Заворожило излуку; мирно забылась долина — вся в зеленеющих ветлах и белизне тополиной. Словно душа ее дремлет, и, околдованной дремой, слышатся ей отголоски флейты и песни знакомой. Завороженные воды, полудремотные струи; сонно склоняются ветлы, тихую заводь целуя. И — все яснее и ниже, ласковей все и приветней, — небо в серебряной пене нежит затоны и ветви. Снилась мне эта долина и эти воды в покое; сердце к ним шло издалека, чтобы уплыть за рекою, но загрустило нежданно от долетевшего звука; кто-то старинную песню пел над другою излукой.

Душе все роднее мглистый закат над листвой сухою. Коснись меня, луч осенний, своей потайной тоскою! Деревья сырого сада размыто сквозят в тумане и кажутся нареченной, с которой все ждут свиданья, и тянутся листья с тропок подобно живым ладоням… Листком обернемся, сердце, и в палой листве потонем! Приветный, потусторонний закат золотит аллею, и самое потайное под зыбким лучом светлее. Ласкающий листья отсвет так нежен в касанье робком! Созвучья иного лада плывут по размокшим тропкам — напевов и ароматов согласие неземное, что сад золотит нездешней и вечной своей весною. Сияние нежит листья и, дымчато-золотое, в душе зацветает смутной, неведомой красотою.

Посох держа на плече, смотрит пастух отрешенно, как расплываются сосны там, на краю небосклона; тянется пыльное стадо, тихое в час этот поздний, и бубенцы под луною все монотонней и слезней. В белых туманах укрылся хутор. Ни света, ни луга — только сквозящая всюду вечная чья-то разлука. Речка в себе затаилась, и, хоть не видно протоки, из тишины непроглядной слышно, как воды глубоки. Все расплывается. Глухо, словно над вымершим краем. Лишь под луной золотою плач бубенцов нескончаем.

Под вечер осенний ветер сорвал золотые листья. Как грустно деревьям ночью, как ночь эта долго длится! Безжизненно-желтый месяц вплывает в черные ветви; ни плача, ни поцелуя в его помертвелом свете. Я нежно шепчу деревьям: не плачьте о листьях желтых; весной заклубится зелень на ветках, дотла сожженных. Но грустно молчат деревья, скорбя о своей потере… Не плачьте о желтых листьях: и новые пожелтеют!

Я не вернусь. И на землю успокоенье ночное спустится в теплую темень под одинокой луною. Ветер в покинутом доме, где не оставлю и тени, станет искать мою душу и окликать в запустенье. Будет ли кто меня помнить, я никогда не узнаю, да и найдется ли кто-то, кто загрустит, вспоминая. Но будут цветы и звезды, и радости, и страданья, и где-то в тени деревьев нечаянные свиданья. И старое пианино в ночи зазвучит порою, но я уже темных окон задумчиво не открою.

Я просто сказал однажды, — услышать она сумела, — мне нравится, чтоб весною любовь одевалась белым. Глаза голубые вскинув, взглянула с надеждой зыбкой, и только детские губы светились грустной улыбкой. С тех пор, когда через площадь я шел на майском закате, она стояла у двери, серьезная, в белом платье.

В то утро весеннего дня она обнимала меня, и, дол покидая зеленый, пел жаворонок полусонный про утро весеннего дня! О бабочке — о белокрылой летунье над пашнею стылой — я ей рассказать не успел, услышав: «Люблю тебя, милый!» — и рот ее розой зардел! Пылающими лепестками меня ее рот покрывал, а я ей глаза целовал… «Хочу, чтоб своими устами меня ты всю жизнь согревал!..» А небо весеннего дня синело спокойным забвеньем. И жаворонок с упоеньем немые будил зеленя, в дремотной округе звеня хрустальным сияньем весенним — в то утро весеннего дня!

Баюкая птичью стаю, под вихрем слабеют ветви. Три раза мигнул зеленый маяк. Ни сверчка на свете! В какую даль ураганом забросило дом от дома! Как тропы непроходимы! Как прежнее незнакомо! Все чудится не на месте. И только цветы в аллее, как вечером накануне, сквозят, изнутри светлея.

Я ли хожу одиночкой в комнатах дома ночного или бродивший за садом нищий сегодняшний?.. Снова вглядываюсь, и все здесь — то же и словно иное… Я ведь уснул уже? Разве не зеленел под луною сад мой? Окно было настежь… Небо цвело синевою… Сумрачен сад мой, а небо — ветреное, грозовое… Кажется, с черной бородкой, в сером я был, вспоминаю… Я — с бородой поседевшей, в трауре… Эта ночная поступь — моя? Этот голос, что и томит и тревожит, — мой или эхо чужого? Я — это я? Или, может, сам я — бродивший за садом нищий сегодняшний? Снова вглядываюсь… Ненастье… сумерки сада ночного… Дом обхожу… Или длится сон? Борода с сединою… Вновь озираюсь, и все здесь — то же и словно иное…

«Не было никого. Вода». — «Никого? А разве вода — никто?» — «Нет никого. Это цветы». — «Нет никого? Но разве цветы — никто?» — «Нет никого. Ветер прошел». — «Никого? Разве ветер — никто?» — «Нет никого. Воображенье». — «Нет никого? А разве воображенье — никто?»

Черный ветер. А в черном ветре ледяная луна бела. В эту ночь Всех Святых [17] повсюду причитают колокола. Со свинцового неба в духе романтизма минувших лет на сухие стволы часовен темно-синий струится свет. И гирлянды цветов, и свечи… Как рыдают колокола! …Черный ветер, а в черном ветре ледяная луна бела. Я бреду по дороге — мертвый, в сонном свете, но наяву; и мечтаю, мертвец, о жизни, безнадежно немой, зову тех, кто сделал меня безгласным… Пусть искусаны до крови мои губы, но снова красной стала кровь моя от любви. Сердце требует возрожденья, тело — сильных и нежных рук, улыбнуться мечтают губы и, прорвавши порочный круг, искупить проливные слезы всех изведанных мною мук. Только разве отпустит сердце глубочайшая из могил? Завтра год, а быть может — больше, как его я похоронил. Холодок сентиментализма. Черный ветер. Луна — бела. В эту ночь Всех Святых повсюду причитают колокола.

Ко мне обернешься, плача, в разгаре цветенья сада, — ко мне обернешься, плача, и я повторю: — Не надо. А сердце в оцепененье замрет, отходя от тяго г… И сестринских пальцев тени на лоб мой горячий лягут. Я встречу твой взгляд печальный, печалясь тобой одною. Я встречу твой взгляд печальный, с его добротой родною. И спросишь ты: — Что с тобою? — Но в землю взгляну я немо. И спросишь ты: — Что с тобою? И снова взгляну я в небо. И вдруг улыбнусь в ответ, — ты вздрогнешь, как от угрозы, — и я улыбнусь в ответ, чтоб вымолвить: — Вытри слезы…

Женщина рядом с тобой… Музыку, пламя, цветок — все обнимает покой. Если с тобой ее нет, сходят с ума без нее музыка, пламя и свет.

В полях печально и пусто, одни стога среди луга. Ложится вечер осенний, и пахнет сеном округа. Проснулся плач соловьиный, а сосны замерли сонно, и стал так нежносиренев над ними цвет небосклона. Уводит следом за песней меня тропа луговая, и веет осенью песня, Бог весть кого отпевая, — поет, как пела когда-то, зовя ушедшего друга, и падал вечер осенний, и пахла сеном округа.

Нет, не из этого мира звон ваш… И стужа сырая стелется слезным туманом, смутный мой облик стирая. Зимней зеленой луною катятся в ночь ваши стоны, колокола. В полнолунье дали страшны и бессонны. Ночь, и, пока вы звените, погребены все живые, а погребенные живы, наглухо двери входные, настежь могилы… О ночи с зимней луною зеленой! Колокола под луною! Звон… Или плач отдаленный? То, что на западе плачет, плачет и там, на востоке, плачет и в городе спящем, где фонари одиноки, плачет и в море бессонном, плачет и в утренней рани, где серебрится печально свет над ночными горами. Где вы, в каком вы селенье, звонницы стужи? Который час вами пробит? Сознанье меркнет, не видя опоры. Гибельный зов запредельный звона, подобного стонам, колоколов одичалых в инее звезд! И за звоном слезный туман наплывает и разливает потоки, смыв меня с улицы спящей, где фонари одиноки.

Встречают ночь переулки. Все стало тихим и давним. И с тишиною дремота сошла к деревьям и ставням. И ранние звезды юга забрезжили в небе вешнем — в печальном апрельском небе, фиалковом и нездешнем. Горят за оградой окна. Скулит у ворот собака. На синеве чернея, возник нетопырь из мрака. О желтая дымка лампы над детским незрячим взглядом, и вдовьи воспоминанья, и мертвые где-то рядом! И сказки, что мы при звездах рассказывали когда-то апрельскими вечерами, ушедшими без возврата! А сумрак велик и нежен, и слышно на отдаленье, как ночь окликают зхом затерянные селенья.

Сторож гремит на бахче медью, и звон ее дальний катится вслед за ворами к темному бору, садами. Вот уже нет никого, и в одиночестве бора смутно вдали проступают темные мертвые горы. Среди полей человек выглядит крошечным, грустным… Август. Сквозь дымку луна катится грузным арбузом.

Склоном земным исполин, точно дозорный, взбирался и далеко был виден лунной помятой кирасой. Передвигая руками скалы и сосны, огромный, огненным гребнем срезал он крохотные загоны. Вглядывался: ни души на поле… И, безразличен людям, шагал за своей странной и грустной добычей.

В лазури цветы граната! Матросская слобода! Какое легкое небо и как листва молода! Изменчивый ветер моря! Матросская слобода! Обветрена, сероглаза, и горе ей не беда! И женский голос заводит: «Морской обычай такой — мужчине море законом, а сердцу — ветер морской!» — Святая мать кармелитов [18] , пошли нам ясные дни и наши весла, мадонна, своей рукой осени΄! …Под вечер воздух мерцает, закат — как сон наяву, и капли слез золотые вдали кропят синеву. — Как будто ветер вернулся и даль морская близка — и всех затерянных в море нашла глазами тоска. Изменчивый ветер моря! Матросский родной очаг! На сердце ладанка с лентой и синий холст на плечах! В лазури цветы граната! Веселье в ладу с тоской. Мужчине море законом, а сердцу — ветер морской!

Вечерние дороги свела в одну ночная. По ней к тебе иду и как дойти — не знаю. По ней к тебе иду, далекий, как зарницы, как отголосок ветра, как запах медуницы.

Селенье. Над темноватой черепицей покатой плачет зеленое поле колокольчиком и цикадой. Время мышей летучих и ангелов сладкоголосых. С косой на плече и с песней косарь идет с сенокоса. Кротких коров мычанье, и веселый ребячий гомон, и небесно-белые дымы, и запах тепла и дома! И луна, — сквозь дальние сосны проплыв золотистым диском, — наводняет пустыню поля своим хрусталем игристым.

Одним из колес небесных, которое видит око, на пустошь луна вкатилась и ночь повезла с востока. И на холмах собаки, в потемках едва заметны, закинув голову, лают на свет округлый и медный. А воз везет сновиденья и сам едва ли не снится. Лишь далью звезд обозначен его незримый возница.