I

Алхимик и его дочь

На западной стороне площади Мобер находился маленький глухой переулок, имевший просто название: Cul-du-sac de la Place Maubert. Вход в этот тупик обозначался деревянной решеткой, кончался он старым серым домом, с узкими окнами и полуразвалившимися дверьми. Над главным входом здания виднелась старая каменная фигура, на которой были еще заметны следы позолоты; она изображала собой аптекаря, который, очевидно, толок что-то в стоявшей перед ним ступке. Это изображение имело, казалось, какую-то притягательную силу, и различные химики и аптекари постоянно устраивали свои лаборатории в старом здании, пока, наконец, в 1650 году оно не было куплено каким-то пожилым человеком. Этот владелец был опять-таки аптекарь, химик, естествоиспытатель и мастер набивать чучела. Его звали Пьером Гюэ. Говорили, что Гюэ работает для Лавьенна и что благодаря своей ловкости в изготовлении различных препаратов он имеет сношения со всевозможными анатомами, естествоиспытателями и врачами.

Старый Гюэ занимал нижний этаж здания. Его обширная лаборатория выходила в сад, и он мог без малейшего шума доставлять в дом всевозможные вещества прямо с берега Сены.

В верхнем этаже старого дома жила вдова Брюнэ, квартирантка Гюэ; она вела очень тихий и замкнутый образ жизни и жила доходами с небольшого капитала, прирабатывая кроме того кругленькую сумму отдачей внаймы комнаты чиновникам и служащим различных учреждений. Большие сени разделяли нижний этаж здания на две половины. Направо была лаборатория, налево — квартира Гюэ. Тот, кому нужно было попасть в верхний этаж, должен был подняться по лестнице, также выходившей в сени.

Нижний этаж был пропитан странным, одуряющим запахом. Под сводчатым потолком сеней нередко собирались какие-то легкие облачка.

Дверь в лабораторию быстро распахнулась, и из нее вышел владелец дома. Пьер Гюэ был человек среднего роста, с седыми волосами и бородой; его умное лицо имело благодушное выражение, он был одет в кожаную куртку и держал свою шляпку в руках.

— Уф, — воскликнул он, — это называется поработать! Эй, Аманда! Где ты пропала? Дай мне напиться! Аманда!

На этот зов отворилась дверь на противоположной стороне, и в сени вышла молодая девушка. Она несла на жестяном подносе хрустальный графин с вином и два граненых венецианских бокала. Аманда Гюэ, дочь аптекаря, была писаной красавицей. На ее белокурых волосах была надета красная шапочка, наполовину скрывавшая толстые косы, уложенные на висках. У Аманды было восхитительное, задорное личико, одно из тех, какие только и можно было найти у парижанок того времени.

— Господи, помилуй, — воскликнула девушка, — что ты так кричишь, папа? Ведь я уже несу все, что надо.

Гюэ ущипнул одной рукой розовую щечку хорошенькой дочки, после чего, взяв другой графин, налил полный стакан вина и залпом выпил.

— Постой, — воскликнула Аманда, — довольно; тебе нельзя пить так много сразу.

— Э, пустяки, я страшно хочу пить, — ответил Гюэ.

— Что же ты состряпал в своих старых ретортах, папа? Я уже с утра замечаю, что ты работаешь над чем-то важным; даже в саду слышен запах из твоей лаборатории. Секретарь наверху опять будет ворчать.

— Пусть, — со смехом ответил Гюэ, опускаясь на каменную скамью, — мне до него дела нет. Брюнэ может выезжать вместе со своими жильцами. Я сам займу верхний этаж, тут становится тесно.

— Зачем, папа? — ответила Аманда, прислоняясь к плечу отца. — Госпожа Брюнэ такая добрая и кроткая. Она любит наш дом, а жильцы не жалуются; если когда какой-нибудь из них и поворчит, так он прав. Иногда ты варишь такую гадость, папа.

— Да, да, понимаю. Чем больше чада и чем противнее запах, тем дороже и важнее препарат. Я сегодня что-то состряпал! Глазер глаза вытаращит! Он не знает высшего искусства! Какой восторг!

— Ну, я тоже кое-что понимаю. Разве не верно и не точно развешиваю я самые мелкие вещества? Сколько раз ты поручал мне различные яды, которые молодой Териа примешивает в свои мази и притирания? Я узнаю их по первому взгляду. Что ты сегодня варил?

— Оставь меня, Аманда! Я жду сегодня Глазера; пусть увидит. Это — блестящее доказательство. Я достигну того, к чему собственно стремлюсь и для чего работаю не переставая.

— Да, я очень хорошо знаю это. Ты не должен так много работать, потому что становишься не моложе, а старше, да кроме того стал таким нехорошим. Я много раз ночью стучала к тебе в лабораторию: “Папа, отвори!”, или: “Папа, ложись спать!”, — а ты мне даже не отвечаешь, хотя я знаю, что ты там, потому что у тебя горит лампа, и знаю, что ты работаешь, потому что из труб идет дым в сад.

Пьер Гюэ заволновался. Он поднялся со скамейки и схватил дочь за руку.

— Так это была ты? — серьезно спросил он, — ты приходила ночью к дверям лаборатории? Аманда, ты знаешь, что я люблю тебя больше, чем самого себя, но я могу рассердиться и очень грубо обойтись с тобой. Не смей больше подходить ночью к дверям лаборатории!.. Оставайся в своей комнате или ты узнаешь, каким строгим я могу быть.

— Ты сможешь на меня рассердиться? — засмеялась Аманда. — Нет, ты не в состоянии сделать это! Рассердиться на то, что я забочусь о тебе? Что ты, папа! Поцелуй меня лучше.

Гюэ отстранил дочь.

— Нет, нет, я говорю серьезно. Никогда больше не подходи к моим дверям ночью. Есть известные опыты, тесно связанные с движением созвездий; их можно производить только в ночной тишине, в определенный час, и они не удаются, если кто-нибудь помешает или нарушит тишину. Я все глубже проникаю в сокровенные тайны природы, в неизведанные области, доступные только избранным. Какие удивительные вещи мне уже приходилось видеть, а сколько еще предстоит! Но ты никогда больше не должна стоять у дверей, я тебе запрещаю это. Да, еще одно. Вечер приближается, а Лавьенн ждет еще сегодня двенадцать флаконов розовой воды. Морель занят чисткой моих реторт, а потому тебе придется отнести флаконы цирюльнику.

Аманда встрепенулась, но спокойно проговорила.

— Нет, нет, отец, я лучше позову какого-нибудь носильщика с площади, если Морель занят, но ни за что не пойду в дом цирюльника.

— Ты упрямишься, Аманда, — сказал Гюэ, — но ведь ты же знаешь, что Лавьенн — хороший плательщик, а нам нужны деньги. Иди без разговоров.

— Хорошо, отец, — ответила девушка, — только я ни за что не войду в его дом; ты не заставишь меня сделать это!

— Но, почему же? Объясни, пожалуйста.

— Потому что это — проклятый дом; ни одна порядочная девушка не должна переступать через его порог. Там творятся ужасные вещи. Говорят, что недавно одна женщина сошла с ума, потому что нашла свою дочь в объятиях этого негодяя. Это сам черт направил старуху в дом цирюльника.

В эту минуту отверстие в дверях лаборатории отворилось и в него просунулась голова Мореля, помощника Гюэ. Ему было около пятидесяти лет и он имел поразительно безобразную внешность. Морель уже около трех лет находился в доме Гюэ и обладал большим достоинством: он был очень молчалив. Гюэ не раз испытывал своего слугу, и тот всегда с честью выходил из этого испытания. Он не водил знакомства ни с кем из соседей, не болтал, ловко помогал в химических работах и вредные испарения, наполнявшие лабораторию, не оказывали никакого действия на его железное здоровье. На основании всего этого Гюэ мирился с отталкивающей наружностью Мореля и всеми силами старался удержать его и привязать к дому.

Старый слуга и не требовал особого внимания или ухода; он ел у очага в сенях, без воркотни и недовольства, все, что ему давали. Жалованье он принимал с благодарностью, но через несколько времени возвращал хозяину, с просьбой спрятать деньги, в которых не нуждался. Очень редко он брал небольшую сумму, чтобы купить себе новое платье. Спал Морель в маленькой беседке, находившейся в саду у самого выхода на улицу Пердю.

Когда он теперь открыл отверстие в двери лаборатории, Гюэ и Аманда стояли спиной к ней и не видели его. Старик стал внимательно прислушиваться к разговору отца с дочерью, не сводя с них пытливого взора.

— Кто же была та несчастная, которая пошла искать свою дочь в этом проклятом доме? — спросил Гюэ.

— Это — вдова одного купца из Ломбардской улицы; ее зовут Розье.

Голова Мореля исчезла.

— Если это так, — проговорил Гюэ, — то не ходи, дитя мое, пусть Морель отнесет цирюльнику эти бутылки. Морель! — крикнул Гюэ, но, не услышав отклика, ушел в лабораторию искать слугу.

Наступил вечер, в мрачных сенях ложились темные тени. Часы на церкви Богородицы пробили семь.

— Теперь он скоро должен прийти, — прошептала Аманда, посматривая в окно, выходившее в сад, — отец будет в лаборатории, он ждет гостя, — значит, я не нужна и ничто мне не помешает. — Она бросила взгляд на дверь лаборатории и тихо проговорила: — Я уверена, что не ошибаюсь: отец уходит из дома по ночам. Этот Глазер — какой-то странный парень. Отец слишком увлекается, когда работает над каким-нибудь новым открытием; надо наблюдать за ним, а то слишком заберут его в руки.

Раздался звонок. Гюэ поспешно вышел из лаборатории, отпер дверь, и в сени вошли два человека. Один из них был Глазер, а второй был незнаком Гюэ, а также и его дочери.

— Добрый вечер, господин Гюэ, — начал Глазер, — позвольте мне ввести к Вам своего друга, о котором я Вам вчера говорил.

Гюэ приветливо поклонился пришельцам и сказал:

— Войдите на минутку в лабораторию, господин Глазер, и Вы, сударь, также; я только скажу пару слов своей дочери.

Посетители вошли в лабораторию.

Тогда Гюэ, подойдя к дочери, произнес:

— Дитя мое, не мешай нам!.. Мы должны произвести необычайный опыт и не сможем ни на минуту оторваться от реторт. Оставь нас одних! Морель уже принес вино и закуску в лабораторию. Будь дома и не болтай лишнего, если придет какой-нибудь любопытный гость, — и, поцеловав дочь в лоб, старик исчез за дверями своей лаборатории.

Молодая девушка отправилась в свою маленькую комнатку и, открыв окно, высунулась в него.

— Тсс! Тсс! — раздалось снизу.

— Я тут, — прошептала Аманда.

В темноте смутно выделялась фигура молодого человека, а затем он очень ловко взобрался по обвитой виноградом решетке и в один миг очутился на широком подоконнике. Несмотря на густой мрак, маленькие руки Аманды быстро нашли руки молодого человека и ее губы встретились с его губами.

— Добрый вечер, моя дорогая, любимая Аманда, — тихо проговорил он.

— Здравствуй, мой дорогой Ренэ, — ответила Аманда.

Этот молодой человек был герцог Ренэ Дамарр; он в качестве студента попал в дом старика Гюэ, чтобы пройти с ним курс медицины. Наряду с некоторыми интересными научными открытиями Ренэ сделал одно, еще более для себя интересное, что у Гюэ прелестная дочь.

Аманда с восторгом отвечала на любовные признания красивого молодого человека. Ренэ был счастлив и благословлял своего наставника, посоветовавшего ему заняться медициной под руководством Гюэ. Молодые люди скоро пришли к соглашению относительно времени и места свиданий. Когда старик Гюэ был занят своими колбами и ретортами, Аманда отпирала садовую калитку, выходившую на глухую улицу; когда же время для свидания было неудобно, Ренэ находил калитку запертой.

— Отчего ты сегодня пришел так поздно? — спросила Аманда после первых приветствий.

— Я пришел, как только мог выбраться, а это было ужасно трудно, моя дорогая: у нас был такой скучный гость, старый маршал Гассион, товарищ моего отца; он занимал нас разными воинственными рассказами.

— Мне очень хотелось бы когда-нибудь послушать рассказы таких важных господ; это, должно быть, очень интересно?

— Для меня, милая Аманда, твоя болтовня гораздо интереснее, — проговорил Ренэ, целуя молодую девушку. — Я чрезвычайно люблю, когда ты говоришь; знаешь, я даже во сне слышу твой голосок.

— Неужели, Ренэ? Я тоже вижу тебя во сне, — со вздохом проговорила Аманда. — На днях я видела, что твой отец страшно сердился, запрещал тебе любить меня, проклинал науку, которая погубила тебя, хотел отнять тебя от меня. Как ужасно это, не правда ли?

— Но ведь это было только во сне, моя дорогая малютка, — засмеялся Ренэ.

— А если этот сон сбудется?

— Что тебе приходит в голову? Я скоро получу звание доктора, и все изменится. Я пойду к отцу и все скажу ему. Он должен будет согласиться.

— Ну, а если он не захочет согласиться и будет настаивать на своем?

— Тогда мы уедем, Аманда; Божий мир велик, а я обладаю не только гербом, но и основательными научными познаниями. Меня не запугаешь лишением наследства.

— Господи Боже!.. Милый Ренэ, не увлекайся так, а то ты упадешь с окна. Конечно, я пойду за тобой, но все же было бы лучше, если бы можно было остаться в Париже.

— Все устроится. Люби меня только, Аманда; ты увидишь, мы достигнем своей цели. Твой отец очень расположен ко мне, если…

— Мой отец очень добр, — возразила Аманда, — но он ничего не понимает в нашей любви; все его мысли направлены только на различные опыты; он ведет знакомство только с людьми, которые заняты тем же, а потом…

Аманда остановилась.

— Ну, что же потом? — спросил Ренэ, — чего же еще требует твой отец?

— Нет… я… Ах, дорогой Ренэ, — проговорила молодая девушка, — я хотела… я должна сказать тебе кое-что… что лежит у меня на душе.

— Что же это, Аманда? Говори! — и молодой человек схватил руку возлюбленной и прижал к сердцу.

— С моим отцом творится что-то неладное, — прошептала Аманда, — он занимается какими-то странными делами и все говорит о каких-то редких, удивительных веществах, которые ему удалось открыть; к этому я уже привыкла, но с некоторых пор он стал уходить ночью из дома.

— Как? Это делает он сам, хотя всегда так настаивает на том, чтобы никто не нарушал ночного покоя?

— Да, это так. Я несколько раз пробиралась к дверям его лаборатории, стучала, звала, но все напрасно. В лаборатории горел огонь, и в трубы струился дымок, но все это было сделано, чтобы обмануть меня. Отца без сомнения не было в лаборатории, иначе он ответил бы на мой зов. Морель спал в своем домике. Я слышала, что мой милый старик только около четырех часов утра вернулся в свою комнату.

— Хорошо! — сказал Ренэ. — Но разве ты не слышала, как отворялись тяжелые двери дома?

— Нет, я ничего не слышала.

— Может быть, ты ошиблась?

— Нет, Ренэ, я уверена, что отец проводит известное время ночи вне дома. Но зачем?

— Не последить ли мне как-нибудь за ним? — спросил Ренэ. — Я очень люблю подобные приключения.

Резкий, шипящий звук пронесся в воздухе и из труб, проведенных в решетчатое окно лаборатории, заклубился белый пар.

— Вон там опять что-то происходит, — сказала Аманда. — Мой отец работает с Глазером и каким-то несимпатичным незнакомцем. Они могут прийти сюда. Иди, милый Ренэ, и обещай мне пока ничего не предпринимать.

— Хорошо, если ты непременно этого хочешь. Но, может быть, я случайно что-нибудь узнаю; ведь тогда мне можно будет продолжать свои расследования?

— Тогда можно. Если со мной случится беда, то я позову тебя. Ведь ты придешь, мой милый, не правда ли?

Вместо всякого ответа Ренэ прижал молодую девушку к своей груди и, крепко поцеловав ее, стал спускаться вниз. Добравшись до земли, он еще раз тихо сказал “спокойной ночи” и исчез в глубине сада.

Как только Ренэ ушел, из темного угла сада поднялась неуклюжая фигура Мореля.

— Этого — можно выпустить, — пробормотал слуга, — знаю я этих студентов, у них никогда нет гроша за душой. Тут дело обстояло бы еще хуже, чем с Териа, и еще, чего доброго, он узнал бы меня. Счастье, что Пешер так хорошо отделал Териа, а то я пропал бы. Хорошо, что хоть письмо осталось, на нем можно будет еще заработать; надо только повидаться с Лашоссе; он знает все гербы, и мы с ним разберем, чья это печать. Мне везет на бумаги. А тут еще эта любовная история у Аманды!

Морель, рассуждая таким образом, шел вдоль улицы Пердю. Перед ним в густом тумане виднелся молодой герцог, направлявшийся к своему дому.

 

II

Капли итальянца

Гюэ ввел обоих пришельцев в свою лабораторию и запер за собой дверь.

— Позвольте представить Вам нового друга, господин Гюэ, — сказал Глазер, — это — знаменитый синьор Маттео Экзили.

Незнакомец с приветливой улыбкой поклонился хозяину.

Тот с изумлением взглянул на итальянца и сказал ему:

— Я уже не раз слышал Ваше имя.

— И, вероятно, с не слишком лестными отзывами, — засмеялся Экзили.

— Мало ли что говорят! — возразил Гюэ. — Вас привел мой друг, а потому добро пожаловать. Осмелюсь спросить, что привело Вас ко мне?

— Минутку терпения, — сказал Глазер. — Доктор хочет обратиться к Вам для приготовления одного лекарства, а, кроме того, мы сегодня должны ввести его в наше сообщество.

Гюэ с изумлением посмотрел на своего друга.

Глазер положил руку на его плечо и произнес:

— Успокойтесь, успокойтесь!.. Тот, кого Вы видите перед собой, вполне достоин вступить в общество Иакова Розе. Он производил у меня такие опыты, которые нам и во сне не снились.

— Если Вы так могущественны, — обратился к итальянцу Гюэ, — то зачем Вы приходите ко мне и желаете воспользоваться моими услугами?

Доктор Экзили встал с кресла, в котором сидел, и, подойдя к Гюэ, проговорил:

— Мне предстоит важное дело. Я призван сюда, чтобы оказать помощь королеве-матери, которая страдает неизлечимыми недугами. Содержание моих лекарств известно мне одному и составляет глубокую тайну. Я хотел просить Вас о разрешении воспользоваться Вашими аппаратами и лабораторией; я хочу приготовить здесь те мази, эссенции и напитки, которые послужат мне для исцеления королевы.

— Но ведь мой друг Глазер живет гораздо ближе. Его лаборатория находится на Бернардинской улице, в нескольких шагах отсюда, зачем же Вы пришли ко мне?

— Потому, что Ваши аппараты и приспособления — самые лучшие во всем Париже. Я впоследствии оснуюсь здесь и устрою свою мастерскую, но до тех пор не можете ли Вы дать мне место у себя?

Гюэ бросил вопросительный взгляд на Глазера, потом посмотрел на свою печь, где стояла колба под медным колпаком. В печи горел огонь, и такой знаток, как Экзили, мог сейчас же определить, что тут изготовлялся какой-то химический препарат.

Доктор следил за взглядом Гюэ.

— Вы боитесь, — засмеялся он. — Вы думаете, что я проникну в Ваши тайны? Не беспокойтесь!.. Мне хотелось бы знать, что такое знаете Вы из неизвестного мне!

Гюэ насупился — в нем был оскорблен ученый. Он быстро подошел к печи и гордо произнес:

— Можете убедиться, что я не боюсь Вашей мудрости. В этой колбе находится нечто, что Вы не так-то легко определите. На днях я представлю этот состав нашему обществу, и первое место останется за мной.

— Не многого ли Вы захотели, господин Гюэ? — спросил Экзили с недоверчивой улыбкой.

Гюэ видимо злился.

— Я иду на все, — воскликнул он, — и не боюсь, что Вы разгадаете мой состав; будьте добры подойти поближе и исследовать его.

— Как Вы называете эту штуку?

— Это — не что иное, как знаменитый Арканум кораллинум Парацельса, который я снова нашел. Каждый, изучивший тайны этого великого ученого, знает, что способ приготовления этого всемогущего средства к сожалению утерян и Парацельс в своих рукописях дает лишь смутные указания. Я, доктор, продумал много ночей, проработал немало дней и вот вчера нашел этот способ. У меня лопнуло пятьдесят реторт этой драгоценной смеси, я потратил множество редких веществ и вот наконец…

— И вот наконец Вы убедились, что самые простые вещества дают то же самое; в химии всегда так, — со смехом проговорил Экзили.

Гюэ смущенно посмотрел на итальянца.

— Прекрасно! Вы должны увидеть полученные мной результаты. Здесь, в песке, на слабом огне стоит колба, там, в реторте, — вторая порция.

Гюэ осторожно приподнял одну склянку и поднес ее к огню; в сосуде виднелся красноватый порошок. Затем Гюэ с деловым видом подошел к другой колбе и снял медный колпак; в ней текло жидкое вещество, на котором поднимались пузыри.

Старик с гордостью посмотрел на итальянца, внимательно рассматривавшего вещества, находящиеся в склянках и ретортах. Прошло довольно продолжительное время. Глазер и Гюэ подошли совсем близко к Экзили; старый ученый самодовольно улыбался, видя, что итальянец наморщил брови, покачал головой и наконец спросил:

— Вы разрешите взять немного из этой склянки?

— Как Вам угодно, — проговорил Гюэ, уверенный в победе, — как угодно, но Вы этим ничего не добьетесь.

Итальянец насыпал маленькую ложечку красного порошка на железный лист, вынул из обширного кармана какую-то бутылочку и, прежде чем старый Гюэ успел спросить его о чем-либо, налил несколько капель на порошок. Густой пар, поднявшийся с сильным шипением вверх, на мгновение окутал всех и затем медленно стал выходить в вытяжные трубы. Когда пар рассеялся, Экзили снова посмотрел на лист, на котором появился какой-то осадок.

— В этом-то и заключается вся Ваша тайна? — сказал он, презрительно улыбаясь.

— Ну да. Вы же не станете отрицать, что это — великое открытие? — со страхом спросил Гюэ.

— Для Вас, мой милый, может быть, а для меня это — сущие пустяки. Какие болезни должно излечивать это снадобье?

— Всевозможные: судороги, сыпь, оно выгоняет из тела все вредные соки, вытягивает болезнь из костей. Это — кораллинум Парацельса.

— Очищенная ртуть, политая Spiritus Nitri, поставленная на слабый огонь, пока спирт испарится, дает красный осадок. Этот осадок, растертый в порошок на мраморной доске, — вот Вам Ваше всемогущее средство, которое находится в Вашей склянке. Все это — одни пустяки!

Гюэ побледнел. Итальянец верно определил состав и способ получения знаменитого вещества.

— Но мне понадобилось столько времени, чтобы получить его!.. — воскликнул старик.

— Потому что Вы не так взялись за дело, милый мой; покажите мне еще что-нибудь.

— Я ничего больше не стану показывать Вам. Вот мои препараты, вот животные. Вы знаете больше меня, господин Экзили, и меня очень радует, что я узнал такого мудрого человека как Вы. Все мои приспособления, колбы реторты, печи — все находится в полном Вашем распоряжении; мы будем вместе работать, и я убежден что работать с Вами будет приятно. Я обожаю науку; может быть, мы найдем философский камень или жизненный эликсир.

— Все может быть, — сказал Экзили, — я покажу Вам еще многое.

— Ну, — воскликнул Глазер, — разве Вы не признаете моего друга Маттео достойным представления нашему обществу? Вы сомневаетесь в том, что он сможет это доказать на деле?

— Мне очень приятно, Глазер, что Вы сочли меня достойным чести ввести доктора Экзили в наше сообщество. Идемте. Уже девятый час, нам пора. Подождите, маленькая предосторожность.

Гюэ поставил лампу на край стола так, чтобы свет ее падал прямо в окно, затем взял несколько курительных свечей, положил в металлический таз и зажег находящийся в них фитиль; сейчас же показался белый дымок, который потянулся в вытяжные трубы.

— Это для отвода глаз моим домашним, — усмехнулся старик, — когда они видят свет и слышат запах дыма, то думают, что я работаю. Ну-с, в путь, господа!

Гюэ захватил потайной фонарь, набросил плащ, надвинул шляпу и пошел к тому углу лаборатории, где стояли грубый стол и токарный станок. Отодвинув этот стол, за которым оказалась плита, старик поднял ее при помощи вделанного в нее железного кольца, и в открывшемся отверстии показалась спускающаяся вниз лестница.

— Я пойду вперед, господа, — сказал Гюэ.

Высоко подняв фонарь, старик стал спускаться с лестницы, за ним осторожно следовали Глазер и Экзили. Наконец все трое исчезли в таинственной глубине, а скрытый механизм, приведенный в действие Гюэ, бесшумно захлопнул над их головами потайную дверь.

 

III

Братья общества Розианум

Алхимик и доктор Филипп Теофраст Парацельс без сомнения представляет собой одну из самых известных, замечательных, таинственных и вместе с тем сомнительных личностей шестнадцатого столетия. Этот удивительный человек побывал в разных странах, где показывал незнакомые способы лечения и рекомендовал таинственные лекарства. Подобно другим алхимикам и ученым, он изъездил Восток, Германию и Италию и возил с собой всевозможных заклинателей духов, колдунов и т. п. Благодаря ли каким-нибудь ему одному известным чудодейственным лекарствам, или известной присущей ему силе, Парацельс к тридцати трем годам приобрел громкую известность, так что тяжело больной маркграф Филипп Баденский обратился к нему и совершенно выздоровел.

В 1526 году Парацельс получил при базельском университете место профессора по физике и хирургии. Вдохновенная речь, сопровождаемая выразительной мимикой и жестикуляцией, ореол таинственности, окружавший Парацельса — все это собрало вокруг него толпу приверженцев, свято веривших во всемогущество своего учителя. Парацельс, подобно многим мечтателям и фанатикам, презирал точную науку и увлекался кабалистикой; воздух, вода, земля и огонь казались ему населенными таинственными духами, и его химические опыты имели подобный же характер.

С течением времени слава Парацельса несколько померкла, но тем не менее у него была масса поклонников, последователей, учеников и подражателей. Его учение распространялось, и многие врачи, как например Жерар Дорн, Петро Соверин, Мартин Руланд и другие, пошли по его стопам.

При более спокойном отношении к учению Парацельса из него можно было бы извлечь много полезного для науки, так как он сделал немало важных наблюдений и установил новые теории, но толпу, жаждущую новизны, привлекали не столько медицинские познания Теофраста, сколко тот мир таинственности, в котором он жил, его химические опыты и главным образом те средства, при помощи которых можно было, как он утверждал, обращать различные металлы в золото и т. п.

Собирались целые общества единомышленников, вырабатывались удивительные уставы, знаки, имена, символы и постепенно образовался орден Розенкрейцеров. В этих таинственных, тесно сплоченных сообществах проделывались всевозможные химические опыты, с целью вырвать у природы те тайны, которые она так настойчиво скрывала.

Со временем орден Розенкрейцеров распался на несколько частей, образовались различные разветвления, и в 1628 году Иаков Розе, испанец по происхождению, основал братство Розианум. Розе посвятил в свои тайны только трех: один из них искал вечное движение, второй — жизненный эликсир, а третий — золото.

Стремление к таинственному постепенно разрасталось, и вокруг первых последователей Розе собралось большое число единомышленников, имевших различные степени и специальности. Собрания братства происходили два раза в неделю. Братья представляли результаты своих работ, и они разбирались и обсуждались на собраниях. Вводить в общество новых членов, благонадежных и ученых людей, могли только старшие братья, имевшие звание магистра.

Парижский медицинский факультет уже с начала семнадцатого столетия стал безжалостно преследовать всех тайных химиков, занимавшихся изготовлением лекарств. Этой участи не избегли и последователи Иакова Розе, за которыми следили полицейские агенты, наблюдавшие за тем, чтобы они не проповедовали своего учения и не распространяли своих лекарств. Несмотря на это, большое число врачей, химиков и аптекарей принадлежало к тайному обществу; они собирались под покровом ночи, под защитой каменных сводов, где-нибудь в укромных местах на окраине Парижа.

Гюэ, благодаря своим связям с медицинским факультетом, для которого он приготовлял различные препараты, был до некоторой степени застрахован от надзора полиции, если бы даже до нее и дошли слухи о его принадлежности к тайному сообществу, где старик занимал также видное положение.

* * *

Спустившись с лестницы, путники очутились в подвале старинного дома Гюэ.

Старик шел впереди, держа перед собой фонарь и указывая дорогу остальным. Они вошли в узкий проход, наполненный густыми испарениями, и наконец достигли более широкого коридора; над ними раздавался глухой шум.

— Мы находимся под улицей Лагарн, — пояснил Гюэ.

Они свернули направо и ход снова сузился. Повернув еще несколько раз, путники очутились в продолговатой пещере, желтовато-белые известковые стены которой принимали причудливые очертания при скудном свете фонаря.

Гюэ со своими спутниками подошел к железной решетке, преграждавшей им путь, и заявил:

— Мы пришли; это — погреб дома на улице Серпант. Подождите!

Затем он особым образом постучал в решетчатую дверь; вскоре издали послышались ответные удары.

— Членам общества приходится совершать далекий путь, — сказал Экзили.

— Не всем, — возразил Гюэ, — но, кто может пользоваться подземными ходами, тот и пользуется. Многие идут по улице Лагарн.

За решеткой мелькнул свет, и Экзили увидел темную фигуру, спускавшуюся по лестнице. Этот человек держал в левой руке горящий факел, а в правой пистолет. Он подошел к двери, направил свет своего факела на лица пришедших и спросил после некоторого молчания:

— Кто стучит стуком посвященных?

— Я и один из членов общества Иаков, — ответил Гюэ.

— Скажите лозунг.

— Гитакель, — ответил спрашиваемый.

— Каково Ваше звание в братстве?

— Я — мастер светлого сияния.

— Какие Ваши цвета?

— Четыре главных цвета креста, украшенного с одной стороны золотом, а с другой — эмалью.

— Что Вы платите при входе?

— Три монеты мной добытого золота.

— Входите!

Спрашивавший отпер решетку и впустил всех троих в подземелье; дверь за ними снова захлопнулась.

— Кто третий, пришедший с Вами?

— Это — ученый, который хочет показать свои опыты.

Гюэ потушил свой фонарь и сделал Экзили знак подойти к нему. Все последовали за человеком с факелом и стали подниматься по винтообразной лестнице. Пройдя ступеней тридцать, они оказались в обширном помещении, по стенам которого были развешаны плохие географические карты.

Присмотревшись внимательно, Экзили увидел, что на них изображены различные города с их окрестностями. По углам карт виднелись всевозможные названия: Смирна, Венеция, Франкфурт и т. д.

— Это — различные сборные пункты нашего союза, — пояснил Гюэ.

Из соседнего помещения раздался однократный звонок.

— Приготовьтесь, доктор, — сказал Глазер, — мы сейчас войдем.

Перед ними распахнулась широкая двустворчатая дверь и послышался голос: “Войдите”.

Глазер, Гюэ и Экзили вошли в ярко освещенный зал; его стены были уставлены шкафами, в которых были собраны всевозможные химические, алхимические, хирургические приспособления, аппараты и инструменты.

Посреди этого большого зала был разложен зеленый ковер, вытканный всевозможными кабалистическими знаками, на нем помещалось возвышение, состоявшее из девяти ступеней, на котором находился болшой стеклянный шар. Последний был разделен на две части: из них одна оставалась темной, а другая сияла ярким блеском.

На девяти маленьких круглых деревянных столах стояли подсвечники с горящими восковыми свечами. Около возвышения были уставлены в виде квадрата девять стеклянных сосудов, в которых виднелись какие-то странные препараты, плававшие в спирту или какой-то другой жидкости. На столе с каменной доской лежали два железных циркуля, в глубине у стены стояла большая каменная доска.

Когда вновь прибывшие вошли в зал, члены общества были уже в сборе. По знаку старшего, стоявшего у возвышения, все заняли свои места. С первого же взгляда можно было заметить, что члены общества размещаются по различным степеням.

— Те, наверху, — шепнул Гюэ итальянцу, — имеют высшую степень: это — маги; потом идут магистры, адепты, майоры, миноры, философы, практики, теоретики и ученики.

Старший мастер поднялся и воскликнул:

— Кто вы?

— Бренные тела, желающие очистить дух и освободить его от тела, — ответил один голос.

— Среди нас есть посторонний, — опять воскликнул мастер. — Кто привел его сюда?

Гюэ выступил вперед.

— Я. Мое имя в братстве — Педемонтанус. Это — практик, который желает ознакомиться с нашим союзом.

— Откуда он родом?

— Из Италии.

— Он хочет подвергнуться испытанию?

— Он готов на это.

— Братья союза Иакова, приступим к делу!

Четверо из братьев выдвинули доску и принесли различные инструменты. Все собрание окружило стол, за которым поместились три главных члена братства.

Экзили прислонился к доске и внимательно следил за всем совершавшимся.

Прежде всего были показаны результаты, достигнутые братьями при отыскании вечного движения, но со словами: “время еще не настало”, старшие члены братства отсылали своих учеников, и те покорно и молча удалялись. Затем последовало рассмотрение работ по добыванию золота, которое производилось при своеобразном пении особой песни.

Все с напряженным вниманием следили за этими важными опытами, которыми руководил красивый молодой человек, представленный собранию как изобретатель замечательнго золотого порошка. Этот молодой человек был не кто другой, как уже известный нам Камилл Териа.

Камилл приятным голосом излагал перед братьями способы, при помощи которых он достиг данных результатов. Расплавив свой порошок, он отложил небольшое количество этого вещества в стеклянный сосуд и стал показывать членам собрания. Все рассматривали его и признали за смесь буры, винного камня и двухлористой ртути. Юный химик взял свою смесь, бросил ее в плавильник и поставил на слабый огонь. Когда масса расплавилась, он посыпал на нее какой-то желтоватый порошок. Содержимое плавильника высоко вскипело и чуть не вылилось. Когда масса снова осела, Териа взял немного и вылил на мраморную доску. Удалив бурый налет, молодой ученый показал собранию полученное блестящее вещество, которое магистры стали рассматривать и взвешивать.

— Это — золото, — сказал старший из них, — оно весит две с половиной драхмы.

Все поздравляли Камилла, достигшего таких блестящих результатов.

Экзили улыбнулся.

— Что Вы на это скажете? — шепотом спросил его Гюэ.

— Подождите, — ответил итальянец.

Следующие опыты были посвящены жизненному эликсиру.

В этом направлении братьями были произведены самые сложные опыты. Члены братства изготовляли различные порошки, напитки и снадобья, которые должны были излечивать все болезни, и продавали их по высокой цене. Лавьенн и другие ему подобные лица распространяли их в публике. Некоторые из братьев показывали вновь изобретенные ими составы, другие оспаривали их действие, и между ними разгорелся жаркий спор. Чтобы примирить их, старшие члены собрания решили выбрать три из вновь изготовленных снадобий и испробовать их действие на больных, которых должны были доставить друзья братства.

— Вам не придется долго искать, — раздался вдруг голос Экзили, — мало ли разных голодных дураков, которые согласятся слопать ваши зелья, если вы пообещаете за это накормить их?

Собрание встрепенулось и замолкло.

— Кто смеет так говорить и оскорблять братьев? — раздался голос старшего.

— Ради Бога молчите! — шепнул Гюэ итальянцу.

— Оставьте, — ответил последний и громко заявил: — это я осмелился говорить так и скажу вам, совет трех: все, что я видел и слышал здесь в течение двух часов, это — тщеславная мишура, которой вы сами себя ослепляете. Вы обманываете себя и других. Вы не идете единственным верным путем, ведущим к цели; вы не изучаете самой природы, не делаете опытов над живыми существами, а теряете время на розыски старых рукописей, в которых есть все, кроме истины. Правда, с древних времен сохранились некоторые средства, но никто из вас не знает этих рецептов и не обладает ключами от тех мрачных тайников, где заключены могущественные силы природы. Я думал увидеть изумительные опыты, а был свидетелем пустяшных химических забав, которые могу проделать перед вами несравненно лучше!

Послышался ропот недовольства. Гюэ сидел, как на горячих угольях.

— Не ропщите, адепты, маги и старшины, — продолжал Экзили. — Где доказательства ваших знаний? Вы хотите найти вечное движение. Ха, ха, ха! Вечное движение! Там, где существуют еще силы, препятствующие движению, не может быть вечной двигательной силы! Постарайтесь раньше устранить нежелательные явления природы, которые разрушают жизнь и препятствуют движению, а потом уже разыскивайте вещество, из которого можно приготовить никогда не ослабевающую пружину. Вы делаете золото! Как это смешно! Тот человек, — он указал на Камилла, — глубоко заблуждается. Его золото — только позолота, ничего больше! Вы исследовали вещества, входящие в его состав; это — бура и ртуть. Старая история, господа!.. Каждый золотых дел мастер знает их свойство. Дайте мне это вещество; кислотой, приготовленной мной из селитры, я в один миг уничтожу тонкий слой того, что вы называете золотом!

— Испытайте это золото! — воскликнул старший брат, — это действительно настоящее! За каких глупцов Вы нас считаете?

— Упаси меня Боже! Я считаю вас только увлекающимися фантазерами. Я обращусь с вопросом к тому молодому алхимику, который только что производил опыт. Откуда взял он вещество для своей смеси? Вы все сведущи в химии и знаете, как легко образуется тонкий золотой слой, если в состав смеси входит хотя бы самое незначительное количество золотоносной киноварной руды. Я предвидел ваши опыты. Вот смотрите — такое же золото, как и добытое тем братом. Исследуйте его! — и с этим словами Экзили положил на стол неболшой ящичек.

Камилл с изумлением взглянул на человека, так пренебрежительно относившегося к своим трудам.

— Что же касается до вашего универсального лекарства, — продолжал итальянец, — то я рассмотрел его, пробовал и знаю, из чего оно составлено. Мастер Гюэ, который меня привел сюда, может засвидетельствовать, что я знаю толк в определении состава веществ.

Гюэ молча кивнул головой.

— Значит, Вы отрицаете возможность того, что наши стремления увенчаются успехом? Вы считаете цели нашего союза искусством и обманом, в который мы были вовлечены Иаковом Розе?

— Вы заходите слишком далеко, — ответил Экзили. — Цель может быть и достижима, но вы все еще очень далеки от нее. Я целые ночи напролет работал, думал, исследовал, чтобы достичь того же, к чему стремитесь вы. Я хотел найти средства, избавляющие людей от страданий, но во всех своих изысканиях находил один только вреднейший яд. Вы говорите мне об опытах, которые вы производите, но все, что я здесь видел, — ничто в сравнении с моими открытиями. Я покажу вам один опыт, братья общества Розианум, и, кто сможет сделать то же самое, тот имеет право поставить свою ногу на мою голову и сказать: “Я — твой господин”!

Браться сдвинулись теснее и с тайным почтением взирали на чужестранца. Даже старшины поднялись с мест, чтобы лучше рассмотреть его.

Камил Териа сгорал от нетерпения увидеть опыты итальянца и потребовать слова.

— Вы отвергли мою работу, — воскликнул он, обращась к Экзили. — Не отделывайтесь же одними словами, дайте нам доказательства своего искусства, из коих мы можем увидеть, что вы умеете распоряжаться жизнью и смертью.

— Нет ли у вас под рукой какого-нибудь животного? — спокойно спросил Экзили.

— У нас есть животные, которые бывают нам нужны при наших опытах, — ответил один из старших братьев.

— Принесите мне двух из них.

В то время как один из братьев пошел за требуемыми животными, Экзили стал доставать содержимое своих карманов. Он вынул небольшой кожаный футляр, в котором находился целый ряд различных флакончиков. Собрание молча следило за его движениями, и в зале царила мертвая тишина.

Посланный вернулся с двумя кроликами.

— Кролики? — воскликнул Экзили, — это прекрасно. Вы, конечно, знаете, что, по опыту многих старинных ученых, организм этих животных оказывает противодействие всевозможным ядам и Парацельс считает мозг кроликов прекрасным средством против отравления; на них-то я и произведу свои опыты.

Итальянец выбрал из своих склянок маленькую бутылочку, закрытую зеленой пробкой. Находящаяся в ней жидкость была похожа на обыкновенную воду.

— Отойдите немного, — сказал он, — для того чтобы ядовитые испарения не повредили вам!

Затем Экзили достал губку и завязал себе нос и рот. Откупорив склянку, он открыл кролику рот, влил две капли жидкости и поставил животное снова на стол. Не прошло и минуты, как кролик издал жалобный стон, шерсть его встала дыбом, глаза выкатились, нижняя челюсть отвисла, бока надулись; затем его члены вытянулись, кролик был мертв.

— Мое средство действует быстро, — сказал Экзили. — Мастер Гюэ, исследуйте внутренности этого животного, пока я займусь другим. Вы скоро узнаете, господа, зачем я требую этого. Не беспокойтесь, яд больше не опасен.

Гюэ взял скальпель и стал искусно вскрывать мертвого кролика. Он обнажил внутренние органы, желудок и кишки. Экзили в то время достал другой флакон и влил несколько капель новой жидкости в рот второго животного. Действие этого снадобья было еще быстрее; по телу животного пробежала судорога, оно покачнулось и упало мертвым.

— Теперь, мастер Глазер, вскройте этого кролика, — сказал Экзили, — а потом мы посмотрим.

Глазер принялся за дело.

Когда внутренние органы были вынуты, итальянец пригласил членов общества подойти поближе и произнес:

— Вы видите первое животное. Желудок обожжен, кишечник распадается, слизистая оболочка имеет необычайный, блестящий оттенок. Теперь посмотрим второго кролика.

Все взоры обратились по указанному направлению.

— Исследуйте его внимательно! Есть ли у второго хоть малейший след того изменения, которое вы нашли в первом? Вот флаконы с жидкостями; рассмотрите и их для того, чтобы никто не мог заподозрить меня в обмане, когда я приступлю к дальнейшему — самому важному опыту.

Члены собрания с живейшим интересом и любознательностью стали рассматривать внутренности умершего животного.

— Вы видите, — продолжал Экзили, — что я имею в своем распоряжении два сильнодействующих вещества. Одно из них убивает, оставляя ясно заметные следы, другое — умерщвляет, не производя никаких видимых изменений в организме. Подумайте, какую власть, какое могущество дают мне эти два средства!.. Вторая жидкость, действующая быстро, верно и не оставляющая никаких следов, при умеренном употреблении дает целебное лекарство, так как оно разрушает болезненные начала. Эти капли представляют собой универсальное средство от всех болезней в руках посвященного и могут быть смертельным ядом в неумелых руках. Теперь смотрите!

Итальянец взял одну из многочисленных бутылочек, налил из нее немного в стакан и залпом выпил. Затем он взял склянку со вторым — более сильным ядом, накапал двадцать капель в стакан и поднес ко рту. Крик ужаса вырвался у присутствующих, но Экзили уже проглотил смертоносную жидкость. С торжествующей улыбкой он перевернул стакан и обвел братьев спокойным взглядом.

Яд не произвел на итальянца ни малейшего действия; он оставался таким же, каким и был, как будто выпил не отраву, а стакан хорошего вина.

— Кто из вас, братья общества Розианум, в состоянии указать вещество, которое может сравниться с моими каплями? Разве я хвастался и не исполнил обещанного? Разве я не держу в своих руках жизни и смерти?

— Вы — великий ученый, — сказал старший из братьев, — мы все — школьники в сравнении с Вами.

Итальянец равнодушно собрал свои склянки и спрятал в карман.

— Что может предложить Вам братство за открытие великих тайн, за эти чудодейственные капли, которые заключают в себе жизнь и смерть?

— Тут что-нибудь нечисто! — воскликнул Камилл Териа.

— Вы все еще не верите? — засмеялся Экзили. — Хорошо, я произведу еще один опыт. Достаньте мне несколько пробирок, и я укажу вам, что могу восстановить первоначальный вид каждого атома какой угодно смеси.

Пробирки были принесены; итальянец наполнил их наполовину водой, снова достал свои склянки, накапал из них понемногу в воду и добавил еще по несколько капель из других бутылочек. В пробирках тотчас же образовались, красноватые, зеленые или желтые облачка, которые опустились на дно в виде осадка.

— Вот составные части моего эликсира. Предоставляю их вам для изучения. Но здесь получится то же, что и с золотом. Вы можете разложить его на элементы, но соединить их вновь вы не в силах, все ваши попытки остаются тщетными. Так же и эти капли. Я спокойно могу назвать вам вещества, входящие в их состав, но их соединение составляет мою тайну. Однако я раскрою ее вам, назло врагам; они — мои враги, так же, как и ваши. За это я не требую ничего, кроме защиты вашего братства. Если я в этом большом городе начну свои чудодейственные лечения, меня станут преследовать. Предоставьте мне свои темные подземелья, дайте мне приют в ваших подземных лабиринтах и укройте меня от преследования. Вот награда, которой я прошу за свои открытия.

— Ваше искусство столь же велико, как и страшно, — сказал старший, — путь, по которому вы идете, опасен: он ведет к блестящей славе или к погибели, смотря по тому, на что вы направите силы, дарованные вам. До тех пор, пока Ваша совесть не омрачена преступлением, — наши двери Вам открыты. То, что имеет разрушающее действие, может действовать и животворно: из смерти возрождается жизнь.

Он ударил в звонок. Двое из братьев принесли ящик, из которого старший брат вынул золотой крест, покрытый белой эмалью, и передал его итальянцу.

— Работа Иакова Розе и его братьев окончена, — возгласил мастер.

— Наступает час рассвета! — воскликнул голос из толпы.

— Разойдемся, — прозвучал ответ старшины.

Свет в зале погас, горели только фонари проводников.

Братья разошлись в разные двери.

Гюэ, Глазер и итальянец спустились по той же лестнице, по которой пришли; решетка за ними захлопнулась, и все трое снова очутились в темном подземном коридоре.

— Постарайтесь хорошенько изучить эти галереи, — сказал Гюэ итальянцу, мне сдается, что Вам скоро придется в них укрываться.

— Я тоже так думаю, — ответил Экзили, — только мои преследователи не выйдут больше на свет Божий, — и он ударил себя по карману, где хранился футляр с бутылочками. — Пусть выбирают любое: жизнь или смерть.

Гюэ вздрогнул; в его душе шла борьба; он не знал, приглашать ли ему итальянца еще раз посетить его дом. Однако жажда изучения чудесных тайн взяла верх над страхом перед опасностью, которую представляли сношения с этим удивительным человеком. Он молча шел впереди своих спутников.

Когда они вошли в пещеру, находившуюся под площадью Моберт, Гюэ на мгновение остановился и сказал итальянцу:

— Мы расстанемся тут; Глазер проводит Вас, а я пойду домой. Когда я опять увижу Вас?

— Я приду, как только начну свое первое дело в Париже, — ответил Экзили. — Прощайте!

— Вы покажете мне еще другие опыты? Не правда ли? Вы должны сделать превращение металлов, без этого я не дам Вам покоя.

— Будьте покойны, — засмеялся Экзили, пожимая старику руку.

Они расстались. Гюэ свернул налево, а Глазер и итальянец пошли направо. Пройдя некоторое расстояние, они заметили вдали голубоватый свет.

— Это — выход на улицу Турнон, — сказал Глазер.

Они пошли по направлению света, который становился все ярче, и достигли ворот, состоявших из необделанного камня. Поднявшись на несколько ступеней, путники оказались во рву, идущем вдоль улицы Турнон, и затерялись в толпе, спешившей на базар.

 

IV

У Лавальер

В нарядно убранной гостиной сидели две красавицы дамы; одна из них небрежно играла с маленькой мартышкой, а другая приводила в прядок стол, уставленный вазами с фруктами, бисквитами и ликерами. От времени до времени вторая из дам посматривала на часы и подбегала к окну всякий раз, как на улице раздавался стук экипажа.

Эти две дамы были герцогиня Луиза де Лавальер и Атенаиса Монтеспан. Возлюбленная короля чувствовала сильную душевную пустоту, несмотря на шумную пестроту придворной жизни. Луиза любила только короля Людовика; чуждая честолюбивых стремлений, она не умела приобретать себе друзей, и только жизнерадостная Атенаиса привлекла ее симпатию. Лавальер избегала придворного общества и предпочитала проводить время с живой, остроумной Монтеспан. Вначале маркиз Монтеспан не одобрял этого сближения, считая неудобным, чтобы его жена проводила время в обществе дамы, отношения короля к которой возбуждали массу толков. Раздоры, происходившие в королевской семье из-за любви Людовика к Луизе, порождали различные партии среди придворных. Одна партия была на стороне королевы, другая склонялась больше к Лавальер.

Атенаиса де Монтеспан, благодаря своему уму, такту и приветливому характеру, пользовалась симпатиями всех партий. Она встречала у королевы и у принцессы Монпансье такой же радушный прием, как и у Лавальер. Мало-помалу маркиз Монтеспан примирился с дружбой своей жены со скромной и молчаливой Луизой. Атенаиса тщательно избегала встреч с королем, который был всецело поглощен Лавальер. Ее слова: “Я скорей соглашусь умереть, чем занять место Лавальер” приобрели известность, дошли, конечно, до королевы и склонили ее симпатию на сторону Атенаисы, так что при дворе стали смотреть сквозь пальцы на дружбу этой новой придворной дамы с возлюбленной короля.

Атенаиса с каждым днем все больше втягивалась в шумную придворную жизнь; она прислушивалась к разговорам старших придворных дам, и эти романтические темы воспламеняли пылкую фантазию юной маркизы. Она начала увлекаться мечтами о власти и могуществе. Когда среди этих мыслей перед ней являлся образ ее мужа, она со вздохом качала головой. Маркиза любила своего Анри, но он вовсе не был честолюбив, а ей рисовались блестящие короны. Красивая маркиза была окружена толпой блестящих поклонников, многие добивались ее благосклонности, а результатом этого было то, что при дворе сейчас же разносились сплетни, вызывавшие сцены ревности со стороны маркиза. Вначале Атенаису занимали и нравились такие проявления супружеской любви, но постепенно она стала тяготиться ими, а также выучилась относиться равнодушно к уколам и шпилькам завистников и клеветников. Она видела, как блещут при дворе самые легкомысленные дамы, неужели же она, красивая и остроумная, должна была оставаться позади них? Ей вспомнились слова маркизы де Бренвилье: “К высоким целям ведут опасные пути; кто оглянется направо или налево, тот погибнет”. Каким путем пойдет она? Кто направит ее на него? Над этим Атенаиса не задумывалась, она избегала короля и встречалась с ним только тогда, когда это требовалось придворным этикетом. При его посещениях Лавальер она всегда уходила, боясь подобной встречи, так как чувствовала, что она будет роковой.

Главари партии, стремившейся свергнуть Лавальер, внимательно наблюдали за маркизой Атенаисой. Король Людовик со всех сторон слышал самые лестные отзывы об Атенаисе, знал, что Луиза с ней в дружбе, и не раз слышал от нее: “Монтеспан только что ушла”. Придворные часто рассказывали королю, как интересна и остроумна маркиза Монтеспан, королева также неоднократно хвалила ему подругу ненавистной соперницы. Благодаря этому Людовик заинтересовался этой новой придворной дамой, стал обращать на нее внимание и присматриваться к ней.

В тот день, о котором уже шла речь в начале нашей главы, Луиза беспрестанно подходила к окну и возвращалась с недовольным лицом. Взглянув еще раз на накрытый столик, она проговорила:

— Все готово к жертве; бог может уже появиться.

— Он, кажется, еще окружен тузами, — пошутила Атенаиса, — и его огненная колесница еще не появилась на небе.

— Король обыкновенно очень точен, — сказала Лавальер, — он всегда подъезжает, когда бьет два часа. Его задержало что-нибудь особенно важное.

— Дорогая моя, разрешите мне удалиться, — сказала маркиза Монтеспан, — уже поздно, а мне нужно еще сделать визит. Завтра мы опять увидимся.

— Очень нехорошо с Вашей стороны, Атенаиса, что Вы хотите покинуть меня. Если Ваша скромность не позволяет Вам встретиться с королем, то Вы можете хоть подождать, пока подъедет экипаж; у Вас будет еще достаточно времени, чтобы уйти тогда в другую дверь. Да, кстати: король спрашивал меня на днях, почему он никогда не встречает Вас у меня. Подумайте, ведь какой-нибудь час, проведенный здесь с королем, может иметь для Вас большое значение. Ведь Вы не прочь оказать протекцию своей родне?

Лавальер проговорила эти слова с такой искренностью и приветливостью, что Атенаиса невольно покраснела и смущенно проговорила:

— Почем я знаю? Может быть, мое общество совершенно неприятно королю? Он приходит сюда, чтобы поделиться своими неприятностями и заботами с Вами, своей верной подругой, присутствие же третьего лица тут вовсе нежелательно.

— Как можете Вы думать это, Атенаиса? Король очень любит оживление и веселье, а Вы имеете способность оживлять всех своим жизнерадостным характером.

— Вы, кажется, хотите возвести меня в сан придворного шута? — засмеялась маркиза Монтеспан.

— Вы должны быть восхитительны, Атенаиса, в каком-нибудь фантастическом наряде, с хорошеньким колпачком на Ваших прекрасных волосах. Вы могли бы сделать массу добра, если бы с шутками и смехом говорили королю о важных вещах; я тоже делаю это, но у меня все выходит очень серьезно и тяжеловесно, а Вы своим умом сумели бы придать всему остроумную и интересную форму. Это — драгоценный дар у Вас, Атенаиса, и Вы могли бы достичь им многого.

Не подозревая, какие тайные струны она задевает в сердце своей подрги, Луиза продолжала болтать в том же роде. Маркизе все заманчивее рисовались мечты о том, как она могла бы быть важной пружиной в сложном государственном механизме и как в ее руке могло бы находиться решение судьбы множества людей.

В этот момент послышался стук подъезжавшего экипажа, и Луиза подбежала к окну.

— О, это — он, мой дорогой государь, мой господин, — радостно воскликнула она, хлопая в ладоши. — Останьтесь, Атенаиса!.. Я рассержусь на Вас, если Вы уйдете.

Атенаиса осталась, но встала за большим мраморным камином, чтобы король не увидел ее тотчас же при входе.

Дверь отворилась, и в нее с низким поклоном вошел гонец в своем бархатном костюме, опушенном мехом, и произнес:

— Его величество желает войти.

Лавальер поклонилась.

Очевидно король считал свое желание равносильным приказанию, и тотчас же вслед за докладом переступил порог гостиной.

Простота одежды короля еще сильнее выделяла его красоту. На нем был коричневый бархатный костюм, единственное украшение которого составляли большие золотые пуговицы. Он обыкновенно появлялся в подобных костюмах, не носил колец и только пряжки на шляпе и башмаках были украшены драгоценными камнями. На подвязках также красовались бриллианты.

— Приветствую Вас, дорогая Луиза, — сказал монарх, снимая шляпу, украшенную дорогими перьями.

Луиза Лавальер пошла навстречу своему властелину, а он поцеловал ей руку. В глазах красавицы светились радость и счастье. Король обвел взором комнату и, указывая на столик, уставленный фруктами, сказал с ласковой улыбкой:

— А, какое прекрасное угощение. Вы уже заранее позаботились о Вашем голодном госте.

Он подошел ближе и стал рассматривать приготовленные яства.

Людовик придавал большое значение хорошему столу и был, подобно всем членам своего рода, большим гастрономом; в то время как они рассматривали угощение, стоявшее на столе, его взгляд упал на маркизу де Монтеспан, прижавшуюся к камину.

— Смотрите-ка, — воскликнул Людовик с искренним удивлением, — вот еще сюрприз! Луиза, Вы превзошли сегодня самое себя. Маркиза де Монтеспан, если я не ошибаюсь?

Маркиза, с виду очень смущенная, с изящным поклоном вышла из своего угла.

— Красота, кажется, решила сегодня спуститься к нам на землю, — галантно проговорил король. — Ведь маркизу можно узреть лишь при свете парадных канделябр на придворных торжествах. Благодарю Вас, Луиза, что Вы показали мне сегодня этого кумира молодых и старых в домашней обстановке. Вы здесь столь же прекрасны, как и в Лувре, маркиза, — обратился он к Атенаисе.

— Ваше величество, — ответила Монтеспан, быстро овладев собой, — Вы всем владеете в совершенстве, а также и искусством смущать людей похвалой и снисходительностью.

— Вы, кажется, хотите сказать, что я преувеличиваю и что моя похвала несправедлива? А, маркиза, Вы укоряете своего короля в несправедливости? — засмеялся Людовик.

— Ваше величество, я обрадована и осчастливлена Вашими словами. К чему мне отрицать это? Я еще никогда не имела удовольствия разговаривать со своим кролем так, как сегодня. Я считала до сих пор свое выступление в блестящих кругах общества испытанием; теперь, благодаря милостивым словам Вашего величества, это время испытания закончилось, и отныне я могу поднять голову выше, так как Вы, Ваше величество, удостоили меня посвящения в рыцари.

— Ваше величество, наша маркиза теперь совсем возгордится, — шутливо заметила Лавальер.

— Вовсе нет, Луиза, — быстро подхватила Атенаиса. — Гордиться! Да, я горжусь этой похвалой, но думаю, что Вы знаете меня лучше! Неужели же я, благодаря милостивым словам нашего монарха, дам демону гордости обуять себя? Я осчастливлена, я горда, если хотите, но это чувство останется при мне. В минуты одиночества я буду вспоминать милостивые слова короля, но никогда не дерзну сделать из них вывеску: это — сокровища, которые я не стану показывать каждому. Когда я сказала, что могу поднять голову, это значило, что я преисполнена радости; до тех пор, пока я не удостоилась высочайшего одобрения, я робко и со страхом проходила сквозь толпу, теперь мне нечего бояться людских мнений. Если, паче чаяния, гордость завладела бы моим сердцем, я…

— Что Вы сделали бы тогда? — с интересы спросил король.

— Тогда, Ваше величество, я постаралась бы как можно чаще находиться вблизи Вас, чтобы при виде Вашего величия, Вашей славы и великолепия почувствовать, как ничтожна, в сравнении со всем этим, какая-то маркиза де Монтеспан. Эта бедная маркиза, попавшая в сияние, окружающее Вас, Ваше величество, из глуши лесов старого замка Мортемар, очень быстро излечилась бы от своей гордости, так как сияние Вашего величия опалит крылья тех, кто дерзает приблизиться к нему, и они, уничтоженные, падают в бездну.

Людовик ласково улыбнулся. Во время своей речи Атенаиса не спускала взора с короля, котрый не мог противиться его очарованию.

— Довольно всего этого, — сказал он, — не будем больше задерживать любезную хозяйку.

С этими словами, подав руку Лавальер, он подошел к столу и сам подвинул кресло маркизе Монтеспан. Затем, налив три стакана вина, он поднял один из них и проговорил:

— За здоровье прелестных дам дома Биран.

Дамы поклонились и поднесли к губам искрящуюся влагу.

— Вы, вероятно, были недовольны, Луиза, — начал король, — что я так поздно приехал?

— Ваше величество! Каждая минута, которую я провожу не в Вашем обществе, для меня потеряна, но как бы я посмела быть недовольной? Я умею ценить то счастье, которое выпадает на мою долю, когда Вы, Ваше величество, отрываете несколько часов от государственных дел, чтобы посвятить их своей Луизе.

— Сегодня меня задержали не государственные дела; я был занят семейными событиями, которые отняли у меня время.

— Надеюсь, что не случилось ничего неприятного, что могло бы огорчить Вас, Ваше величество?

— В известном отношении это беспокоит меня. Дело в том, что ее величество, королева-мать, из Валь де Грас будет перенесена в Лувр, чтобы подвергнуться особому новому лечению. Я знаю, что, несмотря на то, что королева-мать никогда не была особенно милостива к Вам, Вы, Луиза, горячо сочувствуете ее страданиям.

Сказав это, король тяжело вздохнул.

— Я молю Бога, чтобы Он избавил ее величество от страданий, продлил ее жизнь, — сказала Лавальер. — Ведь она — Ваша мать, государь. Имеете ли Вы еще надежду?

— Ждут нового знаменитого врача; это — итальянец по происхождению; он, как говорят, очень сведущ в различных тайных науках. Я забыл его имя; мне ежедневно называют массу врачей, которые желают выдвинуться; большинство из них шарлатаны, но если они возьмутся вылечить ее величество, то пусть лечат. Но довольно об этом; я не хочу больше предаваться печальным мыслям. — Король провел рукой по лбу.

— Расскажите мне что-нибудь новенькое! Какие туалеты Вы готовите к ближайшему вечеру у герцога Орлеанского? Чье сердце освободилось? Да, что я вспомнил! Но, прежде чем скажу Вам это, разрешите мне взять с Вас слово, что Вы не проболтаетесь. Хорошо?

Людовик с приветливой улыбкной протянул руку обеим дамам.

— Так, теперь я имею Ваше слово, мы не будем сплетничать, не правда ли? Вот что: Лозен и Беврон рассказали мне сегодня, что маркиза де Бренвилье, несмотря на свое благочестие, намерена начать новый роман. Избранником ее называют драгуна, господина де Сэн-Круа; маркиз сам ввел в дом своего соперника; он — его сослуживец, и где-то, в какой-то битве, спас маркизу жизнь. Маркиза открыто показывается с ним; говорят о жестокой стычке, которая произошла между отцом и мужем маркизы.

Луиза Лавальер была во время этого рассказа в сильно затруднительном положении и со страхом поглядывала на Атенаису, но та молча и по-видимому совершенно равнодушно внимала королю. Людовик продолжал непринужденно болтать. Его взгляды на роман маркизы с Сэн-Круа были очень наивны и странны, так как его связь с Луизой вызвала еще большие раздоры в королевской семье, чем влечение маркизы — в семье Бренвилье.

Эта щекотливая тема разговора была крайне неприятна Лавальер, тем более что она заметила взгляды Атенаисы, направленные на нее. Желая дать другое направление разговору, или, может быть, из желания заставить Атенаису высказаться по поводу этого скандала, Луиза вдруг проговорила:

— Атенаиса, Вы, наверное, знаете подробности этой истории. Как Вы смотрите на поступок маркизы?

— Я нахожу, что вина падает на обоих супругов. Если маркиза увлеклась, то в этом виноват и ее муж, который ведет ужасно разгульный образ жизни. Он поощряет увлечения своей жены, чтобы иметь еще большее право пользоваться запретными плодами, — сказала Атенаиса.

— Вы правы; нельзя обвинять всецело маркизу… может быть, ее сердце действительно затронуто, а это — уже оправдание, — ответила Луиза. — Хорошо, что Вы защищаете ее; ведь она — Ваша близкая знакомая.

— Я уже давно не бываю у Бренвилье, так как терпеть не могу никаких скандалов, — холодно проговорила Монтеспан.

Наступило новое молчание. Лавальер густо покраснела, а король стал кормить собачку Луизы, подбежавшую к креслу. Монтеспан умело отразила направленную в нее стрелу и вместе с тем достигла того, чего хотела. Разговор замялся, Лавальер не умела возобновить его и поневоле должна была бы обратиться к Атенаисе, чтобы развлечь короля. Последняя подумала выказать себя во всем блеске, но, чтобы еще более усилить этот блеск, она решила не говорить ни слова, пока король или Луиза не принудят к тому. Атенаиса не сомневалась в том, что Людовик скоро заведет какой-нибудь легкий, пикантный разговор, и решила проявить тут все свои таланты; в преимуществах своей внешности по сравнению с Луизой она уже не сомневалась.

Король несколько раз старался начать новый разговор, но Атенаиса скромно молчала. Луиза со страхом посматривала на часы, стрелки которых немилосердно бежали вперед. Король вдруг встал и подошел к окну. Обе дамы заметили его недовольное настроение. Луиза, видя холодность Людвика, смутилась, испугалась и совершенно не знала, что сказать. Она глазами попросила Монтеспан помочь ей, но та с хорошо разыгранным смущением пожала плечами.

Людовик продолжал смотреть в окно, барабаня пальцами по стеклу, и украдкой закрыл рот рукой. Король зевнул, зевнул в обществе госпожи Лавальер, он скучал у своей возлюбленной!

— Начинается метель, — не оборачиваясь сказал Людовик, — ветер подгоняет прохожих. Вон какой-то экипаж, на нем гербы фамилии Монако. Это — княгиня. Вон экипаж остановился. Она выходит и видит мой экипаж. Как она удивлена! Посмотрите, как ветер смешно подгоняет любопытную княгиню в подъезд. Она вероятно отправилась в гости.

— Я хотела бы послушать, что она будет говорить, — вдруг проговорила Атенаиса.

— Почему же? — сказал король оборачиваясь. — Разве в ее разговорах есть что-нибудь особенное?

— Ваше величество, Вы можете лучше судить об этом, чем я, — скромно ответила Атенаиса, — я встречала княгиню Монако в большом обществе, где трудно судить о человеке. Чтобы составить себе понятие об умственных способностях какого-нибудь лица, нужно поговорить с ним с глазу на глаз.

Сказав это, она с очаровательной улыбкой спрятала свое лицо за большим веером.

Король слегка покачал головой. Княгиня Монако некоторое время пользовалась его благосклонностью уже тогда, когда он любил Лавальер, и говорили, что это увлечение короля еще не совсем прошло.

Монтеспан опять достигла своей цели. Она предвидела, что произойдет. Лавальер, обрадованная тем, что найдена новая тема разговора, которая может удержать короля еще на некоторое время, воскликнула:

— А, Монако! Ваше величество, если Вы хотите немножко развлечься, то присоединитесь к моей просьбе. Маркиза Монтеспан артистически копирует княгиню, ее шипящий говор, походку, вызывающие манеры. Атенаиса умеет это лучше всякой актрисы. Княгиня Монако будет перед Вами, как живая!

Атенаиса сначала отказывалась. Король, за которым Лавальер внимательно наблюдала, не хотел показать, что подобное представление ему нежелательно, да крме того и его любопытство было возбуждено. Его увлечение княгиней уже прошло; чары Монтеспан с каждой минутой действовали на него все больше и больше, а потому и он попросил Атенаису не лишать его удовольствия. Маркиза согласилась, но с таким видом, который говорил:

— Желание короля — закон!

Король расположился в кресле, придвинутом ему Луизой, и последняя, облокотившись на его спинку, сделала Атенаисе знак начинать представление. Красавица-маркиза скрылась на мгновение за ширму и вышла отткуда в виде княгини Монако.

Маркиза была значительно красивее княгини, а потому полное сходство было недостижимо, но Атенаиса так искусно подражала ее манерам, вызывающей мимике и разговору, что король начал аплодировать. Маркиза воспроизвела сцену, происшедшую незадолго перед тем между княгиней Монако, госпожой Парабел и вызвавшую оживленные толки при дворе. Она изображала обеих дам и вложила в их уста слова и выражения, ярко обрисовывавшие их характер.

Прирожденная грация и изящество маркизы спасли ее от шаржа. Каждая ее колкость была остроумна и не оскорбляла слушателей. Когда она кривила свой ротик, чтобы воспроизвести шипящую речь княгини, то становилась еще восхитительнее.

Король был в восторге и несколько раз говорил: “Прекрасно, восхитительно, бесподбно!”. Когда же маркиза закончила свое представление изящной шуткой, вложенной в уста княгини, он, невзирая на свое достоинство, вскочил с кресла и весело воскликнул:

— Чудесно, чудесно!.. Я непременно расскажу это Мольеру!

— Государь, — быстро проговорила Атенаиса, — я надеюсь, что Вы не выдадите меня. Все, что я изобразила здесь, предназначалось только для Вас, Ваше величество. Вы слишком милостивы, чтобы пожелать мне приобрести врагов в самом начале моего вступления в свет, а я безусловно наживу их в лице этих двух дам, если они узнают, что я изображала их в смешном виде.

— Вы правы, — сказал король, снова делаясь серьезным. — Подобные шутки предназначаются только для тесного кружка. Вы привели меня в восхищение; благодарю Вас, Луиза, за приятное времяпрепровождение. Я желал бы почаще видеть Вас здесь, маркиза.

Король произнес последние слова с особым ударением, сопровождая их выразительным взглядом. Серьезное настроение снова покинуло его и он стал смеяться, вспоминая все виденное и слышанное. Его смех был чрезвычайно заразителен, так что и Лавальер также непринужденно и весело рассмеялась, а к ним присоединилась и Монтеспан.

Легкий стук в дверь был заглушен этим взрывом веселья; стук возобновился и продолжался до тех пор, пока не был услышан Луизой, которая поспешила к двери. Только что-нибудь особенное могло заставить побеспокоить короля во время его пребывания у своей возлюбленной.

Приоткрыв дверь, Луиза увидела свою камеристку.

— Что тебе надо, Бертина? — спросила она.

— Откройте скорей. Господин де Бриенн желает немедленно видеть короля.

— Что случилось? — спросил Людовик, не вставая с места. — Разве это уж так важно, что понадобилось побеспокоить меня?

— Ваше величество, кажется, что-то случилось, — ответила Лавальер, — это господин де Бриенн нарушил наше веселье; он желает немедленно видеть Вас, Ваше величество.

Король, ни слова не говоря, поднялся с кресла и быстро вышел из комнаты. Немного погодя он снова вернулся; его лицо было сумрачно. Посмотрев на часы, он проговорил:

— Полчаса тому назад, в самый разгар нашего веселья, ее величество королева-мать в носилках покинула Валь де Грас. Она ужасно страдает. Я должен оставить Вас, Луиза. Королева, вероятно, уже скоро прибудет в Лувр, я хочу встретить ее там.

Он поцеловал руку Лавальер и сделал Монтеспан знак подойти поближе.

— Если будущее принесет нам еще радость, то я с удовольствием проведу время с такой занимательной собеседницей, как Вы, — с этими словами король быстро подошел к вазе, наполненной чудными цветами из драгоценных камней и перламутра, и вынул один из них. — В данный момент я ничего не могу дать Вам на память, возьмите этот цветок в воспоминание о тех веселых минутах, которые Вы доставили мне.

— Ваше величество, Вы подавляете меня своей милостью, — сказала Монтеспан, низко кланяясь. — Этот цветок будет отныне моим драгоценным сокровищем, во-первых, как память о Вас, Ваше величество, а во-вторых, как вещь, принадлежавшая моей дорогой Луизе, которой я обязана сегодняшним триумфом.

Король еще раз очень приветливо раскланялся и ушел. Несколько минут спустя, его экипаж уже катился по направлению к Лувру. Лавальер стояла у окна.

“Сегодня я вступила на путь, который должен привести меня к цели; быть может, власть когда-нибудь и будет в моих руках,” — сказала сама себе Атенаиса, рассматривая данный ей королем цветок.

Между тем Лавальер отошла от окна и обратилась к подруге:

— Видишь ли, дитя мое, по какому опасному пути идут те, которые увлекаются любовью к королю? Где теперь эта княгиня Монако? Он смеется над ней. Где Манчини? Забыта. Все они хотели подняться очень высоко, а этого Людовик не терпит. Я ищу только его любви, а потому уверена, что он не разлюбит меня. Мне не нужны ни корона, ни слава. Я хочу только видеть счастливого, любящего Людовика в своих объятиях, на своей груди, — с безграничной нежностью проговорила фаворитка.

— Не обладая властью, трудно добиться любви монарха, достижение этой власти трудно, даже опасно но, кто ею обладает, тот без сомнения достигнет многого, — спокойно заметила Монтеспан.

 

V

Встреча

В то время как экипаж короля направлялся к Лувру, по улице Сэн-Жак двигалось необычайное шествие, вышедшее из ворот Валь де Грас.

Валь де Грас был построен и украшен Анной Австрийской и служил любимым местопребыванием королевы. Здесь в обществе монахинь, принадлежавших к древнейшим фамилиям Франции, она искала отдыха после шумных придворных празднеств. Валь де Грас находился на самом краю Парижа; путешествие туда было довольно затруднительно, а вход сопряжен с целым рядом церемоний, которые строго соблюдались благочестивыми монахинями; поэтому приближенные королевы старались устроить так, чтобы она переселилась в Лувр. Сначала королева-мать всеми силами противилась этому, но в конце концов окружающим удалось убедить ее переехать.

Был довольно холодный день, когда королева оставила свой любимый приют. Чтобы примирить больную с переселением в Лувр, ей обещали привести нового врача итальянца, творившего, по словам приближенных, чудеса своими мазями и каплями.

Анна Австрийская в ответ на эти обещания только горько улыбнулась, она уже утратила веру в возможность выздоровления. Врачи, лечившие ее до того времени, были очень недовольны появлением нового светила. Они хотя и были убеждены в бесполезности какого бы то ни было лечения, но сознавали, что, если иностранцу удастся доставить королеве хоть небольшое облегчение, им придется очень плохо. Вследствие этого мужи науки сильно беспокоились, волновались и уже заранее завидовали новому врачу.

Когда печальное шествие вошло в главные ворота Лувра, королеву от имени ее сына встретил и приветствовал герцог Креки. Больную пронесли через двор, где была выстроена гвардия. В передней толпилась масса придворных, желавших своим присутствием выразить сочувствие королеве. В дверях, ведущих во внутренние покои, стоял сам Людовик XIV с герцогом Орлеанским, герцогиней и другими родными. Людовик поцеловал руку матери и, наклонившись, сказал ей шепотом несколько слов; королева положила руку на его голову. Затем больную перенесли в комнату, которая была приготовлена ей. Придворные тотчас же окружили короля, чтобы сказать ему несколько слов утешения. Людовик благосклонно отвечал старым слугам королевы, причем его взгляд с особенным интересом остановился на высоком господине преклонных лет, одетом в черный бархатный костюм с богатой золотой вышивкой, которому королева успела ласково поклониться.

По знаку короля, Лозен подозвал этого человека к монарху.

— Добро пожаловать, милый господин де Сэн-Лорен, — сказал король. — Моя матушка, несмотря на свои страдания, без сомнения была очень рада видеть Вас. Я предполагаю, что Вы затем только и прибыли из Реймса, чтобы ухаживать за ней, пока…

Король замялся.

— Ваше величество, Вы совершенно правы, — ответил де Сэн-Лорен. — На прошлой неделе до меня дошли слухи, что состояние ее величества очень опасно, и я не мог отказаться от желания еще раз поблагодарить ее величество за то счастье и положение, которым я обязан ей.

— Это хорошо, — сказал Людовик, — состояние моей августейшей матери еще не так плохо, и мы предполагаем начать новое лечение. Вы, вероятно, уже слышали, что явился новый врач, предложивший свои услуги. Он — итальянец.

— Как раз этот доктор, — взволнованно проговорил Сэн-Лорен, — заставляет меня просить у Вас, Ваше величество, разрешения сказать несколько слов.

— Вы хотите говорить о новом враче королевы? Об итальянце?

— Я покорнейше прошу Вас, Ваше величество, выслушать меня. Осмелюсь ли я попросить у Вас, государь, разрешения говорить так, чтобы нас никто не слышал?

Король сделал знак; придворные отступили, а сам он подошел с Сэн-Лореном к окну.

— Ваше величество, — начал последний, — я слышал, что новый врач вдовствующей королевы — итальянец Маттео Экзили?

— Да, его так зовут. Говорят, что это — великий ученый.

— Государь, заклинаю Вас не допускать его к больной королеве. Это — ужасный человек. Я познакомился с ним во время своего пребывания в Риме при посольстве. Говорят, что он совершил немало всяких ужасных преступлений. По слухам, он изготовляет страшные смертоносные яды. Он пользуется самой дурной славой и в Риме проводил время в обществе людей, имеющих сношения со злыми духами. Он вовлек многие знатные семьи в преступления и все время счастливо избегал суда.

— Но каким же образом этот человек приобрел славу прекрасного врача, если его имя запятнано различными преступлениями? — спросил король.

— Ваше величество, я не берусь утверждать, что человек, изготовляющий смертельные яды, не может быть в то же время хорошим врачом; меня только страшит присутствие этого человека около королевы, и я считал бы долгом предупредить Вас, Ваше величество.

— Сэн-Лорен, у нас, в Лувре, больше порядка, чем в Риме. Вовлечь в преступления целые семьи, да к тому же знатные? Это ужасно! Во Франции ничего подобного невозможно. Я в этом уверен.

— Дай Бог, Ваше величество! Осмелюсь спросить, кто рекомендовал этого врача?

— Маршал Ла Фейяд, который познакомился с ним в Венгрии, где он оказал большие услуги во время турецкого похода. Граф Лозен, — позвал король, — подойдите сюда. Господин де Сэн-Лорен рассказывает мне удивительные вещи про нового доктора. Вы ничего такого не слышали о нем?

В присутствии придворных король никогда не говорил своему любимцу “ты”.

Лозен попросил более подробных объяснений, а затем он серьезно проговорил:

— У меня с доктором Экзили произошло нечто замечательное.

— Вы уже знаете его? — быстро спросил король. — Вы видели его, когда он представлялся!

— Нет, Ваше величество, я познакомился с ним очень странным образом.

Граф Лозен рассказал тут свое приключение у цирюльника Лавьенна.

Король задумался и велел позвать докторов: Сегена, Валло и Аллио.

Узнав удивительную новость, Сеген воспользовался случаем повредить новому сопернику и от имени своих товарищей попросил слова. Он очень красноречиво изложил опасность, которой может подвергнуться королева при лечении новым способом, и закончил свою речь словами:

— Я никогда не допустил бы итальянца пробовать свое искусство на высочайшей особе королевы.

— Я приказал бы подвергнуть его лекарства точному анализу, — добавил Валло.

— Я без колебаний отправил бы в тюрьму этого опасного человека, — сказал Сэн-Лорен.

— А каково Ваше мнение, граф Лозен? — спросил король. — Вы уже имели дело с этим доктором и можете судить о нем лучше других.

— Ваше величество! Что касается меня, — спокойно проговорил граф, — то я вовсе не вижу необходимости принимать какие-либо крайние меры по отношению к человеку, имеющему несомненные научные заслуги. Я подождал бы, чтобы посмотреть, какое лечение он предпримет. Если итальянец поможет, то, наградив его несколькими тысячами дукатов, можно попросту переправить его через границу, в противном же случае — дорога от Лувра до Бастилии недолга.

— Вы правы, граф, — решил король, — подождем. Королю Франции не подобает заключать человека в тюрьму на основании каких-то слухов. Обождем.

В это время из покоев королевы вышел маркиз дю Руль.

— Сейчас мы узнаем, как чувствует себя королева после переезда из Валь де Грас, — сказал король. — Что скажете, дю Руль?

— Ваше величество, — ответил маркиз, — ее величество вдовствующая королева хотя и устала, но чувствует себя хорошо и ждет Вашего посещения. Новый доктор находится в ее покоях.

Присутствующие обменялись многозначительными взглядами.

— Итальянец не теряет времени, — воскликнул король. — Вы же хотели познакомиться с этим человеком, прежде чем он начнет свое лечение. Прошу господ врачей сопровождать меня в комнату больной.

Король вышел, за ним двинулись Сеген, Валло и Аллио, а Лозен, Сэн-Лорен и дю Руль остались в приемной.

— Вам пришлось познакомиться с этим врачом благодаря его удивительным опытам, граф, — сказал Лозену Сэн-Лорен, — меня удивляет, что Вы защищаете его.

— Я знаю, что он оказывает помощь, — возразил Лозен, — офицеры вспомогательной армии не могут нахвалиться им. Мне много рассказывал об этом итальянце маркиз де Бренвилье, который вылечился от ран бальзамом, изготовляемым этим врачом.

— Разве маркиз был ранен? Простите мое любопытство, но я только со вчерашнего дня в Париже.

— Да, он был довольно опасно ранен, — ответил Лозен, — и едва избежал смерти; его спас молодой драгунский поручик, Годэн де Сэн-Круа.

При звуке этого имени Сэн-Лорен вздрогнул и его рука судорожно смяла кружева пышного жабо.

— Этот спаситель маркиза еще в Париже? — нерешительно спросил он.

— О, да! — засмеялся граф Лозен, — этот молодой герой, которого маркиз ввел в свой дом, усердно ухаживает за его красавицей-женой. Маркиза открыто показывается с ним.

— А маркиз де Бренвилье?

— Терпеливо переносит это. Зато маркиза смотрит сквозь пальцы на выходки своего супруга.

— А что известно об этом… как его… да, Сэн-Круа? Кто он, каково его прошлое? — напряженно спросил Сэн-Лорен.

— Ничего! Это — совершенно неизвестный, легкомысленный искатель приключений; он очень храбр и всюду принят. Его прошлое покрыто мраком неизвестности. Во всех кругах интересуются этим молодым человеком, но его окружает какая-то тайна.

В то время как происходил этот разговор, король вошел в комнату своей больной матери. Врачи остановились у дверей, завешенных тяжелыми занавесями. В глубине комнаты стояла низкая кровать, к которой подкатили кресло больной. При входе в комнату король увидел там трех женщин и двух мужчин. Женщины стояли у кресла королевы.

Первая из них, в монашеском одеянии, была Берта де Матревиль; она считалась ближайшей подругой королевы Анны Австрийской и сама привела к больной Экзили, чтобы поскорей приступить к новому лечению.

Вторая из женщин была пожилая испанка, Жуана Молипа — камеристка королевы со времени рождения Людовика XIV она была горячо предана ей и не изменила своих чувств даже тогда, когда Анна предпочла ей другую камеристку, француженку.

Третья женщина была высокого роста, жгучая брюнетка, с прекрасными волосами, чудными зубами, но некрасивым лицом, которое было обезображено отсутствием одного глаза. Ее звали де Бовэ. Это была прежняя приближенная вдовствующей королевы. Во время болезни Анны Австрийской де Бовэ была снова призвана в Лувр, хотя была отпущена с большой немилостью. Говорили, что эта немилость королевы к Бовэ была вызвана некоторыми некорректными поступками последней. Всеобщий голос утверждал, что одноглазая Бовэ десять лет тому назад первая просветила короля в делах любви.

Мужчины, находившиеся в комнате больной, были старый камердинер и Маттео Экзили, новый врач.

Король тихо подошел к матери и опустился на табурет, стоявший у ее кресла. Анна Австрийская с грустной улыбкой посмотрела на сына, взявшего ее за руку.

— Сегодня Вас начнет лечить новый врач, — начал король, — питаете ли Вы доверие к нему?

— Мои боли с каждым днем усиливаются, — ответила королева. — Я вижу человека, обещающего мне облегчение, и приветствую его.

С этими словами Анна устало опустила свою голову на подушки.

Король подошел к итальянцу и внимательно посмотрел на него. Экзили спокойно выдержал этот взгляд короля, не потупясь. Подобная смелость очевидно не понравилась Людовику, и он холодно проговорил:

— Вы, кажется, очень уверены в себе, сударь?

— Ваше величество, — ответил доктор, — эта самоуверенность является результатом моих медицинских успехов. Да ведь я и не навязывался, меня позвали.

— Вы правы, — сказал король, — если Вы поможете больной, то мы не останемся в долгу. Только Вы не должны быть в претензии, если врачи, лечившие королеву, будут присутствовать при исследовании больной. Может быть, Вы сообщите им также способ своего лечения, а главным образом укажете лекарства, которые Вы думаете применять. Я прошу Вас об этом.

Экзили молча поклонился, после чего произнес:

— Ваше величество, я считаю Ваше желание для себя законом, — ответил он, — только господа врачи не будут в состоянии определить состав моих лекарств, и должны будут полагаться на мои слова, а потому я думаю, что показывать им мои лекарства не имеет смысла.

Доктор подошел к креслу больной и низко поклонился.

— Забудьте, что я — королева, доктор, — сказала Анна Австрийская, обращая свой лихорадочный взгляд на итальянца, — перед Вами только больная.

Экзили внимательно посмотрел на лицо королевы, на котором страдания уже оставили глубокие следы. Больная не могла вынести взгляд Экзили, ее руки задрожали и ею овладел необъяснимый страх.

— Пресвятая Богородица; я вся дрожу, Молина, — прошептала она по-испански. — Какой ужасный человек! Что он будет делать со мной?

Доктор приступил к исследованию больной. Присутствующие в глубоком молчании наблюдали за ним. Король облокотился на спинку кровати. По тому, как итальянец подошел к королеве и приступил к осмотру, врачи тотчас же увидели, что перед ними не новичок в этом деле. Окончив исследование, Экзили, подойдя к королю, сказал:

— Я осмотрел больную, Ваше величество, и нахожу, что остановить болезнь возможно; для полнейшего излечения уже слишком поздно, нужно было раньше позвать меня. Я оставлю лекарство; каждый час нужно будет впускать по три капли в раны ее величества. Через три дня я снова приду, а теперь, Ваше величество, разрешите мне удалиться.

Король кивнул головой. Итальянец приготовил питье, подробно объяснил Молине, как давать его и как ухаживать за больной, и приказал уложить ее в постель. Затем он с глубоким поклоном вышел из комнаты, не удостоив врачей даже взглядом. Вслед за ним вышел и король. Врачи тотчас же набросились на склянки с лекарствами итальянца.

Их содержимое походило на мутную воду. Валло стал рассматривать жидкость на свет и заметил в ней какие-то тела, которые быстро опускались и подымались, а потом совсем исчезли. Врачи удалились в угол и углубились в обсуждение состава удивительного лекарства, пока госпожа Монтевиль не положила конца их спорам, заявив, что королева желает уснуть. Она взяла у них склянку и поставила в шкафик, стоявший у кровати.

— Заметьте место, где хранится лекарство, — сказал Сеген доктору Валло.

— Я угадываю Ваше намерение, — прошептал тот.

— Я также, — сказал Аллио. — Если хотите, я возьму на себя его исполнение. Спасение королевы невозможно, зачем же подвергать ее лишним страданиям и опытам этого итальянца.

— Вы думаете, что знаете средство, смягчающее действие этого состава?

— Я уверен, что это — ужаснейший яд, — сказал Аллио.

Сделав незаметный знак Бовэ, врачи вышли из комнаты.

Между тем, окончив исследование королевы, Экзили вышел в приемную, чтобы оттуда спуститься по лестнице к главному выходу, где он оставил свой плащ и шляпу.

Сэн-Лорен, окончив разговор с Лозеном и Рулем, вышел через боковую дверь на террасу и очутился лицом к лицу с итальянцем. Экзили и Сэн-Лорен остановились и окинули друг друга враждебными взглядами.

Сэн-Лорен первый прервал молчание:

— Так вот где, во дворце французского короля, мне приходится опять встретиться с римским отравителем!..

Экзили презрительно засмеялся и, откинув плащ, принял воинственную позу.

— Ах, и Вы тут, господин де Сэн-Лорен? Конечно, Вы уже успели сделать свое дело и оклеветать меня! Вы, храбрый доверенный высшего духовенства, образец добродетели; я очень рад видеть Вас. Вашу руку, милейший!

— Негодяй, — прошипел Сэн-Лорен, отступая назад, — берегись! Мы ведь не в Риме. Здесь я имею власть, и мое имя служит залогом того, что я достигну своей цели.

— Ваше имя? — резко возразил Экзили, — чего Вы хотите им достигнуть? Вы так твердо уверены, что я не могу повредить Вам? Пьер Ганивэ де Сэн-Лорен, — спокойнее продолжал итальянец, — зачем ты с такой злобой встал на моем пути, по которому я иду, не задевая тебя? Ты упускаешь из вида, что я тоже буду защищаться. Берегись, Пьер Ганнивэ! Если ты оклевещешь меня и станешь распускать дурные слухи, то я доберусь до тебя! Еще раз спрашиваю тебя: зачем ты не оставляешь меня в покое? Чего ты хочешь? Ты потому ополчился на меня, что я знаю многое такое, что может поколебать твое высокое положение? Но кто виноват в этом? Ты или я? В один прекрасный день в мою квартиру в Риме пришел француз. Тогда я, кроме медицины, занимался еще кабалистикой и составлением гороскопов. Француз до мельчайшей подробности рассказал мне историю своей запретной любви и связи с какой-то девушкой в Амьене. Плодом этой любви был хорошенький мальчик, которого француз должен был воспитывать в строжайшей тайне, и он просил меня заглянуть в его будущее. Я уступил его просьбам, и, вопросив свои таблицы и кабалистические круги, узнал, что этот мальчик погибнет от первой женщины, которую он полюбит, и будет причиной гибели своего отца и многих других людей. Этим французом был ты, Пьер де Сэн-Лорен! Разве я виноват в том, что ты сам выдал мне свою тайну?

— Я считаю тебя своим врагом вовсе не потому, — ответил Сэн-Лорен. — Я сам желал этого гадания и считался с твоим предсказанием. Но в твоих руках, и твоя жизнь…

— Что тебе за дело до моей жизни! Собирай деньги твоих попов, Пьер де Сэн-Лорен, и оставь меня в покое. Я не знаю ни твоей бывшей возлюбленной, ни твоего сына!

— Ты не знаешь его? — быстро спросил Сэн-Лорен.

— Я не имею ни малейшего понятия, где он шатается. Но не раздражай меня, а то я начну допытываться, и тогда на улице парижских сплетников и любителей скандала будет большой праздник. Я постараюсь привести сына в объятия своего благочестивого отца!

Сэн-Лорен бросил боязливый взгляд вокруг; терраса, на которой они стояли, была пуста.

“Он, кажется, действительно не знает моего внебрачного сына, — сказал себе Сэн-Лорен. — Я должен выиграть время, чтобы начать действовать. Он — самый опасный из всех”.

После этого он взял Экзили за руку и произнес:

— А больше у нас никаких счетов нет? Ты не дрогнешь, если я назову имя “Джульетта”? Вспомни чудную виллу, обвитую виноградом и обсаженную олеандрами! Прекрасная молодая девушка из влиятельнейшего рода лежит больная телом и душой; ни одно средство не помогает ей. Только тот, кого она любила, а это был я, — мог спасти ее, так как причиной ее разрушительной болезни была любовь. Братья Джульетты видели в ее браке со мной потерю огромного состояния. Ни один врач, ни одно лекарство не помогали, и милейшие братья Джульетты обратились к тебе. Ты явился, дал свои питья и мази, и на третий день Джульетта скончалась; ее братья успокоились. Вспомни нашу встречу около прекрасной покойницы, измученные черты которой, казалось, обвиняли тебя! Я обвинил тебя в ее убийстве. Смерть Джульетты заставила тебя бежать из Рима; я возбудил против тебя преследование инквизиции; это была моя единственная месть за умершую, мое единственное удовлетворение. В тот же день, когда ты, преследуемый сбирами, бежал из Рима я тоже покинул этот город, где оставил все, для меня дорогое.

Лицо Экзили омрачилось, но затем снова прояснилось и он твердым голосом проговорил:

— Не распространяйте глупых сказок, Пьер де Сэн-Лорен, и успокойтесь! Я уже сказал Вам, что если начну свои розыски, то быстро найду те камни, о которые Вы споткнетесь; лучше держите язык за зубами и оставьте меня в покое.

— Никогда — воскликнул Сэн-Лорен, понявший намерения Экзили, — я умею держать в руках не только перо и кассовые книги, но и шпагу. Хотя я не имею особого желания скрестить мое благородное оружие с твоим, но с удовольствием всажу несколько дюймов блестящей стали тебе в бок.

Экзили отступил назад и скрестил руки.

— Пожалуйста, господин де Сэн-Лорен, но тут же, сейчас. Убейте беззащитного врача на террасе королевского дворца и велите потихоньку убрать его труп; Ваше могущество ведь так велико! Но из моих бумаг, находящихся в верных руках, свет узнает всю правду! Вы думаете, что я не предвидел возможности нападений подобно Вашим, когда отправлялся в Париж? Вы, сударь, — неловкий враг. Чтобы избавиться от меня, надо действовать обдуманнее. Вы, вероятно, уже успели обнаружить свою ненависть ко мне, и можно будет вывести странные заключения, если я паду от Вашей руки. Мои друзья возопиют о мести. Почем Вы знаете, что мне не удастся спасти жизнь королевы? Разве похвалят того благородного героя, который уничтожил последнюю надежду на излечение больной ударом своей шпаги только потому, что обо мне ходят какие-то слухи? Что же, нападайте, господин де Сэн-Лорен!

Сэн-Лорен отвернулся.

— Ну, смотри же, итальянец, если тебе не удастся оказать помощь больной, то видит Бог…

— Тогда мы опять встретимся, почтенный господин де Сэн-Лорен, соблазнитель амьенских девушек, — со смехом сказал Экзили. — А пока прощайте! — и он пошел вниз по лестнице, ведущей к Сене.

Сэн-Лорен, весь дрожа, как в лихорадке, повернулся и пошел обратно во дворец.

— Он должен исчезнуть, — сказал он себе, — иначе все пропало! Если откроется мое прошлое, то мое положение, мое имя — все погибло. — Он вынул из кармана смятую бумагу, очень мало походившую на письмо. — Это, вызвавшее меня в Париж, письмо, в котором названо имя моего сына и назначено место, где я могу получить о нем дальнейшие сведения, есть начало моей гибели. Кто бы мог написать мне его? Опять этот беглый каторжник. Он давно не давал знать о себе и без сомнения находится в доме Дамарр. Это — опять какое-нибудь вымогательство. Но все же отправитель письма прекрасно осведомлен обо всем, может быть, даже у него есть сообщники? Однако чего же я опасаюсь? Избавиться от негодяя — совсем пустяшное дело. Лион немедленно отдаст приказ. Доказательств никаких нет; бумаги, в которых показаны происхождение ребенка и имена его родителей, уничтожены, а вместе с этим и проклятое предсказание утратило свое значение. Посмотрим, чего хочет автор этого письма? Если бы я из этой мазни не увидел, что проклятый писака посвящен во все тайны моего прошлого, моя нога никогда не была бы в Париже, а теперь тут может помочь только кошелек или… тайный приказ!

Рассуждая подобным образом, Сэн-Лорен дошел до первого двора дворца, где его размышления были прерваны доктором Аллио, внезапно заступившим ему дорогу.

— А, господин Сэн-Лорен, — воскликнул врач. — Ай, ай, главный кассир духовенства вступает в разговор с обесславленным врачом-итальянцем? Да, я сам видел, как Вы на террасе оживленно беседовали с ним.

Сэн-Лорен вздрогнул, но тотчас же овладел собой и подумал, нельзя ли попытаться дать отпор одному из своих опасных противников.

— Вам уже известно, доктор, — сказал он, — что я с этим итальянцем был знаком еще в Риме; я лучше Вашего знаю, насколько этот человек опасен; я предостерегал короля, но безуспешно. Если Вы застали меня в разговоре с Экзили, то я вел его исключительно с целью внушить этому странному врачу как можно больше забот и внимания к страданиям королевы, судьба которой повергает меня в уныние и ради чего я собственно и прибыл в Париж раньше, чем предполагал, Если этот итальянец сумеет избавить королеву от ее мучений, то все можно будет простить ему. Впрочем, должен сознаться, что в интересах человечества я предпочел бы скорее видеть этого опасного ученого в стенах Бастилии, нежели здесь, во дворце.

— Ваше желание могло бы исполниться, — сказал Аллио, осторожно оглядываясь. — Если королеве не станет лучше от снадобий итальянца, если от его средств наступит лишь ухудшение болезни? Не думаете ли Вы, что тогда иностранец погибнет, попадет в тюрьму? Ведь он так хвастливо выступил перед монархом и находится под таким тяжелым подозрением!

— Конечно, конечно, — поспешно согласился Сэн-Лорен. — Если его лечение окажется неудачным, то я добуду Вам, Аллио, приказ о его аресте.

— Вы согласны? Отлично! Королева приговорена к смерти; лечебные средства итальянца, быть может, несколько поддержат, но не спасут ее. Прежде чем наступит облегчение, она будет испытывать невыразимые страдания; наступит некоторое успокоение, затем снова мучения… Не лучше ли отказаться от бесполезного снадобья чужестранца? Через три дня, по его словам, должно наступить облегчение, и если через три дня королева признает его средства бесполезными, то в тот момент погибнет врач-отравитель.

— Достаньте признание королевы и в тот же день за Маттео Экзили закроются тяжелые врата Бастилии.

Аллио и Сэн-Лорен прошли через двор Лувра, не говоря ни слова. У входа, ведущего на улицу Бонэ заговорщики расстались.

 

VI

Морель посещает маркизу Бренвилье

Читатель припоминает, что Морель, слуга и помощник старика Гюэ, отправился на улицу Пердю, после того как проследил свидание Ренэ с Амандой. Оттуда он, повернув налево, прошел улицы Павэ, Бюшери и С.-Жак и очутился в глухом переулке дю Симетьер. Тут, почти посреди переулка, стоял дом, над входом в который раскачивался фонарь, а сквозь грязные стекла окон пробивался тусклый свет. Прежде чем подошел Морель, в это мрачное здание прошмыгнули какие-то человеческие тени, а у входа, несмотря на сырой воздух, лежали какие-то скудно одетые люди, очевидно, принадлежавшие к благородной гильдии парижских нищих. Однако Морель не обратил на этих людей никакого внимания.

Двор, по которому ему пришлось проходить, был плохо вымощен, грязен и мокр. Однако Морель благополучно пробрался по лужам и ухабам и достиг наконец двери заднего здания. Он открыл ее с шумом и вошел в длинный зал, находившийся на первом этаже и скудно освещенный масляными лампами.

Общество, собравшееся в зале, состояло из отбросов парижских улиц; тут были распутные женщины, рифмоплеты, фокусники, акробаты и т. п. Часть посетителей расположилась у веселого огонька в камине, часть сидела за неуклюжим столом, уставленным бутылками с ромом; некоторые же храпели, лежа на изодранных в лохмотья одеялах.

Морель кивнул хозяину, находившемуся среди своих неопрятных гостей, и пошел дальше по направлению к столу, за которым сидели три-четыре человека; двое из них резко выделялись в этой обстановке своим приличным видом.

Морель снял свою узкополую шляпу и сказал:

— Здравствуй, Лашоссе.

Человек, к которому относилось приветствие, был действительно не кто иной, как Лашоссе, слуга дома Дамарр. Он поднялся и, кланяясь иронически-почтительно, произнес:

— Мир и благодать великому ученику Парацельса!

Морель пододвинул себе стул, сел и, помолчав немного, сказал:

— Ну, в чем дело? Вы все, вместе взятые, не можете сделать столько, сколько я. Вы умеете ковать золото? Нет.

— До известной степени умеем и мы, — смеясь сказал коренастый, красный человек. — Вот посмотри, — при этом он выложил на стол туго набитый кошелек тонкой работы.

— А вот, а вот, — закричали другие, выкладывая на стол золотые и драгоценные камни.

— А, это мне нравится, — осклабился Морель. — Ну, рыбак, — обратился он к краснолицему, — ты, должно быть, пускал в ход твою удочку? — при этих словах он указал на левый бок, где обыкновенно люди чести носят шпаги, а разбойники ножи.

— Ничуть, — ответил тот. — Это — дар Меркурия, попавший ко мне в руки без кровопролитий. Да, мы хорошо знаем свое ремесло! С тех пор как дядюшка Лашоссе здесь, крупные уловы не переводятся.

Затем он выпил глоток из своего стакана.

Между тем Лашоссе высыпал все золото из кошельков и принялся считать его и записывать на пергаментный листок.

— Двести шестьдесят лир, — сказал он. — Заметьте! Драгоценные камни оценить должен Морель, а тогда мы их превратим в деньги. Ты, Туртуз, пойдешь менять, у тебя обширные знакомства. Первого числа следующего месяца будет дележ. Золото беру я.

Он сгреб рукой со стола деньги и опустил их в карманы своих широких штанов; товарищи молча следили за его движениями; только Туртуз пробормотал что-то невнятное.

— Что ты? Чего тебе нужно? Говори! — воскликнул Лашоссе, но Туртуз умолк и махнул рукой.

— Я хотел сказать, — начал он после некоторого молчания, — что в сущности при дележе Морелю, например, не причитается никакой доли.

— Никакой доли? — крикнул аптекарский помощник. — Черт возьми! Если бы не я, то у Вас не было бы и половины того. Кто сгоняет Вам добычу в сети? Я. Кто разузнает о всех удобных случаях для улова? Я. Расскажи-ка ты, Пешер, как я хитро и ловко разогнал голубятню Лавьенна? Мои знакомства обширны, разнообразны и влиятельны. “Сегодня вечером большой банкет”, — говорит мне мой друг Пешер, — эх, если бы нам удалось там поудить? Я отвечаю, что хорошо было бы попытаться при помощи какого-нибудь скандала спугнуть общество, а затем, воспользовавшись смятением половить рыбку в мутной водице, пострелять. Из боязни разоблачения не одна красавица побежит прямо к нам в руки; ну, а тогда кошельки, цепочки — все наше. Но нужно подыскать повод для скандала. Вот и шпионишь, ищешь.

— На Ломбардской улице живет одна яростная мамаша, которая уже давно следила за своей голубицей, по ночам гуляющей с одним коршуном. Там поблизости у меня есть знакомый, толстый красочник из лавки Лавьенна. Я пошел к нему и попросил: “Шарло, ты должен мне сегодня ночью провести в собрание гостя, не имеющего приглашения”. Затем я явился к госпоже Розье, как член душеспасительного общества, и стал описывать ей несчастье, грозящее ее дочери; все это я изображал такими ужасными красками, что госпожа Розье стала заклинать меня спасти ее дочь и созналась мне, как ее дочь преследует какой-то кавалер. Я высказал опасение, что невинная голубка может попасть в западню господина Лавьенна. У старухи вспыхнули отчаяние и бешенство. “Я вырву ее и уничтожу соблазнителей”, — закричала она, как сумасшедшая, так что даже я сам ужаснулся. Далее все пошло так, как я предполагал. В определенный час крошка выпорхнула, а с нею и ее возлюбленный. Как только я узнал, что они у Лавьенна, я сейчас же помчался к старухе. Шарло ждал нас, проводил маскированную даму в зал, и она оказалась вдруг среди безумствующей толпы. Раздались крики, улицы оживились, соседи сбежались крича: “Убейте цирюльника”, а испуганные ночные пташки разбежались по улицам. Разве вы все мало поживились при моем удачном нападении на гостей Лавьенна? Полагаю, что имею полное право на участие в добыче.

— Да, да, Морель, — сказал Лашоссе. — Будь по-твоему. Ты — отличный загонщик.

— Но в тот вечер мы оказались плохими стрелками, — пошутил Пешер, — наша добыча улизнула; нам досталась только мелочь.

— И притом опасная, — заметил Морель. — Я не узнал Териа. Его карманы оказались пусты; счастье, что ты отвлек его от меня, а то он узнал бы меня. В следующий раз нужно непременно подчернить себе лицо, как то делается в Лондоне.

— Значит, вы ушли с пустыми руками, несмотря на все ваши старания? — смеясь спросил Туртуз.

— Я выудил охотничий нож, за который на Сенной набережной еврей дал мне два ничтожных голландских червонца.

— Настроение биржи было вялое, — пробормотал Пешер.

В этот момент раздалось пение или вернее рев. Все взоры обратились к певцам. Этим моментом воспользовался Морель, чтобы сделать знак Лашоссе.

Камердинер поднялся с равнодушным видом и поплелся к группе певцов. Морель последовал за ним, и через несколько минут они оба сели на скамейку.

— Ты мне сделал знак? Хочешь сказать что-нибудь? — спросил камердинер.

— Лашоссе, — ответил Морель, плутовски улыбаясь, — мне сдается, что я открыл сокровище.

— Ты? А где?

— В боковом кармане Териа.

— Ба! У бедняка-лаборанта? Интересно посмотреть, какое это сокровище. Должно быть, рецепт для приготовления золота.

— Нет. Это — не деньги и не рецепт. Я нашел письмо, адресованное ему.

Камердинер сделался внимательнее. Постукивая пальцами по спинке скамьи, он спросил:

— А чья подпись?

— Какая-то Мария. Это — ответ на приглашение присутствовать на ночном пиру у Лавьенна.

— Подпись ничего не говорит. На свете много Марий; если у тебя нет никаких других примет, то эта находка не имеет ценности.

— То… письмо запечатано красивой, украшенной гербами, печатью.

— А, это — дело другое! — сказал Лашоссе. — Письмо при тебе?

— Конечно! — Бандит вынул письмо из бокового кармана своей грубой куртки и, внимательно озираясь вокруг, подал его камердинеру, говоря с усмешкой: — Ну-ка, покажи свои познания в геральдике!

Лашоссе взял письмо, бегло просмотрел его, а затем поднес к свету конверт и стал рассматривать красную печать. Двойной герб с различными украшениями и штриховками отпечатывался ясно, до мельчайших подробностей. Камердинеру, как человеку опытному, не долго пришлось разбираться. Благодаря его положению в доме Дамарр через его руки постоянно проходили письма с гербами и дворянскими знаками.

— Так я и думал, — пробормотал он про себя. — Я не ошибаюсь, — сказал он громче, — этот герб часто попадался мне на письмах, приходивших в наш дом. Это — двойной герб Обрэ и Бренвилье. Письмо с подписью “Мария” написано маркизой. Ведь ты знаешь, она влюблена в молодого Териа.

— Несомненно, это так, ты прав. Следовательно, это письмо все же имеет некоторую ценность?

— Оно может оказаться довольно тяжеловесным. К тому же маркиза вступила теперь в новую связь, а Камилла по боку! Ты должен отправиться к ней, показать ей письмо и потребовать дорогой выкуп; можешь пригрозить оглаской. Маркиз с супругой был на балу у цирюльника, сам не подозревая того, ха, ха, ха!

— Когда и как мог бы я попасть к маркизе? — спросил Морель. — Я сомневаюсь, чтобы меня допустили к ней. А писать ей опасно.

Лашоссе подумал одно мгновение и произнес:

— Одень свой парадный костюм, прими приличный вид, приди и скажи камердинеру, что ты явился к маркизе с просьбой сделать какое-нибудь пожертвование на больницу, можешь назвать больницу в Монруже или в Мэдоне. Она охотно благотворительствует, прикрывая этим исполнение своих прихотей. Если ты явишься, как человек, опекающий страждущих, то тебя беспрепятственно допустят к ней. Заготовь себе подложный лист со взносами и покажи его докладчику. Когда же маркиза примет тебя, ты сбросишь маску.

— Хорошо, я готов. Я пойду не далее, как завтра. Ну, а если мне удастся устроить это дело, то где мы с тобой встретимся?

— Приходи в дом Дамарр, я буду ожидать тебя. Но выбирай время сумерек. Как бы молодой герцог не заметил тебя… он видел тебя у Гюэ.

Морелю хотелось похвастать товарищу, что и молодой герцог у него в руках, но он воздержался, рассчитав, что выручка с этого открытия могла бы достаться ему одному безраздельно.

— Еще одно, — сказал Лашоссе: — захвати с собой пистолет. Кто знает? У любовников маркизы бывают иногда престранные капризы.

— Ты полагаешь? Я не так-то легко робею перед изнеженным кавалером.

Они подошли к очагу и велели налить себе вина, приятный запах которого распространялся по всему залу.

* * *

Маленький будуар маркизы Бренвилье находился в боковом флигеле дома Обре, куда проникнуть можно было через библиотечную комнату. Эта маленькая комната составляла святилище маркизы и доступ в нее разрешался лишь избранным. Здесь эта опасная женщина принимала Сэн-Круа, с каждым днем все более и более опутывая его неразрывными узами, с тех пор, как эта преступная любовь ни для кого более не была тайной. Здесь с бьющимся сердцем и сверкающими глазами маркиза ждала своего возлюбленного. К этим шелковым портьерам не раз прикасалась ее дрожащая рука, когда она слышала шаги Годэна в маленьком коридоре, из которого можно было попасть в будуар, не проходя в спальню.

Камилл Териа никогда не переступал порога этого маленького храма блаженства, маркиз Бренвилье тоже не смел туда входить. Бедный маркиз! Он не смел даже пожаловаться на свою судьбу, из боязни оскорбительных насмешек. Вначале маркиз негодовал и даже имел серьезный разговор с Сэн-Круа.

— Кто привлек меня сюда? Кто рассеивал мои опасения? — спросил Годэн. — Ты, ты! Я предчувствовал роковые последствия, и они сбылись. Вырви пламенную любовь из сердца твоей супруги, убей меня, мой друг, я охотно умру от твоей руки, но пойми то, что я не могу скрыть, не могу умолчать: Мария — моя душа, дыхание моей жизни; я буду избегать ее, если ты прикажешь, но это значило бы для меня — умереть. Я уже однажды пожертвовал своей жизнью для тебя и сделаю то же и во второй раз, потому что жизнь вдали от нее, это — та же медленная смерть.

— Ну, поживи еще, — ответил на это маркиз, — и посещай наш дом по-прежнему. Будь внимателен к моей жене, я ничего не имею против, но постарайся избегать взоров толпы, жаждущей скандальных историй.

Сэн-Круа остался. Маркиз предался кутежам, а в виде отдыха пользовался многочисленными приглашениями на охоту в окрестностях Парижа. Как бы в насмешку, он по утрам проезжал под окнами своей супруги при звуках рожка и в сопровождении блестящих ливрейных слуг, ведущих лошадей, навьюченных дорогими винами и яствами, которыми маркиз угощал своих друзей.

Сэн-Круа вначале пытался побороть пожиравшую его страсть, но пыл маркизы привлек его снова в ее общество. Наконец видя, как поддерживаются в этом большом, блестящем городе сотни подобных отношений, Сэн-Круа не устоял и пал к ногам своего идола. Не будучи в силах совладеть с собой, он предался бурной страсти, приведшей его в объятия очаровательной женщины.

Однако, несмотря на свое счастье, Сэн-Круа невыразимо страдал: он был беден, и благодаря этому испытывал чувство горького унижения. Он не мог, как другие, делать своей возлюбленной подарки; ему едва хватало необходимых денег на приобретение блестящего мундира.

В то время начались спекуляции откупщиков и ростовщичество, приведшие Францию к печальным последствиям революции. Сэн-Круа познакомился с одним из таких деятелей. То был Рейх де Пенотье, генеральный контролер государственных чинов в Лангедоке.

Пенотье предпринимал невероятные для своего времени спекуляции; Сэн-Круа следовал за ним по этому скользкому пути. Дважды их проекты проваливались. Пенотье забавлялся, его мало тревожила потеря нескольких сот тысяч ливров, но в этой наглой спекуляции погибли деньги, вложенные Сэн-Круа. Мария предоставляла все новые суммы в распоряжение своего возлюбленного; а от этого ее касса понемногу истощалась, так что маркиза попала в затруднительное положение. Пришлось прибегнуть к закладу драгоценностей, так как ни отцу, ни мужу Мария не могла открыть истину. У мужа финансы пошатнулись, благодаря чрезмерным тратам на кутежи; а отец, быть может, и помог бы, если бы она согласилась немедленно разойтись с Сэн-Круа. Увы, расстаться с Годэном она считала немыслимым!

С завистью и злобой смотрела маркиза на своих сестер, у которых имущество с каждым днем увеличивалось. Она не смела обращаться к ним за помощью, так как семья Обрэ не была похожа на разнузданную толпу. Она сохранила строгую сдержанность, подобающую почтенному сану судьи, к которому принадлежали как отец маркизы, так и ее братья.

Был прекрасный, солнечный зимний день. Стало значительно теплее, и масса гуляющих высыпала на улицу. Перед домом Обрэ стояла коляска, запряженная парой роскошных лошадей, нетерпеливо рывших землю. У подъезда толпились в тяжелых, отороченных мехом казакинах, разного рода слуги. Они вели между собой оживленную беседу, но она неожиданно была прервана появлением человека, заявившего о желании говорить с маркизой де Бренвилье.

— Маркиза сейчас выезжают, — довольно сухо сказал швейцар особняка. — Я не смею никого больше впускать. Уже отказано двум просителям, явившимся по пустякам.

— Мое дело — не пустяк, — сказал подошедший, бросая на швейцара взгляд, полный упрека, — это имеет важное значение. Дело идет о пожертвовании на богадельню в Мэдоне; я должен сдать подписной лист не далее, как сегодня. Милостивая маркиза вероятно подпишет. Вот посмотрите! — и он вытащил лист и показал швейцару.

Однако последний только пожал плечами и сказал:

— Это — для нас не новость, такое попрошайничество бывает ежедневно. Впрочем, подымитесь; может быть, Вас и пропустят. Быть может, Франсуаза Руссель, камеристка маркизы, подаст ей Ваш лист.

Проситель поспешно вошел в дом и поднялся по лестнице в верхний этаж. Здесь его встретила служанка, которая, согласно его желанию, проводила его к Франсуазе Руссель, камеристке маркизы Бренвилье.

В будуаре маркизы стоял Годэн де Сэн-Круа и, наклонясь через спинку кресла, прижал свою красивую голову к щеке Марии. Очаровательная женщина была занята затягиваньем шнурков у своей драгоценной муфты, чтобы защитить свои нежные ручки от сурового воздуха.

Маркиза только что окончила свою работу и воскликнула: “Ну, теперь отправимся гулять, мой Годэн!”, — как вдруг Франсуаза Руссель открыла дверь будуара.

— Что случилось! Ах, ты идешь уже, Франсуаза, тебе незачем подгонять нас, — заметила Мария недовольным тоном.

— Простите, барыня, — возразила камеристка. — Я никак не могу отделаться от одного человека, который настойчиво желает говорить с Вами. Он просит о пожертвовании в пользу больных в Мэдоне и показывает подписной лист, на котором значатся высокие имена, например, герцогиня де Наваль, госпожа Монтвиль и некоторые другие.

— Постоянно мешают! Проводите этого господина в библиотеку.

Франсуаза ушла.

— Прости, Годэн, — сказала Мария, — через две минуты я вернусь.

Она направилась в библиотечную комнату.

Там она не сразу заметила посетителя, который сидел в кресле; лишь когда она подошла к нему совсем близко, он встал и сделал неловкий поклон. Мария испытующе взглянула на незнакомца, который, несмотря на вполне приличную внешность, произвел на нее неприятное впечатление.

Проситель поклонился подошедшей маркизе и подал ей лист.

— Ах, оставьте это, любезный, я подпишу не читая, — сказала Мария.

— Маркиза, — возразил Морель, — я хотел бы попросить Вас прочитать фамилии лиц подписавшихся.

— Это лишнее… Впрочем давайте! Ага, я уже вижу: Монтвиль, Сенак. Хорошо! Все известные благотворители. Дайте сюда.

Мария взяла лист, направилась к маленькому письменному столу и подписала сумму в сто франков, а затем возвратила лист и простилась с подателем.

Морель взглянул мельком на бумагу. Маркиза была уже у дверей, когда он остановил ее, сказав спокойным тоном:

— Позвольте, сударыня еще минуту!

Маркиза оглянулась и спросила:

— Что Вам еще угодно?

— Я только что взглянул на сумму, какую Вы изволили подписать, и нахожу, что Вы могли бы дать больше, — ответил проситель довольно резким тоном.

— Больше? Вы знаете, любезный, ко мне слишком часто обращаются с подобного рода подписками. Если Вы вообще занимаетесь сборами пожертвований, то наверное заметили, что мое имя часто значится среди прочих благотворителей.

— Это верно; но на этот раз дело чрезвычайной важности, дело необыкновенное. Я убежден, что Вы пожертвуете большую сумму, если я сделаю Вам некоторые более подробные сообщения относительно той несчастной, для которой я желал бы получить особый дар.

— Я собираюсь выехать, не задерживайте меня. Кто это, для кого Вы желали бы получить большую сумму?

Морель выпрямился, скрестил руки и, дерзко и вызывающе глядя на маркизу, произнес:

— Это — маркиза де Бренвилье.

Мария отпрянула назад, затем провела рукой по лбу и покачала головой полусострадательно, полубоязливо, как будто перед ней стоял помешанный, и спокойно сказала:

— Вы, должно быть, ошибаетесь… Пожалуйста потрудитесь зайти завтра еще раз; я уже говорила Вам, что сегодня мне некогда.

— Найдется время, сударыня. Впрочем должен предупредить Вас, что если вместо ста франков Вы заплатите мне три тысячи червонцев, то это отнюдь не будет для Вас невыгодной сделкой, так как я выдам Вам за это… Остановитесь, сударыня, не звоните! Если Вы позовете свидетелей, то это будет тем хуже для Вас. Выслушайте меня! Во что Вы цените свое письмо к Камиллу Териа, в котором Вы даете свое согласие принять участие в оргии, предполагаемой в доме Лавьенна?

Маркиза побледнела; ее рука, которой она взялась за шнур от звонка, опустилась и сильно дрожала; но она приободрилась и, подойдя ближе к Морелю, воскликнула:

— Значит, обманщики пользуются теперь сострадательностью благотворителей, чтобы беспрепятственно проникать в дома и излагать свои угрозы? Что может удержать меня созвать слуг и предать Вас в руки правосудия?

— Должно быть, Ваша счастливая звезда удерживает Вас от этого, сударыня, — возразил Морель. — Если Вы спокойно обсудите это дело, то вступите в переговоры с человеком, в руках у которого Ваше благо и Ваша погибель. Вот, — воскликнул он, вынимая из обложки письмо, — здесь содержится эта ценность.

— Это — гнусная подделка, способ вымогать деньги, больше ничего. Вы очень ошибаетесь, если думаете, что таким грубым способом можете заставить меня сдаться. Вы — обманщик. Ваш лист, Ваше письмо, подписи — все подложно; Вас нужно отправить к полицейскому комиссару и я сделаю это. Моя жизнь подвергается такой разнообразной оценке, мои враги так позорят меня кругом, что Ваши жалкие угрозы нимало не тревожат меня. Я не плачу ни за какие подложные письма.

Морель оставался совершенно спокойным:

— Подделка письма должна была бы быть доказана, — возразил он. — Я не имею чести знать Ваш почерк, но странно, что на конверте печать с красивым тиснением. Что касается Вашего равнодушия к тому, что говорят о Вас, то это письмо подтверждает обвинение более веско, чем все, что было раньше. Надо полагать, что и маркиз де Бренвилье не особенно одобрительно отнесется к тому, что его супруга следит за ним во время его ночных пирушек; не говоря уже о том ужасном скандале, который станет известен всему Парижу.

Маркиза испугалась. Она попала в ловушку; эта угроза заставила ее содрогнуться, и ее стойкость поколебалась.

Морель очень скоро заметил эту перемену в маркизе и воскликнул:

— Ну-с, сударыня? Сколько Вы заплатите за мое письмо? Назначьте сумму.

* * *

Во время этого разговора маркизы с мошенником поручик Сэн-Круа, как нам известно, остался в будуаре обожаемой им женщины в надежде, что Мария скоро вернется. Но так как она долго не возвращалась, поручик прошел через спальню до двери, ведущей в библиотеку, откуда он слышал голос маркизы. Желая знать, о чем говорят, он приложил ухо к двери. В этот момент заговорил Морель.

При первых же звуках голоса мошенника поручиком овладел неизъяснимый ужас, волосы на голове поднялись и он стал задыхаться от волнения чем больше он прислушивался к этому голосу, тем яснее становилось ему, что он слышал его однажды в страшнейшую минуту своей жизни.

Годэну захотелось увидать говорившего. Он нащупал замок у двери, вынул ключ из замка, стал смотреть в замочную скважину и у него вырвалось невольное восклицание: он не ошибся, его предположение было верно. Но тут же мороз пробежал по коже, он вспомнил нечто ужасное. Несмотря на другую одежду, на многие годы, прошедшие с тех пор, поручик признал в отталкивающей наружности Мореля, того самого возницу, который вез его и Тонно в Лондон; вспомнил, как они спали на темном чердаке и как он всадил нож в грудь спящего старика. Вот он, этот убийца, в нескольких шагах от Годэна!.. Сомнения не было, это был тот самый возница.

Поручик перевел дух; отошел на шаг от двери, обнажил свою шпагу, и взялся за дверную ручку.

* * *

— Ну, скажите, сколько платите Вы за мое письмо? Назовите сумму! — с насмешливой, торжествующей улыбкой произнес он, обращаясь к Марии.

Маркиза признала себя побежденной. Она склонила голову и пролепетала:

— В таком случае, сударь…

Больше она не успела ничего сказать, дверь внезапно отворилась, и Сэн-Круа стремительно вошел в комнату с обнаженной шпагой в руке.

Маркиза вскрикнула, Морель отшатнулся в испуге.

— Вот моя шпага, убийца! — крикнул поручик. — Наконец-то я нашел тебя, чудовище! Теперь ты не уйдешь от меня.

Испуганный внезапным появлением человека со шпагой наголо, Морель вначале не разглядел лица. Несколько оправившись, он взглянул на вошедшего и в глазах у него потемнело, колена задрожали — он признал в Сэн-Круа того мальчика, который сопровождал Тонно.

— Убийца Жака Тонно, я тебя арестую! — заревел поручик и бросился на Мореля, который одним прыжком спрятался за оттоманку и таким образом избежал удара. — Это — разбойник, убийца! — неистово кричал Годэн, — звоните скорее, маркиза!

Мария стояла как прикованная; ее руки опустились; из боязни разоблачений Мореля она не решалась позвонить. Поручик бросился на Мореля, но тот ловко отпарировал его удары стулом. Наконец он сделал такой ловкий прыжок, что очутился почти у выходных дверей. Тут он с быстротой молнии выхватил из кармана пистолет и направил его на поручика. Сэн-Круа отшатнулся, а преступник воспользовался этим движением, выскользнул за дверь и быстро спустился по лестнице.

Все это произошло в одно мгновение, гораздо быстрее, чем можно пересказать происшедшее.

— Годэн, — пробормотала Маркиза, — что это? Мне кажется, я брежу.

— Нет, это — настоящая, ужасная действительность. Это — тот самый негодяй, который однажды в туманную ночь доставил меня в корчму в Лондоне; там он убил старика Тонно, которого ты также помнишь. Я побегу за ним…

Маркиза держала рассвирепевшего поручика.

— Останься, Годэн, прошу тебя! — ласково произнесла она. — Не бросайся в опасность! Ты знаешь, такие люди на все способны; ты видел, как он направил в тебя дуло пистолета? Подумай, что сталось бы со мной, если бы тебя не было больше в живых. Обещай мне не преследовать злодея.

— Пусть будет по-твоему, — сказал Годэн дрожащим от волнения голосом. — Я оставлю его. Но нужно поднять на ноги жандармерию, он должен быть найден. Зачем он был здесь? Мне казалось, он говорил о письмах, о деньгах.

— Только предлог; он попрошайничал. То, что он собирает деньги на больницу в Мэдоне, было, конечно, обманом.

— Ах, так!.. Ну, я отправлюсь к поручику Артюсу, он должен мне разыскать этого плута.

— Конечно, конечно, — поспешно заметила маркиза. — Только будь осторожен. Твоя шпага слишком благородна, чтобы пачкать ее кровью мошенников, не правда ли? Обещай мне держаться подальше от него!

— Обещаю, — сказал Годэн, целуя руку маркизы.

Мария вздохнула с облегчением и прошептала про себя:

— Какое счастье! Артюс, чиновник полиции, поможет мне. Годэн ничего не должен узнать про это письмо.

Она позвонила, вошла Франсуаза.

— Готово все? — спросила маркиза.

— Коляска подана.

— В таком случае пойдемте, господин Сэн-Круа! — сказала Мария, подавая руку офицеру, и они вышли из библиотечной комнаты.

* * *

Комната, которую Лашоссе занимал в особняке Дамарр, находилась в заднем строении и имела отдельный вход через сад. Лашоссе позаботился о том, чтобы прочие обитатели дома не могли мешать ему.

При наступлении сумерек Лашоссе ушел из главного строения в свою комнату и поджидал товарища Мореля, как то было условлено между ними. Часы пробили семь, а его все еще не было. Тогда Лашоссе начал беспокоиться, и им овладело сомнение.

Но вскоре скрипнули ворота, и Лашоссе вышел навстречу ожидаемому гостю. Он отворил дверь, выглянул во двор, но там никого не было; послышались громкие шаги Мореля, уже поднимавшегося по лестнице.

— Это — ты, Морель? — спросил он.

— Да, я, — ответил хриплый голос товарища, и вскоре Морель появился в комнате камердинера.

При огне, который Лашоссе зажег, лицо вошедшего казалось мертвенно-бледным и искаженным. Глаза Мореля, обыкновенно тусклые и бесцветные, горели лихорадочным блеском, а руки беспокойно шевелились.

— Дай стул, Лашоссе, поскорее стул! — произнес он задыхаясь. — Я целое утро хожу, здесь возле дома. Вот так!.. Дай отдохнуть, а затем слушай, я буду рассказывать.

Он продолжал стонать. Лашоссе налил ему стакан вина; Морель взял его дрожащей рукой и залпом выпил.

— Ну, говори, Морель. Был ты у маркизы?

— Да, — прошептал злодей, боязливо оглядываясь. — Дверь у тебя на запоре?

— Конечно. Никого нет поблизости, можешь смело говорить. Застал ты ее дома?

— Да, Но она была не одна.

— Это можно было предполагать. А кто же был у нее? Пенотье или кто-либо иной?

— Был какой-то офицер, — простонал Морель.

— А это я подозревал, — сказал Лашоссе про себя. — Ну, а что было дальше? — спросил он громко. — Офицер?

— Пьер, — прошептал Морель, пододвигаясь к товарищу. — Я скажу тебе, чего еще никто не знает. Офицер, которого я встретил у маркизы, был поручик Годэн де Сэн-Круа.

— Ну, конечно, об этом знает весь свет, и если маркиза ничего не имеет против этого, то никому нет до этого дела.

Морель сильно закашлялся, затем, приложив рот к уху Лашоссе, сказал:

— Пьер, этот поручик де Сэн-Круа знает, что я — убийца.

Лашоссе вскочил как громом пораженный.

— Кто, ты? — спросил он.

— Я — убийца, — произнес Морель с расстановкой.

Лашоссе пристально посмотрел на него, затем сказал совершенно спокойным тоном:

— Право, я не считал тебя способным на такую отвагу.

Морель, переведя дух, сказал:

— Это было давно, Лашоссе; я должен тебе исповедаться во всем, для того, чтобы ты понял положение вещей.

— Ну, исповедывайся.

Морель несколько отодвинулся и начал свой рассказ об убийстве Тонно, которое читателю уже известно.

— Ну, а теперь, — заключил Морель, — этого самого мальчика я встретил вчера у маркизы. Он бросился на меня и закричал: “разбойник!”. Это был поручик де Сэн-Круа.

— Ох, любезный Морель, — заметил Лашоссе, — это — скверная штука; ну, впрочем подумаем, как бы направить дело в твою пользу. Прежде всего откуда ты знаешь, что этот офицер именно и есть Сэн-Круа? — спросил он, зорко глядя на товарища.

— Я мог бы сказать, что и до меня дошел слух о том, что он — любовник маркизы, но я хочу быть откровенным; быть может, это поможет делу. Вот посмотри: это — бумаги, которые я нашел в кармане у старика. Они были привязаны к его руке. Из этих бумаг явствует, что молодой Годэн носит имя де Сэн-Круа, а старика звали Жак Тонно; затем из этих же бумаг видно, что родители молодого человека…

— Давай-ка сюда! — крикнул Лашоссе, вскакивая с места, — давай сюда! Это дороже десяти кошелей, набитых деньгами.

Он так быстро выхватил бумаги у Мореля, что те рассыпались по полу. Затем он подобрал их, разложил на столе и стал быстро пробегать написанное. Наконец его взор остановился на одном месте, и, прочитав его, он громко воскликнул:

— Вот оно, вот оно! Вот — самое главное. Теперь он у меня в руках. Эти бумаги я оставлю у себя.

— Но Лашоссе, — боязливо заметил Морель.

— Без возражений, — заорал камердинер. — Ты так же в моих руках, как и все они — все, говорю тебе. Обмолвись одним только словечком, и я знаю, как с тобой поступить. Ты был вором, грабителем, фальшивомонетчиком, убийцей, всем, и до сих пор не погиб только благодаря удивительно счастливо сложившимся обстоятельствам. Берегись же, как бы я тебя не вывел на свет Божий!.. Оставайся лучше в тени и показывайся лишь тогда, когда тебя призовут твои друзья.

— Но ведь я также хочу получить свою часть, — сказал Морель, дерзко поднимаясь с места.

— Свою часть ты получишь, но будь благоразумен. Поручика де Сэн-Круа я знаю лучше, чем ты думаешь. Я знаю, как быстро и горячо, сильно и бесстрашно он берется за дело. Если он заметил тебя — ты погибнешь; так берегись же! Останься в лаборатории старого Гюэ; ведь про тебя идет молва, что ты — алхимик, так как ты несколько лет ходил по базарам с торговцами, которые продавали крысиный яд вместо лекарств; довольствуйся пока этим званием и молчи!

Морель еще что-то проворчал про себя, но Лашоссе не обратил на это ни малейшего внимания. Он старательно сложил бумаги и, перевязав их, похлопал Мореля по плечу, говоря:

— Ну, вот, теперь у нас есть все. Ты можешь уйти. Или тебе нужно еще что-нибудь сообщить мне?

— Нет, — сказал ошеломленный Морель.

Лашоссе открыл ему дверь, и слуга старика Гюэ спустился вниз по лестнице, прошел двор, после чего, миновав ворота, смешался с прохожими на улице.

Оставшись один, Лашоссе бережно спрятал полученные бумаги в свой сундук. Затем он несколько раз прошелся по комнате и опять остановился у стола.

“Нужно раздобыть его, — сказал он про себя. — Уж я его прищемлю. Все как нельзя лучше идет к тому, чтобы повергнуть в прах того господина, который так унизил, погубил меня. За дело!”

Лашоссе взял лист бумаги, придвинул чернильницу и стал писать. Быстро скользило перо по бумаге, лишь временами пишущий останавливался и произносил: “Отлично! Вот так хорошо!” — или разражался громким хохотом. Наконец он окончил письмо, запечатал, и надписал адрес: “Генеральному контролеру высшего духовенства в Реймсе, его преподобию господину Ганивэ де Сэн-Лорен”.

Это письмо Лашоссе отнес на почту и направился затем в улицу Симетьер. Мы уже знаем, каково было действие письма камердинера. Сэн-Лорен прибыл в Париж.

 

VII

Семейные сцены

— Но ведь Вы должны же согласиться, если у Вас еще сохранилась хоть искра понимания чистоты нравов, что поведение Вашей супруги прямо-таки скандально.

— Высший свет, многоуважаемый тесть, высший свет! Вы не понимаете благородства, которым одарены мы и которое вовсе не допускает мелочности, признаваемой торговцами-зеленщиками.

— Если Вам интересно знать, — да, у меня такая торгашеская натура, у меня такие странные понятия о чести и репутации, о нравственности. И примите во внимание, что я могу быть так же груб, невежлив и бесцеремонен, как тамошние торговцы, когда дело касается чести моего дома.

— Я никогда не сомневался в этом, и прошу Вас пощадить меня и не давать мне ни образцов Вашей честности, ни доказательств Вашей бесцеремонности. Я совершенно не сталкиваюсь с Вашим кругом знакомых, так же как и моя жена, Ваша прелестная дочь; поэтому не вмешивайтесь в нашу семейную жизнь; мы не призываем ни Вас, дорогой папаша, ни Вас, милые шурины.

Это — отрывки из беседы, происходившей между маркизом де Бренвилье и его тестем, судьей д‘Обрэ, а также двумя братьями маркизы — Анри, также судьей, и Мишелем, королевским советником. Связь между Марией де Бренвилье и Сэн-Круа, с каждым днем все более и более обнаруживавшаяся, уже причинила множество пренеприятных сцен высокопоставленной и очень уважаемой семье. Сначала старик Обрэ предупреждал своего зятя, как друг и отец, однако маркиз отнесся к этому слишком легкомысленно. Когда же свидания Сэн-Круа с Марией не только не прекратились, но даже как будто нарочно стали происходить у всех на глазах, братья решили переговорить с маркизом. На этот раз Бренвилье сильно обиделся и стал намекать на задетую честь рыцаря, поединок и тому подобное. Наконец отец и сыновья решили общими усилиями взяться за маркиза, но последний выказал лишь почти оскорбительное равнодушие и легкомыслие.

— Было бы благоразумнее, — начал опять Мишель, — если бы Вы держались менее вызывающего тона по отношению к нам. Подумайте, как тяжело нам вести с Вами подобного рода беседу! Подумайте также, что наша честь запятнана поведением Вашей супруги и Вашим отношением к этому. Когда я прихожу в свое отделение, то мне кажется, что взоры всех обращены на меня; мне чудится шепот вокруг меня, и я хватаюсь за всякое случайно сказанное слово, предчувствуя в нем злостный намек. Да, недавно старый советник Серран так и сказал: “Сегодня я не поклонился Вашей сестре в роще Рамбулье, потому что не желал раскланиваться с поручиком, с которым она проехала в коляске”.

Маркиз Бренвилье заложил ногу на ногу и со злобной улыбкой произнес:

— Скажите же, милый Мишель, господину де Серрану вот что: пусть он скажет это поручику де Сэн-Круа в лицо; тогда ему, вероятно, не придется больше подписывать сметы для королевского совета.

— Маркиз, не доводите меня до крайности. Вы ведете себя вызывающе, — воскликнул старый судья. — Я отец, глава семьи и имею полное право — это даже моя обязанность — следить за сохранением доброго имени членов моей семьи, которое пошатнулось вследствие Вашего непростительного равнодушия и легкомыслия. Моя обязанность — вернуть дочь, которую я Вам отдал, с опасного пути, на который толкаете ее Вы, без всяких предостережений, с беспримерным пренебрежением правил семейной жизни, отдавая ее в объятия Вашего распутного друга. Если это будет необходимо, я верну ее силой.

— Да, силой! — повторили сыновья с угрожающим видом.

Маркиз Бренвилье прислонился спиной к шкафу с богатой резьбой и, смахивая пыль с рукавов своей куртки и пощелкивая пальцами, сказал:

— Силой? Господа, подумайте только, — кто — Вы и кто — мой друг Сэн-Круа. Если Вы хотите скрестить свои старые парадные шпаги, красовавшиеся уже на похоронах блаженной памяти Матье Моле, когда Вы, Мишель и Анри были еще мальчиками, да, если вы хотите скрестить их с шашкой поручика или моей, то вам станет ясно, что за фолиантами и кипами актов фехтовальное искусство не процветает.

— Сила, мой зять, — сказал Обрэ-отец, — не всегда заключается в шпаге. Слава Богу, имеются еще и другие средства!.. Наконец и рука короля может порвать союз, заключение которого явилось страшным злом.

— Ах, Вы говорите о короле? Неужели его величество, который нам, тяжелым на подъем мужьям, подает блестящий пример своей любовью к Лавальер, а в последнее время, говорят, — к мадам де Монтеспан, неужели он станет досадовать на невинную привязанность Сэн-Круа к моей жене?

— Вы очень дерзки, маркиз; но найдутся средства для усмирения Вашей дерзости. Нужно кончить разговор, содержание которого заведет нас слишком далеко. Нам остается спросить Вас в последний раз: намерены ли Вы отныне запретить поручику Годэну де Сэн-Круа посещать Ваш дом?

— Моему другу Сэн-Круа запретить посещать мой дом? — засмеялся маркиз. — Черт возьми, как же мне это могло бы прийти в голову? Годэн спас мне жизнь; он не раз разделял со мной часы веселья, он — отличный малый, и я сто раз взвесил бы дело, прежде чем обмолвиться по отношению к нему хотя бы одним словом недоверия или ревности… Во-первых, потому, что не желаю так относиться к нему, а затем, может быть, именно потому, господа, что вы хотите заставить меня сделать это. Посмотрим, кто из нас дольше выдержит: вы со своим наступлением на меня или я со своей защитой, состоящей лишь в том, что я просто смеюсь над вами.

Маркиз разразился громким хохотом. Три посетителя молча глядели друг на друга, только у Анри дрогнула рука и он взялся за эфес шпаги. Увидев это, маркиз де Бренвилье быстрым движением руки также схватил оружие, но старый судья стал между ними и сказал подавленным голосом:

— Оставим этот разговор неоконченным! Послушайте, господин Бренвилье: с сегодняшнего дня Вы и Ваша супруга, моя дочь Мария, будете хозяевами этого дома. Я покидаю эти стены, где мне пришлось бы поддерживать отношения с Вами. Я уезжаю из Парижа, чтобы избежать встречи с Вами, с человеком, который свой позор и позор семьи возводит в заслугу и кичится этим перед всем светом. Продолжайте так жить, я не завидую Вашему украшению на лбу. Что касается моей дочери, то я постараюсь освободить ее от Вашего друга. Я попытаюсь насильно заставить Вас быть порядочными, устранив все препятствия к тому; если я погибну раньше, то мои сыновья довершат это дело, не боясь Вашей шпаги, а также и шпаги Вашего товарища. Существует сила более могущественная, чем сила оружия: это — закон. А если и это не поможет, то я публично опозорю Вас, маркиз, для того, чтобы Вы пронзили мою грудь; лучше обагрите кровью мое платье, нежели покрыть позором все мое семейство.

— Не думайте, господин Обрэ, что я побежден силой Ваших слов, если молча выслушиваю Вас, — спокойно возразил Бренвилье. — Моим спокойным отношением Вы обязаны Вашим преклонным летам. Слушая Вас, я думал о том, как бы я поступил с молодым человеком, который дерзнул бы бросить мне в лицо такие слова; но Вы, господин Обрэ, — старик.

— Анри! Мишель! — воскликнул судья, — пойдемте, дети мои, расстанемся с этим погибшим. Еще раз предупреждаю Вас, господин Бренвилье. Человек, преступной страстью к Вашей жене позорящий Ваше имя, может со временем направить оружие и в Вашу грудь. Он может стать Вашим мучителем, Вашим злым гением. Если когда-нибудь Вас будут терзать стыд и раскаяние; если на Вас будут показывать пальцами и насмехаться, тогда мы дадим Вам приют в нашем доме. Прощайте, маркиз де Бренвилье; дом Обрэ предоставляется в Ваше распоряжение.

Сильно взволнованные, они вышли из комнаты, а затем вскоре покинули дом. Целая вереница слуг сопровождала их. Маркиз де Бренвилье следил из окна за этим шествием. На лбу у него залегла глубокая складка и он тихо произнес про себя:

— Приют у Вас? Возможно ли это? А, что, если старик сказал правду? Я поговорю как-нибудь с Годэном.

* * *

В то время как в доме Обрэ происходили вышеописанные события, в доме старого химика Гюэ, на площади Мобер, разыгрывалась семейная сцена совершенно иного рода. Перед стариком стоял молодой герцог Ренэ Дамарр со шляпой в руке и оживленным голосом рассказывал, как вчера в Сорбонне он удостоился получить звание доктора. Старик Гюэ был так сильно поражен этим известием, что чуть не разбил своей стеклянной реторты, в которой только что приготовлял какую-то новую, дорогую микстуру. Да и было чему удивляться! Человек такой молодой и уже получил право носить докторский берет!

— Ну, а теперь, господин Гюэ, — произнес Ренэ несколько нерешительно, — я имею к Вам особую просьбу.

— Говорите, доктор, — сказал старик, — я почту за удовольствие оказать Вам какую-нибудь услугу.

— Вам, вероятно, известно, — продолжал новоиспеченный доктор, — что каждый, получивший право носить докторскую шапочку, обязан устроить пирушку. Вам известно также, что студенческие собрания происходят обыкновенно в улице Лабурб. Вот мы, четверо молодых докторов, порешили сложиться и устроить совместный докторский банкет. Так вот, многоуважаемый господин Гэю, я хотел просить Вас…

— Принять участие в пирушке? — перебил его старик. — Охотно, очень охотно! Я очень люблю общество веселых молодых людей.

— Вы… Ваше чрезвычайно ценимое присутствие… — произнес Ренэ запинаясь, — очень обрадует нас. Однако это еще не все. Я собственно хотел просить Вас… Ведь Вы знаете обычай, что каждый, участвующий в банкете, может привести с собой даму, причем она должна быть безукоризненной нравственности, только при таком условии это разрешается распорядителем. Кто мог бы более соответствовать этому условию, как не Ваша прелестная, добродетельная, любезная дочь, мадемуазель Аманда? Поэтому я решаюсь просить: разрешите мне ввести Вашу дочь на наш банкет.

Старик поднял голову и с удивлением смотрел на молодого доктора.

— Гм… — сказал он после некоторого молчания, — это не дурно, это очень лестно для моей дочери; но, не знаю, согласится ли она?

— Я надеюсь.

— Да? Вы в этом уверены? К тому же, господин Ренэ, я не слишком осведомлен в правилах приличия; не находите ли Вы, что не совсем удобно появляться молодой девушке без отца, без матери (если таковые имеются) среди такого многочисленного общества веселящихся молодых людей?

— Наука все освящает, господин Гюэ.

— Конечно; я отношусь к науке с полным уважением, Вы в этом не можете сомневаться; но во время пирушки вино очень скоро вытесняет науку. Вы, любезный господин Ренэ, по собственному опыту знаете, чем, нередко, кончаются подобные пирушки в улице Лабурб.

— Ваша дочь будет находиться под моим покровительством.

— Несомненно я убежден, что Вы оградите ее от всего неприятного; но подумайте, что, если произойдет какой-нибудь скандал?

— Господин Гюэ! Между докторами, между людьми науки скандал?

— Ах, мой юный друг, еще не изобретены такие нравоучения, которые имели бы столь могучее воздействие, что заставили бы умолкнуть все порывы страсти. Моя Аманда чрезвычайно строга и щепетильна в вопросах, касающихся приличия и благонравия. Пока она любит только своего отца; а как я посмотрю на других девушек…

В этот момент в лабораторию вошла Аманда, более красивая, чем когда-либо; она покраснела, увидев герцога, поклонилась ему и в смущении остановилась против своего отца.

— Сокровище мое, — сказал Гюэ. — Я должен задать тебе один вопрос.

Так как Гюэ казался очень серьезным при этих словах, то Аманда сочла необходимым разыграть комедию, хотя заранее знала, с какого рода вопросом обратится к ней отец.

— Боже мой, что случилось? — воскликнула она.

— Ну, успокойся, дитя мое, ничего страшного, — сказал отец. — Вот господин Ренэ, вчера удостоенный звания доктора в Сорбонне, устраивает со своими товарищами обычную пирушку. Он был так добр, вспомнил о тебе и просит моего разрешения позволить тебе быть на этом пиру его дамой. Какого ты мнения об этом? А? Ответь мне, моя рассудительная дочурка. Вот посмотрим, — шепнул он, обращаясь к Ренэ.

Аманда обратила свой взор на молодого герцога, посмотрела на него многозначительно, так что он едва мог скрыть свою веселость, а затем сказала спокойно, с очаровательной улыбкой:

— Ах, на докторскую пирушку? Я уже давно мечтала о ней. Как я рада!

Старый Гюэ стоял безмолвный и неподвижный, точно один из его кристаллических препаратов. Придя немного в себя, он произнес:

— Ну, что же, дитя мое, ты хочешь этого? Но только подумала ли ты об этом? Ведь там будут одни молодые люди?

— Неужели я буду единственной женщиной в этом собрании?

— Нет, но ведь там одни молодые мужчины.

— Но, Боже мой, ведь Ренэ — тоже молодой человек..

— Но очень благоразумный.

— Конечно, дитя мое, но если большинство из присутствующих будет менее благоразумно, чем Ренэ, что же ему тогда одному делать?

— Ведь там будет и много солидных людей, — сказал Ренэ.

— Да? — спросил Гюэ. — В таком случае, Ренэ, не обессудьте, если я без всяких церемоний приму Ваше любезное предложение. Таким образом устраняется всякое препятствие, так как, раз присутствует отец, то не может быть и речи о том, что дочери быть нельзя. Вашу руку, доктор, мы с Вами чокнемся там за лучшее будущее.

Все это вовсе не входило в расчеты Ренэ, который представлял себе вечер, проведенный с Амандой, в самом привлекательном виде. И нужно же было странному старику Гюэ принять приглашение!.. Но делать было нечего.

Поэтому Ренэ, скрепя сердце, тотчас же ответил:

— Господин Гюэ, я буду очень рад видеть Вас на нашем банкете на улице Лабурб.

Между тем в его голове уже созревал план, как бы на этом пиру старику Гюэ предоставить место возможно дальше от дочери.

Аманда взглянула на него взором, полным благодарности и сочувствия, и еще раз повторила, как она рада предстоящему чудному вечеру.

— Итак, послезавтра вечером, — сказал Ренэ, — я буду иметь честь приехать за Вами в карете. Расстояние довольно значительно, но мы проедем его быстро. Запаситесь шубами и капорами, так как придется возвращаться поздно.

— Я хорошенько принаряжусь, — смеясь, сказала Аманда.

— Чуть было не забыл, мадемуазель! Вы должны обязательно иметь несколько сосновых веток в руках; это — уж такой обычай, — сказал герцог и распростился, лукаво улыбаясь.

Когда Ренэ вышел из дома Гюэ, начинало уже смеркаться. Так как он направлялся в дом Дамарр, то пошел по улице Пердю до набережной Турнель, чтобы оттуда спуститься на малый остров на реке Сене.

В то же самое время и поручик Сэн-Круа покинул дом Бренвилье и отправился в свою квартиру, находившуюся на улице Сэн-Виктор. Ему также нужно было пройти остров.

Третьим лицом, в то же самое время находившимся на тех же улицах, был Морель, который со своим сообщником, мошенником Пешером, следил за поручиком. Так как Морель, несмотря на предостережение со стороны Лашоссе, все же считал допустимым нападение на поручика, то он уже несколько дней подсматривал за домом д’Обрэ, чтобы улучить подходящую минуту и сыграть с Сэн-Круа разбойничью шутку. Морель надеялся, что поручику придется хуже, чем это было с Камиллом Териа. Посягательство на человеческую личность и имущество было в то время в порядке вещей, так что сочли нужным даже учредить нечто вроде гражданской стражи для содействия полиции.

Увидев поручика, выходившего из дома Обрэ, бродяги последовали за ним на некотором расстоянии. Они заметили, что он поднялся на мост, а потом направился к набережной Турнель, совершенно пустынной.

Кругом все как будто вымерло, только со стороны улицы Пердю туда же направлялся прохожий, закутанный в плащ. Сэн-Круа только что собирался свернуть в улицу Бернарден, как вдруг получил такой сильный удар в спину, что чуть было не упал. Он пошатнулся, но удержался на ногах; его не настолько оглушили, чтобы он не мог запрещаться. Одним отчаянным прыжком, собрав все силы, он очутился на другой стороне улицы, прислонился к стене дома, скинул плащ, обернул им левую руку и выхватил шпагу.

Сэн-Круа сильно дрожал от полученного удара, но, собравшись с силами, начал громко кричать: “Грабители!”. В этот момент он заметил нападающих, лица которых были вымазаны сажей. У одною из них было нечто вроде копья, которым он старался отбить удары шпаги поручика, между тем как другой пытался накинуть на него сетку, чтобы затянуть шею.

Борьба разгоралась. Уже два раза поручику удалось откинуть сетку, но удар, нанесенный ему с самого начала, очень обессилил его. Бродяги все более и более надвигались на него, и, как ни защищался поручик смелыми ударами шпаги, все же ему было ясно, что наступит момент, когда ему придется сдаться.

— Грабители! — крикнул он опять в темноту улицы, — как вдруг в нескольких шагах от бродяг из тумана вынырнула человеческая фигура.

Блеснула шпага, и с быстротой молнии защитник бросился на нападавших.

— Эй, вы, негодяи! — крикнул он, размахивая шпагой в обе стороны, так что она звенела, ударяясь о железный наконечник отбиваемого копья.

Бродяги, которым так неожиданно помешали выполнить их замысел, бросились стремглав бежать в противоположные стороны, причем один из них споткнулся и получил от Сэн-Круа сильный удар, от которого он громко взвыл.

Несколько мгновений спустя, поручик и спасший его были уже одни в пустынном переулке. Сэн-Круа, отдышавшись после борьбы, подошел к незнакомцу с протянутой рукой и сказал голосом, еще дрожавшим от напряженной борьбы.

— Вам я обязан жизнью. Вы весьма обяжете меня, если назовете мне свою фамилию, чтобы она навсегда запечатлелась в моем уме. Может быть, я буду в состоянии чем-либо отблагодарить Вас за неоценимую услугу. Меня зовут Годэном де Сэн-Круа, я — поручик драгунского полка Траси.

— А я, — ответил защитник, пожимая руку офицера, — доктор юридических наук, Ренэ Дамарр. Мой отец — герцог. Поверьте, своим сегодняшним поступком я так же горжусь, как если бы сломал копье на турнире.

— Без сомнения, герцог. Вы нашли бы меня умирающим, если бы явились несколькими минутами позже. Я всем обязан Вам и прошу Вас удостоить меня своей дружбой.

— Вы оказываете мне высокую честь, господин де Сэн-Круа. Но мне кажется, что борьба сильно утомила Вас. Возьмите мою руку и пойдемте. Я доведу Вас до Вашей квартиры.

— На улицу Сэн-Виктор, если Вы уж так любезны.

Оба пошли под руку по улице. Сыновья одной матери! Не догадываясь, какая таинственная связь существовала между ними, они шагали среди ночи, и их сердца дружно бились.

Достигнув дома, где жил поручик, новые друзья распростились.

— Когда я опять увижусь с Вами? — спросил поручик.

— Это очень трудно сказать, — рассмеялся Ренэ, — все ближайшие дни у меня очень заняты. Я делаю приготовления к докторскому банкету. Но вот что мне пришло в голову, и, мне кажется, это — хорошая мысль: что, если бы Вы приняли участие в нашем пиру? Как Вы думаете? Послезавтра, улица де Лабурб, в помещении таверны “Под гербом Парижа”. Празднество начинается в восемь часов вечера. Вы найдете у нас очень веселое общество: людей пера и людей шпаги, и достаточное количество прелестных женщин. Если Вы приедете с дамой — тем лучше. Я встречу Вас там, и мы очень весело проведем время. Ну, как? Вы будете, не правда ли?

Сэн-Круа согласился.

— Я буду на Вашем празднике, а там уж посмотрим.

Они еще раз пожали друг другу руки, затем поручик вошел в дом, а Ренэ пошел по улице, держа руку под плащом на своей острой шпаге и внимательно оглядываясь по сторонам. Но бродяги не показывались, и он спокойно достиг дома Дамарр.

* * *

Встретившись на другой день с Марией, Сэн-Круа рассказал ей все происшествие и описал затем привлекательную наружность своего спасителя.

— Мы примем участие в докторской пирушке, Мария, — сказал он. — Не может быть более невинного развлечения! Там будут и дамы, так что ты можешь явиться туда без всяких опасений.

— Я пойду с тобой, Годэн, — ответила маркиза. — Такой вечер, конечно, интересен и необычен. Придворные дамы, вероятно, обрадуются новой теме для сплетен о маркизе де Бренвилье, заводящей знакомство со слушателями Сорбонны, но пусть сплетничают; даже мадам де Севинье была на докторском банкете.

— Как я рад, что мы весело проведем вечер! — ответил Сэн-Круа. — Наконец-то будет разнообразие! Люди иной раз кажутся удивительно скучными.

Когда Ренэ на следующее утро после описанного события вошел к родителям в столовую, его ночное приключение сделалось главной темой разговора. Герцогиня не могла не выказать своего страха за сына, между тем как отец с радостью похлопал его по плечу.

— Да, сказал Ренэ, — я в самом деле был доволен собой. Мои удары были так сильны и метки, что у меня явилась охота продолжать борьбу, но, к сожалению, у бродяг не было шпаг.

— А твоему протеже счастливо удалось избежать поранений? — спросил герцог.

— Конечно. Он получил только сильный удар в спину, но ссадин нет. Он настолько здоров, что обещал мне побывать на моем пиру. Я хочу пощеголять им; он красив, как картинка, и между темными одеяниями мужей науки будет очень красиво выделяться офицерская форма.

— И все же мы до сих пор не знаем его фамилии, — сказала герцогиня. — Кто же этот спасенный?

— Это — офицер драгунского полка; его зовут Годэном де Сэн-Круа.

— Как? Вот это кто? — произнес герцог в смущении.

Но герцогиня не сказала ни слова. Только ее губы дрогнули, как будто подергиваемые невидимыми нитями; руками она ухватилась за ножку стола, чтобы они не отвисли бессильно, и с большим усилием старалась подавить стон, рвавшийся у нее из груди.

Ренэ и герцог не заметили ничего.

— Вот видишь, сын мой, — продолжал герцог, — как опасны подобные случайные знакомства, даже если они заводятся на самом благородном основании! Этот господин де Сэн-Круа — тот самый, который, благодаря своей связи с маркизой де Бренвилье, уже давно служит предметом злых сплетен. Тебе никак нельзя ввести его в общество твоих друзей.

— Ах, это скверно! — сказал Ренэ. — Но что же мне делать? Не могу же я отменить приглашение. Пусть уж явится. Он — очень изящный кавалер и, должно быть, сумеет поставить себя так, что никто не будет ничего иметь против его присутствия. Впрочем, я совершенно не знаю его отношений к маркизе де Бренвилье, так как ведь я совершенно не интересуюсь скандальной хроникой. У меня дела поважнее. Ведь не можем же мы требовать от всех участников празднества свидетельства о благонравии.

— Ты с некоторых пор сделался очень самостоятельным, Ренэ, — сказал герцог тоном выговора, — ты думаешь, что можешь обходиться без советов отца. Как хочешь!.. Желаю тебе счастья к твоему празднику.

— Господи, — молилась герцогиня про себя, — не дай погибнуть моим двум мальчикам.

 

VIII

Встреча в воровском притоне

Холодный, резкий ветер дул в улице Симетьер, на крайнем конце которой, приблизительно в одиннадцатом часу ночи, какой-то человек отпустил своего спутника, с фонарем проводившего его сюда от моста Сэн-Мишель.

Оставшись один, незнакомец направился к двери, ведущей в известный нам уже притон воров и нищих, и стал внимательно оглядываться кругом. Из темных сеней к нему подошла фигура, лицо которой наполовину было покрыто черной маской. Хотя лицо оглядывавшегося очень скудно освещалось мутным фонарем, висевшим у входа, все же было достаточно светло, чтобы разглядеть его черты. Поэтому замаскированный, подойдя вплотную к пришельцу, спросил:

— Господин Сэн-Лорен?

— Да, это — я, мой друг. Кто Вы и куда поведете меня?

— Вы узнаете то и другое, если последуете за мной. Во всяком случае мое приглашение очевидно показалось Вам достойным внимания, раз Вы явились так аккуратно. Пойдемте!

— Ведите меня.

— Прошу извинения за грязное место свидания, но нам необходимо уединение.

— Место соответствует делу.

— Подождите так говорить, господин Сэн-Лорен.

Человек в маске пошел по двору. Сэн-Лорен последовал за ним. Из подвального помещения доносилось к ним бренчание двух расстроенных гитар, сопровождаемое хриплым пением.

Замаскированный ввел Сэн-Лорена в сени, пол которых, казалось, покоился на пружинах или потайных люках. Наконец он остановился, открыл маленькую дверь и вошел в какое-то помещение.

— Минуту подождите, — сказал он Сэн-Лорену, а затем зажег свечу и продолжал: — теперь, пожалуйста, входите.

Сэн-Лорен последовал приглашению и очутился лицом к лицу с замаскированным.

— Чтобы Вам не пришла в голову мысль, что здесь грозит опасность Вашей жизни, я не запру двери. Вы можете оставаться спиной к ней.

С этими словами говоривший снял свою маску.

— Лашоссе! — воскликнул Сэн-Лорен. — Я это знал уже наперед.

— У Вас способность хорошо запоминать лица; ведь мы уже давно не виделись.

— Мне хотелось бы, чтобы нам никогда больше не довелось свидеться. Ваша личность тесно связана с моей злой долей.

— Вы откровенны! — возразил Лашоссе. — Да, Вы правы, говоря, что я связан с Вашей судьбой, но от Вас будет зависеть, будет ли она злой, или нет по отношению к Вам.

— Без предисловий, прошу Вас. Назовите свои условия, так как письмо вызвавшее меня в Париж, очевидно от Вас.

— Разумеется! Хорошо ли взвесили Вы его содержание?

— Конечно. Вы намекаете на то, что у меня имеется внебрачный сын, который пользуется в свете известным положением и…

— Который может совершенно компрометировать своего отца, генерального доверенного, контролера и представителя духовенства. Мать — герцогиня Дамарр, считающаяся ангелом чистоты и когда-то обманувшая мужа. Отец — развратитель и бессердечный трус, покинувший несчастную, чтобы сочетаться законным браком с богатой, знатной дамой и выбросивший плод любви на чужбину, предоставляя его попечениям старого, может быть, подкупленного слуги, который пал от руки — говорю, может быть, — подкупленного убийцы, и сообщник всех этих тайн — Пьер Амелен Лашоссе, галерный каторжник, — что за чудная компания, чтобы предстать перед лицом общества!

Сэн-Лорен кусал себе губы.

— Мой друг, — начал он с напускным спокойствием, — мне кажется, что Вы преувеличенно оцениваете свою власть и средства, которыми могли бы повредить мне. Если я когда-то тяжело провинился, что к сожалению не могу отрицать, то разве можно мне теперь еще ставить в вину ошибку молодости? Кто же бросит в меня камнем?

— Ну, — рассмеялся Лашоссе, — что касается Вашей молодости, то я мог бы дать кое-какие разъяснения по этому вопросу. Вы отлично знали, на что Вы идете; Вы удалили от Сусанны всех, кто был еще дорог ей; Вы подготовили несчастье, если можно так выразиться. Но оставим это! Если Вы вздумаете утверждать, что обвинение против Вас слишком незначительно, то я посмеюсь над Вами, так как Вы очень хорошо знаете, как опасны могут оказаться мои разоблачения. Вы очень хорошо понимаете глубину пропасти, в которую будут повергнуты все прикосновенные к этой тайне.

— Да и Вы не забывайте об этом!

— Пьер Ганивэ де Сэн-Лорен, — крикнул бандит страшным голосом, — я ношу лилию на своем плече, и это ты снабдил меня ею. Я был погублен, прежде чем благодаря твоим козням попал в Тулон, так как именно ты похитил у меня Сусанну. Я перенес это. Я — опасный малый, могущий предать гласности неуместные разговоры. Я не остановлюсь перед этим. И такого человека, такую тварь ты думаешь пустыми словами удержать от пропасти и гибели? Ха! Ха! Ха! Как эти реймсские господа мягкотелы и смешны!

Сэн-Лорен убедился, что бандита ничем не проймешь, и потому решился подойти к нему с другой стороны.

— Итак, чего же Вы требуете? Определите раз навсегда сумму, которую Вы требуете с меня, чтобы потом оставить меня в покое.

— Я веду двойную игру, — сказал Лашоссе. — Во-первых, я — слуга семьи Дамарр, во-вторых — друг моих друзей, проводящих в этом кабаке часы досуга после исполненной работы. Мы тесно связаны друг с другом, и честность у нас прочнее, чем у генеральных откупщиков, а потому и касса у нас общая. Каждое первое число мы, как и должно быть, делим свое добро между собой и сохраняем его затем в надежном месте. Если останемся целы, то на старости лет у нас окажется порядочная сумма. Кто погибнет, часть того унаследуют другие. Мне уже хотелось удалиться на покой, но ведь я так же тесно связан со своими друзьями, как Вы со мной, и не так легко распутаться с ними.

— Итак, Ваша сумма? — нетерпеливо спросил Сэн-Лорен. — Назовите сумму! Ведь все дело только в вымогательстве; об этом я мог сразу догадаться, получив Ваше письмо.

— Для моих друзей и для меня — восемь тысяч червонцев.

— Это очень дорого, Лашоссе.

— Я очень верно оцениваю своих клиентов. Вы легко можете уплатить такую сумму. Но мы еще не кончили.

— Еще не кончили? Чего же Вам еще нужно? Мне кажется, этого Вам вполне достаточно.

— Не думайте, что переговоры с Вами я веду исключительно из-за денег. Нет! Вы, может быть, будете смеяться надо мной, но мне все равно. Так выслушайте же меня, разбойника!.. Я призываю Вас спасти свое дитя! Это — второе условие, которое я Вам ставлю взамен за мое молчание.

— Как? Что Вы подразумеваете под этим?

— Вспомните о предсказании, которое некогда навело такой ужас на Вас. Кто знает, какие нити и тенета раскинет судьба, чтобы в них насмерть запутался ослепленный, как рыба, вытащенная из воды и погибающая на песке. Господин Сэн-Лорен, повелеваю Вам спасти дитя Сусанны Дамарр.

— Вы с ума сошли. Как? Я должен удалить поручика от маркизы? Пусть сбудется предсказание; на мое положение это никак не может повлиять, если только происхождение этого авантюриста не станет известным, а за это я плачу Вам. Вы получите свои восемь тысяч червонцев — и дело кончено. Пощадите меня, не навязывайте семейных сцен!

— А еще говорят, что у нас, мошенников, нет сердца! — воскликнул Лашоссе. — Вы, важный барин, наполовину священник, отказываетесь спасти душу своего ребенка? Нет, Вы сделаете все, чтобы удалить поручика из Парижа. Если он уедет отсюда, то надвигающаяся беда рассеется, и я все же сниму часть тяжести с сердца Сусанны. Но советую Вам, не теряйте времени. Может быть, исполнение моих приказаний Вам же принесет счастье.

— Ты мне говоришь о приказаниях? — заревел Сэн-Лорен со всей злобой оскорбленного благородного господина, — ты, бандит? Так слушай же; с сегодняшнего дня пойдет опять борьба между нами, пока ты не погибнешь. Посмотрим, чьим словам придадут больше веса — моим или словам завсегдатая грязных парижских притонов. Ты можешь только давать показания, больше ничего, но кто же станет считаться с ними? У тебя нет никаких доказательств, ни против меня, ни против Сусанны. От писем, писанных мной тебе, я отрекусь. Тонно нет более в живых, и с его кончиной все доказательства развеялись по ветру. Я и так сделал слишком много, оплачивая твою болтовню восемью тысячами червонцев.

Лашоссе был совершенно спокоен и произнес:

— Будьте добры ответить мне на некоторые вопросы, прежде чем продолжать беседу. Вы согласны?

— Ну, покороче.

— Итак, во-первых: у Вас хорошее зрение?

— К чему это?

— Отвечайте же на мои вопросы. Да?

— Ну, да, у меня достаточно зоркие глаза.

— Вы могли бы на расстоянии пяти шагов, при этом освещении разобрать печать, подпись и тому подобное?

— Думаю — да, — сказал Сэн-Лорен, предчувствуя что-то необычайное. — Что Вы покажете мне?

— Итак, если Вы в состоянии при этом освещении и на расстоянии пяти шагов разобрать печати, подписи, то становитесь вот туда, спиной к стене.

Сэн-Лорен автоматически исполнил приказание бандита.

Лашоссе стоял за столом. Он вынул несколько бумаг, развернул одну из них, снабженную сургучной печатью, и, поднеся ее к свету, спросил глухим голосом:

— Этот документ Вам известен?

— Ох! — хрипло вскрикнул Сэн-Лорен. — Это — бумаги Жака Тонно… Я погиб!

— Убийца старика продал мне бумаги. Да, дружба с бандитами иной раз бывает очень полезной. Благодаря ей, я узнал также о существовании Вашего сына в армии его величества.

Сэн-Лорен молча таращил глаза на бандита, а затем вдруг он выхватил шпагу и сильным прыжком бросился на Лашоссе, стараясь вырвать из его рук бумаги и крича при этом:

— Давай-ка сюда, разбойник, наследие убитого!..

Но Лашоссе не зевал. Когда Сэн-Лорен бросился на него, он откинулся назад и, крепко прижимая бумаги к своей груди и вытащив пистолет из кармана плаща, крикнул:

— Ни шага или я выстрелю!..

Сэн-Лорен попятился назад.

— Вы еще подумаете, — прибавил Лашоссе уже спокойнее. — Не правда ли? Через три дня я опять жду Вас здесь в это же время. Теперь идите вперед, так как дорога, надеюсь, теперь уже знакома Вам, я же должен защищать себе спину.

Сэн-Лорен вышел из комнаты и шатаясь пошел по двору; Лашоссе следовал за ним с пистолетом в руке.

 

IX

Кровавый пир

Какой счастливый вечер переживает влюбленный, когда он впервые может показать своего кумира, как свою собственность, глазам удивленной толпы!

Приблизительно такие мысли были в голове Ренэ Дамарр, когда он в наемной карете подъезжал к дому старого Гюэ. Неуклюжий экипаж, наконец, остановился, Ренэ выпрыгнул, подбежал к выходу и позвонил.

Морель открыл. Рука у него была перевязана; по его словам, он повредил ее, работая в лаборатории.

Ренэ поспешил в квартиру Гюэ, где застал Аманду уже в полном блеске праздничного наряда. На плечах у нее была мантилья, обшитая золотыми шнурками, на ее чудных волосах красовалась белая фетровая шляпа, приколотая двумя золотыми булавками, а корсаж вместо лент был украшен великолепными золотыми цепочками.

— Ах, как прелестно, восхитительно! — радостно воскликнул Ренэ. — Вот-то мне позавидуют! А где Ваш батюшка?

В этот же момент в дверях появился сам Гюэ. Как служитель науки, он облекся в почтенный наряд, соответствующий его званию. На нем был плащ коричневого цвета, своим покроем напоминавший, правда, давнюю моду времен Людовика XIII. Остроконечная шляпа, подобная тем, какие носили доктора, была украшена розетками из толстой шелковой ленты черного цвета. На его шею ниспадал широкий воротник ручного шитья; а для того чтобы по наружности можно было судить о нем, как о чиновнике “со средствами”, он надел на свои тощие пальцы два великолепных перстня.

— Мы готовы, милейший доктор, — воскликнул старик. — Пойдемте! Разрешите только на минутку заглянуть в лабораторию; мне нужно сделать некоторые распоряжения Морелю, так как доктор Экзили будет работать здесь сегодня всю ночь.

— Неужели? Значит, этот Экзили является Вашим постоянным посетителем? — спросил Ренэ, после того как Гюэ вышел из комнаты.

— Он много нового показал отцу, — ответила Аманда. — Ты знаешь, кто только познакомит его с каким-нибудь новым экспериментом, тот сразу приобретает его полное расположение.

— Мне хотелось бы когда-нибудь повидать этого итальянца, Аманда. Не могу ли я где-нибудь увидеть его?

— Зачем?

— Об этом субъекте говорят так много; а кто знает, когда еще представится мне случай увидеть его.

— Выйди на крыльцо, пока я буду одевать капор и мантилью; я думаю, что Экзили выйдет проводить отца до дверей лаборатории.

Ренэ поспешил к выходу. Действительно, через несколько минут на пороге появились Гюэ и Экзили. Последний провожал своего коллегу с лампой в руках, и благодаря этому Ренэ имел возможность хорошо разглядеть странное лицо римского ученого.

Гюэ простился с итальянцем, а затем он, Аманда и Ренэ сели в карету и тяжелой рысью направились на улицу Лабурб.

Оставим едущих, безмерно счастливых, перенесемся в таверну “Под гербом Парижа”, к обществу, собравшемуся на докторский банкет.

Хозяина гостиницы звали Ален Кокк.

Общество, собравшееся на докторский банкет, было довольно многочисленно. Там был почтенный медик Николин, из улицы Конно, с супругой и двумя дочерьми. Их ввел студент Мартино, нанимавший квартиру у медика. Далее в уголке сидел молодой человек и весело болтал с хорошенькими швейками; но от времени до времени он бросал тревожные взоры по направлению к входной двери. То был один юный маркиз. Он явился в Париж изучать юридические науки. Отец отправил его в сопровождении воспитателя, но юноша любил иногда выступать самостоятельно. Он брал еще частные уроки у одного из докторов Сорбонны; нередко эти уроки были довольно продолжительны, так как он совмещал с ними докторские пирушки или прогулки с какой-нибудь барышней. Случалось, его накрывал воспитатель, и тогда приходилось возвращаться домой и выслушивать его длинные нравоучения.

Кроме того в зале находилась шумная группа студентов, по своему возрасту давно вышедших за пределы юности. Это были так называемые “старички”, столпы факультетов, люди, которые беспрестанно, много лет подряд учатся, но никогда не кончают.

Несколько поодаль сидели группы молодых людей и барышень, сверкавших свежестью и красотой. Их белокурые или черные головы, веселые лица, оживление, смех, шутки, говор имели особую прелесть. Все они были молоды, счастливы и были бы, пожалуй, еще веселее и непринужденнее, если бы не присутствие отцов и матерей, беспрестанно наблюдавших за ними.

Столы были накрыты, но все еще приносили огромные кувшины с вином.

Отцы и матери с опасением поглядывали на такое изобилие; но утешали себя тем, что собрались тут деловые порядочные молодые люди, в большинстве известные им жильцы.

Над столом красовался прикрепленный к колоннам огромный докторский берет, сделанный из бумаги.

На башне ближайшей церкви Капуцинов пробило девять часов. Вошел распорядитель вечера, вместе с ним Ренэ, Гюэ и Аманда.

Четыре новых доктора стали рядом. Старейший учитель приветствовал их и подобающей случаю речью поблагодарил от лица собрания за приглашение. Музыка заиграла и пестрое длинное шествие потянулось к столу. Каждый занял предназначенное ему место, причем старик Гюэ, к своему неудовольствию, сделал открытие, что его место на нижнем конце стола, среди прочих пожилых людей, между тем как Аманда и Ренэ заняли места поблизости от распорядителя.

Ренэ был чрезвычайно счастлив и весел; однако взором он беспрестанно искал кого-то, и, очевидно, отсутствие некоторых лиц удивляло его; и действительно он ждал Сэн-Круа и его даму. Стулья, предназначенные для них, были не заняты, и молодой герцог почти свободно вздохнул, так как надеялся, что поручик забыл о его приглашении.

В то время как слуги ресторана Алена Кокка разносили блюда с жарким, к стулу Ренэ приблизился высокий, бледный господин и, подав ему руку через спинку кресла, сказал глухим голосом:

— Юный доктор, примите мои благопожелания.

То был Камилл Териа. Неспокойный, терзаемый муками ревности, он искал случая рассеяться, и приглашение его друга, Мартино, принять участие в банкете было для него как нельзя более желательно.

В этот момент у входа произошло движение. Сквозь толпу зевак, состоявших из слуг, кухонных мальчиков и нищих (последнего рода публика неизменно присутствовала на всяких общественных собраниях), протискивался стройный, красивый офицер под руку с не менее красивой дамой. Ренэ, внимательно следивший за всем, что происходило вокруг, тотчас же заметил входивших, и у него невольно вырвалось восклицание:

— Черт возьми, пришли таки!

— Кто это? Кто? — торопливо спросила Аманда.

— Отпусти меня на минуту, — прошептал Ренэ, — я сейчас вернусь.

Молодой герцог должен был разыграть гостеприимного хозяина, а потому поспешил навстречу новым гостям и приветствовал поручика.

— Доктор Ренэ, герцог Дамарр, — сказал Сэн-Круа, представляя своего нового друга спутнице. — Маркиза де Бренвилье, разрешившая мне проводить ее сюда, чтобы присутствовать на веселом, интересном празднестве.

Ренэ был смущен. Маркиза наоборот держалась вполне непринужденно и с интересом любовалась оживленной массой гостей. Ренэ успокоился. К тому же настроение гостей стало более приподнятым, и он надеялся, что появление маркиза возбудит мало внимания и толков.

Мария очень внимательно рассматривала красавца-доктора; когда же он отошел, чтобы дать слугам некоторые необходимые распоряжения относительно вновь прибывших гостей, она обратилась к Сэн-Круа и сказала совсем тихо:

— Действительно твой спаситель обладает фигурой паладина. Но одно мне бросилось особенно в глаза.

— Что же именно?

— Ты присматривался к нему внимательно? Он поразительно похож на тебя. Если бы у него были такие же черные волосы, как у тебя, то он мог бы сойти за твоего двойника. Ты, правда, мощнее, серьезнее, но черты лица удивительно похожи.

Сэн-Круа засмеялся, а затем спросил:

— Мария, разве ты не знаешь, что между тобой и мной также находят большое сходство?

Разговор был прерван появлением Ренэ. Он возвратился и пригласил обоих к столу. На несчастье молодого доктора случилось так, что поручик и его дама заняли места поблизости нескольких офицеров, которые, конечно, сейчас же узнали Сэн-Круа. Среди гостей воцарилось многозначительное молчание. Однако, как ни строго следили за нравственными качествами дам, принимавшими участие в банкете, все же никто не решился беспокоить блестящих гостей и, после некоторой паузы, пиршество продолжалось беспрепятственно.

— Куда к черту девался Камилл Териа? — спросил один студент своего соседа Бутиля, бывшего торговца пряностями, которого он ввел сюда, как гостя.

— Я тоже не вижу его, — ответил Бутиль, — если я не ошибаюсь, он вышел из зала в то время, когда пели.

— Да, — подтвердил кто-то, — он стремительно бросился к дверям. Впрочем, вот он идет.

Камилл Териа снова появился в зале. В этот самый момент к креслам Сэн-Круа и маркизы подошли два итальянских студента. Распределитель букетов обратился к красавице со стихами и, вынимая из-под своей широкой пелерины маленький букетик из сосновых ветвей, обратился к ней со словами:

— Итак, прелестная принцесса, позвольте преподнести Вам букетик, как награду за Вашу красоту и добродетель.

Но в этот самый момент он был отброшен в сторону, и Камилл Териа бросился к Марии де Бренвилье со словами:

— Нет букета для этой бесстыдной женщины!

Панический страх овладел всеми присутствовавшими. Камилл крикнул настолько громко, что его слова раздались по всему залу.

Подбежал изумленный Ренэ и воскликнул:

— Камилл, Камилл! Что Вы делаете? Ведь это — мои гости.

— Тем хуже для Вас, Ренэ, если у Вас такие друзья, — произнес Камилл, а затем обратился к маркизе Бренвилье: — Где твои клятвы и уверения, которыми ты околдовала меня? Где твои обещания? Ах, какая невыносимая боль у меня здесь, в груди! — крикнул молодой человек в неистовстве.

Маркиза, несмотря на все свое самообладание, дрожала и бледнела.

— Ты мне должна принадлежать, ты должна быть моей, — крикнул Териа.

При этих словах сцена переменилась. Сэн-Круа, до тех пор хранивший мрачное молчание, нашел, вероятно, что дольше не может оставаться праздным зрителем. Он взял в руку шпагу, стал между Камиллом и маркизой, и сказал Камиллу:

— Довольно! Вы можете ревновать, можете приходить в отчаяние, но Ваши страдания не дают Вам права оскорблять мою даму. Еще одно слово — и Вы раскаетесь.

— Ах, я чувствую, произойдет несчастье! — воскликнул Гюэ.

— Господа, господа! Опомнитесь! — раздались голоса.

— Где распорядители? — послышались вопросы.

Камилл ничего не слушал; он весь был во власти своей ревности… Как, мало того, что его покинули и заменили другим, этот его вчерашний соперник осмеливается еще грозить ему? Это уж чересчур!

— Отойдите прочь, прошу Вас, — крикнул он Сэн-Круа. — Вы не имеете никаких прав на Марию де Бренвилье.

Он схватил Сэн-Круа за грудь и старался оттолкнуть его; но поручик освободился от него, с силой толкнув его руку.

Этот толчок был равносилен удару; а так как Камилл был не из тех людей, которые способны отнестись безразлично к подобному обстоятельству, то он, несмотря на возгласы и увещевания старших, крикнул:

— За этот удар Вы заплатите своей кровью.

— Я готов, — ответил Сэн-Круа, держа обнаженную шпагу.

Камилл быстрым движением сбросил свой плащ и схватил рапиру. Их шпаги скрестились, и поручик отразил первый удар.

— Разъедините их, — поднялся крик, — до этого нельзя допустить…

Ренэ и Мартино с опасностью для собственной жизни бросились между дерущимися. Но, очевидно, судьба потребовала жертвы. Мартино, который намеревался удержать руку Камилла, бросился между ними как раз в тот момент, когда тот с яростью направлял вторичный удар в поручика. Вдруг раздался ужасающий крик, и Мартино упал на землю — шпага Камилла пронзила ему грудь.

Ужас, овладевший присутствовавшими, разразился всеобщими криками. Все теснились к тому месту, где лежал несчастный Мартино; присутствовавшие врачи спешили оказать помощь, и тотчас же раненого, истекавшего кровью, понесли в соседнюю комнату. Тут Камилл опомнился и, увидев свою руку, обагренную кровью несчастного, диким голосом завопил:

— Боже мой, я — убийца!

Как прикованный, стоял он на месте и тупым взглядом уставился на кровавое пятно, широкой полосой выделявшееся на полу.

— Стой, ни с места! — раздалось в этот момент. — Стража идет! Здесь произошло убийство.

— Камилл, беги, — крикнули студенты. — Убирайте его поскорее.

Несчастного вытолкали в заднюю дверь. Сам он был до такой степени потрясен, что неспособен был двинуться с места, а вследствие этого друзья должны были насильно увести его.

— Я — убийца! Пустите меня! — восклицал он беспрестанно.

Между тем в зал уже входил полицейский дозор.

— Стража, к дверям! — приказал его начальник. — Никто не смеет выйти из зала! Где убийца?

В этот момент возвратились в зал друзья Камилла, спрятавшие его.

— Господин начальник дозора, — раздался вдруг голос, — я приказываю Вам оставить зал. Здесь случилось несчастье, а не убийство; мы, здесь собравшиеся, имеем право требовать, чтобы Вы не применяли насильственных мер и удалились.

Человек, сказавший это, был доктор Ахилл Ренар, глава юридического факультета, почтенный энергичный старец. Все собрание боязливо прислушивалось к его словам.

— По какому праву такой старикашка, как Вы, осмеливается приказывать начальнику дозора? — грубо спросил полицейский.

— Вы, должно быть, — новичок, — сказал Ренар с большим спокойствием, — в противном случае Вы, как представитель исполнительной власти, должны были бы знать, что привилегией, дарованной королем Людовиком Одиннадцатым, магистрам и людям науки предоставлено иметь собственный суд, и личности таковых особ неприкосновенны. Я приказываю Вам оставить зал собрания. Если Вы сейчас же не уйдете, то завтра же я привлеку Вас к суду Сорбонны.

Начальник дозора оторопел перед вескими словами старца и приказал своим людям удалиться.

Торжество было нарушено печальным эпизодом, и его участники стали постепенно расходиться.

Очутившись на улице, Сэн-Круа и маркиза встретились с каким-то человеком. Увидев его, Мария испустила крик удивления и негодования: перед ней стоял ее брат Мишель Обрэ, советник и судья.

— Стой, — крикнул он. — Остановитесь!.. Случился новый скандал, в котором Вы оба замешаны совершенно открыто; кричат: “Убийство! ”, и, кто знает, насколько вы оба этим скомпрометированы?

— Сегодня, к сожалению, уже была пролита кровь, — ответил ему Сэн-Круа, — а потому лучше избежать насильственных действий, к которым я буду вынужден прибегнуть, если Вы станете преграждать путь мне и моей даме. Кто Вы такой?

— Я — брат Вашей возлюбленной.

Сэн-Круа слегка вздрогнул.

— Мишель, — спокойно сказала маркиза, — оставь меня в покое, я не имею с Вами ничего общего; не навлекай беды!

Мишель д‘Обрэ взял из рук слуги факел, осветил им лицо Годэна де Сэн-Круа, после чего сказал ему:

— Ну, теперь я знаю, кто Вы. Мы с Вами сведем счеты в другой раз. Не хватайтесь за шпагу, в этом деле я не могу равняться с Вами. Доброй ночи, сестра! — и с этими словами он удалился.

Сэн-Круа и маркиза поспешили уйти из этого подозрительного места.

— Неужели первая женщина, которая полюбила меня, должна принести мне несчастье? — прошептал про себя поручик. — Как будто это так! Впрочем, вздор! — и он молча прижал маркизу к себе.

Печальный дом понемногу опустел. Хозяин принес перо и бумагу, так как магистр и доктора хотели составить протокол о случившемся и представить его в Сорбонну. Через несколько времени зазвенел колокольчик, и в зал вошел священник. Все преклонились перед ним, и он прошел в соседнюю комнату. Полчаса спустя священник снова прошел через зал, а через несколько минут раздался похоронный звон на монастырской башне; это означало, что новая человеческая душа отошла к Богу, это умер маленький студент Мартино!

В сопровождении Гюэ и Аманды, Ренэ шатаясь вышел из дома.

— Отец, отец! — воскликнул он. — Отчего я не послушался тебя! Но было уже слишком поздно. Мог ли я это предугадать!

— Успокойся, дорогой Ренэ, — сказала Аманда. — Видно, такова судьба.

Териа после совершенного преступления в ту же ночь ускакал из Парижа в Голландию.

 

X

В Орлеанском дворце

Так называемый “зеленый кабинет” в Орлеанском дворце представлял собой элегантный будуар. Этот кабинет служил будуаром его высочеству герцогу Орлеанскому, единственному брату короля Людовика XIV.

Мосье, как при дворе и в высшем свете титуловали этого чудака, обращал на себя внимание необыкновенными привычками и странностями. От игры в мяч и от фехтования он отказывался под предлогом утомления и отвращения. Но если кто бы мог проникнуть в будуар или в смежные с ним покои, тот увидал бы при наступлении вечера странное зрелище: герцог Орлеанский наряжался в дамские платья, румянился, белился, танцевал как дама или целыми часами просиживал перед зеркалом.

В этих развлечениях герцога принимали участие его три любимца: де Беврон, маркиз Эффиа и мальтийский рыцарь Филипп де Лоррэн. Все они старались перещеголять друг друга в женственности.

Мосье был невысокого роста и безобразной наружности. У него были темные впалые глаза, торчащие волосы, которые никак нельзя было пригладить, длинный нос и маленький рот.

И такому-то мужу досталась благодаря политическим интригам красивая, умная и очаровательная жена — Генриетта Английская, сестра Карла II. Конечно она не могла долго оставаться близ такого мужа, чтобы не увлечься кем-нибудь более достойным, и подарила свое сердце графу Гише.

Хотя герцог своей пошлостью и оттолкнул от себя свою очаровательную супругу, однако он не хотел допустить расположение, которое она чувствовала к красивому графу. Поэтому после многих столкновений граф Гише был, наконец, по приказу короля, выслан в Польшу. Но это не успокоило герцога Орлеанского, так как ходили глухие слухи, что король очень симпатизирует своей молодой невестке; поэтому Филипп Орлеанский ничего не имел против возвращения графа Гише, которого он опасался менее, чем короля.

Чтобы хотя бы немного отомстить за это, герцог выказывал полнейшее равнодушие ко всему окружающему. Он вел уединенный образ жизни только в обществе своих трех фаворитов и являлся ко двору лишь тогда, когда получал приказ присутствовать на придворных празднествах.

Герцогиня не любила своего супруга, но злые толки заставили ее убедительно просить короля удалить от двора хотя бы шевалье де Лоррэна, так как ее возмущала дружба герцога с этим испорченным человеком.

Зеленый кабинет был ярко освещен. Посреди комнаты были расставлены различные оттоманки, кресла и другая мебель, образуя собой круг. На этих диванах возлежали четыре личности, не требующие более подробного описания; это был Филипп Орлеанский и его три женственных кавалера: Беврон, маркиз Эффиа и Филипп де Лоррэн. Трое из них, а именно герцог, Беврон и Лоррэн — были наряжены в дамские платья. Маркиз Эффиа с мандолиной в руках пел под ее аккомпанемент страстные романсы.

Когда певец спел несколько куплетов, Филипп Орлеанский поднялся и обратился к переодетым кавалерам:

— Сударыни, протанцуем сарабанду. Я выбираю шевалье де Лоррэна.

— Тише, дама Филиппа, — воскликнул шевалье. — Разве Вы забыли, что мы здесь все только женщины?

— Извините, сестрица, — сказал герцог, отвратительно улыбаясь, — Вы правы. Будем танцевать!

И глупые мужчины принялись танцевать сарабанду, стараясь один перед другим отличиться жеманными женскими жестами.

Герцог Орлеанский только что собирался выполнить необычайное па, как вдруг, к удивлению и испугу маленького общества, дверь быстро открылась и кто-то решительным шагом вошел в “зеленый кабинет”. Рассерженный этим герцог собирался резко выразить свое негодование, но к счастью вовремя удержался, узнав в вошедшем своего брата, короля Людовика.

Король стоял среди комнаты, высоко подняв голову. Он смотрел на представившуюся его глазам сцену с удивлением и гневом, а потом презрительно покачал головой.

Застигнутые врасплох актеры, за исключением герцога Орлеанского, спешили укрыться за мебелью и ширмами.

У короля в руках была богато украшенная палка, на которую он опирался.

— Филипп, — сказал он после некоторой паузы. — Герцог Орлеанский, что я здесь вижу?

— Это — маскарад, государь, — ответил герцог, — больше ничего.

— Но маскарад недостойный, не мужественный. Я не хотел этому верить. Герцог Орлеанский, не Вы обесчещиваете женщин, а женщины обесчещивают Вас.

— Ваше величество, Вы слишком суровы и строги по отношению ко мне, Вашему брату, — сказал герцог.

— Я говорю только правду. Эй, Вы, почтенные кавалеры, покажитесь же мне в туалетах, которые Вы сами выбрали для себя!

Король махнул палкой в сторону укрывшихся.

Кавалеры в величайшем смущении предстали перед ним.

— Ну, можно ли этому поверить, господа? — воскликнул Людовик. — Нет, это стоит видеть. Уже давно дошли до меня слухи о том, как странно развлекаются в Орлеанском дворце, но я не хотел верить этому. Наконец сегодня я решил убедиться в этом своими глазами. Это гнусно, господа, гадко!

Король ударил слегка палкой по полу.

— Государь, — сказал Филипп Орлеанский, — кто осмелился донести Вам о нашей невинной забаве и представить ее в виде чего-то недозволенного? Нас забавляет такое развлечение.

— Ах, герцог, — воскликнул Людовик, — у Вас дурной вкус, извращенный вкус. Мои офицеры наряжаются в дамские платья; вместо шлема они украшают головы такими изящными куафюрами, как вот эта! — и король сбросил палкой головной убор, который возвышался на подставке близ туалетного стола, а затем строго добавил: — Филипп Орлеанский, подойдите ближе, а Вы, господа, удалитесь!

Это приказание было моментально исполнено.

Тогда Людовик схватил брата за руку и, отведя его в сторону, тихо сказал:

— Я пришел сегодня один, я не хотел других делать свидетелями пошлости, которой Вы здесь занимаетесь, будьте мне благодарны за это. Но если Вы не хотите совсем лишиться моей милости, то перемените свои развлечения.

— Неужели я не смею в своем доме заниматься, чем я хочу, ведь я — герцог Орлеанский?

— Именно потому, что Вы — герцог Орлеанский, Вы не смеете делать себя всеобщим посмешищем. Я допускаю, чтобы боялись принцев моего дома, чтобы их ненавидели, но не допущу, чтобы над ними смеялись. Вы — арлекин, Филипп!

Герцог вскочил, но большие глаза короля смотрели на него так величественно, что он не посмел что-либо возразить.

— Я помогу Вам, Филипп, — продолжал король, отворачиваясь. — Шевалье де Лоррэн, подойдите сюда!

Позванный немедленно подошел.

При виде мальтийского рыцаря в женском наряде король презрительно улыбнулся и строго сказал ему:

— Вы слишком зажились в Париже. Для Вашей особы трудно найти какое-нибудь развлечение, потому что, как я вижу, Вы ищете самого необычайного времяпровождения. Вам будет очень полезно немедленно выехать из Парижа; на чужбине Ваши мысли примут более разумное направление. Итак, шевалье, завтра утром в десятом часу Вы получите инструкции и паспорта в бюро господина Кольбера, а послезавтра Вы будете уже на пути в Рим.

Шевалье и герцог вздрогнули от неожиданности.

— Ваше величество, — сказал герцог Орлеанский, — я просил бы Вас смягчить Ваше суровое решение. Шевалье де Лоррэн так привязан к Парижу, что, мне кажется, не переживет этого изгнания.

— Хорошо умереть в святом городе! — сказал король. — Впрочем, с этим он еще подождет. Мое решение неизменно. Так я хочу. Сегодня понедельник. Постарайтесь, де Лоррэн, чтобы в среду я уже не встретил Вас в Париже. Прощайте! Бросьте свои румяна, куафюры, дамские платья и веера; это мой совет. Герцог Филипп, не наказывайте Ваших слуг! Они действовали по моему приказанию.

Король вышел из комнаты, хлопнув за собой дверью. Он был по-видимому сильно разгневан, иначе он не допустил бы такой резкости, так как вообще Людовик умел владеть собой и сдерживать вспышки гнева.

— Откуда все это? — воскликнул герцог Орлеанский, — когда монарх удалился.

— Вы еще спрашиваете, герцог! Неужели Вы можете еще минуту сомневаться? — воскликнул де Лоррэн, сердито шагая по комнате взад и вперед, что было крайне комично, так как он все еще был в дамском наряде.

— Ну, так кто же донес ему о нас? Я хотел бы знать, кому мешают наши забавы?

— Кому? Ха-ха-ха!.. Ну, я Вам помогу, если Вы уже так слабоумны.

— Шевалье де Лоррэн, прошу Вас говорить с большим уважением со своим герцогом, — сердито воскликнул Филипп.

— Слушаю, Ваша светлость, — сказал де Лоррэн. — Во всей этой сцене, имевшей для меня такие неприятные последствия, виноват не кто иной, как Ваша супруга, герцогиня Генриетта Орлеанская. Я знаю, что она давно ищет моей погибели.

— Черт возьми! Вы, пожалуй, и правы!

— Без сомнения. Я знаю, что она взяла с короля слово изгнать меня по первому поводу.

— Гнусно! Отвратительно! — воскликнули герцог Беврон и Эффиат.

— Что делать? Надо ехать, — сказал герцог со слезами на глазах.

— Я поеду, — сказал сквозь зубы де Лоррэн, — но пусть Ваша супруга бережется. Я и из Рима достану ее. Генриетта Орлеанская внесена у меня в черный список и ее имя не сотрется. Я мог бы подняться, высоко подняться, но эта дама сбросила меня, и я никогда не забуду ей этого.

— Несчастный! Что Вы злоумышляете? — воскликнул герцог Орлеанский.

— Это Вы своевременно узнаете, Ваша светлость, — сказал де Лоррэн. — Теперь поздно, наши сношения порваны, так как я еду в Рим. Ваша светлость, передайте, пожалуйста, мое почтение Вашей уважаемой супруге и попросите ее принять от меня благодарность за прекрасное путешествие, которым я всецело обязан ее вмешательству.

Сказав это, де Лоррэн быстро вышел из комнаты. Оставшиеся принялись снимать свои наряды.

* * *

Король, покинув “зеленый кабинет”, был сильно возбужден, несмотря на свое самообладание. К нему подошел паж и набросил ему на плечи темный плащ. Людовик закрыл лицо бархатной маской и сказал пажу:

— Господин Эпернон, Вы можете спуститься по маленькой лестнице и ждать меня на углу у Люксембургского сада.

Паж повиновался. Несколько фигур, разгуливавших в полумраке передней, быстро скрылись, когда король проходил.

Монарх быстро прошел по коридору до площадки со сводчатым потолком в виде купола, с которого спускалась лампа, слабо освещая всю обстановку. Войдя туда, он был на мгновение один, но едва он кашлянул, как дверь тихо открылась и появилась дама под вуалем. Король быстро подошел к вошедшей и, взяв ее протянутую руку, прошептал:

— Это — Вы, моя прекрасная невестка? Неужели Вы согласны быть великодушны ко мне?

Дама откинула вуаль, и король увидел прелестное личико Генриетты Орлеанской.

— А смею ли я спросить Вас, государь, заслужили ли Вы благосклонность, которую я хочу Вам оказать? — произнесла она. — Сделали ли Вы что-нибудь для меня?

— Только что, Генриетта, только что. Шевалье де Лоррэн послезавтра покидает Париж. Он едет в Рим.

— Ах! — радостно воскликнула герцогиня, — это великолепно! А то я была посмешищем всех придворных дам. Ваше величество, благодарю Вас!.. Пойдемте!

— Подготовили ли Вы к тому прекрасную маркизу? — спросил король.

— Нет, Ваше величество, Ваше посещение должно быть неожиданностью. Пусть она думает, что Вы случайно вошли в комнату. Но только не задерживайтесь долго, потому что мы не гарантированы от неожиданностей.

— Кто же осмелится? Мой брат? — спросил, хмурясь, король.

— Нет, но, может быть, госпожа Лавальер, — возразила Генриетта, глядя на короля.

Людовик вздохнул.

— Она слишком простодушна, чтобы следить за каждым моим шагом.

Генриетта Орлеанская, не сказав ни слова, взяла за руку и повела его через различные комнаты до затворенной двери. Она тихонько отодвинула задвижку, дверь открылась, и король вошел в комнату.

— Лавальер низвержена, — прошептала герцогиня, — ей следовало бы быть в моей партии. Мой брат будет доволен, потому что теперь: горе Голландии! Как только Монтеспан завладеет королем, тотчас же раздастся военный клич через все страны.

Между тем король вошел в указанную ему комнату. Последняя освещалась лампой, прикрепленной к украшению на стене. Как раз против двери было зеркало; перед ним спиной к входу сидела дама. Людовик подошел ближе, снял маску и сбросил плащ. В это мгновение дама подняла свой взор и громко вскрикнула, увидав в зеркале короля.

Испуг Атенаисы Монтеспан при появлении короля был совершенно искренен. Она была приглашена к герцогине Орлеанской и вовсе не ожидала этой встречи, тогда как сам король уже давно желал ее и не раз высказывал это свое заветное желание герцогине Генриетте.

Герцогиня, уже давно принадлежавшая к партии, противной Лавальер, воспользовалась удобным случаем и сумела сразу устроить два дела. Она согласилась устроить королю тайное свидание с Монтеспан, но в качестве награды за это поставила условием удаление дерзкого любимца мужа, шевалье де Лоррэн, а как только узнала, что ненавистный фаворит изгоняется, тотчас же сделала первые шаги к низвержению фаворитки короля; кстати сказать, это уже не представляло большой трудности, так как Монтеспан уже давно производила сильное впечатление не сердце короля.

Людовик, так неожиданно очутившись наедине с прекрасной Атенаисой, дрожал от волнения, которое охватывает каждого любящего при виде предмета своей страсти наедине в укромном месте. Он опустился перед прекрасной женщиной на колени и воскликнул:

— Атенаиса! Как я счастлив, что могу говорить с Вами без свидетелей!.. Вы одни со мной и я могу взять Вашу руку без того, чтобы кто-нибудь помешал.

Атенаиса задрожала. Она уже давно заметила зарождавшуюся страсть короля, теперь поняла, что настал решительный час, а потому победила страх и застенчивость и казалась олицетворением силы и страсти, причем мысленно видела перед собой блестящую будущность. Она подала королю свою красивую руку, и он горячо прижал ее к своим губам.

— Встаньте, Ваше величество! — воскликнула Атенаиса. — Умоляю Вас, сжальтесь надо мной! Я — маленькая, бедная дворянка и не привыкла видеть перед собой великих мира сего в такой позе.

— Я не встану, — прошептал король, — пока Вы не скажете мне, что я для Вас — не только король. Я наблюдал за Вами, и мне показалось, что в Ваших глазах я прочел некоторую благосклонность и расположение. О, скажите мне, что я не ошибаюсь?

— Ваше величество, я так поражена, что не нахожу слов, чтобы выразить свое волнение. Во мне борются всевозможные чувства. Долг, верность, покорность, права других — все эти священные чувства восстают… да, я должна в этом признаться, восстают против моего чувства любви.

Произнеся эти слова, Атенаиса пристально и пытливо взглянула на короля. Черты лица Людовика просияли, он быстро, почти судорожно вскочил и, снова схватив руку Монтеспан, произнес:

— Вы все сказали, Атенаиса, и больше не надо слов. Я обожаю Вас. Я — не король Франции, пока Ваше сердце не будет принадлежать мне, пока я не получу возможности назвать Вас своей. Услышьте меня, Атенаиса! Разделите со мной корону!

— Ваше величество, я повторю то, что уже сказала: я не забываю священные права других.

Людовик нахмурился.

— Я знаю, что Вы хотите сказать. Вы говорите про герцогиню Лавальер. Луиза очень любила, да и теперь еще любит меня, но когда увидит мою любовь к Вам, то добровольно уступит свои права.

— А мои нравственные правила?

— Они должны уступить любви. Если Вы любите Людовика Французского, а не короля, то нет места таким мелочным сомнениям.

— Но мой супруг, моя семья!

— А разве я не сбрасываю с себя тягостных уз брака? Если Вы любите меня, то у Вас должно быть и мужество бороться с препятствиями. Ваша семья? Я так возвеличу ее, что ее не достигнет злоречивая молва.

— Я скорее умру, чем займу место госпожи Лавальер!

— Обождите, Атенаиса! Может случиться, что Вы займете место рядом со мной, гораздо большее, чем Вы в состоянии мечтать. Подумайте, что моя воля всесильна.

— Остановитесь, я теряю сознание, мои мысли путаются.

Атенаиса покачнулась, и король подхватил ее.

В эту минуту послышались шум в соседней комнате и различные голоса, между которыми один говорил громче других:

— Я должен найти ее. Куда же Вы запрятали мою прелестную жену в этом заколдованном замке?

Атенаиса задрожала, узнав голос своего мужа, и высвободилась из объятий короля.

— Боже милосердный, нас выдали. Я погибла, — прошептала она, — мой муж идет сюда.

— Кто бы мог выдать нас? — прошептал король. — Но я не уйду отсюда.

— Ради Бога, Ваше величество, спасайтесь!

— Как? Я должен?..

— Вы слышите, приближаются шаги. Подумайте только, что будет, если Вас застанут здесь! — и, не долго думая, Монтеспан толкнула короля за занавеску в глубокую нишу окна, так как не было времени выйти из комнаты.

Почти одновременно открылась дверь, и появился маркиз Монтеспан, громко смеясь.

— Ага, я нашел тебя! — воскликнул он. — Но скажи, пожалуйста, куда это ты пропала?

— Я вовсе не ожидала видеть тебя здесь, — сказала Атенаиса, едва сдерживая свое волнение. — Ты знаешь, я была у герцогини. Но какими судьбами ты попал сюда?

— Я был у маркиза де Беврон, он хочет уступить мне пару лошадей. От него я узнал, что ты у герцогини; мне сказали, что ты в ее салоне, но, не найдя тебя там, я попросил пажа провести меня в приемные комнаты, надеясь увидеть тебя. Ты не сердишься?

Атенаиса вся дрожала.

— Нет, нет, Анри! — воскликнула она, — но, прошу тебя, уйдем!

— Почему же? Нам следовало бы здесь подождать маркиза Беврон, когда кончится его дежурство у герцога. Я велю пажу позвать его.

— О, нет. Он нас еще задержит, а мы и так слишком долго ждали здесь. По-видимому я не нужна герцогине.

Однако, к ужасу Атенаисы, маркиз преспокойно уселся в кресло и произнес:

— Еще вопрос, подан ли наш экипаж?

Волнение Атенаисы возрастало с каждой минутой. Всего в нескольких шагах позади кресла ее мужа за тоненькой драпировкой стоял король. Достаточно было самого ничтожного движения, кашля — и могла бы разыграться ужасная сцена.

Между тем маркиз Монтеспан встал, позвонил и приказал явившемуся пажу:

— Принесите шубу и плащ моей супруги!

Паж удалился.

— Если экипажа долго не будет, то пойдем пешком! — предложил маркиз жене.

— Конечно, Анри, конечно! — ответила маркиза, с трудом сдерживаясь и озираясь, так как ежеминутно ожидала чего-то ужасного.

— Ты слыхала про новую скандальную историю? — спросил ее муж.

— Какую?

— Король удалил шевалье де Лоррэн от двора.

— Может быть, это — пустая болтовня.

— Нет. Говорят, что это произошло сегодня, и это известие уже разошлось с быстротой ветра. Возможно, что де Лоррэн и был во многом виноват, но все же король поступил слишком строго и необдуманно с дворянином.

Атенаиса бросила испуганный и умоляющий взгляд на опасную нишу. Занавес шевельнулся, как будто лицо, стоявшее за ним, сделало невольное движение.

— Анри, — сказала Атенаиса, — оставь критику поступков нашего монарха!

— Почему? Я предан королю, но могу же я высказать свое мнение относительно того, как поступают с дворянином.

Занавес еще сильнее заколебался. Атенаиса судорожно ухватилась за ручку кресла и едва проговорила:

— Не говори, по крайней мере здесь ничего, прошу тебя, Анри!.. Стены имеют уши.

— Ба! — засмеялся маркиз, — где же это?

Маркиза едва дышала, у нее потемнело в глазах.

— А впрочем, — засмеялся Генрих, — если здесь можно спрятаться, то только за этим занавесом. Вот была бы потеха! — и с этими словами он встал и пошел к окну.

Атенаиса была вне себя; она хотела закричать, удержать мужа, но силы оставили ее, язык не повиновался. Она только неподвижно смотрела, как ее муж подходил к занавесу.

— Ха, ха, ха! — смеялся он, — право, здесь достаточно места, чтобы спрятаться.

Он схватил занавес и немного отодвинул его.

Каждое мгновение могла произойти ужасная сцена. Атенаиса не выдержала волнения и с глухим криком упала на пол.

— Атенаиса, что с тобой? — вскрикнул маркиз, выпуская из рук занавес и подбегая к жене, и поспешно позвонил.

Вошел паж с шубами.

— Принесите скорее эссенцию, моей жене дурно.

Вскоре Атенаиса пришла в себя.

— Где ты, Анри? — громко закричала она. — Ты ведь не употребил насилия?

Маркиз с удивлением посмотрел на нее и спросил:

— Насилие? Над кем?

— Ах, да! Видишь ли, Анри, когда ты говорил, мне показалась сзади тебя фигура, которая с угрозой поднимала на тебя руку, и я лишилась сознания.

— Дурочка! Ты больна. Пойдем!

— Ее высочество герцогиня Орлеанская, — доложил паж, и в комнату поспешно вошла Генриетта Орлеанская.

— Я только что услыхала, что Вы больны, маркиза, — сказала она, — и пришла убедиться в этом. Пожалуйста, побудьте с Вашим супругом в салоне.

Атенаиса поспешила последовать приглашению герцогини и вышла из комнаты, поддерживаемая своим супругом.

Генриетта отстала от них, прикрыла дверь, и в ту же минуту король вышел из-за занавески.

— Спешите, Ваше величество! — прошептала герцогиня. — Вам нельзя медлить. Идите через эту дверь и прямо налево в швейцарскую. Там старый Рудольф. Он никогда не выдаст. Спешите!

— Я был в ужасном положении. Никогда не забуду я этой ниши, — сказал король. — Если бы он увидал меня, пришел бы его час; ведь я уже вынул шпагу. Прощайте, Генриетта! Я люблю и пользуюсь взаимностью! — и Людовик вышел.

Когда он спустился в вестибюль, швейцар Рудольф остановил его и крикнул:

— Кто это под маской?

Король отступил на шаг и слегка приподнял маску. Швейцар вздрогнул, но скрыл свой испуг, низко поклонился и сказал:

— Проходите, пожалуйста, господин де Беврон.

Король вышел на улицу.

— Да что Вы, дядюшка Рудольф, — сказал молодой служитель, сидевший рядом со стариком, — ведь я хорошо видел, что под маской был не господин Беврон.

— А кто же? — быстро спросил швейцар.

— Ну, да Вы и сами знаете! Это был…

— Мальчишка, — серьезно сказал старик, — ходишь ли ты иногда по улице Сэнт-Антуан?

— О, да.

— Не видишь ли ты там в конце улицы крепости с восмью башнями?

— О, да.

— Ты, конечно, знаешь, что это — Бастилия и что за ее стенами люди погребены навеки?

— Ах, да!

— Ну так вот: каждый раз, когда тебе вздумается рассказать, кто был человек под маской, вспомни о восьми башнях Бастилии и держи язык за зубами.