Сад поливают. Свеже пахнет ранней фиалкою. На лавре орошенном ликует воробей. Как хорошо нам, поэтам, в ожиданье апреля, словно бога молодого! Душа яснеет вместе с небесами! И сердце, как гнездо, уже готово под кротким зтим светом ожить новорожденными птенцами, — овеянное розою медовой и ландышевым цветом. Зеленый лавр мой, сердце молодое, заря души: — Так здравствуй, час грядущий! …Не умолкает выводок, поющий из потаенной кущи, омытой вешней голубой водою!

Свежеет ночь, светлея. Луной, уже косою, белен забор. Соцветия шалфея под крупною росом закрылись и почти не шевелятся, но все душистее. Зеленой дрожью сквозит звезда из гущины акаций, катясь во тьму слезинкою глухою… Вращается земля… И в час погожий, в забытый час привета и покоя, сама неприхотливость прекрасна навсегда: и эти кони, что мягким ржаньем на далеком склоне зовут друг друга; и сонный бриз; и нищая излука; и трель сверчка… Петух звонкоголосый ударил зорю, пробуждая розы и высекая первый блик рассветный в долинах неба… Вифлеем [25] нисходит в любой закут невзрачный… Цвета почти бесцветны и как стекло прозрачны…

Блеял ягненок, малыш-непоседа, осел, вдохновенно и страстно, рассказывал что-то соседу. И пес громогласно со звездами вел беседу. Я пробудился. И вышел. И слепо пошел по небесному следу, по волнам цветочного полотна, по росному слепку облачного руна. В мареве теплом неясном опушка ближнего леса; горизонт, золотой и атласный, полон лунного блеска, как сказочная страна. В груди какие-то всплески, словно плещет струя вина. Дверцу в сказку я приоткрыл с опаской — и Младенца в яслях осветила луна.

Глубокий час, сиреневый и синий, в янтарных теплых звездах! — Плеща колоколами, как темными крылами, гудит вечерний воздух. — Прозрачно растекается в низине каленый ветер горный, клоками рдеет облачное пламя, и небеса просторны. Ангел детства, такой же светозарный, тихо реет. — Плеща колоколами, как темными крылами, округа вечереет. — Последних роз вершится чародейство, и смутной головою клонюсь я к саду, к теплым самоцветам, зелено-голубым за полумглою. И сердце не печалью, но золотом и светом исходит… Лишь теперь я различаю грядущий день твой, светлое былое!

Лишь ветер, затихая, шумит перед закатом в моей пустой руине. Вокруг земля сухая об урожае снятом печалится доныне. А ветер так знакомо другому откликается… какому? И дышит в этой свежести иная… Не эту ли прозрачность окоема я смутно вспоминаю? И свежесть, как душа зеленой птицы, к долинам вечных песен отлетая, в моих глазах пустынных золотится и, вечности прозрачная частица, пронизывает сердце, золотая.

Деревья — ярче костра в осенние вечера… На прибранном этом поле, в этом сквозном раздолье, где нет ни души, они так бесконечно одни! Смешны им наши вопросы! Нас видят эти колоссы насквозь — прожигает нас золото вечных глаз. Душам нашим в укор солнечный их убор!

Луч под вечерней кроной, ты покинут? Твой день ушел, луч под вечерней кроной! Взгляни, малыш — ты слишком заигрался с ее листвой зеленой! Твой день ушел. Что станется с тобою? …Останься же на этом листке бесцветном и мои потемки позолоти навек последним светом.

Пришел, как жизнь, короткий, прощальный, тихий вечер. Конец всему родному… А я хочу быть вечным! Листву в саду кровавя и душу мне увеча, пылает медь заката… А я хочу быть вечным! Как этот мир прекрасен! Не задувайте свечи… Будь вечным этот вечер, и я да буду вечен!

Подай мне, надежда, руку, пойдем за незримый гребень, туда, где сияют звезды в душе у меня, как в небе. Закрой мне другой рукою глаза и потусторонней тропинкой веди, слепого. от снега твоей ладони. Зато мы такие дали увидим при свете грусти: под полной луною сердца любви голубое устье. Меня схорони во мне же от жара мирской пустыни и путь протори в глубины, где недра, как небо, сини.

Безудержной волной была ты и ушла из-под ладоней! На чьей груди замедлится твой бег и где замрет он заводью зеркальной — и ты уйдешь, затихшая, в себя, в глубь жаркого и сказочного моря? О свежий ключ, который вечно бьет в тебе и без конца в тебя уходит, затягивая все, чем истомился, в оцепенелый свой водоворот!

О, как же ты глядела! Казалось, моя жестокость откромсала веки. И я рванулся, — из последней дали! — как тонущий, к живой твоей душе, на вечный свет — к радушью маяка на берегу спасительного тела!

Ты мне принадлежала, как отраженье дерева реке, и я, не разлучаясь, убегал, и ты, не разлучаясь, оставалась… Но стоило подуть однажды ветру и небу потемнеть, как ты исчезла.

Нá море штиль, серебристая ночь хочет помочь мне развеять унынье. Путь до тебя и закатов твоих выстелен сплошь неподдельной синью. Ах, если бы мне доплыть до тебя на этой луне!