Сначала мне показалось забавным, когда почти каждый мой собеседник начинал свое повествование о Новоземельском полигоне примерно с такой оговорки: «Все, что вам рассказывали до меня, это могут быть выдумки. Только я расскажу всю правду от начала до конца».

Человек начинал свою историю, и не сомневаюсь, что говорил искренне, а я через какое-то время подмечал, где и в какой степени сказанное им разнится с рассказами других людей, которых я слушал ранее. Как резюмировали бы в таком случае следователи — показания не сходились, и порой в существенных деталях. Однако ничего странного в том я не видел и не вижу, ведь вовсе не случайно кто-то из классиков полушутя заметил: достаточно двух очевидцев, чтобы возникли две разные версии одного и того же события.

Как мне кажется, дело здесь вот в чем. Во-первых, каждый из нас получает свои впечатления — уж такова природа личностного восприятия, ведь все мы от рождения разные. Поэтому впечатления могут как совпадать, так и разниться тоже. Во-вторых, не нужно забывать о строжайшей секретности, окружавшей все происходившее на архипелаге. Каждый из участников испытаний знал только то, что ему полагалось знать. Из того и судил обо всем. А общую картину, думаю, вряд ли могли представить даже самые высокопоставленные специалисты и чины полигона. И, наконец, все-таки минуло немало лет, и людей сегодня вполне могла подвести память.

Но в данном случае я доверял своим собеседникам, и мне хотелось быть объективным. Поэтому в рассказы очевидцев фактологическая правка мною не вносилась, в повествованиях все оставлено, как записано с их слов.

Происходившее на Новоземельском полигоне, и сегодня поражает своими масштабами, а очевидцами тех событий были тысячи. Однако, задумывая эту книгу, я с самого начала не ставил целью представить в ней как можно больше устных свидетельств. Из всего того, что довелось услышать, я выбрал те воспоминания участников событий, которые вкупе, на мой взгляд, могут дать читателю общее представление. Из того же стремления к объективности я обратился к рассказам очевидцев разных воинских специальностей, должностей и званий, а также людей, скажем так, гражданских профессий.

Кому-то, быть может, покажется невероятным, но к середине 50-х Новая Земля, где стремительно создавался полигон для испытаний самого современного оружия, не была до конца исследована. На карте архипелага даже в те годы оставалось еще немало так называемых белых пятен. Со строительством полигона связан небывалый бум гидрографических исследований западного побережья Новой Земли, который предшествовал взрыву здесь первой советской атомной бомбы. Архангелогородец Павел Петрович Федотов — ветеран военной гидрографии, участник нескольких арктических и антарктической экспедиций, вспоминал о том времени:

«Глубокой осенью 53-го пароход «Мурман» снял партии нашей экспедиции и вернулся в Архангельск, а следующей весной ушел на Балтику, там стал на капитальный ремонт в Кронштадте. Поэтому экспедиция 1954 года выдалась особенно трудной — не было у нас большого гидрографического корабля, чтобы развернуть подразделения на побережье Новой Земли, а потом, по окончании работ, снять…

6 июля мы вышли из Архангельска на транспорте Северного морского пароходства «Ржев». С него партии высадились в Маточкином Шаре, в губе Машигина и в губе

Крестовой. Предстояло обследовать все заливы и бухты от Маточкина Шара и до полуострова Адмиралтейства. В тот год лето на Новой Земле по меркам Заполярья выдалось довольно «жарким» — случалось, температура поднималась до 10 градусов, и на суше в штилевую погоду ощущалось тепло. Но и экстремальных погодных условий тоже хватало.

Испытания от природы

В сентябре, когда наша группа уже перебазировалась в губу Южная Сульменева, случилось ЧП — катер лейтенанта Карбасова при подходе к берегу сильным накатом выбросило на осушку. Каждая последующая волна все далее забрасывала его и замывала песком. Мы приняли сигнал бедствия по радио и направились на помощь. Сначала демонтировали эхолот и доставили на берег экипаж, а сам катер удалось снять, только когда улеглись волны. Но на этом наши неприятности не закончились — в том же сентябре пришлось пережить еще одно испытание от природы.

Утро 13 сентября выдалось мрачным — низкие тучи и темный небосвод. По всему чувствовалось — надвигается ненастье, а у нас в море еще оставались «недоделки» — требовалось пройти контрольными галсами и взять образцы грунта. К тому же день 13 сентября выпал на понедельник. Моряки обычно суеверны, но тут мы вспомнили, как наш наставник Виктор Фридрихович Викман любил в таких случаях приговаривать: «Понедельник и 13 число взаимно «уничтожают» друг друга». В общем, позавтракали и вышли в море, до полудня выполнили галсы, взяли образцы грунта и с чувством выполненного долга вернулись на базу. Можно сказать, нам крупно повезло.

Всю ночь на 14 сентября давление продолжало падать, и в конце концов утром разразилась буря! Ураганный ветер новоземельской боры срывал палатки, катера едва удерживались на якорях. Даже чайки, кайры и гаги не отваживались летать и плавать — уныло ходили по берегу среди куч выброшенных водорослей. Так продолжалось трое суток! Потом ветер стихал еще два дня, а море по-прежнему гневалось и бушевало.

«Ходили на «петушках»

Такие испытания от природы приходилось переносить не однажды. Мы работали на воде — исследовали дно, его рельеф. Мотоботы у нас маленькие, их мы прозывали «петушками», вот на них и «нарезали» галсы, за навигацию выходило десятки тысяч. При этом ходили мы в «нехоженых» акваториях — того и гляди наскочишь на подводный камень или скалу. А если заметил опасность — банку, отмель, осыхающие камни, то потом требовалось их подробно обследовать, чтобы «положить на карту». Хорошо, если позволяла погода. А бывало так: выйдешь на катере в район промера, всего-то 2–3 часа хода, и ничего не предвещает беды, а потом вдруг замечаешь облачко над вершинами гор — обычное облачко, это значит, скоро налетит бора! Тут уж одна надежда — на мотор! Идешь в базу, ветер — «в зубы», крепчает с каждой минутой. Матросы могут укрыться в моторном отделении, а гидрографу нужно стоять рядом с рулевым — волна обливает с головы до ног.

Добежим до базы, укроемся, а дальше убеждаемся, что известная поговорка «Ждать у моря погоды» имеет на Севере самый конкретный смысл. Если нельзя выходить в море, работали в палатках: вычисляли координаты, прокладывали галсы на базовые планшеты, анализировали качество промеров и сходимость глубин.

На берегу работали наши коллеги-экспедиционники — топографы и геодезисты. Этим приходилось пробираться по бездорожью, в горах и ущельях, по скалам и ледникам, где до них человек вообще не появлялся! И ведь люди не просто шли, но и несли, тащили на себе инструменты и приборы, а потом еще и строили из подручного материала геодезические знаки-ориентиры.

С геодезистами природа тоже шутила злые шутки. Помнится, Михаилу Синопальникову поручили «отнаблюдать» на геодезическом пункте гору Первоусмотренную. Опыта он имел мало, и всякий раз поднимался на гору поздновато, когда она скрывалась туманом или пряталась за дымкой. Прошел месяц, а результатов нет. Выручил опытный геодезист Василий Мамонтов — уж он-то знал характер новоземельской погоды. С группой рабочих он поднялся на гору, разбил там палатку и «подкараулил» нужный момент у теодолита. Благодаря этому Первоусмотренная получила свое точное место в системе координат Земли.

К сожалению, не обходилось без жертв. В сезон 1954-го погиб гидрограф Павел Иванович Зайцев — душевный человек и очень грамотный специалист. Погиб он, можно сказать, нелепо — оступился на железной палубе «Ярославца», перевернулся через леерное ограждение и упал, ударившись головой о борт, умер он сразу.

Как поощрялся наш труд? Итоги подводили по завершению экспедиции. Определялись лучшие — отряд, партия, группа, катер. Например, в 1954-м экипаж нашего катера ГПБ-410 «за успехи в промере и исследовании Новой Земли» был награжден вымпелом «Лучший катер экспедиции». Командиру катера вручили ценный подарок — настольные часы, а матросы получили по 10 суток внеочередного отпуска, смогли съездить на родину.

Доброе слово о «Мурмане» и Жилинском

В 1954-м мы свернули работы в первых числах октября. Пришел зафрахтованный экспедицией ледокольный пароход «Леваневский», командовал им знаменитый капитан А.А. Качарава, забрал людей и мотоботы сначала в губе

Крестовой, а потом и в Маточкином Шаре. В Архангельск «Леваневский» вернулся 6 октября.

Еще четыре экспедиционных партии в губе Машигина снимал транспорт «Кола» — его тоже зафрахтовали. Долго мучились с гидрографическими катерами — они не проходили в горизонтальном положении через люк грузового трюма. Поэтому их пришлось сначала «ставить» почти вертикально, опускать в трюм, а потом, уже вручную растаскивать и крепить. Пароход-лесовоз не был приспособлен для перевозки людей — экспедиционники ехали в трюме, где не было ни воды, ни других «удобств». Вот, где еще пришлось добрым словом вспомнить ушедший на ремонт «Мурман»!

На следующий год флот гидрографии пополнился новыми кораблями — «Нивелиром» польской постройки и «Сиреной», построенной в Венгрии. «Нивелир» имел 1370 тонн водоизмещения, а «Сирена» — 1860 тонн. Командовали судами соответственно Н.Я. Столяров и Б.Е. Валинский.

Где мы в тот год работали? Группа Л.П. Агафонова — на полуострове Панкратьева, у острова Берха, в заливах Седова и Борзова. Группы В. А. Антипова и С.А. Фридмана — в заливах Вилькицкого и Русской гавани. Мы же числились во второй партии и делали промеры от губы Глазовой — в заливах Норденшельда и Вилькицкого, в проливе и у острова Баренца.

В 1955-м сворачивать экспедицию начали с полуострова Панкратьева. Подошла «Сирена», взяла на борт людей и катера, а затем, уже в Русской гавани, забрала остальных. Все уже настроились — идем домой. Не тут то было! Из Архангельска пришел приказ — снять навигационные буи в губе Черной. А там к этому времени уже взорвали атомную бомбу! Приказ есть приказ. «Сирена» прошла в Маточкин Шар, там в поселке Лагерном выгрузили с теплохода экспедиционные катера, чтобы освободить место на палубе под буи.

Пришли в губу Черную. Здесь мы в последний раз были в 1952 году — проводили промеры совместно с группой лейтенанта А.И. Шапошникова. Запомнились величественная гора Тизенгаузен, по форме напоминающая гранитный пьедестал «Медного всадника», губа Воронина, где стояли топографы, мелководная бухта Гусиная, где обитали и гнездились птицы. Очень опасную банку Игнатьева мы обнаружили всего в 250 метрах от линии входного створа, когда лотовый постучал наметкой с металлическим концом — грунт «камень».

Работа нас, молодых гидрографов, увлекала. В ясные, погожие дни мы работали по 16–18 часов. Иногда после ужина команды катеров снова выходили на галс, благо ночи в июле-начале августа были еще белыми. Конечно, никто из нас не знал, что через три года здесь взорвут атомную бомбу.

Теперь, после атомного взрыва, на поверхности Черной губы я увидел какой-то уцелевший старый эсминец, транспорт и небольшую подводную лодку. Сняли буи и повезли их в Нарьян-Мар, выгрузились и пошли обратно — в Лагерное за своими катерами, там снова загрузились под завязку.

На тот рейс в губу Черную, Нарьян-Мар и обратно в Лагерное ушло суток двадцать. Все это время экспедиционники, это около 400 человек, «катались» туда-сюда на «Сирене». Суточные за это путешествие, конечно, платили, но жить нам пришлось в трюме теплохода, где соорудили нары в три яруса, раскинули палатки и даже поставили кухню. Иногда по вечерам здесь же показывали кино. Заболев, от такой «морской жизни и внезапно свалившихся забот», замполит нашей экспедиции И.М. Вайсман, улучив момент, «укатил» из Нарьян-Мара в Архангельск.

А вот наш начальник, Жилинский, переносил все тяготы неожиданно затянувшегося рейса вместе с нами. Он был прекрасным организатором, умел уважительно разговаривать с подчиненными, был строг, когда надо, а главное -

заботился о людях: об их бытовой устроенности, профессиональном и должностном росте. Анатолий Казимирович никогда не перекладывал ответственность на плечи подчиненных, он хорошо знал все трудности работы гидрографов, сам брался за любое дело, показывал пример другим, и его уверенность, энергия всегда передавались людям.

Северодвинец Александр Николаевич Разницын — рядовой «Спецстроя-700» — воинская часть 20330. Он один из первых поделился со мной своими воспоминаниями о службе на Новой Земле. Мы встретились в самом конце 90-х. Александр Николаевич уже был на пенсии, болел. Комитеты ветеранов подразделений особого риска тогда еще только начинали организовываться в стране, в Северодвинске, если мне не изменяет память, такого еще не было. Естественно, никакими пенсионными преимуществами или льготами мой собеседник не пользовался и даже не слышал о таких. Вот его рассказ:

— Меня призвали служить в 1954-м. Уже в августе того же года нас на минных тральщиках переправили в губу Черная и высадили практически на пустынном необжитом берегу — не было даже причала. Первые недели выгрузка шла прямо с борта транспортов на шлюпки.

До Нового года наш батальон, в нем было 30 северодвинцев, размещался в палатках — каждая в 2 яруса на 35 человек. Быт для нас был делом третьим. Первая задача — построить причал, вторая — принять технику и оборудование для производства испытаний. В качестве опытовых объектов транспорты везли на полигон образцы сухопутной техники, состоявшей тогда на вооружении — танки, бронемашины, автомобили, были даже самолеты.

Перед тем самым днем, когда бомбу взорвали, наш батальон сначала отвезли за 25 километров от лагеря, где мы жили. Там погрузили на тральщики, и они доставили нас на борт крейсера «Молотовск». На нем мы ушли в море. Что было в это время на полигоне, не знаю, потому что двое суток нас держали взаперти в помещениях крейсера — запрещали выходить даже на палубу. Потом мы вернулись в губу Черную.

Работали мы примерно в семи километрах от эпицентра первого взрыва — готовили площадку для проведения второго. Меры предосторожности соблюдались самые примитивные — работали в повязках-«лепестках». А много ли в них наработаешь? Дезактивация тоже была на таком же уровне — просто поливались водой из шланга.

Ходить в зону первого взрыва нам запрещали, но мы же молодые были, глупые, о последствиях радиоактивного заражения ничего не знали. Поэтому за колючую проволоку все же бегали — посмотреть.

Там ад творился! Танки и машины в шлак превратились. От ударной волны трещины в гранитных скалах образовались А уж потом примечать стали — белухи целыми стадами на берег залива выбрасываются, да и другая морская живность, верно, почуяв угрозу, стала обходить наше злосчастное место стороной.

Как и Александр Николаевич Разницын, котлашанин Анатолий Ильич Тифанов прибыл на Новую Землю в числе первых. Более того, есть основания предполагать, что на том же самом корабле. Однако с предыдущим рассказчиком он не был знаком, судьба развела их по разным воинским частям. Впрочем, о том, что после призыва во флот ему предстоит освоить строительную специальность, Анатолий Ильич даже не подозревал. Вот что он рассказывает о своей необычной переквалификации и последующих событиях:

— Меня призвали во флот в 1951 году. Служить тогда надо было пять лет. Служил на Балтике, на крейсере «Александр Суворов». И вдруг в 54-м меня списывают с корабля и отправляют в Балтийск. Куда, зачем — об этом не знали даже командиры. Строжайшая секретность! Прошел медкомиссию. Потом — Калининград. Снова врачебная комиссия и Северодвинск. И опять проверяют здоровье. А потом уже — Новая Земля.

Было нас 21 человек, в основном с Балтики. На двух минных тральщиках пришли осенью в Белушью губу. Это был центр, «столица» всей Новой Земли, хотя стоял там единственный рубленый дом с зеленой крышей. Теперь, я слышал, на том месте поселок Русаново, где даже пятиэтажки есть. Несколько дней провели здесь, потом перебрались в губу Черная — километрах в ста от Белушки.

Высадились на берег как десант

Первая задача — собрать лес на берегу и построить причал для кораблей. А уже сентябрь, Север, конец навигации — надо спешить. Для сооружения требовался лес: причал типа большого сруба сажали на каменную подушку — называется ряжевое основание. И вот пришел последний в том году транспорт, а разгружаться ему некуда. Побросали лес прямо в воду — транспорт ушел. Ветер с моря прибил бревна к берегу, но надолго ли? В любой момент ветер мог смениться, и тогда — прощай груз! Приходит к нам замполит Карасев и говорит: «Ребята, надо что-то придумывать. Баграми по одному бревну вытаскивать — нам до следующего лета». Ну, пришли мы, посмотрели. Надо лезть в воду. Октябрь. Но мы же моряки, воды не боимся! И с 8 утра как начали! Цепляли пачку бревен тросом, а машина на берегу вытаскивала их на сушу. Волна идет — тебя накрыло с головой. Вынырнул — и снова цепляешь. И ведь не ушли, пока все не вытащили.

А жить приходилось в тесной палатке, по 11 человек. Внутри — двойные нары, и чтобы всем разместиться, приходилось раздеваться на улице, а уж потом нырять в постель. Привезли нас в палатку. Мы на ногах стоять не можем. Врач выписал по 100 граммов спирта. Выпили, залезли в спальные мешки и проспали чуть не сутки. И никто не заболел! Помню, командир сказал нам после этого: «Ребята, Родина вас не забудет!» А только ушли оттуда — и забыла.

Но это позже. А ту зиму мы так и перезимовали. Построили полигон. На Новую Землю прибыла команда испытателей под руководством академика Семенова. С Балтики, с Севера собрали много старых списанных кораблей. На них поселили животных — для опытов.

Примерно 20–21 июля в бухту пришел крейсер «Молотовск», забрал на борт часть людей. До службы я окончил горный техникум, и был у меня допуск к взрывным работам. Поэтому и остался. С группой офицеров меня направили на примитивный аэродром примерно в трех километрах от бухты. Там мы вооружились биноклями и стали наблюдать.

Внутри зоны

Утро того дня выдалось хорошим. Мы все ждали — ухнет! Но ничего такого не произошло. Я услышал нарастающий гул, который переходил в треск. Вода в бухте начала подниматься пузырем, потом вырвался столб, превратился в гриб, и его стало уносить ветром на север. Через это облако пролетели два самолета, видимо, забирали воздух на исследование.

После взрыва температура воды в бухте поднялась сразу на шесть градусов. Стали делать замеры на кораблях, которые пострадали, но остались на плаву. Прошли дозиметристы, оградили территорию. А что ее ограждать — если поселок фактически оказался внутри зоны. Да тогда этого никто и не понимал, действия радиации. Мы молодые были, зеленые, офицеры — и те не понимали: вот замеры и степень разрушения — это, как я понимаю, было тогда главным.

Ученые провели работу, сделали замеры и ушли. Солдаты остались. Все коммуникации были нарушены. Пришлось их восстанавливать. Работали прямо в зоне — продолжали расчистку, готовили полигон для новых испытаний. Никто на радиацию внимания не обращал. Пресной воды не хватало. Было там небольшое озерцо, находилось оно прямо в зоне. Все, не подозревая об опасности, пили воду оттуда.

Осенью 1955 года объявили о сокращении Вооруженных сил. На флоте теперь стали служить всего четыре года. Мы ушли с Новой Земли на последнем транспорте. В штабе с нас взяли расписку о неразглашении военной тайны сроком на 25 лет.

Пейте пенталгин — все!

Ничто так не сближает, как совместная служба в отдаленной точке. Видишь одни лица, привыкаешь. Поэтому со многими я переписывался после службы. Если не письмо, так к Новому году всегда открытку пошлешь. Но постепенно связь со всеми прервалась. Страшно подумать — все мои флотские друзья умерли.

Больше всего потрясла смерть замполита роты капитана Василия Терехова. Он был родом из Шипицыно. Встретились мы с ним на Новой Земле. Отец мой знал его родителей. Когда я, уже после окончания института, работал в Ухте, получил письмо из дома. Отец писал — домой, в Шипицыно вернулся капитан Терехов. Я тогда удивился — с чего бы? А еще через три месяца еще одна весточка — Василий Николаевич Терехов скончался.

Тогда и я стал всерьез задумываться о своем здоровье. С флота пришел со страшной головной болью, которая мучила и днем, и ночью. Но был молод, до этого никогда не болел — три медицинские комиссии с блеском прошел. Думал, временно это все, пройдет. А тут пришлось обратиться к врачам. Те смотрели как на симулянта. Выпишут пенталгин — и все. А мне — хоть умирай! До обеда еще ничего, а потом — голова разрывается. Только водка и помогала. С работы приду — граммов 100–150 выпью-только этим и спасался. Алкоголиком, слава Богу, не стал.

Уже в 80-х жена, она врач, отыскала специалиста по иглотерапии, который взялся мне помочь. Посмотрел он анализы, поговорил со мной и заключил: «Мне тебя не вылечить, но боли я сниму». Боли он снял, но шум в голове остался. Следом другие болезни пошли — в 1985-м в Москве оперировали язву желудка, еще через десять лет удалили желчный пузырь. Один профессор, мне так сказал: «Ты ведь чудом выжил. Умереть должен был. Так что скажи спасибо, что не рак».

Смех смехом, но доктора в одном были единодушны — водка помогла выжить, и рекомендовали каждое утро принимать по 25 граммов Я врачам говорю — у меня жена в коридоре, скажите это при ней, чтоб наливала. А то она ни за что не поверит. Сказали. Так лекарство мне было обеспечено.

Как получил удостоверение ветерана подразделений особого риска? Спасибо матушке — сохранила справку о том, что в такое-то время проходил службу в такой-то части. Написал в Центральный архив. Ответ: да, такая часть существовала и участвовала в испытаниях ядерного оружия, но списков личного состава не сохранилось Кому, кстати, спрашивается, надо было их уничтожать? Еще три года вел я переписку с Москвой и Ленинградом. В конце концов, посоветовали мне обратиться в Архангельск, где была организована специальная военная комиссия. Первое письмо оттуда тоже было отпиской. Пришлось подробно вспомнить имена командира части, замполитов, командира роты и даже нарисовать эскиз полигона. Если бы сделал такое немного раньше — посадили бы точно, ведь рассказал все секреты. Но срок подписки о неразглашении, видно, истек. Был внесен в список, который отправили для проверки в Москву. А потом уже пришло удостоверение — владелец документа имеет право на льготы для лиц, принимавших непосредственное участие в действиях подразделений особого риска, поименованных в подпункте «а» пункта 1 постановления Верховного Совета РФ от 27 декабря 1991 года.

Северодвинец Юрий Алексеевич Догадин в середине 50-х служил на эсминце «Куйбышев». После демобилизации работал на Севмашпредприятии. В середине 90-х годов прошлого века Юрий Алексеевич одним из первых в Северодвинске поделился в открытой печати своими воспоминаниями о службе на Новой Земле. До этого тема испытаний на атомном полигоне во многих СМИ считалась запретной.

— Эсминец «Куйбышев», на котором я служил, был старым кораблем. Перед докованием на судоремонтном заводе в Чалм-Пушке я прополз очень много междудонных и междубортных цистерн корабля, и знал состояние наружной обшивки его корпуса, изготовленного в 1917 году. Во многих местах требовался ее ремонт. К тому же эсминец одно время долго отстаивался на отмели.

В июне 1954 года после ремонта корабля на заводе в Чалм-Пушке «Куйбышев» прибыл к месту постоянной дислокации — в Североморск. Стояли мы у причала № 1. Здесь и узнали, что отныне наша бригада, состоящая из старых эсминцев — основателей Северного флота, стала именоваться бригадой опытовых кораблей. Вскоре, точную дату назвать не могу, бригаду дополнили гвардейским эсминцем «Гремящий» и двумя сторожевиками — «Кречет» и «Гриф». Флагманским кораблем стал «Гремящий», а командиром бригады назначили капитана I ранга П.А. Бердяшкина.

Рождение нового соединения я связывал с усложнением тактических задач или экспериментов, вроде тех, которые мы проводили с дивизионом подводных лодок контр-адмирала Поликарпова, мы тогда стреляли торпедами, ориентируясь на показания приборов. Но все оказалось далеко не так.

Ближе к глубокой осени, в период коротких стоянок у причала, нас стали вызывать в 3-ю каюту и знакомить с сотрудниками КГБ. Переписку с родными и близкими временно, до особого указания, нам запретили. Одновременно прошла и кадровая перестановка в офицерском составе. Вместо командира корабля капитан III ранга П. Дмитриева был назначен капитан III ранга Ю. Баранов. Старшего помощника командира корабля Смышляева заменил капитан- лейтенант Ярослав Билый.

Обогнув Кольский полуостров и миновав горло Белого моря, мы пришли к Никольскому бую Молотовска. Здесь из- за сильного шторма пришлось стать на якорь и только 28 декабря 1954 года мы подошли к причалу завода № 402.

Называли нас «смертниками»

На следующий день на корабль пришла большая группа рабочих во главе с руководителем работ Александром Денисенко (отчества его не помню). Переоборудование велось оперативно. В районе шкафута творилось что-то невообразимое, сравнимое с тем, что делается на вновь строящихся кораблях. Командиру БЧ-5 Реутову во избежание пожаров даже пришлось выставить дополнительную вахту. В 3-м котельном отделении вываривали стеллажи под аккумуляторы, а в 4-м — из стального листа толщиной около 200 мм изготовляли куб около 2–2,5 кубометров. Толщину металла я оценивал на глаз. Листы на стыках были прострожены под V-образный паз. По моим прикидкам, из всех проводимых работ эта была самая трудоемкая. Электродуговую сварку вели одновременно несколько человек в две смены. Кстати, рабочие, проводившие работы, подтрунивали над нами, моряками, называя нас смертниками. Наверное, знали о предстоящих испытаниях.

Кроме этого, на палубе и вдоль борта приваривались подобия трапов с подвижными блоками на концах. Через них с лебедок пропускались стальные тросы, на которых специальным креплением устанавливались штуцерные соединения, но без ниппеля.

Словно спохватившись, командир БЧ-5 Реутов вызвал меня в каюту и приказал срочно написать в четырех экземплярах дефектную ведомость как ремонтную для отправки в Министерство обороны. Меня предупредили, что работать я должен без перерыва на отдых и сон и что документы очень секретные, поэтому работать я должен в полной изоляции. Местом работы по моей просьбе стал пост энергетики и живучести. Чтобы я от усталости не уснул и не наделал ошибок и помарок, ко мне приставили, как они назывались, доверенных лиц из числа моряков ходовой вахты.

Цель, которая для меня была непонятна тогда, стала ясной много позже, когда после атомного взрыва мне опять поручили описывать дефекты на корабле, причем от клотика до киля, от форштевня до ахтерштевня. При сравнении двух ведомостей легко было установить, какое повреждение корабль имел до и какое получил уже после взрыва.

В посту энергетики я оказался в роли эдакого князька. Пищу мне приносили на подносе прямо на рабочее место, сюда же поставили пепельницу. А вот о мягкой подушке и пробковом матраце я мог только мечтать. По истечении суток по завершении порученной работы командир корабля приказал дежурной службе меня не будить «до самостоятельного пробуждения».

Мое «знакомство» с сотрудниками КГБ не осталось бесследным. Думаю, по их рекомендации командир Ю. Брагин меня и двух матросов с документами в начале 1955 года перевел жить на судно-отопитель, стоявшее тогда на предприятии «Звездочка».

Наконец, необычная конструкция — «куб» был готов. Между собой мы нарекли переоборудованное четвертое котельное отделение с навешенной на мощных петлях дверью такой же толщины «домом». Вскоре туда на растяжках из резиновых жгутов по углам подвесили прибор закрытого типа. И тоже в форме куба. Покрыт он был очень красивой молотковой эмалью. Соблазн заглянуть в него был велик, но мы ограничились тем, что погладили его руками. Больше я этого прибора не видел. Предполагаю, что его сняли сразу же после взрыва, перед дезактивацией.

Что делали в это время на других кораблях бригады, не знаю, за исключением разве что эсминца «Урицкий». Прежде всего, на нем укладывался стальной балласт с заливкой цементного раствора. Этим достигалась остойчивость корабля, как при полной загрузке топливом и питательной водой. Мы тогда еще не знали, но впоследствии оказалось, что именно этому кораблю предстояло принять на себя главный удар.

Да, еще на полубаке гвардейского эсминца «Гремящий» соорудили специальную подставку и установили на ней бронекамеру с автоматическим затвором для размещения в ней киносъемочного аппарата.

Прощай, любимый город

5 июля 1955 года в 9 часов утра мы покинули Молотовск. Погода стояла для Севера удивительная. Спокойное море, яркое солнце собрали многих моряков на шкафуте у капа 1- го машинного отделения. Как сейчас помню, подошел заместитель командира по политчасти капитан II ранга В. Лисов и сказал:

— Ну, товарищи, крутите дырки под ордена и медали.

Такой спокойной ходовой вахты у меня еще никогда не было. Заданный ход в 18 узлов без маневров продолжался до самой Белушьей губы. Заступив на вахту в 3 часа ночи, я несколько раз поднимался по трапу к входному люку машинного отделения и наблюдал, как на горизонте по курсу корабля из голубой дымки стали четко проявляться очертания берегов Новой Земли.

Утром 7 июля мы пришвартовались к причалу. Им служил металлический понтон. Вскоре подошли вспомогательные суда «Ока» и «Клязьма». Они доставили нам мазут и котельную воду. Загрузив и раскрепив на своей верхней палубе автомашины с радиостанциями, мы вышли из Белушьей губы и взяли курс в губу Черную. Там и стали на якорь.

По приказу командира бригады из моряков сформировали команду для разборки брошенных на берегу цепей с бочками и мертвыми якорями. Все они лежали как попало. Якоря были весом 75 килограммов каждый. Эту работу мы выполнили в короткий срок. За это я был поощрен адмиралом Басистым денежной премией в 75 рублей. Приказ о поощрении имеется в моем личном деле.

Свой корабль мы поставили на бочки. После этого в группе моряков меня отправили на берег, как нам сказали, обустраивать экспедицию. Мы забрали личные вещи, постельные принадлежности и на автомашине отбыли в штаб. Здесь меня направили в группу физиков академика Н.Н. Семенова для выполнения разовых поручений в качестве технического исполнителя.

При нашем участии был разбит и палаточный городок. В нем команда «Куйбышева» занимала 2 палатки. На утренних разводах, помнится, академик бывал ежедневно. Но задания на работы давал его заместитель — кандидат технических наук капитан II ранга Яковлев.

На корабле в основном мы занимались расстановкой приборов, камертонов и прокладок, которые я называл «пятачками». Приборы затем крепили на троса и опускали в воду. Глубину погружения регулировали лебедочками со стопорящим устройством.

Вот еще — к мерным стойкам крепили манекены солдат в серых шинелях, манекены матросов, одетых в синюю робу и черную шинель, а также в белую холщовую, в шинели и без таковой. За день, а точнее, пожалуй, за два до испытаний на палубах некоторых кораблей выставили продукты питания в раскрытом виде, то есть без упаковки.

Видел своими глазами, как в Черную губу подошла баржа крытого типа с животными. На ней — телята, овцы, козы, собаки, грызуны в клетках. Команда химиков распределила их по кораблям. На крупных животных вокруг туловища подвешивались полотнища тканей различных видов и расцветок, в зависимости от окраса животных.

Наступил момент и нам приказали покинуть корабль. Уходя, я попросил своего заместителя остановить вспомогательную установку, а позже закрыть как можно плотнее кап машинного отделения и обильно смазать пайолу турбинным маслом. Он так и сделал.

О природе Черной губы могу сказать — здесь богатейшая фауна. Инженеры, прибывшие сюда несколько раньше, на птичьих базарах собирали несметное количество яиц. Во время подготовки к испытанию мы едва ли не десятки раз в день бороздили акваторию Черной губы от корабля к кораблю на плоскодонном катере с мотором типа «топ-нога». Серые жирные утки лениво уступали нам дорогу, стая нехотя расходилась, отплывала в сторону и затем снова смыкалась в однородную серую массу за кормой катера. Ни одна из них при этом не нырнула в глубину и не взлетела. Край непуганых птиц…

20 сентября 1955 года, хотя на точности даты не настаиваю, всему личному составу палаточного городка выдали сухой паек, консервированный борщ в стеклянной банке и эвакуировали на корабли подошедшей бригады Северного флота. На охране знамени корабля и имущества экипажа остались мы вдвоем — я и старший помощник командира корабля капитан-лейтенант Ярослав Билый.

Оперативное время «ноль»

Ночь на 21 сентября 1955 года прошла тревожно. Мы практически не спали. Палатку нашу отапливали две буржуйки, в которые надо было подбрасывать уголь. В 7.00 прозвучал сигнал всеобщего построения. По моей прикидке, в строю с учетом стоящих на правом фланге представителей генералитета, командующих флотов и флотилий было человек пятьдесят. Перед строем адмирал Басистый сказал:

— Взрыв назначен на 8 часов утра. Отсчет оперативного времени ведет флагман эскадры. После взрыва в случае перемещения облака в сторону палаток — немедленно бежать на быстроходные пожарные катера.

Такие катера действительно стояли у понтонного причала на расстоянии 100–150 метров.

В 7.45 прозвучал сигнал боевой тревоги. Слышимость с рейда была исключительной. Минут через пять прозвучала команда: «Химическая тревога», следом послышались доклады о готовности с боевых постов. Наступила тишина, которую пронзил голос из динамика: «Оперативное время 10 минут». Начался обратный отсчет, и с возгласом «оперативное время ноль» вздрогнула земля!

Грохот пришел спустя мгновения. Выскочив из палатки, ярко выраженного свечения я не увидел, запомнил только языки пламени в сочетании с обломками какого-то корабля, пара и воды, которые медленно, широким столбом поднимались в небо, расширяясь зонтом наверху. Прирастание шапки гриба проходило при одновременном и медленном подъеме столба, вершина его расширялась и, к счастью для всех участников, облако удалялось в северную сторону, от палаточного городка.

Однако ликования не получилось. По крайней мере, среди рядового и старшинского состава, ведь нам предстояло после ядерного взрыва убирать грязь, оставшуюся на акватории. Опасность, конечно, была. Но ее никто не видел, не слышал и никак не ощущал. О ней знал лишь тот, кто работал со специальными приборами.

«На то они принимали присягу»

Назавтра, облачившись в химзащитную одежду и противогазы, мы на двух пожарных катерах подошли с обоих бортов к «Куйбышеву». Из брандспойтов, их имелось по 12 стволов на каждом катере, стали поливать эсминец. Начали от клюза, и потом весь корпус, от клотика до ватерлинии. Воду мы качали из акватории бухты. Но ведь накануне здесь взорвали бомбу. Так что вряд ли такая «помывка» дала желаемый результат.

Когда мы подошли к эсминцу для дезактивации, взору предстала картина разрушений. Вентиляционный раструб 2- го котельного отделения был сброшен и застрял под трубами торпедного аппарата. Левый борт от полубака до второго жилого кубрика выделялся впалыми шпациями. Кстати, все приборы были уже сняты побывавшими здесь специалистами. До нашей высадки на всех опытовых кораблях уже побывали химики с приборами, они и доложили радиационную обстановку. Как посчитали, она «позволяла» приступить к спецобработке — дезактивации.

На нашем корабле мы оказались вместе с командиром БЧ-5 Реутовым. Дозиметрист указал нам на самый зараженный участок палубы. Он находился между кормовым мостиком и орудиями 2-го главного калибра. Однако тем дезактивирующим раствором, который доставили нам, желаемого результата мы так и не смогли добиться. Вспомнилась поговорка — «черного кобеля не отмоешь добела». Тогда я предложил командиру БЧ-5 попробовать 100-процентный раствор азотной кислоты. Попробовали. Но и тогда снижения уровня радиации даже на тысячную долю не наблюдалось. Мы были в недоумении, ведь после разлива кислоты мы даже видели пары желтого газа и рыжие пятна на ничем не защищенном металле палубы. Вот, оказывается, как «въедается» проникающая радиация!

Мы тогда числились «годками» и были обеспокоены задержкой увольнения, ведь, по закону, после 12 августа 1955 года нас должны были отправить в запас. Все, что касалось радиоактивной грязи на корабле, нас, естественно, волновало куда меньше. Такова, видно, психология человека. Да и что мы могли противопоставить решению командования возвратить личный состав на облученный радиацией корабль?!

Неуютно, грязно, сыро было в жилых помещениях корабля. После дезактивации я спустился в машинное отделение и был поражен царящим запустением. Помещение выглядело так, будто корабль долгое время находился в затопленном состоянии. На пайолах — густой налет ржавчины, от животных, которые временно размещались здесь, остались сено и помет.

О других кораблях. Во время взрыва погиб эсминец «Урицкий». Он плотно припечатался ко дну Черной губы и разломился на три части. Другой эсминец — «Карл Либкнехт», тоже пострадал. Его вытащили на пол корпуса на берег как раз в том месте, где я с моряками металлическими крюками таскал звенья мертвых якорей.

За день или два до отправки кораблей к месту базирования произошел такой эпизод. Я поднимался по трапу, чтобы подменить вахту. В это же время в кубрик спускались трое адмиралов. Кто из них был старшим, я не определил из-за их одинаковой экипировки. Я слышал, как одному из них доложили о состоянии радиационной обстановки на корабле и в помещениях. На это адмирал после недолгих раздумий ответил: «На то они принимали присягу»

Меня, случайно услышавшего, эта фраза покоробила. Неужели, подумал я, люди, по мнению адмирала, такой же подопытный материал, как те животные, которые использовались в эксперименте ради науки? Та адмиральская фраза до сих пор занозой сидит в моем сердце.

Везли домой «грязь»

3 октября 1955 года мы вышли из Черной губы кильватерным строем. Через какое-то время сигнальщик нашего корабля заметил, как из корпуса подлодки, которая шла за нами, вытекает солярка. Видимо, в момент взрыва она получила трещину или иное повреждение в районе топливной цистерны. Флагман приказал этой лодке вернуться.

На подходе к острову Колгуев разыгрался шторм. У нас в котельном отделении случилась авария — лопнули водогрейные трубки в котле. Такие повреждения обычно устранялись отчаянными героями. Иного выражения и быть не может — попробуйте проникнуть в паровой коллектор при температуре 200 градусов по Цельсию и заглушить повреждения! Но наш котельный машинист, фамилию его я уже не вспомню, сделал это, и мы снова двинулись своим ходом. Но через полчаса или чуть больше ситуация повторилась. Тогда мы стали на якорь. К нам подошел «Гремящий». Он откачал в свои цистерны часть нашего мазута и ушел. Нам же пришлось ждать буксира из Поноя.

13 октября 1955 года мы стали у причала № 5 на Яграх. Теперь этот район называют Южными Яграми. Не сомневаюсь, первыми радиационными загрязнителями острова Ягры и заводской акватории стали эсминец «Куйбышев» и остальные опытовые корабли, которые вернулись с Новой Земли.

Хождение по мукам

Перед увольнением в запас заместитель командира корабля по политчасти капитан II ранга В. Лисов провел с нами беседу и рекомендовал нам в случае ухудшения здоровья обращаться к партийным секретарям горкомов, райкомов, обкомов. Дескать, они знают, куда вас направить на лечение. Но в конце 80-х вся система КПСС рухнула, и мы — первые испытатели атомного оружия — остались ее заложниками. И как бы мы ни пытались теперь доказать, что «мы не верблюды», а стать ветеранами подразделений особого риска практически невозможно (речь идет о начале 90-х годов, — Прим. О.Х.).

Например, северодвинский военкомат по моей просьбе квалифицированно сделал запросы. База атомного полигона — войсковая часть 77510 — проверила факт моего участия в первом атомном испытании. И надо же, по спискам мое нахождение на полигоне не подтверждается.

Уважаемые господа чиновники! Мы в своих официальных заявлениях, как правило, указываем не только ФИО, но и номер в/ч — 36093. Под таким номером значился Краснознаменный эсминец «Куйбышев». Корабли бригады опытовых судов на атомное испытание в Черной губе 1955 года пришли либо своим ходом, либо с буксирами. Но все пришли с укомплектованным личным составом. И как же вы можете решать судьбу конкретных участников, если не удосуживаетесь уточнить: а был ли он в составе команды корабля на момент испытания или в это время находился в Сочи?

В моем личном деле есть запись: «За образцовое выполнение особого правительственного задания объявить благодарность старшине II статьи Догадину Ю.Ф. Главком ВМФ адмирал С.Г. Горшков». Эту запись перед увольнением в запас я видел своими глазами. Она запомнилась мне потому, что благодарность главкома подтверждала мою причастность к «особому правительственному заданию». Не скрою, что по молодости эта причастность была и тайным предметом, если так можно выразиться, «гражданского тщеславия». Но теперь, оказывается, все это не находит подтверждения в архивах. И, скорее всего, по лености работников военных архивов.

Как же установить истину? Считаю, что это входит в обязанность нашего горвоенкомата, на воинском учете в котором состою. Его работники должны составить квалифицированный запрос. Но за восемь месяцев после моего обращения в военкомате этого так и не было сделано. Надо ли объяснять разницу между моим личным письмом командиру Новоземельского полигона, а также в архив ВМФ и официальным запросом горвоенкомата?

Я глубоко убежден, что все мои бывшие сослуживцы, жившие в одном со мной кубрике, имеют право относить себя к ветеранам подразделения особого риска. в ноябре 1956 года северодвинец Василий Парфентьевич Кобелев, отслужив в армии, вернулся на молотовский завод № 402. Без малого через год после этого бригаду слесарей-достройщиков цеха 40, в которой он работал, откомандировали на Новую Землю. Здесь на полигоне готовились ядерные испытания. Эти и последующие события стали роковыми как для Василия Парфентьевича, так и его товарищей по бригаде.

— Летом 1957 года у нашего заводского причала стояли опытовые корабли, их готовили к отправке на Новую Землю, и мы на них работали. На старом эсминце «Грозный», он стоял у цеха 9, требовалось обеспечить герметичность иллюминаторов, дверей, люков. Помнится, с этим делом почему-то не поспевали, так что отправляли корабль в спешке.

Военный гидрограф Анатолий Жилинский руководил исследованиями Новой Земли в период развертывания здесь испытательного полигона

Ветеран Советской Арктики — гидрографическое судно «Мурман». На его долю выпало и время Великой Отечественной, и годы «холодной войны»

Транспорт военной гидрографии «Сирена». Этот гражданский сухогруз был мобилизован во флот, служил, и теперь одна из бухт Новой Земли носит его название

Моряки штабного судна «Эмба». В центре их командир — капитан- лейтенант Александр Паншин

Моряки штабного судна «Эмба»: Борис Починков (в центре), Леонид Крючек (справа)

Штабное судно «Эмба» — бывший финский грузо-пассажирский пароход датской постройки. Его хорошо помнят моряки 241-й бригады опытовых кораблей, северодвинцы и те, кто в конце 50-х бывал в Белушьей губе

Сержант гаубичной артиллерии Василий Кобелев, годы службы в Германии. Новая Земля еще впереди

Старшина военного буксира МБ-101Виктор Ясинский, конец 50-х

Водолаз Николай Тюриков не раз прошел Северный морской путь на ледоколах. Работал он и у берегов Новой Земли

Матрос лихтера «Вига» Юрий Агафонов

Финские буксиры постройки верфи «Крейтон-Вулкан» стали надежными извозчиками. Лихтерные перевозки на Новую Землю — это их работа

Лихтер «Вига» — типовое несамоходное транспортное средство, которыми на Новую Землю доставлялась основная масса грузов для строящегося полигона

Легкий артиллерийский крейсер «Молотовск», построенный в Северодвинске, тоже участвовал в обеспечении первых испытаний ядерного оружия на Новой Земле

Корабль-лаборатория ЦЛ-80 — эсминец проекта 30-бис. На его борту группа ученых «снимала показания», наблюдая атомные взрывы со стороны моря

Эсминец «Безукоризненный». Корабль специально прибыл на Северный флот из Севастополя, чтобы участвовать в обеспечении атомных экспериментов

Офицеры североморских сторожевиков 42 проекта. Крайний справа — Валентин Орлов

Старшина эсминца «Безукоризненный» Николай Старицкий. Снимок на фоне знамени корабля в те годы считался поощрением по службе

Дивизион сторожевиков проекта 42 в североморской базе. Эти ходкие корабли несли службу по охране полигона

Дальномерщик большого охотника ПК- 206 Геннадий Белозеров

Большой охотник ПК-206. Большими эти корабли были только по названию, но на свирепой волне Баренцева моря держались молодцами

В бригаду Бердяшкина входили и эсминцы проекта 7: «Гремящий», «Грозный» и «Разъяренный». Этим ветеранам Северного флота выпало погибнуть в атомном пекле новоземельских испытаний

Старшина подлодки С-84 Сергей Минушкин, конец 50-х

Старшина эсминца «Разъяренный» Константин Сесь, конец 50-х

Эсминец типа «Новик» (снимок военной поры). К таким кораблям относились опытовые корабли 241-й бригады: «Урицкий» («Реут»), «Куйбышев» и «Карл Либкнехт»

Первым, сутками раньше, из Молотовска отбыл «Гремящий» — тоже из эсминцев довоенной постройки. Точнее — его увел буксир. Эсминец не мог дать нужного хода, потому что у него работала только одна турбина, и он ею подрабатывал, а буксир его тащил. На «Гремящем» ушли большинство ребят из нашей бригады — бригадир Александр Алешин, электросварщик Владимир Симановский, сборщики-достройщики Вениамин Пестовский, Николай Засухин, газорезчик Анатолий Порядин. Я, Анатолий Бызов и Владимир Андреев ушли на эсминце «Разъяренный», который стоял у пирса на Яграх.

Я знаю, что на «Гремящем» в командировку отбыли еще и ребята — электромонтажники из ЭМПа, что-то около 15 человек, но их фамилии не помню.

На постой нас размещал старшина Сесь. Константин

Александрович сейчас в городе человек известный, а тогда, в 1957-м, служил срочную и как дежурный по кораблю, встретил нас у трапа. Фамилии наши записали в бортовой журнал, всем определили место в кубрике, всех поставили на довольствие — питались мы с камбуза.

Отчалили 31 июля 1957 года — в ясный, жаркий день. На ягринском пляже людей было много. Кто загорал, кто купался, а кто выпить пива пришел — в ту пору там ларьки работали.

На конусе — бомба

До Новой Земли мы шли двое суток, и сразу в Черную губу. Она показалась мне чем-то вроде озера: километров пять в окружности, со всех сторон сопки, и со стороны моря узкий вход. Вошли. На правом берегу, примерно в 150 метрах от уреза воды увидели вышку с усеченным конусом. Вышка была выкрашена суриком в красный цвет. В конусе вышки, так нам говорили, находилась атомная бомба.

В самой губе, на расстоянии примерно от 500 до 1000 метров от вышки, на мертвых якорях уже стояли опытовые корабли — и подводные лодки, тральщики. А на берегу — военная техника — танки, бронемашины, пушки, самолеты, автомобили. Наши эсминцы также были поставлены на бочки.

В дальнем конце губы был узкий и длинный фьорд. Там стояли разные баржи, плашкоуты, а на берегах — топливные цистерны и склады. В бухте на левом берегу я видел обломки корпуса старого эсминца, который вровень с бортами был завален камнями — он служил причалом, к которому швартовались катера. Здесь же на сопке располагались деревянные солдатские казармы, склады и офицерские домики.

В губе стояла и плавказарма — ПКЗ-100 — обыкновенное несамоходное судно финской постройки, на котором размещались жилые помещения — офицерские каюты и матросские кубрики. Там же — кочегарка и камбуз. Жили здесь сотрудники из ленинградского НИИ, военная администрация воинской части 77510, а еще и матросы — обслуга ПКЗ. Нашу бригаду и ребят из ЭМП тоже разместили в плавказарме, сначала дали каюты, но мы потом сами попросили — переселите в кубрик, ближе к матросам. Питались с камбуза, там же — на ПКЗ-100.

Опасный прибор

На Новую Землю мы прибыли в обычных робах — это, конечно, не по климату, и нам выдали утеплённое солдатское обмундирование — одежду и обувь. Бригаду отрядили в распоряжение командования воинской части 77510. Старшими у нас были капитаны I ранга Мигиренко и Котов. Котова я впоследствии встречал на своем заводе в Северодвинске, но уже при адмиральских погонах.

Работа наша в основном была по слесарной части. В помещениях опытовых кораблей мы ставили крепления и монтировали на них контрольно-измерительные приборы, причем так, чтобы при сотрясении от взрыва они не побились. Для надежности ставили приборы на двойные амортизаторы, согласно эскизам, использовали для этого резиновые жгуты. Также вываривали крепления для камертонов, их много было — почти по всему корпусу. Выполняли все сборочно-сварочные работы.

Некоторые из приборов внешне походили на барографы — такие коробки с самописцами и лентой внутри. Однако мне больше всего запомнился прибор, который сами ученые из НИИ называли опасным. Для какой цели служил этот свинцовый ящик, не знаю, не интересовался. Снизу и сверху у ящика — «гнезда», а посередине — разъем. Крышка у прибора — тяжеленная, когда потребовалось ее поднять, делали это вчетвером. Внутрь ящика помещалась и закреплялась какая-то игла, и на конце ее — капля радиоактивного металла — так говорили. Имелось также отверстие «для выхода луча». Закрепили иглу, болты зажали, крышку закрыли и поставили прибор на амортизаторы.

Еще и другая работа была — устанавливали обуха на корпусе подлодки — это на случай аварийного подъема, если лодка затонет. Собирали стойла для подопытных животных, обшивали конструкции 10-мм свинцом…

В губе мы работали больше месяца, прежде чем вояки взорвали бомбу.

Рассвет над Черной губой

Перед взрывом нашу ПКЗ-100 отбуксировали в Селезневку — так называли губу Селезневую. Место это обычное, мне не запомнилось — вода, сопки, туман и больше ничего! Тайны для нас не делали, сказали — в такой-то день и в такой-то час будет атомный взрыв. Но взрыв удался только со второй попытки, якобы из-за перегоревшего предохранителя в электросхеме.

День тот выдался пасмурным, разве что кое-где ветер облака раздергивал. Времени было около 17 часов, смеркалось. Перед взрывом по трансляции дали объяву — «Уйти с палубы». Кто ушел, а кто и остался. Я был на палубе.

Самого взрыва, то есть грибовидного облака, которое обычно описывают, такого я не видел. Грохота или же других громких звуков тоже не слышал. В той стороне, куда мы смотрели, вдруг как будто рассвело, и потом долго, минут пять, наверное, угасало, темнело. Вот и все

А назавтра бригаду посадили на катер и — в Черную губу!

Мы — смертники

В Черной обошли на катере уцелевшие корабли. Глянули на «Гремящего», и стало жутко. У него весь левый борт — черный! Не только краска обуглилась, сама сталь обгорела! Мачта на эсминце погнута, носовая оконечность набок свернута, до якорного клюза!

Другие корабли тоже побиты — у всех вмятины на надстройках и дымоходах, а на палубах люди в защитных химкомплектах поливают все вокруг водой из брандспойтов. Что запомнилось? Рядом с одним из кораблей стоял морской буксир финской постройки, у таких на мачте имелась водяная пушка, и вот из нее била мощная струя пенного раствора

С катера видел, как по берегу разметало, раскидало всю армейскую технику, а на месте, где стояла вышка, в скалах образовалась воронка — расплавленные коричневые камни, похожие на сталактиты, и было свечение неестественного цвета — я такого раньше не видел.

На корабли в тот день нас не высаживали. Сказали, мол, высокий уровень радиации. А нам завтра на этих кораблях работать! Страшно! Дня три мы боялись, а потом привыкли, что ли. Раз ничего не случилось, значит, и дальше будем жить — так думали. Я только через годы понял — смертниками мы были.

На вторые сутки после взрыва меня, Алешина, Андреева, Бызова и Пестовского по распоряжению капитана I ранга Мигиренко высадили на эсминец «Гремящий». Задание — выполнить демонтаж контрольно-измерительных приборов в помещениях эсминца, упаковать в ящики, вынести их на палубу и погрузить на катер для отправки в Ленинград, затем вместо снятых приборов произвести монтаж новых.

Высадились на «Гремящий». На нем — ни души! Надстройки и переборки у корабля помяты ударной волной, двери от деформаций заклинило — не открыть. И так пробовали, и сяк, взяли кувалды, но и они не помогли. Тогда стали резать электросваркой.

Наконец приборы сняли, уложили, отгрузили, надо ставить новые. За ними послали меня. Склад находился в самом конце того узкого фьорда, о котором я рассказывал. Добрался до склада на катере, все получил и привез. Не тут- то! Не все прежние крепления подходил под новые приборы. Кто б знал, какая выдалась нам работенка!

Мы в первый же день заметили — на «Гремящем» работаем одни — ни офицеров, ни матросов, да и на катере — всего один рулевой, а матросов нет. Куда ж подевались? Спросили катерника. Он: мать-перемать, матросы все демобилизованы — приказ Мигиренко!

С заданием справились за восемь дней, причем работали всякий раз полные смены — утром катер нас привозил, вечером забирал. Сколько радиации подцепили — неизвестно, не было никакого дозиметрического контроля!

Ждать, ждать, ждать

Знаю, что для второго взрыва стреляли с подлодки атомной торпедой. Корабли, которые оставались в губе Черной, затонули. В общем, испытания закончились, а у нас новая эпопея — как теперь с Новой Земли домой выбраться? Меня и Бызова из Черной в Белушью губу доставили самолетом. Военные корабли и транспорты сюда приходили, военных эвакуировали, но всех сразу никак не увезти — служивых было несколько тысяч. Ну, а мы — заводчане и «эмповцы» из Молотовска, вообще никому не нужны. Как неприкаянные! На довольствие нас никто не поставил. Сами по себе. Туда придем и просимся, чтоб покормили, сюда приткнемся — если войдут в положение, то и покормят, раз в сутки. У военных, понятно, продукты только на свои рты рассчитаны, а мы — ничьи, никому до нас дела нет. И нам делать нечего! Пароходы с материка все не идут. Что делать?! Однажды нам посоветовали обратиться в штаб флота на Новой Земле. Пришли на КП воинской части, вокруг нее — колючая проволока. Часовой за карабин схватился. Мы ему: служивый, не бойся ты нас, мы — свои, нам бы с командованием переговорить. Часовой вызвал дежурного, а тот бежит и на ходу пистолет вытаскивает: «Стоять! Кто такие?!» Мы: так, мол, и так, не знаем, что и делать. Дежурный поостыл, пистолет убрал, повел нескольких из нас к начальству.

Мир не без добрых людей. Начальник тыла выслушал и говорит интенданту: выдайте людям сухой паек. Тот ему: у меня ничего лишнего нет, все под расчет, и ни в какую! Начальник тыла: «Под мою личную ответственность. Если что, я свои деньги отдам». Выдали нам сухой паек. Правда, позже, когда мы вернулись на завод, стоимость его высчитали с зарплаты.

В начале октября мы все так же оставались в Белушке. Несколько раз объявляли тревогу, по которой мы выходили из здания и прятались в траншее. Как говорили нам офицеры, где-то на севере Новой Земли испытывалась водородная бомба, и никто не знал, как она ударит, сколько и чего сожжет, поэтому на всякий случай тревогу объявляли и в Белушке. Взрыва этой бомбы я не видел, и грохота не слышал.

Тыко Вылка — последний из местных

На Новой Земле видел я знаменитого Тыко Вылку, это когда парохода в Архангельск дожидались. В Белушьей губе был причал, недалеко от него еще гидросамолеты на якорях стояли. Как-то караулил я судно с Большой земли, оказался поблизости, вижу — на причале одинокий старичок, сидит, на воду смотрит, курит, вокруг него поселковые собаки вертятся. Опрятный, интеллигентного вида человек, на лицо — вроде бы, ненец, а вроде и нет — почти русский. Мне же делать нечего, скучно — подошел. Покурили, поговорили, он меня и спрашивает: «Знаешь ли, кто я такой?». Откуда ж мне знать?! «Я Тыко Вылка — последний из местных. Кроме меня, на островах уже никого не осталось. Тоже вот поеду в Архангельск».

И по стопке водки каждому

Наконец пришел «Акоп Акопян» — грузопассажирский теплоход, небольшое судно. Народу на него битком набилось! Все каюты, кубрики заняты, а в трюме, не поверите, — еще и нары в девять ярусов! Но для матросов-дембелей и такое жилье сойдет — дня два-три перетерпеть. Отчалили, и сутки шли без приключений, но в горле Белого моря волна прихватила. «Акопяна» здорово валяло, народ укачался. Матросы на ярусах в трюме, извините, переблевали друг друга.

Вот с разными мучениями добрались-таки до Архангельска, стали у Красной пристани. Матросы сразу к реке — отмываться, чиститься, а нам еще до Молотовска как-то надо добираться. А у нас, кроме казенной одежды, что надета, ничего и нет. И денег нет! Выручил нас Котов — капитан I ранга, на свои деньги он нам билеты купил. Еще и по стопке водки каждому. На том и закончилась наша командировка.

Хождение по мукам

Вот когда вторую бомбу взорвали, капитан I ранга Мигиренко составил список тех, кто участвовал в испытаниях, и отправил его в штаб части. Были в списке и мы — заводчане. Еще Мигиренко обещал поощрение за выполненную работу. Так ничего мы и не получили! Зато взяли с каждого из нас две расписки о неразглашении сведений, на 30 лет. Я молчал, другие тоже молчали. Потому что боялись. Когда болели, молчали, и когда умирали, тоже молчали.

Первым через год после командировки умер старший из нас — газорезчик Анатолий Порядин. Мы так удивились! Вскоре за ним — Александр Алешин.

Неладное со здоровьем я не замечал до поры до времени. Хотя еще на Новой Земле случалось, голова болела, тошнило и рвало. Думал — временное все, пройдет, я же молодой — справлюсь! Эх, вся моя жизнь потом и сейчас — это война с болезнями! Привез я из той командировки ревматизм, хронический тонзиллит, гипертонию. Заболели суставы, сердце, почки. В армии служил артиллеристом, зрение — отличное, а тут и глаза стали отказывать. Лечился долго. В 1965-м пролежал в больнице беспрерывно пять месяцев, два курса подряд вылежал — и никаких улучшений! В общем, залечили меня так, что я однажды не выдержал, врачам в сердцах бросил — «пойду домой умирать!». Иду по улице, а сил нет: шатает, за стенки держусь. Прохожие, наверное, думали, что за дядька пьяный?! А жить-то надо! Дома лежал, отлежался, вроде бы расходился. Об инвалидности даже думать не хотел, молод был — какая там инвалидность?! Но некуда деваться — на ВТЭК мне сначала III группу дали, а с ней на заказах не работают. По правде сказать, здоровья и впрямь уже не было по отсекам-то ползать. Из бригадиров пришлось уйти в технологи, в зарплате, конечно, много потерял. Так вот жил и годами мыкался, работал с одной мыслью — лишь бы до пенсии дотянуть. Дотянул — вышел на пенсию в 1989-м, а через четыре года — обширный инфаркт миокарда! Дали мне II группу инвалидности по общему заболеванию.

На гражданских не распространяется

Разве ж думали мы в 57-м, когда на «Гремящий» высаживались, что государство с нами так обойдется?! Ну хоть бы чем помогло!

Когда пришли послабления по секретности, да и срок подписки истек, решили мы искать помощи, социальной защиты. Те ребята, кто еще в живых оставался, выбрали меня старшим, и, получается, я волю бригады выполнял. Сколько чиновничьих кругов прошел! Все без толку! Одни только руками разводили, а иные, кто моим рассказам о Новой Земле не верил, еще и смотрели, как на сквалыгу, который незаслуженные льготы выколачивает. Только официальной переписки у меня набралось на толстенный том.

Кадровики Севмаша с нашей командировкой разбирались и поначалу тоже не верили. Вызывали ребят из бригады — что да как? А те подписку давали и боялись рассказывать. Какой тут разговор?! Только через годы заводской отдел кадров до нашего дела докопался. В 1997-м Центральный военно-морской архив прислал справку, в ней документально установлено, что такие-то рабочие завода № 402 в августе- сентябре 1957 года находились в спецкомандировке на эсминцах «Гремящий» и «Разъяренный», в зоне войсковой части 77510 на острове Новая Земля, где участвовали в испытаниях специзделия.

Вроде бы все ясно сказано. Я в военкомат — помогите оформить статус участника подразделений особого риска. Не тут-то было! Оказывается, на гражданских статус не распространяется! Понятно, что со всеми вытекающими последствиями. Госдума в свое время хотела эту несправедливость устранить, но президент Ельцин на законопроект наложил вето, а депутаты его не преодолели. Получается, что жителям Семипалатинской области, пострадавшим при испытании атомного оружия, льготы предусмотрены, а нам, таким же простым работягам, хлебнувшим горя на Новоземельском полигоне, не положены. Где же справедливость?!

Пятьдесят три года с той командировки прошло. Из бригады цеха 40 завода № 402, из ребят, кто работал в центре ядерного пекла, я последний в живых остался. Пенсию получаю на общих основаниях, треть ее уходит на лекарства. Власть на мои просьбы и заявления не обращает внимания. Вот я и думаю: поступили с нашей бригадой так, как с самого начала было задумано: взять расписку о неразглашении на 30 лет, а за этот срок все умрут, никому и ничего уже и не потребуется. Так ведь выходит.

Капитан II ранга в отставке Валентин Андреевич Орлов родился в семье потомственных военных. Предки его служили Отечеству еще со времен царской армии, отец участвовал в событиях на Халхин-Голе, а позже, в Великую Отечественную, воевал в Манчжурии. Сам Валентин Андреевич после окончания Черноморского ВВМУ имени Нахимова служил на Балтике, а затем 22 года — на Северном флоте. Здесь, будучи командиром БЧ-3 сторожевого корабля (СКР) «Кондор», он участвовал в испытании ядерного оружия на Новоземельском полигоне.

— Командиром нашего «Кондора» в ту пору был капитан III ранга Анатолий Михайлович Косов, впоследствии — командующий Балтийским флотом, а еще позднее — заместитель главкома по военно-морским учебным заведениям. В середине 50-х наш СКР входил в состав 6-й бригады сторожевых кораблей эскадры Северного флота. В ней состояли еще несколько таких же, как «Кондор», сторожевиков 42 проекта. Хотя оговорюсь — «Кондор» и другие подобные ему корабли впоследствии числились еще и в 428-м дивизионе, и в 10-й бригаде. Сторожевики имели порядка 1680 тонн полного водоизмещения, цельносварной гладкопалубный корпус, давали ход 29 узлов при хорошей мореходности и считались хорошо вооруженными. Помню номера частей — СКР «Кондор» (№ 31008), СКР «Беркут» (№ 63885), СКР «Гриф» (№ 70149)

Основная задача

Мне известно, что СКР «Беркут», например, доставлял так называемое «изделие», то есть ядерный заряд, из Северодвинска на полигон. Но основной нашей задачей считалась охрана акватории близ Новой Земли. Чтобы кто-то нарушил границы во время моей службы на корабле, не припомню, а вот «Марьятту» — знаменитое норвежское судно- шпион я видел всего один раз в Баренцевом море, но не близко — такая шхуна, выкрашенная в белый цвет, габаритами поменьше СКРа, но ее радары в бинокль были различимы.

За проливами, в Карском море мы ходили по заданным районам, но до Диксона не доходили. Однажды двое или трое суток стояли на рейде Варнека — это в Югорском Шаре, тогда и съехали с корабля на берег. Поселок небольшой, несколько одноэтажных домов и традиционные чумы. Местное население — промысловики, люди очень приветливые, показали нам свои рукоделия из оленьих шкур — очень красивые, ну, еще мы с ними общались на темы охоты и рыбалки. Матросы, было, попросили подарить им щенка собаки, но ненцы вежливо отказали, предложив взамен оленя. Дело в том, что хорошие собаки, просто незаменимые в тундре, у них ценились дороже всего.

В Белушью губу, конечно, заходили неоднократно. Однажды, в 1956-м застали день, когда там стоял транспорт для эвакуации местного населения. Грузили на него промысловое и охотничье снаряжение, нарты, ездовых собак. Местного народу, ненцев, собралось немного, все происходило как-то нешумно.

Случалось, мы брали на свой борт руководителей испытаний и членов государственной комиссии, чтобы доставить на полигон. Однажды, когда из Белушьей губы в Черную «везли пассажиров», был разговор, что среди них есть и знаменитый академик Анатолий Петрович Александров. Возили и обычных военнослужащих полигона. Помню, как брали на 1-м причале Североморска роту охраны на Белушку. Офицеров разместили в каютах, а солдат — в двух кубриках. Солдатам тогда не повезло — кубрики пришлось задраить почти на двое суток, так как мы шли сквозь жестокий шторм.

Однажды, точной даты не назову, но непосредственно перед испытанием одной их водородных бомб наш корабль срочно эвакуировал с берега последнюю группу специалистов. Они устанавливали приборы и датчики на опытовом поле в окрестностях Митюшихи. Но это уже после того случая в Черной губе, о котором расскажу особо.

Особое задание

Мы получили приказ доставить специальный груз с места наземного ядерного взрыва. Теперь понимаю, с теми событиями связан один из самых ярких, или запоминающихся, эпизодов моей службы. Обстоятельства такие.

7 сентября 1957 года на полигоне испытали атомный заряд, а 12 сентября наш корабль прибыл, можно сказать, к эпицентру ядерного взрыва на берегу новоземельской губы Черная. Мы вошли в бухту, ошвартовались к временному причалу и находились у него в течение 10 часов. Что-либо подробно разглядеть на акватории или на берегах окрест

Черной не удалось — было очень много работы. Вообще, когда нам ставили задачу, сказали — «выполнить как можно быстрее». Я даже не вспомню, стояли в бухте, кроме нас, какие-либо корабли или нет. Разве что однажды мой взгляд наткнулся на большую дымящуюся воронку на берегу, но была ли она следствием взрыва, не знаю.

Экипаж «Кондора» привлекли в погрузке. С берега на палубу мы перенесли 88 ящиков, чтобы затем доставить их в губу Белушья. Насколько мне известно, это была аппаратура, которая использовалась для снятия параметров непосредственно при проведении испытаний. Ящики — фанерные, к нашему прибытию их уже подвезли на причал. Грузили вручную. Еще приняли на борт образцы проб, другие материалы и оборудование, а также и подопытных собак. Животные, кстати, и во время взрыва, и после него содержались в металлических клетках.

Конечно, об атомном оружии мы знали из училищного курса, к тому же на штабных занятиях специалисты химслужбы давали инструктаж — это все полагалось, но все же о последствиях воздействия той же радиации, и они, и мы знали недостаточно, это я уже сейчас понимаю. Иными словами, чтобы лишний раз поостеречься — такой заботы не было, просто выполняли свою морскую работу, и не думали ни о какой радиации.

Все время, пока шла погрузка, моряки из экипажа «Кондора», общим числом около 30 человек, находились на открытом пространстве и воздухе. В течение двух часов я лично руководил своими людьми из БЧ-2, БЧ-3 и боцманской команды. Моряки работали в химкомплектах. Своих дозиметристов в экипаже не было, их привлекли из береговой части. Время от времени они проводили замеры, но когда работы закончились, нам так и не сообщили суммарную дозу облучения. «Кондор» поспешно погрузился, отчалил, вышел в море и доставил груз в Белушку.

Задание командования мы выполнили, но самоотверженные действия экипажа остались без оценки командования. Промолчало и Министерство обороны. Видимо, из-за особой секретности происходившего. Кроме того, у нас изъяли медицинские книжки, и, наконец, взяли с нас подписку о неразглашении на 25 лет.

До особых разъяснений

Признаки недомогания или даже болезни у своих подчиненных я не наблюдал. У меня самого только в 1962-м неожиданно начались приступы головокружения и даже временной потери сознания. О командовании на мостике корабля, а я в 29 лет стал командиром сторожевика «Гриф», можно было забыть. Дважды я лечился в стационарах Северного флота по поводу «болезни головы» — как упрощенно тогда говорили. В 1964-м военно-врачебная комиссия списала меня из плавсостава по болезни. На берег я уходил с должности командира СКР «Гриф». Далее я служил в штабе Северного флота, позднее работал старшим научным сотрудником исследовательского центра ПЛО ВМФ, окончательно уволился в запас в 1977 году, да и то после личной просьбы к Главкому учесть мою болезнь и длительную службу на Севере.

Пришлось вдоволь походить по инстанциям, выбивая положенные нам, участникам ядерных испытаний, льготы и компенсации за полученные на военной службе заболевания. Удостоверение участника подразделений особого риска мне вручили в 1995-м, по группе «А». После обследования и лечения в научно-лечебном центре комитета ветеранов ПОР, после добывания бессчетного количества справок и документов, после тяжб с комиссариатом города Москвы, после того как, наконец, установили истинную причину заболевания. В 1999-м ВТЭК определила мне инвалидность И группы, признав «полную утрату трудоспособности по причине увечья, полученного при исполнении обязанностей военной службы и связанной с непосредственным участием в действиях ПОР».

Но и до настоящего времени мне приходится добиваться в через суд полного возмещения вреда своему здоровью. Не говорю уже о том, что за участие в создании ядерного щита руководители страны нам не сказали даже спасибо.

Не так давно меня пригласили в военкомат по поводу представления меня к награждению орденом Мужества. Представление долго скиталось непонятно где, и вот вернулось из комитета ветеранов ПОР Санкт-Петербурга с «комментарием», мол, ветеранам ПОР награды не вручаются с 2002 года до особого разъяснения.

Контр-адмирал в отставке Иван Николаевич Паргамон — единственный из командиров опытовых кораблей, кому довелось дважды приводить их в губу Черная Новоземельского полигона. Первый раз Иван Николаевич участвовал в испытаниях, являясь командиром подлодки С-19. Было это в 1955 году. А еще через два года он командовал подлодкой Б-22. Впоследствии командовал соединениями подводных лодок, был на штабной работе. До последнего времени проживал в Санкт-Петербурге.

— В 1955-м я командовал подлодкой С-19, которая входила в состав 33-й дивизии подлодок Северного флота. В один из апрельских дней я получил приказ о подготовке к переходу в Молотовск для переоборудования. Цель переоборудования мне не объясняли, но вскоре я понял — задачи предстоит выполнять необычные и ответственные. Об этом свидетельствовало и повышенное внимание к нам особого отдела, и то, что часть экипажа переукомплектовали — пришли более устойчивые в моральном отношении офицеры и матросы. И все же мы и предположить не могли, что ждет нас через какие-то два-три месяца — все держалось в строгой тайне.

Мы выгрузили торпедный и артиллерийский боезапас, другое оружие и в начале июня прибыли в Молотовск. Здесь стали к одному из причалов завода № 402. Сразу же на борт лодки поднялся один из строителей — Н.К. Шипунов. Только после разговора с ним прояснилось, какое предстоит пройти переоборудование, цель его и сроки.

А сроки готовности ставились жесткие — конец июля. Поэтому работы велись ускоренным темпом. Уже к исходу июня на палубе и внутри лодки установили дополнительные устройства, в отсеках разместили приборы, регистрирующие параметры ударной волны, дозиметрические приборы для замера проникающей радиации, а на верхней палубе и в надстройке легкого корпуса — аппаратуру, измеряющую световое и радиоактивное облучение. Аналогичное оборудование и приборы монтировались и на других подводных лодках, прибывших с Севера и Балтийского флота.

Готовились к испытаниям ядерного оружия на Новой Земле и надводные боевые корабли — эсминцы, минные тральщики, а также транспорты. Штабным судном был пароход «Эмба». На нем размещались представители «науки» и военно-морского командования. В целом все эти корабли входили в состав 241-й бригады опытовых кораблей, командовал которой капитан I ранга П.А. Бердяшкин.

В бухте Селезневой

Со временем практически вся бригада перебазировалась из Молотовска на Новую Землю. Здесь, на акватории полигона, их расставили на бочках по диспозиции, которую определили ученые, — по окружности от эпицентра атомного взрыва. Место в эпицентре занял тральщик-«стотонник». На его мачте установили специальное устройство, позволявшее по радиосигналу подорвать ядерный заряд.

В конце июля, после того как все приготовления были закончены, личный состав кораблей переправили в палаточный городок на берегу губы Селезневой. Здесь же находились и примитивные укрытия. Городок располагался в расщелинах горных складок на удалении от эпицентра будущего взрыва в 20–25 километров. О бытовых условиях могу рассказать следующее. В палатках стояли солдатские койки с матрацами, обогревались эти временные помещения чугунными печками-«буржуйками», для которых завезли специальный запас угля. Было развернуто несколько походных кухонь, имелись также котлы для приготовления пищи на кострах.

Перед тем как личный состав сошел с кораблей на берег, по боевым постам вместо моряков разместили опытовых животных, в основном собак и овец. Их привязали, почти на каждом из животных закрепили приборы, регистрирующие параметры ударной волны, проникающей радиации, светового облучения. Здесь же расставили бачки с пищей и водой.

Во всех отсеках кораблей выставили запасы автономного продовольственного пайка, питьевой воды, ящики с банками консервов и сухарей. Были и канистры с корабельным спиртом и вином. Делалось это для того, чтобы определить степень их заражения уже в береговых лабораториях, выяснить, — пригодны ли они для употребления.

Отсчет от эпицентра

Моя лодка С-19 стояла в надводном положении, на якорных бочках, на расстоянии 1400 метров от предполагаемого эпицентра ядерного взрыва. Мы зарядили аккумуляторную батарею, провентилировали отсеки и затем загерметизировали прочный корпус. По расчетам испытателей, в таком положении подлодка должна была находиться несколько суток, пока не наступит время «Ч». Но дату взрыва, как помнится, несколько раз переносили, то из-за технической неготовности, то мешала неблагоприятная погода, которая определялась направлением ветра в слоях атмосферы.

У экипажа моей лодки, как и у моряков других кораблей, была взята подписка о неразглашении государственной тайны.

Подводная лодка Б-9 тоже стояла на якорных бочках, но находилась как бы в подвешенном положении на перископной глубине — примерно 9 метров. Предварительно ее удифферентовали с небольшой отрицательной плавучестью. Б-9 была ближе нашей к эпицентру — примерно в 1000 метрах.

Еще две трофейные немецкие лодки, С-81 и С-84, находились в подводном положении, тоже на бочках, на расстоянии 1000 и 1800 метров от эпицентра.

Эсминец «Гремящий» стоял на якорных бочках. На нем подготовили к автономной работе главную энергетическую установку. Запуск ее происходил по специальному радио сигналу. Кроме того, к борту эсминца приварили одну из секций с действующими механизмами другого эсминца проекта 56, который тогда еще только проектировался. Mеханизмы и здесь приводились в движение с помощью радиосигнала.

В конце августа мы получили приказ находиться в укрытии и приготовить средства индивидуальной защиты

Это были противогазы, резиновые комбинезоны, защищавшие от воздействия химических веществ. И, конечно, индивидуальные трубки для замера уровня радиации. Дозиметрические приборы, надо признать, имелись в очень ограниченном количестве и, честно скажу, не вызывали у нас особого доверия.

Как мне кажется по прошествии многих лет, командование относилось к сохранению здоровья людей, их безопасности далеко не должным образом. Люди, настроенные дилетантским образом к возможным последствиям радиоактивного облучения, просто выполняли служебный долг. Так уж было воспитано наше поколение, для которого главное — выполнить ответственную задачу во благо Отечества.

Время «Ч»

В один из последних дней августа наступило время «Ч» — ядерное устройство подорвали! Я в числе нескольких командиров находился на защищенном наблюдательном пункте, откуда и увидел жуткое зрелище, услышал его звуки. Взрыв мы наблюдали в специальные оптические устройства, защищенные от светового излучения.

Вырос огненный купол грибовидного облака. В его районе взметнулись вверх раскаленные горящие обломки «корабля-смертника», выполнившего свою роль на первом этапе флотских атомных испытаний. Я был поражен увиденным и тем, как может грохотать и гудеть земля под ногами, как неведомая сила ударной волны сметает все на своем пути, а световое излучение сжигает объекты и корабли-цели, находящиеся в эпицентре взрыва. Грибовидное облако удалялось на восток, в сторону Карского моря, распространяя на своем пути радиоактивные осадки, разрушение, гибель опытовых объектов и всего созданного природой. Вскоре оно исчезло из виду, и наступила мертвая тишина.

Личный состав ждал сигнала отбоя атомной и химической тревоги. После всего происшедшего жалким и убогим казались наши средства индивидуальной защиты, которыми были «прикрыты» люди. А что, если бы в результате ошибок синоптиков радиоактивное облако накрыло бы палаточный городок? Но в то время мы об этом не думали — наоборот, мы были уверены в непогрешимости решений ученых и своего командования.

К обожженной лодке

Через несколько суток после взрыва я отправился на буксире к нашей подводной лодке в составе аварийной группы.

Со мной были — инженер-механик капитан-лейтенант В.В. Надион, минер лейтенант И. И. Марченко, помощник командира старший лейтенант А.Г. Кузнецов, штурман старший лейтенант Р.Н. Идеатулин, пять старшин команд и несколько матросов. С нами также вышли специалисты дозиметрического контроля и санитары. Последние должны были забрать животных из отсеков.

Буксир в сопровождении пожарно-дезактивационного катера, водолазного бота и других судов аварийно-спасательной службы доставил нас в бухту Песцовую. После взрыва спасатели отбуксировали туда нашу лодку и «вытолкали» ее на береговую осушку. Мы увидели лодку в довольно неприглядном виде, с креном и дифферентом она лежала на песчаном пляже — носовая часть на суше, а корма притоплена в воде. Внешний вид произвел на меня удручающее впечатление: легкий корпус был с обожженной до черноты бортовой краской, палуба исковеркана, ограждение боевой рубки повреждено.

Но эмоции нужно было оставить. В ограниченное время требовалось осмотреть корабль, привести механизмы и системы в порядок, откачать воду из трюмов, подготовить и подключить батарею, проверить отсеки на герметичность. После выполнения этих и других работ с помощью буксиров требовалось стащить лодку с осушки и поставить на якорь для дезактивации наружного корпуса.

Главным критерием оценки состояния лодки являлась исправность аккумуляторной батареи, возможность ее использования для подключения электрических систем, вытяжных и вдувных вентиляторов, гребных электродвигателей. Осмотр отсеков, проверка состояния механизмов и систем показали, что особых разрушений внутри прочного корпуса нет, и при проведении ряда технических мероприятий возможно стащить лодку на воду и поставить ее на якорь. После того как отсеки были освобождены от животных и они отправлены в биолаборатории, аварийная группа приступила к работам.

В первую очередь замерили изоляцию электрокабелей, батарейных вентиляторов, самих аккумуляторов. Батарея оказалась исправной. В ямах обнаружили незначительное количество воды, появившейся за счет отпотевания корпуса — ведь лодка находилась без экипажа более трех недель. Воду удалили, батарею привели в порядок. Убедившись, что содержание водорода в ямах не превышает 4 процентов, подключили аккумуляторы, затем осторожно, на малых оборотах, пустили вентиляторы.

Теперь можно было приводить в порядок отсеки, трюмы, водоотливные средства, систему продувания главного и вспомогательного балластов. Длительное нахождение аварийной группы в лодке по условиям радиоактивности в бухте не допускалось, поэтому нас сняли с борта корабля и доставили в палаточный городок для обследования и отдыха. Здесь же мы посетили контрольно-дезактивационный пост, где помылись под душем. Кстати, уровень полученной нами радиации оказался в пределах допустимых норм.

На следующий день нашу аварийную группу снова доставили на лодку. В бухту Песцовую прибыли мощные буксиры, килектор, водолазные боты и катера. Общими усилиями спасатели стащили С-19 с отмели, вывели на глубину, и здесь лодка стала на якоря. Тут же началась первичная дезактивация подлодки чистой водой из цистерн аварийно-спасательных судов. После нее мы опробовали гребные винты лодки, запустили дизели для продувания главного балласта и убедились, что все водоотливные средства и воздушные компрессоры работают нормально.

На следующий день, когда подписали акт о готовности корабля к заселению, на лодку прибыл уже весь экипаж. Он начал подготовку к возвращению в базу. Мы пополнили запасы воды и топлива, взяли продовольствие. К слову, дизельного топлива на полигоне было не так уж и много. Поэтому взяли его, сколько нужно на переход до базы, без запаса.

Идем домой

К этому времени приготовились к переходу и другие корабли. Отмечу, лодка С-81 не выдержала ударной волны, хода она не имела и восстановлению не подлежала. Из оставшихся трех подводных лодок сформировали отряд, старшим его назначили меня. Мы выстроились в кильватер и направились из Черной губы в Белое море. День отплытия нам назвали без учета прогноза погоды. Поначалу море было относительно спокойным — ветер южный, 4 балла, волнение не превышало 3 баллов, и шли мы со средней скоростью 8 узлов. Однако когда отряд удалился от берегов Новой Земли на 40 миль, корабли вошли в плотный туман. Мы сбавили ход до 5 узлов и увеличили расстояние между лодками до 15 кабельтовых. Через некоторое время «пропала» лодка Б-9, точнее, мы потеряли с нею связь, на вызов по УКВ она не отвечала.

В те времена на лодках довоенной постройки радиолокации еще не было, и наблюдение за кораблями, их местоположением в строю при совместном плавании велось только визуально. Мы вынуждены были застопорить ход и лечь в дрейф, надеясь на то, что потерявшаяся лодка сама обнаружит нас. Но этого не произошло. Эфир молчал, наши акустики не слышали никаких шумов. Пришлось донести командованию о случившемся. Пришел приказ — организовать поиск Б-9 и продолжать вызывать ее по радио.

Мне в тот момент показалось довольно странным столь безапелляционное приказание. Как можно искать пропавшую лодку в условиях малой видимости без радиолокации? Но искать надо. Обе наши лодки выстроились фронтом на дистанции 3–4 кабельтовых, легли на обратный курс и принялись ходить переменными галсами.

На третьи сутки безуспешного поиска пришла радиограмма, в которой сообщалось, что лодка Б-9 обнаружена летчиками в губе Башмачной без хода, радиосвязь на ней тоже не работает. Мне разрешили возвращаться в Молотовск, но топлива у меня хватило бы только до района Канина Носа. Тогда мы с командиром лодки С-84 В.А. Евдокимовым решили найти у берега песчаную отмель, где моя лодка легла бы на грунт на глубине 5–6 метров так, чтобы палуба оставалась на поверхности моря, а лодка Евдокимова имела бы возможность передать нам часть своего топлива. Несмотря на зыбь этот маневр удался — мы подали шланги и перекачали топливо. Теперь его хватало для перехода в Молотовск.

Конечно, я не имел разрешения на столь рискованный маневр, да и о намерении провести его никому не докладывал. Думаю, если бы доложил, вряд ли получил согласие. Но все обошлось: я снялся с мели, обе лодки вышли на чистую воду и с радостью от исполненного авантюрного решения мы дали ход 9 узлов обоими дизелями. Казалось бы, девиз «Кто не рискует, тот не пьет шампанского» оправдался…

Разбор «полетов»

Вошли в горло Белого моря и вскоре увидели минный тральщик. Он стремительно двигался к нам. Оказалось, командующий Беломорской флотилией контр-адмирал Н.Д. Сергеев направил его к нам навстречу, а старшим назначил начальника штаба флотилии капитана I ранга Г.М. Васильева. Ему поручалось отыскать нас и сопроводить в базу. Вскоре мы прибыли в Молотовск и ошвартовались у одного из ягринских причалов.

А на причале нас уже ждали Машина доставила нас с Евдокимовым к следователям. В течение всего дня в разных комнатах мы писали объяснительные записки, подтверждая их судовыми документами. Только вечером отпустили, машины не дали, и возвращаться на свои корабли нам пришлось пешком.

Итог разбирательства таков. Приказом главкома командира лодки Б-9 И.С Луганского сняли с должности и уволили в запас. Луганский в свое время воевал на Балтике, был минером «щуки». Но был конец 1955 года — время, когда «рубили лес», а в качестве щепок летели головы заслуженных офицеров. Мне объявили выговор. Тогда меня спасло только человеческое отношение и серьезное изучение всех обстоятельств командиром флотилии контр-адмиралом Н.Д. Сергеевым.

Зиму 1955–1956 гг. мы провели на акватории Белого моря и Молотовска — снова готовились к испытаниям, но в 1956-м году они не состоялись. Летом в Молотовск с Северного флота пришли две подводные лодки — Б-20 и Б-22. Их включили в состав 241-й бригады и тоже перевели в класс опытовых кораблей. Вскоре меня назначили командиром Б-22, и это считалось повышением.

Новая моя лодка относилась к заслуженным ветеранам подводного флота. Она участвовала в Великой Отечественной, ее наградили орденом Боевого Красного Знамени. Проект корабля нужно признать удачным: подлодка имела прочный корпус и полуторный запас плавучести, которые позволяли ей плавать на глубинах до 100 метров — для того времени это достижение, хороший ход на поверхности моря — 16 узлов, под водой — 10 узлов.

В Молотовске Б-22 переоборудовали, в числе прочего установили на ее корпусе устройства для подъема подлодки с грунта. Отличием от испытания, в котором участвовала моя С-19, было то, что Б-22 предстояло лечь на грунт и выдержать воздействие подводного атомного взрыва.

Лечь на грунт

Когда мы пришли в губу Черная, в ее акватории снова «расставили» корабли: эсминец «Грозный» в центре, вокруг него на определенных дистанциях — эсминец «Разъяренный» и «Гремящий», минные тральщики, подводные лодки

— С-84, С-19, С-20 и Б-20, транспорты.

Моей лодке надлежало лечь на грунт на глубине 60 метров и на расстоянии 600 метров от эпицентра взрыва. За несколько суток до испытания наш экипаж отработал покладку лодки на грунт и в течение суток она лежала на глубине 60 метров. В это время моряки устраняли некоторые протечки воды внутрь корпуса, подтягивали сальники забортных отверстий, иными словами — делали все, чтобы надежно загерметизировать лодку. После всплытия с грунта мы приняли в уравнительную цистерну быстрого погружения дополнительный балласт — 15 тонн. Этим обеспечивалась отрицательная плавучесть при нахождении лодки на грунте.

На акватории нашу Б-22 поставили в назначенное место, и с помощью буксиров завели швартовые на бочки. Тогда же мы провели совместную тренировку с водолазами и экипажем килектора. На тот случай, если лодка затонет, для подъема ее с грунта на корпусе подводной лодки имелись специальные устройства для заводки стальных тросов. На верхнем ходовом мостике корабля установили манипуляторы для открытия кингстонов цистерн главного балласта и клапанов вентиляции этих цистерн, чтобы лодка, в случае чего, могла продуться по команде сверху.

После этого лодку «заселили» подопытными животными, а экипаж в основном покинул ее. На борту временно оставались несколько человек — я, как командир, командир БЧ-5 старший инженер-лейтенант В.Ф. Свинарев и командиры отсеков. Мы окончательно проверили, как загерметизированы аккумуляторные ямы, в каком состоянии системы трубопроводов, задраены ли тубусы аварийно-спасательных люков 1-го, 8-го отсеков и люка центрального поста, как работает система манипуляторов с верхнего ходового мостика.

Наконец, к борту подошел килектор, и мы завели подъемный трос на рым прочного корпуса, затем с командиром БЧ-5 открыли кингстоны и клапана вентиляции средней группы ЦГБ. Лодка погрузилась по палубу. Мы перешли на килектор после того, как заполнились водой концевые группы цистерн главного балласта и быстрого погружения. Чтобы лодка при погружении не ударилась о грунт, килектор медленно подтравливал заведенный на ее корпус трос. Чтобы убедиться в нормальном положении лодки, под воду спустили водолаза.

Подводники, как помню, собравшись на палубе килектора, удрученно наблюдали за всем происходящим. Многим тогда приходила мысль о том, что свой корабль они видят в последний раз.

По «Грозному» пли!

Подводная лодка С-144, которой командовал капитан III ранга Г.В. Лазарев, должна была выпустить торпеду с ядерным боезарядом по эсминцу «Грозный». Он стоял на бочках в центре ордера опытовых кораблей, которых, как и раньше, расставили строго по расчетным точкам. Знаю также, что пуск торпеды осуществлялся по получении специального сигнала с перископной глубины из кормового торпедного аппарата лодки. После выхода торпеды лодка должна была полным ходом под водой уходить из района стрельбы. Задачу свою командир С-144 выполнил блестяще, за что и был награжден орденом Ленина, если не ошибаюсь, впервые в истории нашего флота.

Взрыв я увидел с защищенного наблюдательного пункта через окуляры оптических приборов. Поверхность воды в районе нахождения кораблей-целей вздыбилась, раздался мощный гул и грохот, после чего в воздух взлетели раскаленные обломки надстроек «Грозного», и корабль мгновенно затонул. Такая же участь постигла и «Разъяренный». Его командир капитан II ранга А.В. Петерсон, находившийся рядом со мной, горестно вздохнул и утер набежавшую слезу. Имея большой дифферент на корму, эсминец «Грозный» быстро ушел под воду, унеся с собой многочисленные контрольно-измерительные приборы и всех подопытных животных.

Другие корабли также были разрушены или частично повреждены. Некоторые из них ушли на дно, остальные держались на воде, но уже не подлежали восстановлению.

После второго удара

Я томился в ожидании взрыва, но еще больше после него. Мучили мысли: что с моей лодкой? Погибла она или уцелела? Как перенесла силу ударной волны? Каково радиационное заражение? Но ответить на все вопросы можно было только после подъема лодки на поверхность.

Наконец, с улучшением радиационной обстановки в губе Черной наша аварийная группа на килекторе подошла к месту покладки Б-22 на грунт. На поверхности воды мы не обнаружили никаких признаков гибели лодки. Под воду спустили водолаза, он доложил — с корпусом все нормально. После этого завели тросы и начали подъем лодки с помощью килектора. Она легко оторвалась от грунта. Когда над поверхностью воды появилось ограждение рубки, мы с командиром БЧ-5 перешли на палубу ходового мостика, к станции управления продуванием главного балласта. Система манипуляторов не подвела — мы продули весь главный балласт и цистерну быстрого погружения. Лодка всплыла в крейсерское положение. Мы сняли давление в отсеках и отдраили верхний рубочный люк.

Внутрь прочного корпуса я и механик спустились в костюмах химической защиты, обошли отсеки и убедились, что они сухие, а в трюмах скопилось лишь незначительное количество воды. Все механизмы и устройства находились в исправном состоянии. Подопытные животные, похоже, обрадовались появлению людей и приветствовали нас радостными звуками. Санитары отвязывали их и тут же помещали в мешки, чтобы перенести на палубу килектора. Животных, а это были в основном овцы и собаки, предстояло обследовать в биологической лаборатории.

Наше первое после взрыва появление на лодке не было длительным — время нахождения в зоне радиационного заражения было ограничено. Мы провентилировали отсеки и задраили все забортные отверстия, перешли на буксир и на нем переправились в палаточный городок на берегу. Отсюда через двое суток наш экипаж перебрался на свой корабль.

Мы привели в порядок отсеки, зарядили аккумуляторную батарею, пополнили запасы топлива, воды и продовольствия. Конечно, учли печальный опыт возвращения с Новой Земли в 1955 году, и потому сначала выполнили контрольный выход в море, где проверили все средства движения на различных режимах хода, рулевые устройства, навигационные средства и радиосвязь.

На нашу Б-22 перешли моряки из экипажей тех подводных лодок, которые погибли при испытаниях — С-19, С-84 и Б-20. Переход в Молотовск, а его к тому времени уже переименовали в Северодвинск, проходил спокойно. Мы пришли и стали готовиться к испытаниям следующего, 1958 года. Правда, на этот раз подлодку Б-22 в полигон отвел другой командир — капитан II ранга В.П. Шумаков. Я же начал заочную учебу в Академии, и моя служба на опытовых кораблях закончилась. Как перенесла это третье свое испытание лодка Б-22, я не знаю. Мне лишь известно, что после них лодку сначала отбуксировали на зимовку у острова Домашний, а впоследствии сдали на слом.

Известный на Севере подводник Эрик Викторович Голованов в свое время был старшим помощником командира подводной лодки С-45, которая входила в состав дивизиона с базированием на Новой Земле. Считалось, что дивизион, куда также входили подводные лодки С-44 и С-142, обеспечивает испытания атомного оружия.

— В июле 1957 года буквально за неделю до выхода в Белушью губу Новой Земли меня едва не списали с корабля. У меня обнаружился конъюнктивит, и окулист запретил идти в море. Все, конечно, задергались, а я написал рапорт, чтобы меня допустили под собственную ответственность. Только тогда выход разрешили.

В Белушьей губе я впервые увидел торпеду с ядерным боезарядом. Ею должна была стрелять из подводного положения подлодка С-144, которой командовал капитан III ранга Г.В. Лазарев. Поначалу решили, что принять специальный боезапас она должна в поселке Рогачево. Но там у причала было мелко, и лодке не смогли создать необходимый дифферент для погрузки торпеды в кормовой аппарат. Поэтому С-144 пришла к нам, в Белушью губу.

Наш дивизион был ошвартован вместе с плавбазой «Неман» с одной стороны пирса, а лодка Г.В. Лазарева стояла с другой. Перед началом погрузки торпеды весь личный состав плавбазы убрали в нижние помещения и на судне задраили все иллюминаторы. Я же дежурил по дивизиону и по долгу службы оказался на причале. Картина была интересная. От торца до середины причала с обеих сторон стояли автоматчики с интервалом в два-три метра. По причалу очень медленно шел грузовик и на тележке вез закрытую брезентом торпеду. Подъехали к лодке, сняли брезент, но… ничего нового я не увидел — торпеда как торпеда. Ее загрузили, и С-144 ушла…

По боевой тревоге ушел по своим точкам и наш дивизион. Наша лодка находилась в надводном положении, на мостик мы вынесли приборы радиохимической разведки и дозиметрического контроля. После того как мы пронаблюдали взрыв, наша лодка погрузилась на 4–6 часов для дезактивации, а затем вернулась в Белушью.

Через некоторое время отряд кораблей в составе плавбазы «Неман», подлодок С-44, С-45 и С-142 совершил поход вдоль западного побережья Новой Земли до мыса Желания и обратно. По пути следования мы производили различные замеры, брали пробы грунта и воды на берегу, и для этого высаживались на шлюпках.

Несколько раз побывали в оставленных людьми поселках. Странная картина: все, вроде бы, на месте — дома, вешала, на которых сушатся рыбацкие сети, на улице расставлены чаны, лежит разная утварь, а никого и ничего живого нет. Дело в том, что перед испытаниями все население из поселков эвакуировали. Наверное, делали все это в спешке, и многие вещи остались там, где застал их час эвакуации. Помню, в одном незапертом аптечном пункте поселка наш корабельный доктор даже «позаимствовал» какие-то бланки, очень ему необходимые.

Мы вернулись в Белушью губу, и вскоре подлодку С-44 направили на ремонт. Ушла и плавбаза «Неман». Мы же с подлодкой С-142 должны были зимовать на Новой Земле. К причалу притащили плавучую казарму, на ней мы и разместились. Вскоре ударили холода, лед сковал гавань, начались сильные метели и снегопады. Ветер порой достигал такой силы, что валил человека с ног, и видимости почти никакой. Тогда мы позаимствовали у полярников их метод передвижения в сильную пургу — «от столбика к столбику»: несет тебя ветром, а ты цепляешься за попавшийся телеграфный столб, переведешь дыхание и потом «летишь» до следующего столба.

Однако 5 ноября неожиданно для всех пришел приказ — следовать в Полярный, а потом в Северодвинск. Командир моей лодки был уже в отпуске — во Владивостоке, я оставался за старшего. Лед в гавани был толщиной двадцать сантиметров, но на помощь подошел ледокол. Мы выбрались на середину губы, погрузились в позиционное положение и сами, уподобившись ледоколу, пошли ломать лед. Когда вышли изо льда, стали продувать балласт. Тут выяснилось, что пробили себе две цистерны. Тем не менее, до Полярного дошли. Там выгрузили торпеды, и ушли в Северодвинск на переоборудование

Житель Новодвинска Александр Сергеевич Александров после окончания Пермского Военно-морского авиационно-технического училища прибыл служить на Север. Сначала был Североморск, потом аэродром на острове Ягодник под Архангельском, где командовал знаменитый северный летчик Герой Советского Союза С.М. Рубан. В 50-е здесь базировалась поршневая авиация. Но век ее катился к закату — на смену пропеллеру приходила реактивная тяга. Так, одними из первых под Архангельском появились двухмоторные Ил-28. Почти в то же время морские летчики Северного флота стали осваивать дальние бомбардировщики Ту-16. Базировались они на новом аэродроме в Лахте (Катунино). Здесь, собственно, и началась новоземельская эпопея техника-лейтенанта Александрова. О ней он вспоминает:

— Моя задача — полностью подготовить машину к полету. Тем и занимался. Порядок такой: сначала работают радисты и электрики, отдельно — вооруженцы, я последним готовлю самолет — осматриваю, проверяю, прогоняю двигатель на всех режимах, и после меня к машине уже никто не подходит. В экипаже Ил-28 — трое: летчик, штурман и стрелок-радист. По готовности самолет сдаю им. Летчик и штурман садятся, я у каждого из катапульты, прикрепленной к креслу, вынимаю чеку, им показываю — значит, можно взлетать.

Я обслуживал флагманский самолет — командир нашего полка Славичев на нем летал. Сейчас мой «Ил», между прочим, на постаменте в Лахте установлен — как память о том, с чего на Севере советская реактивная авиация начиналась.

Летали тогда много — и на бомбометания, и учебные торпеды бросали в морских полигонах, а для армейцев-зенитчиков таскали на тросах мишени. Ил-28 — сама по себе машина надежная, да и мы, техники, внимательно за ними смотрели — неполадок не было, и когда под Архангельском служил, и когда на Новой Земле.

По спецназначению

Так вот, о Новой Земле То, что там атомные бомбы испытывают, за границей, конечно, знали. Это ведь только для нас была полная секретность, а для Америки и Европы тайны никакой. Знали они и как взрыв готовится, и когда он примерно будет — сразу же у берегов «рыбаки» под финскими, шведскими, прочими флагами появлялись, а то и вообще без опознавательных знаков. И самолеты их тоже летали. ПВО на Новой Земле, мне кажется, появилась в 1958-м, были уже истребители МиГ-15, Миг-17. Аэродром в Рогачево, конечно, построили раньше, и наши лахтинские самолеты, в основном транспортные — Ли-2, Ил-14, когда нужда была, туда летали, а позже на острова и звено Ил-28 перебросили. В общем, собралось там из Лахты смешанное соединение, вот с ним я и оказался на Новой Земле. Если точно, мое место службы называлось — авиационный отряд 504-й отдельной смешанной эскадрильи специального назначения войсковой части 77510. Позднее названия менялись: 278-я отдельная испытательная эскадрилья специального назначения 10-й авиагруппы, 918-й испытательный авиаполк специального назначения 12-й авиагруппы, 218-й испытательный авиаполк специального назначения 379-й смешанной авиадивизии. В общем, везде присутствовало упоминание про «специальное назначение».

Каким запомнилось Рогачево? Если вдоль взлетной полосы смотреть, слева — поселок. Здания все одноэтажные, большинство — барачного типа, клуб маленький, столовая… Справа — аэродромные хозучастки, а дальше — почти все голое. В конце рулежки — сопка, метров 350–400 высотой, на сопке — локатор. Что еще? В сторону Белушки — дорога.

«Последний день Помпеи»

Какой он, ядерный взрыв? Четыре раза при мне бомбы рвали, но мы же далеко от боевого поля — в Рогачево, и я лишь однажды взрыв видел, в 57-м, когда сбросили водородную бомбу.

К нему готовились, конечно, но не знали, какие будут последствия. В Рогачево перед взрывом всех людей вывели из помещений, окна в домах настежь пооткрывали. Мы, техники, на аэродроме были, ждали из полета своих. Когда пошел обратный отсчет, мы уже по команде залегли.

Помните картину «Последний день Помпеи» — какое там небо Брюллов написал? Вот и здесь такая розовая, путанная с темным аура в небе висела. И еще, как при грозе, сполохи. Километров 300, говорят, от эпицентра было, а видно! И так тревожно, жутко, даже сердце щемило! Мы уж с земли поднялись, встали, выпрямились, а ударная волна только тогда и дошла! Туда-сюда нас качнула. Это какая мощь!

Когда мы перелетели с материка в Рогачево, нам о ядер- ном оружии никто и ничего не говорил. Позже прочли лекцию, и уже тогда объявили про испытание бомбы. Как там летчикам сформулировали полетное задание, не скажу — не знаю. Точно знаю — самолетов было три, все — наши, лахтинские Ил-28. Каждому экипажу расписали эшелон — верхний, средний, нижний. От летчиков — требовалось влететь в атомный «гриб», точнее — в облако, которое образуется после взрыва, забрать пробы воздуха и тут же вернуться на аэродром, на стоянку. А там уже начиналась наша работа.

На самолетах имелись специальные воздухозаборники, которые устанавливались вместо стартовых ускорителей на оба борта фюзеляжа. В заборниках — материал вроде ватина — радиоактивная проба на нем оседала. Вот как самолет подкатывается к стоянке, мы, техники, и еще двое ученых из НИИ уже наготове — перегружаем этот самый ватин в специальные контейнеры. Контейнеры по форме и объему похожи на двухпудовую гирю, герметичные, сверху — крышка с рым-болтом, и очень они тяжелые, думаю — свинцовые. Свинец против радиации самый стойкий.

Дозиметристы для контроля замеры делали. Сначала замеряли самолет, потом — самих летчиков. Сделают им замер, и они — срочно мыться! Для мытья недалеко разбили три палатки — что-то вроде походной бани или дезактивационного пункта. Они помоются и снова на замер. Если прибор много выдает, снова — мыться. И так, бывало, несколько раз.

Для нас, техников, меры предосторожности такие… Работали мы в химкоплектах, противогазах. У тех ученых из НИИ перчатки были особенные, напыленные свинцом, а у нас таких не было — обычные перчатки.

Перегружали быстро. Но все равно нас подгоняли. Вот грузим, а дозиметристы нервничают: «23 рентгена! Давайте быстрее!» Мы — быстрее. Дозиметристы снова глядят на прибор: «Еще быстрее!»

Место перегрузки мы закрывали самолетными чехлами — чтобы «грязь» ветром не разносило. А на Новой Земле штиль — большая редкость, и дует всегда. Поэтому чехлы не всякий раз и помогали. Однажды сквозняком маленький лепесточек того самого «ватина» оторвало, он полетел. Только и чиркнул по маске моего противогаза, а дозиметрист померил, сказал — 700 тысяч единиц распада!

После перегрузки мы, техники, тоже помывку проходили. Случалось, и по нескольку раз. Нижнее белье — долой! Новое приготовлено, а старое уже не надевали. Но все равно радиоактивной «грязи» все нахватали с избытком. Рентгены больше всех, думаю, навредили летчикам — радиация самолет насквозь прошивает. Чем от нее защититься?! Это свинец радиацию гасит, а какой на самолете может быть свинец?! Он тяжелый. На самолете — алюминий. Если есть броня, так ее немного — чтобы уберечь пилота от пуль истребителя или зенитных осколков.

Что может странным показаться, но разговоров о последствиях никто не заводил. Только однажды ко мне летчик подошел с вопросом. Наверное, полагал, что я к дозиметристами ближе и потому больше знаю:

— Саша, это опасно?

Я ему, как есть:

— Опасно.

— Я так и знал — тихо, спокойно так сказал.

И все!

Радиацию не отмоешь

Что еще важно. После испытаний на Новой Земле, наши самолеты обследовались и дорабатывались на заводе № 30 КБ Илюшина. Для этого мы свои «Илы» с Севера перегоняли в Москву. Думаю, специалисты колдовали над тем, как экипаж от радиации защитить. Признаться, и меня тоже мысль донимала, ведь в полете летчики дышат, по сути, тем же воздухом, что и за бортом, и если им сквозь радиоактивное облако лететь, нужно, чтобы воздух подавался чистый, например, из баллонов, через кислородную маску.

В 1958-м тройку наших «новоземельских» Ил-28 заменили новыми машинами. Со старых радиацию уже ничем смыть не могли. За новыми самолетами я в числе прочих в командировку летал, в Крым. Когда на подмосковном заводе Илюшина и в НИИ города Жуковский бывал, случилось видеть генерал-лейтенанта Лемешко и разговаривать с вице- адмиралом Вощининым, случайно, конечно (А.Н. Вощинин и П.Н. Лемешко — заместители начальника 6-го управления ВМФ в период 1954–1969 гг. — Прим. О.Х). Вице-адмирал — чин высокий, а я — младший офицер, и все у нас было не по команде, конечно, а в неформальной обстановке. Он меня расспрашивал о Новой Земле, и говорил, мол, Родина вас не забудет.

Что-то плохо вспоминает нас Родина. Это ведь чудо, что я выжил. И чудом, можно сказать, демобилизовался — в 27 лет! Неладное со здоровьем началось у меня в 1958-м. С тех пор и болею кучей болезней, и без конца. Не мог я уже по воинской специальности работать — боли мучили, слабость, голова кружилась — на стремянке едва держался. Ну какой из меня работник? А куда со службы уйдешь? По закону, должен еще трубить и трубить. Первое время никто и слышать не хотел о моей демобилизации. Даже среди военных о радиации тогда толком мало что знали, хотя и догадывались, как она людей губит. Указаний насчет увольнения пострадавших от лучевой болезни — никаких! Как тут быть?! Все же вошли в мое положение — уволили в запас, якобы по сокращению штатов. По приказу Главкома ВМФ с 31 марта 1961 года я на «гражданке».

Командиров у нашей новоземельской эскадрильи было несколько, и менялись они чуть ли не каждый год — капитан Трушин, майор Шиндялов, подполковник Тур. Сослуживцев своих, из первых экипажей Ил-28, я в лицо еще помню, а по фамилиям далеко не всех. Летчика Юру Галяна, штурмана Женю Сахарова, техника Колю Норкина вспоминаю.

Их, наверняка, и в живых-то уж нет.

Сергей Герасимович Минушкин был призван во флот осенью 1955-го из Тулы. По окончании кронштадтской школы подплава его направили служить на Север, и в мае

1956- го зачислили в экипаж подлодки С-84. Флотская специальность Сергея Герасимовича — трюмный машинист. Он участник первых испытаний атомного оружия на Новой Земле. После демобилизации поступил работать на Севмашпредприятие, участвовал в строительстве советского атомного подводного флота. Живет в Северодвинске.

— Наша подводная лодка С-84 входила в состав 241-й бригады опытовых кораблей и базировалась у причалов ягринского завода. Вместе с другими кораблями ее готовили для перехода на Новую Землю для испытаний атомного оружия. Мы, моряки С-84, об этом знали. По крайней мере, будущее предназначение лодки не было для нас секретом. Мой командир — капитан III ранга Василий Андреевич Евдокимов. Командиром БЧ-5 был капитан III ранга Николай Яковлевич Ломакин, военврачом — капитан медицинской службы Батурин.

Во второй половине июля 1957 года бригада, точнее сказать, порядка 20 ее кораблей, а это целый караван, отправилась на Новую Землю, в губу Черная. Здесь находился полигон.

Прибыли. Справа, если смотреть из узкого входа в бухту, на высоком берегу, а точнее, на каменной сопке, примерно в 150 метрах от воды стояла металлическая конструкция вышки, как я прикинул, метров 30–35 высотой. На верхней площадке ее смонтировали взрывное устройство. На берегу, по обе стороны от вышки и на различном расстоянии от нее располагались танки, самоходки, автомашины и другая техника Сухопутных войск.

Наши опытовые корабли расставили по акватории на «мертвых якорях». Мне запомнилось, при этом, что две лодки — Л-20 и Л-22, были в погруженном состоянии, а шланги от их балластных цистерн специально вывели на берег, чтобы через них после взрыва можно было подать воздух.

Ближе всех к вышке стояла наша лодка С-84. Экипаж каждый день приезжал и готовил ее. Мы установили на лодке много разной аппаратуры, приборов, датчиков. Привезли на корабль и подопытных собак, а также морских свинок. Других животных я не видел. В центральном посту лодки привязали трех овчарок, и еще трех собак наверху — в ограждении рубки.

Мы, как и команды других кораблей, жили в палаточном городке — это километров 20–25 от полигона. Каждый экипаж здесь имел свою палатку, общим был камбуз, работала передвижная электростанция ПС-60, а в одной из армейских палаток даже устроили клуб, мест так на 200.

Никаких учений по защите людей от радиации и облучения не проводилось, даже наставлений как они действуют на организм человека, нам не давали. Из средств защиты были противогазы, резиновые комбинезоны и пластиковые накидки. В общем, выглядело все так, будто готовили взрыв обыкновенной, то есть фугасной, бомбы.

В числе первых

Сначала, как помнится, готовили взорвать ядерный заряд в конце августа, но взрыв не получился, и его решили повторить в начале сентября. Наступил день «X» — 8 сентября. По сигналу тревоги все вышли из палаток, легли на землю вниз лицом и накрылись пластиковыми накидками. Через несколько минут после этого земля задрожала, и все вокруг загудело и загрохотало. Я посмотрел в сторону губы Черная, но вспышки не увидел, наверное, из-за сопок. Однако хорошо видел багровые лучи, уходящие к небу. Потом выросло облако, и вдруг поплыло в нашу сторону. Паники среди людей не было — недалеко наготове стояли автомашины, которые могли эвакуировать личный состав в безопасное место.

Вскоре ветер сменил направление, и облако поплыло в океан. Тогда сыграли сигнал «отбой тревоги», и все разошлись по палаткам.

Я был командиром отделения трюмных машинистов в звании старшины II статьи. Еще когда лодка стояла в Молотовске, меня избрали секретарем комсомольской организации корабля. Возможно, поэтому на Новой Земле командир Евдокимов назначил меня старшим группы, которая должна была первой высадиться на лодку после взрыва. В группу из пяти человек входили моряки основных специальностей: трюмный, два моториста, электрик, торпедист. Нам ставилась задача: снять приборы и датчики, подопытных собак, а также запустить в работу механизмы лодки.

Через сутки после взрыва на грузовике нашу пятерку привезли на берег губы Черной, где уже ждал катер. На нем мы подошли к подлодке. Увидели страшную картину. Наша С-84 стояла с креном на правый борт и дифферентом на корму. Взрывная волна сорвала листы ее легкого корпуса и будто газорезкой срезала ограждение боевой рубки. Те собаки, которые находились на верхней палубе, конечно же, погибли. На палубе и в надстройке легкого корпуса мы увидели щебень и песок — их, видимо, забросило с берега. К слову, на берегу, там, где стояла вышка с ядерным зарядом, образовался котлован около 100 метров в диаметре, а от бронетехники и автомашин остались только куски шлака.

Пострадали, но в меньшей степени, и другие корабли. У эсминцев, например, были смяты дымовые трубы и вентиляционные раструбы.

С большим трудом мы смогли попасть в центральный отсек лодки. Подопытные собаки здесь были живы, их мы передали на катер. Работать нам разрешили 5 часов. И в тот день, и в последующие 12–14, мы так и работали — по 5 часов.

В первый раз мы наладили на корабле временное освещение, но не смогли запустить ни одного механизма — силой ударной волны их все сорвало с фундаментов. Стояла теплая погода, и в нашей экипировке — противогазы, резиновые костюмы — работать было тяжело, даже мучительно. Пот лил ручьями. Сначала мы сняли противогазы, а потом и костюмы

После работы, уже на берегу, мы проходили проверку на трех постах дозиметрического контроля. Никто из нас не знал о дозах полученной радиации, но каждый видел, что приборы проверяющих зашкаливало. Обычно дозиметристы старались стать так, чтобы мы не видели показаний приборов. На всю жизнь запомнил я капитана с двумя солдатами, который делал замеры на последнем береговом посту. Капитан с виноватым видом смотрел на нас, качал головой и несколько раз повторил: «Милые хлопчики мои, что же это с вами делают?! Вам же туда нельзя больше. Вы не понимаете, что потом с вами будет»

Нас «отмывали» разными жидкостями и потом на грузовике везли к следующему посту. Там все процедуры, длились они часа два, а то и все три, повторялись. Мы просто валились с ног от усталости! Наконец, добирались до палаточного городка. Здесь нас ждал ужин. Кормили, как говорится, на убой и еще выдавали 150 граммов спирта.

Второй взрыв, который выпал на мою службу, был подводным. Что я запомнил? Корабли на акватории тогда расставили как бы треугольником. Посреди его натянули металлическую сетку — чтобы торпеда с ядерным зарядом не проскочила мимо. В назначенное время 10 октября 1957 года пришла подводная лодка и, как рассказывают, выстрелила из кормового аппарата, а пока торпеда шла к цели, сама быстро ушла из узкости бухты и «спряталась» за сопку.

Мы в тот раз в своем палаточном лагере уже не лежали на земле лицом вниз, а, выйдя из палаток, наблюдали, как густой белый туман долго висел в той стороне, где взорвался атомный заряд. Позже узнали, что все опытовые корабли погибли

Здоров «на глазок»

Командование, помню, уверяло, что мы представлены к высоким правительственным наградам. Но, видно, врали.

В начале ноября минные тральщики забрали нас с Новой Земли и доставили в Северодвинск. Здесь без медицинской комиссии, а так — «на глазок» определили физическое состояние всех, кто вернулся с Новой Земли. Из нашей пятерки, которая работала на подлодке после взрыва, только я и Саша Зайцев остались служить, всех остальных комиссовали по состоянию здоровья.

Меня направили на новую подводную лодку Б-79 (вч 60033), она тогда еще строилась на заводе. В конце декабря 1957-го лодка прибыла к месту своего базирования в Оленьей губе. Уже здесь меня назначили старшиной команды трюмных машинистов.

Служба шла хорошо, и все, вроде бы, было в норме. Правда, с некоторых пор я стал ощущать, что не могу спать ни на правом боку, ни на левом. Лодка, между тем, готовилась к дальнему походу, и экипаж проходил обязательную медицинскую комиссию в госпитале Полярного. Здесь врачи обнаружили у меня сильное увеличение печени и селезенки, но от меня это скрыли, сказали только, мол, необходимо пройти обследование. В госпитале я пролежал почти три месяца, и, как понял впоследствии, все это время меня все же пытались лечить. Когда же выписывали, предупредили — тебе противопоказаны большие физические нагрузки, а в сопроводительном документе указали, чтобы в части поставили меня на усиленное питание.

В дальний поход я все же сходил, дослужил свой срок на Б-79 и демобилизовался 19 сентября 1959-го. Перед увольнением ко мне подошел начальник медицинской службы бригады подлодок подполковник В.А. Аристов и сказал — лет 5–6 ты должен хорошо пинаться, иначе впереди будут большие проблемы

Большие проблемы

После службы я остался в Северодвинске, поступил на Севмашпредприятие. Года через три или четыре стал замечать — пропал аппетит, быстро теряю вес, ухудшилось самочувствие — временами темнеет в глазах, появились боли в затылке. Меня положили в больницу, и здесь впервые поставили диагноз — «лучевая болезнь». Пролежал я несколько месяцев, подлечился, но все равно потерял около 30 килограммов, и с той поры так и не могу набрать свой прежний вес.

Врачи предлагали мне уехать из города, давали третью группу инвалидности. Я же боялся этой самой инвалидности в молодом возрасте, потому что не хотел переходить на низкооплачиваемую работу. Отец мой погиб на войне, под Ленинградом, мать — инвалид, получала мизерную пенсию и жила в деревне с моим младшим братом, так что мне еще приходилось помогать им. И потом, не имея жилья, куда я мог уехать с женой и ребенком, которому исполнилось три года?

Врачи меня поняли, из сочувствия на инвалидность не посадили, я так и продолжал работать, хотя следом навалились болезни — заболел желудок, появилась опухоль в правом боку. Меня поставили на учет в поликлинике с диагнозом — язва желудка. Я же старался не замечать своих болячек, ведь нужно было кормить семью, учить детей. В 1967 году, когда родилась вторая дочь, со мной случилось что-то непонятное — перестал чувствовать боли от порезов, ссадин и уколов. И вот как только врачи меня сняли с учета, начались новые беды. Сначала — прободная язва. Срочно сделали операцию, а потом еще одну — на желудке, и еще удалили аппендицит. Потом стал мучить остеохондроз, снова опухоль в правом боку. Ее пытались удалить — не получилось. Наконец, еще один диагноз — увеличилась щитовидка. Весь этот набор болезней преследует меня с Новоземельского полигона.

Верю в судьбу

Я отработал на Севмашпредприятии 35 лет, участвовал в строительстве и сдаче многих атомных подлодок, работал добросовестно — награжден двумя орденами Трудовой Славы, медалями. Так же честно и служил, выполнял свой воинский долг, не был трусом. У меня нет обид и жалоб на своих командиров, и бывших руководителей страны я ни в чем не виню — испытания ядерного оружия нужно было проводить, а без участия в них людей это невозможно.

Я не верю в счастье, но верю в судьбу — если было на роду написано прожить такую жизнь, так тому и быть, значит, нужно было пройти через все это. Но сейчас уже настало время получить все компенсации и льготы нам, испытателям ядерного оружия. У меня пока хорошая память, все, что написал о службе на полигоне, все это чистая правда, и стыдно должно быть государству, которое забыло о наших подвигах и страданиях.

Уроженец Одессы Виктор Сергеевич Ясинский — участник первых испытаний ядерного оружия на Новой Земле. В период с 1955 по 1957 год он служил в звании старшины на морском буксире, который не только обеспечивал транспортировку грузов и проведение испытаний на Новой Земле, но и аварийно-спасательные операции в районе полигона. После увольнения в запас Виктор Сергеевич работал на Севмашпредприятии, за доблестный труд награжден орденами и медалями.

— Родился я в южном морском городе — Одессе, здесь окончил школу и здесь же поступил в медицинское училище ВМФ. Но через какое-то время забрал переводную в Одесский аварийно-спасательный отряд — АСО. Там я был на практике, и мне очень нравилось. Первое время был матросом, а затем поступил в Балаклавскую школу водолазов, учился и после определился вольнонаемным в воинской части при АСО.

Приспело время служить, а призывался я там же, в Одессе, командир АСО каперанг Малафеев предложил оформиться в отряде. Получалось — служить рядом с домом. Но тогда, в 50-е, с этим делом было строго, в том смысле, что такая служба не поощрялась — ведь рядом с домом всегда много соблазнов. Да я и сам для себя решил — попрошусь на корабли.

Военкома нашего хорошо помню — полковник Ананьев, Герой Советского Союза. Он меня выслушал и согласился: служба дома — не служба, но и предупредил: будет очень трудно, будет тяжелый район плавания На его последнюю фразу тогда я внимания не обратил, а потом, уже через годы, вспоминал много раз. Потому что уверен — военкомовские уже знали, что и где меня ждет, но сказать прямо не могли, из-за секретности.

Вот слышу от некоторых, мол, мы тогда уже про бомбу знали, то-то и то-то видели. Не верю я этому. Все так строго секретили, что разглядеть, разузнать, понять что-либо было невозможно, даже если очень захотеть. А тайну вокруг испытаний на Новой Земле начинали обеспечивать задолго до первого взрыва. Я сам в этом убедился.

Призывников-одесситов набрался целый эшелон. Повезли нас сначала в Таллин, потом в Палдиски. Здесь — школа подплава. Командовал ею каперанг Анатолий Михайлович Коняев — известный подводник, он звание Героя получил еще до войны, за финскую кампанию. Я был у него в первом выпуске. Снова учился водолазному делу, но уже полтора года. Опыт у меня был еще с Черного моря, и в школе подплава мне тоже предлагали остаться. Но я подумал, поразмыслил: нет, хочу на корабли.

Нас таких набралось человек двадцать, всех отправили обратно в Таллин. И вот здесь-то и начались, как сейчас говорят, «непонятки».

Сдать оружие и карандаши

Сначала две недели нас продержали в Таллине в полной неизвестности, что и зачем, и никуда не дергали. Потом вдруг команда — собирайтесь. Привезли в балтийскую базу Порккала, направили в команду трофейной немецкой подлодки. Лодка старая, механизмы изношенные, грязи — по самые пайолы. Вскоре пришлось сдавать ее на металлолом. После этого — отпуск, а по возвращении новое назначение — на старый, и опять же, трофейный финский броненосец береговой обороны. Наши его переименовали в «Выборг». Вот на нем, это уже в апреле 1955-го, стали нас вызывать на собеседование с офицерами особого отдела. Заходили мы в кают-компанию поодиночке, а потом в разных углах ее анкеты заполняли, длиннющие — до чего же долго! В конце офицеры объявляют — все, берем вас, ребята. А куда и для чего?!

Еще две недели просидели в Таллине, но уже за пределы части — никуда! Наконец, направили меня на паровой морской буксир постройки финской фирмы «Крейтон-Вулкан». Новехонький спасатель, ему даже имя присвоить не успели, машина — 800 сил, скорость — 18 узлов, бытовые условия, каких мы еще не видели, все новое, финское — вплоть до подушек и постельного белья.

Командиром спасателя был капитан-лейтенант П.Ф. Меретяков, старпомом — Ю.Д. Макаров. Где служить предстоит, они тоже не знали, и конечно, у меня в голове вопрос: зачем особистам на броненосце анкеты писали?

Вот прошли размагничивание, «сбегали» в море на мерную милю, сдали задачу № 1 и перешли в Ленинград. Ошвартовались у моста Шмидта. Здесь поставили на наш буксир гирокомпас, мощный авиационный прожектор, погрузили ЗИП, второй аварийный насос.

А стояли и грузились мы не одни. Из Кронштадта подошел такой же новый буксир, а с ним еще один, правда, поменьше. Дали нам всем троим наименования: МБ-101, МБ-102 и МБ-90. Тогда же мы погон лишились, и на штоках поутру уже поднимали не Военно-морской флаг, а государственный, то есть — гражданский. Когда же стали в док, на дымовой трубе буксиров нарисовали красную полосу, серп и молот. Никакой принадлежности к ВМФ! Дальше больше: сдали личное оружие, у кого оно было, отобрали фотоаппараты, даже карандаши — и те изъяли.

Месяц нас тащили в доках по каналам, из Ленинграда до Беломорска. Здесь подошли к последнему шлюзу — № 19. Отсюда уже идти своим ходом — в Архангельск. На буксиры стали подвозить машинами уголь и воду. Углем заправились, водой закачались и пошли.

Старпом у нас был из бывших летчиков, отличный штурман, но на беломорском фарватере заплутал — сели мы на камни. Правда, сами с них и снялись, но корпус слегка помяли. Поэтому, как пришли в Архангельск, сразу стали в док «Красной кузницы». Вышли из ремонта, там же, в Архангельске загрузились углем и водой под самую завязку, пошли на Новую Землю — в Белушью губу. Вот только там непонятные вещи и закончились — объяснили, наконец, что к чему, поставили задачу.

Белушка — Молотовск — Белушка

Сначала наш МБ-101 впрягли на грузоперевозки — таскать крупный несамоходный лихтер «Чукотка». МБ-102 дали такой же лихтер, назывался он «Шилка». Вот и работали на линии между Новой Землей и Молотовском. Чего только не возили — и строительные материалы, и технику, а техника, как говорится, одно новье.

Хочу сказать, техники на Новой Земле угробили множество. Скажем, привозим автомобили. Новенькие! Выгрузились. Как их с причала в часть перегонять? А шоферов, тех не хватало. Тогда выстраивают солдат. — Кто умеет водить автомашину? — Я! — Выйти из строя! Будешь шофером. — Кто еще? — Я в деревне водил трактор. — Выйти из строя! Давай, пробуй. Солдат сел за руль, ключ повернул, машина завелась, подергал рычаги — едет потихоньку — Хорошо! И ты будешь шофером.

Секретность соблюдали строго. Когда шли морем, на каждом из буксиров — по два радиста. Один держал связь только с базой, второй — только с 6-м управлением ВМФ, полигон оно курировало.

Писать домой разрешалось, но письма на материк шли только полевой почтой и очень долго. Мать у меня однажды заволновалась и послала запрос — где сын? Из военкомата ей ответили: «Ваш сын находится при исполнении служебных обязанностей. Жив и здоров». И все!

«Яйцо» чудовищной силы

Как готовились к первому взрыву? Многие говорят только про опытовые корабли. Но на берегу располагались также опытовые объекты: военная техника, постройки, причалы, на рельсовых участках даже железнодорожные цистерны, груженые топливом А в целом, построили порт или даже базу, расставили там все, как и должно быть в мирной жизни. В общем, целый порт — мишень.

Опытовые корабли на акватории Черной губы расставляли в том числе и мы. Без буксиров здесь не обойтись. Расставляли не абы как, а точно по плану — на определенном расстоянии, под определенным курсовым углом к расчетному эпицентру взрыва. Для этого у нас на борту работали ученые, и жили они здесь же, в каютах. Эти наверняка знали все, что и зачем делается. Больше того — нам, морякам, они лекции читали. Никаких государственных тайн, конечно, не выдавали, но то, что считали возможным рассказать, рассказывали: будем рвать атомную бомбу, поражающие факторы у нее такие-то, чтобы уберечься, нужно поступать так-то и так-то. Так что некоторое представление мы все же имели. Но нам же все любопытно: какая она, бомба? На что похожа? — спрашиваем. Ученые засмеялись, на листочке нарисовали что-то овальное, наподобие яйца. Не очень верилось.

Как расставили все корабли на бочки, последними с акватории Черной ушли. Не верю я тем, кто рассказывает, что в 15 километрах от места взрыва был. Мы в море на 200 миль уходили — 8 часов шли.

Сначала звук пришел — очень похоже на канонаду. Потом мы увидели огненный шар — он медленно поднимался. Возможно, так показалось — мы же на большом удалении были. А грохотало минут двадцать, не меньше.

На корабле все предусмотрено. Двери, люки, иллюминаторы по штормовому закрывались, можно сказать, герметически. Мы и ученые все время находились внутри помещений, перемещались по буксиру только по коридорам, и на верхнюю палубу носа не показывали. Наверху разрешалось работать только боцманской команде.

Так вот, закрылись-закупорились и пошли обратно, в Черную. Впереди нас — ПЖК-40 — противопожарный корабль, из всех его лафетов струи вверх били мощные, такое впечатление — идет по морю фонтан.

Запомнилось, когда заходили в бухту, над ней серый полумрак висел. Низко-низко. Очень сильно пахло пороховой гарью. Включили корабельную сирену, она у нас мощная, и услышали, как в ответ собачки с опытовых кораблей залаяли — значит, живы.

Корабли мы, что называется, порастаскивали, часов пять это заняло, не больше, потом ушли из Черной в море миль на десять, там и «отмылись». Кто и сколько рентген получил при этом, не знаю, да и никто этого не знал, но на ребят из боцманской команды, они наверху работали, страшно было смотреть — лица черные, глаза гноятся, все они жаловались на головную боль.

Вот еще вспомнил — тогда за нами шел какой-то мурманский траулер. Он и до взрыва по Черной туда-сюда ходил — тралил, и с нами в бухту вошел, сеть таскал. Думаю, ученые хотели узнать, что из живности осталось. До взрыва в Черной какой только рыбы не водилось — и треска, и селедка, а после один новоземельский бычок попадался.

Нет, страха у нас тогда не было, это точно. А вот когда через пару лет на Новую Землю вернулись и в Черную губу заходили, всякий раз было не по себе. Видели обломки кораблей, разруху, не стыдно сказать — страшновато.

Судороги островов

Осенью 1955-го мы вернулись в Северодвинск, и весь следующий год буксир наш находился в резерве, на Новую Землю не ходили, а в 1957-м мы снова туда отправились работать.

Стояли у пролива Маточкин Шар. Уж и световой день на убыль шел, и снежок временами падал, как в зоне «Д» стали готовить водородный взрыв. Для нас секрета из этого не делали. Мы даже знали, что зона «Д» на той, восточной стороне Новой Земли. Но команда уйти в море стала неожиданностью. Дело в том, что к этому дню у нас, как и у многих кораблей, закончилось и топливо, и вода, и провизия. Буксир паровой — куда без угля и воды?! Тогда объявили аврал — подвезли нам с десяток машин угля — только отчаливайте поскорее! А воду? А нам сверху — смешнее не придумаешь: а вы по чему ходите? Ходим-то мы по воде, только вода в море соленая — ею не то что котлы, всю материальную часть загубишь! Пресная нужна. Что делать? На Новой Земле много ледников, и к морю сбегает много ручьев. На наше счастье, присмотрели один такой, погрузили в шлюпку мотопомпу, съехали на берег. Там быстро запруду соорудили, бросили пожарные шланги — хотели качать воду в трюмы «Чукотки». Не тут-то! Лихтер пустой, борта у него высокие — помпа не справляется, а еще и шланги в воде тонут. Тогда сообразили — поставили несколько шлюпок, бросили шланги на них — получилось, будто на понтонах. Помпа ожила — накачали воды и себе, и другим. В трюмах у «Чукотки» душевые кабинки оборудовали, воду машиной нагрели. Когда обеспечивающий персонал из зоны привезли, вот там, на лихтере, люди и отмывались.

А сам взрыв, конечно, запомнился. Такое не забудешь. От Маточкина Шара в море мы часов 5–6 шли, но все равно почувствовали, как судорога по островам пробежала и как грохотало. Шар огненный медленно поднимался, все в нем кипело День ясным выдался, но минут через сорок после взрыва небо заволокло и вдруг — снег пошел! Гриб атомный, высоченное такое облако, долго еще стоял, пока его стали потоки воздуха сносить. Вот смотрим, а по «ножке» хорошо видно — понесло его не на север, а к западу, на материк. Наверное, тогда синоптики просчитались.

Обычно после взрывов в «Красной звезде» появлялись маленькие такие сообщения, мол, Советский Союз произвел ядерное испытание, и без каких-либо подробностей. Но в тот раз, помнится, строчка была, за точность ее не поручусь, но с тем смыслом, что малая доза радиации достигла Мурманска.

Моряк сошел на берег

Набирались мы на Новую Землю через особый отдел. На «гражданку» уходили тоже через него. Был там каперанг Ха- садзе: дальше вам, моряки, не плавать — виза заграничная всем закрыта на 25 лет. А документы получите там, где призывались.

Демобилизовался я, остался в Молотовске и долго потом ходил устраиваться на завод будучи при погонах — никак документы из Одессы не высылали.

Звали меня работать механиком плавбазы — на Севере от завода, но морей мне уже на всю жизнь хватило — так я наплавался. Поэтому пошел работать в цех 9, трубомедницкий, позднее стал бригадиром, бригаду свою из 42 человек, вывел в передовые. Через пять лет получил первую трудовую награду — орден Знак Почета. Работать умел и от трудностей не бегал — позже и другие награды были…

Аукнулась ли Новая Земля? Еще как! Долго и тяжело болел: прыгало давление, хандрило сердце, отказывали ноги — я и сейчас с палочкой хожу, и зрение, было, терял. А ведь когда служил, в сумерках мог разглядеть то, что штурманская вахта в бинокль разглядеть не могла. На счастье мое, нашлись врачи-кудесники, и на зрение сейчас не грешу.

Диагноз: «лучевая болезнь» мне не ставили, а с медицинской книжкой моей странные творились вещи — то ее хранили в особом архиве, то из нее страницы пропадали, то она целиком исчезала, и за период с 1957 года по 1982-й в ней — никаких отметок!

Оставалось мне до пенсии год и пять месяцев, но недуги уже так измучили, что подал я заявление — прошу уволить. Директор завода Григорий Лазаревич Просянкин, он, видимо, в курсе был, не стал меня на инвалидность увольнять, а написал резолюцию: «оформить на заслуженный отдых». Вот так в марте 1988-го я и вышел на пенсию.

Николай Дмитриевич Старицкий в начале 60-х служил срочную на эскадренном миноносце «Безукоризненный» (войсковая часть 87425), был старшиной 1 статьи, командиром отделения рулевых. Кораблем командовал капитан III ранга В.М. Бешкарев. Экипаж «Безукоризненного» также привлекался к испытаниям ядерного оружия на Новой Земле. Он вспоминает:

— Мы находились в районе Новой Земли несколько месяцев — с 26 июля по 6 ноября 1962 года, плавали в районах у губы Белушья и губы Митюшиха. Собственно, испытательные взрывы проводились на полигоне в Митюшихе, в основном воздушные, как я сейчас помню. Не поручусь за абсолютную точность, а поделюсь той информацией, какая доходила до нас.

У нас на борту находилась экспедиция ученых. Работу ее специалистов обеспечивал наш экипаж. Жили они в наших кубриках, а мы — каждый на своих боевых постах. Я, например, в штурманской — так что спал на командирском диване

Ученые если с кем и общались, так с офицерами, и то немного, на мостике или в кают-компании, а мы, матросы и старшины, — нет. Не принято как-то было, да и режим секретности — раз расспрашиваешь о том, что тебя не касается, значит — шпион!

Вот еще про секретность скажу. Тупое это дело! Несколько раз мы замечали в нейтральных водах за 12-мильной зоной натовскую лодку в надводном положении. Мы еще только выходили из Митюшихи, а они, думаю, уже знали, что скоро прилетит самолет и сбросит бомбу. А сами взрывы они наверняка тоже видели

«Урожайный» год

На испытаниях обычный порядок действий был таким. Сначала мы «давали погоду», то есть сообщали руководителям испытаний метеорологические данные в районе губы Митюшиха. Причем важным считалось направление ветра — нужно было, чтобы он дул с материка. Выждав такую обстановку, и доложив, мы уходили миль на 30 от Митюшихи и здесь становились на якорь либо ложились в дрейф, играли боевую тревогу. По ней давалась и вводная: «взрыв атомной бомбы» с такого-то направления.

После взрыва эсминец шел обратно в Митюшиху, становился к причалу, и ученые покидали борт. На суше они пересаживались на ГТС (тяжелые гусеничные вездеходы) и ехали, наверное, снимать показания, непосредственно к месту, над которым взорвалась бомба. Говорили, это примерно 3 километра от причала.

Я читал потом, что та осень 1962 года была самым «урожайным» временем на ядерные взрывы. Их действительно было много, как в дневное, так и ночное время суток. Бомбы в основном сбрасывались с самолетов на парашютах, и взрывные устройства срабатывали на высотах 100–150 метров над землей. Так нам говорили. Их вспышку в первые секунды наблюдали те, кто стоял на мостике главного командного пункта корабля — ученые, наш командир, старпом, замполит, штурман и вахтенные. Мы, матросы и старшины, рулевые, штурманские электрики, шифровальщик — в это время отсиживались в закрытом помещении, потому что специальных очков у нас не было, а всех предупреждали, что от вспышек можно лишиться зрения.

А вот на сами атомные «грибы» мы смотрели вдоволь — через иллюминаторы. Зрелище это красивое, завораживает — пламя в центре буквально клубится, на высоте его подхватывают воздушные потоки и разносят в разных направлениях.

Обычно мы стояли к месту взрыва левым бортом. Ударная волна проходила через нас, если можно так выразиться, спокойно — корабль не била, а плотно нажимала на него как сильный ветер, эсминец кренился на правый борт, а потом выравнивался. И вот какой случай со мной однажды приключился

Мы в тот раз пережидали взрыв в помещении пеленгаторной, а там был один иллюминатор. По тревоге их все обязательно надо задраивать. Мой недосмотр — иллюминатор я закрыл, но «не взял на барашек», он просто висел на петле. Я стоял и смотрел через стекло, как вдали растет атомный гриб. Случайно меня окликнули, я обернулся, и в это мгновение воздушная волна от взрыва ударила в борт с такой дикой силой, что выбила иллюминатор, он подскочил вверх и даже пробил подволок. Это счастье, что он меня не задел, иначе убило бы! Больше того, все помещение пеленгаторной наполнилось серой пылью. Мы даже не поняли — откуда она и взялась.

Про излучение и радиоактивные осадки ничего не могу сказать. Ни у кого из нас не было дозиметрических «карандашей», а ученые всякий раз говорили, что все чисто. Вот высадим их на причал, они кричат на наш мостик: все чисто! Их словам мы доверяли. Тут же давали отбой боевой тревоге, отдраивали люки, открывали двери, иллюминаторы. Если погода выдавалась солнечная, теплая, ребята из экипажа раздевались и умудрялись даже загорать на верхней палубе.

Пока я служил на эсминце, не помню, чтобы кто-то жаловался на здоровье — не было такого. А вот в 1964-м, то есть уже через два года, все и случилось. Я демобилизовался, плавал на атомном ледоколе «Ленин», и вдруг поседел за одну ночь! Лег спать, как обычно, а проснулся седым, как лунь. И после той ночи у меня стала часто болеть голова. Обратился к врачам, начались больничные мытарства. У меня развилась аллергия практически на все лекарства, и врачи не знали, как меня лечить. Перенес инсульт, инфаркт. Позже случился перелом шейки бедра, и мне поставили имплантант. Хирург, который делал операцию, потом сказал, что кости у меня, «как кусочки быстрорастворимого сахара», и никто не знает, с чего бы это. Сейчас я инвалид II группы

Форштевень резал огненную гладь

Но вернусь к Новой Земле. Из военных кораблей, которые, как и мы, держались у Белушки, мне помнится минный тральщик. Мазутом, соляркой и водой нас обеспечивал танкер «Волхов». С ним приключилась такая история.

На входе в губу, это все штурманы знали, надо прижиматься к правому берегу, иначе можно сесть на камни. Вот «Волхов» на них и сел левой скулой. Был потом разговор, мол, начальство на танкере было пьяным.

Решили снять «Волхов» своими силами. Наш штурман был чем-то занят, и командир попросил меня узнать, когда будет полная вода. Взял справочник, посмотрел и доложил — полная вода будет в 17 часов. Хотя, как сказать — полная? В прилив там она поднимается всего на 15 сантиметров. В 16.45 подошли к танкеру и через кормовой клюз взяли его на буксир. Ровно в 17 часов наш командир дал обеими машинами «малый назад», и «Волхов» легко снялся с камней. Наверное, сказалось еще и то, что за сутки до происшествия танкер дал нам и на тральщик мазут, солярку и воду. Но пробоина на «Волхове» все же была. Они завели на нее пластырь и ушли в Мурманск.

Но вообще-то, из своей «новоземельской одиссеи» я чаще всего вспоминаю тот день, когда ядерный заряд был «доставлен» к цели ракетой. В тот раз и в море мы ушли дальше обычного — на 60 миль. Позже узнали — ракета «промахнулась» и ударила с отклонением на один километр от заданной точки. Какой мощности испытывался заряд, не знаю, но ударная волна нас сильно «качнула» — крен достигал 15 градусов.

Погода выдалась отличная — полный штиль. Снялись с якоря и пошли обратно в Митюшиху и примерно на полпути к берегу встретили полосу горящего моря. Море горит! Не знаю, как и назвать это явление и чем оно вызвано, но, предполагаю, огненной пылью. Еe подняло взрывом с берегов, и затем она осела уже на поверхность воды. Сгущались сумерки, а море ярко полыхало прямо по курсу эсминца. Форштевень резал эту огненную гладь — зрелище очень необычное, зловещее, но красивое.

Мне кажется, испытания в тот год прекратились из-за известного Карибского кризиса. Мы получили приказ, высадили экспедицию ученых в Белушке, загрузили все корабельные погреба боезапасами, так как всерьез собирались воевать, сначала ушли в Северодвинск, а оттуда — в Североморск.

Северодвинца Геннадия Ефимовича Белозерова призвали во флот 5 октября 1955 года, а спустя ровно две недели над Арктикой прогремел первый ядерный взрыв. Такой вот нюанс из его биографии. Дальномерщик Белозеров служил срочную на большом охотнике ПК-206 из бригады каперанга Осовского. Базировалась она в Полярном. В бригаде было два дивизиона — морских тральщиков и больших охотников. Каждую весну, едва отходили льды, бригада снималась и уходила на Север. Служить ей на Новой Земле предписывалось до поздней осени. От моряков не скрывали — соединение обеспечивает испытания ядерного оружия.

— Что такое крейсер, я знал еще до призыва во флот. Когда работал в ЭМП-8 (электромонтажное предприятие — Прим. О.Х), довелось ходить в сдаточной команде на заводские испытания «Молотовска». Потому и служить я хотел на крейсере. Когда призвали, втайне надеялся, что в военкомате это учтут. Не сложилось. Направили меня на ПК-206 — большой охотник за подводными лодками — такие после войны строили в Зеленодольске. Большими-то они были только по названию, а в ту же длину — чуть больше 50 метров. И экипаж на них — за пятьдесят душ. Как мы гам жили-служили, по нашим временам многим худо представляется. И как в море ходили — тоже, ведь 5–6 баллов для «охотника» предел.

Эсминец «Гремящий» на зимнем отстое в Северодвинске. На противоположном берегу видны трубы городской ТЭЦ

Несколько лет 241-я бригада зимовала у причалов острова Ягры — надводные корабли и подводные лодки

Командир огневых установок реактивного бомбардировщика Ту-16 Николай Ворошнин, конец 50-х

Командир огневых установок реактивного бомбардировщика Ту-16 Геннадий Сорокин, конец 50-х

Стратегические бомбардировщики Ту-95 «возили» на Новую Землю бомбы большой мощности. Экипаж одного из таких самолетов 30 сентября 1961 года сбросил «кузькину мать» с высоты 10 тысяч 500 метров

Фронтовой реактивный бомбардировщик Ил-28. На таких самолетах летчики бесстрашно «пронзали» радиоактивные облака

Реактивные бомбардировщики Ту-16 использовались не только по своему прямому назначению. Эти самолеты служили летающими крепостями и воздушными «пунктами наблюдения»

Дизель-электроход «Чиатури» — труженик Северного пароходства. Ему выпало эвакуировать на материк последних гражданских поселенцев Новой Земли

Теплоход «Кострома». Каждую навигацию судно доставляло на Новую Землю грузы с материка. Каботажник служил морякам Северного флота до начала 90-х годов прошлого века

Мурманский транспорт «Акоп Акопян» тоже трудился на новоземельский полигон. Время от времени в свои трюмы он брал не только грузы, но и людей

В Баренцевом море, чтоб тихо было — это большая редкость, чаще штормит, но нам везло — на переходе из Полярного не валяло, а у Новой Земли далеко ходить не было надобности — только в видимости берегов, от Маточкина Шара до Белушьей губы.

А «Молотовск» мне все же зачелся. Крейсеров в ту пору на Северном флоте было раз-два и обчелся, даже старослужащие в команде ПК-206 их только на картинках и видели. Поэтому, когда я пришел на «охотник», меня к салагам не причислили — знали, что я на крейсере в море ходил.

Шпион — не шпион?

Новую Землю, понятное дело, тогда уже закрыли так, что близко не подойдешь. Но торговым судам, нашим и чужим, из Европы в Сибирь ход был. Однажды отстаивались мы в Белушьей губе. Команда смотрела кино. Вдруг сыграли тревогу: какой-то пароход сунулся туда, куда не следует. Шел он от Маточкина Шара, ну, а мы полным ходом — ему навстречу, орудие и пулеметы — к бою!

По специальности я — дальномерщик. Поэтому того иностранца разглядел первым — сухогруз на пять тысяч тонн, не меньше, чистенький, крашеный, не то что наши бродяги. На мачте флаг — белый крест на красном поле, Швейцария! У Швейцарии какие могут быть моряки? Просемафорили пароходу: «Стоп машины!» Тот стал, команда на палубу высыпала. Нам из Белушки приказ: «Судно сфотографируйте». А чем?! Фотоаппараты, у кого они были, все под замком в сейфе у старпома, да и пленки нет. Новый приказ: «Зарисуйте». Тогда как умели, так и зарисовали. Тут уже прилетел наш самолет. Кружил, кружил над пароходом, пока горючее не сжег. Улетел, заправился, снова прилетел. Это все, пока выясняли, что да почему. Выяснили — пароход работает во фрахте, шел на Диксон вокруг мыса Желания, но там льды, повернул к югу — на Карские Ворота… Шпион — не шпион? Но из базы приказ: «Вывести за пределы территориальных вод». Повели нарушителя под конвоем — это 12 миль, уж и берегов не видно, а там пароход повернул к югу.

В базу мы вернулись ночью, а в полдень стал тот самый швейцарец прямо напротив Белушки! В запретную акваторию не залез, но видно его хорошо. Значит, и ему тоже все видно. Наши запрос: «Почему стоите?» Они: «У нас обед». Тут особисты переполошились — он здесь не случайно! Ну а швейцарец как закончил «обедать», так и ушел.

О вечном не думалось

Об атомной бомбе я знал — новейшее оружие огромной разрушительной силы, про Хиросиму и Нагасаки слышал. Наш ПК-206 в Черной губе бывал не раз. Там слева от входного фарватера — причалы, а справа, на акватории, — все, что от опытовых кораблей осталось, и на бакенах аншлаги — «Радиоактивно». Командир нас предупреждал: на шлюпке туда не суйтесь — опасно.

О радиации мы знали только в теории. Сначала с нами занимался инструктор-химик, позже приходил офицер из технического управления флота, тоже рассказывал о поражающих факторах, про излучения — альфа, бега, гамма — и какая от излучений есть защита. От иного, оказывается, и тонкий лист бумаги может уберечь, а от другого ни броня, ни бетонная стена не защитит. Но это все такой ликбез, что не поймешь, чем рискуешь.

Наша задача — полигон с моря охранять. Но, может быть, людей тогда не хватало или какая иная причина была, но однажды поставили в строй бригаду: «Добровольцы участвовать в испытании атомного оружия — шаг вперед!» Нас двенадцать человек шагнуло. Мы так воспитаны были, в духе того времени — негоже в большом деле отсиживаться.

Правда, наутро из нашей дюжины все-таки нашелся один «УКЛОНИСТ», сказался больным. А остальным сам комбриг Осовский на штабном судне «Эмба» поставил задачу: через 30 минут после взрыва прибыть на место, убрать защиту и обеспечить проход представителей науки в подземный бункер с аппаратурой. Проще говоря, мы должны были высадиться с вертолета и растащить мешки с песком у входа в бункер. Бомбу рвали недалеко от него

Апокалипсис из-за бугра

Погода стояла ясная, сухая. Мы лежали на открытой земле за бугром. Бугор считался естественным укрытием. Вертолет стоял недалеко. Говорили, мол, до эпицентра километров двадцать. Все лежали вниз лицом, а я — в небо. Это, конечно, воспрещалось, но уж очень хотелось посмотреть на атомный взрыв. Услышал гул двигателей, самолет увидел. Нет, страха не было, а только любопытство А потом — свет! Яркий! Ослепительнее, чем фотовспышка, и за ним — гром покатился, да такой, что больше походил на треск. И треск этот отовсюду — будто земной шар раскололся! Потрясающе! Я в небо смотрел — там тёмной линией огромная дуга, ровная, будто ее карандашом провели, и движется она прочь от места, где взорвалось. Думаю, это так воздух спрессовало в ударную волну…

По команде мы погрузились в вертолет, с нами сел и дозиметрист с переносным прибором. Взлетели. Внизу — скалы, тундра вся выгоревшая, кое-где зеркальца озер. Ни единого человека, будто все вымерли! Сначала мы поглядывали, разговаривали, даже шутили, потом стало не по себе, замолчали. Когда приземлились, вышел только дозиметрист, сделал замер, вернулся, ничего не сказал, снова взлетели. Через несколько минут снова посадка — прибыли к бункеру.

Сколько времени работали, я и сейчас не знаю, но работали мы быстро, истово. Только и запомнилось, что мешки «подгорели», а частью песок в них оплавился, застекленел…

После нас вывезли на берег морского залива. Там зашли в воду по пояс, как были в химзащитных костюмах, щетками драили друг друга. Вот и вся дезактивация. Дозиметрист замеры делал, но опять — ни слова.

Позже перед строем нам зачитали приказ, в котором главком объявлял благодарность. Ни номера приказа, ни числа, каким он подписан, я на слух не запомнил, а в военном билете запись так и не сделали, объяснили — приказ особо секретный.

О прошлом не жалею

На дембель мы уходили с Новой Земли на грузопассажирском судне «Чиатури». Был среди нас старшина команды Валерий Талаш — москвич, крепыш, спортсмен. Как вышли в море, так его вдруг скрутило, боли в животе. Позвали судового фельдшера. Он осмотрел: «Наверное, ребята, его укачало». Зыбь на море и в самом деле была. Так ведь Талаш три года на корабле служил, и не укачивало. Тут припомнили, что на живот он сетовал еще полгода назад, тогда же и аппетит потерял. Ребята ему: «Валерка, не мучайся, сходи в госпиталь». Он отмахивался — здесь не врачи, а коновалы, вот приеду в Москву… А до Москвы парня едва довезли, на вокзале его забрала «скорая», и в больнице он вскоре умер. Молодой парень, здоровяк! Что же его так подкосило? Теперь уж никто не скажет. Но, думаю, радиация тут ни при чем — Валера не был с нами, в числе двенадцати.

А меня радиация догнала через годы, ударила по сердечно-сосудистой части. Первое время я обходился без врачей: какой толк к ним идти, если всего не расскажешь, ведь подписку о неразглашении на двадцать пять лет давали.

Не будь этой подписки, может, они и лечили бы правильно. Но, знаете, я ни о чем не жалею. Службу добрым словом вспоминаю и не корю себя за то, что тогда в добровольцы вызвался. А болезни? Ну раз выпала мне такая участь, так тому и быть.

Был на Северном флоте 50-х пароход «Эмба» — штабное судно. Кто в ту пору работал на заводе № 402 и на Яграх, его знает. Нельзя было не запомнить гражданского облика солидную, в 3500 тонн, посудину среди множества военных кораблей. Финский пароход достался нам по репарациям. До войны он держал пассажирскую линию Хельсинки — Лондон. Такие широкие палубы, комфорт кают и салонов, отделку из редких пород дерева, как на «Эмбе», в Союзе не всякий видел. Правда, к 50-м от этого лоска сохранилось не все, но многих впечатлял, например, «адмиральский коридор», где были раскатаны ковровые дорожки. Однако не роскошью вошел этот пароход в историю. В 1955-м на судне смонтировали комплекс «Мрамор» — для радиотелеуправления различными объектами на боевом испытательном поле. «Ядерной кнопкой» его вряд ли можно назвать, но именно из-за этого комплекса «Эмба» стала одним из командных пунктов при испытаниях атомного оружия.

Северодвинец Борис Яковлевич Починков проходил срочную службу на штабном судне «Эмба», был радиотелемехаником.

— Первый раз атомный взрыв я увидел еще до призыва во флот. После окончания школы-семилетки и курсов радистов в Архангельске я устроился вольнонаемным в воинскую часть и работал радиотелеграфистом. Позже из Соломбалы штаб нашей части перевели в Молотовск — располагался он в самом конце улицы Индустриальной. Осенью пятьдесят пятого нас отправили кораблем на Новую Землю. Мы прибыли в Белушью губу и здесь стояли все время — обеспечивали связь, и 15 сентября тоже находились в поселке. «Гриб» атомного взрыва я видел, но он не впечатлил, наверное, потому, что мы находились на очень большом расстоянии от него. А в следующий раз атомный взрыв я застал уже в 1957- м, когда служил на «Эмбе»

Но на «Эмбу» я попал не сразу. Вот, когда вернулся с Новой Земли, чуть не попал под трибунал — военкомат завалил повестками, а я все не являюсь. Пришел, объяснил. Меня сначала хотели направить в ШМАС — школу младшего артиллерийского состава, это на Яграх. Но я очень хотел служить во флоте, просился в моряки, и полковник-военком, видно, это учел. Потом окончил школу мотористов, немного прослужил на тральщике, как произошла кадровая перегруппировка, и так я оказался на штабном судне «Эмба». Служил по-прежнему мотористом, но однажды, когда ребята — телеграфисты тренировались работать на ключе, сел с ними — решил проверить свои навыки, и вышло лучше, чем у них. Тогда же оформили приказ по кораблю: перевести из мотористов в БЧ-IV — радиотелемехаником.

Наш хороший пароход

«Эмба» в море не бывала разве что только зимой. Зиму отстаивалась в Молотовске, но как только лед ушел, тут же — в море, и все время на ходу.

Бывший финский комфортабельный пароход. Салоны и каюты отделаны ценными породами дерева, деревянные перила и поручни. Зашивки, короба для труб — и те из красного дерева, а шурупы — бронзовые! Покрашено все очень качественно, в три слоя, а самый первый — прозрачный, вроде как стекло, но прочное — не отобьешь! Были у нас на «Эмбе» «Бархатный салон» и «Кожаный салон». Это в зависимости от того, чем мебель обита. «Бархатный салон» — поменьше, там стол, кресла, диван, пианино. В «Кожаном» размещалась офицерская столовая, там же питалась и «наука».

На нашей «Эмбе» был даже свой автомобиль — армейский «козлик». История с ним такая. На Новую Землю техники везли очень много, и как будто там ее никто и не считал. Сам был свидетелем в Белушке: где у грузовика бензин заканчивался, тут его и бросали. А нашему «козлику» угораздило свалиться с причала в воду, он утонул, и его никто не хватился. На «Эмбе» про это узнали, машину со дна подняли, перебрали и оставили у себя на пароходе, возили потом на палубе, раскрепив растяжками…

В экипаже «Эмбы» была сильная художественная самодеятельность. Даже командир Паншин к этому делу имел отношение — он стихи писал. Больше, как говорится, для себя, еще для «Боевого листка», а иногда и для песен, которую самодеятельность исполняла. Помню матроса Задорина — очень хорошо пел. Он учился музыкальному делу и потом, уже после службы, даже на Ленинградском телевидении выступал.

Ребята, бывало, давали платные концерты. Конечно, это запрещалось, но как-то договаривались с клубными работниками и в Молотовске, и в Архангельске. А на выручку от концертов покупали музыкальные инструменты. Был у нас свой оркестр, а в нем — и баян, и аккордеон, и духовые, и струнные, даже бас-балалайку приобрели.

Многие увлекались спортом. Шлюпочные соревнования устраивали часто, даже когда стояли на Новой Земле, соревновались. Каждая БЧ выставляла гребцов. Самой сильной традиционно становилась команда БЧ-V — там же здоровяки, кочегары. Правда, один раз, в Белушке это было, мы их обставили.

На «Эмбе» один год жил белый медвежонок. Его нам отдали с тральщика, который с Севера пришел. Где и как его взяли, не знаю. Медвежонка перегружали с борта на борт грузовой кран-балкой. На некоторых эсминцах, или вот на лидере «Баку», тоже медвежат держали, но бурых. А у нас — белый! Мы его посадили на цепь, и он с ней по одному борту ходил-бегал, а мы — по другому. Кормили его треской — тогда ее много ловили, прямо с борта, на поддёв. Трещина здоровенная, а мишка ее раз — и нету! У нашего штурмана ружье имелось, если он тюленя подстрелит, тюлень тоже шел медведю на пропитание. С камбуза он долго не ел — не его эта пища, но потом голод взял-таки свое. Бурые медведи к человеку привыкают, а белые — нет. В Архангельске мы его на берег сдали — в зверинец или цирк, точно не скажу.

Сны с секретами

Вся подготовка и проведение испытаний, все это шло и через штабное судно. В радиорубке «Эмбы» находился и пульт управления, с которого во время испытаний давались команды. В центре для старшего — высокое кресло с бархатными ремнями, на этих ремнях — застежки для фиксации тела при работе, как я понимаю. Нашим делом была связь, но мы сидели в том же помещении. Конечно, видели, как специалисты-управленцы работают, и все разговоры и команды слышали. Человек десять их было, не больше. Лишних в радиорубку не пускали, даже не всем офицерам разрешалось в нее заходить. Из-за особой секретности пульт охранялся. А у меня здесь было спальное место — на штабном пароходе всегда было много народу, кубриков и кают на всех не хватало. Так что спал я под охраной.

Командиром БЧ-IV был капитан III ранга Кирилл Викторович Калинин — хороший человек. У него был свой подход к нам, подчиненным. А главный принцип его педагогики формулировался так: «Никогда не ври!». Он матросов приучал к честности и по отношению к своим обязанностям, и к товарищам по службе. На корабле бывали, конечно, самоволки. Кирилл Викторович нашему брату-матросу прямо говорил: «Никогда не ври! Надо в город? Ты лучше приди ко мне и об этом скажи». Матрос приходил, он его отпускал. У меня мать в Архангельске жила, и я, случалось, у него отпрашивался. Он всегда отпускал. Обмануть, воспользоваться доверием этого человека было невозможно, и я всегда к назначенному времени возвращался. Этот урок своего командира я на всю жизнь усвоил и всегда говорю: никогда не надо врать, и подводить кого-либо, тогда и тебе люди будут доверять.

Командиром «Эмбы» сначала был капитан II ранга Гилевич. Имя и отчество забыл. Войну он воевал на Балтике. Как кому, а по мне — прекрасный командир. При мне Гилевич с судна уходил в службу тыла, и я, так получилось, его до Архангельска провожал, вернее до Кегострова, на аэродром. Правда, из Москвы он вскоре вернулся, с назначением на новое судно — ОС-30 «Байкал». Звал он меня к себе, но мне всего год оставалось служить, я отказался, он понял и не обиделся.

На должности командира Гилевича сменил старпом — капитан-лейтенант Паншин, сам он был из вологодских, но, как и большинство офицеров «Эмбы», службу начинал на Балтике. Знаю, что там Александр Александрович служил на «охотниках».

С офицерами у нас, матросов, были неплохие отношения — так бы я сказал. Не было тех, кто понапрасну к нам цеплялся или придирался, а дисциплину мы и сами старались держать. Старослужащие, «годки», у нас были, каждый становился «годком», когда срок подходил, но чтобы на «Эмбе» водилась «дедовщина», о которой сейчас говорят и пишут, нет, такого никогда не было и быть не могло. Если мы, «годки», и собирались, чтобы кого-то из нерадивых матросов «пропесочить», так только в том случае, если он Устав не выполнял. А разговор был строгий, но товарищеский: есть боевая книжка, там все обязанности расписаны — вот и выполняй их. Но не более того.

«Наука» и жизнь

К Новой Земле с нами всегда ходили ученые — было их очень много, жили они прямо в каютах. Во время испытаний некоторые из ученых сидели за пультом, с которого подавались команды, а некоторые до и после взрыва работали на берегу — мы их высаживали и забирали.

Ученых, гражданских специалистов на судне звали одним словом — «наука». По знаниям, уму, интеллекту они казались мне людьми недосягаемой величины. И в то же время вели они себя очень скромно, были удивительно просты в общении, даже с нами, матросами. На меня, деревенского паренька, тогда это производило огромное впечатление, а уважительное отношение к тем людям я храню до сих пор.

Мне запомнился один ученый — он умел неисправность в приборе определять на слух! Вот как доктор, послушает и говорит — этот выйдет из строя тогда-то. Не поверите — если он и ошибался, то всего минут на пять. Поразительно!

На «Эмбе» к Новой Земле ходили и большие военачальники — генералы, адмиралы, вплоть до маршалов. Так вот, они тоже держались, грубо говоря, без выпендривания, в неслужебной обстановке не считали для себя зазорным и с матросом за руку поздороваться. Для меня и сейчас такое отношение удивительно.

Пацанам не страшно

Осенью 1957 года в губе Черной взорвали вторую атомную бомбу. От эпицентра мы были снова далеко — шли часов десять, а у «Эмбы» ход 10–12 узлов, вот и считай. Вспышки не видел, хотя ударная волна до нас все же дошла, но снова не сильная, вроде как порыв ветра. На второй день после этого «Эмба» зашла в Черную губу, стала на рейд, чтобы «науку» на берег высадить Честно говоря, что там было, в этой Черной, я не рассматривал, и как там корабли раскида- ло, меня мало интересовало. Ну, накренился один, другой оказался ближе к берегу. Для нас, молодых, это вроде картинок и не более.

После, правда, много взрывов было, но мы или далеко в море уходили, или же в заливах за сопками прятались. Поэтому особых впечатлений у меня и не осталось. Разве что один случай я запомнил очень хорошо.

Это, как говорили, был воздушный ядерный взрыв. Погода в тот день выдалась очень хорошая — небо ясное, море спокойное. Видел, как летели два «носителя», так у нас самолеты именовали. Один повыше, другой — ниже, за ними реверсивные шлейфы тянулись. Мы, связисты с управленцами в одной радиорубке, и по докладам слышим: «Изделие сброшено». Тут же самолеты на форсаже стали от места сброса уходить.

Вспышка была очень яркой, ядро — ярче солнца, мы на него через защитные, темные стекла смотрели. Что сказать? Очень красиво! И ударная волна через нас прошла такая, что «Эмбу» покачала. Позже от взрыва образовался высоченный «гриб». Ветра в ту пору почти не было, если был, то слабый, и «гриб» долго еще стоял, прежде чем его снесло.

Страшно ли было? Нам, пацанам, не страшно: ничего мы об атомной бомбе не знали, никакой информации нам не давали в том смысле, что никто не рассказывал — вредно или не вредно. О том, что такое радиация, я узнал уже после службы, когда поступил на завод и работал два года дозиметристом. Какое излучение бывает, чем и когда оно опасно, как от него уберечься — это же целая наука! На службе мы ничего этого не знали — вроде и ни к чему было.

Мой знакомый, Гриша Космачев, сейчас он уже умер, служил офицером на КВН — корабле воздушного наблюдения, и тоже плавал у Новой Земли. Вот он мне рассказывал, как однажды у них все приборы вдруг разом зазвенели. Он тогда сыграл боевую тревогу по кораблю — чтобы двери, люки, иллюминаторы задраить. Видно, они попали под радиоактивное облако, а счетчики его засекли, или, может, на них осадки радиоактивные выпали. У нас на «Эмбе» ничего такого не случалось.

На службу свою мне жаловаться грех. Хотел моряком служить — вот и служил. С командирами мне повезло, и на других офицеров я обид не держу. И кормили нас отменно. Но главное — мне тогда, деревенскому пареньку, было интересно, и я много чего повидал. Вы, не смейтесь, но если бы не возраст, я бы и сейчас пошел служить.

В Северодвинске нас, моряков с «Эмбы», из тех, кто после демобилизации в городе остался, было человек восемь. Они в основном, как и я с Валей Крючеком, работали на заводе — кто в цехе 8, кто в 9-м, еще один работал на «ЭРе». Иногда мы виделись. А сейчас кто умер, кто разъехался. Остались мы вдвоем с Валентином.

Валентину Леонидовичу Крючеку, уроженцу Донбасса, выпало служить на штабном судне «Эмба». В мужском роду его с профессиями так сложилось — сначала были машинисты, потом появились моряки. А первым моряком стал дядька — Терещенко Иван Федорович. Призвали его во флот еще до войны. После Кировской учебки подплава служил он на североморской лодке Щ-403, на ней и погиб 17 октября 1943-го. Старшина Крючек в конце 50-х ходил на «Эмбе» там, где «щука» на минах подорвалась и канула в безвестность на десятки лет. Но чаще всего штабное судно брало курс на Север — к Новой Земле. Он вспоминает:

— В Кронштадтской учебке я получил специальность корабельного электрика и направление — на штабное судно Балтийского флота «Эмба». Стояло оно на СРЗ в Таллине, и ставили на него комплекс «Мрамор». Ушли мы очень неожиданно — июльским днем сыграли тревогу и отдали швартовы. Только когда проходили Датскими проливами, смекнули: идти нам на Север, а так и не знали, куда и зачем.

В Баренцевом море нас догнал крейсер, американец. Что нужно балтийскому штабному судну на Севере — это же все скрывали, крейсер приказал остановиться и поднять флаг, «обозначить свою принадлежность!» Наша «Эмба» даже оборотов не сбавила, хотя американец и пристроился рядом. А через два часа появились два звена наших «МиГов», и он отвернул.

Пришли в бухту Черную на Новой Земле, послали меня работать на опытовые корабли — людей там, видно, не хватало. Снимали броневые листы с надстроек, чтобы уменьшить парусность — так нам объясняли. А жили мы на берегу, в одной из палаток экипажа «Гремящего», всего человек сорок. Как закончили все, полигонную обслугу и нас отвезли на плавбазу «Неман». Здесь я познакомился с Михаилом Яковлевичем Земчихиным.

Михаил Земчихин

Человек этот мне запомнился. Был он крупным гражданским специалистом, из какого-то НИИ ядерных проблем. Но, как понимаю, проблемы эти большей частью касались дел военных. Поэтому выдали ему офицерские погоны и затем ежегодно на них прибавляли по звездочке.

Слова «дозиметрист» мы тогда и не слышали. Тех, кто имел дело с радиацией, называли «химиками». О радиации у большинства матросов — никакого понятия! А Земчихин первым объяснил мне, что это такое, — он участвовал в учениях]954-го под Тоцком, где наши «опробовали» атомную бомбу. Он в танке находился и въехал в зону, где излучение было 800 рентген-час. Так ведь и броня не спасла — кожа на его руках выглядела истонченной, просвечивалась, даже различались очертания фаланг пальцев, да и других хворей хватало. Вот из-за них, собственно, семья у Михаила Яковлевича и нарушилась. Был он одинок, и остаток жизни, сколько отпущено, проводил на ядерных полигонах. Для меня, молодого матроса его трагедия стала предостережением. Но большинству служивых на Новой Земле радиоактивная угроза так и оставалась неведомой.

Бухта Черная — Д-1

Погода в тот день выдалась солнечная, безветренная. Плавбаза «Неман» стояла в бухте Селезневой. Отсюда и наблюдали, как из-за сопок вырос ядерный гриб — большущий! Потом его вдруг «зашатало» в стороны — видимо, ветер менялся, но в конце концов ствол и шапку его размыло, разметало, и облака поплыли к северу. Запомнились еще пара самолетов, похоже, Ил-2 — они раза два пролетели сквозь эти облака, наверное, летчики брали какие-то пробы.

На следующий день нас всех погрузили на машины и вернули в Черную. Корабли на рейде — все, будто обожженные, а с ПЖК их уже обмыли из гидрантов. Пошел я вдоль уреза воды. Поразительно: сначала полоса медуз, следом — полоса омертвелых водорослей, за ней — такая же из палых крабов. На какой глубине живность жила, там смерть и встретила, а отлив оставил все на берегу… Будто море «предъявило» нам, людям, погибших в бухте своих обитателей.

Опытовых животных к этому моменту уже сняли с кораблей. Одних в биологические лаборатории отправили, других на песчаную косу загнали. Собаки, козы, бараны, поросята кричат, зовут каждый на свой голос — голодные были. А кому их кормить, да и чем? Тундровым мхом не накормишь. Что с ними сталось? Верно, погибли.

Вернулся я на «Эмбу», взяли на борт людей и ушли мы в Молотовск, стали к угольной стенке, а потом зазимовали на Яграх — причалы № 23–25.

Без веры в мораторий

По весне двоих матросов с «Гремящего» и нас троих с «Эмбы» отправили в Москву, на главный радиоприемный центр ВМФ. Таких, как мы, человек 300 с разных флотов собралось — учились мы новой специальности — телемеханик-автоматик. Ходил, конечно, слушок, мол, для Новой Земли. И точно — вскоре поездом до Ленинграда, а оттуда в трюмах дизель-электрохода «Енисей» — на Новую Землю.

В Митюшихе, помнится, припайный лед уже ослаб. Стали на него выгружаться. Один ГТС у берега провалился. Говорили, был в нем главком Горшков. Слава Богу, обошлось — машину успели подцепить и вытащили. Весна. Тепла еще нет, распута страшная — автомашины с радиостанциями таскали тракторами. Жилья нет — жили прямо в машинах. Бани нет — с мая по сентябрь мылись в тундровых лужах.

В 1956-м, видимо, действовал мораторий — взрывов не было. Но, верно, не надеялись на него, если строили зону Д-1, а вокруг нее — подземные КП и бункеры с аппаратурой, и строили ударно. Вот как построили, так я и вернулся на «Эмбе» в Молотовск.

Ядерная «шкатулка»

Какая она на вид — «атомная бомба»? Возвращался я как- то из увольнения в город и вижу — краснопогонники на причале оцепили «Эмбу». Свои ребята шепнули — грузят ядерное устройство. Что-то вроде ящика-шкатулки. В корме у «Эмбы» — радиоприемный центр, вот там, в телетайпной, эту «шкатулку» заперли, дверь опломбировали, охрану выставили, и сразу же отпихнули нас от причала. Пошли мы снова в бухту Черную.

В Митюшихе рвали водородные бомбы, и была так называемая «площадка» — целый комплекс сооружений для наблюдения. Туда меня с «Эмбы» отрядили, и там я Михаила

Яковлевича Земчихина снова встретил — он командовал площадкой. Стали готовиться к взрыву. Высоких чинов в бункере много собралось. Командир над всеми — контр-адмирал Петр Фомич Фомин. Мое место — на УКВ связи с «носителем» — самолетом, который бомбу нес. Переговоры с летчиками велись не напрямую, а определенными кодами, по односторонней связи. С самолета: «Подхожу к цели». «Вышел на цель». «Груз сброшен». «Парашют раскрылся». «Ухожу». А потом рев двигателей на форсаже — летчикам подальше убежать надо.

Первого водородного взрыва я не видел. И удара его не почувствовал. Но он, видимо, мощным был, потому что минут через 5–7 на связь с нами вышел главком Горшков, и в голосе у него тревога: «Люди живы?»

Наш бункер находился в зоне Д-8, и вторую водородную бомбу кидали в зону Д-1. Между ними — километров 90. А бункер у нас — бронированный, и в нем всего два иллюминатора, можно сказать, крохотных — диаметром 120–150 мм. Как бомба рванула, вспышка такая, что в нашем подземелье без темных очков можно было глаза потерять. Все оцепенели, молчат, а через секунды адмирал Фомин: «Ну, сейчас ломать будет». Я эту его фразу на всю жизнь запомнил — ждали ведь, как ударная волна докатится. Страшно. Но не докатилась. Или дошла, но не тряхнула, хотя дело свое бомба сделала. Я потом с вертолетчиками был в зоне. Жутко! Все, что было там из металла, все с камнем спеклось!

* * *

Однажды на «Эмбе» шли мы с Новой Земли на материк и попали в шторм, нет, в штормище — все 11 баллов! Ох, и поваляло же наш пароход! Так кидало и кренило, думали, перевернемся. И вот разом «зачерпнули» бортом 100 тонн воды, не меньше. Аврал! А помпа не работает! Что делать? Тогда выстроили живую цепочку из корабельных низов на палубу и ведрами соленую воду — наверх. Мотает, валяет нас, а мы ведрами — 100 тонн!

У меня после того шторма первая седина появилась. Знаете, злобное море бывает страшнее атомной бомбы.

Северодвинца Геннадия Яковлевича Сорокина больше знают как ответственного сдатчика атомных подводных лодок. Гораздо меньше известно о его причастности к другому океану — воздушному. Между тем, Геннадий Яковлевич — бывший летчик дальней авиации, командир огневых установок самолетов с реактивными двигателями, как указано в его военном билете. В экипаже бомбардировщика Ту-16 он участвовал в первых испытаниях атомного оружия на Новой Земле. В настоящее время возглавляет работу городского Совета ветеранов подразделений особого риска.

— Первый раз меня призывали в армию, когда я работал на молотовском заводе № 402 в сдаточной команде крейсера «Мурманск». В команде в основном молодежь, те что постарше — ходили в старшинах. В июле 1954-го, когда крейсер проходил испытания в море, многие из нас получили повестки в военкомат. Но сдаточный механик «Мурманска» Иван Дмитриевич Осипов забрал у всех нас эти повестки: ни в какую армию не пойдете — нужно сдавать корабль. В общем, с военкоматом в тот раз дело как-то уладили. Но мы от своего армейского призыва отстали на год.

В 1955-м я уже работал в цехе 42. Здесь заложили заказ 254 — первую советскую атомную лодку. Я был в бригаде, которая работала в носовом отсеке и на главных механизмах, торпедных аппаратах. В октябре снова пришли повестки из военкомата. А директор завода Егоров, так говорили, находился в отпуске. За него оставался Камерский. Заказ 254, понятно отчего, считался самым важным, но, видно, Камерскому нас не удалось отстоять. Призвали. Я уже был в Конотопском училище, как вдогонку пришла бумага с завода, мол, в связи с острой производственной необходимостью верните нашего призывника. Наверное, Егоров вернулся и предпринимал меры, чтоб не оголить важный правительственный заказ. Может, кого-то и удалось ему вернуть, а со мной не вышло — нас уже многому обучили, дали курс подготовки и даже по экипажам расписали.

Эскадрилья погоды

Конотопское училище готовило воздушных стрелков-радистов для дальней авиации. Реактивные бомбардировщики Ту-16 уже поступали на вооружение. Вот на такой я и попал, в экипаж капитана Павла Петровича Епишина. Распределились мы сначала в Эстонию, в Тарту. Здесь на аэродромах стояла воздушная армия генерал-майора Гусарова. Сделали первые вылеты, в городе Сольцы — это Новгородская область, сдали летную подготовку, а в 1958-м стали собираться на Север. Перелетели в Оленегорск, есть там такой поселок Высокий. Солидный аэродром — взлетно-посадочная полоса 4 километра, позже ее еще на полкилометра удлинили. Вот здесь я и служил — сержант, командир огневых установок самолетов с реактивными двигателями.

Но в Эстонию потом возвращались. Раз в год мы должны были сдавать бомбометание. Для этого и летали в Эстонию — в море, недалеко от Палдиски есть остров — его использовали как полигон А вот огневую подготовку сдавали на полигоне под Кировском: стреляли по мишеням с высоты 300 метров — авиационные пушки били 1200 выстрелов в минуту. Впечатляет!

В нашу эскадрилью входили три отряда. В каждом из них — по три реактивных бомбардировщика Ту-16. Еще эскадрильи придавался вертолет и самолет Ил-14. Бомбардировщики считались высотными — мы летали на 11 тысячах метров, в кислородных масках.

А летали много — три раза в неделю. Над нейтральными водами, вдоль побережья Норвегии шли до севера Англии. Расстояния, конечно, большие, поэтому ходили с дозаправкой в воздухе. Однажды возвращались, приняли их маяк за свой и едва не очутились в Норвегии. Но вовремя сообразили — ведь не долетели километров 600 до Оленегорска и отвернули.

Летали и на Шпицберген, и к Гренландии. Был случай — сели на Земле Франца-Иосифа, и вот там застряли на неделю — из-за метели не могли взлететь.

Нас называли — эскадрильей разведки погоды. Но это название. Разведкой погоды занимались другие, а у нас была другая разведка — в бомболюках самолета установили 6 специальных фотоаппаратов с проекционным экраном — 500X500. Они работали на автоматике, и управлял ими штурман. Фотосъемку вели по маршруту следования. Что именно и где отснять, указывалось в полетном задании. Как только мы возвращались на аэродром, тут же следом садился самолет из Москвы, чтоб забрать наши кассеты для проявки и расшифровки снимков. С этим делом все было четко отлажено.

В полетах над Атлантикой нас обычно сопровождали американцы. Они взлетали с норвежского аэродрома в Варде, встречали нас над нейтральными водами и вели. Летели мы близко друг к другу — даже лица различали.

Это про наши полеты на Запад, а были еще и полеты на Восток.

Маршрут обычно такой: из Оленегорска шли на Рогачево, потом вдоль побережья на север Новой Земли — за Маточкин Шар и полуостров Адмиралтейский, там поворот — и через Карское море, на Диксон, там новый поворот — сначала курс на Амдерму и дальше — Архангельск, Петрозаводск, Оленегорск. Делали такой вот большой круг, и тоже фотографировали, Архангельск и Северодвинск в том числе. И Новую

Землю, конечно. А для чего, мы вскоре стали догадываться. Хотя, думаю, командиры все же знали с самого начала. Это был 1958 год — первые атомные бомбы уже подорвали и готовили новые. Поэтому требовались снимки местности, где намечали взрывать, чтобы затем сравнить — до и после.

Однажды, в июле 1958-го, с нами случилась нештатная ситуация: отказал один из двух двигателей. Мы доложили, развернулись, снизились до 3 тысяч метров и пошли от Рогачево обратно на свой аэродром. Уже нацелились на ближний привод, это метров 500 до посадочной полосы, у нас и другой двигатель забарахлил. Второй пилот, фамилия его Каширский, в крик: «Командир! Двигатель отказал!» Но он не отказал, а стал работать с перебоями, и мы как-то дотянули и сели. Только на полосе второй двигатель окончательно заглох. Поэтому нас на стоянку тягачом ставили. Стресс, конечно, мы пережили, и позже, когда командир нас собрал, мы, что греха таить, отметили счастливый исход дела. А Каширский после этого случая в нашем экипаже уже не летал — командир ему не доверял.

Над эпицентром

Непосредственно на испытания ядерного оружия из нашей эскадрильи летали не все, а только два экипажа. Наш летал четыре раза.

Порядок был такой: сначала поднимался самолет-носитель. Его пилотировали экипажи, которые обычно перелетали в Оленегорск из Крыма. Бомбы им грузили у нас на аэродроме. Бомбардировщик взлетал, и за ним следом — самолет-лаборатория. Мы же вылетали примерно через полчаса после них и подходили к месту тоже через полчаса, чтобы сфотографировать район сброса, точнее, последствия атомного взрыва Летали мы на 11 тысячах метров, при фотографировании снижались до 9 тысяч, на путь туда и обратно у нас уходило часа четыре с половиной.

Расскажу, что видел. Мы прилетали примерно через полчаса после сброса бомбы. Поэтому самого взрыва не наблюдали, а только его последствия, и в первую очередь — огромное облако, которое тянулось вверх километров на 20, и уже размывалось потоками воздуха. Внизу — новоземельские горы. С нашей высоты все эти скалы и сопки смотрелись как куча хаотично разбросанных черных камней. Хотя черным, можно сказать, было все — от ядерного жара ледники и заснеженные пространства растаяли, по моей субъективной оценке, в радиусе 30 километров от эпицентра. Жутко представить, что там творилось! Таяли и морские льды у побережья, причем и в Баренцевом, и в Карском море. Когда летели обратно, за кромкой льдов видели корабли охранения, но это уже километрах в ста от берегов.

Более всего впечатлило, это мы уже в четвертый раз летели, огромное грибовидное облако и на высоте 20 километров бурого цвета шар — все в нем клокотало. Видимо, синоптики в тот раз просчитались, ветер изменился, и облако с шаром двигались не в северном направлении, как обычно, а на юго-запад, в сторону Амдермы. Пришлось их облетать. Командир нам: «Закрыть защитные шторки!» Закрыли. А для чего? Чтоб не видеть?

О возможных последствиях для своего здоровья от таких полетов мы не знали, даже не подозревали, и никаких разговоров о том не вели. Скажу больше — поначалу даже недоумевали: зачем на самолет нанесли какое-то покрытие? Почему по возвращении на аэродром самолет моют? Потом узнали.

На завтрак под охраной

На своих командиров ни посетовать, ни пожаловаться не могу — они по праву уважаемые люди. Кстати, командовал нашей эскадрильей подполковник Адамович. Условия жизни в гарнизоне — нормальные, кормили хорошо. Скажу, дневной рацион летчиков стоил 28 рублей 50 копеек — по тем временам это большие деньги.

Вот что еще любопытное вспомнил! В нашей столовой несколько раз видел Андрея Дмитриевича Сахарова. Самолеты-носители снаряжались бомбами у нас, и у Сахарова на аэродроме, наверное, были свои дела. Жил он в отдельном коттедже, но не один. Его везде и неотступно сопровождали генерал-майор и два полковника, как я понимаю, из личной охраны. Но охраняли не только они. К столовой Сахаров подъезжал на «Волге», а впереди и сзади автомашину сопровождали «козлики» с автоматчиками. Вот подъедут, откроется дверь — сначала входит генерал-майор, за ним — Сахаров и полковники. Для них в столовой отдельный столик был…

Мне предлагали остаться на сверхсрочную, но я присмотрелся к Оленегорску и решил: нет, в Северодвинске лучше. На том и закончилась моя летная жизнь. Демобилизовался, вернулся на завод, работал и учился, специализировался по механической части, был ответственным сдатчиком атомных подводных лодок, заместителем главного строителя кораблей на Севмашпредприятии.

О здоровье. Здоровьем меня Бог не обидел, да и за работой своих болячек не замечал. Однако с годами те полеты на Новую Землю все же сказались — в крови постоянно повышается гемоглобин. Впервые это обнаружилось лет четырнадцать назад, случайно, когда переболел гриппом.

В 2003 году мне вручили удостоверение ветерана подразделений особого риска, а еще через год товарищи доверили мне руководить городским Советом.

Бывший начальник Новоземельского полигона генерал-лейтенант Гавриил Георгиевич Кудрявцев оставил, как мне кажется, наиболее емкие и точные воспоминания из всех первых лиц, руководивших ядерными испытаниями за Полярным кругом. Еще одна ценность свидетельств Гавриила Георгиевича заключается в том, что он описывает события самого пика испытаний на Новой Земле, который пришелся на время его службы здесь.

— Впервые ядерный взрыв я увидел 10 сентября 1961 года. Сначала в этот день в южной зоне полигона планировали испытать армейскую оперативно-тактическую ракету с ядерной боеголовкой. Руководителем испытания назначили генерал-полковника И.М. Пырских. Ракетная часть Сухопутных войск прибыла на Новую Землю за месяц до этого. Пусковую установку расположили в 30 километрах севернее поселка Рогачево и проложили к ней дорогу с несколькими мостами через небольшие речушки. Ракеты с ядерными боеголовками тогда собирались в специальных помещениях полигона.

Стрелять ракетчики должны были по мишенному полю в 100 километрах от пусковой установки. Здесь в качестве опытовых объектов, установили несколько образцов военной техники Сухопутных войск. Перед этим ракетчики провели несколько пробных пусков и показали отличный результат. Поэтому они и претендовали на первый пуск ядерной ракеты в испытательной программе 1961 года. Однако Министерство среднего машиностроения настояло на том, чтобы первой испытали авиационную бомбу в северной части полигона. Для этого на материке летчики постоянно держали в полной боевой готовности самолет-носитель.

Гром небесный клонит травы

Накануне на полигон прибыли члены Государственной комиссии, со многими из них я познакомился впервые. За сутки до взрыва на Новую Землю прилетели министр Средмаша Е.П. Славский и заместитель министра обороны К.С. Москаленко. Начальник метеослужбы подполковник В.М. Мишкевич доложил о прогнозе погоды, а начальник штаба — об обстановке в районе учения. Госкомиссия сочла возможным провести испытание. Мощность заряда была несколько больше мегатонны. Специальными условными сигналами по радио мы дали знать об этом председателю госкомиссии Н.И. Павлову — он в это время находился на аэродроме, где готовили ядерные изделия. Отсюда же вылетали самолеты-носители. О решении также сообщили министру обороны и главкому ВМФ, отдельные телеграммы отправили командующему Северным флотом и командующему армией ПВО в Архангельске.

Министр Е.П. Славский, начальник 6 управления ВМФ П.Ф. Фомин, академик М.А. Садовский и генерал-полковник В.А. Болятко решили наблюдать взрыв с командного пункта на полуострове Панькова Земля, это в 97 километрах от боевого поля. В моем сопровождении на вертолетах они прибыли на место. На главном пункте в Белушьей губе оставались маршал К.С. Москаленко, члены комиссии и начальник штаба полигона контр-адмирал А.Я. Стерлядкин.

Связь работала хорошо, вскоре мы получили сигнал о вылете с аэродрома двух истребителей для встречи и сопровождения бомбардировщика. Весь личный состав зоны и радиолокационной станции ПВО был выведен из казарм в укрытие. На КП работала дежурная смена специалистов, рядом со мной находились заместитель начальника штаба полигона, сигнальщик, телефонист и радист с рацией.

Время шло медленно. Я заслушивал по телефону доклады, давал указания. Признаться, я очень волновался, хотя старался скрыть эмоции, ведь это был первый взрыв в моей жизни, который я должен наблюдать не как сторонний человек, а как руководитель испытания. Волновался и непосредственный начальник Петр Фомич Фомин. Он часто подходил к карте, лежавшей на столе. На ней была нанесена обстановка, указаны места кораблей, принимавших участие в обеспечении испытания. Е.П. Славский находился здесь же, на площадке, тихо беседовал со своими помощниками, часто смотрел в бинокль, стремясь отыскать в воздухе самолет-носитель, который уже приближался к нам.

Дежурный офицер радиолокационной станции доложил о трех воздушных целях, которые следуют в северном направлении. Это был бомбардировщик и сопровождавшие его истребители. Через несколько минут мы увидели их в бинокли. Истребители шли немного выше и сзади бомбардировщика. Офицер штаба нанес их место на карту. Была включена наружная трансляция — по ней мы слышали сигналы и команды. Радист настроился на волну самолета, и в любой момент мы могли связаться с командиром экипажа, но мы работали только на прием. В это время никто не мог работать на этой волне, за исключением председателя Государственной комиссии и начальника полигона.

Все шло по плану. Сигнал с самолета: «Вижу цель» как- то всех успокоил. Оставались считанные минуты до взрыва, по нашим расчетам — около 9.00. Теперь все зависело от самолета, который дал отсчет «единого времени». С этого момента все радиостанции полигона, самолеты и корабли прекращали свои радиопередачи. Дежурный по КП дал сигнал: «Всем надеть очки. Оптикой не пользоваться». При подходе самолета-носителя к цели истребители резко отвернули в стороны, чтобы уйти на безопасное удаление. С самолета подали предварительные сигналы по включению особой аппаратуры на КП. Включение аппаратуры боевого поля и командного пункта должно происходить после сбрасывания бомбы в определенный заранее момент и только по специальному сигналу. «Автоматика включена» — раздался голос в динамике, и начался отсчет времени. За секунду или несколько микросекунд до взрыва включились киносъемочные аппараты, работа которых была слышна на нашей площадке.

Хотя нас предупреждали о времени «Ч» и велся отсчет времени, но взрыв ядерной бомбы для нас всех был все же неожиданным. Трудно описать это зрелище и те чувства, которые охватили меня и других, кто видел впервые такой взрыв. В воздухе через специальные темные очки я увидел огненный шар, яркую вспышку, а вслед за этим открытыми частями лица и рук почувствовал теплый световой импульс. Вспышка и световое излучение продолжались несколько секунд. Мы сняли очки, и я сел за стереотрубу, продолжая следить за огненным шаром, который бурлил, поднимаясь вверх, увеличивался в своих размерах, образуя как бы грибовидную головку. Через некоторое время мы почувствовали слабое воздействие сейсмической и ударной волн, а потом и раскаты грома. Это были звуки самого взрыва, а затем отраженного удара от поверхности земли и новоземельских гор.

Воздействие воздушной ударной волны мы ощутили дважды. При этом мы, стоявшие на открытой площадке, почувствовали на себе как бы напор ветра в грудь. Он заставил каждого из нас инстинктивно наклониться вперед, а некоторых даже присесть, повернувшись спиной к взрыву. Перед этим мы наблюдали удивительное зрелище. Стоящие перед нами травы, полярные цветы в долине, как бы по команде поспешно наклонялись в нашу сторону, прижимаясь к земле, а затем так же дружно возвращались в первоначальное положение.

Я так был увлечен всем увиденным, что не заметил и не сразу понял, что меня поздравляют министр, главный конструктор, научный руководитель и другие товарищи, прибывшие из Москвы. Они больше меня понимали, что эксперимент превзошел ожидания.

Мы продолжали смотреть в сторону боевого поля. Нижняя часть ядерного шара не коснулась поверхности земли, но из эпицентра взрыва стал подниматься огромный столб пыли, который, однако, не слился с огненным шаром. Расстояние между ножкой столба пыли и огненным шаром начало увеличиваться. По мере его подъема вверх оно стало разрываться на части воздушными потоками и потеряло форму шара. Облако и столб пыли сносились ветром в северном направлении, как и прогнозировали синоптики.

В это время мы получили сообщение с самолета-носителя о том, что задача выполнена, бомбардировщик повреждений не получил — он успел укрыться от прямого светового импульса и воздушной ударной волны за новоземельской горной грядой.

После получения данных с самолета-дозиметриста об уровнях радиации на боевом поле с вертолетов был высажен десант испытателей. Они сняли пленки, а также измерительные приборы, снова зарядили аппаратуру для следующего взрыва. Вместе с испытателями на боевом поле побывал Е.П. Славский и некоторые сопровождавшие его специалисты.

На вертолете мы облетели бронеказематы. Все они были целы, только на одном ударная волна снесла антенны. Уровни наведенной радиации оказались несколько повышены, наиболее высокий зафиксирован в эпицентре. Все металлические уголковые отражатели, установленные в центре поля, были снесены ударом взрыва. Пункты киносъемки не пострадали, автоматические приборы отработали надежно. Кино- и фотопленки на вертолете доставили в Белушью для обработки в лаборатории. Позднее на эсминце в губу Митюшиха прибыл основной десант испытателей. Он полностью восстановил и подготовил боевое поле к очередному испытанию.

Пуск и полет нормальный

В этот же день, используя благоприятную погоду, в южной зоне мы успешно провели испытание оперативно-тактической ядерной ракеты. Эта операция получила кодовое наименование «Волга-1». Часть комиссии находилась на командном пункте южной зоны в 15–20 километрах от места взрыва. Там же был и заместитель командующего ракетными войсками Сухопутных войск генерал-полковник Г.Е. Передельский. Генерал-полковник артиллерии И.М. Пырских, я, мой заместитель В.В. Рахманов расположились на командно-наблюдательном пункте, откуда хорошо было видно ракетные установки. Мне впервые довелось видеть подготовку ракеты, ее пуск и полет.

За летящей ракетой мы сначала следили визуально, а затем по приборам. Белый след показывал направление, высоту полета, и в случае отклонения от заданного курса ракета должна была подорваться. Однако она пролетела около 100 километров и взорвалась в воздухе на заданной высоте над центром боевого поля с небольшим отклонением от установленного знака. Кино-, фото- и другая аппаратура на КП и в районе взрыва автоматически сработала, записав все необходимые параметры взрыва.

С места пуска ракеты мы наблюдали вспышку, а затем грибовидный огненный шар, поднявшийся вверх. Через два часа с генералом Пырских мы уже были на КП южной зоны, а затем с дозиметристом облетели боевое поле, над которым взорвалась ядерная боеголовка. Повышение уровня от наведенной радиации было незначительным

Через трое суток с этой же огневой позиции нам удалось произвести пуск второй оперативно-тактической ракеты в район южной зоны, по боевому полю, куда производился и первый пуск. Взрыв, его мощность составила около 100 килотонн, также был воздушным. Ядерное облако и столб пыли при этих испытаниях были вынесены ветром в северо- восточном направлении, но часть облака вынесло-таки в Баренцево море. Поэтому в поселках Белушье и Рогачево повысился радиационный фон.

Через несколько дней армейские ракетчики покинули наш полигон с полной уверенностью в боеспособности своей техники.

Белые шлейфы «Розы»

После испытания армейской оперативно-тактической ракеты в том же году, с 12 сентября и в последующие дни, на полигоне провели испытания баллистических ракет. Запуск их производился с материка в рамках учения под кодовым названием «Роза». Руководителем испытаний назначили генерал-полковника Ф.П. Тонких.

Полет ракеты, точнее — ее боеголовки и последней ступени, сам взрыв мы наблюдали с командного пункта северной зоны. В атмосфере за боеголовкой, которая шла впереди и выше, и последней ступенью, которая уже отделилась, тянулись белые длинные шлейфы. Полет их засекла и вела радиолокационная станция ПВО. Она располагалась в 100 километрах от боевого поля. Взрыв произошел на заданной высоте с незначительным отклонением от центра. Автоматика КП и боевого поля сработали своевременно. Через два часа министр Е.П. Славский и сопровождавшие его люди, вице-адмирал П.Ф. Фомин и я на вертолете облетели район взрыва. Ядерное облако и столб пыли к этому времени были снесены в северо-восточном направлении — в северную часть Карского моря.

Позднее, но в том же 1961 году в этом боевом поле и в районе его были взорваны еще несколько баллистических ракет. Результаты по всем параметрам превзошли ожидания ученых, испытателей и самих ракетчиков.

Что же касается последних ступеней ракет, то они падали в горах северной части Южного острова Новой Земли, не долетая нескольких десятков километров до места взрыва боеголовки. Попытки обнаружить их с вертолетов не дали результатов.

Подарки съезду

17 октября 1961 года открылся XXII съезд КПСС. Мы слушали по радио доклад Н.С. Хрущева, а затем выступления, в том числе министра иностранных дел А.А. Громыко и обороны РЯ. Малиновского. В это же время по приказу первого заместителя главкома ВМФ адмирала А.Г. Головко готовились испытания двух ядерных торпед в губе Черной. Мощность заряда каждой боеголовки была около 10 килотонн.

В готовности у нас была подводная лодка Б-130. Ею командовал капитан III ранга Н.А. Шумков. До этого лодка долгое время отстаивалась в губе Саханиха. Ее обеспечивал и прикрывал эсминец. Старшим на его борту был капитан I ранга Н.Я. Ямщиков, вскоре ставший контр-адмиралом. Руководителем испытаний являлся заместитель главкома ВМФ адмирал Н.В. Исаченков. Он побывал и на эсминце, и на подлодке, проверил их готовность. Корабли предварительно провели пуски обычных боевых торпед, и показали хорошие результаты.

Однако руководство в Москве больше обращало внимание на подрывы значительно более мощных зарядов. 19 октября, как только погода улучшилась, Госкомиссия совместно <с представителями Минсредмаша сразу решили испытать заряд в несколько мегатонн. На следующий день бомбу взорвали и получили хорошие результаты. А 21 октября разразился сильнейший шторм, который бушевал около двух суток. Все опытовые корабли получили повреждения, а некоторые из них даже сорвало с якорей. Всю ночь испытатели восстанавливали боевое поле. В этих условиях мы не могли проводить стрельбы ядерными торпедами.

К 23 октября шторм стал стихать. Роза ветров была направлена на северо-восток. Поэтому Госкомиссия дала согласие на проведение испытания мощного заряда — около 25–30 мегатонн. Этот взрыв назначили на 8.30, а в 10.30 назначили испытания торпеды.

Ранним утром я прилетел в Рогачево, а оттуда в Белушье. На КП полным ходом шла подготовка испытания. Посоветовавшись с П.Ф. Фоминым, решили корабль-лабораторию ЦЛ-80 с испытателями отвести из губы Безымянной в более отдаленное место в губе Моллера, а весь личный состав северной зоны укрыть в подземных убежищах. В заглубленном КП для обслуживания автоматики и связи оставили только боевую вахту вместе с начальником зоны. На материке и в гарнизонах Новой Земли объявили готовность всем постам дозиметрической разведки, в тылу отвели транспорты от пирсов и приняли противопожарные меры, затем связались с Госкомиссией. Н.И. Павлов подтвердил — время — 8.30, мощность заряда — до 30 мегатонн.

Ровно в 8.00 самолет-носитель сам вышел на связь с полигоном и передал сигналы: «Связь 5 баллов», «Выполняю все по плану», «Вижу цель хорошо», «Проверка времени» После «Вижу цель» напряженность у всех спала. Госкомиссия в это время уже находилась на открытой площадке возле КП Белушье, это в 250 километрах от места предполагаемого взрыва. У каждого из нас были темные очки и бинокли, стояли здесь же и несколько стереотруб, но оптикой разрешалось пользоваться только после мощного светового импульса.

В 8.31 далеко за горизонтом мы увидели ядерный взрыв с мощным световым импульсом. Тепловое излучение я почувствовал открытыми частями тела — лицом и руками. В стереотрубу я наблюдал за бурлящим огненным шаром, который увеличивался в своих размерах и поднимался вверх. Через несколько минут до Белушьей дошли незначительной силы сейсмические и воздушные ударные волны, а затем уже мощные громоподобные удары от самого взрыва, отраженные от гор. Начальник связи доложил, что взрыв нарушил радиосвязь с частями на острове и материком, но телефонная связь действовала. Помнится, больше всех радовался представитель конструкторского отдела, где разрабатывалась бомба

После того как радиосвязь восстановилась, мы узнали, что в казарме и жилых домах половина стекол была выбита, повреждены оконные рамы и входные двери, сломана радиомачта. Но личный состав не пострадал. Эти данные мне сообщили, когда я с группой специалистов уже садился в самолет, чтобы лететь в южную зону полигона. Здесь в тот же день испытывали морское оружие.

«Небольшой» взрыв под водой

На посадочной площадке у вертолета меня ждал адмирал Н.В. Исаченков. С ним мы вылетели в губу Саханиха, где стояли подлодка и эсминец. Оба командира корабля доложили нам по радио о готовности действовать по плану. Других кораблей и катеров, за исключением дозорных, в районе не было видно. На обратном пути мы пролетели над губой Черная — здесь стояли несколько кораблей с установленной на них измерительной аппаратурой. Их экипажи, а также испытателей катерами доставили в район мыса Черный.

На КП адмирал Н.В. Исаченков дал сигнал к началу операции «Коралл-1». Теперь все зависело от точности в действиях подводников. Лодка Б-130 под перископом легла на боевой курс, в расчетной точке выстрелила торпедой и сразу же увеличила ход, чтобы укрыться за островом с южной стороны от входа в бухту.

Ядерная торпеда на глубине 11 метров прошла около 12 километров, затем двигатели ее остановились, торпеда погрузилась, и на глубине около 30 метров сработало взрывное устройство. Автоматика включила кинокамеры, установленные на берегу, а также измерительные приборы на опытовых кораблях.

Мы наблюдали взрыв из амбразуры на КП. Он хорошо запомнился мне, но очень трудно подобрать слова, чтобы описать его. Огненного клокочущего ядерного шара, которым сопровождались испытания в атмосфере, при подводном взрыве мы не наблюдали. Образовалась масса брызг, а затем поднимающийся вверх огромный столб воды белого цвета. Одновременно началось движение ударной волны по поверхности. Через некоторое время над водяным столбом образовалось большое радиоактивное облако. Из облака и водяного столба началось падение огромного количества воды на поверхность залива. В результате у основания водяного столба стала образовываться базисная волна в виде кольцеобразного белого облака. Многометровые поверхностные волны одна за другой выплескивались на западный и восточный берега губы. Примерно через полторы-две минуты столб воды исчез, но базисное белое кольцо продолжало увеличиваться в диаметре, а высота его стала заметно уменьшаться. Радиоактивное облако и базисная волна ветром двигались в северную часть губы Черной. За его продвижением следили два самолета-дозиметриста.

За испытаниями следили также самолеты и корабли западных стран. В средствах массовой информации за рубежом давались подробные данные. Мы читали их. Одна из заметок, «Нью-Йорк тайме» от 24 октября, мне запомнилась: «Вашингтон. 23 октября. Советский Союз произвел крупнейший в истории человечества ядерный взрыв, мощность которого, по некоторым оценкам, соответствует 30 мегатоннам. Через два часа после взрыва в атмосфере был произведен небольшой взрыв под водой».

Союзная печать и радио подробной информации о наших взрывах не давали. Озвучивались только координаты района испытаний, дата проведения и мощность произведенного взрыва. Все остальное считалось закрытой информацией, тайной, относящейся к государственным секретам

Та же подводная лодка Б-130 утром 27 октября выпустила в губу Черную вторую торпеду с ядерной боеголовкой в 10 килотонн. Торпеда прошла 11 километров, всплыла и взорвалась на поверхности. Подъем столба воды и облако, а также другие визуальные параметры отличались от подводного взрыва, но также оставили большое впечатление.

Самый ядерный год

1962 год был самым тяжелым в истории Новоземельского полигона — на него пришелся пик ядерных испытаний. США собирались взять реванш за минувший, 1961-й год, и провели рекордное для себя количество ядерных взрывов — 96. Это был вызов нашей стране в политическом и в экономическом плане.

Наши испытания начались в первых числах августа и закончились в конце декабря! Методика испытаний практически не изменилась, но на полигон пришло новейшее оборудование и приборы, которые позволяли проводить засечку параметров взрыва на больших расстояниях от эпицентра без длительной подготовки боевых полей. Чаще стала подключаться измерительная лаборатория, оборудованная на специальном самолете. Повысились требования по обеспечению безопасности личного состава гарнизона и всех жителей на материковом побережье, примыкающем к Новой Земле.

Во второй половине июля я получил указание подготовить полигон к 1 августа, то есть на месяц раньше обычного. Работы было много — с Новой Земли эвакуировали семьи военнослужащих, женщин, больных, принимали специалистов из институтов и Академии наук.

Утром 5 августа в северной зоне полигона на расчетной высоте мы взорвали ядерный заряд мощностью около 30 мегатонн. Параметры его превзошли ожидания ученых. Яркий световой импульс мы почувствовали на себе, наблюдая за взрывом с расстояния 250 километров. Более того, вспышку заметили на северном побережье материка, в том числе на Диксоне, Кольском полуострове и даже на северном побережье Скандинавии. До нас дошли сейсмические колебания почвы и небольшой силы воздушная ударная волна, а затем мощные и продолжительные громоподобные звуки. Радиосвязь была нарушена на 40 и более минут. Позднее мы узнали, что люди на КП зоны не пострадали, но жилые помещения жилого городка, который располагался в 150 километрах от эпицентра, имели повреждения кровли, рам и дверей, была выбита половина стекол в окнах.

С 10 августа начались испытания ядерных изделий из серии мегатонников, а всего в августе провели 6 взрывов. Все они были успешными. Особых перегрузок испытателей, личного состава авиации и кораблей мы не имели, хотя приходилось работать в сложных погодных условиях и с риском для здоровья.

Особенно напряженными для полигона стали сентябрь и октябрь, и даже не в физическом плане, а по причине тяжелых и труднопредсказуемых отношений между правительствами нашей страны и США. Собственно, конфликт нарастал с 1961 года и в конечном итоге вылился в известный Карибский кризис. В этот период мы провели наибольшее количество испытаний — 10 воздушных взрывов, причем три из них — большой мощности: 19 сентября — 20 мегатонн, 25 сентября -25 мегатонн, 27 сентября — 30 мегатонн.

В ноябре начались переговоры между СССР и США. В том числе и поэтому мы сумели провести испытание лишь трех ядерных изделий небольшой мощности. Мы надеялись, что после Карибского кризиса американцы прекратят свои интенсивные испытания. Этого, к сожалению, не произошло. Переговоры вокруг Кубы шли, а взрывы продолжились, у нас уже в условиях полярной ночи. Например, 24 декабря мы взорвали сразу два мощных изделия, первый — в 10 часов 44 минуты над водной поверхностью Баренцева моря западнее губы Крестовой, а еще через полчаса второй — над водной поверхностью Карского моря в районе залива Незнаемый. Вспышка последнего осветила Белушью губу в полярную ночь, в течении 10–15 секунд было так светло, что можно было читать газету. Огненный шар наблюдался около 40 секунд.

25 декабря в 13 часов 35 минут на полигоне Новая Земля прогремел последний взрыв 1962 года — он был воздушным, мощностью несколько мегатонн. Устройство сработало в районе пролива Маточкин Шар, но его видели на всем северном побережье и островах прилегающих, к Новой Земле.

Командир подлодки Б-130 Николай Александрович Шумков дважды испытывал в губе Черной ядерное торпедное оружие. Сегодня он — капитан I ранга в отставке. Его воспоминания дополняют рассказанное бывшим начальником полигона и свидетельствуют о том, какими виделись испытания не с командного пункта, а непосредственным исполнителям, в данном случает — подводникам, стрелявшим атомными торпедами.

— К 1961 году разработчики вооружений уже решили разработать автономное специальное боезарядное отделение (АСБЗО), которое можно было бы размещать практически в любых торпедах советских подводных лодок. Я тогда командовал лодкой Б-13 °Cеверного флота. Нам поручили испытать новый боеприпас. Мощность его была порядка 20 килотонн.

Время проведения ядерных испытаний всегда диктовалось погодными условиями. В тот день, 23 октября 1961 года, ветер дул с континента в сторону полюса. Наша лодка вышла в расчетную точку, которая находилась на расстоянии 10 километров от боевого поля, и вышла с опережением графика. Поэтому нам пришлось «тормозить», то есть маневрировать, давать задний ход и снова выходить в атаку. Это сказалось на работе корабельного гирокомпаса: прибор стал выдавать ошибку — отклонение порядка 1,5–2 градуса. Эту прискорбную деталь мы выяснили, когда подняли перископ и определились по створу боевого поля.

Загвоздка заключалась в том, что измерительная аппаратура на боевом поле, его размеры — 300 на 300 метров, могла надежно работать лишь считанные секунды. Поэтому важно было сделать выстрел точно в срок. Если бы мы выпустили торпеду с опережением, аппаратуру к этому моменту могли бы просто не включить, а если позже, то некоторые приборы к тому времени вышли бы из строя и результаты испытаний не были бы достаточно точными. Поэтому, когда пришло время залпа, я решил стрелять не по показаниям приборов, а старым, проверенным способом — по пеленгу, прицеливаясь через перископ в створ боевого поля, благо он обозначался шестами с огнями.

Выстрелили. Торпеда вышла из аппарата и попала точно в цель, взорвавшись на глубине 30 метров. В этот день на полигоне не было кораблей-целей. К тому времени технологии ядерных испытаний были отработаны так, что таковые и не требовались. В акватории стояли плавучие стенды с измерительной аппаратурой, которая фиксировала всю необходимую информацию. По расчетам, такие стенды должны были выдерживать ударную волну ядерного взрыва. Однако ближайший к эпицентру стенд, как помню, все-таки перевернулся.

Через четыре дня после первого выстрела атомной торпедой, наша лодка снова вошла в полигон и снова произвела пуск торпеды с АСБЗО. Этот взрыв я наблюдал в перископ через специальные черные очки. Над морем взметнулся грибовидный султан. Мы включили локатор и увидели на экране радара отметины, похожие на снежные хлопья.

После возвращения с позиции мы не проводили никакой дезактивации корабля. Откровенно говоря, на лодке у нас и не было приборов измерения уровня радиации, и никто ее не замерял. Тогда об этом как-то особенно никто и не задумывался. Теперь на все это я смотрю иначе. А тогда мы просто погрузились и таким простейшим способом «смыли» с корпуса и выдвижных устройств подлодки радиоактивную грязь.

О чем думаю? Ведь тогда в губе Черной работали люди. Всего за трое суток после первого нашего пуска ядерной торпеды они приготовили боевое поле для второго взрыва. А ведь первый не только создал обширную зону заражения, но и поднял со дна бухты тонны радиоактивной грязи, сохранившейся там со времени других, более ранних ядерных испытаний. Как и в чем работали люди в этом радиоактивном «супе» — не знаю. Впрочем, тогда мы все руководствовались одним принципом: «Если Родина приказывает-значит, надо этот приказ выполнить.

Полярник, моряк, старейшина архангельских спасателей и водолазов Николай Михайлович Тюриков — ровесник ЭПРОНа. Любопытная деталь его биографии: родился он день в день с этой организацией — 16 декабря 1923 года, и с нею делом был неразрывно связан всю свою жизнь.

Еще юношей Николай Михайлович трудился на подъеме затопленных германских кораблей: крейсера «Лютцов», пассажирских лайнеров «Кордильеры» и «Берлин» — будущих наших «Руси» и «Адмирала Нахимова», затем работал в 79-м аварийно-спасательном отряде в Соломбале, там, где прошли профессиональную выучку лучшие и самые известные водолазы нашего Севера. Водолаз Тюриков ходил в океан на ледоколах и спасателях, зимовал на Севморпути и оставил следы на дне моря Дэйвиса в Антарктиде. Не много сегодня сыщется моряков, которым довелось работать с такими прославленными арктическими капитанами, как Хлебников, Драницын, Федосеев, Поташников, Бызов.

Эсминец «Грозный», поврежденный ударной волной ядерного взрыва на акватории Чёрной губы

Плавбаза «Неман» служила подводникам много лет. Несколько навигаций судно «квартировало» у причалов Новой Земли

Комендант отдельного гарнизона поселка Северный Николай Милютин, 1984 год

Телемеханик-автоматик старший матрос Владимир Алсуфьев, 1969 год

Солдаты четвертого батальона отдельного пулеметно-артиллерийского полка. Странная «эпидемия гриппа» полностью вывела из строя личный состав этой воинской части. Полуостров Рыбачий, 1957 год

Такие минные тральщики называли «пахарями» моря. Эти небольшие корабли держали постоянную связь между материком и Новой Землей

Моряки лабораторно-испытательной роты Новоземельского полигона, 1969 год

А это воздушный взрыв водородной бомбы, каким его увидели летчики. Ядерный гриб вырос, раздвигая своей мощью облака

— Где-то в самом конце 50-х или в начале 60-х пошли мы большим караваном к мысу Желания на Новой Земле. По слухам, там собирались рвать ядерную бомбу и готовили полигон. Грузов было очень много и всяких — начинать-то приходилось в буквальном смысле с пустого места…

Пришли. Конечно, никаких причалов там нет. Выгружались на рейде: из трюма — на баржи, плашкоуты, а с ними уже на берег.

Дело было на «Георгии Седове». На том самом орденоносном пароходе — он тогда еще в Арктике ходил. Тут скажу: у него была одна особенность — не очень хорошая остойчивость. Причин ее не знаю, но пароход, бывало, как говорится, ни с того ни с сего разом на борт кренился. И вот, стоим, помнится, на чистой воде, на виду у берега. Подали стрелой в трюм сетку под груз. Дело спешное — мужики в нее набросали три ящика прессованного изюма. Но им вроде как мало показалось. Глядят: железный сейф какой-то. Они его сверху уложили. Лебедке — вира! Поплыла сетка над палубой, уж за бортом зависла, как пароход тут резко качнуло — по той вот особенности с остойчивостью. Сетка с грузом, ясное дело, о борт! Да так сильно, что все содержимое — вниз, в воду! Такое на рейдах частенько случалось, что уж тут говорить, и утраченный груз по обыкновению списывали. И по вполне официальной статье — можно и так сказать.

Но тут прибегает сухопутный полковник — белый, его всего трясет:

— Мужики! Сейф нужно поднять!

— Что у тебя в сейфе-то?

Полковник пуще прежнего побелел:

— Поднять надо.

Начали готовить снаряжение — под воду идти. Но в Арктике, знаете, погода всякий час разная. Не успели — бора заветрила. Штормище! А у «Седова» машина слабая — он против волны не выгребает, его несет. Надо бежать в лед, чтобы переждать. Хорошо, мужики смекнули: перед тем как с якоря сняться, взяли пеленги локатором. Отметку на карту положили, якорь — из воды, побежали в лед, хорониться.

Переждали, не помню сколько, вернулись. Дело осенью уж было: днем в тех широтах сумерки быстро наступают, а уж под водой — темень! Вдоль бортов повесили для подсветки люстры. Я под воду пошел. Глубина небольшая, вода чистая. Дно — ровнехонький песочек, будто век там лежал, никем не тронутый… Сразу нашел и изюм тот (ящики слегка песком занесло), и сейф — замочной скважиной вниз. Но поднимали только сейф, конечно…

Подняли. Теперь уж полковник румяный и от счастья едва не плачет, ну и оприходовал тот сейф.

Дело прошлое, но потом он неделю, нас, водолазов, спиртом поил — тогда этого добра в Арктике было хоть залейся. И долго мы его «ломали»: что же такого ценного в том сейфе? На какие, не помню, сутки язык у полковника развязался. Оказывается, в сейфе хранилось табельное оружие для всех офицеров части. А тогда с этим делом строго-настрого было. Но, главное, пакет с секретным предписанием Министерства обороны — чем заниматься воякам после выгрузки. Все под гербами да сургучами!..

Пистолеты разобрали, отчистили, смазали — стали как новенькие. Пакет вскрыли, секретную бумагу от министра солдатским утюгом просушили, — задание Родины по буковкам прочли.

Иными словами, не сейф мы тогда со дна вытащили, а полковника. Из-под трибунала.

Да, вот еще какая история — на берегу приметная сопка была — островерхая. Мы напротив нее долго болтались, так она хорошо запомнилась. Точной даты не назову, но через год или два вернулись мы на ледоколе «Капитан Воронин» в ту же точку, где на «Седове» выгружались. Глядь — нет сопки! Что такое?! А пока ледокол стоял суток трое, вояки- гидрографы, случалось, с берега к нам наезжали. Мы — к ним. Те поначалу мялись-мялись, а потом напрямки — атомную бомбу рвали… Это какая же силища у бомбы, если гранитную сопку будто тесаком срезало?!

На ледоколах мы время от времени в Финляндию ходили, на ремонт. В 1961-м стояли там до поздней осени. Вот, как- то утром финские работяги на борт поднимаются и так по- заговорщически нам подмигивают, мол, знаем-знаем, что за дела у вас на Новой Земле. Оказывается, наши там водородную бомбу ахнули. Мы тогда удивлялись — мы еще ничего не знаем, нам не сообщили, а Европе уже все известно.

Житель Коряжмы Евгений Григорьевич Ананьин в 1956-м был призван в ряды Советской Армии, служил в отдельном пулеметно-артиллерийском полку (войсковая часть 35371), который дислоцировался на полуострове Рыбачий. От полуострова до Новоземельского полигона — порядка 750–800 километров. Но такие расстояния вполне способны преодолеть радиоактивные облака. По крайней мере, мой собеседник в этом убежден.

— Четыре батальона нашего полка располагались по периметру полуострова. Наш, так называемый «четверка-танко-самоходный», находился в западной части — на перешейке между полуостровами Средний и Рыбачий. С одной стороны этот перешеек омывается бухтой Озерки, а с севера — Мотовским заливом. Сообщение с Мурманском и другими пунктами на материке в основном было по морю. Линию держал небольшой пароход «Ястреб» — старенький каботажник-угольщик, и такие новые теплоходы, как «Мария Ульянова», «Вацлав Воровский». Грузовые суда тоже приходили в бухту Озерки и здесь у причала выгружались и забирали пассажиров. Правда, летом на Мурманск вела еще и автомобильная дорога через перевал и реку Печенгу, но была она очень опасная для проезда в районе перевала.

В свою часть на Рыбачьем я попал во второй половине ноября 1956-го. Практически уже была зима. Зиму мы, можно сказать, промаялись. Снега выпадало много, ветрами заметало все пути-дороги. Единственной связью с дивизионом и причалом стала пара лошадей, впрягаемых в сани. Ну, а в конце мая, когда снег сошел, использовали автомобили.

Сначала я работал на так называемой автомашине-летучке (танкоремонтная походная мастерская), а весной 1957-го дали мне вдрабадан разбитый бортовой ЗИС-151. Даже ножного тормоза на нем не было, приходилось управляться ручным. Основная работа — перевозка леса от причала на дровяной склад, продовольствия и других хозяйственных грузов. Лес доставляли морем из Архангельска. Месяц не назову, однако, помнится, тепло еще было. Пришел буксир «Накат» с лихтером «Алазея» — доставили груз леса. Его мы и разгружали.

Точно не скажу, в какой день, но большинство солдат в казарме, и я в том числе, под утро почувствовали себя плохо. У всех вдруг заболела голова, жаловались на сильную слабость, но температуры, кажется, не было. За сутки практически весь батальон слег на двухъярусные койки в казарме. Из всего личного состава на ногах еще оставались 20–30 человек. Вот они и варили на всех кое-какую похлебку да ходили в караул, а, в общем-то, батальон выбыл из строя. Наш фельдшер носил нам таблетки — аспирин и еще какие-то пилюли желтого цвета, уверяя, что это навалилась эпидемия гриппа, и болеет весь полуостров Рыбачий. Больных и в самом деле было много. В расположении нашего батальона находилась еще казарма инженерной роты и зенитной батареи. Там тоже все лежали вповалку.

Аппетита у нас почти не было. Суп и каша в рот не лезли. Разве что ели мы соленые огурцы, которые доставал для нас у старшины Вася Зайцев — электросварщик нашего взвода. Вася оказался единственным, кого болезнь не брала. Вот он носил нам воду и поддерживал порядок в казарме.

Мы все очень ослабли. И если первые из нас оклемались дней так через 10, а то и позже, то я болел около трех недель. Таких хилых вояк, вроде меня, потом направили в лазарет, так что в строй я вернулся уже в следующем месяце, а слабость перестал ощущать много позже после возвращения.

Возможно, такие две детали позволят уточнить время странного заболевания на Рыбачьем. Первое. Когда мы лежали в казарме, радио передавало сообщение о запуске в космос спутника с собакой Лайкой. И второе. Пока я лежал в лазарете, ЗИС мой вконец доломали молодые водители, и мне после болезни пришлось начинать с ремонта. Починил я машину к Дню артиллериста и повез семьи наших офицеров в гарнизон Озерки — на концерт артистов Архангельского окружного дома офицеров. А День артиллериста, кажется, принято отмечать во второй декаде ноября.

Из армии я демобилизовался в июле 1958 года, и в октябре 1959-го поехал в отпуск на юг, в Рустави. И вот в Москве в ожидании поезда решил сходить на ВДНХ и там, в павильоне «Космонавтика», неожиданно встретил бывшего своего начальника штаба — майора Свиряева. Мы так обрадовались, увидев друг друга, обнялись как братья! Оказалось, он тоже уволился в запас, уехал с Севера в город Энгельс, устроился там кадровиком на одном из предприятий.

Мы нашли местечко, где можно было выпить пива, не скрою, немного добавили «наполнителя», и потом что-то около часа беседовали, вспоминали свою службу. Вот тогда майор Свиряев и раскрыл мне причину того странного недомогания всего нашего батальона — им, офицерам, об этом сказали в том же 1957-м, но распространяться на эту тему нельзя было. Оказывается, на полуостров Рыбачий какими- то ветрами принесло радиоактивное облако с Новой Земли, где испытывали атомную бомбу. Оно и «накрыло» полуостров.

Архангельский моряк Юрий Васильевич Агафонов, матрос лихтера «Вига», был одним из тех, кто, будучи в рейсе, «случайно» попал под радиоактивное облако, рожденное одним из взрывов на Новой Земле. О пагубности радиации тогда знали мало и опасности последствий всего творимого на полигоне не ведали, и потом жили и умирали в муках, не ведая от чего. А Юрий Васильевич знал, точнее, узнал в конце своей жизни.

С ним мы познакомились в октябре 1992-го. К этому времени о взрывах на Новой Земле уже писали в открытой печати. В архангельской газете «Волна» я прочел его полное человеческого отчаяния письмо. Тогда я написал ему, он ответил, и более двух лет мы поддерживали переписку. Последнее письмо он прислал мне в феврале 1995-го. В конце его была приписка: «Со следующей недели я должен находиться в Институте физиологии. Ну и, значит, мне плохо». К сожалению, не знаю, как дальше сложилась судьба Юрия Васильевича. Но о нем помню, и передаю его рассказ.

— В 1957 году я поступил в Архангельскую мореходную школу, нас сразу до сентября отправили проходить морскую практику на учебном судне «Каховский». В Северном морском пароходстве было плохо с кадрами, и курсантам, которым исполнилось восемнадцать, предложили поработать. Так после практики я попал на лихтер «Вига». Судно было загружено, и 14 октября мы вышли к Новой Земле под буксировкой парохода «Геркулес».

Через двое суток подошли к архипелагу. Навигационные карты были секретными. Пункт назначения, сказали, бухта Черная. На входе в нее нас встретил военный катер. В бухту шли за ним в кильватер. Штурманы говорили, что все вокруг заминировано.

Бухта Черная отвечает своему названию. Угрюмые, как бы оплавленные, скалы и сопки. Воздух был наполнен какими-то химическими запахами, было трудно дышать. Матросы отказались выходить на швартовку. Их уговорили, объяснив, что это запах после дезактивации и дегазации. Пришвартовались к сгоревшему, разбитому эсминцу у берега. Выгрузили лес-кругляк в воду.

На лихтер приходил офицер-артиллерист, капитан, просил водки. Глаза ненормальные, возбужденные, пытался объяснить что-то страшное для него. Отдал ему что было — две бутылки.

В остальном рейс проходил нормально. Вернулись в Архангельск.

Второго ноября 1957-го снова вышли на буксире у «Геркулеса» на Новую Землю. Была низкая облачность, волнение 2–3 балла. Где-то в 50 милях от губы Белушья, вероятно, после оповещения, резко сменили курс на юго-восток.

Нас, курсантов, было двое. Капитан Луговский отправил нас в кубрик и не велел выходить на палубу. На вопрос «почему», ответил — «военные балуются». Позже мы услышали ужасный грохот. Судно как бы ударилось о стенку причала, пошла вибрация, бросило в сторону, другую. Мы с товарищем поднялись-таки на палубу.

Волны взбесились, лезли одна на другую, обрушивались на 90-метровый лихтер, полностью его накрывая. На палубе было закреплено двенадцать автомашин. Все они были раздавлены волнами!

В этот день было относительно тепло, а на следующий на нас неожиданно обрушился мороз — 28 градусов. Все покрылось слоем льда. Скалывать его было бесполезно и небезопасно.

Только 8 ноября стало тихо. Мы были в суточном переходе от Белушьей губы. На подходе к ней нас уже ждали два военных спасателя. Однако в поселок мы не заходили, а прошли в Рогачево. Встали к понтону.

Ни домов под сопкой, ничего, только дорога в Белушье и КПП. На льду и берегу валялись песцы, но брать их запрещалось. Дальше причала — никуда!

Выгружаемся. Груз — стройматериалы и цемент — куда-то по дороге увозили. На наши вопросы, что здесь, на Новой Земле, происходит, не скрывая говорили, что строят город и испытывают атомные бомбы.

К концу ноября мы выгрузились. Кончились вода, уголь, продукты. Военные редко, но подвозили уголь, обед из солдатской столовой. Судовой генератор-динамо остановили. Жили со свечками и фонарями. Вода только для чая, ели НЗ.

Заболел капитан Луговский, его увезли в Белушье, в госпиталь. Заболел и матрос Горбунов: на шее и лице какие-то шарики.

В конце ноября за нами пришли дизель-электроход «Индигирка» и буксир «Эвенк». Минеры помогли обколоть лед, и мы ушли.

Первые заболевания у меня начались через два года — горло, операция щитовидной железы. К этому времени я уже оставил физкультуру и спорт. Чувствовал, что-то неладное происходит со мной. Суставы и позвоночник стали болеть с 1964 года. Лечился в стационаре постоянно. В 1972 году медики предложили оставить флот.

С тех пор болею и не понимаю чем. Врачи говорят: невралгия, распространенный остеохондроз, предстательная железа увеличена. А вылечить не могут.

В армию не взяли — болезнь. С первой женой разошелся — не было детей. Со второй — тоже. Сейчас ни семьи, ни жены — никого. Работаю кочегаром. Свой дом, моторная лодка, вроде бы, все есть. А для чего?

Работал всю жизнь. И мне обидно: здоровье отдал, хотя бы медицинское обслуживание какое-то было. Когда гласность началась и стали писать о Новой земле, подумал: я ведь облучен! Сказал врачам. Докажи, говорят, что на Новой Земле был. В трудовой книжке такое ведь не отмечали. Я в областной госархив. И получаю: На ваш запрос сообщаем, что судового журнала лихтера «Вига» на рейсы Архангельск — Новая Земля с 14 октября по 20 декабря 1957 года не имеется. Судовой журнал заканчивается рейсом Архангельск — Онега — Североморск с 25 мая по 16 сентября!

Как же так?! Я ведь плавал! Почему государство врет?!

Тогда я в пароходство, в морской порт обратился. Слава Богу, отыскали. В штампах портнадзора все указано: отход из Архангельска и приход с Новой Земли, все даты имеются.

Обратился за помощью в штаб-квартиру движения «К Новой Земле!» Позвонили в больницу. И меня впервые осмотрели онколог и гематолог. Все анализы взяли, заполнили амбулаторную карту, через облздравотдел мои данные направили в один из институтов для получения лечебных рекомендаций.

Спасибо! Можно сказать, мне повезло. А сколько было таких, которые болели и умирали, так и не узнав, отчего? Эх, Родина!..

На долю архангельского капитана Василия Павловича Корельского выпало многое из событий нашей трудной истории. Он начинал штурманом на молодом торговом флоте страны, в 30-х ходил на ледоколах, участвовал в легендарных арктических рейсах по Севморпути, в первые месяцы Великой Отечественной водил суда по Белому морю.

Довелось Василию Павловичу испытать на себе и сталинские репрессии. После реабилитации, уже в 60-х, он работал главным капитаном управления Архангельского тралового флота. Один из старейших полярных мореходов оставил нам описание катастрофического буйства природы, которое постигло Архангельск летом 1962 года. Не только Василий Павлович, но и другие свидетели этого необычайного явления, убеждены в том, что оно было вызвано мощным термоядерным взрывом на Новой Земле.

— Если мне не изменяет память, было это 2 июля. С раннего утра стояла тихая, ясная погода, и день обещал быть жарким. Однако стремительное приближение урагана я почувствовал, можно сказать, нутром и благодаря тяжелейшей травме, которую получил в феврале 1934-го на переходе норвежскими шхерами. Тогда одна штормовая волна смыла меня с палубы за борт, а другая «забросила» обратно на судно. Удар был такой силы, что я потерял сознание и затем семь часов, пока меня не обнаружили в проеме палубного груза, лежал оглушенный и покалеченный. Меня доставили в норвежский порт Харстад и здесь лечили. Состояние было тяжелым, и вопрос стоял даже о трепанации черепа. К счастью, все обошлось меньшими неприятностями — я оглох на правое ухо, на время частично потерял зрение и с той поры стал болезненно ощущать наступление непогоды. Позже — 3 апреля 1936 года — в Корелинской губе на Мурмане мне, штурману парохода «Пролетарий», пришлось испытать жесточайший шторм. Давление в тот день упало до 712 мм ртутного столба, а скорость ветра достигла 33 метра в секунду. Свои неприятные ощущения, которые предшествовали этому урагану, я хорошо запомнил, и вот спустя 26 лет (!) они повторились. Тогда-то я и посмотрел на барограф. Давление стремительно падало, причем прибор зашкалил так, что его самописец выскочил за пределы бумажной ленты! Меж тем небо над Архангельском оставалось ясным.

Ближе к полудню начальник Тралфлота Меньшиков созвал рабочее совещание. Такие у нас назывались «графиками», на них приглашались представители всех флотских служб, капитаны, а также руководители судоремонтного завода и рыбокомбината. Мы собрались в 11.30. Я сразу же предложил отменить совещание и срочно направить капитанов на суда, чтобы они с береговиками начали крепить траулеры и шхуны по штормовому, а вахтам малых судов и зверобойных шхун, имеющим ход, срочно отшвартоваться, уйти под берег и стать на якоря. Однако меня не послушали, ни Меньшиков, ни остальные — сослались на то, что предупреждения от Гидрометеоцентра в Тралфлот не поступало. И все же я оставил кабинет и поспешил на причалы — проверить расстановку судов, затем зашел в диспетчерскую и на свой страх и риск отдал распоряжение — бортовые тральщики ошвартовать лагом и закрепить не более чем в три корпуса, а «лишние» суда перевести к другим причалам. Первый порыв ветра обрушился на Архангельск примерно через час после этого.

Ураган рождался как бы из ничего. Чистый небосклон в считанные минуты окутался гнетущими облаками. До того дня я никогда не видел таких черных небес. Ветер крепчал стремительно и буквально за секунды достиг скорости 42 метра в секунду — так показал мой анемометр.

Вот только тогда и спохватились! Капитаны траулеров побежали на свои суда, а капитаны зверобойных шхун, которых отпустили в самом начале совещания, уже разъехались по домам — их не было. Поэтому ответственность вынуждены были брать на себя старшие по вахте. Так, Дорофеев — второй штурман шхуны «Тювяк» первым увел судно от причала и спрятался за островом Краснофлотским. Следом на это решился Ухов — второй штурман шхуны «Кашкаранцы».

Но это был лишь первый удар стихии. Примерно через 2–3 часа после начала урагана Северная Двина начала «дыбиться» — ее течение повернулось вспять! Уровень воды быстро поднялся выше среднего при весенних паводках. Такого в июле на Двине никогда не случалось! Нагонный водяной вал с моря и ветер сорвали лес от запани лесозавода № 3 и понесли его вверх по реке. Разбитые плоты напирали настоящие корабли и суда, и были случаи, когда бревна с воды выбрасывало прямо на палубы.

Траулеры, моряки которых успели окрепиться и в дополнение к швартовым концам занести еще и ваеры, сумели более или менее отстояться у причалов рыбокомбината. На судоремонтном заводе дело обстояло хуже. Здесь швартовые тросы не выдержали напора воды и скопища бревен. Зверобойные шхуны «Морж», «Нерпа», логгер «Гага» оказались на отмелом берегу между СРЗ и лесозаводом № 2, а парусник «Хета» вообще выбросило на торцевую часть причала лесозавода. Еще одно наше судно — шхуну «Пингвин» — снимали затем с берега, точнее, из-за свай берегового окрепления…

Руководство тралфлота было в шоке! Уже после дела стали сбегаться и другие участники утреннего совещания. Капитаны Спекторов с «Моржа» и Кузьминский с «Гаги» пытались добраться до своих выброшенных судов пластуном по бревнам. Да где там!

Ветер и река буйствовали несколько часов, затем с чернющего неба обрушился проливной дождь, после чего ураган стал выдыхаться.

Тот внезапный шторм принес Архангельскому тралфлоту большие убытки. Последствия его ликвидировали в течение нескольких недель. Все аварийные происшествия расследовались. Как водится, искали виноватых. И находили. Не знаю, как были наказаны остальные участники «графика» от 2 июля, но мне, например, «поставили на вид» за то, что, зная о надвигавшемся шторме, якобы не позаботился известить о нем капитана зверобойной шхуны «Пингвин», которая стояла на якоре в 8 километрах от Фактории, на Соломбальском рейде. Формулировка, конечно, надуманная, поскольку я предупреждал о приближении урагана всех руководителей тралфлота.

Помню, в том же месяце в Архангельск приехал Никита Сергеевич Хрущев. Говорили, что до этого он побывал на Севере, в Мурманске и Северодвинске. Тогда же пошли разговоры, что ураган был вызван мощным термоядерным взрывом на Новой Земле — якобы ученые, которые готовили его, ошиблись в расчетах.

Вскоре после этого девятерых штурманов из тралфлота, которые во время урагана находились на вахте, отправили в тубдиспансер на обследование, поскольку они жаловались на самочувствие. А сам я заметил, что болезнь дыхательных путей у меня появилась тоже после того катастрофического буйства штормового ветра. Весь этот период я находился на открытом воздухе, а ураган, думаю, нес горячие радиоактивные частицы после взрыва на Новой Земле.

Архангельский писатель Виктор Федорович Толкачев в молодости несколько лет работал в Ненецком автономном округе. Он автор нескольких книг, в том числе — «Terra Incognita Арктики», в которой он рассказывает о последствиях атомных взрывов на Новой Земле.

— Осенью 1966 года в Карской тундре потомственный оленевод Матвей Ефремович Варсапов — дед Матвей — убежденно и гордо говорил мне:

— В тундре — хорошо! Рыба — свежий, мясо — свежий, вода — свежий, воздух — свежий! В тундре — хорошо-о! Ты мясо-то ешь! А то, ой, здоровье потеряешь!

Откуда ему было знать, да и мне тоже, что его тундра уже давно была щедро окроплена цезием-137 и стронцием-90, а его любимая еда — свежая рыба и свежее мясо — стала опасной.

Он умер в мучительных болях, даже не обращаясь к врачам, весной следующего года. Да, он был стариком. Но через несколько месяцев ушел вслед за ним в расцвете сил его сын Микул Варсапов — бригадир оленеводов, отец пятерых детей.

Тогда же буквально сгорела и молодая чумработница Настя Лаптандер — до сих пор вижу ее смуглое, полное жизни лицо и ослепительно белозубую улыбку

Только через 30 лет благодаря исследованиям профессора А. Ткачева стало известно, что максимальные дозы внешнего облучения людей, как минимум, в районе поселка Амдерма были 1-25 бэр. Это в 20–50 раз выше допустимой дозы для населения

Я вспоминаю остров Вайгач, трагический поселок Варнек.

Тогда, в конце 60-х и начале 70-х годов, на него буквально хлынула череда несчастий и бед. Пьянство, в общем обычное для жителей национальных поселков, соединилось вдруг с необъяснимой для ненцев агрессивностью, жестокостью и какой-то странностью поведения.

Гибли люди. То заживо сгорали в огне, то погибали от ножа или ружейного выстрела при выяснении отношений, то опытный пастух-оленевод почему-то повел упряжку не в тундру, а в море и сгинул в какой-то полынье — будто захотел этого. Мне рассказывали и о страшном случае, когда сын до смерти забил свою мать пряжкой солдатского ремня

Тогда мне казалось, что все это — результат нашей необдуманной социальной деформации образа жизни аборигенов далекого острова.

Так, отрыв от родителей (в возрасте шести лет) для учебы в далекой школе-интернате, с одной стороны, освобождал взрослых от нелегких повседневных забот, с другой — лишал детей на восемь-десять лет и материнского тепла, и строгого отцовского слова, рвал корневую, кровную связь с ними, освобождая место равнодушию и жестокости в детских душах.

Теперь я думаю, что в трагедиях жителей Варнека повинны и те радиоактивные новоземельские шлейфы, которые не раз накрывали Вайгач.