Виолеты в доме не оказалось, она исчезла без следа.
Я проверил комнаты, позвонил ей на мобильный — безрезультатно. Я решил, что она вышла прогуляться, уселся на диван и стал ждать. Потом, слегка встревожившись, принялся укладывать чемодан — огромный, самый большой из всех, что нашлись в моем доме. Меня не будет несколько месяцев.
«Впрочем, — подумал я, — обширный гардероб мне не понадобится, ведь я проведу все это время затворником».
Я тотчас подумал о грядущем воздержании, но слегка успокоился при мысли о том, что это цена за бессмертие на долгом пути к святости, к божественности.
«Дело того стоит», — сказал я себе.
И вспомнил глаза Виолеты, ее груди, ее обнаженные бедра. Я затосковал по ее ласковым губам, по сладкому вкусу ее поцелуев, по свежему аромату кожи. Мысль о расставании угнетала меня.
Я настежь распахнул платяной шкаф… И словно провалился в безмолвную пустоту: вся одежда Виолеты исчезла. Я проверил еще раз, раздвинув вешалки, — из ее вещей ничего не осталось. Да что такое стряслось?!
В отчаянии я беспорядочно заметался по комнате и наконец заметил на ночном столике рядом с телефоном листок бумаги. Пока я шел к столику, охваченный паническим страхом, каждый шаг отзывался болью в ногах, тоской и отчаянием.
Это ее почерк. Никаких сомнений. Это ее подпись.
«Дорогой Рамон!Виолета».
Случилось ужасное, самое страшное несчастье: авиакатастрофа. Джейн погибла. Я уезжаю в аэропорт Аликанте.
Почерк был дрожащим, неверным. Виолета боялась. Она не смогла даже подождать несколько часов или позвонить мне, тогда мы поехали бы вместе.
«Я люблю Джейн. Мне нужно быть там!» — сказал я себе.
Не раздумывая, спустился в гараж, завел машину и вылетел на шоссе. Собрать что-то в дорогу мне и в голову не пришло. Только скорость могла помочь мне бороться со временем и хоть что-то делать.
Через четыре часа впереди показался Аликанте. Я доехал до аэропорта, и меня направили в отдел информации о жертвах, где меня приняла блондинка-психолог, на которую я взглянул лишь мельком. Она спросила, кем я прихожусь жертве. Я назвался мужем Джейн Фламель. Служащая просмотрела список и ответила, что да, действительно, это имя в списке есть. Конечно, в числе пропавших без вести, поскольку «после взрыва тела выглядят совсем иначе».
Мне разрешили пройти в ангар, где на скорую руку устроили приемник для останков, которые перекладывали там в гробы.
Когда психолог подвела меня к ангару, возле него уже собрались сотни людей. Родственники, друзья, знакомые, невесть как просочившиеся любопытные. Плач, вопли матерей, братьев, жен и мужей врывались в ангар, нарушая приглушенную трагическую атмосферу, царившую внутри. Психолог подвела меня к высокому мужчине в белом халате, они о чем-то пошептались, а потом меня проводили в импровизированную комнатку, отгороженную пластиковыми переборками.
Там, съежившись, сидела в кресле Виолета. Когда я с ней заговорил, она даже не подняла головы, устремив взгляд в одну точку. Я обнял девушку, но она не шелохнулась. Виолета явно не сознавала, где находится. Ее рассудок был парализован воспоминаниями и тоской, удерживавших ее в тех моментах прошлого и настоящего, которые порой накладываются друг на друга, мешая нам видеть будущее, — и тогда все мысли обрушиваются в самую глубокую пропасть души.
Со мной все обстояло по-другому — я упорно отрицал случившееся, просто не в силах представить себе, что Джейн погибла. Поэтому я сказал Виолете:
— Она жива. Она не умерла. Я уверен.
Виолета посмотрела на меня воспаленными глазами, покрасневшими от скорби и плача.
— Она умерла, Рамон. Джейн умерла. Смотри. Вот, видишь? Смотри, оптимист!
Она протянула мне медальон с уроборосом из алхимического золота, который Джейн всегда носила на шее. Медальон был найден среди останков, и Виолета сразу его опознала.
— Она могла его просто потерять. Она не могла погибнуть.
Виолета презрительно посмотрела на меня и опустила голову, скорчившись, обхватив руками колени. Я попытался ее обнять, чтобы утешить, но девушка резким движением руки отстранила меня.
— Что с тобой, Виолета? Я тоже ее люблю.
— Ты лжешь! Ты не боролся за нее, когда она решила оставить нас вдвоем!
— Я сделал это ради тебя. Я выбрал тебя.
Но слова мои канули в пустоту. Виолета была глуха, слепа и нема. Я оставил ее в той комнате, безутешную и одинокую, понадеявшись, что через несколько минут или часов к ней вернется здравый смысл.
Самолет упал на побережье перед самым приземлением. Подвело шасси, и машина проехалась по земле исполинским металлическим брюхом, не успев погасить скорость. Затем случилось неизбежное: взорвался один из моторов, и самолет разнесло на куски. Останки пассажиров и членов экипажа усыпали берег и прибрежье. Некоторые (совсем немногие) тела пострадали меньше — обгорели, но не были разорваны на части. Так нам удалось опознать Велько. Несомненно, это был он. А вот Джейн не нашли.
Когда я вернулся в пластиковую комнату, Виолета безутешно рыдала на руках Клаудии, которая только что прилетела из Загреба. Обе женщины обливались слезами. Для Виолеты Джейн была и сестрой, и дочерью, и подругой. Долгое время, проведенное вдали от родителей, научило девушек по-особенному заботиться друг о друге. И потом, когда Джейн начала жить отдельно, их дружба еще больше окрепла.
Мне не хватило смелости снова подойти к Виолете, и я вернулся на место опознания останков. Я рылся среди обломков багажа под бдительным присмотром нескольких полицейских, которые отделяли предметы один от другого, сортировали и раскладывали по ящикам. Взгляд мой упал на группу мужчин в строгих костюмах — они смахивали на дипломатов, но явно кого-то разыскивали. Когда я услышал фамилию Фламель, все мои незримые раны открылись, волосы встали дыбом — я вспомнил о книге, о миссии Джейн и о задании Барбьери, выступавшего в роли ее телохранителя.
Подойдя ближе, я спросил, знакомы ли эти люди с кем-нибудь из Фламелей. На меня посмотрели с удивлением, и один из дипломатов ответил:
— Мы представители правительства Хорватии и прибыли сюда из-за Велько Барбьери и госпожи Фламель.
Однако в английском языке, на котором изъяснялись эти люди, не было ни намека на хорватский акцент. Мне часто доводилось слышать, как хорваты говорят по-английски — у них было совершенно другое произношение. Мои подозрения лишь укрепились… И вдруг я догадался, что передо мной израильтяне — те самые, которым Джейн и Велько должны были передать «Книгу каббалы».
— Вы ищете что-то, что поможет опознать тело Барбьери?
— Да, документы.
И я пошел вместе с ними, стремясь раз и навсегда отделаться от этих малосимпатичных типов, и помог им в поисках книги. За нами наблюдали испанские полицейские, их начальник даже к нам подошел. Но мои спутники имели право находиться здесь как представители дружественного государства.
— Вы ищете что-либо конкретное? — спросили у нас.
— Да, — ответил я за всех. — Мой друг был антикваром, он вез с собой рукопись, семейную реликвию, и нам бы хотелось возвратить ее супруге покойного.
Полицейские недоверчиво посмотрели на нас и спросили, где же эта супруга. Я отвечал, что ее зовут Клаудия и что она сейчас в соседней комнате вместе с сестрой моей жены.
— А как выглядит рукопись? — спросил полицейский.
Я во всех подробностях описал «Книгу каббалы», назвал размеры книги, даже указал число страниц и рассказал, какие в ней были рисунки.
Полицейские поговорили между собой, и один из них отошел. Мы остались ждать, и спустя несколько минут он вернулся с книгой в руке. Книга была в полном порядке. Полицейский из любопытства перелистал бесценный трактат, потом закрыл.
— Это она? — спросил он.
— Да, она самая.
— Тогда пойдемте. Где же вдова?
— Вон там.
И мы направились к Виолете с Клаудией. Женщины рыдали, обнявшись, когда полицейский громко спросил:
— Кто здесь Клаудия Барбьери?
Клаудия приподнялась и кивнула.
— Это вещь вашего мужа?
Хорватка тотчас узнала книгу, пристально посмотрела на Виолету и снова кивнула. Офицер без дальнейших промедлений передал рукопись Клаудии, взяв с нее расписку. Прежде чем выйти из комнаты, он еще раз окинул нас всех взглядом и выразил свои соболезнования.
Как только мы остались наедине с израильтянами, один из них, некто Бренер, по-видимому начальник группы, выхватил книгу из рук Клаудии и тщательно осмотрел. Вскоре, не выпуская рукописи, Бренер соболезнующим жестом протянул ладонь Клаудии, но та не обратила на него внимания.
Наконец-то завладев заветной рукописью, израильтяне покинули комнату; после этого я никогда больше не видел «Книгу каббалы». Этим страшным людям не следовало знать, что в хитросплетениях бесценного объекта их религиозного культа они не обнаружат ни способов изготовления золота, ни рецептов универсального снадобья. Так Фламель выполнил условия соглашения, стоившего жизни его дочери и одному из ближайших его друзей.
Позже, посчитав, что Виолета уже успокоилась, я снова попытался с ней поговорить — но вновь безуспешно. Девушка словно превратилась в каменное изваяние. Ее настолько переполняла боль, что разговаривать для нее было выше человеческих сил. Виолета оставалась неприступной, как крепость.
Я решил обратиться к блондинке-психологу, хотя заранее знал, что тут уж ничего не поделаешь. Когда я объяснил суть проблемы, девушка, мягко улыбнувшись, ответила, что это нормально.
— Погибшая приходится вам супругой?
— Ну, в общем, невестой… Очень близким человеком.
— Но вы любили ее?
— Всей душой!
— Так почему шок той девушки намного глубже?
— Это ее сестра. Я и сам места себе не нахожу, но теперь меня тревожит то, что творится с Виолетой.
— Происходящее вполне объяснимо, — задумчиво сказала психолог. — Вы справились с ударом, а она — нет. У нее нервный срыв, оправиться от которого будет непросто. Она не понимает, что произошло, не принимает новую реальность, не может поверить в случившееся и склонна обвинять вас в том, что ее не оказалось рядом с сестрой в момент катастрофы.
— Меня там тоже не было. Неужели это значит, что я не люблю Джейн?
Объяснения специалиста показались мне глупыми, смехотворными. Я сбежал из этого кабинета, пропахшего туалетной водой, с твердым намерением никогда больше туда не возвращаться.
Виолета до сих пор сидела, ссутулившись, прижавшись к Клаудии. Прошло уже несколько часов, а ничего не изменилось. Правда, потом Виолета что-то зашептала Клаудии на ухо, и во мне проснулась надежда, что моя подруга скоро оправится.
Несколько минут спустя Клаудия встала, обняла меня за плечи и попросила выйти, чтобы поговорить.
— Она не хочет тебя видеть, Рамон. Не хочет о тебе слышать. Не хочет быть с тобой. Ты ей не нужен.
— Что ты несешь? Ты в своем уме? Это невозможно!
— Она сказала, чтобы ты уезжал. Рамон, все очень серьезно. Я пыталась ее переубедить, говорила, что она не может так с тобой поступить. Уходи, Рамон!
Кровь загудела у меня в ушах, заныл затылок.
Виски мои полыхали огнем, когда я подходил к Виолете; Клаудия шла следом, пытаясь меня остановить. Оказавшись перед Виолетой, я встряхнул ее за плечи и поставил на ноги. Девушка взглянула на меня так печально, как никогда раньше не смотрела. Глаза ее высохли, в них больше не было слез, только застывшие тоска и боль.
— Я сказала, что не хочу тебя больше видеть. Исчезни из моей жизни.
— Что ты такое говоришь, Виолета? Что плохого я тебе сделал?
— Прочь отсюда, убийца! Ты убил Джейн, как и ту, другую.
— Никого я не убивал! Я был с тобой. И какую — «другую»? Несколько часов назад мы были счастливы. Как ты можешь так говорить? Ты сошла с ума!
— Все произошло из-за тебя. Твое присутствие, твое появление, твоя дружба с Рикардо Лансой, похищение книги в Асторге… Все, все! Без тебя мы бы жили спокойно. Ничего бы не произошло. Джейн была бы жива. А теперь мы обе умерли.
— Виолета, пожалуйста, опомнись, ты не понимаешь, что говоришь. Я тебя люблю!
— Убирайся прочь, безмозглый дурак, убийца!
Я был не в силах больше выносить эти оскорбления. Переход от любви к ненависти оказался таким внезапным и резким, что теперь я сам не мог воспринять новую реальность. Я разрыдался так, как никогда раньше не рыдал, и Клаудия попыталась меня утешить, но я ревел, как младенец, слезы катились градом. Наверное, впервые в жизни я разразился столь безудержным плачем. Даже ненависть Виолеты на время утихла, во взгляде девушки мелькнуло сострадание. Но она ни единым жестом не проявила его, наоборот, снова дала волю своей ярости и добила меня словами:
— Убирайся сейчас же!
В тот момент Виолета казалась карикатурой на себя саму, уродство взяло верх над ее естеством. Мир, который удалось создать нам троим, стремительно рушился.
— Виолета, пожалуйста, опомнись!
— Я не хочу тебя больше видеть! Никогда!