Я шла, а за мной кто-то следовал. Издалека было непонятно, женщина это или мужчина. Не обращая внимания, я продолжала идти вперед.

Утром, оставив гостиницу, располагавшуюся в бухте, я направилась к краю мыса. Ночь я провела в местном маленьком отеле, который держали мужчина и женщина, по виду мать и сын.

Дорога от Токио заняла 2 часа, и когда в 9 часов я добралась до места, двери гостиницы были уже закрыты. Фасад здания напоминал собой скорее жилой дом: около крыльца были выставлены несколько вазонов с причудливо изогнутыми соснами, на низких металлических воротах отсутствовала даже вывеска с названием, только одиноко висела потертая табличка, на которой черной тушью было написано «Суна».

— Суна, — необычная фамилия, — заметила я.

— Здесь таких несколько, — ответила хозяйка.

У сына хозяйки было много седых волос, но на вид он был не старше меня, чуть больше сорока пяти.

— Завтракать будете? — спросил он, и в его голосе мне послышалось что-то знакомое, хотя я определенно не встречалась с этим человеком раньше, и даже если предположить, что его голос напоминал мне кого-то, то кого именно, я тоже не могла вспомнить. Знакомое слышалось не столько в звуке, сколько в вибрации, звучащей в самой его глубине.

— Не буду, — ответила я. Сын вышел из-за конторки, предложив следовать за ним. Он проводил меня до комнаты в конце коридора.

— Я приду приготовить вам постель. Ванна внизу, — сухо объяснил сын и вышел, я отодвинула тонкую занавеску, и сразу показалось море. Слышался шум волн. Луна скрылась. Я напрягла зрение, пытаясь разглядеть прибой, но света фонарей не хватало. В комнате, которую, по-видимому, готовили заранее, было душно от жары. Я открыла окно и впустила прохладный воздух.

В ванной, находящейся в подвале, царил полумрак. Время от времени с потолка падали капли воды.

Я подумала о Сэйдзи. Он говорил, что сегодня останется в Токио, будет ночевать на работе. Я пару раз слышала про комнату отдыха для сотрудников, но мне никак не удавалось представить это место. Маленькая комнатка, в которой кроме кровати ничего нет. Всего в здании фирмы было три таких помещения. Закрытая на ключ комната являлась знаком того, что там кто-то спит. Я, которая никогда не работала в фирме, не могла вообразить ничего, кроме места, напоминающего больничную палату. Сеточная койка, покрытая коричневатым одеялом, завешана шторкой. На полу, гулко отдающем каждый шаг, стоят тапочки; в изголовье — кнопка вызова медсестры и табло термометра.

— Нет, совсем не так, просто комната с низким потолком, в которой особенно ничего и нет. Так, валяются старые журналы, — сказал Сэйдзи, кривя рот в улыбке. Сэйдзи смеялся беззвучно, при этом приходили в движение только щеки. Я так и не привыкла к этому, но его манера смеяться была мне уже хорошо знакома.

— Если ночуешь в комнате отдыха, засыпаешь, только когда начинает светать, — говорил он. — Утро очень тихое. Звуки в здании затихают, когда гаснут лампы на всех этажах. Валишься, усталый, на жесткую кровать, но, еще взбудораженный, никак не можешь заснуть; считать овец мне приходилось только в детстве, но в последнее время из-за навалившихся сверхурочных я опять стал иногда занимать себя этим. Словно решив поплавать, ты не погружаешься наполовину в воду, как это делается обычно, а, распластавшись на воде, затихаешь, прильнув затылком, спиной, ягодицами, подошвами к упругой водной поверхности. Когда части тела, к которым прикасается вода, постепенно согреваются, ты засыпаешь, — снова скривив губы, объяснил Сэйдзи.

Необходимости заснуть, как у Сэйдзи, у меня не было, поэтому, приняв ванну, я продолжала бодрствовать. Дремота пришла, когда черный цвет, виднеющийся сквозь щель оконной занавески, стал синим. Думая о Сэйдзи, который, наверное, сейчас тоже засыпал, я выключила свет и закрыла глаза.

Я проснулась уже позже девяти, комната была залита светом. Шум волн доносился громче, чем ночью. У конторки спросила, как добраться до мыса. Сын на бумаге карандашом нарисовал дорогу. Приблизительно изобразив берег, он прочертил посередине путь.

— Вы не находите, что очертания берега на что-то похожи?

— Да, в самом деле, — я снова силилась вспомнить, кого же напоминает его голос. На что походит мыс, сразу стало понятно. На голову дракона, на кончике носа — усы.

— Пешком до мыса самое быстрое — час, — предупредил сын.

— Если не торопиться, то еще дольше, — подала голос хозяйка из глубины дома.

— Возможно, я останусь здесь ещё на ночь. Комната будет? — спросила я, ожидая, что в этой пустой гостинице, где сегодня была, по-видимому, единственным постояльцем, мне сразу ответят согласием. Однако сын неуверенно покачал головой.

— По пятницам сюда съезжаются любители рыбалки. Если волна не будет высокой, все комнаты займут, — пояснил он. — Позвоните нам заранее.

Я неопределенно кивнула и вышла из гостиницы. Судя по расписанию на остановке, до следующего автобуса осталось полчаса. Я собиралась заехать на вокзал, чтобы оставить багаж. За 30 минут до станции можно дойти и пешком. Я замешкалась, глядя на крутой подъем, и решила все же подождать. Чтобы скоротать время, я спустилась к пляжу.

Море скучно, в нем нет ничего интересного. Только волны плещут и плещут. Присев на камень у воды, я стала смотреть в морскую даль. Дул сильный ветер. Долетали брызги, я промокла. Холодно, хотя риссюн уже давно прошёл. Под камнем сновали щетинохвостки.

Я не планировала оставаться здесь на ночь. У меня была назначена встреча с человеком на станции Токио. В 7 часов вечера, поужинав, мы расстались. Мне надо было на железнодорожную ветку Тюо, но почему-то ноги вынесли меня на платформу линии Токайдо, там я села на поезд. Доехав до станции Атами, я подумала, что на ветке Тюо электрички еще ходят, но стало так невыносимо тоскливо, что, не сдержавшись, я вышла из поезда. Так я оказалась в Манадзуру.

Спустившись с платформы, я миновала узкий переход и турникет, вышла на улицу. Станция находилась на площади. Справочная давно закрылась. Я попросила водителя такси отвезти меня в гостиницу. Мы подъехали к зданию с табличкой «Суна».

— Гостиница приличная, правда, совсем небольшая, — объяснил он.

В поезде я позвонила маме. Она спросила, что можно дать с собой на обед Момо.

— Все, что лежит в холодильнике, кроме курицы, — начала я, но, передумав, исправилась. — Бери, что хочешь. Прости, что так, без предупреждения, — извинилась я.

— Ничего страшного, — ответила мама. Голос звучал издалека. Я оглянулась, ища глазами то, что преследовало меня, но в вагоне я ехала одна. Не было даже тени. Казалось, что за окном поезда Токайдо мелькает море. Но темнота не позволяла увидеть что-то яснее. Мне и раньше приходилось оставлять маму с Момо, когда случались рабочие командировки, но ещё ни разу я не покидала дом на ночь так внезапно. Я никогда не ночевала с Сэйдзи. У него тоже есть дети. Трое. И жена есть. Я слышала, что средний ребенок, ровесник Момо, учится в третьем классе средней школы.

Я доехала на автобусе до вокзала, а потом снова отправилась на край мыса пешком. Удивительно, что в гостинице без лишних расспросов пустили ночевать гостя, прибывшего в столь поздний час с одной маленькой сумкой в руках. Суна — какая странная фамилия. Хотя прошлой ночью я ни о чем подобном не думала. Странным было в этой фамилии даже не само её звучание, а размышления о том, какое имя сочеталось бы с ней.

Дорога плавно вела в гору. Миновав порт, я зашагала вдоль моря. Каждая проходящая мимо машина аккуратно объезжала меня. Около вокзала мне еще попадались люди, но здесь, на дороге, пешеходов уже не было. Дальше шла улица, на которой выстроились в ряд закусочные и пансионы, потом — только пустая дорога. И те, и другие замерли в тишине.

Я вспомнила, кого мне напомнил голос сына из «Суна». Он походил на сонный голос моего пропавшего мужа, который 12 лет назад ушел и не вернулся. Перед сном, когда дремота, словно дымка, окутывает сознание, он разговаривал со мной как-то по-детски. «Кэй…» — зовущий меня голос звучал взросло, по-обычному, но в глубине был каким-то нежным, размякшим, как у мальчика или юноши, который только начинает взрослеть.

Муж исчез бесследно. С тех пор я ничего о нем не слышала.

«Может, меня преследует морское существо», — подумала я. Муж любил море. Не обращая внимания на преследование, я шла дальше по направлению к краю мыса. Дыхание стало тяжелым. Я шла быстро. Маленький матерчатый кошелек, единственное, что я взяла с собой, раскачивался из стороны в сторону. В автомате купила зеленый чай. Минуту поколебавшись, выбрала подогретую банку. Сжав её в руках, продолжила путь. Нечто, преследующее меня, отстало и незаметно исчезло.

«Неба мало, — вдруг подумалось мне. — Верно, склон горы ограничивает его справа».

Летали коршуны, низко кружа над водой. Только над рифом, слабо выступающим в море, они набирали высоту. «А все-таки боль ушла», — подумалось мне. Как я жила те два года после исчезновения мужа, не помню. Вернулась жить к маме, хваталась за любую работу, это позволяло хоть как-то сводить концы с концами. Тогда я познакомилась с Сэйдзи. Мы сразу вступили в связь. Но что означает слово «связь»? Я помню, как Момо, едва появившись на свет, сосала мою грудь, тогда я чувствовала её общность со мной. Она была такой близкой. Именно в то время она казалась мне намного ближе, чем когда жила внутри меня. Я не ощущала ни любви, ни умиления, только близость. Просто близость.

Связь — это не близость. Нельзя сказать, что мы были далеки друг от друга. Но находились ли мы с Сейдзи вместе или нет — нас все равно разделяло некоторое расстояние.

Мимо промчался автобус. Смертельная усталость охватила меня. До остановки оставалось каких-то сто метров, но я не смогла заставить себя пробежать их.

Автобус уехал, не остановившись. Рядом располагалось несколько закусочных и кафе. На крышах расселись чайки. Табличка «Открыто» висела только на одних дверях. Там горел свет, среди дня он выглядел совсем уныло. Я зашла внутрь.

Заказала ланч с рубленой ставридой. Рыба была не перемолота, а нарезана крупными, величиной с фалангу большого пальца ломтями, на гарнир подали базилик и тонкие пластики имбиря. Мясо пружинило на зубах, видимо, перед приготовлением его вымачивали в соевом соусе. Вместе с рыбой принесли суп мисо, сваренный на рыбьих остатках, и большую чашку с горкой наложенного риса, я съела все без остатка.

Посетителей, кроме меня, не было. Неприветливый хозяин, записав заказ, удалился за стойку и принялся наполнять тарелки рисом и супом. Еду мне принёс он же. Прорехи на его белом мешковатом халате были тщательно заштопаны, но стоило ему наклониться, чтобы поставить поднос, как они тут же стали заметны. Из окна открывался вид на море. Коршуны все так же продолжали кружить. В небе летали и чайки. Крики птиц и шум хлопающих крыльев, только что окружавшие меня, в помещение не проникали. То, что естественные звуки вдруг разом смолкли, странным образом цепляло сознание. Возникло впечатление, будто смотришь немое кино. Однажды мы с мужем ходили в киноцентр посмотреть такие фильмы. Во время просмотра голос диктора с выражением читал субтитры, появляющиеся на экране одновременно с кадром. Из двух фильмов, которые мы смотрели, озвучивался таким образом только первый, второй же шел без голосового сопровождения.

— Так лучше, — сказала я, муж кивнул в ответ. — Согласен.

С недавних пор на какое-то время я стала забывать о муже. Хотя чувства, которые испытывала к нему когда-то, бушевали во мне с невероятной силой. А его внезапное исчезновение сделало их интенсивнее.

«Дождь», — показалось мне, но это были брызги прибоя.

Я стояла на берегу, а до воды оставалось еще метров десять. Дул сильный ветер. Я продрогла. Часто после еды руки и ноги холодеют. Мама говорит, что это из-за прилива крови к желудку.

«Момо сейчас, наверное, пойдет из школы домой», — подумала я. По пятницам у них всего один урок после обеда. Дочь походила на мужа. Годы, когда в ней проступали мои черты, и годы, когда она становилась похожей на него, чередовались. Но с того времени, как Момо перешла учиться в среднюю школу, и до сих пор её внешность определенно напоминала мужа. Четко очерченный подбородок. Широко распахнутые глаза. Смуглая кожа.

Я приближалась к краю мыса. Пришлось взобраться по крутому склону вверх. Камни кончились, их сменил редкий лесок. Тропинка, на которую я свернула, вела меня в глубину рощицы.

За мной опять кто-то следовал по пятам. На этот раз — женщина. О своих преследователях я никому не рассказывала. Мужу, конечно, тоже. Сегодня воспоминания о нём ожили, уже давно они не приходили такими яркими. Я подумала о месте, где он родился. Это был небольшой городок на побережье Внутреннего Японского моря. Местность, где он располагался, отличалась обилием холмов; множество подъемов и спусков закрывали свободный путь ветрам, поэтому там всегда стоял сильный запах морской воды.

Мать мужа умерла двумя годами раньше того, как он ушел от меня, когда Момо исполнился годик. Отец остался жить в том городке. Больше мы ни разу не встречались.

Хотел ли муж умереть? Или он хотел жить, и поэтому оставил нас? Или он думал о чём-то совсем другом, а не о том, жить ему или умереть. Деревья попадались всё реже, дорога стала шире. Я вышла на кольцевой перекресток. На остановке стоял автобус, на который я не успела сеть. Водитель куда-то ушел. Двери были открыты.

Небо вдруг распахнулось широко-широко. Внизу бушевало море. Белые гребни волн бились о берег.

Присмотревшись, я разглядела две фигуры, двигающиеся по узкой извилистой тропинке вниз по склону к воде. Отсюда фигурки казались величиной с палец.

«Если спрыгнуть вниз, сразу погибнешь», — мелькнуло в сознании, но я постаралась выбросить эту мысль из головы, еще не додумав ее до конца. Меня остановило не кощунство самой мысли, просто вдруг вялость и болезненная усталость, словно перед резким повышением температуры, охватили моё тело. Смерть была не так далеко, чтобы шутить с ней. Хотя она еще не притаилась рядом.

Я продолжала следить за людьми внизу, которые тем временем достигли берега. Они подняли обе руки вверх, как будто делая разминку. Отсюда фигурки выглядели маленькими, не больше пальца, поэтому определить, с настроением они это делают или нет, было трудно, но сам их вид излучал бодрость. Ветер разогнал тучи, и в небесной вышине разлилась чистая синь.

— Манадзуру, — попробовала я произнести вслух и, взглянув вниз, почувствовала лёгкое влечение.

То, что имело форму, редко влекло меня. Иногда чувственное желание возникало, когда я радовалась, порой оно приходило ко мне вместе с отдающим болью одиночеством, но бывало, просто появлялось само собой ниоткуда. Всему этому я дала одно название — «влечение».

После объявления о посадке пассажиров двери автобуса, отправляющегося по маршруту обратно, оставались еще какое-то время открытыми. Мужчина с ребенком поднялся по ступеням и сел в автобус. Ребенок тут же ринулся к местам на задней площадке. Мужчина неспешно последовал за ним. Автобус возвращался к вокзалу другим маршрутом. Всю дорогу он оставался полупустым. Люди выходили и заходили, потом опять выходили. Кроме меня, до конечной остановки доехал только тот мужчина с ребенком, что сидел в хвосте автобуса. Вокзальную площадь наводнили снующие машины. Хотя еще вчера вечером она стояла в тишине совершенно пустая.

Мужчина взял ребенка за руку и вышел из автобуса. Миновав пешеходный переход, он подошёл к машине, ожидавшей на противоположной стороне, и постучал в стекло. Затем открыл заднюю дверь, взял ребенка на руки и залез внутрь. Скорее, они оказались в Манадзуру не проездом, а были здесь местными.

Сунув купюру в автомат, я купила билет на поезд. Оставаться тут еще на одну ночь я не собиралась. А в гостинице про комнату спросила просто так. Должно быть, сегодня у женщины и её сына с фамилией Суна будет много постояльцев-рыбаков. Ветер начал понемногу стихать. Я поднялась на платформу, вскоре подошла электричка.

— Я дома, — позвала я. Момо в ответ промычала что-то невнятное. В последнее время Момо постоянно пребывала в хмуром состоянии. Не из-за того, что у неё плохое настроение, просто сейчас ей приходилось прикладывать усилия, чтобы вести себя приветливо. Поэтому хмурость была её обычным состоянием. Она кивнула, когда я достала сувенир — закуску из соленого кальмара. Её я купила в лавке в переходе между платформами, когда пересаживалась на экспресс в Одаваре.

Момо с детства обожала такие соленые закуски. И муж любил их. Мне они тоже нравились, поэтому определить, в кого из нас у Момо эта любовь к соленому, было невозможно.

Мама ушла за покупками. Открыв входную дверь, я сразу почувствовала немного иной, чем обычно, запах внутри квартиры. Чуть сильнее пахло стряпнёй.

— Что сегодня ты ела на обед? — поинтересовалась я.

— Курицу, — на мгновение задумавшись, ответила Момо, — в сладком соусе.

Я зашла к себе в комнату переодеться. На кровать была брошена серая юбка, которую я никак не могла решить надевать или нет, и в конце концов не надела. Повесив на плечики, я убрала её в шкаф. Воздух здесь был слегка разреженным. Комната пустовала всего лишь день, но без присутствия людей воздух в ней утратил привычную мягкость.

Когда я вернулась в зал, Момо листала журнал.

— Может, мне постричься, — в раздумье пробормотала она.

— Тебе пойдет, — сказала я, на лицо дочери опять вернулось хмурое выражение.

— Сегодня на ужин о-набэ, — немного помолчав, проговорила Момо. Когда дочь престала быть мне близкой? Сейчас она была, конечно, ближе, чем «далеко», но все-таки дальше, чем «близко».

Новорождённую Момо я купала в тазу. До месяца я мыла Момо не в большой ванне, а в наполненном горячей водой металлическом тазике, который я ставила на заранее освобожденный от лишнего обеденный стол.

Положив голову Момо на левую ладонь и придерживая затылок большим и средним пальцами, я опускала её тельце спиной в воду. Сила воды легко выталкивала его на поверхность. Не прошло и двух недель, как худенькое высохшее тельце обрело пухлость. На лодыжках и запястьях, в местах сгибов, появились глубокие складочки. Именно там скапливалась старая кожица, отслоившаяся от новообразовавшейся. Даже за день она успевала скапливаться. Походила на катышки от стирательной резинки. Только белые. Без запаха. Она появлялась вновь и вновь.

В ванночке я тщательно смывала эту кожицу. Момо, когда её купали, прикрывала глаза и даже могла задремать. Только когда ей мыли голову, она, сморщив личико, плакала.

Стоило вынуть тело из воды, как оно становилось очень тяжелым. К нему возвращался его собственный вес. Я укладывала ребенка на расстеленное полотенце и вытирала. Потом сразу распахивала одежду на груди и кормила. Видимо испытывая жажду, Момо шумно и жадно сосала молоко.

И в самом деле, любви я не чувствовала. Более того, иногда меня на какой-то миг охватывало отвращение к этим горячим губам. Я поняла, что нечто может быть очень важным и неприятным одновременно. Но ни разу мне не казалось неприятным мужское тело. Я нуждалась в нем, в теле моего мужа, больше всего на свете. Тогда как тело Момо не было для меня необходимостью, но всетаки представляло большую ценность. Я не могла понять Момо. Она была просто плачущим существом. Просто младенцем. Есть такое выражение — «букашкин смех». Бывает, что малыш, которому ещё нет и двух недель от роду, улыбается. Тогда говорят: не сам улыбается, а букашки смешат.

Момо часто так улыбалась. И всё равно я не могла понять её. Родив Момо на свет, я ощущала её своею принадлежностью, не воспринимая как отдельную личность. Нельзя сказать, что я считала дочку частью себя, скорее всего это было примитивное чувство собственности. Именно поэтому мне казалось недопустимым причинить ей вред. Так жалко испортить хорошую вещь. Я ценила её. Это чувство отличалось от любви и умиления.

Мужчину, мужа я не желала. Мне хватало тепла, исходящего от Момо. Желания к мужу не возникало, пока я кормила грудью. Муж не был ценен для меня. Но, несмотря на то, что он не представлял важности, я его любила разумом. Когда ночью муж приходил ко мне, лишь внешняя оболочка моего тела радостно встречала его. Я думала, что разум и тело могут существовать отдельно друг от друга, но я ошибалась, всё это только тело. Ведь голова — это одна из его частей.

Однако Момо перестала быть горячей. Она остыла и обрела собственную форму. Она больше не сосала грудь, научилась самостоятельно ходить и стала говорить.

— В следующую среду родительское собрание, — сообщила Момо. Когда я зашла в гостиную, на ходу собирая волосы в пучок, Момо уже собиралась уйти в свою комнату. От неё исходил аромат шампуня после вчерашнего вечернего душа. Тело Момо больше не сбрасывало с себя частички старой кожи. Оно было холодным, окончательно сформированным и распространяло вокруг косметический запах.

— Отметь, что приду.

— Ладно, — протянула Момо и вышла. В прихожей раздался шум. Наверное, мама вернулась. Воздух задвигался. Мама недолюбливала мужа. Она не говорила об этом, но я точно это знала. Желание к мужу вернулось сразу после того, как я отняла Момо от груди. Оно требовало своего. Моё тело требовало мужа. Я стыдилась своего влечения, которое так нескромно требовало мужа. Но стыд сразу утонул в желании.

— Как Манадзуру? — входя в гостиную, нараспев проговорила мама.

— Там чувствуется сила, — ответила я, мама внимательно взглянула на меня.

— Сила? — снова нараспев переспросила она и, опустив корзину, еще раз пристально посмотрела мне в глаза. Хозяйственная корзина, напоминающая по форме перевернутую трапецию, имела густое плетение; её короткая ручка была приспособлена так, чтобы её можно было до отказа заполнить овощами, рыбой и прочей снедью, а затем повесить на локоть. Я помню время, когда мне так хотелось идти рядом с мамой за руку, но она шла впереди, повесив корзину с продуктами на локоть, а я брела за ней, спрятав руки за спиной. Тогда я едва доставала ей до плеча.

— Какая эта по счету? — спросила я; мама, пальцем указав на корзину, вопросительно посмотрела на меня.

— Не знаю, — проговорила она и начала загибать пальцы. — Одна была до того, как ты родилась. Вторая, когда ты пошла в школу. Потом ещё две, да нет, пожалуй, три износила.

«Не беда, что порвалась. Если аккуратно носить, новой и не нужно. Зачем тогда покупать?» — рассуждая так, мама каждый день, собираясь за покупками, вешала на руку порванную, потерявшую форму хозяйственную корзину. Только когда использовать её из-за огромных прорех становилось совершенно невозможно, мама отправлялась покупать новую.

— Такую же, — просила мама у старухи хозяйки в лавке хозтоваров, выставляя руку с зажатой в ней порванной корзиной, словно отталкивая её от себя.

В лавке продуктовые корзины продавались вместе с соломенными шляпами, жестяными грелками, винтами и прочей мелочью. Под потолком магазина была приспособлена деревянная балка, за которую цеплялся большой металлический крюк в форме буквы S, на его нижнем, похожем на хвост, закругленном конце висело несколько таких корзин.

— Вот точно такие же, — говорила старуха хозяйка, ее муж молча приподнимался на цыпочки и снимал одну корзину с крюка. Иногда старуха добавляла: «Немного выгорели на солнце, я вам уступлю. 100 иен — скидка».

Простая, без украшений корзина была грубо сплетена, и летом выбивающиеся то и дело соломенные концы кололи руку, неприкрытую тканью рукава.

— Вы всегда покупаете одну и ту же. Может, разок попробуете другую? — спросила как-то старуха.

— Нет, мне нравится эта. Она очень удобна в носке, — сухо пояснила мама и поспешила расплатиться.

— Бываю здесь раз в несколько лет, и она всегда твердит одно и то же, — выйдя из лавки, пробормотала мама. Её голос прозвучал холодно. Я с удивлением взглянула на неё, она холодно засмеялась.

Из корзинки была извлечена порезанная на четвертинки китайская капуста. За ней последовали шпинат и шиитакэ. Тут же запахло зеленью.

Как только мы закончили ужинать, включили телевизор. Он заработал, издав характерный глухой звук, как раз когда я несла на кухню кастрюлю из-под лапши удон, которую ели на ужин; кастрюля уже остыла, и её можно было нести голыми руками, но я на всякий случай взяла её ручку через тряпку.

— Ни с того ни с сего заработал! — засмеялась Момо.

— Никто его не трогал, — тоже засмеялась мама. Через несколько секунд раздался звук, точь-в-точь такой же, как назойливый писк будильника.

— Посмотрите, — Момо ткнула пальцем в панель с кнопками ручного управления. Там горел красный огонёк.

— Тут написано: «Будильник», — сказала Момо и подушечкой пальца нажала на красное. Звук прекратился. Телевизор продолжал работать.

Было ровно 8 часов. Видимо, действительно был установлен будильник.

— Кто же его завёл? — опять засмеялась Момо. Её смех был совсем еще детским. Я поставила кастрюлю в раковину, открыла кран и пустила воду. «Замочу», — сказала я про себя и закрыла воду. Бывает, я мысленно проговариваю то, что делаю в данный момент, временами вместо слов я представляю картинку, а иногда вообще ни о чём не думаю. «Замачиваю кастрюлю», — ещё раз повторила я.

— Бабушка, наверное, это ты? — спросила Момо.

— Да нет, конечно, не я, — ответила мама. — Я и не знала, что там есть функция будильника. — Мама извлекла из ящика инструкцию к телевизору и, нацепив очки для чтения, принялась её изучать.

— Наверное, когда мы его покупали, будильник уже был заведен на 8 часов. Но раньше-то он не работал. И что вдруг запищал?!

Телевизор продолжал работать. На экране появился бегущий мужчина. Следом в кадре возникло голубое небо. И волны, плещущие о берег. «Манадзуру», — мелькнуло в голове, я присмотрелась к мужчине на экране. Очертания впалых щек делали лицо мужчины запоминающимся. Манадзуру и мужчина на экране в моем сознании стали удаляться друг от друга, так и не слившись в один образ.

«Манадзуру», — прозвучало вдруг вновь, но это было уже не слово, произнесенное мной, а лишь его отзвук.

Раздался глухой звук, и экран телевизора погас. Это Момо взяла пульт и выключила его.

Моего мужа звали Рэй. Фамилия — Янагимото, но так я назвала его только раз в жизни. «Янагимото-сан, не так ли?» — для верности повторила я его фамилию за человеком, который знакомил нас. Это был тот единственный раз, случившийся в нашу первую встречу.

Первое время я стыдилась звать его Рэй. Мне очень хотелось произнести его имя, но оно почему-то никак не слетало с языка. Из-за того, что я всячески избегала называть его по имени, мой разговор с ним уродливо искажался. Ощущение было такое, будто ты сидишь рядом с чем-то страшным и вынужден подавлять в себе неумолимое желание отпрянуть, ты стараешься двигаться непринужденно, но движения выходят какими-то неловкими, ломаными. Так и наш разговор никак не клеился.

— Ну, как там было?

— Где именно?

— Ну, куда вчера ходил?

Мне хотелось расспросить Рэя о том, кто был на том вечере, куда он ходил, о чем они говорили, но из-за того, что я не могла произнести его имя, даже такой простой разговор не клеился.

Однажды, спустя какое-то время, имя Рэй, словно пробка из бутылки, вылетело из меня, и с тех пор произносить его стало гораздо легче. Но все-таки иногда что-то во мне ломалось, и произносящие его имя губы теряли способность извлекать четкие звуки.

Рэй с самого начала звал меня по имени очень легко и непринужденно.

Муж любил мастерить, и я хорошо помню, как он, орудуя молотком и распиливая доски для очередной поделки, звал меня: «Кэй…» Под ударами гвозди плавно входили в доску. Словно они погружались не в твердое дерево, а их засасывал мягкий песок. Под резкими ударами молотка гвозди иногда гнулись, но на шляпках не оставалось ни одной царапины, будто по ним били мягким резиновым мячиком, и от этого они блестели еще ярче.

— Как здорово гвозди забиваются! Приятно смотреть, — проговорила я, Рэй улыбнулся.

— Назови меня по имени, — неожиданно попросил он.

— Рэй, — промямлила я, как вдруг он, не выпуская из сжатых пальцев гвоздь, поцеловал меня. Я слабо отпрянула, и его плечи раздраженно дернулись. Осознав произошедшее, в смятении я позвала его снова: «Рэй». Гвоздь выпал из его пальцев. Рэй сразу поднял его. «Он острый, можно пораниться», — как бы в оправдание промолвил он, приложил поднятый гвоздь к доске и принялся сосредоточенно вгонять его в дерево, словно не замечая меня. Тогда он мастерил ящик, в который потом мы сложили детские книжки Момо. Он до сих пор стоит у неё в комнате.

Я долго не могла решить, снимать ли с ворот дома табличку с фамилией «Янагимото». Сомнения стали мучить меня с тех пор, как минуло пять лет с исчезновения мужа, когда стало очевидным, что Рэй не вернется. По закону для засвидетельствования факта смерти прошло недостаточно времени, но этого хватало для решения о разводе с моей стороны. Мне вдруг стало неприятно жить с его фамилией. Когда мы переехали жить к маме, к табличке с моей девичьей фамилией «Токунага» пришлось повесить еще одну — «Янагимото». Видеть их рядом друг с другом, мне было тоже неприятно.

«Затаила ли я на него обиду?» — как-то спросила я саму себя. Рядом никого не было: Момо, уютно устроившись за партой на утреннем уроке в школе, рассеянно глазела на доску, а мама еще не вышла из своей комнаты (она страдает расстройством сна), и я иногда вздрагивала, обнаруживая её ночью на кухне, тихо сидящую в одиночестве; тогда я задала себе прямой вопрос: «Таится ли во мне злость?»

Ответ пришёл сразу: «Да, я до ненависти злюсь на него». Я призналась самой себе. Не было ли преувеличением слово «ненависть»? Нет, скорее наоборот, это слово даже не передавало всю силу моих чувств. Я ненавидела Рэя. Я ненавидела его за то, что он бросил меня.

Табличку с фамилией я оставила, фамилию сохранила. Обида жила во мне, но внешне ее не было видно, она продолжала существовать в самой глубине моего тела. И все-таки, ненавидя, мое нутро в то же время жаждало мужа. Во мне существовало нечто, что Сэйдзи не в силах был унять. И никто не мог, кроме Рэя. Рэй-мужчина, а не Рэй-муж мог удержать это нечто в своих руках.

Наверное, именно поэтому его не любила моя мама.

Он без труда уложил меня в идеально подходящий по размеру ящик, не оставив снаружи ни единого кусочка, ни единого обломка, ящик не был тесным, но и зазорам там не нашлось места, а потом унёс меня с собой, унёс самое близкое для моей мамы существо. Мужчина по имени Рэй разлучил её с ней. С ней — собственной дочерью.

Вот так, мы опять стали жить вместе, но стали ли мы ближе друг другу? Три женских организма. Три организма сосуществовали в одном пространстве, словно три сферических тела, то и дело соприкасаясь друг с другом. Они не были плоскими, имели объем. Их не объединяло единое ядро, у каждого было свое собственное.

На воротах нашего дома табличка с фамилией «Токунага» по-прежнему висела первой. Как-то Момо заявила: «Янагимото Момо произносить трудно. Хочу быть Токунага Момо». Она сказала это смеясь. Момо часто смеялась. Даже сейчас, в свой хмурый возраст, смех сразу проливался из неё наружу.

Звать по имени Рэя я долго не отваживалась, но с Сэйдзи это получилось как-то сразу и легко. Разница в возрасте с Рэем, который был старше меня на 2 года, у него составляла 5 лет, то есть он был старше меня на 7 лет, познакомились мы на работе, поэтому было естественно звать его по имени. Более того, я могла без смущения и церемоний тихонько подойти и обнять его за плечи или за талию. Сэйдзи обладал мягким голосом. Он всегда называл меня «Янагимото-сан». Стиль его речи оставался неизменным. Сэйдзи всегда сохранял отстраненную вежливость, как во время первого знакомства, лишь иногда отвечая: «Ну, да» вместо: «Да, вы правы». Я же вела себя с ним совершенно непринужденно.

К примеру, я могла заявить: «Возьми меня». Иногда он исполнял мою просьбу, а иногда нет, бормоча слова извинения: «Простите, пожалуйста». И в этих его словах была отстраненная вежливость. Я сама решила влюбиться в него. В тот момент, когда я ощутила, что смогу полюбить Сэйдзи, я решила влюбиться в него. Сэйдзи не отверг меня. И мои чувства устремились к нему. «Влюбиться» для меня имело именно такой смысл. И сильные чувства, и слабые, и мимолетные устремлялись даже не к самому Сэйдзи, а к пространству, окружавшему его. Я была благодарна ему за то, что он просто существовал там, не отказывая мне. Рэй пропал, и для меня место, где он был, исчезло. Я никак не могла найти русло для потока своих чувств. Потеряв конечную цель движения, я перестала понимать, где нахожусь сама. Ощущение это было сродни страху, который рождается в душе, когда смотришь в реку и не можешь различить, как движется вода, куда устремлено её течение.

Когда мы занимались любовью, Сэйдзи стонал. Смеялся он беззвучно.

Над магазином висела вывеска, на ней сверху вниз было написано: «Пластинки, музыкальные инструменты». Уйдя со станции, мы какое-то время шли в южном направлении и повернули налево как раз на углу магазина под такой вывеской. Дальше дорога сужалась и напоминала переулок; через несколько домов от закусочной, где подавали собу, жил Рэй до того, как мы поженились.

— Это частный дом или коттедж? — поинтересовалась я, Рэй покачал головой: «Ты так хочешь это знать?» — вопросом ответил он.

— Да, нет. Просто спросила.

На вывеске музыкального магазина была нарисована гитара. И еще кругляшки, имеющие сходство с пластинками.

— Похоже, этот магазин уже давно здесь. Ты покупал в нем пластинки?

Рэй опять покачал головой:

— Не помню. Может, покупал. Может, и не покупал.

Он был великодушным человеком. Человеком, который не мог просто сбежать. Я даже не могла это представить себе тогда.

Раз я заглянула в этот магазинчик. Я зашла туда одна, по пути домой к Рэю. Я ходила к нему всякий раз, как появлялось хоть чуть-чуть свободного времени. Не только тогда, когда Рэй находился там, но даже тогда, когда его не было дома.

— Кэй, ты, как зверёк, привыкаешь к дому? — спросил меня как-то Рэй.

— Со мной впервые такое, в первый раз, — ответила я, Рэй засмеялся. Как и Момо, он часто смеялся.

Внутри магазина оказалось светлее, чем выглядело через витрину с улицы. Играла популярная песня в мужском исполнении. За кассой стоял молодой парень. На вид ему было лет 20, худое лицо, длинные волосы, он слабо подёргивался в совершенно другом от звучащей музыки ритме. Покупателей не было. Я стала смотреть пластинки в разделе «Европейская музыка», по одному перелистывая диски, и вдруг мне нестерпимо захотелось очутиться в комнате Рэя. Хотя она находилась совсем рядом и мне ничего не стоило за считанные минуты оказаться там, я не могла больше ждать ни секунды.

Чтобы не выходить с пустыми руками, я наспех схватила первую попавшуюся пластинку, расплатилась и поспешно покинула магазин. На черно-белой обложке пластинки была фотография женщины. Я думала, что на диске записаны песни, но там оказалась ритмичная инструментальная музыка. Ворвавшись в комнату Рэя, я первым делом сорвала обёртку и поставила пластинку в проигрыватель.

— Совсем неплохо. Мне нравится, — похвалил Рэй, и я сразу отдала ему эту пластинку. Позднее я приятно удивилась, обнаружив черно-белую обложку среди других пластинок, которые Рэй перевез из своей квартиры после свадьбы. «Вот мы и снова встретились», — подумала я тогда.

Новая встреча. После исчезновения Рэя эти слова мне трудно давались даже мысленно. В магазине «Пластинки, музыкальные инструменты» было жарко и блекло.

Я никак не могу привыкнуть к родительским собраниям. Пыльный класс, покоробившиеся листы с каллиграфическими упражнениями, расклеенные по стенам, жаркие тела мамаш, источающие ароматы всевозможных духов, затесавшиеся среди них отцы семейств, одетые почему-то всегда только в черные или синие костюмы; не верилось, что когда-то я сама каждый день сидела за партой в таком же классе. В средней школе я привыкала к классу для подростков. В младшей — к классу для малышей. Возможно, от того что других мест, куда бы я могла пойти, просто не было, у меня не возникало этой нервозности, которая сейчас заставляла меня ерзать на месте.

Раньше я умела привыкать быстро. К Рэю я привыкла сразу. И привыкла настолько сильно, что, выйдя замуж, мечтала быть с ним рядом до самой смерти. Но то, что я привыкла к нему, ничего не изменило. Он был подобен миражу, который возникает ниоткуда над водной гладью, далекий абрис.

Уткнувшись взглядом в стол, я сидела на неуютном родительском собрании.

— С какими проблемами воспитания вы сталкиваетесь сейчас в своей семье? Пожалуйста, высказывайтесь по очереди.

— Думаю, стоит ли покупать своему ребенку мобильный телефон или нет.

— Мой ребенок, как перешел в третий класс средней школы, постоянно ссорится со мной.

— Мой говорит, что устаёт. Он понимает, что нельзя переутомляться, но никак не может научиться планировать время.

— Мой с детства много болеет. Сейчас мы постоянно ходим в больницу, поэтому прежде всего меня волнует его физическое развитие.

Никто не говорил того, что действительно хотел сказать. Это было не то место, где можно выговориться. Слушая бесконечный рассказ о «проблемах воспитания», я постепенно переставала понимать, как у меня вообще получалось общаться с людьми. Голова шла кругом.

— Я ходила сегодня на собрание! — придя домой, сообщила я. Момо хмуро кивнула.

— Не забыла!

Два раза это мероприятие совершенно вылетало у меня из головы.

— Ты сегодня не ходила на собрание? — каждый раз интересовалась Момо. Перед началом заседания, как всегда, родителей водили на урок к их детям, поэтому Момо сразу поняла, что меня не было. Она не стала упрекать меня за это, но я почувствовала укол совести за то, что я подсознательно стараюсь избегать этого места, к которому никак не могу привыкнуть.

— Что ты говорила там?

— Ну, что учиться тебе нравиться и все такое прочее.

— Не болтай лишнего.

— Ладно, — вздохнула я. Вздохнула так, чтобы Момо не услышала. «Возраст», — мысленно произнесла я. Момо выглядит куда более уверенной в себе, нежели я. В ней есть убежденность в том, как правильно жить дальше. Эта убежденность существует, пока дочь не знает, что стоит на краю пропасти.

Впрочем, может, она знала это. Возможно, подобно вселенной, заключенной в капельке росы, вся жизнь сосредоточена в мире ребенка. Что я чувствовала тогда, когда сама была ребенком, не помню.

— Какая твоя мама глупая, — произнесла я вслух.

— Глупая? — растерянно посмотрела на меня Момо. Засмеявшись, она подсела ко мне. Я любила Момо. Она была милым, хорошим ребенком. Мысли приняли другое направление. Мне захотелось крепко-крепко её обнять. Но я не решилась. Раньше, когда она была ближе, я могла обнимать её, не сдерживая себя. Прижав комочек к груди, я обхватывала всё её тельце руками. Отважившись, я обняла Момо. Она засмеялась и ловко выскользнула из моих рук.

— Сходи со мной в магазин, — попросила мама. Ей надо было отправить подарки в благодарность своим знакомым. Я подумала, что и у меня есть пара адресов, куда следовало бы что-нибудь послать, и сразу согласилась.

По дороге до универсама неизвестно откуда появились они — мои преследователи. Один — за углом продуктового отдела, другой — на пустой стороне эскалатора. В универмаге обычно мои преследователи бледные, прозрачные. Их всегда было несколько, легко скользя, они то приближались, то удалялись, то догоняли меня вновь. Обязательно прозрачные, не разобрать, женщины или мужчины.

— На твой взгляд, сушеные шиитакэ подойдут?

— Сушеные шиитакэ, думаешь? — отозвалась я вопросом на вопрос. Не стоит отвечать слишком конкретно: «Да, это точно подойдет», лучше обойтись неопределенным: «Думаешь, подойдет?», так сохраняется общий тон диалога. Из-за прямого согласия в разговоре может возникнуть неловкость.

Мы оформили заказ на доставку сушеных шиитакэ в четыре места, вместе с моими. Когда я ручкой вписывала адреса, рядом со мной что-то возникло. Я увидела женщину. Мы находились в универмаге, но она не была прозрачной.

— Мне надо в уборную, — наспех дописав адрес, я сунула декларацию в мамины руки и, отыскав туалет, буквально влетела туда. В зеркале плавало расплывчатое отражение женщины. Заметив его краем глаза, я торопливо заперлась в кабинке. К горлу подступила дурнота. Меня стошнило.

Сразу стало легче, я прополоскала рот водой из-под крана, затем горло, запрокинув голову назад. Женщина опять последовала за мной. Мне показалось, что она хочет мне что-то сказать. Такого раньше со мной не случалось. Раньше меня не тошнило. Не знаю, виновата ли в этом женщина.

Я вернулась туда, где ждала меня мама.

— Кэй, где будем обедать?

— Пойдем в столовую? Я бы поела чираси.

Силуэт женщины дрожал. Пространство, окружавшее её, то темнело, то вспыхивало, словно от трепетания пламени свечи. Дурнота больше не подступала. Всё неприятное только что вышло из меня через рот. Вместе со своей преследовательницей я направилась в столовую. Заказала чираси суси, а мама — угря. В столовой универмага был очень высокий потолок. Голоса отдавались эхом. И мама, и я съели всё без остатка. Только мы вышли из универмага, как женщина незаметно отстала и исчезла. Спустя какое-то время та же самая женщина возникла вновь и следовала за мной два дня, и я решила, что непременно надо опять попасть в Манадзуру. Меня не покидало чувство, что женщина каким-то образом связана с Рэем.

— Хочу на море, — заявила Момо.

И я сразу предложила:

— Давай съездим вместе.

Момо кивнула в знак согласия.

— Ещё холодно, оденемся потеплее.

— Ладно.

— В поезде будет трясти.

— Ничего страшного.

— Хорошо.

Момо укачивало в транспорте.

— Сейчас уже нормально. Я же на поезде в школу езжу.

Когда Момо заявила, что в средних и старших классах хочет учиться в частной школе, меня прежде всего обеспокоила не плата за учебу или вступительные экзамены, а дорога до школы.

— Ты, мама, хитришь, — засмеялась тогда Момо.

— По работе? — спросила Момо.

— Нет.

— Тогда зачем?

— Просто так.

— Для экскурсий не сезон. Бабушка с нами поедет? — радостно спросила Момо.

— Бабушка сказала, что нет.

— Почему?

— Сказала, что не любит суровые места. Говорит, что устает там.

«Поезжайте вдвоем», — как будто нараспев протянула мама слова отказа. «Мама близка мне», — подумала я. Вот так, смеясь, напевая и водя за собой неизвестных преследователей, три женщины жили в этом доме.

— Первый раз еду в Манадзуру! — засмеялась Момо.

— Я тоже там недавно очутилась, — засмеялась я вместе с ней. Мгновенно в памяти возникло небо, внезапно распахнувшееся на краю мыса, и вспомнилось, как ветер хлестал по ушам и щекам, когда я стояла над обрывом, глядя на море, плещущее далеко внизу.