Когда — в ночи — века являют всей красоты своей сиянье, земли глубинное единство объемлет своды мирозданья. И наша жизнь постичь разгадку существования стремится: мы все — равны, мы все — царями земли. Она одна — царица. Ее бескрайний слышим голос, огромный лоб ее над нами, и собраны мы воедино ее могучими руками. И плоть людская — твердь земная, и кровь людская — океан, всех нас ее огонь сжигает, всем нам единый воздух дан. Она — навеки — вместе с нами, и мы — навеки — вместе с ней; за кратость жизни позволяет узнать о вечности своей. И нас высоким озареньем земная одаряет твердь. И нам надеждой: остаемся в ней, что не знает слова «смерть».

Что за яркий обман — золотом и темнотою! (В этой плоскости света можно ли существовать?) Что за игры азартные у солнца со скалою! (В той излучине мглы — умирать?)

Все вечера и с вечера до утра пели птицы о птичьих красках. (Не о раскраске утренних крыльев ясных в брызгах солнечного серебра. Не о раскраске вечерних грудок атласных в искрах солнечного костра. Не о раскраске полдневных клювов алмазных, которые вместе с цветами гаснут, лишь придет ночная пора, и — как мишура — не зажигаются до утра.) Воспевали иные краски — рай первозданный, который люди ищут напрасно, тот рай, что знают прекрасно птицы, цветы и ветра. Птицы, цветы и ветра — благоухающие соцветья, радужные веера… Иные краски — краски немеркнущей сказки, сновидений цветная игра. Все вечера и с вечера до утра пели птицы о птичьих красках. Иные краски — ночные тайны птичьего царства, цветные тайны радужного пера. Неземные краски — наяву я увидел чудо — никому не известные колера. Я знаю, откуда птицы приносят сказку и о чем поют до утра. Я знаю, из этой сказки мои певучие краски мне принесут ветра.

И снова — море, лишь море со мною. (Там не звезда ли блестит серебром неверным из дымно-лиловой дали?) А мне темнота сродни (души не прельстить звездою), лицом к необъятной мгле придвинут я вечной мглою. Там, в волнах, — воля моя, в пустыне морской — надежда, таинственно населены темнеющие побережья. Я — больше моря, но ум ничтожество мне пророчит, и в мире я одинок темнейшим из одиночеств. Лишь мгла, единая мгла довлеет хляби и тверди, земля одна и вода одна для жизни. Или для смерти.

Сосне посылает пальма трепетный свет, и трепетно пальме сосна шлет свой ответ. Смугло-зеленая ночь была голубой и зеленой; «надейся», — мне говорит лик луны просветленный. Но вера — всегда одна, неизменно только одно: в нашей душе живет то, что свыше дано.

Голубизна голубых глубин — в запредельность душа стремится! Бог лазурный подголубил все земное своей десницей. Вышина, сошедшая с вышины, в ладони мои струится; собака по улицам тишины проходит Богом лазурнолицым. Однако не сон ли приснился мне? И эта собака, быть может, снится… Или я видел ее в вышине, с Богом лазурным желая слиться?..

Манит меня игра на арфе в недвижных тучах, музыка золота и серебра над вечным сияньем жгучим. В скрещенье этих лучей двойных я бы думы свои озвучил: высокую облачность дней моих с радугой на небесной круче; тебя, негаснущий окоем, — виденье ночей летучих, твое отраженье в сердце моем, мое устремленье к тучам.

Последние вспышки заката, за собой вы что увели? — все мое, что исчезло в небе, все мое, что взяла земля, все мои затонувшие корабли?.. Что за далью, в этой дали — дальше моря и неба, дальше предельных пределов земли? Дальше веков, что во мрак ушли, дальше грядущих эпох, дальше смертей и рождений, распыленных в звездной пыли? Дальше меня и моих озарений, дальше снов, что быльем поросли, дальше предбытия и небытия моего — дальше моей неземли? Дальше, чем я и мое ничто, дальше, чем я в ничто — на мели всех никуда, никогда и нигде, дальше дали самой… и — дальше — вдали?

На запоздалом рассвете скоро и я в синеву, за корабельную рощу, к вечной сосне уплыву. Нет, не под парусом белым. Вынесет тело волной, той молчаливой, что сменит мертвую зыбь тишиной. Там, где свидания вечны, с солнцем сойдется звезда и не пришедшего встретит тот, от кого ни следа. Будет нас пятеро равных в сетке теней на свету. Равенства голая сущность все подведет под черту. Из бесконечного вычесть так же нельзя, как причесть. Раз несущественна разность, все остается как есть. И чтоб душа не смолкала в их отголоске морском, вечные сосны сомкнутся над первозданным песком.

Этот кармин не иссякнет, кармин вечерних долин, карминовая кантата из глубины глубин. В лиловой ночи необъятной горит заката кармин; рядом с рассветом красным горит заката кармин; рядом с лазурным полднем горит заката кармин. Заката карминные волны, стойкой сосны рубин — беспредельное умиранье пламени средь руин. В сердце, тоской объятом, горит заката кармин; в сердце карминно-красном горит заката кармин; в сердце бесстрастном горит заката кармин. Никогда не погаснет небесный костер-исполин, вечности яркая ясность за пределом земных долин.

Я успокаивал долго и убаюкал как мог, а соловей за стеною даже к утру не замолк. И над постелью звенели, тая, как вешние льды, самые синие звезды, все переливы воды. «Слышишь?» — я спрашивал. «Слышу, — голос, как дальний отлет, сник и приблизился снова: — Как хорошо он поет!» Можно ли было иначе слышать разбуженный сад, если душа отлетала, силясь вернуться назад, если с последним усильем стало светлей и больней видеть последнюю правду и потерять себя в ней? Можно ли было иначе там, на исходе своем, слышать уже ниоткуда слитно со всем бытием?

С волнами мглы пройдя сквозь густой шиповник (были цветы нежны и круглы), я прокрался под вечер туда, где застыли стволы. Одиночество было извечным, был бесконечным немой простор. Я деревом стал меж деревьев и услышал их разговор. Улетела последняя птица из моего тайника, только я остался в укрытье, где клубились темные облака. Я собой не хотел становиться — я боялся вызвать их гнев, как дерево чуждой породы средь народа вольных дерев. И они позабыли мой облик — облик блуждающего ствола, и, безликий, я долго слушал, как беседа деревьев текла. Я первой звезды дождался и вышел на берег реки, где играли лунные блики, невесомые, как светляки. Когда я к реке спускался, деревья смотрели издалека. Они обо мне догадались, и меня забрала тоска. Они обо мне говорили — сквозь опаловый зыбкий туман я слышал их добрый шепот… Как же им объяснить обман? Как сказать, что я только путник, что им совсем не родня? И не смог я предать деревья, что поверили вдруг в меня. Знает полночная тишина, как я с ними беседовал допоздна.

Как голос самой судьбы, зовут петухи тоскливо, и, сон раздвигая, люди встают, как на край обрыва, Когда обожгло зарею разломы в сосновой кроне, глаза он один не поднял, далекий и посторонний. Стихали слова вошедших, и кротко сопели звери, по-женски дохнуло дымом, и даль распахнули двери. И колос, вода и птица яснели как на ладони, но он не взглянул ни разу, далекий и посторонний. (Где видел теперь он воду и птичий полет над нею, откуда глядел он — навзничь, как желтый сноп, цепенея?) Но так и не подняв веки, но так и не подав вести, далекий и посторонний, теперь на своем он месте. (Он там начеку, простертый, стоит, как река на шлюзе, и жажда водою стала, правдивейшей из иллюзий.) Глаза он один не поднял и, счеты сведя с судьбою, навеки в себе остался и стал наконец собою.

Первый С корнем внутренним рожден ты, проходящий по каменьям? Со своею почвой сплавлен так же ты, как я с моею? Странствующий вместе с ветром, у тебя наружный корень? Сон к тебе слетает, точно к средоточью и опоре? Второй И тебе громады-тучи груз свой на плечи кладут? Солнце гасит головешки также и в твоем саду? Ни во что ты тоже ставишь всю нездешнюю тщету? Третий (соснам-людям) Вы и здесь и там? Об этом нам вы, людям, говорите? Бесконечность ваши корни одинаково магнитит? Ваш доносится ветрами этот тихий шум подзвездный? Бор — единственный? И всякий — тот и этот — только сосны? Четвертый От свинца глухих небес ты скрываешься в дому? Ждешь дня завтрашнего, чтобы отослать его во тьму? Родины своей не знать даже в вечности ему? Пятый Краешек какого рая перья облачков в кармине? С упованием каким ждешь конца, следя за ними? Соскользнет ступня — в каком море взгляд твой захлебнется? Распадение дыханья с верой! Гаснущие солнца!

Какая музыка в закате, как полнозвучна и легка — от необъятности покоя она уходит в облака! Я ухожу легко и твердо, легко и твердо, вместе с ней, как по волнам песка ступаю во сне — в своем ребячьем сне. Селенье белое, в пожаре заката, ждет вдали меня, селение, где все застыло в последнем отблеске огня, где крик над площадью распластан, пронзительный застывший крик, последний крик, который в туче, в закатном пламени возник. И в центре, в самом сердце крика, — все, что ребенок увидал, все, что хотел бы он увидеть, все, что не видел никогда. Все человечество — ребенок, и я: ребенок ли, старик, — я все ребенок, о найденыш, потерянный мной — в тот же миг.

Море было огромнее неба. Но огромней ли моря небо сейчас? Море вышло навстречу — всей ширью, и сужается — сзади нас. То, что нас уносит, — не море? Нас к лазури оно вознесет! (То есть — к нам?) В моем сердце трепещущем мироздания сердце живет. (И становится море — черным, одиночеством волн полно; снова море — от края до края, всюду море — и только оно.) Высь, ты нас в небеса поднимаешь, низвергаешь в пучину опять, — бесконечное это круженье суждено ли кому осознать? Мирозданье, меня окружившее, закружившее шар земной, — что ты нам подаешь на ладони, что ты просишь своей немотой? Необъятность, глухая, слепая, в моем сердце всегда трепещи и в круженье своем непрерывном цельность жизни и цель отыщи!

…Знаю, стала ты светом, но не ведаю, где ты, и не знаю, где свет.

Цвета, в которые свет одевает тело, бодрят, будоражат, уводят от небытия; идеи, в которые тень одевает душу, гнетут, будоражат, мне не дают житья. Зачем нам эти цвета, зачем нам идеи эти, перемешавшие тень и свет? Они существуют? Или их нет?.. Их судьба, быть может, — светотени небытия? Небытие меж светом и тенью — это судьба моя?

Нет, не Венера, ты — одна, навсегда: моя звезда вечерняя, моя утренняя звезда.

Вспомни мои зеркала, где отражалось тогда все, что река унесла… Не постарела вода.

Бездна одиночества одна. И один идешь к ней издалека одиноко, как одна волна в одиноком море одинока.

Тебя цéлую, — солнца яркий свет сливается с листвой, что им прогрета, в поток единый; половодье света — моя любовь, в которой смерти нет. Но ни зеленый цвет, ни белый свет не донесут мне от тебя привета; прощаясь, миру оставляет лето цвет солнца — темно-золотой: твой цвет. Он — цвет твоей души; в твоих глазах огонь струится, золотом мерцая; день светозарный гаснет, в небесах цвет золота на красный цвет меняя; ты угасаешь; Но в твоих глазах — мой мир и вера: жизнь моя земная!