Над слюдою речного плеса, над стеклом в золотых отливах — зачарованный берег в белых тополях и зеленых ивах. Бьется в русле уснувшем сердце, льется в сонной излуке лето, и реке упоенной снится женский голос, и голос флейты. Зачарованный берег… Ивы окунулись в затон глубокий и целуют во сне ветвями золотое стекло затоки. И рукою подать до неба, и течет это небо сонно, голубым серебром тумана гладя водную гладь и кроны. Примечтался сегодня сердцу этот берег с плакучей ивой, и решило оно за счастьем плыть по воле волны сонливой. Но у самой воды внезапно на глаза навернулись слезы: зачарованный голос песню пел совсем у другого плеса.

Я не вернусь, и ночью, молчащей, теплой, спокойной, весь мир уснет под лучами своей луны одинокой. Тела моего здесь не будет, и войдет свежий ветер в открытые настежь окна, чтобы справиться о моей душе. Не знаю, будут ли ждать меня из долгой двойной отлучки и беречь воспоминания со слезами и поцелуями. Но будут цветы и звезды, и вздохи, и надежды, и поцелуи на улицах под тенью ветвей и стен. И опять прозвучит рояль, как этой спокойной ночью, но не будет того, кто слушает задумчиво у моих окон.

Ночь и ночная дорога — это одно и то же. К тайне твоей любви иду по черному бездорожью. К тайне твоей любви — ветром морей тревожных, светом горных вершин, ароматной цветочной дрожью.

Над испанской границей вечерняя тишь… Под негаснущим солнцем вершины искрятся — мирозданья врата… Очертанья шиферных крыш остались во Франции — задником декораций. С колокольни Сальента к нам долетает звон — воскресный… Ветер в зеленых скалах резвится. И пахнет югом. И западный горизонт багрян. И светло струится пшеница. Мычанье красных коров, тяжелых от молока, идиллических пастбищ очарованье. И речь пастуха сердцу до боли близка… И над родиной — тень вечернего умиранья… Блаженство, покой, глухомань. И бредут стада, и — как звездами высь — полны луга бубенцами. Глухомань, блаженство, покой. И поет вода, и колокольчики вторят звонкими голосами.

По золотой дороге уходят дрозды, уходят… А куда? По золотой дороге розы уходят, уходят… А куда? По золотой дороге, по золотой дороге я бреду… А куда? Осень, ответь. Ответьте, птицы и цветы.

Сначала явилась в белом, чиста, как сама невинность, и я влюбился по-детски. Потом пришла разодетой в немыслимые наряды, и я ее втайне проклял. А там предстала царицей, кичащейся жемчугами… О, как я зашелся гневом! Но сбросила эту роскошь, и я улыбнулся. Осталась в одной тунике, чиста, как была когда-то. И вновь я в нее поверил. Потом сорвала тунику и встала совсем нагою… Поэзия, моя му΄ка, нагая, моя навечно!

Сначала пришла невинной — под девическим покрывалом, и я, как дитя, влюбился. Но платье она сменила — разоделась, будто для бала, и я от нее отвернулся. Явилась потом царицей, в драгоценностях небывалых, и в гневе я задохнулся! …Но она раздеваться стала. И я улыбнулся. Осталась в одной тунике, маня простотой античной. И вновь я к ней потянулся. И сняла под конец тунику и во всей наготе предстала… О поэзия, — страсть моей жизни! — нагая, моя навеки!

Бабочка света, красота ускользает, едва прикоснусь к ее розе. И гонюсь я за ней, ослепший… И то там, то здесь настигаю… А в руках остаются одни очертания бегства!

Как ясно, на ветру шумя в деревьях, мне говорит душа, что я во всем.

Что в руке у меня? Я не знаю — ты ли это, легче пушинки, или — это лишь тень твоя?

В кроне птица поет, ключ — в корнях камыша. С песней вод и высот оживает душа. Птица звезды качнет, ключ — побег камыша. Зыби вод и высот отзовется душа.