Живой горячей кровью Франко наполнял не только свои поэтические образы. Но и тот ежедневный публицистический, литературно-критический, пропагандистский труд, который он неустанно вершил на протяжении всей своей жизни.

На рубеже восьмидесятых и девяностых годов в связи с быстрым ростом рабочего и социалистического движения буржуазные националисты и шовинисты всех мастей — русские, украинские, польские, еврейские — усиливают свою активность.

Они пытаются отравить сознание масс лозунгами национальной розни и «единения» антагонистических классов внутри каждой нации.

Еще в 1888 году Конисский приехал во Львов, чтобы развивать здесь буржуазно-националистическую деятельность и привлечь на свою сторону наиболее популярных украинских писателей, — «народовцы» уже явно потеряли все остатки своего авторитета. Над их изданиями самые широкие круги читателей откровенно смеялись.

Конисский затеял обновить издание захиревшего журнала «Правда» и вел переговоры о сотрудничестве прежде всего с Иваном Франко.

В одном письме Франко передает содержание своей беседы С Конисским. Они выясняли, можно ли найти хоть какие-нибудь точки соприкосновения в их общественно-политической программе.

«Обсуждали мы с ним, — пишет Франко, — политическую программу его «Правды», и я из этого обсуждения вынес очень грустное впечатление.

— В делах внутренних, — говорит Конисский, — нужно без оглядки бить «москвофилов»…

— Между «москвофилами», — говорю я ему, — тоже есть люди честные и искренние, которые делают кое-что для народа.

— Я и сам это знаю, — отвечает он.

— Может быть, — говорю ему, — лучше было бы споры по национальному вопросу оставить в стороне, а на первое место выдвинуть борьбу за реальные интересы народа?

— Да, да, да, это и моя мысль! — заявляет Конисский. — И я ведь тоже ничего другого не хочу! — Вот вам и «договорились» по первому пункту программы!

Второй пункт — отношение к полякам.

— Тут, конечно, федерация! — провозглашает Конисский.

Я прошу его перевести эту абстракцию на конкретный язык.

— Поставим перед поляками, — говорит он, — минимум своих требований: народные школы должны быть украинские, гимназия в Бродах — украинская, Львовский университет — украинский и еще кое-что.

Я говорю:

— Требовать, конечно, можно, но что будет, если поляки не согласятся? А они наверное не согласятся, и ваш минимум покажется им неслыханным максимумом!

На это Конисский не нашел никакого ответа. Я говорю ему:

— Может быть, лучше будет не требовать категорически ничего, пока нет силы взять самим, а первым долгом заняться взаимным познанием да сплотить демократические элементы, и польские и украинские, для борьбы с помещиками и капиталистами?

— Ну, это же само собою разумеется, — сказал Конисский. — Конечно, с правительством у нас не может быть никакого разговора.

— Как же вы с ним намерены поступить? — спрашиваю. — Проповедовать против него революцию?

— Нет, — говорит.

— Так молчать?

— Тоже нет. Нам, по-видимому, нужно бороться с правительством, но просвещением.

— Как же вы это осуществите, когда правительство вам всякое просвещение задушит в самом зародыше?

— Это верно, — говорит Конисский. — Прямо черт его знает, как быть!

— Так что же? Придется вам либо ставить правительству свои «требования», то есть входить с правительством в переговоры (конечно, бесплодные!)… Либо обратиться к организации интеллигенции и народа для борьбы с правительством на каждом шагу и всеми средствами — мирными и насильственными.

— Ну, конечно! — говорит он. — Организация интеллигенции — это же и моя программа!

Таково было наше «взаимопонимание» в отношении политических принципов!..

Если на основании всех этих наших разговоров Конисский написал Вам, что я с ним в отношении принципов договорился, так Вы теперь будете знать, что это на самом деле означает».

Разумеется, договариваться с буржуазными националистами Франко не хотел и не собирался. Перед своим третьим арестом, в 1889 году, он начал издавать с Вислоухом польскую демократическую газету «Друг народа», а с 1890 года стал, кроме того, выпускать с Павликом украинский двухнедельный журнал «Народ». Специально для крестьян Франко и Павлик предприняли издание газеты «Хлебороб».

В «Друге народа» и в «Народе» Франко печатал много статей и заметок по острым общественно-политическим вопросам, отстаивая ту самую программу, которую излагал в своем разговоре с Конисским. В «Хлеборобе» помешал свои стихи и рассказы.

В 1890 году он вместе с Павликом принял участие в создании новой политической партии, принявшей название «радикальной». Однако в эту партию влилась наряду с подлинно прогрессивной, то есть революционной, также и мелкобуржуазная, разношерстная по своим политическим убеждениям интеллигенция.

Именно это обстоятельство привело к тому, что впоследствии большинство радикальной партии пошло в услужение австро-венгерской монархии.

Франко стремился отстаивать последовательно демократические позиции, но и сам иногда, оценивая различные политические явления, впадал в ошибки. Причиной тому было прежде всего то, что Галиция, входившая в состав «гнилого болота среди стран Европы» — Австро-Венгрии, была страной отсталой и полуколониальной. Рабочее и социалистическое движение здесь было очень незрелым.

А ведь Франко не имел возможности побывать в других странах, поглядеть, как там живет и борется «робучий люд». Кроме того, царское правительство категорически запрещало ему въезд в Россию. А как раз в России в девяностых годах революционное движение перешло на новый, высший свой этап — пролетарский. О русском освободительном движении, о зарождении в России марксистской рабочей партии Франко имел сведения далеко не достаточные.

Художнический взгляд Франко был острее, прозорливее. В своей поэзии и прозе он постигал социальные явления глубже, чем умел это сделать в своих публицистических и политических выступлениях. Несмотря на благотворное влияние учения Маркса и Энгельса, марксистом Франко не стал. И в своих теоретических работах он нередко обнаруживал непонимание важных вопросов: руководящей роли пролетариата в социалистической революции, некоторых особенностей участия в революции крестьян, некоторых существенных сторон национально-освободительного движения.

Но Франко самоотверженно отдавал все силы борьбе против полицейского режима и буржуазно-помещичьего строя Австро-Венгрии.

Он проводил неустанную пропаганду среди крестьян. В начале 1891 года принимал участие в народном вече в Коломые, в 1894 году — в селе Купчинцах на Тарнопольщине.

Иванна Блажкевич, сельская учительница, вспоминает, как Франко приезжал в Купчинцы: «Вече происходило на площади у церкви… Море голов, и всюду слышны слова: «Иван Франко будет говорить!»

…Писатель поднялся на возвышение. Он был в сером костюме, черной шляпе. Из-под расстегнутого потертого пиджака виднелась широкая вышивка рубашки. У ворота — красный шнурок. По лицу писателя было видно, что он несколько утомлен. Франко снял шляпу и почтительно поклонился крестьянам. Наступила тишина.

— Уважаемое общество! Народ!..

Говорил не очень громко, старался казаться спокойным, хотя в нем так и бурлила энергия.

Франко говорил не о каких-то там теоретических вещах, не о мировой политике. Говорил просто, как равный с равными, о том, что накипело в крестьянской душе, говорил о нашей кривде, об эксплуатации рабочих рук. Время от времени он прерывал свою речь, обращаясь к слушателям:

— Вы же знаете это…

— Знаем, знаем, — твердо отвечал народ.

— Вы эту кривду переносите на своих плечах…

— Ой, переносим, еще как переносим… Чтоб этим лодырям было так «легко» умирать, как нам жить…

— Поля политы вашим потом, орошены кровью вашей и ваших дедов. Вы горько трудитесь, а что получаете за свой труд? За какой сноп жнете?

— За десятый, за двенадцатый, — с горечью отвечал народ.

Усыпленное сознание будил Франко. Он говорил, что нужно бороться с эксплуатацией. Говорил, что участь рабочих людей в их руках, что народы в других странах поднимаются на битву за свои права, — так разве мы хуже их?

На этом собрании в нашем селе Франко бросил неизвестное еще нам в то время слово «забастовка».

— Пускай помещики сами обрабатывают землю, пускай собирают урожай. А ну-ка, посмотрим, обойдутся ли без крестьян?

— И то правда! — воскликнули мужчины. — Но если б единство было у народа…

— Сплотимся, объединимся, все за одного, один за всех! Изберем комитет.

— Эх, где уж, где бедняку против богача… — недоверчиво покачивали головами старухи, еще помнившие барщину. А молодежь верила в силу огненного слова Франко.

Вече закончилось, а народ не расходился.

Сразу после веча организовался забастовочный комитет…»

•

Небольшое приданое жены Франко до сих пор лежало нетронутым. Теперь было решено, что лучшим для него применением будет издание «толстого» журнала, о котором Франко и Ольга когда-то мечтали, гуляя вместе над обрывами Днепра.

Тогда и название его само собой приходило на ум: речь ведь шла о том, чтобы слово служило жизни, значит так и нужно назвать журнал — «Жизнь и слово»!

Первый, январский номер нового журнала за 1894 год вышел еще в конце 1893 года. На обложке значилось: «Жизнь и слово. Вестник литературы, истории и фольклора. Издает Ольга Франко».

Франко привлек к участию в журнале лучшие силы украинской литературы. В «Жизни и слове» печатались Коцюбинский и Леся Украинка, Грабовский и Маковей.

В первых номерах Франко опубликовал свой роман «Основы общества», новые стихи («Из путевых заметок»), переводы из Горация, Овидия, Пиндара, Гюго, трагедию Софокла «Царь Эдип».

И все же успех журнала был, что называется, успехом чисто «духовным», а не материальным.

Франко писал в Россию Крымскому 12 января 1894 года: «Первая книжка «Жизни и слова» произвела у нас (в Галичине) хорошее впечатление, о ней заговорили в прессе и в частных кружках, однако подписка пока еще идет слабо…»

Журнал отнимал у Франко огромное количество времени и энергии. Только при своей из ряда вон выходящей работоспособности Франко мог так напряженно трудиться. Он рассказывает в другом письме к тому же адресату:

«Нужно — Вам знать, что я один-одинешенек, только с помощью больной жены, веду всю техническую сторону издания (журнала): корректуру, просмотр рукописей, переписку и заграничную рассылку. Притом я живу (ради свежего воздуха для жены и детей) за полтора километра от города и вынужден каждый день бегать самое меньшее два раза туда и два раза обратно, а иногда и по три раза и больше. Вынужден полдня сидеть в редакции «Львовского курьера» и писать всякий винегрет для ежедневной газеты, а вторые полдня нянчить детей, которые не дают ни писать, ни читать, так что за свою работу сажусь я только в девять или десять часов вечера и сижу до двенадцати, до часу или до двух ночи. А вдобавок еще у меня болят глаза. Вот и представьте себе те обстоятельства, в которых издается «Жизнь и слово». Если бы Вы знали, какой тяжелой драмой становится в такой обстановке ежедневная жизнь человека!»

Все-таки журнал «Жизнь и слово» издавался на протяжении четырех лет, по 1897 год включительно. Кроме художественных произведений, Франко помещал здесь историко-литературные и литературно-критические статьи, постоянно публиковал архивные и фольклорные материалы под рубриками «Из старинных рукописей», «Из уст народа», «Материалы и комментарии к истории австро-украинского возрождения», «Из переписки наших литературных и политических деятелей».

На журнал отозвались многие украинские, польские, русские и немецкие издания. В московском журнале «Этнографическое обозрение» Агафангел Крымский писал: «Журнал «Жизнь и слово», издаваемый на языке малорусском, примкнул по своему содержанию к научному движению общерусскому и старается знакомить галичан с русской наукой. Подчеркиваем это обстоятельство потому, что оно должно считаться даже подвигом гражданской доблести: в австрийской Галичине гораздо выгоднее было бы нападать на все русское и кричать о неспособности великороссов к культуре».

•

Осенью 1894 года Франко сообщал Драгоманову: «А Огоновский учинил нам неожиданность: взял да и умер… Я обращаюсь на днях с просьбой о месте, на основании моей работы об Иване Вышенском… Профессора обнадеживают меня, что к доцентуре меня допустят». Иван Франко просил предоставить ему в университете «чтение лекций по истории литературы и этнографии украинской».

В январе следующего года Франко писал, что дело с университетом еще не решено и «когда решится, пока что не знаю… Это будет зависеть от политических властей, а здесь господская милость ездит на пестром коне, я же никогда не владел талантом добиваться господской милости…».

В марте Франко предложили прочесть пробную лекцию. 22 марта он ее прочитал — на тему «Поэма Т. Г. Шевченко «Наймичка». Было единогласно постановлено ходатайствовать перед министерством просвещения об утверждении Ивана Франко доцентом украинской литературы и этнографии.

Однако в дело вмешались власти, и не бое участия украинских буржуазных националистов.

Франко обязан был явиться к наместнику Галиции графу Казимиру Бадени с визитом. Наместник принял Франко, и между ними произошла следующая беседа:

Наместник. Да, господин Франко, ваша докторская степень, ваша просьба о месте во Львовском университете — все это прекрасно, но как же я могу Допустить, чтобы сотрудник «Львовского курьера» вдруг стал университетским профессором?

Франко. Ваше сиятельство, я ходатайствую о праве читать лекции не как сотрудник «Львовского курьера», а на основании моей научной работы…

Наместник. Вы женились на девушке из России?

Франко. Да.

Наместник. И взяли за нею приданое?

Франко. Да, ваше сиятельство, около трех тысяч рублей, как раз столько, чтобы в случае нужды не тотчас умереть с голоду.

Наместник. У вас четверо детей, и они до сих пор не крещены.

Франко. Да, ваше сиятельство.

Наместник. Ну, видите, я хорошо осведомлен. Посмотрю, что можно сделать для вас. Только, знаете, свою агитаторскую деятельность вы должны немедленно и навсегда оставить. Итак, до свидания, господин Франко!

Беседа эта происходила в марте. Когда «дело» о назначении Франко в университет было отправлено из Львова в Вену, в министерство, начальник галицкого краевого школьного совета профессор Бобринский сказал писателю:

— Видите ли, сударь, политического агитатора на кафедре мы не потерпим! Но в конце концов это мое личное мнение. Я этого дела не решаю. Решение зависит от министерства просвещения.

Франко прекрасно знал, что «личное мнение» наместника или начальника всех учебных заведений Галиции было почти решающим, но все-таки поехал в Вену и добился приема у министра просвещения, робкого и вежливого д-ра Риттнера, который сказал, что министерство, разумеется, со своей стороны ничего не имеет против того, чтобы ему было предоставлено чтение лекций во Львовском университете.

Памятник на могиле Ивана Франко во Львове.

Издания произведений Ивана Франко и книг о нем на языках народов СССР.

— Все здесь зависит, — добавил министр, — от львовского наместничества. Мы запросим его мнение. А до этого, пожалуйста, потерпите…

В Вене Франко случайно встретил своего бывшего преподавателя, посла (депутата) австрийского парламента Ксенофонта Охримовича и рассказал ему вкратце свою одиссею.

— Эх, и удивительные же вы люди! — воскликнул господин посол не без добродушия. — Мучитесь, хлопочете о разных делах, которым грош цена! А вот меня мучит бессонница и несварение желудка, что же мне прикажете делать?

И, снисходительно покосившись на Франко и похлопывая себя по животу, Охримович заключил:

— Здоровье, господин Франко, самое главное в жизни — это здоровье!

…Решением от 18 июля 1895 года министерство в Вене отклонило ходатайство Львовского университета об утверждении Ивана Франко приват-доцентом украинской литературы и этнографии, о чем он был извещен официально 26 августа, хотя неофициально — узнал гораздо раньше.

Как мы теперь знаем, важную роль в отстранении Франко от преподавания играл ненавидевший поэта-революционера львовский митрополит, закоренелый мракобес и иезуит Сильвестр Сембратович…

•

Поражение, однако, не подкосило писателя.

В том же году он активно участвует в предвыборной кампании. Выборы в парламент производились в обстановке террора и репрессий. Правительство с помощью полиции и буржуазной прессы добивалось того, чтобы в послы могли попасть только желательные ему лица.

Заглушался каждый свободный голос, пресекалась каждая попытка протестовать против навязывания избирателям угодных властям кандидатов.

Выступая 22 сентября на собрании избирателей Львова, Франко говорил:

— Мне не хватает слов, чтобы охарактеризовать чувства, обуревающие каждого при известии о том, что творится в настоящее время у нас в провинции. Целые уезды находятся прямо на военном положении. Избирателям посылаются повестки, вызывающие их в суд, на расправу. Их даже арестуют. И все это для того, чтобы народ не мог голосовать так, как ему диктует гражданская совесть… Можно легко себе представить, что будет делаться на самих выборах, если уже перед выборами чинятся такие злоупотребления!

При дополнительных выборах депутата в парламент от округа Перемышль — Мостиска — Добромиль крестьяне выдвинули кандидатуру Ивана Франко. «Я, — писал Франко, — испробовал «полную законность» галицких выборов, так сказать, на собственной шкуре». По австрийским законам более половины населения — женщины, беднейшее крестьянство, городские и промысловые рабочие — к выборам совсем не допускалось.

В результате запугивания, подтасовок и при голосовании и при подсчете Франко получил меньше голосов, чем его «соперник» на выборах — помещик Тышковский…

Избирательный комитет села Мостиски писал, что Иван Франко, «мужицкий сын, выросший в горькой беде, на черном хлебе и на гнилой капусте, на протяжении всей своей жизни защищал интересы трудящихся. Иван Франко за защиту крестьян терпел ужасные преследования, но не переставал резать прямо правду господам. В газетах, в книгах, в песнях он говорил о мужицких нуждах да о мужицких кривдах…».

Разве этого было недостаточно, чтобы любой ценой организовать «провал» Франко?! И обошелся этот «провал» помещику Тышковскому и его покровителям всего в восемь или десять тысяч рублей!

Трижды выставлялась кандидатура Франко в парламент — и трижды его не допускали к избранию.

Особенно памятны были всем «кровавые баденовские выборы» весной 1897 года, получившие свое наименование от имени того же графа Казимира Бадени, бывшего галицкого наместника, а с 1895 года — премьер-министра Австрии.

Франко во время предвыборной кампании много ездил по деревням, выступал на митингах.

Старик Лука Ищук из села Добромирки на Тарнопольщине рассказывает о приезде к ним писателя:

— Я вспоминаю Франко, простого человека; был он в шитой украинской рубашке, с утомленными, но ясными глазами, с запыленным с дороги лицом. Я говорил с Франко, задал ему несколько вопросов, на которые он дал мне ясные ответы. Своими ответами на вопросы крестьян, своею речью, с которой он выступил на митинге, Франко завоевал у нас необыкновенное к себе уважение. Это был искренний, самоотверженный человек, боровшийся за счастье трудового народа.

В Збаражский уезд Франко приехал как раз в начале уборки. Народ был очень занят в поле, но известие о приезде народного писателя облетело все 'окрестные деревни. И в Збараж потянулись крестьяне.

Собрание проводили в заезжем дворе тайно от полиции. Крестьянин Левко Остапчук вспоминает:

— Франко говорил очень просто, доходчивым языком. Он умел зажечь в сердцах бедняков ненависть к тем, кто угнетает народ. Говорил… о том, что кривда царит на свете, а правда упрятана в господской темнице.

«Но помните, — говорил Франко, — что настанет такой день, когда народ сам откроет окованные железом двери темницы и выпустит оттуда правду. Тогда навеки исчезнут и кривда и те, кто ее породил, — господа!»

В Збараже, в окрестных деревнях Франко встречался с местной интеллигенцией. Кое-кто сочувствовал крестьянам, а кое-кто тянул руку помещиков и правительства.

Лука Ищук вспоминает, как к Франко подошел его давний знакомый по Львовскому университету поп Заячковский. На приглашение Заячковского зайти к нему писатель отвечал:

— Наши с тобой дороги давно уже разошлись! — и не пошел с ним.

…Во время «кровавых баденовских выборов» происходили столкновения избирателей с полицией. В результате было, даже по официальным данным, убито 10, ранено 30 и арестовано свыше 500 человек.

Франко рассказывал, что мимо его окон проводили сотни закованных в кандалы людей, и украинцев и поляков, схваченных только за то, что они осмелились голосовать за своих кандидатов, в частности за кандидатуру Ивана Франко.

«Можно смело заявить, — писал Франко, — что последние выборы — это было испытание огнем для нашей интеллигенции: все, что в ней было трусливого, бесхарактерного, подлого и продажного, притаилось, расползлось или попряталось под крылышко жандармов и старост. А все, что было честного и самоотверженного, стало стеной на защиту интересов народа, шло на борьбу, получало взбучку, испытывало поношения или даже отсиживалось по тюремным казематам…»

•

В это время Франко еще раз ясно увидел подлинное лицо буржуазно-националистических болтунов, и украинских и польских. И в 1897 году появилась его статья, которая произвела впечатление разорвавшейся бомбы.

Это было предисловие к сборнику «Галицкие картонки» — «Кое-что о самом себе» (на польском языке). Писатель разоблачал фальшивые, до дна лживые заявления украинских буржуазных националистов о их мнимой «любви» к своему народу. И этим лицемерным заявлениям противопоставлял подлинную любовь к трудящимся, неразрывно связанную с борьбой против всего, что мешает развитию народных сил.

Вспоминая, как его всю жизнь преследовали украинские буржуазные националисты, не допустившие в университет, способствовавшие его травле и арестам, Франко восклицал: «Прежде всего признаюсь в том грехе, который многие патриоты считают моим смертельным грехом: не люблю русинов… Признаюсь и в еще более тяжком грехе: даже нашу Русь я не люблю так и в такой степени, как это делают или притворяются, что делают, наши патентованные патриоты!..»

«Русины», «Русь» — это, конечно, совсем не Украина и не трудовой, угнетенный и бесправный народ, которому Франко отдавал все свои силы, всю свою жизнь.

Об этом Франко говорит: «Как сын украинского крестьянина, вскормленный черным крестьянским хлебом, трудом жестких крестьянских рук, чувствую долг страдой всей жизни отработать гроши, дарованные крестьянской рукой на то, чтобы я мог выбиться на вершину, где виден свет, где дышит свобода, где сияют человеческие идеалы».

Подлинный патриотизм — это не сентиментальная болтовня, прикрывающая измену делу своего народа, а самоотверженное служение интересам трудящихся.

«Я могу содрогаться, могу втихомолку проклинать свою судьбу, возложившую на мои плечи это бремя, но сбросить его не могу, другой отчизны искать не хочу, чтобы не быть подлецом перед собственной совестью.

И если что-нибудь облегчает мне его нести, так это то, что я вижу, как украинский народ, хотя и угнетенный, погруженный долгие столетия в темноту и невежество и в настоящее время нищий, бесправный и беспомощный, все же постепенно поднимается, ощущает в более и более широких массах жажду света, правды и справедливости и ищет к ним путей.

Значит, стоит трудиться для этого народа, и никакой труд не пропадет даром!»

Буржуазные националисты подняли невероятный шум, как только появилась в печати эта гневная, острая статья Ивана Франко. «Дело» и «Галичанин», официозная и клерикальная печать, беснуясь, поливали Франко помоями, а «седоглавый» вождь «народовцев» Юлиан Романчук в своей статье «Печальное явление» заявил, что «д-р Франко вообще не понимает, что значит любовь».

В своем ответе Романчуку, озаглавленном «Седоглавому», Франко говорил:

Так заклеймил Иван Франко лицемерие и корыстолюбие мнимых украинских «патриотов».

Нашумела и другая статья Франко — об Адаме Мицкевиче, — опубликованная в то же время в прогрессивной венской газете «Время».

В конце девяностых годов, накануне столетнего юбилея со дня рождения великого польского поэта Адама Мицкевича, польские буржуазные националисты пытались поднять на щит его отдельные и временные заблуждения в духе идей «польского мессианизма». А поэму Мицкевича «Конрад Валленрод», где развенчивается герой-одиночка, оторвавшийся от народа и ставший на путь предательства, польские шовинисты намеренно фальсифицировали, поднимая «валленродизм» как своеобразный «метод» защиты национальных интересов путем лжи и измены.

Франко в своей статье обрушился на эти «теории» польских националистов. Однако в пылу полемики он допустил неправильные обобщающие формулировки, которые тотчас же были истолкованы реакционной польской печатью как выпад против всей польской нации и поношение польского национального гения — Адама Мицкевича.

Разумеется, это было передержкой. Мицкевича Франко, как и все выдающиеся украинские поэты — Шевченко, Шашкевич, Федькович, Леся Украинка, — не только высоко ценил, но и считал своим учителем. Франко в специальной статье анализировал большое и благотворное влияние великого польского поэта на украинскую литературу и при этом указывал:

«По моему мнению, влияние Мицкевича в украинской литературе сейчас не только нельзя признать завершенным, но, напротив, по мере более сильного и широкого развития этой литературы вполне разовьются здоровые семена, посеянные гением польского поэта в ряде поколений украинского народа».

Тем большей ложью было обвинение Франко в «нелюбви» ко всему польскому народу и его национальной культуре. Отвечая клеветникам, Франко заявлял:

«Самоотверженные польские патриоты называют меня врагом поляков. Что отвечать мне на это обвинение? Сослаться ли на свидетельство тех поляков и полек, которых я люблю, которых высоко ценю и к которым питаю самое глубокое уважение?

Нет, пойду более прямым путем и скажу откровенно: да, не люблю чересчур самоотверженных патриотов, у которых уста всегда полны Польшей, а сердце холодно к бедствиям польского крестьянина и батрака.

Скептически анализируя свой собственный украинский патриотизм, прилагаю ту же самую мерку и к патриотизму патентованных польских патриотов: не могут они мне нравиться. И я не удивляюсь, что они платят мне той же монетой да еще с хорошим процентом!»

У каждого народа симпатии Франко привлекают трудящиеся массы и те политические и культурные деятели, которые служат интересам этих масс. «Говорят обо мне, — пишет Франко, — что я ненавижу польскую шляхту. Если к польской шляхте причислить Ожешко и Конопницкую, Пруса и Ленартовича, Остою и Карловича, — так это мнение обо мне окажется совершенно неверным, потому что эту подлинную польскую шляхту, этот благородный цвет польского народа я ценю и люблю, как люблю всех благородных людей собственного и каждого другого народа».

Однако польская буржуазная пресса своими воплями и клеветой добилась того, что ряд польских деятелей и представителей студенческой молодежи выступили против Франко. Он вынужден был уйти из редакции польской газеты «Львовский курьер», в которой проработал десять лет без перерыва.

Дочь Франко, Анна Ивановна (по мужу Ключко), рассказывает, что однажды на писателя было даже организовано покушение:

— Один отъезд в деревню для меня особенно памятен… Мы все вышли из дому, вынесли вещи и уложили в фаэтон, уже ожидавший нас. Но отец был как-то неспокоен и осматривался по сторонам, приподнявшись на сиденье. Как вдруг из-за угла выскочил какой-то человек и выстрелил в отца, но, к счастью, не попал. Отец побледнел, но начал нас успокаивать, чтобы не пугались и что это будто бы не в него стреляли. Позднее я узнала и поняла из разговоров, что это был один поляк, который хотел отомстить отцу за то, что он назвал в своей статье Мицкевича певцом измены. Это было в 1897 году…

•

Писатель очень тяжело переживал эту травлю. А к тому же еще добавилась и тяжелая болезнь: Франко стал плохо видеть, с трудом читал и писал…

В грустном настроении написал он два новых сборника своих стихов — «Увядшие листья» (1896 г.) и «Мой Измарагд» (1898 г.).

Грустью овеяны здесь многие строки, о которых сам Франко скажет в предисловии ко второму из названных сборников:

«В последнее время тяжелая болезнь, сделавшая меня Неспособным к другой работе, дала мне возможность написать большую часть того, что здесь напечатано. Значительная часть помещенных здесь стихотворений это подлинные «Schmerzenskinder» («дети тоски»). Я писал их в темной комнате, с зажмуренными больными глазами. Возможно, это мое физическое и душевное состояние отразилось и на физиономии этой книги».

И вместе с тем поэт не поддавался минутным настроениям. В своей поэзии он по-прежнему был верен идее и чувству долга.

И ему было горько, что даже некоторые друзья не поняли его «Увядших листьев», увидели в них пессимизм и «декадентство». Они попросту пропустили без всякого внимания, что эту книгу Франко снабдил предисловием, в котором разъяснял идейный смысл созданного им художественного образа отчаявшегося неудачника, кончающего жизнь самоубийством. Франко здесь писал:

«Герой этих стихов, тот, кто в них выявляет свое я, — покойник. Это был человек слабой воли, но бурной фантазии, с глубокими чувствами, но малоприспособленный к практической жизни. Судьба обычно насмехается над такими людьми. Кажется, что сил, способностей, охоты трудиться у них много, а между тем они никогда ничего путного не сделали, ни на что большое не отважатся, ничего в жизни не добьются. Сами их порывы не видны для постороннего глаза…»

Казалось бы, совершенно ясно, что Франко в своей поэтической книге задался целью не воспеть, а развенчать, разоблачить своего никчемного героя. Он так и заканчивает предисловие: «Может быть, эта беда похожа на оспу, которая лечится прививкой оспы? Может быть, изображение страданий и горя больной души излечит некоторые больные души в нашем обществе?.. Я публикую эти стихи для нашего молодого поколения со словами Гёте: «Будь человеком и не следуй моим путем!»

И все-таки даже Василий Щурат выступил в «Заре» с порицанием «пессимизма» Франко и с обвинением в «декадентстве».

Иван Франко отвечал Щурату на его обвинения стихотворением «Декадент»:

И в своеобразном диалоге между поэтом и родиной — в двух стихотворениях: «Говорит поэт» и «Говорит Украина» — Франко сталкивает это субъективное чувство отчаяния и объективное требование жизни, общества, народа. Поэт жалуется:

Но Украина отвечает отчаявшемуся поэту:

И поэт продолжает верой и правдой, словом своим служить Украине, ее обездоленному народу.