногда поворачивал голову, чтобы задать какой-нибудь вопрос. Спиной он чувствовал взгляд Эйприл, чувствовал какое-то напряжение, но, как ни странно, это напряжение не мучило его. Наоборот, оно наполняло Джона радостью и уверенностью.

Вскоре показался дом, и Билтмор, который почти не принимал участия в разговоре, произнес, ни к кому, собственно, не обращаясь.

— Уф, волнуюсь…

Скарлетт вышла встречать на крыльцо.

Джону было любопытно, как они поздороваются с Билтмором. Любопытно и неловко. Он никак не мог забыть, что мать когда-то встречала на крыльце отца.

Билтмор поцеловал Скарлетт руку, она чмокнула его в щеку.

— Пэри, вот неожиданность! — обрадовалась Скарлетт. — Отец даже не намекнул!

— Это вышло случайно. Я приехала за день до его отъезда…

— Ну проходите, проходите…

В доме уже готовились к обеду. Скарлетт отвела Эйприл в ее комнату, о чем-то они перешучивались с Билтмором, что-то она спрашивала у Доста…

Джону стало легче. Нет, Билтмор не заменяет отца, не утверждает себя в этом доме. Он просто рад видеть Скарлетт, он совсем не нервничает, но и не хозяйничает. Он ведет себя достойно.

И тут же Джон подумал, что не хотел бы оказаться на месте Билтмора — ты приходишь в дом с добрыми намерениями со своим интимным чувством, а на тебя смотрят каждую секунду с немым вопросом — как ты себя поведешь? что скажешь? как посмотришь?

— Вы надолго, Джон? — спросил Билтмор.

— Не знаю. Не думаю. Но немного поживу.

— Устали?

— Скорее другое — отстал. Все-таки Америка живет как-то уж очень быстро.

— Мы перед Европой дети, — сказал Билтмор. — Они уже могут позволить себе посидеть и подумать, а нам все хочется бежать и куда-то успевать. Да нам и есть куда бежать, правда?

— Наверное. Только вот куда?

— О! Вы задаете сразу же самые трудные вопросы. Читали Маркса, Ницше, Кропоткина?..

— Нет. Только слышал…

— А вы почитайте, вот люди задумались об обществе, и каждый что-то придумал. И каждый придумал абсолютно свое. Да так убедительно. Прямо вот начни — и счастье человеческое обеспечено. Все убедительны. Все, а куда бежать нам? За кем?..

— Тим, ванная готова, — сказала Скарлетт, входя в гостиную.

— Да-да, спасибо, иду. Простите, Джон, я вас покину, но мы еще поговорим об этом.

«И не только об этом, — подумал Джон. — Все-таки я задам ему все вопросы, которые хочу задать».

— Я надеялась увидеть вас здесь, — сказала Эйприл, когда после обеда они остались вдвоем в гостиной. — Но если вам неприятно, я могу завтра же уехать. Я так и сказала отцу, что побуду только денек. Мой отъезд не будет выглядеть странно.

— Нет, почему же, не надо уезжать, — сказал Джон.

— Хорошо, я не уеду.

— Я слышал, вы сейчас работаете на Кубе? Расскажите.

— Я преподаю в маленькой школе в Сантьяго. Пятьдесят шесть детишек от шести до пятнадцати лет. Просто учу их грамоте.

— Вы знаете испанский?

— Пришлось подучить. Но дети ведь не знают даже азбуки. Учителей не хватает. Врачей не хватает…

— Трудно?

— Очень. Знаете, когда ехала, был такой энтузиазм, казалось, это так романтично. Нас поехало семеро. Теперь осталось только двое. Романтика быстро улетучивается. Остается тяжелая работа, неустроенный быт, одиночество…

— Понятно.

— Но еще и дети, их глаза, улыбки, они уже начинают потихоньку писать и читать. Еще это остается. И это держит.

— Так вы решили навсегда?..

— Нет. Вот только доведу этот класс и уеду. Я слабая.

— Но те пятеро, которые уже уехали, они еще слабее.

— Так можно оправдать себя в чем угодно. Всегда можно найти тех, кто хуже. Но ведь больше тех, кто лучше. О чем мы говорим?

— Что?

— Нет, ничего, ладно.

— Уэйд собирался объезжать мустанга, хотите посмотреть?

— Конечно. Я ни разу не видела.

Джон не был уверен, что Уэйд справится. При взгляде не брата он подумал, что тот немного сдал. Появилась мешковатость, медлительность, а в объездке это могло сыграть с Уэйдом злую шутку.

Мустанг был красив и очень возбужден, он словно чувствовал, что сегодня может закончиться его свободная жизнь, поэтому, наверное, решил не сдаваться так просто, а стоять до конца. В самом деле обуздать лошадь дело не такое уж трудное, самое трудное — не дать ей погибнуть. Мустанг, чувствуя на себе ездока, пытаясь сбросить его, входит в такое исступление, что запросто может переломить собственный хребет. Ездоку надо быть все время начеку, предупреждать любое движение мустанга, чтобы своим весом не совершить нечаянное убийство.

Уэйд надел кожаные брюки, перевязал волосы платком и опоясался широким ремнем. Это была форма объездчика. Вообще-то можно было обойтись и без нее, но Уэйд сказал, что так чувствует себя увереннее.

Он вошел в загон, взял лассо и с первого же раза заарканил мустанга. Теперь начиналось самое трудное — надо было надеть седло. Оно лежало на перекладине, так чтобы можно было легко дотянуться до него рукой.

Мустанг перестал дергать лассо и успокоился. Уэйд потихоньку стал подводить его к себе. Тот шел неохотно, петлял, начинал рваться, но Уэйд, отпустив лассо на метр, потом подтягивал его на два. В конце концов он и мустанг оказались рядом. Уэйд похлопал коня по загривку. Тот фыркнул и мотнул головой.

— Помочь тебе?! — крикнул Джон.

— Не стоит, — ответил Уэйд. — Он может испугаться.

Уэйд достал из кармана морковь и дал коню, но тот не взял. Уэйд рассмеялся.

— Норовистый!

И каким-то неуловимым движением накинул на коня уздечку. Конь снова помотал головой, но освободиться уже не мог. Седло Уэйд тоже надел ловко, затянул ремни, попробовал, крепко ли сидит на коне сбруя.

— Ну, с Богом, — сказал он и, ступив на перекладину, оказался в седле.

Раньше он запрыгивал с земли. И Джон подумал, что Уэйду-таки придется попотеть.

Какое-то мгновение мустанг стоял неподвижно, а потом вдруг резко наклонил голову и вскинул круп.

— Хоп! Хоп! — крикнул Уэйд и тронул коня шпорами.

Что тут началось! Эйприл даже схватилась за Джона. Мустанг так болтал бедного Уэйда, словно собирался сделать какой-то трудносмешиваемый коктейль. Джон внимательно смотрел на само седло. Еще ни разу мустангу не удалось опустить на себя ездока всем весом. На долю секунды раньше, словно угадывая мысли коня, Уэйд приподнимался в седле.

Попрыгав на месте, мустанг рванулся по кругу, вставая на дыбы и вскидывая задние ноги. Это было самое трудное испытание для объездчика. Конь норовил выскользнуть из-под Уэйда.

— А зачем это вообще делается? — спросила Эйприл быстро.

— Конь должен слушаться человека. Уэйд сейчас пытается его себе подчинить, — не поворачиваясь к Эйприл, ответил Джон.

— То есть он ломает его волю? — уточнила девушка.

— Да, можно сказать и так.

Пронесясь по кругу в одну сторону, мустанг неожиданно развернулся и понесся обратно. Он мчался так близко к ограде, что Джон боялся, как бы Уэйд не разнес на кусочки свою коленную чашечку. Но Уэйд успевал в опасных местах убирать ногу, и мустанг терся о перекладину собственным боком.

Теперь наступил ответственный момент. Джон почувствовал это по тому, как Уэйд покрепче перехватил поводья. Теперь он должен был научить мустанга слушать себя. Это тоже надо было делать со знанием особенностей дикого коня. Никаких резких движений, мягко, но настойчиво.

И Уэйд повел поводьями влево. Мустанг от неожиданности сразу же повернул куда следует, но тут же опомнился и устроил наезднику новую встряску. Но Уэйд не дал ему особенно разгуляться. Он повел поводья вправо, на себя, снова влево, мустанг терял контроль над самим собой, он поворачивал туда, куда не хотел. Это бесило его и лишало сил. Он просто остановился. Но Уэйд не дал ему и стоять. Он пришпорил его и снова повел по кругу.

— Отличная работа, — сказал Джон.

— И это все? — спросила Эйприл.

— Практически все, — сказал Джон. Он мог гордиться братом, ни мешковатости, ни медлительности теперь не было. Уэйд оставался таким же молодым и ловким. Только ко всему этому прибавился еще опыт.

— Да, как быстро ломается воля, — с сожалением сказала Эйприл.

И не успела она произнести эти слова, как мустанг, уже, казалось, безропотно исполняющий все приказы человека, вдруг сделал такое, чего Джон почти и не видел. Он как бы сложился пополам, а потом бешеной пружиной распрямился.

Уэйда швырнуло на гриву, нога его выскочила из стремени, и он чудом удержался в седле.

Джон увидел, что у брата из носа течет кровь.

Уэйд, впрочем, этого не заметил. Он снова завладел поводьями и снова повел коня по кругу.

— Молодец! — прошептала Эйприл и даже захлопала в ладоши.

Джон так и не понял, к кому относятся ее слова, к Уэйду или мустангу.

Вечером у Уэйда опух нос, и он стал похож на пьяницу.

— Нет, ты видел, что он сделал?! — кричал Уэйд восторженно. — Он сложился вдвое!

— Честно говоря, он не очень-то и складывался, — сказал Джон. — Но ты, конечно, можешь говорить всем что он был страшно норовистый.

— А разве нет?

— Дохленький, хиленький, сонный какой-то, — подначивал брата Джон. — Я думал, ему уже лет под семьдесят.

— Ага, значит, говоришь, сонный и старый?

— Да, пожалел бы его седины.

— Ладно, там есть еще один мустанг. Тоже очень старый и сонный. Вот ты его завтра и объездишь, договорились?

— Конечно. Тебе эта работа уже не под силу, старичок.

— Ах ты нахал! — засмеялся Уэйд и, схватив брата, начал с ним бороться.

— Э! Э! Я тебе не сонная лошадка, — засмеялся и Джон. — Я так просто не дамся.

— Ты не сонный, ты не старый? Да ты развалина городская!

— Я не дам честь города в обиду!

Братья свалились на пол и стали кататься по ковру.

— О, да тут вольная борьба! — сказал, входя, Билтмор. — Можно делать ставки?

— Я ставлю на Уэйда! — сказала Эйприл, которая вошла вместе с отцом.

— А я на Джона!

— Я тоже ставлю на Джона, — сказал Джон.

— Уэйд, если вы победите, мы сорвем приличный куш! — засмеялась Эйприл.

К сожалению, борьбе не дано было завершиться, потому что пришла Скарлетт и быстро ее прекратила, сказав:

— Как дети! Прекратите сейчас же!

Поправляя одежду и отпыхиваясь, братья повалились в кресла.

— А я хотел предложить вам сыграть в триктрак, — сказал Билтмор.

— Это в карты? — спросил Джон.

— Да, очень простая игра.

— К сожалению, не умею играть в карты, — сказал Джон.

— Ну, тогда расскажите нам о своих путешествиях.

— Какие там путешествия?! — заскромничал Джон. — Вы ведь повидали больше меня.

— Не знаю, не знаю… Хотя кое-где я был. Ну, про Европу не стану, про Африку тоже — просто придется повторять то, что написано в каждом журнале. А вот в Австралии мало кто был.

— Уж больно далеко! — сказал Джон.

— Стоит того. Удивительная страна. Вы знаете, что там нет хищников?

— Правда? Вот здорово! — сказала Эйприл.

— Оказывается, ничего хорошего. Переселенцы завезли туда кроликов для развода, на первых порах, конечно радовались, что тем ничего не угрожает. Но потом кролики стали размножаться так бурно и безостановочно, что уничтожали целые поля пшеницы, сои, да всего, что только росло и зеленело. Они стали настоящим бедствием для Австралии. На них началась беспощадная охота, потому что они грозили просто вытеснить человека с материка.

— Интересно, — сказал Джон. — Оказывается, хищники нужны. Впрочем, да, естественный отбор, Дарвин…

— Только не упоминайте это имя при местном священнике, — сказал Билтмор. — Вы рискуете быть отлученным от церкви.

— Да я и сам в эту теорию мало верю, — сказал Джон. — Природа не механична. Она одухотворена…

— Кстати! — воскликнул Уэйд. — Вы же не рассказали мне о Стенсоне!

— Почему кстати? — с улыбкой спросил Билтмор.

— Кстати, о хищниках, наверное, — сказал Джон.

— А! Да, действительно, — согласился Билтмор.

— Ну так что Стенсон? — снова спросил Уэйд.

— Вам лучше об этом рассказал бы Дост, он занимался этим делом, но, поскольку его нет… Да, этого Стенсона поймали. Опять на каких-то махинациях. Правда, там все произошло быстрее. Хозяин, который его нанял, что-то заподозрил, ну и… Но самое печальное то, что Стенсон на свободе.

— Как это? — спросил Уэйд. — Отпустили?

— Нет. Сбежал. Да так лихо! С пальбой, кого-то ранил…

— Вот гад! — хлопнул себя по колену Уэйд.

— Подождите, — сказал Джон. — Он стрелял?

— Да, в полицейского. Очень тяжелая рана.

— Странно, — сказал Джон.

— Что странно? — не понял Уэйд.

— Странно, что он стрелял в полицейского. Ведь насколько я знаю, во всех штатах за убийство полицейского приговаривают к смерти, а судя по тому, что рассказывал Уэйд, этот Стенсон был обыкновенный аферист. Ему грозило лет пять от силы. Зачем ему было стрелять в полицейского?

— Да брось, Джон, — сказал Уэйд. — Если человек хочет убежать, он идет на все.

— Нет, братец, не на все. Тут только одно из двух — либо этот Стенсон сумасшедший, чего не может быть, потому что он довольно хитроумный малый, либо за ним числится еще что-то. Покрупнее. Настолько покрупнее, что он не боится стрелять в полицейского.

Говоря это, Джон смотрел на Билтмора. Если тот знает Стенсона, он как-нибудь выдаст себя.

— А вы правы! — сказал Билтмор. — Я сразу не подумал. Но это действительно так. Парню вовсе незачем было так рисковать своей жизнью. При хорошем адвокате он вообще мог отделаться условным наказанием.

— Кстати, и вот теперь действительно кстати, — сказал Джон, — вы не знаете, был ли этот Стенсон когда-нибудь сам полицейским? И может быть, он бывал на Аляске?

Билтмор задумался.

— Кажется, да, — сказал он. — Вы знаете, точно! Он раньше был полицейским. Его уволили за превышение полномочий. И потом он уехал на Аляску. Вы что, его знаете?

Джон, постаравшись придать своему голосу как можно больше безмятежности, в свою очередь спросил:

— А вы?

— Теперь знаю, — ответил Билтмор и улыбнулся. — К сожалению.

Джон, который весь даже сжался от напряжения, следя за Билтмором, не увидел в его лице ни тени смущения или растерянности. Билтмор ответил просто и уверенно.

— Я не знаю его, — сказал Джон. — Но с ним познакомился Найт, когда мы ездили на Аляску.

— А! Так я же читал ваши статьи! — вспомнил Билтмор. — Этот С. и есть Стенсон?

— Да. И это как раз тот самый.

— Потрясающе! — сказал Уэйд. — Все-таки это он.

Скарлетт и Эйприл внимательно слушали мужчин, только изредка покачивая головами.

— Это не самое потрясающее, — сказал Джон. Он решил идти до конца. — Знаете, в чем дело, мистер Билтмор, этот Стенсон назвал Найту ваше имя.

Тишина в комнате наступила такая, что страшно было даже вздохнуть.

Все невольно повернулись к Билтмору. Тот смотрел на Джона, не мигая, только лицо его побледнело. Он каким-то неуверенным движением провел пальцами по лбу и спросил:

— Я что-то должен сказать?..

— Ты с ума сошел, Джон, — прошептала Скарлетт.

— Но и это еще не все, — четко произнес Джон. — Мой компаньон, которого тоже зовут Джон, владелец двух текстильных фабрик, очень жалуется на крупную банду вымогателей…

— Так я еще и вымогатель? — перебил Джона Билтмор. — Ну все…

— Мистер Билтмор, я готов принести какие угодно извинения, чувствовать себя всю жизнь перед вами в неоплатном долгу, но я должен был задать эти вопросы и прошу вас дать на них ответы. Я знаю, что вы не обязаны этого делать. Я знаю, что никто не предъявил вам никаких обвинений официально. Но я не судья, здесь нет присяжных заседателей. Здесь ваша семья. Мы должны услышать ответ.

Билтмор повернулся к Скарлетт.

— Ты тоже? — спросил он звенящим от напряжения голосом.

Скарлетт только растерянно развела руками.

— И я хочу услышать, — сказала вдруг Эйприл.

— Я только не знаю, как мы после этого будем смотреть друг другу в глаза, — сказал Билтмор.

— Я еще раз повторяю, — сказал Джон, — готов принести какие угодно извинения. Более того, готов навсегда порвать и с Найтом и с Джоном.

— Ответ один, — сказал Билтмор. — Ложь. Хотя это не ответ, во всяком случае, для меня.

— Простите меня, мистер Билтмор, мне достаточно вашего слова, — сказал Джон.

— А вот мне — нет. Ведь вашим друзьям назвали не Смита какого-нибудь, а Билтмора. И мне надо знать теперь — почему? И вам это надо знать. Пока мы это не выясним, ни я, ни вы не успокоимся.

— Я уже не волнуюсь, — сказал Джон. — Я просто верю вам.

— Но я волнуюсь, черт побери! — закричал Билтмор. — Кому и зачем надо марать мое имя? Да так грязно! Так чудовищно!

— Знаете, — сказал Джон. — Если вы сейчас не ненавидите меня и готовы выслушать…

— Ненавижу?! Да я Бога должен благодарить, что вы мне сказали это! Конечно, противно, тяжело, но я хоть буду знать, что что-то вокруг меня происходит, какие-то страшные дела творятся моим именем!

— Знаете, мистер Билтмор, у меня тоже возникли по этому поводу очень сильные сомнения. Это никак не укладывается ни в какие рамки — конгрессмену незачем так рисковать своим именем. Я сейчас говорю даже не о вас, а о некоем среднестатистическом конгрессмене. Так вот, Найту об этом рассказал Стенсон. Почему? Он же прекрасно знал, что Найт репортер, что у репортеров секреты хранятся только до ближайшего выпуска газеты…

— Ну-ну…

— Найт говорит — я же защищал вас, спорил с ним, — что Стенсон собирался его убить. Все равно Стенсон не стал бы так рисковать, если бы речь шла о настоящем покровителе.

— Разумеется. Значит, Стенсон! А ведь этот негодяй был в наших руках! Если бы вы сказали раньше! Я бы уж порасспросил его!

— Но есть и более осязаемая ниточка. Янг, — сказал Джон.

— Янг? Янг умер.

— Молодой Янг.

— Молодой Янг? — переспросила Эйприл. — А этот что?

— Вот тут уж у меня сомнений нет — этот парень настоящий преступник.

— Да ну! — махнул рукой Билтмор. — Хлыщ, бездельник, папенькин сынок — да. Но преступник?!

— Мне тоже что-то не верится, — сказала Эйприл.

— Но здесь уже я отвечаю за достоверность. Я видел все своими глазами.

— Что ты видел?! — испугалась Скарлетт.

— Суд Линча. Янг был там и был самым активным.

— И ты видел это?!

— Да, ма, я видел именно Янга. Хотя тогда я еще не знал, что его так зовут.

— Боже! А я с этим человеком здоровался за руку! — воскликнул Билтмор.

— Больше того, папа, ты собирался отдать меня за него замуж, — тихо сказала Эйприл.

— Но это точно был он?

— Я могу присягнуть на Библии.

— Да, но подождите. Янг — понятно, но как это связано со мной? То есть с моим именем?

— Мой компаньон, которого…

— Тоже зовут Джон, — нетерпеливо вставил Билтмор.

— Мы были с ним, когда Янг казнил людей. Но пойти в полицию он отказался, объяснив это как раз тем, что Янг связан с вымогателями. Впрочем, он сказал, что тот мелкая сошка, а вот главный — вы, мистер Билтмор.

— Янг! — сказал Билтмор. — Ах ты маленький ублюдок! Знаете что, Джон, он и есть главный! А мое имя взял для прикрытия, потому что просто знаком со мной.

— Не думаю. Тот, кто руководит, вряд ли стал бы так рисковать.

— Тоже верно.

— Мистер Билтмор…

— Джон, не могли бы вы называть меня по крайней мере Тимоти?

— Спасибо, — сказал Джон. — Так вот, я ведь встретил Янга в английской миссии в Иерусалиме. Он приехал туда изучать военную организацию. Мистер Тимоти, его послал конгресс Соединенных Штатов.

Билтмор молчал целую минуту, уставившись на Джона с открытым ртом.

— С вами не соскучишься, — сказал он. — Конгресс никого не посылал в английскую миссию.

— Как видите, послал. Я хочу сказать…

— Вы хотите сказать, — перебил Билтмор, — нечто ужасное. Этим занимается кто-то в конгрессе. Я бы сказал, что это невозможно. Еще полчаса назад. Теперь я просто боюсь что-либо говорить. Джон, это слишком серьезно. Это, если хотите, государственный переворот.

— Меня не пугают слова, — сказал Джон. — Меня пугают поступки и их последствия.

— Ну что… Мне надо ехать в Вашингтон, — сказал Билтмор. — Надо начинать расследование. Джон, вы обязуетесь выступить на слушаниях, если это понадобится?

— Конечно. Вы могли бы об этом и не спрашивать.

— Да-да… Простите… Да-да…

Билтмор был настолько растерян, что встал и, не сказав ни слова, вышел.

— Вот это да-а-а… — протянул Уэйд.

— Джон, ты все сделал правильно, — сказала Скарлетт.

— Спасибо, мама, я больше всего боялся, что ты меня не поймешь. Я был неправ. Ты не лучшая женщина всех времен и народов, ты лучшая женщина во Вселенной.

Джон знал, что ему предстоит еще разговор с Эйприл. Но девушка не проявляла, казалось, никакой заинтересованности в этом. Джон отправлялся гулять по парку и сообщал об этом ей, но она только советовала ему потеплее одеться. Или он говорил, что идет в библиотеку, чтобы побыть одному. И она даже шла с ним, но в библиотеке занималась исключительно книгами.

«Ну и хорошо, — думал Джон. — Что я смогу ей ответить. Я не люблю ее. Да даже, если честно, побаиваюсь ее. Наверное, она тоже все забыла. Мы прекрасно можем оставаться друзьями. Но все-таки странно, что она не пытается поговорить».

На следующий день Билтмор уезжал. Джон все пустил на самотек, и Скарлетт сама уговорила Эйприл остаться у них еще на несколько дней.

— Мы собираемся отправиться на охоту, — соблазняла девушку Скарлетт. — Вернее, это будет просто конная прогулка. Терпеть не могу, когда убивают животных, но пострелять люблю. По мишеням.

Еще от отца в доме остались отличные охотничьи ружья и два крупнокалиберных пистолета. Отец когда-то шутил, что из такого пистолета можно завалить броненосец.

Эйприл согласилась. Они проводили Билтмора и обратно ехали вдвоем. На сей раз Джон вел двуколку один.

— Как хорошо, что я осталась. Вернулась бы сейчас в Нью-Йорк, снова началась бы безалаберная жизнь. А здесь так мирно и тихо.

Начал накрапывать дождь. Джон остановился и поднял верх.

— Не стоит, — сказала Эйприл. — Дождик небольшой.

— Все равно. Он может усилиться.

— Ну и что? Я люблю дождь.

— Но не в такой холод.

— Я люблю дождь, — упрямо повторила Эйприл.

Джон снова тронул лошадей.

«Что за ерунда? — думал он. — Я сам вызываю ее на разговор, которого не хочу. Что я за бестолочь такая?! Она молчит, а меня это раздражает. Хотя, конечно, это обидно».

— Вам правда здесь нравится? — спросил он.

— Да, чудесно. Почти так же у нас в усадьбе.

— И вы остались только поэтому? — сказал Джон и тут же мысленно выругал себя.

Эйприл не ответила.

— Я спросил, вы остались?.. — хотел повторить Джон.

— Я слышала, что вы спросили, — перебила его Эйприл даже с каким-то раздражением.

— Итак?

— Ваша мать беременна?

Джон даже обернулся.

Эйприл не смотрела на него.

— Да, — сказал он.

— Она ничего не сказала отцу.

— Не успела.

— Думаете? Для этого ведь не нужно много времени.

— Как знать. Мне кажется, вашему отцу было не до этого.

— Да, вы задали ему вопросики!

— Я должен был это сделать. И что, правда, он собирался выдать вас?..

— Да, — снова перебила Эйприл. — Слушайте, Джон, если вас не затруднит, давайте не будем об этом говорить.

— О чем, об этом? — Джон ненавидел себя.

Эйприл опять не ответила.

«Я сейчас взбешусь! Что со мной происходит?! Ну чего я в конце концов добиваюсь?!»

— Чего вы добиватесь? — в унисон его мыслям вдруг спросила Эйприл. — Вам что, надо все называть своими именами? А немного такта вам не помешало бы.

— Извините.

— Хорошо. Впрочем, я сама виновата. Знаете, я все-таки завтра уеду.

— Почему?

— Потому.

«Какая же она противная! Что она о себе возомнила? Пусть катится ко всем чертям! Тоже мне — принцесса!.. Боже, что со мной происходит?!»

— Простите, Джон. Я просто в дурном настроении. И вообще я дура.

— Мне не за что вас прощать. А если честно, мне надоело разговаривать таким образом. Я чувствую себя какой-то прожженной кокеткой! Самое-то противное, что у меня и это не выходит!

Эйприл вдруг засмеялась.

— Вот уж никогда бы не подумала, что вы так следите за собой!

— Вот, пожалуйста! Мне и самому смешно! Все, давайте, уезжайте. Правильно. Пока я совсем в дурака не превратился.

До самого дома они молчали.

Вечером Джон разговаривал с матерью. Она просила его пожить с ней, потому что ей так одиноко.

— Мама! — шутливо погрозил ей пальцем Джон. — Не лукавь. Говори начистоту.

— Да, я не хочу, чтобы ты уезжал! Я… Я просто боюсь за тебя.

— За меня?! Но что со мной может случиться? Если ты имеешь в виду всю эту историю с Янгом…

— Я не знаю, что я имею в виду. Просто мне будет спокойнее, если ты будешь рядом.

— Ма, тебе не будет спокойнее. Тебе будет за меня стыдно, что я прячусь за твоей юбкой.

— Ничего, это я как-нибудь переживу.

— Да нечего волноваться!

— У меня не очень хорошие предчувствия, — созналась Скарлетт.

— О! Я когда ехал к тебе, меня тоже мучили дурные предчувствия! — обрадовался сходству Джон. — И, как видишь, не оправдались!

— Нет-нет, я очень тебя прошу.

— Но я еще не завтра собираюсь уезжать. Я поживу, конечно.

— Полгода, — сказала Скарлетт.

— А вот этого не обещаю.

Джон действительно хотел пожить с матерью, хотя с каждым днем чувство неудовлетворения собой нарастало в нем все больше. Он хотел работать. Он снова хотел погрузиться в этот ад кино. Он понял, что теперь уже жить без этого не сможет.

— Ты не сказала Билтмору о ребенке? — спросил он.

— Не успела, — сразу же ответила Скарлетт.

— Но для этого не нужно много времени.

— Нужно. Это не так просто сказать. А мы не успели даже побыть вдвоем. Я скажу, я обязательно скажу…

Они еще поговорили о том о сем и пошли спать.

А наутро Джону пришлось ехать за врачом, потому что Эйприл заболела…

 

Отшельник

— И зачем только мы послушали этого американского пуританина? — говорил Бьерн, вспоминая Джона в минуты наслаждения семейной жизнью. — Мы превращаемся в пару воркующих голубков, которых я терпеть не могу. Кто сказал, что голуби красивые птицы? Они вредные птицы — на месте скульптур я бы возненавидел их всем своим каменным сердцем. Знаешь, что снится скульптурам? Они ловят голубей и гадят им на головы! Хорошо, что мне не поставят памятник.

— Как это?! — отвечала Диана. — А зачем я тогда с тобой живу? Я мечтала на старости лет писать мемуары под названием: «Я была женой гения бестолковости».

— Правда? Ты хочешь сказать, что я помру раньше тебя?

— Конечно, я уж постараюсь.

Бьерн и Диана проводили свой медовый месяц в небольшом сербском селе. Почему в Сербии? Потому что ничего более абсурдного ни он, ни она придумать не могли.

— Если ты думаешь, что я собираюсь поехать куда-нибудь в Венецию, — сказала Диана после свадьбы, — то мы завтра же подаем на развод.

— Венеция? Что это такое? Не знаю такой страны. Вот знаю прелестный городок Мастар. Там рядом есть не менее прелестная деревушка Сребровица. Представляешь, там никто никогда не видел паровоза и телефона.

— Этого не может быть. Таких райских уголков на земле не осталось.

— Поедем и проверим. Если я ошибаюсь, мы взорвем их телефонную станцию и пустим паровоз под откос.

— Согласна!

И они действительно поехали в Сербию, в этот неспокойный край, откуда бежали даже местные жители.

И вот теперь жили там в заброшенном домике и были почти счастливы.

— Мне не хватает одного, — как-то утром заявила Диана. — Козы.

— Ты права! Как мы можем жить без козы в такой сложной политической обстановке? Это нонсенс!

И он отправился на скудную ярмарку и привел в дом козу.

— Теперь надо ее доить. Ты умеешь доить козу? — спросил он Диану.

— Он еще спрашивает! Ты же видел на нашем родовом гербе рога?

— Да, но я думал, они относятся к мужской части вашей славной семьи.

— Не только. Это было самое любимое светское развлечение всех дам рода Уинстонов — доить по утрам коз.

— Бедные козы! — воскликнул Бьерн.

— Нет, они были счастливы! Умирая, они всегда говорили нам добрые слова.

— Хорошо, значит, ты будешь доить козу по утрам?

— Не могу же я нарушать традицию!

Днем молодожены отправлялись по окрестным горам, встречали настороженных людей, пытались с ними разговаривать, но ничего не получалось. Люди не понимали их, а они не понимали людей.

— Как жаль, что никто не может нам рассказать по поводу паровоза и телефона, — говорила Диана.

— Знаешь, я попытаюсь объясниться с ними знаковыми символами. Ведь в прежней жизни я был художником.

— Художником? Ты? Это тебе наплел какой-то грубый льстец. Ты никогда не был художником.

— Ладно, но я попробую.

И Бьерн на листе бумаги нарисовал паровоз и телефонный аппарат.

— Что это? — спросила Диана, рассматривая рисунок. — Очень похоже на колбасу и рогалик. Ты что, хочешь есть, милый?

— Это не колбаса, а паровоз.

— А почему тогда от нее идет запах?

— Это не запах, а дым из трубы.

— Нет-нет, не спорь со мной. Я сейчас приготовлю тебе что-нибудь поесть. Правда, такой колбасы здесь не достанешь…

Первый встреченный ими крестьянин, рассмотрев рисунки, долго думал, а потом кивнул и жестом пригласил молодоженов следовать за собой.

— Он ведет нас в паровозное депо, — сказал Бьерн.

— Нет, он нас ведет в коптильню.

Крестьянин долго вел их куда-то в гору, пока они не оказались перед входом в пещеру.

— Ну, что я говорил! Это телефонная станция!

Крестьянин заглянул в узкий черный проем и что-то крикнул.

Из пещеры долго не было никакого ответа.

— Повреждение на линии, — сказал Бьерн. — Придется посылать телеграмму.

И в этот момент из пещеры вышел бледный, седой, одетый в рубище старик.

Крестьянин что-то стал говорить старику, тот кивал, слушая и поглядывая на Бьерна.

— Вы говорите по-английски? — вдруг спросил он.

Если бы Бьерн и Диана увидели, что старик полетел по воздуху, они удивились бы меньше.

— Г-говорим, — заикаясь, ответил Бьерн.

— Этот крестьянин рассказывает про какие-то рисунки, которые вы ему показывали.

— А! Это была шутка, — растерянно улыбнулся Бьерн. — Мы с женой поспорили, что на земле не осталось места, где бы не видели паровоза и телефона.

Бьерн достал лист и показал старику.

— Да, такое место найти трудно. Но вы попали в точку. Этот крестьянин не знает ни того ни другого.

— А вы художник?

— Так, иногда. Меня зовут Бьерн Люрваль. А мою жену Диана Уинстон.

— Уинстон? Лорд Уинстон не ваш отец?

— Да, сэр. Вы его знаете?

— Только слышал.

— Так вы из Англии?

— Как верно заметил ваш супруг — иногда. Наверное, вас мучает любопытство?

— Не то слово, сэр. Я чуть язык не проглотил, когда услышал, что вы обратились к нам по-английски.

— Минутку, — сказал старик. Он обратился к крестьянину, который все это время стоял рядом. Видно, он объяснил ему, чего хотели от него эти господа. Крестьянин заулыбался, снял шляпу, поклонился и ушел.

— К себе я вас не приглашаю, — сказал старик. — Нам будет тесновато в моей обители. Но мы можем побеседовать здесь. Зовите меня Серафим.

Он присел на камень и жестом предложил молодоженам тоже садиться.

— Если вы сейчас скажете, что вы отшельник, я посчитаю, что это дурная шутка, — сказал Бьерн.

— Почему?

— Потому что не так давно я разговаривал с кардиналом Франции, и мы как раз говорили об отшельниках. Такое совпадение…

— Думаю, это не совпадение, — загадочно сказал старик. — Мне не нравится слово «отшельник», куда больше годится — «пустынник». Но дело ведь не в названии.

— Это так странно, — сказала Диана. — Я слышала о таких людях… И всегда думала, что они из простонародья. А вы, как я понимаю…

— Нет-нет, я не из дворян. Я тоже из простонародья. Хотя, согласитесь, это условное деление людей.

— Разумеется, — сказала Диана. — Но все же…

— Как хорошо, что вы пришли сюда, — сказал старик. — Вы оба так молоды и насмешливы, что я невольно вспомнил себя в таком же возрасте.

— Ну, сказать про меня, что я молод… — улыбнулся Бьерн.

— Не кокетничайте. Вы молоды. Впрочем, возраст ведь не имеет значения. Знаете, я был таким же скептиком, как и вы. Хотя нет, боюсь, я был еще большим. Если бы кто-нибудь в мои светские тридцать лет сказал мне, что я стану пустынником! Правда, ни у кого и мысли такой не возникло.

— А знаете, мне вот все равно кажется, что во всем этом есть какая-то неправда, — сказал Бьерн. — Диана не зря сказала про простолюдинов. Для них, мне кажется, метаморфозы такого рода естественны.

— Почему?

— Аскетичная жизнь, отсутствие информации, наивная вера… Вы меня понимаете?

— Ошибка! Эти люди и так близки к Богу. Он не призывает их к служению. Ведь он ловец душ заблудших. Действительно, что-то здесь кажется слащавым, «романтичным», экзальтированным. Но вы видите только результат. А это путь. Это тяжелый и благотворный путь. Дай Бог мне силы и времени дойти его до конца. Согласен, кажется невозможным уйти от мирских дел, наслаждений, мыслей, от светской мудрости… Всего этого так много! Оно кажется таким единственным. Но если только на секунду представить себе, что есть другие заботы, мысли, мудрость и даже наслаждения… Нет, я не могу объяснить. Слово изреченное есть ложь. Потому что оно не в силах вместить мысль.

— Нет, почему же? Я вас понимаю.

— Вот то-то и оно. А это нельзя понять. Это можно только почувствовать. Понимаете, это как сильное влечение к женщине, к вину, к игре. Я говорю только о силе, хотя цели совершенно разные. Но вы можете с этим справляться?

— Есть влечения, с которыми не могу, — сказал Бьерн.

— Так вот здесь чувство куда более сильное, непреодолимое, неостановимое… Словом… — Старик вдруг рассмеялся. — Давайте не будем об этом. А то получается, словно я оправдываюсь перед вами. Честное слово, я ни в чем не виноват. Это просто со мной случилось, благодарение Богу. Лучше вы расскажите о себе.

— Да мы обыкновенная «золотая молодежь», — сказал Бьерн. — Обыкновенно прожигаем жизнь обыкновенным необыкновенным способом. Ничего интересного. А вот вы, чем вы питаетесь, скажем?

— Человеку не так уж много надо. Что-то приносят мне крестьяне. А вы хотите есть?

— А вот сухих кузнечиков вы не едите? — спросила Диана. — Мне Бьерн все уши прожужжал, что это какое-то изысканное блюдо.

— Интересно, я вас понимаю, я и сам задавал бы те же самые вопросы когда-то. Но теперь мне даже не хочется на них отвечать.

— Тогда ответьте на тот вопрос, который вы сами себе хотели бы задать, — предложил Бьерн.

— Я не смогу на него ответить. Боюсь, никто не сможет ответить на этой земле.

— И что это за вопрос? — поинтересовалась Диана.

— Вопрос простой: Бог оставил нас, или он еще с нами?

— Вот это да! И вы задаете этот вопрос? Что же вы тогда здесь делаете?

— Я — молюсь. И верю. Но иногда я не чувствую Господа. Дьявол приходит ко мне часто. А вот Господь… Неужели он оставил нас? А вы не чувствуете этого? Вам не кажется, что Бог отвернулся от людей?

— Но это действительно странно слышать от вас, — сказал Бьерн.

— Нет. Эта мысль придает мне силы. Знаете, когда моя молитва действительно искренняя, когда я больше всего боюсь, что мы остались одни. Я прошу Его вернуться.

Старик опустил голову, и Бьерн с Дианой вдруг увидели, что он заплакал. Просто слезы текли по морщинистому лицу и терялись в седой бороде…

Сказать, что эта встреча произвела на Бьерна и Диану сильно впечатление, значит ничего не сказать. Она потрясла и перевернула их. До самого вечера они если и говорили друг с другом, то только междометиями. Но думали они, оказывается, по-разному.

— Впервые в жизни встречаю святого, — сказала Диана. — Потрясающий старик. Ты ведь знаешь, люди давно уже не удивляют меня… А этот просто выбил меня из колеи. Знаешь, я чувствовала себя рядом с ним как напроказившая девчонка. А я не чувствовала себя так никогда.

— Он просто сумасшедший, — сказал Бьерн. — Милый, добрый, умный сумасшедший…

— Ты сам сумасшедший! — закричала Диана. — Ты и мизинца его не стоишь!

— Возможно, но он все равно ненормальный. Знаешь, все эти благие словечки, все эти мысли о вечном и великом — первый признак сумасшествия. Спроси любого психиатра.

— Боже мой! Да ты же настоящий циник! — ужаснулась Диана. — Я думала, это масочка такая у тебя, а она, оказывается, к тебе крепко прилипла.

— Я — трезвый человек. Мне претит всякая выспренность. В том числе и твой обвинительный пафос.

— Я больше не желаю с тобой разговаривать.

— Это правильно, а то ты наговоришь мне гадостей из-за этого ненормального старика. А потом будешь жалеть.

Диана ничего не ответила. И они действительно не разговаривали до следующего утра.

Утром Диана пошла доить козу. Оказывается, она всерьез собиралась это делать. Она взяла ведро, веревку, маленький стульчик и отправилась в сарай.

Бьерн не пошел с ней, хотя ему было очень интересно, получится ли у нее хоть что-нибудь.

Дианы не было минут десять. Сначала Бьерн слышал шум какой-то подозрительной возни в сарае, потом все стихло. А потом Диана вдруг закричала:

— Бьерн! Бьерн! — словно коза уже забодала ее.

Бьерн бросился в сарай на выручку, но увидел, что Диана жива и здорова. Коза привязана, под ней стоит ведро, а Диана сидит на стульчике и почему-то хохочет.

— Ты кого купил?! — сквозь хохот спросила она.

Бьерн не понял вопроса и уставился на Диану.

— Ну-ка, найди ее вымя!

Бьерн заглянул под козу и тут понял, что молока он сегодня не увидит. Коза оказалась довольно мужественным козлом.

Через неделю они вернулись в Лондон. Ссора из-за отшельника была, казалось, забыта…

 

«Уважаемый мистер Чехов»

Бо приступил к репетициям, и все, что до этого волновало его, отступило на второй план.

Пьеса в театре была принята далеко не восторженно. Актеры сомневались, интересно ли будет зрителям смотреть, а им, актерам, играть эту простую историю без сильных трагических поворотов, без динамики и без американских реалий. Бо злился, спорил, высмеивал вкусы актеров, доказывал и убеждал. Больше всего ему было обидно, что даже Чак оставался к пьесе равнодушным. Иногда Бо впадал в уныние, потому что чувствовал, что актеры не пойдут за ним. Актеры предлагали очень сильно сократить пьесу, оставить только историю любви и самоубийства, тогда еще, может быть, будет хоть кому-то интересно.

Он понимал — все дело в том, что актеры, узнав вкус победы, были настроены сейчас по-боевому. Им хотелось пьесу с острыми политическими высказываниями, с декларациями о равенстве, пьесу-скандал, а он предлагал им какую-то милую, но вполне мирную историю. Так спортсмен, сумевший удивить окружающих, пытается повторить свое достижение, не понимая, что этим, во-первых, никого уже не удивишь, а во-вторых, это путь бесперспективный.

Бо еще и еще раз читал пьесу, рассказывал о всех персонажах, о каждом событии, раскрывал смысл фраз и поступков героев. Но встречал только равнодушие или, в лучшем случае, снисходительное понимание.

Уитни в театре не появлялась, хотя и не сообщала, что уволилась.

На следующий день он отправил ей вещи, после чего позвонил ее муж и сказал, что вещи прибыли, поблагодарил. Бо дал отбой своему адвокату, так как теперь не было предмета для судебного разбирательства. И сразу принялся за репетиции. Конечно, они были для него еще и спасением, отвлекали от грустных мыслей, от забот и тревог. Но оказалось, что забот и тревог репетиции несут с собой еще больше.

«Что же здесь не так? — думал Бо. — Свалить все на нечуткость актеров, на их безвкусие и ограниченность — большой соблазн. Но у меня нет других актеров, я должен работать с этими. И я должен добиться, чтобы они мне поверили, чтобы они загорелись, увлеклись, влюбились.

— Они уже увлечены и влюблены, — отвечал он сам себе. — Только совсем в другое. Ведь актеры так увлекаются! А ты хочешь уверить их, что они зря рисковали собой, когда нарочно вызывали скандал, когда доказывали всему миру, что они люди, что они гордые. Ведь ты же сам влюбил их в эту идею. А теперь — нате вам! — возьмем русскую историю и будем копаться в мелочах? Потому что это и есть истинное искусство? Нет, они жаждут борьбы!

— Борьба, борьба! Да русская пьеса полна борьбы! И за человеческое достоинство, и за справедливость, и даже за равенство!

— Но это русская история, пойми! «Что он Гекубе, что ему Гекуба?» Так, кажется, у Шекспира. Им нет дела до русских, у них полно своих забот.

— Значит, они ограниченные люди, значит, боли других для них ничего не значат!

— Только без пафоса. У них хватает своих болей. О них и собираются они говорить.

— Но здесь же обо всех! Не только о русских! Это общемировые проблемы!

— Очень туманно. Как-то неубедительно. Да ты и сам с трудом продираешься через все эти русские имена, названия…

— Так все дело в именах?

— Может быть…»

И на следующий день Бо отправил в Россию телеграмму:

«Уважаемый мистер Чехов. Обратиться к Вам меня подвигнуло то обстоятельство, что я являюсь искренним Вашим поклонником. Ваша пьеса «Чайка» — величайшее произведение драматического искусства. Наш театр в Нью-Йорке принял ее к постановке, о чем Вас уже известили. К сожалению, у меня нет возможности лично обсудить с Вами все вопросы относительно Вашего произведения, но при первом же удобном случае я не премину побывать в России и встретиться с Вами, если Вы того пожелаете. Теперь же обращаюсь к Вам с огромной просьбой позволить мне изменить русские имена в «Чайке» на английские и американские. Понимаю всю чудовищность этой просьбы. Не посчитайте меня невеждой, я с большим уважением отношусь к авторскому праву, но обстоятельства таковы, что это изменение даст жизнь пьесе в Америке. Подробнее я изложу причины столь экстравагантного предложения в письме, которое отправляю Вам следом. С огромным уважением и почитанием к Вам…»

Не дожидаясь ответа из России, Бо на следующий же день предложил актерам заменить русские имена и названия на более близкие и им, и ему.

Действие из небольшой русской усадьбы перенеслось на небольшое американское ранчо. Москва стала Лос-Анджелесом, рубли превратились в доллары, Ирина Николаевна Аркадина поменяла имя на Ирэн Арчин, Маша на Мэри, словом, все стало выговариваться легче и проще. Только Дорн остался Дорном.

И актеры, перестав запинаться на непривычных словах, вдруг стали читать пьесу как бы другими глазами. Оказалось вдруг, что история эта вовсе не русская, даже удивительно было, что написал ее кто-то в далекой стране, — это была настоящая американская история. Грустная и смешная, трагическая, безысходная, светлая, лиричная…

— Бо, тебе надо было сделать это раньше! — сказал Чак. — Ты прости нас, мы же темные люди! Я имею в виду не только цвет кожи. Нас действительно волнует только то, что не дальше нашего порога. Как ты угадал, что все это про нас?

— Потому что на земле все люди одинаковы.

С этого дня репетиции пошли куда веселее. Актеры теперь и сами доказывали Бо, почему, скажем, нельзя вымарывать ту или другую сцену (а у него была попытка кое-что сократить).

— Как это можно выбрасывать, ты что?! Это же самая главная сцена у меня! — спорили они, совсем забыв, что еще несколько дней назад предлагали искромсать пьесу до неузнаваемости.

Ответа на телеграмму не было. А по расчетам Бо даже письмо уже должно было дойти до России. Но это его не останавливало. Потому что работа пошла!

Чак, конечно, репетировал известного писателя Тригорина, которого теперь звали Маунтэйн. Оказалось вдруг, что он владеет не только широкими мазками трагических ролей, но и тонкими психологическими линиями.

Аркадину-Арчин Бо предполагал дать Уитни, но ее не было, поэтому та же актриса, которая вводилась на ее роль в Вене, репетировала и теперь.

Неожиданно даже для самого Бо история стала приобретать столь желаемое актерами вольнолюбивое звучание, хотя в диалогах не было изменено ни одного слова. Но маленькое ранчо, которым владеет престарелый негр Сорин-Сорри, давало вполне определенный намек на то, что он бывший раб, сумевший неимоверно тяжким трудом заработать на этот клочок земли с небольшим домиком. Он, конечно, старается все сделать для своих родных, чтобы они забыли его рабское прошлое. И история молодого Треплева-Токина становилась более выпуклой. Ему трудно было пробиться в литературе еще и потому, что он негр.

Нет, Бо не акцентировал на этом внимание, более того, он удерживал актеров от плоских аналогий, но все это наполняло пьесу помимо его желания, просто потому, что дело происходило в Америке.

Налоговые инспектора ушли из театра. Правда, перед своим уходом они заставили Бо пережить несколько тяжких минут. Их было трое. Они вошли к нему в кабинет, один остался стеречь дверь, а двое других подошли к столу.

— Мы сегодня же можем передать материалы проверки в суд, — почему-то шепотом сказал один из них. — Как вы к этому относитесь?

— Мне жаль вас, ребята, — ответил Бо.

— А нам жаль вас. Говорят, что вы талантливый режиссер, а связались с черной мразью.

— Да, ребята, связался, — спокойно ответил Бо, хотя это стоило ему неимоверных усилий. — Вы по этому поводу собираетесь судиться?

— Нет, мы засадим тебя за решетку за нарушение финансовых дел и злостную неуплату налогов.

— Желаю вам удачи, ребята. Она вам очень понадобится. И боюсь, не пригодится.

— Это тебе понадобится удача, — сказал другой клерк. — Твои документы будут свидетельствовать против тебя.

— Вы имеете в виду те ведомости, которые подложили в наши бухгалтерские книги? — с улыбкой спросил Бо. — Да, я уже знаю об этом. Но самое смешное, ребята, что я это предполагал. И все документы у меня в четырех экземплярах, заверены нотариусом и хранятся в банке. Вашими бумажками мы будем пользоваться в туалете. Хотя нет, испачкаться побоимся.

Клерки словно приросли к месту. Вот теперь Бо торжествовал. Теперь бесились они. Теперь у них лица налились кровью и злобой.

Один из них склонился к самому лицу Бо и злобно прошипел:

— Ты!.. Мы тебя!..

— Вы только начните, ребята, — сказал Бо, выдвигая ящик стола, в котором лежал, поблескивая вороненой сталью, револьвер.

— Ага, ты нам угрожаешь!

— Пошли вон отсюда, — устало сказал Бо. — И передайте вашему хозяину или хозяевам, что теперь настало мое время наступать.

Он вышел из-за стола и, широко открыв дверь, крикнул:

— Господа инспектора уходят из нашего театра!

И тут же возле кабинета сгрудились актеры и рабочие. Они провожали клерков аплодисментами.

Бо тут же связался с Хьюго Рескиным и попросил о встрече.

— Бо, дружище! — закричал Хьюго в трубку, — ты пропал так основательно, словно навсегда перешел в историю. Что там у тебя стряслось?

— Я приеду и расскажу. Кстати, как там поживает Джон?

— Кстати, как там поживает Джон? — в тон ему спросил редактор. — Я думал, что хоть ты с ним поддерживаешь связь.

— Да, это очень стыдно, Хьюго, но я за все время не увидел его ни разу. Я — скотина.

— Не так широко, Бо, ты просто свинья. Я только знаю, что твой брат сейчас у матери в Джорджии. Сам хотел бы его повидать.

— Вот как? Ну, как закончу работу, поеду туда же… Так как насчет встречи?

— Я сам приеду к тебе. Сегодня после девяти вечера тебя устроит?

— Давай в половине десятого. У меня как раз закончится репетиция.

— О’кей!

В тот день репетиция шла как-то особенно складно. Бо уже вывел актеров на сцену и стал разводить спектакль. Пока что все двери, деревья, фонтан, скамейки и прочие детали декорации заменяли стулья. Их было на сцене штук восемь, только Бо и актеры знали, что они обозначают.

Кое-кто уже репетировал без текстов в руках. Чак выучил роль сразу и ужасно нервничал, если его партнер не знал реплику. Но сегодня на сцене царил какой-то удивительный дух согласия. Среди персонажей начали вдруг натягиваться те самые ниточки, которые и связывают разных людей в одном действии. Местами Бо забывал, что актеры ходят в своей одежде, что двигаются между стульев на плохо освещенной сцене, потому что они начинали жить. Путь к этой жизни тоже был непрост. Пьеса зло мстила тем, кто пытался играть роль по старым канонам. Как только актер начинал переигрывать, повышать голос или рвать страсти, текст его начинал звучать как насмешка над ним самим. Бо даже не приходилось особенно поправлять, актеры сами начинали чувствовать фальшь и переходили на обыкновенные человеческие голоса. И вот тогда пьеса становилась благодатной почвой для настоящих чувств.

Но все это тоже не устраивало Бо, потому что терялась какая-то магия пьесы, история становилась уж больно обыденной, да, жизненной, да, правдивой, но и только. А в пьесе было и еще что-то, неуловимое, но ужасно притягательное.

А вот сегодня актеры, кажется, нащупали это «что-то», и магия пьесы ожила. И они, и Бо даже забыли об обеденном перерыве, что было в театре свято. Они увлеклись, они загорелись. За кулисами никто не шумел, свободные от сцен актеры затаив дыхание наблюдали за тем, что происходило на маленьком ранчо где-то на Западе.

С Бо даже случилось то, что непозволительно режиссеру — он перестал смотреть на сцену критически. Он уже не контролировал репетицию, она катилась сама по себе, он только переживал за героев пьесы, смеялся и грустил.

Когда дошли до конца, актеры, которые обычно спешат убежать домой, легко выходят из состояния творческого напряжения, на этот раз никуда не торопились. Они молча стояли на сцене, словно прислушивались к эху своих недавних голосов, о чем-то думали… Была такая сказочная минутка, о которой мечтает любой художник, — ангел с небес спустился к ним.

Бо только сейчас вспомнил, что во время репетиции его о чем-то спрашивал помощник, а он, даже не поняв вопроса, кивнул согласно.

Оказалось, что на репетицию пришли известные всей Америке Лора Кайл и Фред Барр. Они сидели в глубине зала и тоже молчали.

— Привет, ребята, я вас даже не заметил, — сказал Бо. — Вы уж меня извините.

— Нет-нет, что ты! — сказал Фред, поднимаясь. — Это ты нас извини.

Они подошли к Бо, пожали руку, Лора чмокнула Бо.

— Где ты выкопал эту пьесу? — спросил Фред.

— Знаешь, я не особенно и копал. Это же Чехов.

— Из эмигрантов?

— Нет, русский. А! Понятно, — увидев удивление гостей, сказал Бо. — Мы просто поменяли имена.

— Не может быть… Потрясающе! — воскликнула Лора и улыбнулась своей очаровательной улыбкой.

— Мы ведь пришли на минутку, — сказал Фред, — но, как видишь, просидели почти весь день. У нас к тебе дело, Бо.

— Если вы хотите позвать меня в «Богему», то сегодня не получится. Я жду Хьюго Рескина.

— В «Богему» — это идея, но это потом. Мы хотели предложить тебе театр на Бродвее.

— Вот так? — ошарашенно произнес Бо.

Какой режиссер не мечтает о том дне, когда к нему придут и скажут эти слова? Таких режиссеров нет.

— Я понимаю, это не короткий разговор, но мы просто должны дать тебе время подумать.

— А что тут думать? — сказал Бо. — Я согласен! Вы слышите, я согласен без всяких размышлений.

— Ну и отлично. Когда ты заканчиваешь репетиции?

— Через месяц. Самое большее через полтора. Но какое это имеет значение — я буду репетировать на новой сцене.

Бо повернулся к актерам, но увидел, что остался уже один Чак.

— Слышишь, Чак? Ты хочешь работать со мной на Бродвее?

— Я хочу работать с тобой везде, — сказал Чак.

— Так вот — мы продолжим репетиции в новом театре!

— Подожди, Бо, — мягко сказал Фред. — Речь идет о театре, в котором уже есть своя труппа. Ты, конечно, можешь взять с собой нескольких актеров. Но — не всех.

— Да у меня актеров-то всего десять, — сказал Бо.

— Но речь идет о двух, максимум — трех. Ты же не выгонишь из театра меня и Лору?

Лора очаровательно улыбнулась.

— Что ты, Фред, я очень хочу работать с вами.

— Тогда тебе придется распрощаться со своей труппой. Думаю, они уже вполне встали на ноги. Теперь с ними посчитает за честь работать любой режиссер.

— Нет, Фред, это мои актеры. Они, как мои дети. Даже когда дети становятся на ноги, мы не отдаем их другим родителям. У меня идея — мы объединим оба театра. У нас будет две сцены. На одной постоянно будем играть спектакли, а на другой репетировать и учить. Да, Фред, мы можем на базе этого театра открыть театральную школу. Неужели тебе не хочется иметь учеников?

— Это очень заманчиво, Бо.

— Я думаю, и Лора не откажется вывести в свет несколько театральных звезд.

Лора снова улыбнулась.

— Но дело все в том, Бо, что у дирекции театра весьма консервативные взгляды… Словом, ты понимаешь, о чем я говорю?

— Нет. Разве консерваторы против театральной школы?

— Речь не об этом… — Фред понизил голос. — Они с осторожностью относятся к черным актерам.

— А как они относятся к тому, что я сейчас вышвырну тебя отсюда вон? — так же тихо спросил Бо.

Фред повернулся, чтобы уйти, но Бо схватил его за руку:

— Подожди, герой. Я еще не отпустил тебя. Я еще не заглянул в твою душу.

— Бо, не надо, — попросила Лора.

— С тобой отдельный разговор. Так вот, Фред. Я теперь хочу спросить тебя — как тебе спится по ночам? Ночи ведь тоже черные? Как на тебе сидит вот этот сюртук, этот цилиндр и эти перчатки? Все это тоже черное. Скажи мне, Фред, тебе не стыдно? Просто стыдно и все. Понимаешь, такое простое чувство. Оно тебе знакомо?

— Ты делаешь мне больно, — сказал Фред.

— Нет, я еще не делаю тебе больно. Я только начинаю.

— Бо, я прошу тебя! — воскликнула Лора.

— Фред, ты актер и должен действовать по указке режиссера. На сцене ты делаешь это великолепно! Зачем же ты делаешь это в жизни? Кто твой режиссер? Что за пакостный спектакль он ставит? Почему ты согласился в нем на роль статиста? Ты, человек с положительным обаянием, играешь мелкого злодея. Не крупного даже — так, мальчика на гадких побегушках. Фред, я очень хочу работать на Бродвее. Я всю жизнь мечтал об этом! Кажется, ты убил мою мечту. Я больше не буду с тобой здороваться.

Бо отпустил Фреда и брезгливо вытер руки платком.

— А теперь о тебе, Лора. Ты думаешь, что в этом человеке весь смысл жизни? Ты думаешь, что вот эти мелкие актерские интрижки и есть искусство? Ты думаешь, карабкаться к успеху по чужим головам, это и есть — загадка творчества? Твоя улыбка может покорить мир, а она покорила пока что только мусорную кучу. Я имею в виду не только Фреда, а всех, кто послал вас сюда, чтобы меня купить. Запомните, ребята, актер должен быть вне политики, вне денег, вне моды. Но он не может быть вне морали. Прощайте. Передайте в «Богеме», что я больше к ним ни ногой.

Этот инцидент, как ни странно, вовсе не испортил настроения Бо. Тот магический отголосок сегодняшней репетиции все еще жил в нем. Он попрощался с Чаком, который так и не понял, почему они уже не будут репетировать на Бродвее, и остался в зале один.

Теперь и он пытался прислушаться к эху замолкнувших голосов. Еще раз вернуть себе это чудное ощущение всевидящего ока, которое наблюдает за жизнью удивительно близких людей, за их бедами и радостями, за их интимными поступками и взглядами…

Бо вышел на сцену. Только что здесь были актеры. Они ходили между этими стульями, как будто их тени еще остались здесь.

В театре было тихо. И Бо сам начал расхаживать между стульев, обозначающих декорации, сам стал с собой разговаривать.

И тут услышал шаги.

Как же он забыл?! Ведь к нему должен прийти Хьюго!

Бо взглянул на часы. Ну, конечно, как раз половина девятого!

— Я здесь! — крикнул он в коридор. — Я на сцене.

— А где же тебе еще быть?

Бо почему-то даже не удивился. Это был такой день, когда удивляться перестаешь, потому что слишком часто пришлось бы этим заниматься.

Уитни стояла в проходе между рядами зрительских кресел и, слегка наклонив голову, смотрела на Бо.

 

Легче умереть

Паника в доме началась невообразимая. Конечно, срочно послали за доктором, но, пока он ехал, ни Скарлетт, ни Джон, ни Уэйд, ни Сара не находили себе места. Эйприл было очень плохо. Жар, бред, тошнота… Эйприл металась по постели, все время пыталась сорвать с себя одеяло, на секунду открывала глаза и о чем-то начинала просить, но тут же снова впадала в тяжкое небытие.

Скарлетт все время меняла ей компрессы, Джон слушал постоянно ее пульс. Уэйд пытался влить ей в рот какое-то питье, срочно приготовленное по рецепту Сары. Но Эйприл тут же исторгала все из себя со страшными муками.

Все думали одно и то же — она может не дотянуть до приезда доктора.

— Боже, это я виноват, — чуть не плача, говорил Джон. — Это она простудилась вчера, когда мы возвращались со станции… Пошел дождь, а она была раскрыта… Это я виноват…

— Боюсь, она привезла с Кубы какую-то тропическую болезнь. Наш доктор не умеет Лечить это, — говорила Скарлетт.

— Надо пустить кровь, — предлагал Уэйд. Он был здоровым малым, и все его общение с докторами ограничивалось одним случаем, когда в детстве он видел, как врач пускал кровь заболевшей негритянке. Та, как ни странно, выздоровела.

Когда врач приехал, все были уже в полном отчаянии. Старичок прогнал всех из комнаты, где лежала Эйприл, оставил только Сару.

Он осматривал Эйприл довольно долго. Скарлетт, Уэйд и Джон, которые ожидали за дверью самого худшего, просто извелись.

Наконец доктор вышел из комнаты и сказал:

— Если она не доживет до завтрашнего утра, она умрет.

Абсурдистский юмор этой фразы не уловил никто. Потому что поняли одно — девочка на грани смерти.

— И ничего нельзя сделать?! — закричала Скарлетт.

— Медицина бессильна. Я могу лечить, мэм, если знаю от чего. Но ваша гостья больна неизвестной мне болезнью.

— Я так и знала! Это какая-нибудь тропическая лихорадка! Мы сейчас же пошлем в Атланту!

— И совершенно напрасно. Я знаю симптомы всех тропических болезней. Ничего похожего — это не чума, не холера, не лихорадка, не дефтерит, не корь… Это вообще не болезнь…

— Как это? — опешила Скарлетт.

— У нее все в порядке, симптомов скоротечной болезни нет. И тем не менее…

— И тем не менее — она умирает?!

— Да. Я еще не сделал анализы, но и без них скажу вам абсолютно определенно. Эта болезнь не лечится или лечится сама по себе! Впрочем, действительно, давайте вызовем других врачей, устроим консилиум. Возможно, я чего-то не знаю.

Скарлетт срочно отправила в Атланту несколько экипажей по адресам, которые указал старик.

— Но сейчас, что нам делать сейчас? — спросила она доктора.

— Молиться, — сказал он.

— А если пустить ей кровь? — спросил Уэйд.

— У нее нормальное давление.

— Но у нее жар! Она бредит! — сказал Джон.

— Я ничего не понимаю, — растерянно ответил доктор.

Врачи стали приезжать к вечеру. Их собралось пятеро самых разных специальностей. К этому времени старик уже сделал анализы и принес их результаты врачам на консилиум.

Эйприл к вечеру несколько успокоилась, она уже не металась по постели, жар спал, но теперь она, бледная и недвижная, лежала почти без признаков жизни.

Врачи долго осматривали ее, прослушивали, изучали результаты анализов.

Потом они долго совещались. И только после этого пригласили всю семью.

— У нас к вам один вопрос, миссис Скарлетт, — сказал один из них, довольно молодой, с острой черной бородкой и в пенсне без оправы. — Не переживала ли мисс Эйприл в последние дни какого-нибудь сильного душевного потрясения?

Скарлетт мгновенно обернулась к Джону, и тот, сам того не желая, густо покраснел.

— Мисс Эйприл была свидетельницей одного неприятного разговора, который косвенно касался и ее. Но разговор был закончен вполне мирно, все недоразумения были решены.

— Не проявляла ли мисс Эйприл в последнее время раздражение, агрессивность, возбужденность?

— Нет, наоборот, она была вполне безмятежной.

— Может быть, кто-то из вашей семьи знает что-либо, чего не знаете вы? — мягко спросил доктор.

Скарлетт снова обернулась к Джону.

— Мисс Эйприл жаловалась на свою неустроенную жизнь на Кубе. Она очень устала, — сказал Джон. — Но говорить о ее раздражении, агрессивности… Нет, она была спокойна, — сказал Джон, понимая, что говорит полуправду, но быть искренним до конца не мог.

— Спасибо. Наш консилиум пришел к выводу, что болезнь мисс Эйприл нервно-соматического свойства. То есть она следствие какого-то сильного нервного срыва, оказавшего разрушительное влияние на весь организм. Дело усугубляется тем, что, очевидно, мисс Эйприл таила свои переживания, не давая им выхода. Организм просто не вынес перегрузки. Теперь нам остается ждать, что он сам, даст Бог, справится с болезнью.

— Значит, вы тоже ничем не можете ей помочь? — спросила Скарлетт.

— Увы, мэм, мы можем только сочувствовать. Впрочем, к нашему приезду кое-что сдвинулось в лучшую сторону, насколько мы поняли. Ведь так?

— Да, утром у нее был жар и тошнота.

— Будем надеяться, что все обойдется. Мы сделали ей инъекцию опия. Это должно смягчить ее страдания. Больше мы ничем помочь не можем, простите нас, мэм.

Врачи уехали, остался только старик, который уселся у комнаты Эйприл и задремал.

— Надо сообщить Тиму, — сказал Уэйд.

— Не надо, — ответила Скарлетт. — Подождем до утра.

Джон заперся в своей комнате. Ему было о чем подумать. Конечно, он винил во всем только самого себя. Врачам он не сказал, но сам-то знал, что он, и только он, причина этого страшного недуга.

Характер Эйприл был таков, что ей легче было умереть, чем выдать свои чувства хоть по какому-либо поводу. Поэтому причиной мог стать и разговор с Билтмором, во время которого она присутствовала, и их стычка в дороге. Каких же усилий стоило Эйприл держать все в себе! А Джон, считавший себя уже знатоком людей, не заметил этого. Он увидел только то, что было на поверхности, — беззаботность, иронию, достоинство. Как ему теперь исправлять свои ошибки? Что ему делать?

Джон дождался, когда в доме все успокоится, и сам пошел в комнату Эйприл.

Он отослал сиделку и остался с девушкой наедине.

Эйприл лежала на спине. Ее волосы, влажные и спутанные, рассыпались по подушке. Грудь ее совсем незаметно вздымалась от слабого дыхания. Она была бледна до синевы, черные круги вокруг глаз и спекшиеся губы.

Джон взял ее за руку и сказал:

— Наверное, ты не слышишь меня, но я все равно должен тебе сказать… Это очень жестоко с твоей стороны, Эйприл, так безжалостно поступать с собой и со мной. Ну что я знал о тебе? Только то, что ты светская дама, немного капризная, утонченная, своевольная и гордая… Твое внимание льстило мне. Ну, конечно, я же настоящий мужчина, для которого женские чувства только повод для самоуверенности. Я не принимал твоих чувств всерьез. Мне и сейчас трудно на них ответить, потому что я люблю другую девушку. Это совершенно дурацкая ситуация. Мне надо было бы тебе сказать, что я к тебе неравнодушен, но я не могу тебе лгать. Я сейчас делаю что-то ужасное, возможно, я вообще убиваю тебя, но я могу говорить с тобой только честно. Эйприл, не уходи от нас. Дай мне возможность что-то обдумать, что-то сделать. Нет, понимаешь, нет на земле ничего конечного. Я сейчас не утешаю тебя, не обещаю каких-то волшебных изменений, я просто прошу тебя — живи. Вместе нам легче будет справиться с тем, что на нас обоих свалилось. Мы просто сядем друг напротив друга и будем долго говорить с тобой обо всем. Мы обязательно найдем выход. Я обещаю тебе — мы выкрутимся, прорвемся, я знаю… Эйприл, пожалуйста, не умирай… Прости меня… Если хочешь, можешь не прощать, а наоборот — возненавидеть… Только живи…

Джон еще что-то горячо и путанно говорил ей. Гладил ее руку, поправлял волосы. Эйприл была неподвижна. Джон впадал в отчаяние, плакал, просил Господа спасти девушку, а потом в нем вдруг появлялась надежда, и он начинал улыбаться, шутить, подбадривать Эйприл…

Под утро он уснул, стоя на коленях у ее кровати и положив голову на ее руку.

Проснулся он от холода. И, еще не открыв глаза, с ужасом подумал, что произошло самое страшное.

Но то, что он увидел, потрясло его еще больше — Эйприл не было в комнате…

 

Серафим

В Лондоне была мерзкая погода. Выходить из дому не хотелось, да Бьерн и не собирался никуда выходить. Он после долгого перерыва вернулся в свою студию в мансарде, осмотрел свои пыльные полотна, эскизы, наброски, и ему показалось, что он рассматривает чьи-то чужие работы. Сейчас он видел все свои огрехи так ясно, словно они не имели к нему никакого отношения.

Бьерн сложил все в угол и, поставив чистый холст, начал его грунтовать. Обычно художники не любят этим заниматься. Они даже покупают уже грунтованные холсты, потому что грунтовка кажется им механической и нетворческой работой. Но Бьерн сам наносил на серый холст белую краску. В это время он не только создавал tabula rasa, он создавал несметное количество картин, которые могут на нем появиться. В это время его фантазия работала особенно интенсивно, вспыхивающие в сознании образы или отпадали тут же, или оставались в памяти, чтобы потом, выстроившись в некую цепочку, выявить первое, самое важное звено, которое и становилось потом картиной.

Бьерн хотел написать так много! И Джона, поднимающего толпу мусульман перед распятием, и мертвого капитана на палубе корабля, и кардинала Франции, и Диану в кожаном костюме, и отшельника, плачущего от страха, и Тома, склонившегося к кинокамере, и клошара, бегущего от убийства, и военный оркестр, и даже перевернутую церковь в том городке, где они встретились с Джоном.

Широкая кисть мягко ходила по холсту и одну за другой словно зачеркивала эти картины. Бьерну являлись новые, но и они пропадали под белым снегом грунтовки. И так было до тех пор, пока полотно ровно и плотно не покрылось до самых углов.

Бьерн отложил кисть, отошел от мольберта и присел на высокий табурет. Он хотел еще раз посмотреть на белый лист и угадать-таки, что же появится на нем.

И тут понял, что он не знает, как будет выглядеть будущая картина. Больше того, он понял, что вообще ничего не хочет писать. Что это белое пространство ему куда дороже тех, пусть замечательных, великолепных, фантастических, образов, которые он представлял.

Бьерн даже испугался этого понимания. Попытался отвергнуть его, стряхнуть с себя наваждение. Но получилось еще хуже — он представил вдруг свой автопортрет. Он терпеть не мог автопортреты, поклялся себе, что никогда не будет малевать свою собственную физиономию и — на тебе!

А мысль засела плотно. Она уже заполнила всю его фантазию, она становилась почти видимой, реальной. Бьерн с некоторым удивлением рассматривал ее — да, это он… Но и не он. Его лицо, волосы, руки, но другое имя у этого человека и, что самое странное, — другое дело.

Бьерн даже засмеялся, когда угадал, что за портрет он представил. Это было абсурдно, глупо, пошло, это была какая-то противная насмешка его же сознания. Бьерн даже представить себе не мог, что в нем может жить такой примитивный ход мыслей, такая несусветная мелодраматическая банальность.

Бьерн представил себя в пасторском облачении.

— Я тоже хочу посмеяться, — вошла в комнату Диана и с удивлением уставилась на чистое полотно. — Скажи хоть, как называется эта картина? Пока что мне не смешно.

— Она называется — автопортрет в пасторском облачении.

— A-а… Очень похоже. Только немного однообразный колорит. А так — очень похоже.

— Пошли гулять, — сказал вдруг Бьерн. — Мне очень хочется погулять.

— Вот это уже смешнее, — сказала Диана. — Представляешь, как мы с тобой начнем чихать дуэтом? Обхохочешься.

— Я хочу гулять, — капризно повторил Бьерн. — Если не хочешь, я пойду один.

— Нет, красавчик, один ты никуда не пойдешь. Я буду сопровождать тебя всюду. Только ты поможешь мне одеться потеплее.

— А тебе для этого нужна помощь?

— Конечно. Я начну перебирать свои наряды, отвергну теплое, надену красивое. Ты же не хочешь, чтобы я действительно простудилась.

— Ладно, давай быстрее.

Они спустились в квартиру, которая была на втором этаже в том же доме.

— Это пойдет? — спросила Диана, показывая белое бальное платье. — Мне оно так нравится.

— Подожди, я сам.

Бьерн пошире распахнул створки гардероба и стал перебирать платья. Диана перевезла с собой, как она сказала, только самое необходимое. Этого набралось столько, что пришлось переоборудовать под ее платья еще и большую кладовую. Бьерн никогда не выбирал наряд для женщины, поэтому сразу же запутался во всех этих шарфиках, поясках, шляпках, шубках, боа, перчатках и сапожках.

— Быстрее, милый, я уже замерзла, — сказала Диана.

Бьерн обернулся. Диана стояла перед ним обнаженная и причесывала свои пышные волосы.

— Ну, что ты выбрал?

Бьерн бросил на пол всю охапку одежды, которую держал в руках и шагнул к Диане.

— Да, я выбрал, — сказал он, обнимая жену. — Тебе больше всего идет костюм Евы.

Надо сказать, что в супружеской жизни Бьерна и Дианы была некая интимная тайна, маленькая трещинка, которая тем не менее оставляла в обоих неприятный осадок.

Диана не любила близости. Она уступала Бьерну только после длительных домоганий с его стороны, уступала неохотно, всем своим видом показывая, что делает мужу большое одолжение. В самые страстные секунды она оставалась абсолютно холодной и могла спросить, скажем:

— Ты не хочешь поменять мебель, Бьерн? Эта мне уже надоела.

Бьерн испробовал все, чтобы хоть как-то разбудить в Диане страсть. Он подолгу ласкал и целовал ее, он говорил ей такие слова, от которых у любой женщины закружилась бы голова, он создавал специальную атмосферу нежности и романтичности в их спальне, он даже пытался подпоить Диану — все было тщетно.

Диана относилась к близости с отвращением.

— Это какой-то животный атавизм, — говорила она. — Не думай, пожалуйста, что я синий чулок, но я чувствую себя униженной, когда ты наваливаешься на меня и пыхтишь, как ломовая лошадь. Неужели я тебе интересна только тем, что могу удовлетворить твой звериный инстинкт?

Согласитесь, после таких слов у любого мужчины пропала бы всякая охота к интимной жизни. Надо сказать, что Диана постепенно добивалась своего. Бьерн все реже делал свои попытки. И даже как-то уже смирился с этим.

«В конце концов, — думал он, — мы же замечательные друзья. Я ее очень люблю, а без этого можно обойтись».

И вот она стояла перед ним обнаженная, явно провоцируя его, лукаво улыбалась и поднимала руки, от чего ее острая грудь смягчалась в очертании.

И Бьерн обнял ее и сказал:

— Я выбрал тебя. Тебе больше всего идет костюм Евы.

И почувствовал, что Диана в его руках не осталась холодной, изнеженной и капризной куклой. Она вдруг вся как бы раскрылась ему навстречу, она тоже обняла его и потянулась к нему губами. Бьерн увидел ее глаза — такими они никогда еще не были, — затуманенные страстью и желанием. А Диана покрывала поцелуями его лицо, шею, волосы. Она распахнула его рубашку и стала целовать его грудь. Легкие стоны вырывались из ее груди, стоны нетерпения и наслаждения.

Она была неутомима и нетерпелива. Словно пыталась вобрать в себя всего Бьерна, всего, без остатка, словно хотела сама раствориться в нем, стать с ним одним целым навсегда. В этих ласках была какая-то путающая обреченность, как будто Диана боялась, что, прекратив их, она потеряет любимого навсегда.

Упав с вершины наслаждения, Бьерн не успел даже отдышаться, как Диана снова обволокла его требовательными ласками, и они снова погрузились в горячий туман, в котором слышно было только одно слово:

— Люблю!.. Люблю!.. Люблю!..

Диана уводила его в этот туман все дальше, все бесповоротнее, и, как только он терял силы, она вливала в него новые, передавая ему свои…

Они потеряли счет времени, они утонули друг в друге, они позабыли обо всем.

— Люблю!.. Люблю!.. Люблю!.. — Бьерн уже не мог различить, кто произносит эти слова, они звучали и звучали в его затемненном сознании…

Утром, обессилевшие, легкие, словно летящие по ветру, они снова оказались в своей квартире…

Диана уткнулась в грудь Бьерна и дышала теплом его тела.

— Я люблю тебя, — прошептала она, словно эхо из тумана. — Я так не хочу тебя потерять…

Через полгода Бьерн принял послушание в монастыре святого Франциска под Шербуром, а еще через три года, закончив духовную семинарию, стал пастором в небольшом французском городке.

При рукоположении ему дано было имя Серафим…

 

Премьера

Премьера была назначена на субботу. Оставалось всего три дня, а Бо никак не мог заставить себя встать, умыться, одеться и пойти в театр. Словно птица, которая летит через океан к острову, падает в море, не рассчитав силы, перед самым берегом.

Бо знал, что, если он не придет на генеральную репетицию, спектакль просто не выпустят на зрителя. Но знал он и другое — спектакль готов. Ему не нужны никакие репетиции, его можно играть в любое время, и этот спектакль — лучшее, что сделал в своей жизни Бо.

Последние полтора месяца были особенно трудными. Нет, не сама работа над спектаклем, а все, что сопутствовало ей. А событий навалилось столько, что Бо удивлялся, если за день ничего не происходило.

Если начать с самого пустякового, то это был счет, который предъявили театру за аренду помещения. За эти деньги вполне можно было купить небоскреб в самом центре Манхаттена. Бо таких денег, естественно, не имел. Он посоветовался с юристами, и они его совсем не обнадежили. Хозяин мог просить за свой дом столько, сколько ему взбредет в голову. Конечно, Бо понимал, откуда ветер дует. Он встретился с хозяином и сказал, что платить не будет вообще, так как съезжает из этого помещения. Такой поворот событий несколько отрезвил хозяина, он стал снижать сумму, но Бо уже не хотел иметь с ним дела. Срочно начали искать другое помещение. И тут оказалось, что никто не хочет сдавать Бо для театра ни метра. В конце концов нашли какой-то заброшенный ангар, в котором было холодно и сыро, но репетировать было можно.

Тогда оказалось, что хозяин собирается содрать с театра штраф за неустойку. Ведь у него был с Бо договор об аренде на четыре года. Бо выплатил неустойку, что оказалось немалой суммой.

Потом начались приключения с декорациями и костюмами. Все агентства, которые изготавливали для театров все необходимое, тоже вдруг оказались настолько загруженными работой, что никак не могли взяться за заказ.

Тогда Бо решил поручить все обыкновенным портным и мебельщикам.

Когда с этим более или менее разобрались, из театра вдруг один за другим стали уходить рабочие сцены, уборщики, осветители. Они честно признавались Бо, что просто боятся за свою жизнь. Им угрожали в письмах, кое-кого здорово побили на улице.

Конечно, Бо наносил ответные удары. Статья, которую опубликовал Хьюго, на какое-то время заставила расистов отступить. Но это продолжалось только неделю.

Бо не выплачивал своим актерам зарплату, потому что денег в кассе и на счету не было ни гроша. Впрочем, актеры все прекрасно понимали и не роптали.

Самому Бо пришлось в очередной раз съезжать с квартиры и искать более дешевую.

Но со всем этим Бо кое-как справлялся. У него даже были кое-какие победы.

Однажды он возвращался с репетиции и наткнулся на нескольких черных парней.

Они явно ждали именно его.

Бо теперь носил с собой револьвер, поэтому довольно спокойно встретил угрозу.

Впрочем, револьвер доставать не пришлось. Парни оказались на удивление хлипкими. Он расшвырял их довольно быстро, но потом собрал в кучу и произнес душеспасительную речь, в которой попытался открыть недоумкам глаза. Надо сказать, парни поверили ему. Они даже стали приходить по вечерам к театру и охранять вход, хотя от таких бойцов толку было чуть.

Но все эти беды Бо называл уменьшительно — неурядицы, потому что была беда, совершенная им самим и теперь им самим расхлебываемая.

Уитни стояла в проходе между зрительскими креслами и, чуть склонив голову набок, смотрела на Бо.

— Здравствуй, Бо, — сказала она. — Как интересно видеть тебя на сцене. Наверное, из тебя вышел бы отличный актер.

Она медленно прошла к сцене и, облокотившись, задумчиво осмотрела стулья, кулисы, прожектора…

— Оказалось, что я не могу без этого жить, — сказала она еле слышно. — Я не могу жить без театра и без тебя, Бо. Хотя я иногда не могу отделить вас друг от друга. Ты вывел меня на сцену, ты дал мне почувствовать вкус игры, ты открыл для меня этот странный и притягательный мир. А театр открыл мне тебя. Я думаю, что ты вообще не живешь вне театра. Вся твоя жизнь — продолжение вечных постановок, спектаклей, читок, гастролей… Ведь так, Бо? Я вернулась к своим детям. Они так любят меня. Они так по мне соскучились. Сол был сама тактичность и осторожность. Он ни словом, ни взглядом не упрекнул меня ни в чем. И мне было покойно и хорошо там. А потом все повторилось, Бо. Я вдруг встала среди ночи и пошла к тебе. Ты не почувствовал, что я стояла у твоей двери? Ты не услышал меня, моего дыхания? Это было вчера. И позавчера. И три дня назад. Я стояла у твоей двери и не могла постучать. Потом я шла к детям. А вот сегодня пришла к тебе. И даже, как видишь, постучала и вошла. Я знаю, что ты репетируешь новый спектакль. Слышала, что это какая-то удивительная пьеса. Но я пришла не поэтому. Потому что, если бы я не пришла, Бо, я бы просто умерла.

Уитни помолчала, потом положила голову на сцену, как на плаху, и тихо попросила:

— Не убивай меня, Бо, разреши мне вернуться.

Бо помнил, каким жестоким он был когда-то с ней. Как сам заставил ее бежать в Америку. Он помнил, что максимализм не годится, когда рядом с тобой любимый человек, что человеку надо прощать слабости. И он сказал:

— Ты не умрешь, Уитни. Ты еще походишь к моей двери недельку, другую, упиваясь жалостью к себе, и забудешь все, как страшный сон. Знаешь, в чем дело? Дело в том, что я белый, а ты — нет. У меня черная душа, а у тебя светлая. Моя душа хочет всего и сразу, а твоя жалеет и прощает. Моя душа мучает меня самого. А твоя любит тебя. Нашим душам не ужиться. Пожалуйста, уходи из моей жизни навсегда. Я думал — ничто в жизни не кончается. Кончается любовь, потому что она есть, Уитни. И она кончается. Я не люблю тебя. И никогда не любил, прости. Я любил какой-то придуманный образ. Это была женщина, свободная от всех предрассудков, равная, твердая, сильная. Это не ты, Уитни. Наверное, таких женщин вообще нет. Но моя черная душа хочет всего и сразу. Я думал когда-то, что человека трудно закабалить. Нет, его труднее освободить. Он не хочет быть свободным, потому что некому отвечать за него. Он сам себе и судья, и адвокат, и даже палач.

Ты замечательный человек. Я буду помнить тебя всю жизнь. Я буду благодарить судьбу, что она свела нас вместе. Но я больше не хочу тебя знать. Если бы ты сегодня не вернулась, я так на всю жизнь и остался бы уверенным, что потерял свою любовь. Но ты вернулась… И оказывается, что я тебя не люблю.

Бо встал и, не оборачиваясь, ушел со сцены.

Вот это и была самая большая беда, которую он не мог теперь вынести. Он сам создал ее, она же его теперь и раздирала.

Едва ступив за порог театра, Бо понял, что сделал величайшую в своей жизни глупость, но почему-то не стал возвращаться. И на следующий день, и через неделю, и до сих пор он ничего не сделал, чтобы эту беду отвести. Какая-то упрямая сила удерживала его позвонить, написать, встретить.

А другая сила все время толкала — ну же, перестань, тебе ничего не стоит вернуть все обратно…

Все-таки надо вставать. И Бо, который пил уже несколько дней, заставил себя подняться и пойти в театр.

И тут, в театре, Бо вдруг почувствовал, что что-то происходит вот сейчас, сию секунду, решительное и доброе в его жизни. Это было минутное чувство, которое тут же пропало в суматохе дел. Сразу же прибежало много людей, и у всех дело было самое неотложное. Бо подписывал, советовал, ругал, настаивал, высмеивал, приободрял…

Прошла генеральная репетиция. Прошла прекрасно. Костюмы был отлично пошиты, декорации сделаны ничуть не хуже, чем в театральном агентстве.

— Все, договорился, — прибежал запыхавшийся администратор, — нам на месяц сдадут зал на Бродвее. Завтра можем ставить декорации.

И Бо, который знал, что добиться этого было неимоверно трудно, невозможно почти, даже не удивился. Он только вспомнил то мимолетное чувство счастья, которое посетило его сегодня.

Подошел рабочий и сказал, что с Бо хотят поговорить.

— Кто?

— Сами увидите.

И Бо увидел старых своих знакомых — осветителей и рабочих сцены, которые пришли проситься снова на работу в театр. И снова Бо не удивился.

Охранники, которых Бо когда-то вразумил, приветствовали его. Бо увидел, что их уже стало больше.

— Не бойся, шеф. Они не посмеют вас тронуть, — сказал здоровяк, которого Бо раньше не видел.

— Кого ты имеешь в виду, парень?

— Белых, — ответил тот.

И эта полоса удач длилась до самой субботы. Театр, в который они переехали, оказался вполне пригодным для их декораций, здесь был и хороший свет, и удобный вместительный зал, и большая сцена, и отличные гримуборные.

В субботу Бо был на работе с самого утра. Он знал, что все и так будет сделано, но не мог оставаться дома.

Да и актеры пришли пораньше, ходили по театру бледными тенями, путая друг друга, потому что вдруг ни с того ни с сего выкрикивали куски из своих монологов.

А к вечеру и вовсе началось столпотворение. Такого количества звонков Бо не помнил. Билеты просили посольства и банки, партии и университеты, газеты и железнодорожные компании, просто знакомые и совсем незнакомые.

Бо давал билеты всем, потому что до этого дня не было продано ни одного. Зрители словно выжидали, кто же победит? И теперь спешили поздравить триумфатора. К шести вечера зал был распродан полностью и еще на неделю вперед.

Теперь Бо вышел в фойе встречать гостей. Почему-то ему уже не хотелось скандала на премьере. Ему хотелось достучаться до сердец всех людей, которые появятся сегодня в театре. Ему хотелось сказать им что-то очень важное. А для этого нужны тишина и доверие.

Те, кто знал Бо, пожимали ему руки и говорили какие-то слова. Ах, как ему не хватало всех их, когда театр душили!

Хьюго все время был рядом и постоянно делал какие-то пометки в блокноте.

— Это снова будет сенсация! — говорил он. — Кстати, Бо, познакомься, это Билл Найт, между прочим, друг твоего Джона.

Бо и Билл смогли пообщаться недолго, но неожиданно договорились, что отправятся в Джорджию вместе.

Прозвенел третий звонок.

Фойе опустело.

И Бо, минуту подумав, решил смотреть спектакль из зала.

Он вошел в ложу, когда уже погас свет. Одно место было свободным, и Бо присел на краешек стула, готовый встать, как только появится законный хозяин.

Прозвучала увертюра, медленно пошел занавес… и вдруг чья-то рука легла на руку Бо.

— Тш-ш-ш… Потом, обо всем потом поговорим…

Бо, не веря самому себе, обернулся.

Эльза смотрела на сцену, и тихая улыбка была на ее губах.

Вот на сцене Маша-Мэри и Медведенко-Барри, вот старый негр Сорри, молодой писатель, врач, Нина Заречная-Ривер…

— А сейчас выйдет она? — тихо спросила Эльза.

Действительно, в этот момент должна была появиться на сцене Аркадина-Арчин, и Бо невольно сжался — ведь это могло произойти, Уитни могла быть сейчас там, она могла уже готовиться к выходу. Бо понял, что почти уверен, что именно Уитни сейчас выйдет. Он весь превратился в зрение, ничто уже не существовало вокруг него…

Вот Дорн сказал:

— Тише, идут…

Бо сжался, даже перестал дышать…

Нет, Уитни не было.

Бо перевел дыхание, к нему снова вернулся слух, он снова был в театре, и на его руке лежала рука Эльзы…

 

Амбар

Всполошив весь дом, Джон обыскал все комнаты, даже кладовки, но Эйприл нигде не было. Платье ее осталось, обувь, пальто…

Никто в доме не видел ночью, куда подевалась Эйприл…

Нашли ее только через полчаса. Она лежала без чувств в том самом загоне, где Уэйд объезжал мустанга.

— Это невозможно, — говорил старичок доктор, — она не могла уйти сама. У нее же совсем не было сил.

Эйприл перенесли в дом и снова уложили на кровать, обложили грелками, потому что на улице девушка совсем замерзла.

И тут Эйприл открыла глаза.

Увидев над собой встревоженную Скарлетт, она слабо улыбнулась, но когда перевела взгляд на Джона, в глазах ее мелькнул испуг и она попыталась встать.

— Уйди, Джон, уйди! — попросила мать. — Ты видишь, она тебя боится.

Джон чувствовал себя совершенным идиотом. Каким-то нашкодившим мальчиком, который скрывает свои безобразия. Он вышел из комнаты и, потерянный, сел в гостиной.

Уэйд появился через некоторое время и сел рядом.

— Ну ты даешь, братец, — сказал он удивленно. — Зачем же так мучить девчонку?

— Да я не мучаю ее, Уэйд, — с отчаянием произнес Джон.

— Ну-ну, я понимаю тебя… — попытался успокоить брата Уэйд.

— Да ничего ты не понимаешь! Вы все ничего не понимаете! Я сам ничего не понимаю! Господи, за что мне такое наказание?! Чем я перед ней провинился?

— Э-э… Женская душа…

— Перестань, Уэйд, не говори пошлостей! При чем здесь женская душа? Я не виноват ни в чем перед Эйприл… Или так виноват, что этого уже не исправить.

— Может, тебе лучше уехать?

— Я уеду. Или я останусь. Я сделаю все, что надо, только скажите мне, что я должен сделать? Как я могу исправить?…

Скарлетт пробежала на кухню и через минуту вернулась снова в комнату Эйприл со стаканом горячего молока:

— Захотела есть! — сказала она на бегу.

— Кажется, ей стало лучше, — потирая руки, сказал старичок доктор, спускаясь в гостиную. — Ничего-ничего, она выкарабкается. У нее крепкий организм…

Джон встал.

— Только вот вам, сэр, я не рекомендую к ней ходить. Видно, чем-то ваш вид ее тревожит. Вы только не обижайтесь, поймите меня правильно…

— Хорошо, я не пойду, — сказал Джон и снова сел.

— Джон! — сверху позвала Скарлетт. — Пойди сюда!

Джон вскочил и бросился наверх.

— Она хочет с тобой поговорить, — шепнула Скарлетт. — Только я тебя прошу…

— Мама! — с досадой воскликнул Джон.

— Ну хорошо, хорошо… Я не буду!

Эйприл сильно похудела за эти часы. Но легкий румянец уже окрасил ее щеки. Она пила молоко, на верхней губе оставалась белая полоска, от которой у Джона защемило сердце. Этот след молока был таким детским, таким беззащитным…

Служанка, которая держала стакан, приговаривала:

— Пей, моя крошка, пей, моя маленькая, вот так, вот так… Еще глоточек…

Эйприл виновато улыбнулась Джону.

— Я измучила вас?

— Нет-нет, что вы?! То есть, конечно, мы испугались… Но это ничего, ничего… Главное, чтобы вы были…

— Я сейчас допью молоко, и мы с вами будем говорить, — сказала Эйприл. — Мы обязательно найдем выход. Мы прорвемся, выкрутимся…

— Вы слышали, что я говорил вам?

— Когда?

— Ночью. Сегодня ночью…

Эйприл растерянно улыбнулась, помотала головой.

— Нет, я не слышала. А что вы говорили? Повторите, пожалуйста, — попросила она.

Джон смутился. Одно дело говорить человеку, который при смерти и не слышит, и совсем другое вот так — глаза в глаза.

— Ну, словом, я утешал вас… Я просил вас держаться… Не сдаваться…

Эйприл улыбнулась.

— И за этим вы приходили ночью?

— Да, мы очень испугались за вас…

— Простите, Джон… Я сама не знаю, что со мной…

— Это вы меня простите, Эйприл, наверное, я наговорил вам кучу всяких глупостей, наверное, я был груб и бестактен…

— Но я же все равно… — Эйприл не договорила. Присутствие служанки смущало ее.

— Я сам посижу с мисс Эйприл, — сказал Джон. — Пойдите и отдохните.

Служанка не двинулась с места.

— Вы уже посидели с ней ночью, — сказала она. — А что вышло?

Эйприл улыбнулась.

— Ничего не случится, — сказала она.

Служанка нехотя поднялась и вышла из комнаты.

— Вы что-то хотели сказать, — напомнил Джон. С уходом служанки в комнате стало как-то слишком тихо.

— Я уже сказала. Я знаю, Джон, что вы не любите меня. Я знаю, что вы любите другую девушку. На самом деле я слышала вас ночью. Я только не все помню, но вы дали мне надежду…

— Боже мой, Эйприл, что вы говорите?! Я отказываюсь верить! Вы же сильная, гордая, независимая… И это вообще как-то не по-настоящему. Из-за чего? Из-за кого?! Да я вовсе не достоин…

— Вы славный, — сказала Эйприл печально. — Конечно, вы не рыцарь на белом коне. Вы маленький самовлюбленный мальчишка… Я все это прекрасно вижу… Джон, это не исправишь головой. Это та блажь, которую вообще не исправишь, потому что она сильнее нас. Ведь я могу наговорить про вас куда больше гадостей. Я так и делаю все время. Но это не помогает, Джон. И я даже не знаю, что мне поможет. Потому что и вас я не хочу! Я только хочу избавиться от этой блажи, а получается все наоборот. Знаете, кто-то мудро сказал — если хочешь возненавидеть человечество, заставляй себя каждый день любить его.

— Нет, Эйприл… Ладно, я больше ничего не буду говорить…

— Ну, вот, на самом интересном месте! Я прошу вас, продолжайте.

— Нет, Эйприл.

— Вы меня жалеете? Но это то же самое, что отрезать хвост собаке по кусочкам, чтобы не мучить ее.

— Ну, хорошо. Только вы не обижайтесь. Обещаете?

— Нет. Я очень хочу на вас обидеться!

— Тогда обижайтесь. Понимаете, Эйприл, я не верю в то, что все это невозможно ну хотя бы контролировать. В самом деле, в человеке очень много сил. Он может управлять собой. Мне кажется, уж вы простите меня, что это у вас действительно блажь. Понимате, Эйприл, все в жизни вам доставалось легко, как мне кажется, по первому желанию, мгновенно… Так не бывает. Человек не может умирать, если ему не досталась игрушка.

— А что он должен делать?

— Отказаться от нее.

— А если не может?

— Да может! Может, Эприл! Вы можете! Мне даже неловко, что я говорю вам об этом. Вы же сами все прекрасно понимаете!

— А вы еще и жестокий мальчик.

— Вы же сами просили…

— Но я надеялась на милосердие…

— Слушайте, Эйприл. Давайте так — просто и четко. А то мы с вами утонули в какой-то каше. Я понимаю, что такое ложь во спасение. Но это не тот случай. Я вас не люблю. И боюсь, никогда не смогу полюбить. Откажитесь от меня. Просто наплюйте. Все, нет такого человека! Я не могу быть милосердным, потому что это — ложь. Вы же не хотите, чтобы я вам лгал?

— Хочу. Я хочу, чтобы вы мне лгали. Я как-нибудь справлюсь с этим. Давайте просто попробуем. Вот возьмите и скажите, что вам кажется, вы уже начинаете испытывать ко мне какие-то теплые чувства.

— Но это действительно так. Я всегда…

— Прекрасно. Продолжайте. Скажите, что вам надо подумать, что все можно исправить…

— Хорошо. Я действительно считаю, что у нас не все позади… Хотя…

— Молчите! Без всяких «хотя»…

— Ну хорошо. А что дальше?

— А теперь поцелуйте меня.

Джон склонился к Эйприл и поцеловал ее в щеку.

— А теперь идите, я немного устала.

Джон уже хотел уйти, но остался.

— Нет, Эйприл, понимате, мы так и оставим все недоговоренным… Я так не могу. Я чувствую себя препаршиво. Я все время юлю, верчусь… Я не люблю туман. Я потому и говорил с вашим отцом, что хочу во всем ясности. Обещайте и вы мне, что постараетесь справиться с собой. Что больше не будете мучить себя. И, Бога ради, не таите все в себе. Ведь проще сказать, накричать, поссориться, чем так!

— Сказать?! Проще? Хорошо! Я люблю вас, Джон, я так люблю вас, что больше ни о чем не могу думать. Я хотела сбежать от вас, от себя, но ничего не получилось. Я мечтаю о каких-то глупостях, я мечтаю о самом стыдном, Джон. Я бы хотела, чтобы вы заставили меня кого-то убить, чтобы заставили меня сделать что-то самое унизительное! Я все сделаю! Если вы хотите, я буду вашей любовницей. Я буду ждать часа, когда вы меня позовете. Если хотите, я стану любовницей своего отца! Я сделаю для вас все! Я вас люблю, Джон, я вас так… ненавижу за это!

Эйприл рыдала. Исступление, с которым она выкрикнула эти страшные слова, потрясло Джона. Нет, Эйприл не была капризной девчонкой, захотевшей новую игрушку. Это была какая-то всесжигающая темная страсть.

Джон просто испугался.

— А теперь убирайтесь вон! Нет, не уходите! Нет, умоляю вас… Скажите, как мне с этим жить? Ведь я просто сойду с ума!

— А как мне с этим жить?! — закричал Джон, не помня себя. — Что мне делать?! Что, убить себя?!

— Что здесь происходит?! — влетела в комнату Скарлетт. — Джон, ты сошел с ума! Убирайся отсюда! Уходи!

Эйприл билась в истерике.

Прибежавший врач снова сделал ей укол опия, и она успокоилась, закрыла глаза, перестала плакать.

«Надо бежать отсюда! Здесь нельзя оставаться, — лихорадочно думал Джон, вышагивая по своей комнаты из угла в угол. — Что за напасть такая! Что у меня не так, как у других? Почему все мои отношения с женщинами так уродливы и жестоки? Зачем все взялись мучать меня? Почему получается, что я всех мучаю?»

— Джон, ты можешь мне объяснить, что произошло? — вошла в комнату Скарлетт. — Мы только-только стали успокаиваться, как ты устраиваешь в комнате бедной девочки скандал, доводишь ее до слез! Ты что, с ума сошел?

— Мама, я не хотел к ней ходить! Это она меня позвала! Я не знал, что так получится.

— Что получится? Что вообще происходит?

— Мама, это очень сложно, это нельзя так просто объяснить…

— У меня есть время! Я послушаю, я должна понять, почему мой сын хочет убить девочку, которая приехала к нам в гости!

— Хорошо, мама, я тебе объясню, может быть, ты подскажешь, что мне делать.

И Джон, как умел, рассказал ей историю своих отношений с Эйприл, начиная с того дня, как они познакомились, и до последнего разговора. Скарлетт слушала не перебивая. Только глубокая морщина прорезала ее лоб.

— Вот они и сбываются, наши с тобой дурные предчувствия, — сказала она, когда Джон закончил рассказ.

— Ах, мама, это все глупости… Лучше ты скажи мне, что я теперь должен делать?

— А что ты сам хочешь делать?

— Не знаю, хочу уехать.

— Нет, сынок, бежать нельзя. Тебе надо остаться возле нее. Ведь она очень славная, Джон. И красивая…

— Мама, я понимаю, что ты хочешь сказать, но я не люблю ее.

— Ну и что? Разве это так важно?

— Мама, что ты говоришь?

— Я говорю, что любовь еще не самое главное. Подумаешь, он не любит! Ну и что? И пусть девочка мучается, пусть умирает?

— Но я люблю другую…

— Где она? Где? Ее нет! Если она есть и любит, то почему не нашла тебя? Но ее нет. Это же так ясно!

— Она есть.

— Значит, она тебя не любит. Значит, она, дай Бог, устроила свою жизнь. А тебе теперь надо только спасти жизнь Эйприл. Поверь, это не так уж мало. Я тоже всегда думала, что важнее любви нет ничего на свете. Есть, сынок, есть много вещей важнее. Чистая совесть, человеческая жизнь, мир, милосердие… Все, из чего складывается наша судьба…

Через три дня Эйприл уже вставала и Джон даже выводил ее гулять в парк. Она теперь была грустна и молчалива. Джон развлекал ее рассказами о своих путешествиях, о друзьях. Эйприл слушала его невнимательно. Она все время как-то прерывисто вздыхала, встряхивала головой, словно гнала от себя какое-то наваждение.

Через неделю должен был приехать Билтмор. Джон и Эйприл договорились тогда и объявить о своей помолвке.

Но еще перед этим произошло событие, которое стало предвестником развязки всей этой большой истории…

Скарлетт и раньше замечала, что парни из городка собираются по вечерам и гоняют по окрестным полям, что-то делают вдалеке от людских глаз, иногда кое-кто из них приезжает к доктору со странными рваными ранами. Соседки, приходившие к ней в гости, все время жаловались на собственных детей.

Когда Эйприл стало лучше, они стали с Джоном потихоньку выходить за ограду поместья, в поле. И как-то мимо них пронеслась кавалькада коней с гикающими всадниками.

Один из них осадил своего каурого и, подъехав к Джону, поздоровался. Это был соседский парень, с которым Джон когда-то бегал на рыбалку, устраивал ночные костры, даже тренировался стрелять из лука.

— Привет, Эл, — ответил на приветствие Джон. — Куда это вы гоните?

— У нас дела, Джон. Настоящие мужские дела!

— А! Это здорово, Эл.

— Не хочешь как-нибудь присоединиться к нам?

— А что за дела, Эл?

— Не могу сказать, ты ведь пока не с нами. Вот соберешься, сам все узнаешь.

— Ладно, я подумаю.

— Думай быстрее. Скоро многие пожалеют, что сегодня не с нами! — выкрикнул Эл и, пришпорив коня, помчался догонять остальных.

Джон не придал особого значения этой встрече. Но на следующий день Эл снова встретил их с Эйприл в поле.

— Ну что, решился?

— А это правда мужское дело? — спросил Джон.

— Да уж более мужского не бывает!

— Ну хорошо. Как насчет завтрашнего дня?

— Приезжай верхом к восьми утра прямо в Сухой Лог.

— Договорились.

— Да, оденься попроще!

Джон ничего не сказал матери. Только просил Эйприл не обижаться, он ненадолго.

К восьми он был в Сухом Логу, куда приехало еще человек пятьдесят.

Эл был здесь же. Он дождался, когда соберутся все, и скомандовал:

— Рысью марш!

С гиканьем и свистом вся компания помчалась в поле.

Джону было весело. Это вообще веселое занятие — мчаться на лошади, чувствуя под собой ее горячее сильное тело, слышать улетающий топот копыт, свист ветра в ушах.

Проскакав через перелесок, вся ватага снова оказалась в поле и свернула к заброшенному амбару.

Здесь все спешились и привязали коней.

— И это все, Эл? — спросил Джон.

— Нет, еще ничего и не начиналось.

Эл уселся прямо на землю, остальные тоже.

— Мы кого-нибудь ждем? — спросил Джон.

— Да, мы ждем инструктора, — сказал Эл. — Ты тоже сядь, а когда он появится, надо вскочить и вытянуться в струнку.

— У вас тут дисциплина?

— Дисциплина нужна везде, — сказал Эл, чем немало удивил Джона, знавшего соседского парня как одного из самых отчаянных сорвиголов.

Вскоре на горизонте показался всадник. Все головы повернулись к нему.

— Инструктор, — сказал Эл.

Джон пытался разглядеть лицо всадника, но это было невозможно, потому что шейный платок с восточным узором оставлял незакрытыми только глаза человека.

Всадник лихо осадил коня, подняв его на дыбы, и спешился.

И тут же вся ватага вскочила на ноги и хором прокричала:

— Добрый день, сэр!

Человек по-военному козырнул и сразу же подошел к Джону.

— Новичок? — спросил он.

— Так точно, сэр! — ответил за Джона Эл.

— Имя? — Инструктор так и не снял платок.

— Джон Батлер, сэр, — снова сказал Эл.

— Очень приятно, — сказал инструктор. — Хотите посмотреть на наши развлечения?

— Да, — ответил Джон.

— А может быть, примете в них участие?

— Может быть.

— Ну, ребята, по коням! — сказал инструктор, и все вскочили в седла. — По моей команде едем до леса, срываем ветку и мигом обратно. Кто будет первым?

Всадники выстроились в линию, припали к гривам своих коней.

Инструктор дал сигнал, хлопнув в ладоши, и все понеслись к перелеску.

Джон тоже участвовал в соревновании. Конечно, ему трудно было тягаться с такими лихими наездниками, как тот же Эл. Да и другие парни держались в седле отлично. Но и Джон не собирался сдаваться просто так.

Он вполне достойно, где-то в середине группы доскакал до леса, сорвал ветку и, развернув коня, понесся обратно.

Четыре всадника были впереди его. Джон пришпорил коня, но почувствовал, что догнать лидеров не сможет.

Он пришел к амбару третьим.

Но самым удивительным было то, что инструктора и след простыл.

— Ну, а где же судья? — спросил Джон. И увидел, что ребята сами растеряны, ничего не понимают.

Они снова все спешились, сели на землю и стали ждать. Но инструктор так и не появился.

Обратно ехали уже не так быстро. Джон почувствовал, что Эл вдруг стал сторониться его, но не придал этому большого значения.

На следующий день он больше не видел всадников.

А потом приехал Билтмор, и Джон вообще забыл о том странном происшествии.

Билтмору сообщили, что дочь его болела, но теперь пошла на поправку. Поэтому он появился встревоженный и деловой.

— Может быть, нам стоит поехать в Европу, пусть тебя посмотрят мировые светила?

— Нет, папа, все уже хорошо. Никуда не надо ехать.

Билтмор рассказал Джону, что создана правительственная комиссия по расследованию, но действовать она будет в строжайшей тайне, чтобы не спугнуть злоумышленников. Стенсона теперь ищет полиция всех штатов, Янга — тоже, хотя это и нелегко было сделать, ведь никаких обвинений официально против Янга не выдвинуто.

Джон и Эйприл объявили о своей помолвке, чем немало удивили Билтмора. Впрочем, он быстро справился с совершенно понятным волнением и благословил вместе со Скарлетт будущих мужа и жену.

— Странная история, — сказал он. — Мой сын муж моей дочери!

Джону, правда, это показалось не забавным, а скорее грустным, но он не обнаружил своих чувств.

Решено было, что через три дня молодые поедут в Нью-Йорк. Билтмор отправится в Вашингтон. А Скарлетт останется дома.

Но всем этим планам не дано было сбыться, потому что перед самым отъездом Джона и Эйприл в доме Скарлетт появился Найт.

Джон уже лег, когда в его окно кто-то постучал.

Джон с недоумением выглянул во двор и увидел человека, который показывал ему, чтобы он вышел.

Джон приоткрыл окно, потому что в темноте не было видно, кто этот странный незнакомец.

— Тише, — сказал тот. — Выйди так, чтобы тебя не заметили.

— Найт? — не поверил себе самому Джон.

— Я, я. Быстро, Джон. Я жду тебя возле конюшни.

Все еще недоумевая, Джон оделся и тихо вышел во двор.

Найт ждал его у загона.

— Это что за ночные приключения? — с улыбкой спросил Джон.

— Приключения впереди, Бат, — ответил Найт. — Дай я тебя обниму. Мы же давно не виделись.

Друзья обнялись.

— Бо хотел приехать со мной, но что-то у него не сложилось.

— Ничего, я увижу его в Нью-Йорке.

— У тебя найдется лошадь для меня? — спросил Найт.

— Ты куда-то собрался?

— Мы. Мы с тобой, Бат, сейчас поедем в одно интересное место. Но нам надо торопиться, поэтому все объясню по дороге.

Джон мигом оседлал двух коней.

Найт с трудом забрался на своего. Все-таки он был городской житель.

Но с конем он управлялся более или менее сносно. Он направил его в поле, и только когда друзья подальше отъехали от дома, сказал:

— Значит, ты собрался жениться на Эйприл?

— Ну только не говори, что пресса знает все. Откуда тебе это известно?

— Да я живу здесь уже около недели.

— Зачем?

— Лавры Шерлока Холмса не дают мне покоя. И надо сказать, я их вполне заслуживаю.

— Куда мы едем?

— Джон, мы едем открывать тебе глаза. Я ничего больше не буду говорить. Ты все увидишь, а выводы сделаешь сам.

Джон вдруг узнал дорогу. Совсем недавно он ехал здесь с ребятами из городка. Точно, так и есть. Вот они проехали перелесок и направились к амбару.

— Слушай, а ты случайно не захватил подушку? — спросил Найт. — Знаешь, я ведь себе уже порядком натер то место, где спина теряет свое благородное название.

Он остановил лошадь возле самого амбара и не без удовольствия слез с нее.

— Хорошо, что ты захватил фонарь, — сказал он Джону, который действительно взял фонарь в конюшне. — Посвети-ка.

Найт раскрыл ворота амбара и смело шагнул внутрь.

Джон вошел следом.

— Это ведь амбар Хоткинсов, правда? — спросил Найт.

— Да, кажется, — ответил Джон, разглядывая пустое помещение.

— А чем они занимаются? — спросил Найт.

— У них вот плантация…

— Они не торговцы?

— Нет.

Найт присел и поднял с пола несколько досок.

Джон приблизил фонарь и обомлел. Под досками был вход в довольно просторный подвал, весь уставленный ящиками и бочками. Джон сразу узнал эти ящики. Точно такие же когда-то везли на корабле в Османскую империю.

Найт спрыгнул вниз. Джон последовал за ним.

Ящики были полны оружия. В бочках был порох.

— Этого хватило бы на вооружение небольшой армии, да, Бат? А такие штучки даже не у каждой армии есть. — Найт сдернул брезент, и Джон увидел диковинную пушку. — Это автоматическая винтовка. Делает четыреста выстрелов в минуту, — пояснил Найт. — Я так прикинул — здесь оружия на полмиллиона долларов. Скажи, у ваших Хоткинсов есть такие деньги?

— Если бы у них была даже десятая часть, они вряд ли стали бы тратиться на винтовки, — сказал Джон. — И ты можешь мне объяснить, как все это оказалось здесь?

— А ты сам поймешь, — сказал Найт. — Только зрелище будет не из приятных.

В самом углу Найт поднял крышку одной из бочек, и Джон вдруг услышал жужжание множества мух.

В бочке лежало человеческое тело без головы.

— Кто это?! — спросил Джон, сдерживая тошноту.

— Посмотри внимательно.

Джон, пересилив себя, приблизился.

— Это инструктор, — сказал он. На обрубке шеи висел тот самый платок с восточными узорами, который скрывал лицо инструктора от Джона при недавнем знакомстве.

Когда они выбрались на свежий воздух, Джон перевел дух и сказал:

— Хорошо. Я все видел, но ничего не понял.

— А разве ты не видел этого инструктора раньше? — спросил Найт.

— Нет, никогда. Да я и в тот раз его не разглядел. У него лицо было закрыто. Но если бы я хоть когда-нибудь видел этого человека, я бы все равно его узнал. Да и потом он сразу же исчез.

— Как исчез?

Джон рассказал о гонке на конях, о том, что, когда все вернулись к амбару, инструктора уже не было.

— Интересно. Если ты его не знал, то чего же он испугался?

— Не знаю.

— Значит, он думал, что ты с ним знаком. И можешь узнать.

— Какая-то путаница. Он думал, что я думал, что он представлял…

— Подожди, а ты ему представился?

— Конечно.

— Ну так и все! Джон Батлер — журналист. Тот самый!

— Ты хочешь сказать, что это был Стенсон?

— Нет. Это был Свит.

— Какой Свит?

— Помнишь, я тебе рассказывал про суд? Это тот самый поборник законности и порядка, который в городке Толл организовал…

— Как?! Как ты сказал?! — перебил друга Джон.

— Свит.

— Нет, городок. Как он назывался?

— Толл…

— Найт, это же тот городок, где мы со стариком видели суд Линча! И Янга!

— Ну, теперь ты уже сам можешь делать выводы.

Джон сильно растер ладонями лицо.

— Нет, — сказал он. — Я все равно ничего не понимаю.

— Бат, — вкрадчиво сказал Найт, — кому ты рассказывал о Янге?

— Тебе.

— И все?

— Нет, Найт, ты опять хочешь вывести меня на Билтмора. Это не пойдет. С этим все ясно. Билтмор здесь не при чем.

— Правда? Откуда такая уверенность?

— Я разговаривал с ним…

— И рассказал ему о Янге?

— Да, Найт, рассказал. Но Билтмор вернулся в Вашингтон и организовал комиссию по расследованию. А Янга ищет полиция всех штатов. Найт, это не Билтмор. Стенсон не стал бы раскрывать тебе имени настоящего организатора. Ведь ты же репортер. Он не мог так рисковать.

— Мог. Он должен был так рисковать. Он все сделал очень точно. Лучший способ скрыть правду — сказать ее.

— Очень уж мудрено. В таком случае Билтмор создал комиссию, чтобы раскрыть себя самого?

— Он не создавал никакой комиссии, Джон.

— Этого ты знать не можешь. В конгрессе тебе о ней ничего не могли сказать, потому что она секретная.

— Но президент о ней должен знать?

— Президент — да.

— А он не знает. Я говорил с ним два дня назад, Джон. У президента очень радужные представления об Америке.

— Президент должен тоже хранить тайну.

— Допустим. Допустим, ему наплевать на то, что в стране готовится государственный переворот. Но в таком случае почему же полиция не арестовывает Янга?

— Она его ищет.

— И не удосужилась заглянуть к нему домой?

— Не может быть… — пролепетал Джон.

— Ведь в вашем доме есть телефон. Просто позвони Янгу. Хочешь с ним поговорить?

Вот только когда Джон вспомнил о своем дурном предчувствии… Вот теперь оно было впору. Потому что…

— Но если Билтмор лжет, это значит…

— Это значит, что тебе недолго осталось жить на свете. Ты собирался в Нью-Йорк? Ты бы до него не доехал…

Джон не дослушал Найта. Он вскочил на коня и помчался домой.

По логике вещей — жить оставалось недолго не только Джону. Свидетелями были еще мать, Эйприл, Уэйд и Сара.

 

Встреча

Бо действительно не смог поехать вместе с Найтом, потому что Эльза, с которой Бо собирался познакомить свою родню, просила его немного повременить.

— Дай отдышаться, Бо. Я не могу так сразу, я должна хотя бы немного привыкнуть к этой мысли. Потом у меня в Нью-Йорке кое-какие дела. Мы поедем через неделю.

— Знаешь, Эльза, я знаю эти дела — мы и через год не сможем выбраться. А я не виделся с семьей уже столько лет. Мой двоюродный брат жил у меня под боком, а я не встречал его ни разу.

— Обещаю тебе, что через неделю мы поедем в Джорджию.

— Точно?

— Бо, я держу слово. Запомни это раз и навсегда.

И они остались.

Спектакль шел с огромным успехом. Все билеты были распроданы. Администратор стал уже искать новое помещение, чтобы еще месяца на два арендовать его. И скоро нашел.

Больше всего Бо тревожило то, что он так и не получил ответа от мистера Чехова.

— Это можно сделать очень легко, — сказал ему Хьюго. — Я попрошу нашего корреспондента в России встретиться с Чеховым и обсудить все проблемы.

Так и было решено. Хьюго отправил телеграмму корреспонденту, а тот пообещал встретиться с доктором Чеховым. Для Бо было открытием, что Чехов, оказывается, был врачом.

Вскоре он узнал, что в Нью-Йорке появилась еще одна театральная труппа, в которой играют темнокожие актеры. Он даже пошел к ним на репетицию и познакомился с режиссером и всеми артистами. Эта труппа ставила исключительно музыкальные спектакли. Но все ее участники, как один, признавали заслугу Бо, который первым осмелился вывести на сцену негритянскую труппу.

Эльза не лгала, когда сказала, что у нее есть в Нью-Йорке дела. С детства она усвоила одну простую истину — счастья не построишь на чужом горе.

Бо говорил ей, что с Уитни у него все закончилось и он теперь абсолютно свободен. Но Эльза все-таки решила поговорить с бывшей женой Бо. Что она скажет ей, какие слова найдет — Эльза и сама этого не знала.

Когда она ехала в Нью-Йорк, у нее и мысли не было, что все может так обернуться. Она уже смирилась с тем, что Бо потерян для нее навсегда. Она только мечтала об одном — увидеть его хотя бы раз, посмотреть на его счастье. И конечно, она очень хотела побывать на спектакле. Ведь она по-настоящему была влюблена в творчество Бо. Что-то в ее душе откликалось на мощную мелодику его спектаклей. Словно кто-то очень близко ее знающий ставил перед ней волшебное зеркало, и она видела себя всю насквозь, до самых заветных уголков.

То, что произошло, было для нее неожиданным и поэтому путающим подарком. Она почувствовала и тот момент во время спектакля, когда Бо весь сжался в ожидании выхода Уитни, когда словно весь устремился к сцене, и тот момент, когда вернулся как бы из летаргического сна и оказался снова рядом с ней.

Бо даже не пошел в тот вечер вместе с актерами праздновать премьеру. Они с Эльзой заперлись в его номере и стали говорить-говорить… Всю жизнь державшая себя в железных доспехах независимости, сурово казнившая себя за тот безумный вечер в Вене, когда она умоляла Бо не уходить, Эльза теперь смеялась и плакала, не стесняясь своих чувств, своих ласк, своих слов.

И с Бо творилось тоже что-то необычное. Он тоже как будто превратился в мальчишку. Они говорили наперебой, вспоминали, радовались и каялись, но вдруг замолкали и горячо ласкали друг друга, а потом снова начинали говорить. И это была для обоих как отдушина после долгого заточения в духоте. Оба были просто счастливы, счастливы и беззаботны.

Бо сказал, что обязательно познакомит ее со своими родными. Эта мысль естественно продолжила их разговоры, Бо вдруг показалось, что именно этого ему всегда не хватало — крепкой семьи. Семьи, где все друг другу помогают, где все заботы — общие. Она, эта мысль, была неожиданной для него самого, свободного одинокого волка. Эта мысль была предвестником устойчивого и постоянного счастья, которое раньше путало Бо, а теперь казалось единственным достойным жизни человека.

Но на следующее утро Эльза поняла, что не может вот так просто принять это счастье, она должна знать наверняка, что никому от этого не станет больно.

И она пошла к Уитни.

Дверь открыла служанка и на вопрос Эльзы ответила, что хозяйки нет дома, она сейчас гуляет с детьми в сквере напротив.

Эльза поблагодарила и спустилась в сквер.

Уитни сидела на скамейке с книгой в руках, но не читала, а смотрела на детишек, которые бегали между кустами, весело смеялись и кричали.

Эльза не стала сразу подходить. Она решила понаблюдать за Уитни издали. Она хотела получить ответы на свои вопросы в самом лице этой женщины, в ее глазах, улыбке, жестах.

Уитни действительно улыбалась, глядя на малышей. И Эльза, которая ожидала найти в улыбке затаенную грусть, невысказанную печаль, не увидела этого. Это была счастливая мать добрых и милых детей.

Потом Уитни снова вернулась к книге, но и здесь ее лицо не омрачилось печалью. Она читала, перелистывая страницы, что-то увлекательное, потому что какое-то время не могла даже поднять от книги глаз.

Потом к ней подбежала девочка, и они о чем-то поговорили. И снова Уитни улыбалась безмятежно.

— Здравствуйте, миссис Уитни, — сказала Эльза. — Я Эльза Ван Боксен. Не уделите ли вы мне минутку?

— Здравствуйте, миссис Эльза, — недоуменно ответила Уитни. — Чем могу служить?

— Вы разрешите присесть?

— Конечно. Извините.

— Наверное, этот разговор вам покажется странным и даже неприятным, вы можете мне прямо сказать об этом, и я уйду, но, поверьте, мне он крайне необходим, чем бы он ни закончился.

Уитни вдруг нервно отложила книгу и поправила боа.

— Значит, вы?.. — спросила она.

— Да, — ответила Эльза.

— И что вам от меня нужно?

— Скажите, миссис Уитни… м-м… даже не знаю, как это спросить… Словом, это большое горе для вас?

— Горе? Что вы имеете в виду?

— Ваше расставание с Бо… Простите, это звучит так глупо…

— Ах, вот вы о чем… И почему же вас это волнует?

— Вот это проще объяснить. Ведь я в какой-то мере — причина этого расставания, хотя, насколько я знаю, это произошло еще до того, как я приехала в Нью-Йорк. Просто теперь Бо будет непросто вернуться к вам, даже если он этого очень хочет. Он порядочный человек и…

— Да?

— И я не хотела бы пользоваться его порядочностью.

— То есть вы пришли меня спросить, хочу ли я, чтобы Бо вернулся? Нужно ли мне это?

— Да.

— Я хочу, чтобы он вернулся. Мне это нужно.

— Понятно, — сказала Эльза. — Еще раз простите меня. Всего вам доброго.

Она встала и решительно двинулась к выходу из сквера.

— Постойте! — остановила ее Уитни. — Подождите! Миссис Эльза, не уходите, пожалуйста!

Эльза остановилась.

Уитни подошла к ней и взяла под руку.

— Пожалуйста, давайте продолжим наш разговор.

Они вернулись к скамейке.

— Что вы собрались сделать? — спросила Уитни.

— Уезжать, — коротко ответила Эльза.

— Правда? Вы не шутите?

Эльза достала из сумочки билет и показала Уитни. Это был билет на пароход, который сегодня вечером отправлялся в Европу.

— Вам не следует уезжать, — сказала Уитни. — Вам следует остаться.

— Почему?

— Чтобы быть с Бо. Знаете, я ведь сказала правду — я очень хочу, чтобы Бо вернулся, он мне очень нужен. Но я не хочу терять своих детей. Я понимаю, что это звучит странно — выбирать между мужчиной и собственными детьми. Но так сложилось. Ничего нельзя исправить. Можно затеять суд, мы так и хотели поступить. И я уверена — мы бы его выиграли. Но дело не в этом. Дело в том, что я постоянно буду выбирать. Дело в самой возможности этого выбора. Понимаете, это просто значит, что я могу легко уходить и легко возвращаться. Одинаково легко. А хоть что-то из этого должно быть трудно.

— Вы любите его?

— Я люблю свою любовь к нему. Это действительно льстит моему самолюбию, но в любой момент я могу ею с легкостью пожертвовать. А потом снова попытаться вернуть. Оставайтесь, прошу вас. Ведь я же просто измучаю Бо. Он всегда был доступен для меня, и я этим пользовалась. Это же я должна просить у вас прощения. Ведь там, в Вене, это я отняла его у вас. И не пришла к вам и не спросила — вам больно? Теперь у меня такой возможности не будет. И я действительно постараюсь обо всем забыть. Знаете, я уже привыкаю к мысли, что у меня нет Бо. Мне пока очень трудно без театра. Вот это в самом деле тяжело. Но уж тут ничего не поделаешь.

— Спасибо вам, — сказала Эльза. — За вашу честность и любовь к Бо. Я не уеду. Я останусь. А вы снова будете работать в театре. Только тогда я буду совершенно спокойна.

Глаза Уитни наполнились слезами. Она схватила Эльзу за руку и благодарно сжала.

— У вас чудесные дети, — сказала Эльза.

— Правда, вам тоже они нравятся?

— Правда. В них есть ваше сердце.

На следующий день Хьюго сообщил Бо, что корреспондент встретился с доктором Чеховым и обо всем с ним поговорил. Оказалось, что доктор не получал ни письма, ни телеграммы, но все изменения, которые сделал в пьесе Бо, он понимает и дает на это свое разрешение.

— И еще он сказал, что очень хочет посмотреть спектакль о маленьком американском ранчо, — закончил Хьюго с улыбкой.

— Чудесно! Когда я вернусь из Джорджии, мы пригласим доктора в Америку.

— Значит, ты все-таки едешь?

— Сам удивляюсь, Хью. Меня тянет туда, словно магнитом. Никогда не думал, что семейные связи сидят во мне так глубоко. Что это — старость?

— Это мудрость, — ответил Хьюго. — Передавай привет Найту и Джону. А завтра я привезу тебе для Найта небольшой пакет.

И еще через три дня Эльза и Бо сели в поезд.

— Какая огромная страна! — говорила Эльза, рассматривая пробегающие за окном бескрайние поля, леса, горы. — Какая огромная и неустроенная!

— Подожди, мы молодая нация! Мы еще покажем вашей старушке Европе! — смеялся Бо. — Вы еще будете нам завидовать.

Эльза выходила на каждой станции. Обязательно узнавала ее название, что-нибудь непременно покупала и спрашивала у продавца:

— Скажите, сэр, когда-нибудь старушка Европа будет вам завидовать?

— Непременно, мэм. У нее просто слюнки будут течь! — бодро отвечал продавец.

Бо самодовольно смеялся и давал продавцу денег намного больше, чем требовалось за товар.

— Вы все здесь или гиганты, или сумасшедшие! — с восхищением говорила Эльза.

— И то и другое! Это та земля, Эльза, где все человеку дается при жизни — и награды, и возмездие!

Бо был счастлив. Это чувство редко посещало его. Только в детстве он испытывал то же. Это легкое ощущение безбрежности жизни, дыхание полной грудью, ощущение бессмертия как данности и даже привычной обыденности.

Он действительно хотел домой. Он хотел обнять Скарлетт. Похлопать по спине Уэйда, поспорить с Джоном, который тоже ведь стал заниматься искусством. Он хотел просто пройтись по полям, поболтать со встречными, поваляться на траве. Съесть огромную тарелку дынной каши. По вечерам они с Эльзой будут сидеть на веранде и разговаривать. Потом придет усталость от отдыха, желание снова взяться за работу. Он начнет обдумывать новый спектакль, и начнется новая сладкая мука. Но сейчас он просто едет к родным.

Ночью они говорили с Эльзой о любви. Оказалось, что и она всегда скептически относилась к этому понятию. Это была и для нее какая-то общая договоренность — считать, что любовь существует. Часто за любовь принималось влечение. Но люди все же настаивали на некоей высокой любви, идеальной. Мечтали о ней, добивались ее… Эльза тоже считала это некоей игрой, условностью.

Но вот теперь что-то дало трещину в ее скепсисе. И она начинает верить…

На их станции поезд остановился ночью. Бо никого не предупредил, поэтому их никто и не встретил. Оказалось, что здесь они с поезда сошли одни. Сонный железнодорожник объяснил, что им или придется ждать до утра, когда появятся извозчики, или идти пешком.

Бо отдал чемоданы на хранение, и они с Эльзой пошли к имению.

— Мы придем, а все еще спят, — говорила Эльза. — Перепугаем всех.

— Что ты! Нам так будут рады! Ты себе и представить не можешь, какой переполох начнется в доме! Я сам поставлю всех на ноги! Они поклонятся представительнице великой Вены!

— Вот этого не надо.

— А это я наврал. Тебя станут рассматривать долго и подозрительно. Будут расспрашивать, сколько у тебя дохода, нет ли у тебя детей на стороне, в который раз ты выходишь замуж и умеешь ли ты мыть посуду.

— Ну, тогда я тоже буду совать нос во все углы, морщиться за обедом и сетовать на неизысканную пищу, на воду, на воздух, на дом и на все на свете.

— Я думаю, вы найдете общий язык.

Дорога оказалась не такой уж ближней. К дому Бо и Эльза подошли, уже когда стало светать.

— Сейчас мы устроим небольшое представление. Я буду швырять камешки в окно и прятаться, пока им не надоест и они сами не выйдут из дома, — заговорщицки предложил Бо.

— Мальчишка! — засмеялась Эльза.

Впрочем, с камешками ничего не вышло, потому что когда они подошли к воротам, то увидели двух всадников, подскакавших к крыльцу и спешившихся.

— Джон! — радостно воскликнул Бо шепотом. — Ну сейчас я его напугаю. Побудь здесь.

И Бо, скрываясь за кустами, стал приближаться к дому.

Эльза увидела, как Бо притаился рядом с Джоном и его спутником. Как те двинулись к дому и как Бо одним прыжком оказался возле своего родственника… И тут какой-то резкий звук оборвал утреннюю тишину.

Бо покачнулся и упал…

— Что ты один можешь сделать?! — кричал Найт, конь которого еле поспевал за скачущим во весь опор конем Джона. — Нам надо скакать в полицию!

Но Джон даже не оборачивался.

Сейчас он думал только одно — успеть! Ведь в доме остались самые близкие ему люди. Остались, не подозревая об опасности. Впрочем, Билтмор ведь тоже не подозревал ни о чем. Он думает, что у него еще есть время. А времени у него не должно быть.

— Найт! — наконец отозвался Джон. — Скачи в полицию сам. Я должен быть дома!

— Нет, Бат, я вместе с тобой!

И хотя кони неслись быстрее ветра, дорога до дома показалась Джону бесконечной.

Уже начинало светать, когда показалась усадьба.

— На стене в кабинете висят ружья! — крикнул Найту Джон. — Патроны в нижнем ящике стола. Беги сразу же туда!

— Хорошо!

Они махом перелетели через ограду и подскакали к крыльцу.

— Только ты мне объясни, где кабинет, — сказал Найт, спешиваясь.

— По лестнице вверх. Направо третья дверь.

— Пошли.

— Я первый, — сказал Джон и шагнул к крыльцу.

И в ту же секунду одновременно кто-то бросился на него сзади и прогремел выстрел.

Джон инстинктивно обернулся и увидел вдруг очень знакомое лицо. Это был Бо.

Бо еще улыбался и протягивал руки к Джону.

— Вот мы и увиделись, — сказал он.

Качнулся вперед и упал ничком на землю.

Все это произошло мгновенно.

А дальше кто-то закричал высоким голосом и раздались еще три выстрела…

Пули просвистели мимо…

Джон и Найт пригнулись и бросились в дом, потому что стреляли из сада.

Еще через несколько секунд Джон уже держал в руках ружье и, заряжая его, бежал к выходу.

Какая-то незнакомая женщина склонилась над телом Бо. Ужас застыл на ее лице.

Все это Джон отметил краем сознания.

Он выскочил в сад и помчался туда, откуда стреляли.

А из кустов снова прогремел выстрел, и на этот раз пуля выбила фонтанчик земли из-под ног Джона.

Он выстрелил почти наугад. И сразу же понял, что попал, потому что в кустах кто-то громко охнул.

Джон для верности послал еще две пули и только тогда медленно подошел.

Стрелявший действительно был мертв. Но это был не Билтмор. Джон никогда не видел этого человека, хотя догадывался, кто он. Это был Стенсон.

Впрочем, Джон недолго стоял возле неподвижного тела.

Он бросился домой.

Возле Бо уже собрались все, кто был в доме, кроме Билтмора и Эйприл.

Скарлетт утешала незнакомую женщину. Кто-то уже побежал за доктором, потому что Бо хоть и был без сознания, но — живой. Пуля пробила ему легкое сзади чуть ниже сердца.

Джон немного успокоился. Но и здесь он не задержался. Он должен был схватить Билтмора.

Впрочем, за него это уже сделал Найт.

Он держал конгрессмена на мушке, а тот бледный и испуганный сидел на стуле в гостиной, одетый и даже причесанный.

Забившись в угол, стояла Эйприл. Лицо ее было — одни огромные глаза.

Когда Джон вошел, Билтмор испуганно закрылся руками и вскрикнул.

— Это был Стенсон, — сказал Джон Найту.

— Боже мой, Стенсон был здесь?! — воскликнул Билтмор. — Это Стенсон стрялял в вас? Значит, он хотел убить и меня!

Джон и Найт переглянулись.

— Зачем ему было убивать вас, Билтмор? — сказал Найт. — Только затем, чтобы убрать заказчика убийства?

— Мистер Найт! Вы говорите абсолютную чушь! Я не знаю Стенсона. И мне незачем было заказывать ваше убийство. Это какая-то дикость, Найт! Джон, объясните ему, что все не так, как он думает.

— Зачем? Мы просто позвоним сейчас Янгу и пригласим приехать к нам. Пусть он все объяснит.

— Но Янг скрывается.

— У себя дома, — сказал Найт.

— Значит, его уже арестовали.

— Черт возьми вас, Билтмор, совсем! — закричал Найт. — Как же вы умеете постоянно выкручиваться! Ну надоело, понимаете, надоело!

— Найт, вы сошли с ума! Вы городите какую-то чепуху! Вы говорите глупости. Мне все передал Джон. Мы объяснились. Работает комиссия.

— Никакой комиссии нет, Билтмор. Это — ложь. Я сам говорил с президентом.

— Но президент ничего не знает!

— Хорошо, мы сейчас же звоним в Нью-Йорк, и, если Янг дома, вы прекратите выкручиваться, договорились?

— Янга не может быть дома! Его арестовали! Его должны были арестовать!

Найт поднял трубку телефона и заказал разговор с Нью-Йорком.

В это время приехал врач. Решено было делать операцию прямо в доме.

— Останься с ним, Найт, я помогу, — попросил Джон.

Бо перенесли в спальню и подготовили к операции.

Незнакомая женщина вызвалась ассистировать. Она приехала с Бо и представилась его невестой Эльзой Ван Боксен. В суматохе не было времени особенно разговаривать.

Скоро появились и полицейские, которых Найт отправил к амбару.

Соединили с Нью-Йорком.

— Доброе утро, — сказал в трубку Найт. — Мистера Янга младшего позовите, пожалуйста… Да, это его друг мистер Билтмор… Когда?.. Понятно… И он не сказал, куда идет?.. Спасибо. Я позвоню попозже.

Найт повесил трубку.

— Он вчера вышел из дому вечером и до сих пор не вернулся, — сказал Найт несколько озадаченно.

— Вот! Его арестовали! — радостно воскликнул Билтмор.

— Или предупредили, — сказал Найт.

— Я никого не предупреждал. Найт, Джон, это какая-то страшная ошибка! Правда! Я и сам теперь понимаю, насколько она сильно бросает на меня тень. Но я здесь ни при чем!

— Билтмор, кто должен был арестовать Янга? — спросил Найт.

— Полиция.

— С кем конкретно вы говорили об этом?

— Я говорил с комиссаром Туборгом. Вы можете ему позвонить!

— Кто входит в комиссию?

— Конгрессмены Лайн, Карт и Нильсон. Я знаю только эти три фамилии.

— Они в Нью-Йорке или в Вашингтоне?

— Лайн и Карт — в Вашингтоне. Нильсон в Лос-Анджелесе. У всех есть телефоны. Позвоните им сейчас же, Найт. Я думаю, что Стенсон стрелял не в Джона, а в вас! Ведь он вам назвал мое имя. Они опять хотели подставить меня!

— Я сейчас позвоню комиссару и Лайну, — сказал Найт. — Я с ними знаком. И если то, что вы говорите, правда…

— Найт, только не надо каяться и просить прощения. Я и сам на вашем месте подумал бы то же, — сказал Билтмор.

Найт поднял трубку, но в этот момент раздался тихий голос Эйприл.

— Не надо звонить, Найт. Вам скажут то же, что говорит отец. Только это будет еще одна ложь…

Билтмор бросился к двери, сбив с ног Найта.

Но его легко поймали, не дав даже выбежать из дома.

 

Сила и слава Америки

Судебный процесс прошел незаметно. Газеты не писали о нем, хотя корреспондентов на процесс допускали. Правительство и президент обратились к издательствам с просьбой не поднимать шума, потому что это может подорвать престиж Соединенных Штатов.

Билтмора приговорили к десяти годам каторжных работ. Янга — к повешению. Лайн, Карт, Нильсон, Туборг и другие конгрессмены, члены правительства, бизнесмены, полицейские, партийные функционеры и просто исполнители получили разные сроки.

На суде фигурировала карта Соединенных Штатов. Это она была в пакете, который передал Найту Хьюго. На ней были заботливо нанесены многочисленные базы огромной организации, которая собиралась установить в стране другой порядок. Много говорилось об идеологии этой организации — расизм, единовластие, отмена демократических институтов…

Цель организации была проста и близка к успешному завершению. Члены ее контролировали на момент ареста огромную часть территории страны. Их армия насчитывала несколько сот тысяч добровольцев. У них было оружие, командиры, разработаны планы действия.

На суде Билтмор произнес пламенную речь о том, что Америка погибает от распущенности и засилья негров и эмигрантов. Богатейшая страна мира превращается в свалку отбросов всего цивилизованного мира. Только сильная власть, власть в традициях времен завоевания Дикого Запада, могла вернуть Америке былую силу и величие.

Эта речь некоторыми была даже принята благосклонно. Но когда прокурор стал показывать суду фотографические снимки обезглавленных женщин, повешенных мужчин, сожженные трупы, склады оружия, схемы организаций, их порядок действия, в зале поднялся страшный шум. Почти в каждом штате, городе, городке эти организованные отряды должны были уничтожить всех демократически избранных мэров, шерифов, судей… Входили в это число и просто видные граждане страны.

Во время одного из судебных заседаний из зала стали стрелять в подсудимых. Правда, никого даже не ранили, но с этого инцидента подсудимых отгородили от зала непроницаемой стеной.

Джон не ходил на заседания. Ему о них подробно рассказывал Найт.

Бо понемногу поправлялся. Эльза собиралась везти его в Швейцарию, как только он сможет отправиться на корабле.

Эйприл снова слегла. На этот раз она болела намного дольше.

Она не хотела видеть Джона. Хотя он приходил к ней каждый день. Ей казалось, что она виновата перед ним. Впрочем, это так и было. Хотя Джон простил ей все. Он передавал Эйприл, что по-прежнему хочет жениться на ней.

Через два месяца после суда Джон снова стал снимать кино.

Это была короткая новелла о любви…

 

1918 год

Наконец в доме все уснули.

Ретт подождал еще немного. В доме было тихо.

Тогда он встал с кровати, стараясь не скрипеть половицами, достал из комода мешок, поднял оконную створку и выпрыгнул на улицу.

Ретт бежал так, что ветер свистел в ушах. Но усталости не было. Так птица летит из силков, так зверь бежит из капкана, так невольник вырывается из пут. Они мчатся и мчатся, не замечая усталости, пока не свалятся замертво, пока не наткнутся на преграду, пока не умрут. Но Ретт вовсе не собирался умирать или натыкаться на преграду. Он знал поля и перелески этого края лучше собственной ладони. На ладонь ему вообще некогда было смотреть, а по полям он бегал с самого раннего детства, стараясь поспеть за конем своего старшего брата.

Ретт навсегда покидал родной дом. Ретт бежал в столицу мира — Нью-Йорк. Конечно, он мог сделать это и менее романтическим способом. Сказать брату, и тот обязательно его бы отпустил. Но Ретт должен был все сделать сам. Сейчас он добежит до станции и сядет в проходящий товарняк. И уже через несколько дней будет в Нью-Йорке.

Ретт бежал, не оглядываясь, поэтому не видел, что из окна грустно смотрит ему вслед его брат Джон.

Джон давно знал, что братишка собрался бежать, знал и ни словом не дал понять Ретту. Он просто положил в его дорожную сумку бритвенный прибор своего отца.

— Все-таки убежал? — спросила жена.

— Да, — сказал Джон. — Дай Бог тебе удачи, мальчик.

Уже пять лет после смерти Скарлетт Джон жил здесь. Здесь была и его студия. Хотя поначалу мало кто хотел ехать из Голливуда в такую глушь, но потом собрались отличные работники. Когда павильоны простаивали, Джон сдавал их другим съемочным группам. Скоро пришлось расширяться, потому что многие известные кинематографисты считали за честь поработать на студии Джона.

Скарлетт умерла легко. До последнего дня она чувствовала себя здоровой и полной энергии. Ее можно было увидеть днем в саду и на кухне, в кабинете и в столовой, она ездила в Тару к Уэйду, в Нью-Йорк к Бо и в Калифорнию к Джону. А в тот день она вдруг позвала к себе Доста и сказала:

— Пусть Джон вернется.

И ночью умерла во сне.

Ее похоронили рядом с Реттом Батлером. На похоронах было много людей, которых она любила и которые любили ее.

А Джон выполнил ее последнюю волю и вернулся домой.

Теперь они с женой жили здесь.

Билтмор умер в тюрьме через три года. Его сын, которого Скарлетт родила летом, так и не увидел отца. Впрочем, он считал, что отец его погиб. Скарлетт назвала мальчика Реттом, хоть этим пытаясь загладить свою вину перед вечной своей любовью.

Бо теперь владел театром на Бродвее. У него была и театральная студия, и несколько сценических площадок. Из Швейцарии, где он лечился после ранения, Бо съездил в Россию и познакомился с доктором Чеховым. На всю жизнь сохранил он память об этом тихом и мудром человеке.

Уитни все-таки развелась с мужем. Она жила теперь одна со своими детьми, работала у Бо в театре и очень дружила с Эльзой.

А Эльза стала организатором общества за равноправие женщин. Разъезжала по всему миру, выступала с пламенными речами, писала книги и статьи. Бо немного посмеивался над ней, но Эльза не обижалась на мужа.

— Я терплю твой деспотизм только потому, — шутила она, — что люблю тебя.

Одна беда омрачала их жизнь. У них не было детей. Впрочем, они взяли на воспитание двух малышей, с которыми в основном приходилось заниматься Бо, так как Эльза все время была в отъезде.

Бьерн приезжал в Америку. Он работал теперь в канцелярии кардинала и отвечал за международные связи католической церкви. Стал он совсем кругленьким, уютным, чуть медлительным, но остался таким же веселым и даже озорным. Он привез Джону предложение вновь снять фильм об Иисусе Христе. Но Джон отказался.

— Я уже снял этот фильм, Бьерн, — сказал он.

— Но ведь его никто не видел.

— Никто? — спросил Джон.

И Бьерн — а Джон никак не мог привыкнуть к новому имени друга, Серафим, — понял, что имеет в виду Джон.

Старый Джон передал все дела тому самому парню из Огайо, которого Джон когда-то устроил на работу. Он сделал это не без злорадства — пусть теперь сам покрутится с этими профсоюзами! Жил в особняке в самом центре Нью-Йорка и целыми днями принимал делегации из сиротских домов, щедро раздавая им деньги. С Джоном старик помирился. Джон сам попросил у старика прощения. Ведь тому действительно было чего бояться. Иногда старик звонил и спрашивал, не собирается ли Джон прислать в Нью-Йорк какого-нибудь молодого и честолюбивого парня. Старику есть о чем рассказать юноше.

Вот теперь, если старик повстречается с Реттом, у них может получиться беседа.

Диана стала социалисткой и собирала в Европе помощь для революции в России. Замуж она больше никогда не вышла.

Уэйд по-прежнему жил в Таре, теперь он был одним из самых известных в стране производителей табака. Каждая табачная фирма считала за честь сотрудничать с ним.

Дети его отправились учиться в Европу. А Сара долгое время болела, но теперь дела у нее пошли на поправку.

— Надо отправить телеграмму Бо, чтобы он присмотрел за Реттом, — сказал Джон жене.

— Ты хочешь, чтобы все повторилось? — спросила она.

— Нет, просто хочу, чтобы мальчик не пропал.

— Он не пропадет. У него ваш, батлеровский характер.

— Да. Вот уж в этом я теперь совершенно уверен.

— Отправишь завтра утром. А сейчас ложись. Тебе надо поспать.

Джон лег рядом с женой, но уснуть не мог.

— Сколько лет прошло с тех пор, когда мы увиделись впервые? — спросила жена.

— Семнадцать, — сказал Джон. — Тебе тоже не спится?

— Да. Разве можно уснуть…

Джон обнял жену.

— Ничего, мы еще не старики, — сказал он. — Грустно, конечно, что нельзя уже вот так взять дорожную сумку и бежать куда глаза глядят. Но каждый поступок для своего возраста.

— Ты правда так считаешь?

— Нет, я так не считаю, — признался Джон.

— И я, — сказала жена.

— Вот видишь, значит, мы еще не старики.

Жена пригрелась на его плече и скоро уснула. А Джон подумал, что она права. Он и сейчас готов бросить все и бежать на край света. Впрочем, нет, не все. И не всех…

Найт теперь был главным редактором вместо Хьюго, а лучшим его репортером стал Цезарь. Кроме того, Найт организовывал первую в Штатах радиостанцию, вкладывал в это дело огромные деньги. На его счету было много еще раскрытых безобразий в жизни страны. Доставалось и президентам, и конгрессменам, и губернаторам… Каждую зиму Найт приезжал к Джону. Он писал теперь книгу. Это Джон его заставил. Просто взял клятву, что тот будет на месяц бросать все дела и писать о своих приключениях в бытность репортером. Найту это занятие понравилось. Он наконец женился, и у него даже появился малыш. Найт привозил его к Джону. И тот, впервые в жизни, нетвердыми своими ножками топал по настоящей земле, не залитой асфальтом и не забитой камнями.

Нет, всех Джон никогда бы не бросил. Не для того он так долго искал своих друзей. Не для того он так долго искал свою жену.

Эйприл болела почти год. Но когда вышла из больницы, уехала, не оставив ни адреса, ни просто письма. Джон искал ее на Кубе, в Африке, в Южной Америке. Ее не было нигде.

Он снова начал снимать в это время кино. Его фильмы выходили небольшими тиражами, но имя Джона было хорошо известно всем, кто любит кино не как развлечение, а как искусство.

Теперь он постоянно работал с Тома, который перебрался из Европы в Америку. Они снимали документальное кино, они снимали игровые фильмы, видовые, большие и маленькие…

В то время они искали актеров для экранизации рассказа Мопассана «Пышка».

Собственно, актеров они нашли, только возникла одна курьезная проблема — актриса отказывалась сниматься обнаженной. А для Джона очень важная была сцена, в которой Пышка, доведенная до отчаяния своими спутниками, вынуждающими ее уступить офицеру, срывает с себя одежду и бросает ее прямо в лица этих буржуа и святош.

Он подолгу говорил с актрисой, убеждал ее, рассказывал о сцене, но она была непоколебима.

Тогда помощники подсказали ему выход — нанять статистку, которую Джон снимет со спины. Джон согласился.

Правда, этот выход не показался ему таким уж идеальным. Он не любил обмана нигде, тем более в кино. Домой он в тот день вернулся расстроенный. Попытался переосмыслить задуманную сцену, но ничего не получалось.

Он вышел на улицу, чтобы просто прогуляться.

Шел дождь. Не самое удачное время для прогулок. Но Джону даже нравилось. На улице было мало людей, и никто не мешал Джону думать.

Он несколько раз обошел квартал, так ничего не придумал и вернулся домой.

И здесь он увидел, что на его крыльце сидит какой-то незнакомец.

Сердце Джона тревожно екнуло, хотя он сначала и подумал, что это какой-то нищий. Они часто сидели на крыльце у Джона, зная, что он обязательно пошлет им поесть и какие-то деньги.

Но это был не нищий.

Когда Джон подошел ближе, незнакомец поднялся и шагнул навстречу. Луч фонаря упал на лицо — это была Эйприл.

Джон весь вечер отпаивал ее горячим вином, кутал в теплые одеяла, но Эйприл никак не могла унять дрожь. Только потом Джон понял, что дрожала Эйприл не от холода.

Ее рассказ был грустным и однообразным. Она переезжала с места на место, снова на Кубе учила детей, но потом поехала в Боливию. Там снова попала в больницу. Из Боливии уехала в небольшой городок в Карпатах. Но и там пробыла недолго. Потом она еще была в Канаде, в Австралии, в Индии и вот сегодня вернулась в Америку.

Эйприл плакала, Джон утешал ее. Он говорил, что теперь они уже не расстанутся. Что он ее никуда не отпустит от себя. Что он ее ни в чем не винит. Он любит ее и счастлив, что она вернулась, ведь он так долго ее искал.

Эйприл навестила отца в каторжной тюрьме. Билтмор сильно сдал, но по-прежнему остался убежденным, что когда-нибудь его идеи победят. Эйприл спросила его, неужели он собирался убить Джона? И Билтмор ответил, что ради спасения Америки он бы убил даже ее.

Только наутро Эйприл уснула.

Джон счастливый помчался на студию, чтобы побыстрее закончить дела и вернуться домой.

Помощники сообщили ему, что девушки уже ждут. Они взяли красоток, которые снимаются для порнографических журналов. Тем раздеться что высморкаться.

Помощники перестарались и зачем-то заставили всех девушек предстать перед режиссером голыми.

Джон вошел в павильон, где были натурщицы, быстро просмотрел всех. Выбрал трех, которым назначили фотографические пробы и, отменив другие дела, отправился домой.

Он сел в машину, завел мотор, но не тронулся с места.

«Этого не может быть, — думал он, глядя отрешенно в пустоту. — Этого не должно быть. Это никому сейчас не нужно. Зачем? Почему именно сейчас? Сегодня? Нет! Нет! Только не это!..»

Он выключил мотор, вышел из машины и вернулся на студию.

Никто еще не ушел. Помощники с удивлением смотрели на Джона, который десять минут назад попрощался и поехал домой.

— Что-то забыли, шеф? — спросил его один из них.

Но Джон не ответил. Он прошел прямиком в павильон, схватил за плечи одну из натурщиц и повернул лицом к себе.

Мария плакала…

Вбежавшие следом за Джоном в павильон помощники, девушки-натурщицы, осветители и уборщики видели, как Джон опустился перед Марией на колени, а она стояла бледная, вытянувшаяся струной, запрокинув голову, и слезы катились из ее закрытых глаз…

…Жена вздохнула во сне. Что-то пробормотала.

— Спи-спи, — сказал Джон и ласково погладил ее волосы.

— Ты тоже спи, — сказала жена. — Не надо вспоминать. Вот приедет Найт, вволю навспоминаетесь. Кстати, он наконец привезет Эйприл?

— Обещал, — ответил Джон.

— Очень хочу с ней познакомиться.

— Она тебе понравится, Мария, — сказал Джон.

Уже светало.

…Ретт бежал. Мешок ничуть не тяготил его. Да и чему там особенно было тяготить. Пара чистых сорочек, рабочие штаны и… У Ретта от мысли о последнем предмете багажа сладко екнуло внутри. Еще в мешке лежал бритвенный прибор деда. Старый, добротный, удобный в руке, которым Ретт еще ни разу не пользовался, но обязательно воспользуется, как только окажется один. Пора. Ретту уже пора бриться.

Можно было сбавить бег, можно было даже на минутку остановиться и просто поглядеть назад. Нет, Ретт был чужд всякой сентиментальности, но ему казалось, что это очень по-мужски — остановиться, последний раз взглянуть на родные места и сказать что-нибудь вроде:

— Неплохие были денечки.

Разумеется, никаких слез, никакой грусти, наоборот, легкая и спокойная усмешка. И — дальше. Словно перевернул страницу книги…