*

В полях печально и пусто, одни стога среди луга. Ложится вечер осенний, и пахнет сеном округа. Проснулся плач соловьиный, а сосны замерли сонно, и стал так нежно-сиренев над ними цвет небосклона.
Уводит следом за песней меня тропа луговая, И веет осенью песня, бог весть кого отпевая, — поет, как пела когда-то, зовя ушедшего друга, и падал вечер осенний, и пахла сеном округа.

*

В лазури цветы граната! Матросская слобода! Какое легкое небо и как листва молода!
Изменчивый ветер моря! Матросская слобода! Обветрена, сероглаза, и горе ей не беда!
И женский голос заводит: «Морской обычай такой — мужчине море законом, а сердцу — ветер морской!»
…Под вечер воздух мерцает, закат — как сон наяву, и капли слез золотые вдали кропят синеву.
Как будто ветер вернулся и даль морская близка — и всех затерянных в море нашла глазами тоска.
Изменчивый ветер моря! Матросский родной очаг! На сердце ладанка с лентой и синий холст на плечах!
В лазури цветы граната. Веселье в ладу с тоской. Мужчине море законом, а сердцу — ветер морской!

*

К жесткой скамье прикован.
Гонгора

Белый туман и звезды. Брезжит маяк за мысом. То набухая кровью, то становясь зеленым, словно прибитый ветром, луч убегает низом по смоляным бурунам, тускло посеребренным. Грузно скрипит обшивка. Мачты черней распятий, и в судовых потемках, в ямах отсеков душных стадо мужчин бездомных, вырванных из объятий, корчится на обломках замков своих воздушных. К западу — рокот бури… Бьется накат о доски, и лязготни кандальной тягостно стынут звуки… И, не доплыв до голой береговой полоски, тонет глухая песня ненависти и муки…

*

Этой смутной порой, когда воздух темнеет, задыхается сердце и рвется на волю… Лег туман, отзвонили, звезда леденеет над почтовой каретой семичасовою… А закат, колокольня и ветви над домом наполняются смыслом забытым и странным, словно я заблудился в саду незнакомом, как ребенок во сне, и смешался с туманом. Развернется карета, застонут вагоны и потянутся вдаль… если есть еще дали!.. Я стою одиноко и завороженно, не достигший отчизны паломник печали.

*

Люблю зеленый берег с деревьями на кромке, где солнце заблудилось и кажется вечерним, и смутные раздумья, душевные потемки, плывут среди кувшинок, гонимые теченьем.
К закату? К морю? К миру? В иные ли пределы? В реке звезда плеснула, и путь ее неведом… Задумчив соловей… Печаль помолодела, и в горечи улыбка мерцает первоцветом.

*

Детство! Луг, колокольня, зеленые ветки, разноцветные стекла высоких террас. Как огромная бабочка смутной расцветки, вечер ранней весны опускался и гас.
И в саду, золотом от вечернего света, птичье пенье росло, чтобы вдруг онеметь, а прохладные волны приморского ветра доносили из цирка плакучую медь…
И еще до того, как возник безымянно и застыл во мне горечью привкус беды, я любил, соловьенок, в безлюдье тумана затихание мира и голос воды.

*

Луна светозарней ливня — и сердце мое под нею становится, как колодец, прозрачнее и полнее.
Все выше вода и выше, пока не раскроет щедро навстречу земле и жажде свои световые недра.
Цветок и звезда в ней рядом, светло от ее прохлады, а где потонуло счастье — сквозят голубые клады.

*

Чем он был изначально, твой напев соловьиный, — родником, или розой, или ранней звездою? Вспомни, лунная птица, — за какой луговиной он поил первоцветы водой золотою?
И твои ль это в небе самоцветные трели? Или бог в тебе плачет, что ни миг — сиротливей? Или сам не припомнишь, у какого апреля ты украл, соловей, свои звезды в разливе?

*

Как из колодца, небо, в тебя гляжу украдкой, и там, куда стремятся глухие стены эти, так бесконечно много в твоей улыбке краткой — ты квадратура круга всей красоты на свете.
Ты все — и боль, и вера, и все, о чем я плачу. Лазоревая бездна, ты рай мой и могила, где обрету навеки и навсегда утрачу и все, что ты открыла, и все, что утаила.

ОСЕНЬ

Русло, ширясь, пустеет от отлива к отливу. Все мрачней и невзрачней топкий берег низовья. Под мостом вороненым беглый луч торопливо разрывает завесу, набухшую кровью.
Кромка моря! Как будто алмазная льдина в глубь заката дрейфует… Пакетбот запоздалый бросил якорь в лимане и застыл лебедино в полированном небе холоднее металла.
Стали запахом дали. В обмелевшей низине — тростниковые крылья. И, как тусклую ризу, солнце ткет — умирая, словно лист на осине, — световые прожилки по кровавому бризу.

*

Увядшие фиалки… О, запах издалека! Откуда он донесся, уже потусторонний? Из юности забытой, ушедшей без упрека? Из женского ли сердца, из женских ли ладоней?
А может, залетел он по прихоти случайной рассеянного ветра, затихшего за лугом? Или в стране забвенья, зеленой и печальной, он вторит отголоском надеждам и разлукам?..
Но по-девичьи пахнет весенними ночами, и старыми стихами, и первыми слезами — серебряным апрелем, померкшим от печали, …безоблачной печали, смеявшейся над нами…

*

Холодные радуги в зарослях сада, размокшие листья в затопленной яме, и сонный ручей под дождем листопада, и черные бабочки над пустырями…
Больная трава на развалинах давних, на старых могилах, на мусорных кучах, фасады на север и плесень на ставнях, агония роз, и доныне пахучих…
Тоска о несбыточном, о непонятном, о том, что исчезло, да вряд ли и было, и темные знаки на небе закатном, и тот, кому горько, и та, что забыла…

*

Летят золотые стрелы с осеннего поля брани. И в воздухе боль сочится, как яд, растворенный в ране.
А свет, и цветы, и крылья — как беженцы на причале. И сердце выходит в море. И столько вокруг печали!
Все жалобно окликает, все тянется за ответом — и слышно: — Куда вы?.. Где вы?.. — Ответ никому не ведом…

ОДИНОКАЯ ЛУНА

Отзвучала сирена, и луна все печальней. Потянуло с востока дорассветным туманом. Лай собак замирает на окраине дальней, и весь мир исчезает, потонув в безымянном.
Свет луны разольется по кладбищенским ивам… Вспыхнет мох под луною на старинном соборе… Заблестят ее слезы в роднике торопливом… И земля опустеет. И останется море…

ВОЗВРАТ

Бесчисленные башни стоят, как на котурнах, в закатной позолоте передо мной маяча. И в каменном экстазе красот архитектурных душа бредет по свету, безмолвна и незряча.
Последний луч ложится на плечи пилигрима. Мой мир необитаем и полон тишиною. На вечном горизонте светло и нелюдимо, и что ни шаг — пустыня смыкается за мною.
И странно… смутный ветер охватывает тело и стершиеся даты ясней и достоверней… сегодня понедельник… сентябрь… уже стемнело… и плачет над селеньем… убогий звон… вечерний…

ОКРУГА

Приютил кипарис воробьиную стаю. Спелым яблоком солнце в воде раскололось. День, как дерево, стих. И в полях, отлетая, перекликнулся с ангелом девичий голос.
С виноградных холмов по зеленым террасам катит розовой пылью бубенчик повозки и журчит, как серебряный след за баркасом, зыбью женского смеха дрожа в отголоске.
Звезды смотрят на мир. Обитатели в сборе. Грустно руки мужские легли на колени. И в задумчивый час только ветер, как море, набегает на каменный остров селенья.

*

Одним из колес небесных, которое видит око, на пустошь луна вкатилась и ночь повезла с востока.
И на холмах собаки, в потемках едва заметны, закинув голову, лают на свет округлый и медный.
А воз везет сновиденья и сам едва ли не снится. Лишь далью звезд обозначен его незримый возница.
Щемящие сумерки позднего лета, и дом по-осеннему пахнет мимозой… и память хоронит, не выдав секрета, неведомый отзвук, уже безголосый…
Вдоль белых оград, как закатные пятна, последние розы стираются мглою, и чудится плач — далеко и невнятно — …забытой любовью томится былое…
И чье-то мерещится нам приближенье, а сердце сжимается вдруг поневоле, и в зеркале смотрит на нас отраженье глазами чужими и полными боли…

ПАРК

Зажглись в аметистовых сумерках окна, и старые люстры в дожде зарябили. Желтеют балконы, а зелень намокла, и все это грустно, как давние были.
И давнего бала огни все светлее — вечерней печалью он заново начат, и мокнет песок в нелюдимой аллее, где кто-то неузнанный любит и плачет.
Стемнело. Растоптанный запах букета. Ни звука. В подъезде свеча замигала. И долго старинная чья-то карета увозит — навеки — строку мадригала.

*

Что хоронишь ты, птица, в соловьиной гортани и серебряной розой роняешь на плиты? Отголосками звона, подобного тайне, словно синей гирляндой, сады перевиты.
В темном воздухе ночи, густом от жасминов, над садами, над белой метелью июня, сердце, полное слез, высоко запрокинув, ты кропишь серебром тишину полнолунья.
И другой соловей, у меня в заточенье, как во сне, к тебе тянется взглядом незрячим… Раскрываются окна, врывается пенье — и еще одно сердце откликается плачем.
И понять невозможно в серебре и дремоте, кто кого окликает в ожидании чуда… или, дружные струны, об одном вы поете… из-за гроба ваш голос… или он ниоткуда…

*

…Черепицы в дожде и цветах.
X. Р. X.

Бродят души цветов под вечерним дождем. О ростки желтоцвета по кровельным скатам, вы опять отогрели заброшенный дом нездоровым и стойким своим ароматом!
Он как голос, который заплакать готов, или сказка лесная, с лачугой в низине, где невеселы краски, и много цветов, и большие глаза нелюдимы и сини…
Привкус горя навек с этим запахом слит и возник в незапамятно-давние годы… Крыша пахнет цветами, а сердце болит, словно эти цветы — его желтые всходы.

*

Чуть желтеет луна за сырой пеленою. Воздух замер и, словно аквариум, зелен. В золотистую муть под размытой луною призрак сада плывет, как туман из расселин.
И цветы незнакомы, и горечь туманна. И что было родного — утрачено снова. И бессонный хрусталик в тумане фонтана плачет мертвым напевом из мира иного.

КОНЕЧНЫЙ ПУТЬ

…И я уйду. А птица будет петь, как пела, и будет сад, и дерево в саду, и мой колодец белый.
На склоне дня, прозрачен и спокоен, замрет закат, и вспомнят про меня колокола окрестных колоколен.
С годами будет улица иной; кого любил я, тех уже не станет, и в сад мой за беленою стеной, тоскуя, только тень моя заглянет…
И я уйду; один — без никого, без вечеров, без утренней капели и белого колодца моего…
А птицы будут петь и петь, как пели.

РАССВЕТ

Холодный пар. — Петушья перекличка. Далекий гром. — Заплакало дитя… Проулок пуст. — Доверчива собака. Еще темно. — Задумчив человек.

ОБЛАКА

Снега небес, вы как луна в апреле — неуловимы, призрачны и белы. Я как-то луг увидел оробело таким, как ваши вечные метели.
И сном во сне пришли к моей постели вы как посланцы белого предела, к которому душа моя летела. Прервался сон, и слезы заблестели.
Когда я с вами, крылья кочевые, в моей душе дремота или бденье? Сольюсь порою с вашей белизной —
и словно пробудился я впервые… И вдруг как бы пронизывает тенью от миндаля, зацветшего весной…

ОКТЯБРЬ

Я наземь лег — и, ярко догорая, вечерняя заря передо мною слилась в одно с осенней желтизною в кастильском поле без конца и края.
За плугом борозда, еще сырая, ложилась параллельно с бороздою, и пахарь шел, рукой своей простою в земное лоно зерна посылая.
И думал я: настало мое время — я вырву сердце, звонкое, живое, вручу земле, пока не отзвенело,
и поглядим, взойдет ли это семя, чтоб по весне высокою листвою нетленная любовь зазеленела.

НАДЕЖДА

Надеяться! И ждать, пока прохлада туманом наливается дождливым, сменяет розу колос, и по жнивам желтеют отголоски листопада,
и с летом соловьиная рулада прощается печальным переливом, и бабочка в полете торопливом теплу недолговременному рада.
У деревенской лампы закоптелой мою мечту качая в колыбели, осенний ветер шепчет над золою…
Становится нездешним мое тело, и старые надежды поседели, а я все жду и жду… свое былое…

*

И сердце в пустоте затрепетало — так залетает с улицы порою воробышек, гонимый детворою, в немую тьму покинутого зала.
Бездонный мир оконного кристалла впотьмах морочит ложною игрою, и птица с одержимостью героя стремится прочь во что бы то ни стало.
Но темный свод отбрасывает с силой за разом раз, пока мятеж убогий не обескровит каменная балка.
И падает комок, уже бескрылый, и кровью истекает на пороге, еще дрожа порывисто и жалко.

*

Я снова у моста любви, соединяющего скалы, — свиданье вечно, тени алы — забудься, сердце, и плыви.
— Мне за подругу вода речная: не изменяясь, не изменяя, она проходит, и век не минет, и покидает, и не покинет.

ЛЮБОВЬ

Не будь же слеп! Не поцелуй руки́, целуя хлеб!

*

Женщина! Сухая береста! Сноп огня и следом — пустота…

*

И снова перед толпой про чьи-то черные очи заводит песню слепой.

*

Я узнал его, след на тропинке, по тому, как заныло сердце, на которое лег он печатью.
И весь день я искал и плакал, как покинутая собака.
Ты исчезла… И в дальнем бегстве каждый шаг твой ложился на сердце, словно было оно дорогой, уводившей тебя навеки.

*

Был ее голос отзвуком ручья, затерянного в отсветах заката, или последним отсветом закатным на той воде, которая ушла?

БЕЛОЕ ОБЛАКО

Ты мертвое крыло — но чье? — не долетевшее — куда?

*

Что с музыкой, когда молчит струна, с лучом, когда не светится маяк?
Признайся, смерть, — и ты лишь тишина и мрак?

ЮГ

Бескрайняя, жгучая, злая тоска по всему, что есть.

*

Немая птаха, пойманная смертью, как смотришь на меня ты жалким оком — чуть розоватым, тусклым угольком — из-под совиных лап ее незримых, как смотришь ты… да если бы я мог!

*

Я как бедный ребенок, которого за руку водят по ярмарке мира. Глаза разбежались и столько мне, грустные, дарят…
И горше всего, что уводят ни с чем!

*

Не забывай меня, нечаянная радость!
Чему когда-то верилось — разбилось, что долгожданным было — позабылось, но ты, неверная, нечаянная радость, не забывай меня! Не позабудешь?

*

Я не я. Это кто-то иной, с кем иду и кого я не вижу и порой почти различаю, а порой совсем забываю. Кто смолкает, когда суесловлю, кто прощает, когда ненавижу, кто ступает, когда оступаюсь, и кто устоит, когда я упаду.

*

Я успокаивал долго и убаюкал как мог, а соловей за стеною даже к утру не замолк.
И над постелью звенели, тая, как вешние льды, самые синие звезды, все переливы воды.
«Слышишь?» — я спрашивал. «Слышу, — голос, как дальний отлет, сник и приблизился снова: — Как хорошо он поет!»
Можно ли было иначе слышать разбуженный сад, если душа отлетала, силясь вернуться назад,
если с последним усильем стало светлей и больней видеть последнюю правду и потерять себя в ней?
Можно ли было иначе там, на исходе своем, слышать уже ниоткуда слитно со всем бытием?

СМЕРТЬ

Остановились чаши на весах: одна в земле, другая в небесах.

*

Ты мертва, почему же печаль, как живая, из очей твоих смотрит, по-прежнему черных?

ТИХАЯ ДОЛИНА

Над темною правдой могильного сна, как серая роза, растет тишина.
Для крови — обитель, для веры — исход; вошла она светом в молчание вод.
И вечно живое притихло в волне с людским одиночеством наедине.

УТРАТА

Бесконечна ночь утраты, и темна стезя. Умирающий уходит — и вернуть нельзя.
Он все дальше от надежды на пути своем. Но несбыточней надежда умереть вдвоем.
И не легче пригвожденным к одному кресту. Все равно уходит каждый на свою звезду.

МОЯ БЕДНАЯ ТОСКА

То, что стелется, — туман, а не река. И волна его растает, как тоска.
То, что реет, — это дым, а не крыло. Он редеет — и становится светло.
То, что мучит, — не душа, а только сон. И все темное развеется, как он.

ЭТА БЕЗБРЕЖНАЯ АТЛАНТИКА

Бездна одиночества одна. И один идешь к ней издалека одиноко, как одна волна в одиноком море одинока.