Несомненно, Фламель общался с Кафкой, этим таинственным, загадочным писателем. Я побывал на могиле Кафки на Ольшанском кладбище и оставил там свернутую записку с загаданными желаниями. Шел дождь, и, подходя к могильной плите, чтобы положить свою белую бумажку рядом с другими, уже намокшими, я поскользнулся и упал в грязь. Мне на помощь пришла одна из кладбищенских смотрительниц и помогла оттереть влажным платком налипшие на штаны пятна глины.

При входе на еврейское кладбище меня вежливо попросили нацепить маленькую иудейскую шапочку. Господин в черном закрепил ее на моей голове и предупредил, что после посещения кладбища кипу нужно будет вернуть. Теперь я стал похож на еврея.

Возле могилы автора «Замка» я всей душой пожелал не умирать, как следует затеряться и скитаться по свету, изменив имя, привычки, манеру речи — ради того, чтобы скрыть, что я жив. Кто знает, может, это и сбудется! Потом я быстро покинул кладбище.

Обо всем этом я раздумывал, пока мы прогуливались по водолечебнице меж бесконечных рядов источников с целебной водой, где каждая струя отличалась от других особыми свойствами и своей собственной температурой. Каждый источник исцелял какое-нибудь заболевание, и я воображал себе шикарных дам XIX и начала XX века, щеголяющих роскошными нарядами на чистеньких улицах Карловых Вар, города в окружении поросших густым лесом холмов.

Мы поднялись в один из горных парков, чтобы полюбоваться на город. Парк с высокими красивыми деревьями был вотчиной туристов: повсюду встречались площадки для пикника, для палаточных лагерей. Какая-то девушка вызвалась рассказать нам об истории курорта: в XIX веке город назывался Карлсбад, а когда превратился в одну из самых модных минеральных лечебниц Европы, его стали называть по-чешски: Карловы Вары. Город расположен в узкой лесистой долине, славящейся чистотой своего воздуха — опять-таки благодаря густому здоровому лесу на склонах. На ломаном французском девушка поведала, что туристы десятилетиями стекаются сюда, чтобы отведать целительных вод на аллее Юрия Гагарина или разжиться сервизами из богемского хрусталя, которые делают неподалеку.

Я чувствовал себя счастливым оттого, что оказался в таком уголке вместе с любимыми женщинами. Джейн оправилась после приступа тоски по родителям, а красота Виолеты все больше расцветала. Я наслаждался естественностью сестер, их увлеченностью жизнью — и вдруг понял, что мне незнаком их запах. Что за дурацкие мысли! Что за навязчивые идеи! Однако это была правда. Я мог часами заниматься с ними любовью, мы просыпались в одной постели, ели за одним столом, и все-таки я ощущал лишь запах собственного тела… Хотя, может, сами девушки уже успели им пропитаться. Я всегда отличался замечательной памятью на ароматы, но запаха Виолеты и Джейн так и не уловил. Иногда мне казалось, что я чувствую едва ощутимые запахи, но я знал, что это плод моей фантазии.

Мысль была глупой, но сильно меня взволновала. Впрочем, я сразу решил, что у меня проблемы с обонянием, может, унаследованные от матушки, которая жаловалась, что нос ее ничего не может унюхать. Возможно, обоняние слабеет с годами.

Но зачем думать о таких пустяках? Я касался Виолеты и Джейн, они были рядом. Я зажмуривался и снова открывал глаза, а девушки не исчезали, однако, когда я принюхивался с закрытыми глазами, я чуял только себя. И так было всегда, поэтому я резко отринул это воспоминание, словно столкнув в пропасть донимавшие меня мысли. Мои навязчивые идеи копились, словно балласт, притом весьма увесистый, но на сей раз я решил не зацикливаться на одном и том же.

Мы возвратились в Прагу под вечер, такие оживленные, что Виолета повела нас в ресторанчик «У Плебана», очень гостеприимное заведение, где на стенах висят гравюры XVII века и подают блюда как европейской, так и чешской кухни (весьма рекомендую).

После ресторана мы прошлись по исхоженной туристической тропе: посетили «Волшебный фонарь», а закончили бражничать в «Пресс-джаз-клубе» на Парижской улице, откуда, уже после рассвета, нас весьма вежливо попросили удалиться.

Мы трое были очень счастливы, наша радость била через край, поэтому, вернувшись домой, мы еще долго болтали и выпивали и в конце концов продолжили развлекаться в постели. Вот оно, наслаждение жизнью! Не таким ли был земной рай? На этот вопрос у меня не имелось ответа.

Я чувствовал себя превосходно, ни одна минута не проходила впустую. В моей — да и в любой другой — жизни вслед за моментами блаженства всегда наступали моменты спада и отходняка, похмелья и разочарования. С тех пор как я познакомился с Виолетой и Джейн, с тех пор как прошел по Пути Апостола, я ни разу не ощущал упадка, уныния, безысходности. Да, у меня бывали периоды размышлений и самоанализа, однако жизнь текла более или менее ровно, без спадов, от одной эйфории к другой. Именно это, вкупе с проблемами обоняния — нежданным и, несомненно, наследственным заболеванием, — начинало меня тревожить. Я решил перевернуть страницу своей жизни.

Виолета поднялась в полдень и с загадочным видом сказала, что ее ждут дела с какими-то знакомыми. Она выразилась так туманно, что я понял: ей нужно побыть одной. Джейн — как и в тот день, когда мне пришлось в одиночку отправляться в Ольшаны, — снова начала вести себя странно. Вот почему при первой же возможности я ускользнул на улицу.

Площадь с часами на старой ратуше всегда полна зевак, а еще мошенников, наживающихся на рассеянности и глупости туристов. Эти типы пользуются невнимательностью людей, чтобы стащить кошелек, раскрыть сумочку и поживиться пригоршней евро. Их здесь неисчислимое множество, по большей части — молодежи. Во времена коммунистического режима ничего подобного не было, но стоило республикам Чехия и Словакия разделиться, как все изменилось. Впрочем, еще оставалась надежда, что все образуется, если Республика Чехия войдет в Европейский союз.

Мне было очень интересно вглядываться в глаза встречных девушек, наблюдать за их лицами, находя там потаенные миры, райские кущи, диковинные места. Но очень редко видишь не только красивые глаза, но и нечто большее. «Нечто большее» в данном случае — чистый и свободный ум, не связанный никакими путами.

Я разглядывал лица, словно коллекционер — редких птиц, переходя с улицы на улицу так, чтобы Влтава все время оставалась справа. По улице Револючной я вышел на площадь Республики и уже собирался свернуть налево, на улицу На Поричи, как вдруг столкнулся нос к носу с Жеаном де Мандевиллем. Мы и в самом деле столкнулись и потому приветствовали друг друга раскатистым долгим смехом. Жеан облачился в элегантный темно-синий костюм, подстриг белую бороду, даже брови подровнял, над его прической изрядно потрудился парикмахер. Да и золоченая оправа его очков была новенькой, сверкающей. А я оделся почти по-спортивному — чтобы бродить по пражским улицам, вовсе не обязательно долго чистить перышки.

— Жеан, собрался на свадьбу?

— Почти. Я иду в банк, чтобы кое о чем переговорить.

— Ну ты и пижон! Я-то считал тебя человеком четырнадцатого века, а ты замаскировался под человека двадцать первого.

По-видимому, мое замечание не понравилось Мандевиллю: он смерил меня неласковым взглядом. Пришлось улаживать недоразумение:

— Вообще-то я малость преувеличил.

— Разумеется, — согласился Жеан. — Разумеется, ты преувеличил.

Однако в его взгляде, а может, в блеске глаз было нечто для меня непостижимое.

Жеан, человек очень сообразительный, сразу сгладил неловкость добродушной улыбкой. Мне стало не по себе: я ненароком намекнул на то, о чем вовсе не следовало вспоминать.

После нашего странствия по Пути Апостола Мандевилль стал для меня отцом, покровителем, старшим другом, мудрецом, у которого всегда можно поучиться — ведь он знал гораздо больше, чем могло показаться на первый взгляд. Когда этот старец сжал меня в объятиях, я поразился его силе. У него были стальные мускулы, какие нечасто встретишь у семидесяти-восьмидесятилетнего. Да, он был крепок, тело его казалось телом тридцатилетнего атлета, посещающего тренажерный зал, занимающегося спортом — быть может, боевыми искусствами — и привыкшего к долгим прогулкам по горам.

Мандевилль был человеком-загадкой. Седые волосы, подстриженная борода, тонкие губы, поразительно развитые мускулы, широкая крепкая шея, излучающий уверенность взгляд. На коже его рук и лица не было пятнышек старческой пигментации — примет времени, сходных с годовыми кольцами деревьев. Познания Мандевилля были столь обширны, что беседа с ним напоминала диалог с мощнейшей компьютерной программой, содержащей все доступные человеку сведения. Жеан мог затронуть в разговоре любую тему, проникнуть в самую ее суть, а затем разразиться выспренней речью, словно цитировал на память старинный фолиант в пятьсот страниц. Его красноречию можно было только позавидовать. Когда Мандевилль раскрывал рот, все прочие собеседники замолкали.

В беседе выяснилось, что в Праге заседает совет директоров одной фирмы с европейским именем и мой друг возглавляет этот совет. Я даже не усомнился в его словах, поскольку речь шла о самом значительном и самом простом человеке из всех, кого я знал.

Стоило мне пожаловаться, что мы вечно встречаемся на бегу, как Жеан пригласил меня отужинать вместе нынче вечером. Я сказал, что приехал в Прагу вместе с двумя подругами, но он объявил, что хотел бы побеседовать наедине, а вчетвером мы куда-нибудь выберемся в другой раз. Мы о многом не договорили во время последней встречи, и Жеан собирался поведать мне кое-что «интересное». Что он имел в виду?

И вот, недолго думая, руководствуясь лишь интуицией, я принял приглашение Мандевилля. Когда и где? В восемь часов на Французской улице.

Когда я вернулся в особняк, там было пусто. Я почувствовал себя странно, одиноко, даже непривычно.

«А на что ты надеялся — что твои подружки будут сидеть, дожидаясь тебя за накрытым столом? Да кто ты такой — король мамбо, индийский магараджа, кордовский халиф?»

Мне стало вовсе нехорошо от подобных рассуждений, во мне проснулось чувство вины. Я попытался успокоиться, и постепенно у меня это получилось. Признавая собственную слабость и уязвимость, я как будто зализывал раны. Такая терапия никогда меня не подводила. Еще в своем лондонском путешествии я убедился, что при любом физическом или психическом дискомфорте мне нужно глубоко подышать, чтобы кислород проник в самые дальние клетки тела. Таким образом я постепенно восстанавливал утраченную уверенность: прилив свежего воздуха словно меня обновлял. Этот способ мне казался загадочным, почти фантастическим, однако действовал безотказно.

Я много думал об этом, даже построил целую теорию, однако применить ее на практике всегда боялся. Всю жизнь я ставил над собой маленькие психологические эксперименты, исходя из следующей гипотезы: человек — не то, что он есть, а то, чем ему хотелось бы быть. Попросту говоря, я уже в детстве убедился: стоит мне пожелать чего-либо всей душой, и я этого добьюсь. Разумеется, не магическим путем — я просто делал все возможное для достижения цели. В детстве мне удавалось получать желанные игрушки и ласки матери, в юности я начал практиковаться на девушках. Когда мне нравилась какая-нибудь красавица, пусть даже самая недоступная, я знал: стоит мне задаться целью, и я сумею залучить ее в объятия, любить ее и быть любимым. Если развить эту идею, приходишь к выводу, что человек способен достичь чего угодно, если пустит в ход все доступные ему средства.

Отшлифовав свою мысль, я изложил ее, как только представился случай.

* * *

— Да, Рамон. Не так уж глупо связывать понятие о сущности человека с новыми технологиями, пусть они и наводят на нас панику. Неизвестное всегда пугает. Искусственный интеллект — чудесная штука, если применять его во благо.

— Жеан, а разве ты не боишься восстания машин? Не боишься, что они выйдут из-под контроля и поработят нас?

— Мы уже сталкивались с подобными выдумками. Эти вирусы страха атаковали человечество на всех этапах его развития, из-за них отправили на костер мудрейших из мудрых. Теперь кое-что изменилось в нашу пользу, особенно в Европе, где воцарились свобода и толерантность. Мы не можем упустить этот момент, нам нужно сделать шаг вперед. А вот в Штатах такая система не срабатывает. Это самая продвинутая страна в мире, однако, утратив память и культуру, США превратятся — если уже не превратились — в жестокую средневековую державу, которая вынуждена убивать ради необходимости развивать свою военную индустрию.

— А мы, европейцы, разве не такие же?

— Мы продолжаем жить чувствами — в достаточной степени, чтобы переменить мир, чтобы избавиться от нищеты.

— Ничего не понимаю.

— Нам следует использовать новые технологии, делать их общедоступными, двигаться именно в этом направлении. Нужно расширять пределы человеческих возможностей. Если потребуется создать технологический гуманизм, значит, этим следует заняться. Мы находимся в самом неблагоприятном, недоброжелательном месте Вселенной, быть может, живем на мировой помойке. Мы самые жалкие из существ, поэтому пора очнуться и решить, что мы не можем оставаться такими, как сейчас, а должны стать такими, какими хотим быть. Если человек будет двигаться по накатанной колее, наше будущее черно и безнадежно, обречено на паранойю и полное одиночество. Мы сами приговорили себя к жизни под знаком ложного происхождения; нам нужно отринуть историю, согласно которой человек был изгнан из рая, восстать против этой легенды и искать новое равновесие, новую сущность.

— Жеан, почему мы такие агрессивные? Почему притесняем друг друга? Почему не живем в мире?

— Именно в том и заключается причина нашего несовершенства. Мы превратили свою повседневную жизнь в череду убийств, в унижение, вызывающее все новые и новые зверства. К тому же человеческие конфликты порождают загрязнение атмосферы и окружающей среды, распространение парникового эффекта, подъем уровня Мирового океана, уничтожение лесов и редких животных и оскудение природных богатств.

— Кто же все это остановит, Жеан?

— Такое под силу только нам самим.

— Ну, это старая, заезженная песенка.

— Мы должны принять реальность, проанализировать ее и понять, чтобы затем попытаться изменить. Знакомо тебе выражение: «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо»? В наши дни это должно стать девизом так называемого технологического гуманизма.

— Ты хочешь сказать, что человек мог бы воспользоваться искусственным интеллектом, чтобы обрести бессмертие, научиться жить долго и без страданий?

— Не совсем так. Я просто убежден, что мы должны пустить в ход все доступные средства, чтобы выйти за пределы нынешнего существования. Нужно переступить черту, причем самым простым и естественным образом. Следует отказаться от платоновского идеала, который привел человечество к коллективному безумию. Если мы согласимся с различиями в главном, высоком (а именно различия формируют личность), мы встанем на сторону конкретных людей. Не будем думать о человеческой расе — сосредоточимся на человеке, на отдельном индивиде, обладающем многочисленными и неповторимыми личными особенностями. Ты был избран как личность, потому что обладаешь единственными в своем роде, незаменимыми достоинствами.

— Кто меня избрал? О чем ты говоришь?

— Хочешь, чтобы я назвал свое имя?

— Почему ты отвечаешь вопросом на вопрос?

— Ты тоже так поступил.

— Объясни, Жеан. Что ты имеешь в виду?

— Я тебя выбрал. Девушки тебя заметили, но выбрал тебя я.

— Жеан, говори яснее!

Сгусток жара, зародившийся в моем животе, разорвался в груди. Меня трясло, лицо мое пылало, пот капал с бровей и ручьями стекал за шиворот.

— Меня зовут…

И тут Жеан расхохотался.

— Это шутка, Рамон. Я твой друг, Жеан де Мандевилль, призрак из древних времен, соавтор «Книги чудес»… Ну и кое-кто еще.

Он снова засмеялся — звучные металлические раскаты его смеха эхом отозвались в посудных шкафах на кухне ресторанчика. Сейчас Мандевилль напоминал типичного телеведущего.

— И куда подевались все устрашающие речи о губительном воздействии техники и о потере человеческой сущности, которыми нас пичкали десятилетия подряд? — воскликнул я, чувствуя, что Мандевилль уже не переступит черту, которую, как мне показалось, он собирался переступить.

— Все это осталось в прошлом, кануло в пучину полного забвения. Человек как личность, наполняющаяся в каждую эпоху новым содержанием, определяется координатами пространства и времени, в том и заключается его индивидуальность. Новую технику и новые технологии всегда объявляли кознями дьявола, но во все века так поступали лишь из страха перед ответственностью.

В наш разговор вклинился человек, чем-то похожий на Жеана — седые волосы, большие очки, внешность университетского профессора:

— Прошу прощения. Я прислушиваюсь к вашей беседе с самого начала ужина. Вы говорили достаточно громко. Все это так интересно, что мне хотелось бы вставить словечко. Я возглавляю кафедру эстетики в Саламанкском университете. В Праге я оказался по приглашению Института Сервантеса, как раз чтобы прочесть лекцию о гуманизме и новых технологиях. Меня зовут Хосе Луис Молина.[73]Профессор Хосе Луис Молина Боланьос действительно преподает в Саламанке.

Слегка растерявшись, я перевел взгляд на Жеана. Тот не утратил привычного хладнокровия (как видно, подобные ситуации были для него не в новинку) и тотчас пригласил профессора выпить с нами кофе.

— Видите ли, дегуманизация сейчас, как и всегда, порождает несправедливости и людские страдания. Но нет смысла обвинять в этом новые технологии: тогда мы окажемся в роли невежественных инквизиторов прошлых веков, которые отправляли на костер мудрецов, утверждавших, что Земля круглая. Когда люди во всех бедах обвиняют технику, они стремятся избежать личной ответственности, только и всего. В общем, мне показалось, что совсем недавно вы защищали ту же точку зрения, сеньор…

— Жеан, — дружелюбно подсказал мой друг.

— Это все равно что обвинять небоскребы в варварском отношении к природе, — продолжал свою речь профессор. — А ведь на самом деле окружающей среде вредят бессовестные застройщики. Вспомним миф о Прометее, похитившем огонь у самого отца богов, чтобы вручить людям! Так вот — теперь, когда появились цифровые технологии, Прометей дарит нам новый способ творческой реализации. Я имею в виду конструирование новых реальностей.

Я чувствовал, что теряюсь среди этого интереснейшего водоворота концепций и теорий, на первый взгляд малопонятных. Зато Жеан и профессор общались на равных; их высказывания, острые, как дротики, не всегда были мне ясны.

Собеседники говорили о новом Прометее, о Франкенштейне из книги Мэри Шелли: о безответственности творца и о полном одиночестве его создания. Стоило человеку взяться за сотворение, как на свет всякий раз появлялся монстр, голем — чудовище, несущее на себе печать своего творца. И раз за разом у человека мелькала мысль о бессмертии — как мелькает флаг на очередном круге автогонок «Формулы-1». Это повторялось раз за разом, но, хотя время шло, маршрут, повороты, очертания оставались прежними, узнаваемыми, словно клонированными. Оригинальность обходилась человеку настолько дорого, что гениальность просто пугала.

Профессор Молина завел речь о «Мифе о Сизифе» Камю, чтобы доказать, что технологический гуманизм — не прибежище идеалистов, не химера, а одна из возможностей, которые доступны человеку и могут быть реализованы.

— Раз уж технологии достигли немыслимых ранее скоростей и мощности, думаю, некоторые из них можно направить на пользу человеческой природе. Нужно конструировать — или создавать — виртуальные существа…

— Но ведь люди боятся, что виртуальность подменит реальность.

— Да, еще Лиотар заметил, как мало реального в реальном. Но такие представления могут измениться. Мне кажется, следует сочетать одни идеи с другими, традицию с современностью. Нужно создать надежное киберпространство на хорошем ресурсе, придать ему достойные очертания, и тогда человек будет волен изменить себя, используя все доступные ему средства.

Уже перевалило за полночь. Мы устали. Разговор с профессором Мол иной занял не слишком много времени, но благодаря этой беседе мы зарядились энергией. Единственная тема, которая не была затронута в разговоре, — та, что волновала меня больше всего. Бессмертие. Впрочем, хотя конкретно о нем речь и не шла, беседа так и крутилась вокруг вопросов долгой жизни, преодоления пространства и времени. Было бы несообразно рассуждать с незнакомым человеком о столь тонких материях, как бессмертие, еще более странное впечатление произвел бы разговор о классической алхимии — наверняка уже существовало нечто вроде кибернетической алхимии. Мы пытались любой ценой преодолеть барьеры времени, сделать жизнь более продолжительной, легкой и радостной, пусть даже только для отдельных личностей.

Итак, не существовало ничего единого — лишь различия. Человек — на сто процентов он сам и ничего более. Конечно, на человека способно коренным образом повлиять что-либо извне, но только в результате массового оболванивания.

Жеан сказал, что хотел бы познакомиться с моими подругами, но мне подумалось, что он и так прекрасно с ними знаком.

Мы трое распрощались у дверей ресторана, каждый из нас поймал такси, и вот мы разъехались по нашим временным пристанищам.

* * *

Я тихонько вошел в спальню и увидел, что девушки оставили мне место посередине постели. Обе спали ангельским сном.

Я чувствовал, чем пахнет в комнате, но запаха тел сестер не ощущал. Они здесь, в этом я не сомневался; я мог их потрогать. Они были прекрасны. Боже мой! Сама мысль о них наполняла меня блаженством. Рядом с ними я вновь обрел мир после долгого беспокойного вечера. Разговоры о сути жизни всегда пробуждали в моей душе тревогу и смятение, а Виолета и Джейн дарили мне наслаждение и покой.

Я улегся и сразу заснул.