Татьяна не ожидала, что будет так сильно тосковать по нему — она пыталась забыться, учась игре на фортепьяно и вышиванию, но никакие занятия не приносили ей облегчения.

Привычный порядок в доме был нарушен. Матросы, которых нанял для охраны Тимкинс, — народ шумный и беззаботный — любили похохотать, горланили песни и пугали служанок. Графиня с трудом переносила их присутствие и свое вынужденное заточение и, по мнению Татьяны, с трудом терпела ее за то, что из-за нее Лукас вынужден был рисковать жизнью в стране, объятой войной.

Время от времени они получали письма из Санкт-Петербурга, в которых Лукас сообщал о том, как продвигается его расследование. Письма были короткими и деловыми, словно он писал отчеты в министерство иностранных дел. Далси диктовала Татьяне ответы, в которых неизменно жаловалась на отсутствие компании, отвратительную погоду, утомительное ожидание и ужасных матросов, превративших жизнь в Сомерли в сущий ад.

Осенью зацвели поздние сорта роз. Ноябрь тянулся бесконечно долго, и по мере приближения рождественских праздников в письмах графини все чаще прорывалось раздражение. Она снова и снова спрашивала сына, как долго еще намерен он оставаться в России.

В середине декабря Лукас написал им, что побывал в Липовске. Уничтожение Мишакова власти официально приписывали набегу казаков, хотя всем было известно, что за последние две сотни лет ничего подобного не случалось. Читая эти строки, Татьяна представляла себе деревню зимой и бесконечные белые просторы вокруг.

В самом начале нового года от Лукаса снова пришло письмо — оно было адресовано Татьяне, и она торопливо прочла его, пока Далси еще была в постели.

Санкт-Петербург

7 января 1814 года

Дорогая моя Татьяна,

извини, что письмо короткое. Сегодня я уезжаю в Оренбург, где сейчас находится царь. Мне стало известно, что среди его офицеров имеется некто Платов, атаман донских казаков. Надеюсь, что он прольет свет на то, что произошло в М. Судя по рассказам, он совершенный дикарь, не говорит ни на одном языке, кроме своего родного, и ездит на великолепном белом жеребце, который пронес его целым и невредимым сквозь бесчисленные сражения. Даже если мне не удастся заставить его рассказать о событиях в М., я по крайней мере попытаюсь купить у него этого жеребца, сколько бы он за него ни запросил.

Я имел короткую аудиенцию у царя, перед которым ты так преклоняешься, и должен признать, что мое мнение о нем в корне изменилось.

После разговора с Платовым я отправлюсь в Париж. Я начинаю понимать, что Казимир находился в самом центре этой загадочной истории. В дальнейшем прошу любую корреспонденцию направлять по адресу посольства в Париже.

Сейчас я сижу у огонька с пером в руке и размышляю, что еще мне следует добавить. Если обстоятельства сложатся так, что война или несчастный случай навсегда вычеркнут меня из твоей жизни, я хочу сказать тебе следующее: в своем последнем письме ты пожелала мне любви в новом году, а я молю Бога, чтобы у меня была твоя любовь на все времена.

Можешь, если хочешь, считать, что это признание сделано под воздействием водки. Да, она ударяет в голову — совсем как ты, — кроме нее, здесь нечего пить. Отправлю-ка я, пожалуй, это письмо немедленно, чтобы не пожалеть потом.

Твой Лукас Стратмир, граф Сомерли.

— Где оно? Смитерс сказал мне, что ты получила письмо.

Татьяна вздрогнула и опрокинула чашку с чаем. Горячая жидкость растеклась по странице, смыв слова, которые она не успела прочесть еще раз, чтобы насладиться их смыслом; на месте слов, о которых она могла лишь мечтать, образовалась лужица.

— Лукас написал, когда возвращается домой?

— Он… он едет сначала в Оренбург, потом в Париж.

— Боже мой, так рисковать — и ради чего? Если уж он и впрямь беспокоится о твоей безопасности, то почему бы ему не приехать домой и самому не присматривать за тобой, вместо того, чтобы полагаться на этих головорезов! — Услышав, как матросы снова завели какую-то песню, Далси зажала руками уши. — Еще немного — и я сбегу в Лондон! Впрочем, Лукас наверняка будет ждать ответ. Мы напишем его вместе и отправим утром. Надеюсь, нам удастся отговорить его от этой безумной поездки в Париж! Ты готова? Пиши.

Сомерли-Хаус, Дорсет

21 января 1814 года

Дорогой Лукас,

мы посылаем это письмо срочной почтой в Оренбург в надежде перехватить тебя там. Если ты поедешь в Париж, помни, что нам здесь очень плохо — мы лишены возможности общаться с людьми нашего круга, зато вокруг эти ужасные матросы.

Но чтобы ты не думал, будто мы способны только жаловаться и совсем забыли о делах, сообщаем тебе общую сумму дохода за 1813 год, которая составляет…

Татьяна удивленно охнула.

— Что такое? Дела обстоят так плохо? — встревоженно встрепенулась графиня.

…сорок тысяч фунтов.

— Ты уверена, что это правильная цифра? Вдвое больше того, что получали при адмирале, упокой Господь его душу! — Далси с довольным видом потерла руки. — Ну, подождите, скоро я вернусь в Лондон! Теперь, когда я знаю сумму доходов, он не посмеет отказать мне ни в чем, и я должна подумать, как мне распорядиться всем этим богатством! Возможно, надо купить новый городской дом… или лучше два — один для нас, а другой — для него, когда он женится. Хорошо бы об этом поскорее узнала леди Шелтон! Лукас теперь стал более чем завидным женихом! Вот что, напиши так:

Ваша матушка считает, что возросший доход заставит наконец вас жениться на подходящей молодой леди. Мы обе просим вас не ездить в Париж. Возвращайтесь домой, где вас страстно ждут.

Сердечно любящие вас

Далсибелла, леди Стратмир.

Мисс Гримальди.

— А теперь дай мне сургуч. Я запечатаю письмо и отнесу его Смитерсу лично, чтобы он сегодня же отправил его с Костнером. Ты хорошо написала, Татьяна, лучше, чем когда-либо.

Оренбург

4 февраля 1814 года

Дорогая кузина,

ваше письмо дало мне немалую пишу для размышлений. Простите, если я чем-нибудь вас обидел. Постараюсь больше не докучать вам подобными излияниями.

Мои попытки вызвать на откровенный разговор этого удивительного Платова были напрасны — он занят только войной, и вы, наверное, были бы от него в восторге. Это человек действия. Уверен, что уж он-то не сидит над бухгалтерскими книгами — если таковые имеются у казаков. Меня бесконечно радует, что мама считает, будто я стал более завидным женихом благодаря увеличившимся доходам. Могу представить себе, как ей не терпится поделиться этой новостью со своими приятельницами в Лондоне. Пусть потешит себя, но вы должны знать: я более чем когда-либо уверен в том, что не женюсь.

В Париж я все-таки еду. Завтра. Боюсь, что дальнейшая переписка превратится в бесполезную нагрузку для вас, хотя мама, возможно, будет настойчиво направлять письма для меня на адрес посольства в Париже. Ее могло бы, возможно, разубедить то, что известно мне о планах союзников, однако я вынужден об этом молчать, как и о многом другом, что переполняет мое сердце.

Надеюсь скоро вернуться и освободить вас из заточения, в котором вы оказались.

Искренне ваш

Лукас Стратмир, граф Сомерли.

— Ох, пропади все пропадом! — воскликнула Татьяна с яростью.

Графиня, проходившая в этот момент мимо двери, заглянула в комнату.

— Дорогая, в чем дело? Плохие вести от Лукаса?

— Нет, то есть да! Он все-таки едет в Париж.

— Как? Против моего желания? Просто не верится! Ты, должно быть, что-нибудь не так поняла.

Далси с неожиданным проворством подбежала к Татьяне и выхватила письмо у нее из рук, прочла его один раз, перечитала снова… Ее глаза пристально взглянули на Татьяну поверх страницы.

— Что это за излияния, которыми он не намерен больше докучать тебе?

— Не знаю, миледи, — тихо сказала Татьяна и, почувствовав, как по щеке поползла непрошеная слеза, зарылась лицом в шерсть Беллерофона.

Последовала продолжительная пауза.

— Мой сын признавался тебе в любви? — четко произнося слова, спросила Далси.

— Нет, — сказала Татьяна, хотя ей было больно лгать и очень хотелось с гордостью ответить «да».

— О, теперь я вижу, ты не так уж плохо устроилась. Подумать только, какую змею я пригрела на своей груди! — Графиня отвернулась, всем своим видом изображая отчаяние. — Я относилась к тебе, как к собственной дочери — нет, даже лучше, чем к дочери! Разве я тебе хоть в чем-нибудь отказывала?

— Я могла бы сделать его счастливым, — сказала Татьяна. — Уверена, что смогла бы.

Казалось, Далси вот-вот рассмеется.

— Не слишком ли ты много о себе вообразила, дорогая? Если Лукас не найдет никаких подтверждений того, что твои родители не являлись простыми крестьянами, он не предложит тебе выйти за него. Такой горький опыт у него уже был в жизни. Самое большее, на что ты можешь надеяться, это получить полную свободу действий.

Татьяна гордо вздернула подбородок.

— А кто сказал, что я не приму это предложение?

— Конечно, примешь, — проворковала графиня вкрадчивым голосом. — Что еще можно ожидать от таких, как ты?

Татьяна с трудом заставила себя дождаться, пока Далси вышла из комнаты, и лишь потом разрыдалась.

Она долго плакала, обняв Беллерофона, а в доме тем временем шумно готовились к отъезду графини: суетились слуги, доставая из кладовой дорожные сундуки, громким голосом отдавал приказания Смитерс. Удрученное состояние Татьяны еще более усугублялось тем фактом, что Далси, безусловно, имела право сердиться — ведь речь шла о ее сыне.

«Лукас заслуживает лучшего, — думала она, — и если я по-настоящему люблю его, то не захочу, чтобы он женился на женщине не своего круга».

А вдруг он по-настоящему любит? Ничего, со временем, если они будут далеко друг от друга, его чувство постепенно потускнеет, как прошла его страсть к Джиллиан Иннисфорд, как прошла ее любовь к Петру.

Всхлипнув последний раз, Татьяна отпустила дога, подошла к письменному столу, взяла листок веленевой бумаги и с тяжелым сердцем принялась писать.

Сомерли-Хаус, Дорсет

23 февраля 1814 года, Дорогой кузен,

я пришла в смятение, узнав из вашего письма о том, что вы все-таки отправляетесь в Париж. Не могу понять, ради чего вы обрекаете себя на все эти неприятные хлопоты. Мне очень жаль, но вы, по-видимому, неправильно истолковали мое поведение и мое письмо. Если это так, то я прошу у вас извинения.

Погода у нас стоит отвратительная, а отсутствие общества настолько тягостно, что мы намерены перебраться в Лондон. Мне кажется, я и дня больше не смогу прожить без танцев, театров и всех прочих развлечений, которые очень полюбила. Умоляю вас, не обижайтесь; я уверена: все, что вы делали, было продиктовано самыми добрыми намерениями.

О моей безопасности не беспокойтесь: надеюсь, что, как только мы вернемся в цивилизованный мир, я найду достаточно молодых людей, готовых обеспечить ее. Чем больше я думаю, тем более невероятным мне кажется предположение о том, что те два случая, которые послужили причиной вашего отъезда, как-нибудь связаны друг с другом или каким-либо образом направлены против меня. Я уверена, что ни для кого никакой ценности я не представляю и никому нет дела до того, что со мной случится.

С почтением

ваша кузина Татьяна Гримальди.

Закончив письмо, девушка запечатала конверт и, отнеся его вниз, оставила на пристенном столике в вестибюле.

На обратном пути Татьяна встретила дворецкого, направлявшегося куда-то с неизменно высокомерным видом.

— Смитерс! — окликнула она его. — Узнайте у Костнера, нет ли у кого-нибудь из его помощников запасных бриджей и рубахи.

— Для какой цели, мисс?

— Цель очень простая — я намерена снова работать с лошадьми и собаками.

Впервые за все время их знакомства на физиономии дворецкого появилась искренняя улыбка.

— Слушаюсь, мисс. Я немедленно об этом позабочусь.

«Хоть один человек в Сомерли-Хаус будет сегодня доволен», — подумала Татьяна, устало поднимаясь по лестнице.