Мое детство — чудесные сны о Севилье, вкусный запах в саду, когда зреют лимоны; двадцать лет моей юности — земли Кастилии; моя жизнь — эпизоды, где я — посторонний. Может быть, щепетилен излишне — не знаю, не мои — Брадомин {40} и Маньяра {41} — герои. Счастлив был я, когда, без пощады терзая, не давали мне стрелы Амура покоя. Якобинскую кровь {42} я в себе ощущаю, но источник поэзии — тих и спокоен. Верю в то, что советами не докучаю, человеком достойным назваться достоин. Созерцать красоту — выше нет мне награды; я срезаю старинные розы Ронсара {43} . Современные не по душе мне наряды; у меня, слава богу, нет певчего дара. Презираю романсов слащавое пенье, грусть их в скуку давно уже перемололась. Уловить я люблю голоса в отдаленье, среди многих — один только слушаю голос. Кто я — классик, романтик? О, к формулам тяга! Стих мой — шпага; мне лестно такое сравненье. Не отделкой умелой прославлена шпага, но отвагою воина в жарком сраженье. Монолог у меня был всегда диалогом. Что есть истина? — сам я постигнуть стремился. Жил в смиренной надежде беседовать с богом, и любви к человеку у себя я учился. Наслаждение праздностью мне неизвестно, тем, что есть у меня, никому не обязан, ем свой хлеб, заработанный трудно и честно, с миром вещным я все-таки мало чем связан. И когда на корабль, что уйдет безвозвратно, я взойду в некий час мой, давно предрешенный, вы увидите в отблеске солнца закатном: я прощаюсь, — сын моря, почти обнаженный.

Был день лучезарен, июля была середина, когда по уступам нагорья взбирался один я, и медлил, и в тень отдыхать я садился на камни — опомниться, вытереть пот, застилавший глаза мне, дыхание выровнять и отдышаться в покое; а то, ускоряя шаги, опираясь рукою на палку, подобную посоху, шел в нетерпенье к высотам, где хищников ширококрылых владенья, где пахло шалфеем, лавандою и розмарином… А солнце свой жар отдавало кремнистым долинам. Стервятник, раскинув крыла, преисполнен гордыни, один пролетал по нетронутой, девственной сини, утес вдалеке различал я, высокий и острый, и холм, словно щит под парчою причудливо-пестрой, и цепи бугров на земле оголенной и бурой — останки доспехов старинных, разметанных бурей, — открытые плато, где вьется Дуэро, и это подобно изгибу причудливому арбалета вкруг Сории — глаза кастильского бастиона, который глядит, не мигая, в лицо Арагона {44} . Я видел черту горизонта, далекие дали с дубами, которые темя пригорков венчали, пустынные скалы, луга с благодатной травою, где овцы пасутся, где бык, изнывая от зноя, жует свою жвачку, и берег реки с тополями — под яростным солнцем они — как зеленое пламя; безмолвных, далеких людей и предметов фигуры: чуть видные сверху погонщики, всадники, фуры вон там, на мосту, где под арки, под мощные своды, темнея, светлея, текут серебристые воды Дуэро. Дуэро течет сквозь кастильские земли вначале, потом сквозь Иберии сердце. О, сколько печали и чести в безводных просторах, не гнавших посева, в равнинах и пустошах, в скалах, где голо и серо, и в тех городах, что утратили славу, в дорогах, где нет постоялых дворов, в мужиках, на порогах оставивших песни, покинувших дом свой навеки и льющихся к морю, как льются кастильские реки! Кастилия, деспот вчерашний, одета в отрепья, и ныне считает, что все, что чужое, — отребье. Чем бредит она? Может, кровью — эпохой отваги, когда сотрясало ее лихорадкою шпаги? Все движется, облик меняет, уйдя от истока: и море, и горы, и сверху глядящее око; но здесь еще призракам старым открыта дорога — народу, который в войне полагался на бога. Вчерашняя мать капитанов в баталиях жарких, сегодня — лишь мачеха нищих, убогих и жалких, Кастилия ныне — не та, что гремела когда-то, когда Сид Родриго {45} с удачей, с добычей богатой сюда возвращался, и гордо несли его кони прохладу садов валенсийских в подарок короне. Тогда, после битв и побед, утверждающих силу, она у двора покоренья индейцев просила — мать воинов дерзких, неистовых и непреклонных, казну доставлявших в Испанию на галионах коронного флота; они неизменно бывали для жертв — вороньем, для врагов — разъяренными львами. Теперь же, вкусив монастырского супа и хлеба, они, любомудры, бесстрастно взирают на небо, и если сквозь грезы, окутавшие, словно вата, пробьются к ним вопли крикливых торговцев Леванта {46} , они и не спросят, в чем дело, не вскочат в тревоге, меж тем как война уже властно стоит на пороге. Кастилия, деспот вчерашний, одета в отрепья, и ныне считает, что все, что чужое, — отребье. Вот солнце уходит неспешно за край небосклона, и снизу доносятся звуки церковного звона — сейчас на молитву старухи плетутся, сутулясь… Две гибкие ласки мелькнули, исчезли, вернулись взглянуть, любопытствуя, вновь убежали за скалы. В низинах смеркается медленно. Двор постоялый, безлюдный, на белой дороге, откинул затворы, и двери открыты на поле, на темные горы.

Чтоб изловить, убить добычу было проще, крестьянин здешний жег окрестные деревья, он вырубил вокруг леса, кусты и рощи, как хищник, свел на нет дубняк нагорий древний. Теперь, бросая кров, его уходят дети, уносят бури ил по рекам в ширь морскую, а он все спину гнет которое столетье, тут, в проклятой степи, блуждая и тоскуя. Он искони из тех, кто полчища овечьи в Эстремадуру {47} гнал к обильному подножью, кому в скитаниях ложилась пыль на плечи и солнца жар обжег и вызолотил кожу. Костлявый, маленький, измученный, суровый, с глазами хитреца, очерченными властно, как выгиб арбалета, густобровый, проворный, недоверчивый, скуластый. Деревни и поля открыты для несметных пороков и злодейств — так много злобных ныне; как монстры, души их уродливы, и смертных семи грехов они — послушные рабыни. Успех и неуспех равно щемит им сердце, не в радость деньги им, не в горе им несчастье, всегда уязвлены удачею соседской, живут — и вечный страх и зависть взоры застят. Дух дикий здешних мест исполнен злобы хмурой: едва угаснет день, ты видишь — вся равнина заслонена от глаз гигантскою фигурой зловещего стрелка, кентавра-исполина. Здесь воины дрались, смиряли плоть аскеты, не здесь был райский сад с его травою росной, здесь почва для орлов, здесь тот кусок планеты, где Каина в ночи блуждает призрак грозный.

Особняк богадельни в захолустном покое. Оседающий корпус под глухой черепицей, где на лето касатки гнезда вьют за стрехою, а зимою воронам до рассвета не спится. Штукатурка фронтона над истертым фасадом, выходящим на север между башен старинных, дождевые натеки по простенкам щербатым и всегдашняя темень… Богадельня в руинах!.. Тронет светом заката пустыри ледяные, догорающим светом в поволоке тумана, и приникнут к оконцам восковые, больные, изумленные лица и глядят неустанно то на дальние взгорья, поведенные синью, то на снег, что кружится, как над свежей могилой, пеленой оседая на застылой равнине, оседая безмолвьем на равнине застылой…

Как лучник старой песни, наторелый в двойной игре крапленою колодой, — ибер готовил впрок саэты-стрелы {48} для Бога, если градом выбьет всходы, и «Славься!», если божия десница послужит во спасенье и, дав хлебам налиться, вернет сторицей в страдный день осенний. «Господь разора! В страхе и надежде, с которыми и в смерти не расстаться, я чту тебя, и до земли — как прежде — мольба склоняет сердце святотатца. Владыка ржи, моим трудом взращенной, ты — всемогущий, я — порабощенный! Господь, в чьей вышней воле июньский дождь, осеннее безгрозье, и вешний холод, леденящий поле, и зной, дотла сжигающий колосья! Владыка радуги над луговиной с овцой в траве зеленой! Владыка яблок с черной сердцевиной! Господь лачуги, вихрем разметенной! Ты наливаешь золотом долины, ты в очаге хранишь огонь багряный и косточку в зеленые маслины ты вкладываешь в ночь на Сан-Хуана {49} ! Господь, в чьей воле крах и вознесенье, удача и недоля, что дал богатым праздность и везенье, труд и терпенье — перекатной голи! Господь, Господь! В заигранной колоде тасуешь ты погоду и ненастье и крутишь семя в их круговороте, как медный грош, поставленный на счастье! Господь и милосердый, и свирепый, двуликий Бог сочувствия и крови, — прими монетой, брошенною слепо, мольбу мою, хулу и славословье!» Но, не смиряясь перед алтарями и головой не поникая в горе, провидел он дороги над морями и молвил: — Бог — дорога через море. Не он ли Богом жил превыше боя, подъяв его над твердью, над нищею судьбою, над морем и над смертью? Не с дуба ли его родного края была в костре господнем хворостина, горя и не сгорая в огне пречистом с Богом воедино? А ныне?.. Что в нем для веков грядущих! Уже готовы для пенатов новых поляны в темных пущах и свежий хворост в зарослях дубовых. Дремотен и просторен, заждался край наш лемеха кривого, и новина уже для божьих зерен под терном и репейником готова. Что ныне!..Новый день в рассветной рани, за ним — еще неведомые дали. Былое — с нами, будущность — в тумане, ничто еще не внесено в скрижали. Кому открыт испанский Бог безвестный? Но верю я, что скоро ибер обточит темный кряж древесный, и встанет под рукой тяжеловесной суровый Бог свинцового простора.

Сорийская весна, ты сон святого, смиренный сон на пустоши убогой, который снится страннику без крова, измученному вечною дорогой! Сухие пятна луга в зеленовато-желтой пестрядине, шершавый выгон, пыльный, как дерюга, с понурою овцой посередине. Распаханного дёрна унылая полоска на пригорке, где проросли застуженные зерна залогом черствой корки. И камни, терн, утесы в пятнах моха то снова камни серыми валами, то лысый кряж, спадающий полого… Земля чертополоха под небом с королевскими орлами! Кастилия развалин! Земля моя, недобрая, родная! Как сир и как печален твой хмурый дол от края и до края! Кастилия, надменная с судьбою, Кастилия, крутая в милосердье, рожденная для траура и боя, бессмертная земля, твердыня смерти! Бежала в тень и пряталась равнина, густела мгла, тяжел и фиолетов над тишиной терновника и тмина был шар луны, любимицы поэтов. И в сизых далях не было просветов. Но задрожал, на сизом розовея, огонь звезды, неведомой и ранней, и темный ветер, терпкий от шалфея, ко мне донес речное рокотанье. В береговых теснинах, как в оковах, среди изборожденных дубняками отрогов и плешин известняковых, в бою с мостом, с его семью быками, седой поток во тьму кидался грудью и рассекал кастильские безлюдья. Текла твоя вода, отец Дуэро, и будет течь, доколе шуметь весне над ледяною сьеррой и талый снег ручьями гнать на поле, доколе белоглавым великанам снега и грозы сеять по отрогам и солнцу загораться за туманом, Роландовым отсвечивая рогом!.. И не был ли старинный романсеро сном нищего певца на гребне склона? И, может, вся Кастилия, Дуэро, уходит, как и ты, в морское лоно?

Ты ль это, друг мой Гвадаррама, ты ли? Твои ль уступы серые кругом? В мадридских сумерках передо мною плыли твои снега в мечтанье голубом. Меж строгих скал иду с моей мечтою, гляжу вокруг: не отвести очей, отражены сияющей землею дневного солнца тысячи лучей.

Апрель придет, водой зальет. И ветер мокрый, и клоками лазури между облаками проглядывает небосвод. Дождь с солнцем. Вдруг у окоема громаду тучи сизой зигзагом молнии прожгло, и докатился отзвук грома. И струйки тянутся с карниза, дробятся капли о стекло. Дождь сеет мелко, как в тумане всплывает на переднем плане зеленый луговой ковер, размыто рощи очертанье, исчез далекий контур гор. А дождевые нити косо срезают лиственный пушок и гонят волны поперек широкого речного плеса. Еще из тучи хлещет справа на сад и бурые посевы, но солнце вынырнуло слева, сверкая в лужах, над дубравой. Дождь с солнцем. То слепящий свет зальет поля, то тень затянет. Куда-то холм зеленый канет, скалы возникнет силуэт. То высвечены, то из тени едва видны ряды строений: домишки, хлев, амбар дощатый. А к сьеррам, серым и туманным, — как хлопья пепла или ваты, проходят тучи карававом.

Безурожайная, скудная осень, насупленный, серый, печальный вечер, земля убогая не плодоносит, и призрак кентавра зловещ и вечен. Там, по дороге, где степь сухая, вдоль тополей, что давно облетели, идет сумасшедший, крича, вздыхая, в сопровожденье безумья и тени. Вокруг и вдали, на просторах голых, — холмы, на которых бурьян и кустарник, и только на мрачных уступах горных кряжи дубов, узловатых, старых. Вопит сумасшедший, шагая следом за тенью своей, за своим бредом, такой же нелепый и безобразный, как эти неистовые крики, — косматый, оборванный, тощий, грязный, с огнями глаз на костлявом лике. Бегство из города… Ужас прохожих, жалость, брезгливость, брошенный камень, и торгашей подлые рожи, и шутки, швыряемые озорниками. Безумец бежит по просторам божьим; вдали, за иссохшей, горестной степью, за ржавым, за выжженным бездорожьем — ирис, нирвана, сон, благолепье. Бегство от мерзости… Сумрак вселенский… Плоть изможденная… Дух деревенский… Душа, исковерканная и слепая, в которой не горем сломлено что-то, мается, мучится, грех искупая, — черный, чудовищный ум идиота.

Подсудимый, бледный, с кожей гладкой и со взглядом злым, как пламя, дерзким, несовместным с кроткою повадкой и с обличьем детским. Он привык, пока он был семинаристом, вниз глядеть, как бы потупив очи долу иль молитвенник читая с рвеньем истым. Повторявший: «Пресвятой Марии слава! Ей, заступнице за грешников, осанна!», получивший степень бакалавра, совершил он, в ожиданье сана, злодеянье гнусное. Устал он заниматься текстами святыми, и ему внезапно жалко стало лет минувших, отданных латыни. Он влюбился в девушку — и грозно страсть хмельная в парне забродила, словно сок янтарный спелых гроздьев, и жестокость в сердце пробудила. Мать с отцом приснились: увидал он в отсвете очажных красных углей стариков с землей и капиталом, работяг с крестьянской кожей смуглой. О, наследство! Белый цвет на вишнях и орешник — сад семейный, старый, золотой поток с полей пшеничных, до краев заполнивший амбары! И топор он вспомнил — острый, тяжкий, на стене висевший, — тот, что грубо тело дерева рубил с оттяжкой и дровами делал ветви дуба… · · · · · · · · · · · · Пред убийцей — траура суровей одеянья судей важных, и одной чертой чернеют брови хмурых простолюдинов-присяжных. Адвокат ораторствует страстно, в такт стуча по кафедре рукою, писарь гонит строчку за строкою, прокурор же, протокол листая, слушает защиту безучастно, выспренние речи презирая, стекла золотых очков устало кончиками пальцев протирая. Юный ворон бредит снисхожденьем. «Парня вздернут» — так считает пристав. А народ, сырье для казней, с вожделеньем ждет, чтоб злу досталось от юристов.

Эта долгая дорога, серый камень сьерры дикой, в стороне, неподалеку — черные быки. И снова: дрок, бурьян и ежевика. От росы все тяжелее стебли трав. И над рекою тополиная аллея узкой лентой золотою. Гор далеких фиолетов край неровный, сквозь кусты — первый слабый луч рассвета. Остромордые борзые — в нетерпенье быстроты.

Снова поезд, снова дорога. (Третий класс, как всегда, жестковато — ну что ж, не беда.) Багажа у меня немного. По ночам не тянет ко сну, порой лишь слегка вздремну. А днем я считаю мосты, пробегающие кусты, сна — ни в одном глазу. Еду и радость с собой везу. Уезжать… это счастье ни с чем не сравнимо, Лондон, Мадрид — все города хороши, если ты проезжаешь мимо, а приедешь — и ничего для души. Мечты и дорога… Сизый дымок… Не от дыма ли в горле комок? Раньше все было иначе — путешествовали на кляче. А осел? — Понятливей нет скотинки — знает все камушки, все тропинки. Платформы, пути, города… Куда мы все едем? и приедем — куда?.. Монахиня против меня — до чего же красива! На диво! …Ты, страдая, к надежде пришла и обрела эту тихую ясность чела. На тебя снизошла благодать, ты вручила душу и тело господу, ибо не захотела матерью грешников стать. Но ты неизменно по-матерински нежна, так будь же благословенна, девственная жена! Я любуюсь дивным лицом под полотняным чепцом. Щеки — желтые лилии — когда-то алыми были, но цветенью вослед пламя тебя обожгло, и теперь, пылая светло, ты — свет, негасимый свет… Если бы всем прекрасным девицам, подобно тебе, захотелось укрыться за монастырской стеной!.. А невеста моя — о, жалость! — рассталась со мной и с сыном цирюльника обвенчалась. Дорога, дорога… Равномерно и четко колеса стучат и скрипят тормоза. У паровоза кашель — открылась чахотка. В небе зарницы — видно, будет гроза.

Красиво и светло сегодня ночью. Погашенные рано, стоят дома на площади старинной открытыми балконами к фонтану. В раздвинутом квадрате темнеет тис, и каменные скамьи кладут на белый гравий густые тени ровными мазками. На черной башне светятся куранты, за ней луна отбрасывает тени. И я пересекаю старый город один, как привиденье.

Суровая сорийская земля. Как бы в раздумье, по пригоркам серым, лугам уже зеленым и холмам, по голым сьеррам весна проходит, маргаритки в траву роняя. Земля не оживает, спят поля. Апрель, а все еще спина Монкайо {50} покрыта снегом. Прохожий шарфом прикрывает рот, и, в длинный плащ завернутый, с собакой, пастух за стадом медленно бредет. Вот пашни лоскутками бурой шерсти, сад, пчельник; между пепельных утесов, на клочьях темной зелени белея, пасется стадо мериносов. Все это на Аркадию похоже из снов, какие в детстве снятся. Вдали, на придорожных тополях, негибкие еще, как бы курятся зеленым паром ветки — это листья. А по краям и склонам балок оделась белым цветом ежевика, и голубеют крапинки фиалок. Холмисто поле, и дороги неторопливых путников скрывают; лишь вдалеке на серых мулах фигурки их плебейские всплывают под тучами и пятнами ложатся на золотистый холст заката. Но если поглядеть вокруг с горы, со скал, где в гнездах прячутся орлята, — там, под обвалом стали и кармина, на серебре долин свинец холмов, и все обрамлено лиловой сьеррой под шапкой розовеющих снегов. На сумеречном небе силуэты… Начало осени. В одной упряжке два медленных вола бредут по склону холма; их головы, черны и тяжки, пригнулись под ярмом. Между их шей сплетенная из тростника и дрока корзина — колыбель младенца. За упряжью, склонившись одиноко, идет крестьянин, а за ним жена в распахнутые борозды бросает отсвечивающие семена. Под тучей, глыбящейся, пламенея, в зеленом сумраке заката, тени становятся все у́же и длиннее. Снег. Дверь трактира приоткрыта в поле. За нею видно пламя очага и котелок, где закипает олья. А над полями все метет пурга. Январский ветер, злобный и унылый, пытается скрутить в бараний рог снег, падающий, словно на могилу, на белизну равнины и дорог. Седой старик, покашливая глухо и сгорбившись, сидит перед огнем. Порой вздыхая, сучит шерсть старуха, с ней рядом внучка занята шитьем. Был сын у стариков, пастух; пустился он в дальний путь однажды, да в пургу ночной порой с тропы, наверно, сбился, и сьерра погребла его в снегу. У очага пустует табуретка. Лоб старика в морщинах — как кора древесная, — а меж бровей отметка, похожая на след от топора. Старуха смотрит в поле, словно сына заслышав приближающийся шаг. Но и дорога и поля пустынны. Метель не унимается никак. А девочка, обкусывая нитки, перед собой вдруг видит вешний луг: гудят шмели, белеют маргаритки и слышен щебет птиц и смех подруг. Сория, где зимы хмуры, голова Эстремадуры. Над Дуэро спят старинной серой крепости руины. Город с ветхими стенами, с почерневшими домами! Мертвый город феодалов, егерей, солдат, порталов со щитами, ста фамилий благородных; город тощих и голодных псов с поджатыми хвостами, что снуют по закоулкам сонным, а ночами вторят гулким завыванием воронам. Вот часы на консистории бьют. И снова ночь безгласна. Дочь земли кастильской, Сория, под луной ты так прекрасна! Посеребренные холмы, лиловый скальник, пепельные глыбы, через которые Дуэро чертит свои лукообразные изгибы, плешины сьерры, белые дороги, дубы нагие, тополя в низине, вдоль побережья, вечера земли воинственной и сокровенной, ныне вы — грусть моя, которая и есть любовь, вы у меня в груди, поля сорийские, где скал не перечесть, где словно спят в преддверии зимы утесов пепельные глыбы, посеребренные холмы. Вновь в золоте я вижу тополя дорогой, что идет над берегами Дуэро, от Сан-Поло к Сан-Сатурьо {51} , за древними сорийскими стенами, оплотом земли кастильской против Арагона. Речные тополя — подует ветер, и зазвучат сухие кроны, аккомпанируя волне. Я вижу на стволах клейменых инициалы — это имена, и цифры — даты встреч влюбленных. Вчера лишь, тополя любви, вы пели, наполненные соловьями, а завтра, словно лира, изогнетесь под пряными весенними ветрами. Вас, тополя, глядящие в Дуэро, который волны медленные катит, я в сердце уношу, и вы со мной пребудете, покуда жизни хватит. Со мною, Сория, твои поля, тишь вечеров и синий контур сьерры, речные тополя — зеленый сон твоей земли, земли скупой и серой, и острая, щемящая тоска старинных башен, улочек пустынных. Навек все это в душу мне запало. Иль поднялось из недр ее глубинных? Народ Нумансии {52} , хранящий бога, как христиане первые хранили, пусть солнца свет твою омоет душу и радость даст тебе и изобилье.

Его разбила молния шальная, наполовину сгнивший старый вяз. Но с ливнями апреля, с солнцем мая кой-где листва на ветках занялась. Столетний вяз, с песчаного обрыва глядящий в медленный дуэрский плес, давно для короеда стал поживой, и ствол белесый желтым мхом зарос. Ему не стать, как кронам тополиным, звенящим у реки и вдоль дорог певучим домом соловьиным. Лишь муравьиный движется поток вдоль по стволу, и серой паутиной затянута пустая сердцевина. Пока не рухнул ты под топором, мой вяз, воловьим сделавшись ярмом, оглоблею, распятьем при дороге, пока не превратился ты в поленья, чтоб запылал очаг убогий в домишке ветхом на краю селенья, не взмыл над крышей дымом невесомым; пока не вырван с корнем буреломом, не свален вихрем сьерры ледяной и в океан, кружась в водовороте, не унесен дуэрскою волной, запечатлею я в своем блокноте твоих листков зеленых благодать и, обернувшись к жизни, к свету, буду от дней весенних ожидать для сердца своего второго чуда.

Мой город мавританский {61} за старою стеною, стою над тишиной твоей вечерней — и только боль и тень моя со мною. В серебряных оливах, по кромке тополиной, бежит вода речная баэсской беспечальною долиной. Лоза под золотистым виноградом багряна, словно пламя. Как на куски расколотая сабля, Гвадалквивир {62} тускнеет за стволами. Подремывают горы, закутались их дали в родимые осенние туманы, и скалы каменеть уже устали и тают в этих сумерках ноябрьских, сиреневых и теплых от печали. На придорожных вязах играет ветер вялою листвою и клубы пыли розовые гонит дорогой грунтовою. И яшмовая, дымная, большая встает луна, все выше и светлее. Расходятся тропинки и сходятся, белея, сбегаются в низинах и на взгорьях к затерянным оградам. Тропинки полевые… О, больше не брести мне с нею рядом!

Ты отнял, господь, у меня ту, кого я любил всех сильней. Слушай, как сердце мое снова бушует в горе. Исполнилась воля твоя, господь, против воли моей, в мире одни остались сердце мое и море.

— Жди, — говорит мне надежда, — и ты увидишься с милой. — Нет, — говорит безнадежность, — я вас навек разлучила. — Бедное сердце, надейся: не все унесла могила.

Туда, к земле верховий с холмами под дубовой чахлой тенью, где луком выгибается Дуэро и к Сория течет по запустенью, — туда, к высоким землям, уводят мою душу сновиденья… Не видишь, Леонор, как цепенеет наш тополь на излуке? Взгляни на голубые льды Монкайо и протяни мне руки. Моей землей, где пыльные оливы и голые нагорья, бреду один я, старый и усталый от мыслей, одиночества и горя.

Снится, что майским утром ты повела куда-то в голубизну нагорья, на голубые скаты, вдоль по тропинке белой в поле зеленой мяты. Рук я во сне коснулся, бережных рук подруги, — звал наяву твой голос, были живыми руки! Голос такой же юный, искренний в каждом звуке! Был он как звон рассветный, благовест ранним маем… Не угасай, надежда, — что мы о смерти знаем!

Летней ночью бессонно-тревожной — как жестоко время текло — смерть украдкой вошла с балкона, только вскрикнуло слабо стекло. Не взглянув на меня, склонилась над ее постелью, и зло и хищно щелкнули пальцы: что-то тонкое порвалось. Не взглянув на меня, уходила, билось сердце мое тяжело. Что ты сделала, смерть? Но молчанье тенью под ноги мне легло. Так отчетливо неслиянна белизна постели со мглой. То, что смерть оборвала, было нитью между тобой и мной.

Занесло меня в эти края, школьный учитель я (не секрет, что раньше я был поэт, ходил в подмастерьях у соловья), живу в городке небогатом, нелепом, холодном и сыроватом, не то ламанчском, не то андалузском. Зима. Камелек. Шорохи, хрусты. Спорый дождик, мелкий, но рьяный, то стелется вдруг туманом, то сыплется мокрым снегом. Хлебороб в глубине души, — господи, — я твержу, — хороши нынче дожди!.. Льется и льется с неба, не иссякая, вода дождевая на посевы фасоли и нивы, — немая вода живая! — на виноградники и оливы. Вместе со мною будет молиться тот, кто сеет пшеницу; тот, кто ждет урожая сочных маслин; кто на милость полей и долин уповает; кто из года в год в извечном страхе живет, рискуя последней монетой в предательской круговерти этой, — а вдруг все прахом пойдет… А дождь идет! То плывет туманом, то сыплется мокрым снегом, то вновь моросит — споро и рьяно! Льется и льется водица с неба! В комнате ни темно, ни светло — освещенье сумерек зимних — сквозь дождь и стекло просеянный свет серо-синий. Думы, мечты.                     Циферблата белеет пятно. Тик-так, затверженное давно, тик-так — стозвонно и нудновато. Сонно — бессонно! — тик-так да тик-так — хоть уши заткни! самозабвенно и монотонно. Тик-так — бьется неугомонно сердце стальное ночи и дни. Разве услышишь в таком городишке, как время летит над тобой?.. В таком городишке без передышки ведешь с ленивыми стрелками бой, с монотонностью этой серой, которая стала времени мерой. Впрочем, время мое — химера… И часы для меня — химера… (Тик-так…) Прошлая эра (тик-так) время мое; все дорогое — любовь и вера — кануло в небытие. Течет с колокольни дальней звон похоронный. Дождь все хлеще и все печальней плещет в стеклах оконных. Но — хлебороб в глубине души — я повторяю: дожди хороши! Слава господу и хвала! — от дождей земля ожила. Дождь господний для всех един: хозяин сельских равнин, при дворе короля господин. Все обновляя, лейся, не убывая, вода дождевая! Капли с каплями соединяя, струи сплетя в ручьи и потоки, — подобно секундам жестоким, преград на пути не зная, — ты стремишься к морям, в пределы весны, где все с нетерпеньем ждет новизны, жаждет цветенья, предчувствуя в сладкой дремоте, что завтра, на утренней грани, ты станешь колосом ранним, лугом зеленым, трепетом плоти, и озареньем, и наважденьем, и горестным наслажденьем любить и любимым не быть, не быть, не быть! Вот и темнее стало. Лампочки нить алеет, горит вполнакала, я бы сказал, не горит, а тлеет, от этого толку мало, свечка — и та светлее. Чудеса, очков никак не найду… Куда я их сунул? В книгу, в газету? Нету очков и нету! Да вот же они — лежат на виду. Долгожданный миг — Унамуно средь новых книг. О неизменный кумир бессменный Испании той, что стремится возродиться и переродиться! И я, скромный учитель, живущий в сельской глуши, восхищаюсь тобой от души, о Саламанки руководитель! Твоя философия — канитель, шутовство, дилетантство, вранье, как ты называешь ее, — она и моя, дон Мигель {63} ! Слово живое это родниковой водой молодой омывает сердце поэта. Поэзия… Разве она сестра строгой архитектуре? Фундамента нет у бури… Ветра игра, волны и паруса спор, ладья, уплывающая на простор… Анри Бергсон {64} . Труд любопытный и странный о «Непосредственных данных сознания». Удивляет меня эта заумная болтовня! Но мошенник Бергсон отнюдь не дурак, друг Унамуно, разве не так? Всем известный Иммануил {65} великим эквилибристом был; а этот француз-пройдоха выступил в новой роли: я и — свобода воли. Придумал неплохо! Чего же вам боле: что ни мудрец — проблема, что ни безумец — новая тема. Мы, конечно, живем не вечно, — жизнь многотрудна и быстротечна, — но жаждет всегда человек не рабом, а свободным прожить свой век; лишь тогда все нам будет едино, когда волны сумрачных рек нас унесут в пучину. …Вот так и живешь в городишке таком… Себя ублажаешь духовной пищей, чтобы потом единым зевком итог подвести скучище. В чем отыскать этой скуке контраст?.. Или все — пустота и тщета, сует суета, как глаголет Екклезиаст {66} ?.. Дождик слабеет. Где мои боты, зонтик, пальто… Прогуляться охота. Пойду… Не промокну, бог даст! Вечер. Аптека освещена — здесь вроде клуба она. Идет разговор. — …Дон Хосе, ей-богу, позор: распоясались либералы, эти свиньи, эти нахалы!.. — Э-э, дорогой, либералы — вздор! Откарнавалятся карнавалы, консерваторы снова захватят власть, с ними тоже — не сласть, но хоть ясно, что и к чему, и опять же — порядок в дому. Всему свой черед, все пройдет, быльем порастет, как говорится, даже горе сто лет не длится. — Да, за годами года промелькнут… И снова заварится каша. Я думаю, дети наши тоже с наше хлебнут. От судьбы, дон Хуан, не уйдешь! — Ох, не уйдешь! Не уйдешь от судьбы! — В поле-то — видели? — всходит рожь — Дождик больно хорош…                                         А бобы? Так и лезут из-под земли! — До времени как бы не зацвели, вдруг — мороз, холода… — Эх, была бы весна дождливой! Ведь оливам нужна вода, ливни нужны оливам!                                   — Да, без дождя беда… Огород и поле, пот и мозоли — вот она, наша доля! А дожди…                 — Говоря короче, будет дождь, коль господь захочет! — Что ж, сеньоры, спокойной ночи!.. Тик-так — повторяют часы бессонно, день прошел, как другие дни — монотонно твердят они. Листаю книгу об этих странных «Непосредственных данных сознанья»… Молодец, ей-богу, Бергсон! Это «я», что придумал он, — основа всего мирозданья, — бушует в загончике плоти бренной, а станет тесным загон — прочь с дороги! — сломает стены и мгновенно вырвется вон.

О саэта, песня цыган, обагренная кровью Христовой, вечно — с жалостью, вечно готова вынуть гвозди из божиих ран. О саэта, из года в год, словно лестницу к месту казни, андалузский народ на праздник Пасхи тебя несет. О саэта, старая песня моего андалузского края, умиравшему в муке крестной ты бросаешь цветы, сострадая. Песня-жалость, нет, не тебе посвящаю я эти строфы. Петь хочу не Христа Голгофы, — а идущего по воде.

Человек из казино второго сорта, где Каранчу как-то раз встречали, седовлас, лицо усталое потерто, а в глазах полно и скуки и печали; под усами цвета пыли — губы вялы и грустны, но грусти нет — на самом деле, нечто большее и меньшее: провалы в пустоту, в безмыслие паденье. Он еще нарядным выглядит в пижонской куртке бархатной, изысканной и модной, и в кордовской шляпе, глянцевой и жесткой, благородной. Дважды вдовый, три наследства промотал он — три богатства унесли с собою карты, воскресает он, не выглядит усталым только в приступе картежного азарта или славного тореро вспоминая, или слушая рассказы о бандитах, иль о том, как карта выпала шальная, о кровавых потасовках и убитых. Он зевает, слыша гневные хоралы, что, мол, власти наши косны, злы и грубы! Он-то знает, что вернутся либералы, возвратятся, словно аисты на трубы. Как боится он небес, землевладелец! Он и чтит их; иногда нетерпеливо вверх поглядывает он, на дождь надеясь, беспокоясь о своих оливах. Ни о чем другом, унылый, нелюдимый, раб сегодняшней Аркадии — покоя, он не думает, и лишь табачным дымом омрачается лицо его порою. Он не завтрашний, но он и не вчерашний, плод испанский, не зеленый, не гнилой, он — созданье «никогда», ненужный, зряшный плод пустой, плод Испании — несбывшейся, былой, нынешней — с седою головой.

Наконец-то дона Гидо пневмония унесла! Не смолкает панихида, и звонят колокола. В юности наш гранд кутил, не давал проходу даме, был задирой, но с годами жизнь молитве посвятил. Говорят, гаремом целым наш сеньор владел в Севилье, несомненно был наездником умелым, несравненно разбирался в мансанилье. Но растаяло богатство, и решил он, как маньяк, думать, думать так и сяк, на какой волне подняться. Ну и выплыл на волне на испанский лад вполне: он к своим прибавил данным девушку с большим приданым, обновил гербы свои и, традиции семьи прославляя, шашнями не хвастал в свете, изменяя — изменял теперь в секрете. Жил развратом, но в святое братство братом он вступил и дал обеты, и в четверг страстной со свечой по мостовой шел он, разодетый, как святой из Назарета. Нынче ж колокол твердит, что в последний путь спешит добрый Гидо, чинный, строгий, по кладбищенской дороге. Добрый Гидо, без обиды ты покинешь мир земной. Спросят: что ты нам оставил? Но спрошу я против правил: что возьмешь ты в мир иной? Что? Любовь к перстням с камнями, к шелку, золоту и лени, к бычьей крови на арене, к ладану над алтарями? Ничего ты не забудь! Добрый путь!.. От цилиндра и до шпор был ты подлинный сеньор и дворянства соль; но на лысый лоб высокий вечность ставит знак жестокий: круглый ноль. Щеки впали и осели, пожелтели, восковыми стали веки, руки сведены навеки, и очерчен череп тонко. О, конец испанской знати! Вот дон Гидо на кровати с жидкой бороденкой, грубый саван — тоже спесь; кукла куклой, чином чин, вот он весь — андалузский дворянин.

Край чуланов, ризниц и альковов, барабанов и военной истерии, край, молящийся Фраскуэло {68} и Марии, душ бестрепетных и духа шутовского — в нем своя должна быть ясная основа: Вера в Завтра, Монументы и Витии. От Вчера пустое Завтра зря родится — дай нам, Боже, чтоб оно недолгим было! — нечто вроде душегуба, проходимца, исполнителя болеро и дебила, в общем, что-то по французскому фасону, смесь смекалки и языческого пыла, только с мелкими пороками — особо их Испания избрала, возлюбила. Подлый край, с его зевотой и мольбою, дряхлый, шулерский, печальный и болтливый, подлый край, покорный богу, — и бодливый, если вздумает работать головою; в нем надолго обожателям сгодится освящавшийся веками храм традиций, им отход от их канонов ненавистен — будут бороды апостольские, будут светло-желтые светиться нимбы лысин католически и благостно повсюду. От Вчера пустого Завтра зря родится — дай нам, Боже, чтоб оно коротким было! — что-то вроде палача и проходимца, исполнителя болеро и дебила — омерзительным никчемное продлится. Как опившийся вином, в припадке рвоты солнце красное замазало кирпичным, бурым колером гранитные высоты, и восхода тошнотворные красоты все в закате есть, слащавом и практичном… Но на счастье есть Испания другая — край резца и молотка {69} , земля свершенья, с вечной юностью, которую слагают этой расы простодушной поколенья; есть Испания совсем иная — эта все искупит, не предаст и не склонится, край идеи, одержимости, рассвета, с топором в карающей деснице.

В патио — розы, в окне — решетка. И ты за решеткой, красива, смугла. Глаза тебе ночь синевой подвела. Как птица в клетке, невесела, кого ты ждешь у окна, красотка? Между решеткой и розами ты грезишь любовью устало? Галантный разбойник весь в черном и алом, страсть, озаренная блеском кинжала, твои занимают мечты. Не встанет с гитарою подле окна тот, кого ждешь ты. Ибо во тьме сгибла Испания Мериме {81} . Мимо окон твоих — тут ты выбрать вольна — на партию виста к викарию шагает нотариус, спешит ростовщик к своему розарию. Я, печальный, бреду, в седине голова, но в сердце своем я скрываю льва. Я иду по улице, красотка, но и у меня есть свои розы, свои розы и своя решетка. Трактир на пути моем, в трактире идет пирушка. И ты разносишь пьянчужкам стаканы с красным вином. Предлагают тебе пьянчуги свои мужские услуги, но от их приставаний жалких ты уходишь шагом весталки. А другие в грусти и обиде по алмазам глаз твоих вздыхают, что глядят на них и их не видят. По рукам твоим, что обнимают, к сердцу жмут подносик оловянный, на котором сгрудились стаканы. Эй, хозяйка, глазом не коси. Лучше мне стаканчик поднеси. К порту несется поезд, вдыхает воздух морской, глотает морскую горечь, а море еще за горой. В порт мы с тобой приедем, и ты увидишь сама, — как перламутровый веер, над морем блестит луна. Ах, Сакан {82} японке говорил одной: там ты обмахнешься белою луной, белою луною, синею волной. Санлукар {83} и берег моря, И летняя ночь темна, и слышится чья-то песня: «Пока не взошла луна…» Пока не взошла луна из горьких морских глубин, два слова хочу сказать тебе один на один. О, санлукарский берег!.. Апельсиновые сады… И одинокая песня у кромки горькой воды. И голосу вторит волна. «Нас никто не увидит, пока не взойдет луна».

На башни и крыши снаружи луна серебро осыпала. Внутри моя тень неуклюже по белой стене скакала. Вместе с луною далекой тень постарела, поблекла. Под этой луной оловянной петь серенаду странно о женщине, мне не милой, о старости окаянной. Закрой свой балкон, Люсила. Тень за альковом разбухла — обозначились горб и брюхо. Напевает шут монотонно; Идет шафранная борода к серым щекам картонным! Закрой балкон навсегда.

Под зацветающей сьеррой море о камни дробится. Пчелы летают — и в сотах искрятся соли крупицы. Черные волны, пенные клочья. Запах жасмина и моря. Малага ночью. Ну вот и весна к нам явилась. Кто знает: как это случилось? Новой весны появленье и ежевики цветущей белое благословенье. Тихой и ясной мартовской ночью месяц взошел, кругл и тяжел. Он — точно соты, полные света, в рое сверкающих пчел. Кастильская луна. И в песне между строк утайка есть одна. Лишь в доме все уснут — я буду у окна. Песню ветра поет счастливый тополек, распушивший листья, и глядящая в речку ива. Бурый дуб, напоенный силой, под пилою поет о жизни и цветок, никому не милый. Все в росе поют на рассвете: яблонь — белые, абрикосов — бледно-розовые соцветья. И бобов в цветочных накрапах уносимый рассветным ветром зыбкий запах. Фонтан под ветвями акаций в цвету на площади. Вечер унял духоту. И щелк соловьиный в прохладной тиши. Вот час сокровенный, любимец души. Таверны белизна и странника жилье, где тень моя видна. Римские акведуки — поется у нас в краю — прочностью не превосходят любовь мою и твою. Поймешь любовных слов значенье, когда от них отнимешь немного преувеличенья. В церкви Сан-Доминго бьют в колокола. Хоть меня безбожником паства нарекла, помолюсь… с тобою. Набожность нашла! Праздник, флейта с барабаном. На зеленый луг с посошком зеленым вышел в хоровод пастух. Чтобы с ней потанцевать, я спустился с гор высоких, в горы я вернусь опять. На деревьях сада дни и ночи напролет соловей то солнцу, то луне поет. Он охрип, а все поет: в этот сад за розой алой девушка придет. Каменный фонтан в дубраве под листвой стоит густой, и вода в кувшин струится, а кувшин всегда пустой. Лишь взойдет луна, в ту дубраву тихо проскользнет она. С тобой мы в Валансадеро, где праздник святого Хуана, а завтра я в пампу отправлюсь через простор океана. Да сохранит меня бог, чтобы вернуться я смог. Завтра я стану памперо, но сердце останется здесь, у побережий Дуэро. Пойте, девушки, хором, ведя хоровод: — Зелен луг, и апрель поплясать к нам идет. В молодом дубняке, в лозняке возле вод в башмачках серебристых его видел народ. Зелен луг, и апрель поплясать к нам идет.

Когда его возлюбленной не стало, решил он одиноко встретить старость, заглядывая в память неустанно и в зеркало, что от нее осталось, в которое смотреть она любила: сберечь хотел он, как скупец богатство, в том зеркале все то, что раньше было, чтоб время не могло к нему вторгаться, чтоб в запертом дому оно застыло. Но минул год, и вспомнить захотел он глаза своей любимой. Голубые? Иль черные? Зеленые, быть может? «О, господи, какими они были?!» По улице он как-то шел, угрюмый, шел сквозь весны раскинутые сети — глубокий траур, замкнутое сердце! Но вот в окне зашторенном, в просвете меж занавесей, вдруг глаза блеснули. Он прочь пошел… Те были словно эти!

— Милая, уходим в океан. — Если не возьмешь меня с собою, я тебя забуду, капитан. Капитан на мостике уснул, на руки поник он головою, и во сне послышалось ему …если не возьмешь меня с собою!.. Возвратился из далеких стран, не один — с зеленым попугаем. …Я тебя забуду, капитан!.. И опять уплыл за океан со своим зеленым попугаем. Я тебя забыла, капитан!

…И если твой поэт тебе небезразличен, живущий в звоне строк, а не в холсте портрета, ищи в чертах лица и в профиле поэта мольбы, заклятья горького обличья. Ищи в глубинах вод сокрытое величье, набата хриплый звон, взыскующий ответа, мечтая о любви в час жатвы, в час рассвета, в дремотный час, от всех иных отличный. Неистовый творец находок и потерь, я — рыцарь той любви, что призрачна и мнима; мой образ очерти уверенно — и мимо того пройди, чем был и чем кажусь теперь. И в мудром зеркале, где свет и забытье, увидишь ты меня — создание свое.

Путник в саду, после дальней дороги, у моря, где с берегом шепчется пена, слышит, как горные пахнут отроги, и летнее поле, и жаркое сено. Время застывшее — странствия сроки — велело, чтоб сердце ждало смиренно, пока не возникнут алмазные строки, зреющие в душе постепенно. Так снилось. И время тянулось, не грея, или влекло, наподобье бандита, к смерти, что тоже — ленивое время. И путник увидел: ладонь открыта, в ней, обращенной к миру, окрепло Гераклитово {84} пламя без дыма и пепла.

Он ехал каменистым перевалом. Серели глыбы, ночь была глухая, и слышал он, как буря, громыхая, свинцовым шаром катится по скалам. Вдруг на краю обрыва, под сосною, полосануло молнией потемки — и на дыбы встал конь. У самой кромки он осадил его над крутизною. И увидал на молнию похожий зубчатый гребень сьерры нелюдимой и в недрах туч, разодранных и алых, гряду вершин. И лик увидел божий? Он увидал лицо своей любимой. И крикнул: — Умереть на этих скалах!

…Ты оживлял, творец, в прожилках красных камень. Словно холодный пламень твой высекал резец. То, что «испанским» звать уже вошло в обычай: печальную печать небрежного величья — ты вырезал резцом в холодном твердом камне. Твоей покорный власти, он стал — моим лицом. И ты, художник, дал мне глава… Я был бы счастлив смотреть так далеко незрячими глазами, какими смотрит камень, их спрятав — глубоко.

Как ясно видится твой силуэт на склонах гор! Я воскрешаю словом зеленый луг над пепельно-лиловым утесом, ежевики скромный цвет. И, памяти послушный, в вышине чернеет дуб, здесь — тополь над рекою, пастух проходит горною тропою; ты видишь — там стекло горит в окне, моем и нашем. Там, у Арагона, порозовел Монкайо белый склон. Взгляни — край тучи словно подожжен, взгляни на ту звезду в лазури сонной, жена моя! Уже синеет сьерра в молчании вечернем за Дуэро… Скажите, почему от берегов стремится сердце в горы, прочь от взморья, и на земле крестьян и моряков все снится мне кастильское нагорье? Любовь не выбирают. Привела меня сама судьба к земле суровой, где, словно призрак, бор стоит сосновый и оседает изморозью мгла. С бесплодных скал Испании старинной, Гвадалквивир цветущий, я, твой гость, принес сухую ветку розмарина. Осталось сердце там, где родилось — нет, не для жизни — для любви одной. Там — кипарис над белою стеной… Закат, родная, притушил костер, и туча фиолетового цвета на пепельные скалы дальних гор отбросила неясный блеск рассвета. Рассвета блеск на стынущих камнях вселяет в сердце путника тревогу, и ни медведь, оставивший берлогу, ни лев не вызовет подобный страх. В огне любви, в обманном сне сгорая, от страха и надежды обмирая, я в море и в забвение бегу, — не так, как горы в ночь бегут от света, когда свершает оборот планета, — молчите! Я — вернуться не могу… Ты, одиночество, со мною снова — пронзительная муза, не корю тебя за дар непрошеный, за слово; скажи мне только — с кем я говорю? Не привлеченный шумным карнавалом, делю печаль отшельника с тобой, наперсница под темным покрывалом, всегда опущенным передо мной. Я думаю, каким я прежде был, таким останусь. В зеркале незримом я скрытый облик твой восстановил. Но есть загадка в голосе любимом… Открой лицо, чтоб я узнал в ночи твоих очей алмазные лучи!

Ни мрамор чистый и суровый, ни живопись, ни звук струны — непреходяще только слово. Поэзия — рассказ и песня. Поет история живая, в рассказ мелодию вливая. Душа два брега создала: один — весенний перелесок, другой — свинцовая зола. Пустой фантазии игра, где нет речного серебра, всего лишь только мишура. Пусть ассонанс не слишком точен и рифма скудная проста. Порой бывает стих отточен, когда поэзия пуста. Верлибр {87} , не знающий оков… Ну, что ж, разбей свои оковы и… не пиши совсем стихов. Свои богатства есть в глагольной рифме, бедной, голой. Ведь все другие части речи, что излучают блеск веселый, они в грамматике стиха лишь вариации глагола, который, прозвучав Вчера, не умолкает Долго-Долго.

Выплывают из тумана контур сьерры белоглавой, молодая зелень луга, солнце на листве дубравы. Пропадая в синеве, жаворонки взмыли. Кто над полем эти перья вскинул, из шального праха сделал крылья? А над кручей гор золотой орел крылья распростер. А под ним вершина, где реки исток, озера лоскут, бор, овраги, лог, двадцать деревень, сто дорог. В синеве туманной ты куда, сеньор орел, полетел так рано?

В синем небе розовеет диск лунный. О луна в цветущем дроке близ Аликуна! Надо мной она чеканна, но дробится в ряби Малой Гвадианы {90} . Убеда с Баэсой {91} — две сестры, холм их делит, высясь между ними. Убеда — царица и цыганка, у Баэсы бедной только имя. Я иду дубравой вековой. Круглая смиренница — луна следует за мной.

Вслед за мной, не отставая, над оливами, сквозь тьму, гонится луна, чьи горы не увидеть никому. Хоть запыхалась, все время мчит по следу моему. Скакуна гоня, я думал: молодцы страны родной, бандолеро {92} , что-то, видно, приключится здесь со мной. Хоть луна мне страх внушает, по пятам за мной гонясь, одолев его, однажды стану я достоин вас.

В туманных горах Кесады гигантский орел, золотистый и черный, над скальной громадой крылья из камня раскинул. Им отдыхать не надо. Минуя Пуэрто Лоренте, около тучи белесой, горный скакун несется, высеченный из утеса. На дне глухого ущелья всадник лежит убитый. В небо закинул он руки, а руки его из гранита. А там, куда ни взобраться, есть дева с улыбкой нежной и синей рекой в ладонях. Та дева вершины снежной.

Глаза в зеркальной глубине в мои глаза глядят незряче — в глаза, что видят их извне.

Из-за глаз твоих я себя потерял, — о, спасибо тебе, Петенера, — ведь этого я и желал.

И сердце все время поет об одном: в твоих глазах я себя отыскал — во взгляде ответном твоем.

Мысль, что создана без любви, ты прекрасной не назови: с женщины неземной красоты неудачную копию сделал ты.

Все опрокинулось — холмы, поля, и солнце с облаком, и зелень луга; весна взметнула в небо тополя, колеблемые стройно н упруго. Тропинки с гор бегут к реке, шаля; там ждет любовь, надежда мне порука — не для тебя ль наряжена земля в цветной убор, незримая подруга? И этот дух бобового ростка? И первой маргаритки венчик белый? Так это — ты? И чувствует рука — что в ней двоится пульс; а сердце пело и, мысли оглушив, кричало мне, что это — ты, воскресшая в весне!

Мне время бороду посеребрило, лоб обнажило, залегло в глазах и память ясную о давних днях чем дальше вглубь, тем ярче просветлило. Влюбленность отрока и детский страх — как вас осенним светом озарило! И сколько раз закатом золотило ухабы жизни на моих путях! Как неожиданно вода в фонтане открыла надпись, скрытую от глаз: — На счетах времени отсчитан час! И как несбывшееся то свиданье под золотом ноябрьских тополей раскрылось в глубине судьбы моей!

Была на площади башня, и был на башне балкон, была на балконе сеньора, сеньора с белым цветком. Но вот прошел кабальеро, кто знает, зачем прошел? Он площадь унес и башню, башню унес и балкон, унес балкон и сеньору, сеньору с белый цветком.

Сквозь все решетки окон ловит взор, как в переулках ревности моей всегда ведешь ты с кем-то разговор.

Заря охапку роз мне бросила, чтоб я тебе отнес. И я, справляя праздник в сердце гулком, по улицам бегу и переулкам, с пути опять сбиваюсь и опять апрельским утром дом твой не сыскать. Откликнись, где ж ты? Явись в окне и брось мне луч надежды!

Над той, чья грудь белее, чем опал, склонился он, прося ему довериться. «Любимая, проснись!» — ей прошептал. Но сам проснулся: собственное сердце во сне он за подушку принимал.

Во сне, в дали весенней, за мной фигурка детская устало гналась подобно тени. Мое вчера. А как оно взлетало по лестнице прыжками в три ступени! — Скорей, пострел!                               (В аквариуме створок из зеркала плеснул зеленым ядом колючий зной кладбищенских задворок.) — Малыш, и ты здесь?                                     — Да, старик, я рядом. Вновь увидал я скамьи в саду лимонном, лестницу с карнизом, и теплых голубей на стылом камне, и красный бубен в небе темно-сизом — и ангела, там замершего строго над детской, над волшебною тоскою. Разлука и дорога вернули утро властью колдовскою. И завтра увидал я под ногами — еще не разорвавшимся упало, чтобы глаза смотрели не мигая на огонек, бегущий по запалу взрывателя.                   О Время, о Доныне, беременное роком! В надеждах, как в осенней паутине, идешь за мной по стынущим дорогам. Скликает время к воинским знаменам. (Мне тоже, капитан? Но мы не вместе!) К далеким башням, солнцем озаренным, поход неотвратимый, как возмездье! Как некогда, к сиреневому морю сбегает сон, акации раздвинув, и детство оставляет за кормою серебряных и бронзовых дельфинов. И в дряхлом сердце, вновь неустрашимом, соленый привкус риска и удачи. И кружит по заоблачным вершинам — от эха к эху — голос мой бродячий. Голубизной полудня окрылиться, застыть, как застывает, отдыхая, на гребне ветра горная орлица, уверенная в крыльях и дыханьи! Тебе, Природа, верю, как и прежде, и дай мне мир на краткие мгновенья и передышку страхам и надежде, крупинку счастья, океан забвенья…

Губы ее — пламя, Трепет — ее стан, Пусть никто ее не ласкает, Не целует никто в уста. Когда на полях бич ветра свистит: — Мой алый цветок! — как поцелуй без ответа, как пламени завиток, угасает вдали ее имя, и не вспомнит о ней никто. Далеко — сквозь кусты олеандров, мимо зарослей дрока, и речных тамарисков, и олив при дороге, под луною этой рассветной — до твоих неприютных полей, недотрога!

Проклятье лихорадке! Морочит неотвязно — запутала все в мире, а мне бормочет: — Ясно! Масон {93} ! Масон! —                           И башни поплыли вкруговую. Пьют воробьи, трезвоня, прохладу дождевую. Проснись. О ясно, ясно! От сонных мало проку. Бык ночи шумно дышит и тянется к порогу. Пришел я с новой розой на старое свиданье, и с розовой звездою, и с горечью в гортани. Как ясно! Инесилья, Лусия, Кармелита — не все равно? Три маски единственного лика, и с деревом лимонным в саду танцует липа. Все ясно, ясно, ясно! Кричит дозорный: — Слушай! — Тирли-тирли — в деревьях, гуль-гуль, гуль-гуль — над лужей. Рассветные цимбалы вызванивают соло! Как ясно, ясно, ясно! …Над землею голой… Снежной крупой пыля, срывался навстречу ветер, и голой была земля. И долго я брел по ней в потемках дубовой рощи — одна из ее теней. Серебряной стаей стрел сквозь тучи прорвалось солнце. Я в белую даль смотрел. И там, на краю дорог, она из забвенья встала. Я крикнуть хотел. Не смог. Все ясно, все так ясно! Построен для порядка конвой. И лихорадка все спутала для страху. Но петлю — дворянину? Палач, веди на плаху! Масон, масон, ты дремлешь? Сейчас тебя не станет!.. Сжимаются ручонки, и куклы балаганят. Тук-тук!.. Кого не взбесит? — Не здесь ли, ваша честь, невинного повесят? — Да, все в порядке. Здесь. О, боже, ну и голос! Как будто гвозди в стену!.. Как лихорадит… Тихо! И публику — на сцену! Прекрасное решенье труднейшего финала. Входите все, кто хочет! Кому там места мало? — Войдите!.. —                         Кто-то черный… И пятятся к стене… — Готовься, отлученный! — Сеньор палач! Вы мне? О ясно, ясно, ясно! На дыбу, ваша милость, — ребяческие игры, шарманка закрутилась. Но бритва гильотины по утренней прохладе… Скорей пеньковый галстук родимых перекладин! Гитары? Неуместны. Пойдут фаготы свитой. А где петух рассветный, печально знаменитый? Попами перепродан? Проснись!! Ты в санбенито {94} !!! Благословение сну! Залихорадило звонко бубен луны, и зайчонку впору плясать под луну. Свистнет зарянка — и вскоре тронет заря вышину. И заиграет нагорье в голубизне небосвода, вторя охотничьей своре. Спи. О, свобода, свобода! Как-то днем погожим у воды, где тропка, бросит тень ненужное прохожим деревцо, там выросшее робко. Белый ствол и три листочка рядом, только три — зеленые в апреле, золотые перед листопадом. Как оно цветет? Не подсмотрели. А плоды? Им рады только дети. И растет оно на белом свете ради птицы — перышек и пенья — той голубокрылой, что когда-то навестила, как душа мгновенья и залог свиданья, в час заката. О, как легко лететь, как небывало легко лететь! Все сводится к тому, чтобы земля до ног не доставала. Лети! Лети! Распахивай тюрьму! Где всюду небо, крылья ни к чему!.. О, мысль удачна: придержав ногами, остановить земной круговорот и раскрутить юлу наоборот — посмотрим, как пойдет она кругами, покуда не замрет, цветная и холодная, как лед, и — нет без ветра музыки — глухая. Ах, музыка, беда у нас одна! Поэт и рог — короткое дыханье… Не молкнут только Бог и тишина. Но сорваться с высот этой ночью безлунной головою в осот перед черной лагуной… — По бороде, ослизлой, как весло, — ты сам Харон {95} ?                        — Свело с неглупым малым! — Одним из тех, кому не повезло. К реке твоей прибрел, к ее причалам, куда возврата нет.                             — Что привело? — Повесили. Цирюльник правил балом. — За что?                — Забыл.                                 (— Здесь память коротка.) — Тебе в один конец?                                   — Наверняка. А можно в оба?                         — Да. Но не бесплатно. — Так в оба, ладно?                               — Ладно, да накладно… За это плата слишком велика. Пройти, как Данте, огненные рвы с поводырем, как со звездой в зените! Рука в руке без путеводной нити! И луч в алмазе жгуч до синевы! Оставь надежду навсегда … {96} Входите. Нет! Нет! Благодарю, сначала вы. На мраморных арках цветные прожилки, сады в кипарисах, гербы на портале, проулки, развилки, зигзаги, спирали. «Ворота Былого». Уже заходили. Вновь «Лунная Арка». Входили в нее. «Сад Белых Сестер». Но довольно идиллий. «Ворота Забвенья». Да как угодили мы в эту дыру, где такое старье? «Угол Любви»… Поворотим? — Быстро устал ты, певец! — Боже, и снова напротив «Дворик Разбитых Сердец»! — Брови печальны и хмуры… Это она.             — Безучастна, как восковые фигуры. — Словно слепая в ночи… — К сердцу ее приникая, крикни ему: «Застучи!..» — Этот балкон так высок! — Заговори с ней!                             — На счастье… — Громче!                 —…хотя бы цветок… Не отзовешься ты, свет мой? О, никогда, никогда! Луч не согреет рассветный вечно холодного льда. Давно все ясно!.. Ладно. Любовь извечно стынет. И взгляда с ненаглядной, одной на ста балконах, не сводят сто влюбленных на «Улице Парадной». Любовь — как перекресток фасадами к бульвару, где шторы, шпоры, ссоры и пенье под гитару… Со мною неразлучно тетрадка с верхним ля. Звучит?             — Глуха земля. И только небо звучно. — И снова вензеля? Куда мы? Створки, арки. Столетний реквизит… — На «Площадь Старой Парки». — На площади сквозит… — А там, на перекрестке, где вечно кутерьма, попа свели с ума смазливые подростки. Теперь в аду как дома, раскаянья вкусил, но все боится грома — того, что разразил… «Лампадное Подворье». — Темно. И вор на воре. — Перила и «Стена Отчаянного». Браво! — Стучимся? Третий справа. — Манола?                   — Спит одна. Но встать уже не властна. — Все ясно!                   И так ясно глядит на труп луна. — Помолимся?                         — В дорогу! С ума сведут, ей-богу, бессонница и мрак — и без того все в мире запутано. —                    …Всё так. И дважды два — четыре.

Что в ладони твоей, разглядеть я не мог: то ли желтый лимон, полный летних лучей, то ли ниточка светлого дня? О моя Гиомар, золотистый комок, улыбалась ты для меня. Я спросил: «Что же это такое? Это время, которое стало лимоном?» Он был выбран твоею рукою из всего, что вырастил сад. То напрасное время, когда с небосклоном не хотел разлучиться чудесный закат? Одиночества жар, колдовской, золотистый? Отраженный в спящей воде силуэт? От горы до горы раскаленный рассвет истый? Зеркала, где смутны и неясны черты декораций той темноты, что любовью разбита была? Мне снилась ты над рекою в глубинах высокого сада, сад времени замкнут, спокоен, крепка, холодна ограда. Какая-то странная птица поет и нежно и жадно там, где святость ручья струится, сама — вся ручей, вся жажда. С тобой, Гиомар, мы сами, с тобою, моя родная, придумали сад сердцами… Друг друга там наполняя, часы сочетаются наши, гроздья снов мы, их сок, их налив выжимаем в чистые чаши, мира двойственность позабыв. (В нем и то, что и ты и я — как газель и лев, но своя для обоих тропа к водопою; в нем и то, что любви судьбою не дано стать счастливым сном: одиночества два в одном сочетанье меня с тобою.) Тебе моря творят буруны в пене, и радуга — сиянье над горами, фазан рассветный — пенье, оперенье, сова творит очей огромных пламя — тебе, о Гиомар! Мысль твоего поэта с тобою. У небосклона — дали лимонного цвета, а поле — бледно-зелено. Гиомар, с тобою в пути мы, нас вбирает нагорье сонно, и уходит неотвратимо по деревьям день утомленный. Поезд рельсы и день пожирает, дрок скрывается, тени прямы, вечер движется и стирает позолоту с Гуадаррамы. И любовник с богиней юной убегает, и яшмой лунной провожает их небосвод в путь, и поезда отзвук чугунный канул в дебри горных высот. Поле пусто, и небо строго, а вдали, за грядой гранита, за базальтовым отрогом бесконечность с морями слита. Мы свободны, ибо мы вместе. Даже если тиран незрячий — бог — пугает свирепой местью, угрожая нам неудачей, и на яростном вихре скачет, и уздою, как скакуна, укрощает разум горячий — все напрасно, любовь вольна. Пишу из кельи путника сегодня, в минуту встречи, выдуманной мною. У ветра ливень радугою отнят, а у горы — страдание земное. На старой башне солнце догорает. О вечер тот, с живым, спокойным светом, сказавший, что ничто не умирает, — тот вечер, что любим твоим поэтом! И юный день — смуглы его колени, глаза светлы — и в роще, под дубами, над родником о страсти размышленье — к твоей груди прижаться, губ губами касаться! Все в апрельском свете реет, все во вчерашнем нынче, все в Доныне, где стройно и легко минуты зреют и плавно переходят в сумрак синий, в поющий полдень, в длящееся время, в тот хор, где рассветает, вечереет… …Тебе— моя тоска, моя пустыня.

Лишь твой образ, лишь ты, как молнии вспышка средь моей темноты! На море, где, словно жар, обжигает песок золотой, так внезапно тело твое, Гиомар, с его розовой смуглотой! В тюрьме, на серой стене, или в нищей гостинице голой, во всем, что встретится мне, — только ветер и только твой голос; в серьгах твоих на лице моем, в холоде их перламутра, в дрожи, в ознобе горячечном, злом безумного утра; на моле, куда за ударом удар сновиденья рушатся бурей, и под пасмурной аркой бессонницы хмурой — всюду ты, Гиомар. Посмотри, как тобой я наказан, а повинен лишь в том, что тебя сам я создал, сам сотворил я, любя, и любовью навек теперь связан. Выдумкой всякая страсть живет: сама назначает себе черед — час свой, и день, и год, влюбленного выдумает, а вслед возлюбленную, приносящую счастье; но если возлюбленной не было, нет — это не значит, что не было страсти.

Последние стрижи над колокольней на небе, по-вечернему глубоком. Ребячий гомон у ограды школьной. В углу своем Абель, забытый богом. Потемки, пыль и темная терраса и крики, полосующие плетью, в канун его двенадцатого часа на рубеже пятидесятилетья! О, полнота души и скудость духа над гаснущим камином, где слабый жар потрескивает сухо и отсветом костра сторожевого стекает по морщинам! Сказал он: — Безысходен путь живого. О, дали, дали! Скрасит бездорожье одна звезда в зените. Кто до нее дотянется? И все же — кто без нее решится на отплытье? Далекий флагман! Даль даруя взгляду и сердцу — полноту исчезновенья, ты придаешь целительному яду вкус нежности, священное забвенье. Великое Ничто, твоей загадки лишь человек касается как равный. Снотворный ключ, губительный, но сладкий, божественная тень руки державной! Предвечный свет — немеркнущий и зрячий — увижу, нет ли, выйдя к перепутью, но заглуши галдеж этот ребячий небытием, Господь, — своею сутью! Встал ангел перед ним. Мартин поспешно дал несколько монет — нашлись на счастье. По долгу милосердия? Конечно. Пугаясь вымогательства? Отчасти. А сердце одиночеством терзалось, какого не изведал он доныне. Господь не видит — так ему казалось, и брел он по немой своей пустыне. И увидал тень музы нелюдимой, своей судьбы, не тронутой любовью, — вошла навеки чуждой и любимой и, траурная, встала к изголовью. Сказал Абель: — Отшельница ночная, чтоб увидать тебя без покрывала, дожил я до зари. Теперь я знаю, что ты не та, какой мне представала. Но прежде чем уйти и не вернуться, благодарю за все, что отшумело, и за надменный холод… —                                         Улыбнуться хотела ему смерть — и не сумела. Я жил, я спал, я видел сны и даже творил, — подумал он, теряя зренье. В тумане снов стоящему на страже снови́денье дороже сновиденья. Но к одному итогу приходят и сновидец и дозорный, и кто торит дорогу и кто спешит по торной, и если все подобно сновиденью, то лишь Ничто — господнее творенье, закрытых век отброшенное тенью на вечный свет божественного зренья. И за тоской нахлынула усталость. Иссохшею гортанью он ощутил, как ядом пропиталось отравленное время ожиданья. Цевница смерти! Слабою рукою он тела онемелого коснулся. Кровь забытья, безволие покоя! А тот, кому все видно, — отвернулся? Воззри, Господь! Дни жизни с ее снами, воскресшие во мраке, на мягком воске стыли письменами. И новый день растопит эти знаки? Зажегся на балконе рассветный луч безоблачного лета. Абель поднял молящие ладони. Слепой, просил он света и наугад тянулся к нему телом. Потом — уже безмолвный — поднес бокал к губам похолоделым, глубокой тьмой — такой глубокой! — полный.

«О своды лет и галереи духа, в каком вы запустенье!» — сказал поэт. В садах былого глухо, одни немые тени. Псалмом затих мотив полузабытый, как радости, угасшие по кельям; иные зори движутся со свитой померкших звезд, их тусклым ожерельем. Мир умирает? Борется с бессильем? Рождается? И новый флот, быть может, расправил паруса, подобно крыльям, и скоро след алмазный свой проложит? Или всплывает старый кверху килем? Греховный мир, цела твоя основа, мир пота? Или новый возникает — и снова обретет спасенье? Снова! Пускай пророчит Бог. Поэт смолкает. Кому нужда в нем, сиром человеке? Зарю знобит, чужое время глухо к дыханью Страдивариевой деки. И кровь течет из раненого слуха… С холма щиты и тени великаньи он различил на пустыре равнины, и в утреннем зеленом океане гребцов увидел каторжные спины, и огненное nihil [17] по утесам на сумрачном отроге, над каменным хаосом, и там, на гребне, — молнию дороги…

Пока шаги не послышатся, не звякнут ключи в дверях, — дрянному мальчишке не дышится, шевельнуться мешает страх. Мальчик Хуан, заточенный, слышит шуршание мыши, и моль в коробке картонной, и жука-древоточца слышит. Мальчик Хуан, человечек, слышит время в своей темнице — комариный звон вековечный сквозь пчелиный гуд ему снится. Этот мальчик — один, в темноте закрытого мамой жилья — поэт до мозга костей, он поет: — О, время! и я!

Мадрид! Мадрид! Твое бессмертно имя, Испании защитный волнолом! Земля вздымается, и небо мечет пламя, ты — улыбаешься, израненный свинцом.

По улице длинной он шел под конвоем, брезжило еле-еле, холодно было в поле, звезды заледенели. Слегка посветлело небо, и Федерико убили. Палачи трусливы и равнодушны были. «Да не поможет тебе всевышний!» — шептали и отводили взгляды. Мертвым упал Федерико… Кровь чело обагрила, в тело вошла прохлада. Преступление было в Гранаде… в его Гранаде! Знаешь ли ты, Гранада?.. По улице длинной шел он со смертью рядом. Коса холодна, но не страшен холод. Сказал Федерико: «Ты видишь, с солнцем играют башни, а с наковальней — молот». Слушала смерть, как невеста. А он говорил ей: «Твои ладони такт отбивали в моем романсеро, Твой серп — В серебряном звоне моих трагедий. Я навсегда прославлю взгляд твоих глаз незрячих, бесплотную легкость тела и губы твои — на моих горячих… О смерть! О цыганка моих напевов! Словно ветер, волос твоих пряди. Нам хорошо под гранадским небом, в нашей Гранаде, в моей Гранаде!» Он уходил по улице длинной… Постройте ему, живые, надгробье из сна и камня среди фонтанов Альгамбры {99} . И струи начертят на водной глади невысыхающими слезами: «Преступление было в Гранаде… в его Гранаде!»

Пока полыхает пальма, которую жжет закат, и вечер исполнен мира, и сад тишиной объят, и Гуадалавьяр {100} Валенсию поит водой, как брат, и в небе Аусиаса Марча {101} стройные башни стоят, и к морю река стремится сквозь розы, сквозь их аромат, я о войне размышляю. Она, как железный град, верховья Дуэро хлещет — там колос на нивах смят, идет от Эстремадуры в этот лимонный сад, от серой Астурии — к морю, где воздух от света свят… Я думаю об Испании, проданной целиком, — от гор до гор,                     от рек до рек,                                         от головы до пят.

О Россия, благородная и святая Россия, тысячу раз благородная и святая с тех пор, как ты скинула скипетр и державу, и вознесла над собой сверкающий серп и молот, слышишь ли с этих дальних высот плоскогорья, с этой земли со вздыбленными горами, словно огромными крыльями каменной солнечной лиры, с темною, бурой равниной, зеленою нивой, гулкими реками, ясными побережьями, рощами черных дубов, золотистых лимонов, красной гвоздики и дрока — через вершины и через шумящие реки слышишь ли голос Испании? Грохочет война от моря до моря — но громче голос, к тебе обращенный: «Россия! Сестра!» В дни этой ясной лазури и детского солнца.

Луна на краю небосклона, над апельсиновым садом, Венера так блещет, словно хрустальная птица рядом. Берилл, золотистый, сонный, выходит из-за нагорья, фарфоровый, невесомый дом средь тихого моря. Весь сад темноте распахнут, и воды в покое добром, и только жасмином пахнет, лишь им, соловью подобным. И кажется, тихо дремлет война, полыхавшая яро, покуда Валенсии земли пьют воду Гуадалавьяра. Валенсия стройных башен, Валенсия полночей нежных, где фиолетово море, где поле растет и дышит! Тебя и не видя даже, я вечно с тобою буду.