Хлещет по окнам ливень осенний; брызжут осколки струй на ступени, вымыв до глянца листья сирени. В сердце, как в поле, льет с небосклона… Плещет и плещет дождь монотонно. Тонут в тумане мутные дали, тонет округа в смутной печали. Луч розоватой диагональю льется по мокрой раме оконной… Плещет и плещет дождь монотонный, В сердце и в поле так нелюдимо! Рядом ни друга нет, ни любимой… Юность проходит тщетно и мимо… Лоб ощущает холод ладони. Ливень осенний все монотонней. Ливень, как слезы… Вечер и ливень… Как не присниться сердцу и ниве, будто их доля станет счастливей, если прольется свет с небосклона? Плещет и плачет дождь монотонно.

Мы думали, что все на свете — забвенье, щебень и зола… А в сердце правда улыбалась и часа своего ждала. Слеза — горячею кровинкой на белом инее стекла… А в сердце правда улыбалась и часа своего ждала. Холодной слякотью покрылся день черный, выжженный дотла… А в сердце правда улыбалась и часа своего ждала.

Бог голубеет. Флейты и тамбурины возвестили — свой крест подняла весна. Пусть розы любви расцветают в долине, пусть будет под солнцем земля зелена! В поле пойдем, нарвем розмарина, ветка любви в розмарин, в розмарин вплетена. «Полюби!» — я сказал ей под небом синим. «Полюблю! — горячо шепнула она. — Полюблю, когда срок прорастанья минет и цветами свой крест оденет весна». В поле пойдем, нарвем розмарина, ветка любви в розмарин, в розмарин вплетена. «Крест уже зацветает под небом синим… Весна… Крест любви… Лепестков белизна!» А она: «Без любви мое сердце стынет!..» И меня захлестнула света волна! В поле пойдем, нарвем розмарина, ветки любви в розмарин, в розмарин вплетена. Лента флейты, легкий флажок тамбурина. Фантастических бабочек новизна… Невеста моя, по-вешнему ты невинна и в меня по-рассветному влюблена!

Иду неустанно; и слушаю голос стеклянный растоптанной мною равнины песчаной. Иду неустанно; седлать скакуна я не стану, пускай я от прочих отстану, — иду неустанно, — отдам свою душу песчинкам стеклянным растоптанной мною равнины песчаной. Иду неустанно. По дальним и ближним полянам огромная ночь разлилась океаном. Иду неустанно. На сердце и сладко и странно; со всем, что встречаю, сливаюсь нежданно — иду неустанно! — и ноги купаются в травах туманных, и весь я наполнен теплынью медвяной. Иду неустанно, чтоб слышать все слезы и раны дорóг, о которых пою постоянно.

Сон сиреневого цвета над вечернею тропою! Конь уносит в ночь поэта… Сон сиреневого цвета! Чистый час речной прохлады. Влажный запах камышовый проникает за ограды… Тихий час речной прохлады. Конь уносит в ночь поэта… Сон сиреневого цвета! А душа моя томится — так тревожно и дурманно душу бередит душица… И душа моя томится. Конь уносит в ночь поэта… Сон сиреневого цвета! Золотыми стали плесы… За последним вздохом солнца сон нисходит на откосы… Золотыми стали плесы… Сон сиреневого цвета над вечернею тропою! Конь уносит в ночь поэта… Сон сиреневого цвета!

Люблю зеленый берег с деревьями на кромке, где солнце заблудилось и кажется вечерним и смутные раздумья, душевные потемки, плывут среди кувшинок, гонимые теченьем. К закату? К морю? К миру? В иные ли пределы? В реке звезда плеснула, и путь ее неведом… Задумчив соловей… Печаль помолодела, и в горечи улыбка мерцает первоцветом.

Этой смутной порой, когда воздух темнеет, задыхается сердце и рвется на волю… Лег туман, отзвонили, звезда леденеет над почтовой каретой семичасовою… А закат, колокольня и ветви над домом наполняются смыслом забытым и странным, словно я заблудился в саду незнакомом, как ребенок во сне, и смешался с туманом. Развернется карета, застонут вагоны и потянутся вдаль… если есть еще дали! Я стою одиноко и завороженно, не достигший отчизны паломник печали.

Детство! Луг, колокольня, зеленые ветки, разноцветные стекла высоких террас. Как огромная бабочка смутной расцветки, вечер ранней весны опускался и гас. И в саду, золотом от вечернего света, птичье пенье росло, чтобы вдруг онеметь, а прохладные волны приморского ветра доносили из цирка плакучую медь… И еще до того, как возник безымянно и застыл во мне горечью привкус беды, я любил, соловьенок, в безлюдье тумана затихание мира и голос воды.

Ты все катишь, былое, в бедной старой карете. Ты все таешь, мой город, возле сердца пригретый. И слезою ты стынешь, о звезда на рассвете, над зеленой долиной и над бедной каретой. Зеленей стало небо, ожила мостовая. Пряной свежестью ранней по обочинам веет. И жуют свое эхо не переставая ветряки, на которых заря розовеет. А душа вспоминает му´ку слов торопливых, белый всплеск занавески вслед карете бессменной, переулок вечерний в синих лунных отливах, поцелуи той ночи, последней, мгновенной… И все катит былое в бедной старой карете. И все тает мой город, возле сердца пригретый. И одна ты светлеешь, о звезда на рассвете, над зеленой долиной и над бедной каретой.

Под ветром растаяла туча сырая, деревья подобны искрящимся кладам, и первые птицы вернулись из рая — и вырос закат заколдованным садом. Зажги, о закат, мою душу и тело, чтоб сердце, как ты, пламенело и крепло, и жарче любило, и ярче горело. …а ветер забвенья избавит от пепла…

Не знаю, кем она забыта… Подняв ее с травы лесной, я ощутил смущенье — словно следила женщина за мной… И в тот же миг поверхность флейты покинул пряный аромат — осталась память сновиденья, благоуханного стократ. Я заиграл на ней: так странно мне подарил певучий звук весеннюю зарю, девчушек и розами покрытый луг, нежданную печаль и нежность, стеснившую смущеньем грудь, как будто беглая улыбка спешит во вздохе потонуть… Грусть и веселье, смех и стоны лились, как будто в полусне, — так, словно женщина внимала неведомо откуда мне…

Я розу грустную в тот вечер в задумчивую флейту вдел, чтоб музыкой и ароматом озвучила сырой предел. Пусть оживет в ней женский голос, растерянность и доброта, хрусталь печали и улыбки, мед взгляда нежного и рта. Пусть темнота и трепет пальцев перебирают неспеша ленивые уста, в которых очнулась песня камыша — точь-в-точь напев неразличимый, слетающий с вечерних крон, когда, едва коснувшись слуха, меж листьев ускользает он… И вот я розу к ней приставил, чтоб не могли ее унесть, — пусть музыкой и ароматом, рыдая, подает мне весть.

Отзвучала сирена, и луна все печальней. Потянуло с востока дорассветным туманом. Лай собак замирает — на окраине дальней, и весь мир исчезает, потонув в безымянном. Свет луны разольется по кладбищенским ивам… Вспыхнет мох под луною на старинном соборе… Заблестят ее слезы в роднике торопливом… И земля опустеет. И останется море…