1977
Я стоял в снежном вихре, глядя, как ускользает от меня моя тень. Если бы мне было куда идти, я ускользнул бы вместе с ней. Репортеры напишут обо мне в газетах, родители придут в бешенство, полицейские наденут на меня наручники и бросят в тюрьму. Миссис Джапп, может, даже выгонит меня из школы. Но самое худшее, думал я, уже позади, или почти позади. Пройдя несколько шагов от подъездной аллеи Фоксов в сторону дома, я увидел на нашем парадном крыльце какую-то женщину в черном пальто.
Она стояла сгорбившись, спиной ко мне, но по легкому покачиванию головы я понял, что она разговаривает. Парадная дверь была открыта, и до меня вдруг дошло, что я вовсе не хочу, чтобы меня здесь застали. Я должен быть там, где положено, чтобы, когда я расскажу обо всем родителям, это больше походило бы на скверную идею, чем на заранее спланированную акцию.
Я отступил за живую изгородь Фоксов и прошмыгнул через двор к заднему крыльцу. Ключ мы держали под ржавой железной лейкой, которую мать использовала для садовых работ. Лейка была тяжелая, наполовину заполнена снегом, и сдвинуть ее оказалось не так-то просто. Я осторожно ее наклонил, отодрал примерзший ключ ото дна, отпер дверь веранды и чуть приоткрыл. Потом прошмыгнул мимо стола, за которым все лето играл в «стратоматиковский» бейсбол, и вошел в дом. С опаской заглянув в гостиную, я мельком увидел мать. Она стояла у парадной двери, теребя пояс линяло-синего махрового халата, и загораживала мне вид на гостью. Рядом притулился отец, желтый, обвислый, как застиранная марля у него в мастерской. Я выждал пару секунд и проскользнул мимо них в заднюю прихожую, а оттуда в свою спальню.
Сбросив пальто, но не потрудившись его повесить, я уселся на постель и стал ждать. Ожидание было недолгим. Щеки у меня еще пылали от холода, сердце еще бухало от этих перебежек, когда в дверях появился отец.
— Ты уже одет? Хорошо. — Он жестом пригласил меня следовать за ним.
— Пап! — крикнул я ему в удаляющуюся спину, спрыгнув с кровати. Я хотел с этим покончить. Я хотел признаться теперь же и немедленно. Он не обернулся. — Подожди, пап! — крикнул я громче, чем хотел, но он уже входил в гостиную. При моем появлении женщина в пальто обернулась.
Я сразу ее узнал. На щеках миссис Кори были все те же необычайно глубокие впадины, которые чуть не весь Детройт лицезрел в тот вечер, когда она с экрана телевизора прощалась со своими сыновьями. Едва ли миссис Кори была намного старше моей матери, но она постоянно горбилась и никогда не разгибала скрюченные пальцы.
Мне захотелось убежать. Я чувствовал, как у меня плавится кожа: еще немного, и она начнет стекать с костей. Откуда люди знают, мелькнуло у меня в голове, что то, что они чувствуют, — это настоящее, а не то, что они просто себе напридумывали? В тот момент меня обуревали самые разные чувства, но ни одного из них я не испытывал в полную силу.
Миссис Кори двинулась ко мне, судорожно подергиваясь — как человек на ранней стадии мышечного расстройства. Интересно, слышали ли ее сыновья, как она с ними прощалась? Может, Снеговик разрешил им посмотреть?
— Она сказала, что не могла не прийти, — пробормотал отец.
Миссис Кори взяла меня за подбородок. Она так в него вцепилась, что я почувствовал биение своего пульса о шершавую кожу ее большого пальца.
— Малыш, — сказала она гораздо более властным тоном, чем тогда в спецвыпуске.
«Это ложь», — произнес я одними губами, всей душой желая, чтобы она поняла то, чего мне было уже никак не выговорить. Она должна была это заметить. Но миссис Кори продолжала сдавливать мой подбородок, как будто подводила меня к палачу. Тут по стене за ее спиной забегали красно-синие блики, с улицы донеслись голоса и захлопали дверцы автомобилей.
— Малыш, — повторила миссис Кори, — радуйся, что ты здесь, в этом доме, с этими любящими людьми. — Она говорила с немецким акцентом и беззвучно плакала. От нее пахло кофе и коричной жевательной резинкой. Такие же запахи приносил с собой мистер Фокс. Камуфляжные запахи. — Мой муж, вот глупый какой, считал, что я не должна сюда приходить. Он сказал, что я только причиню боль себе и другим. Представляешь? — Она погладила меня по щеке, потом нагнулась и поцеловала в лоб; я почувствовал характерные позывы в животе и изо всех сил стиснул зубы, чтобы меня не вырвало. Наконец она развернулась и засеменила к родителям.
Теперь я не просто хотел, чтобы все это кончилось. Я хотел, чтобы меня наказали, и наказали со всей жестокостью. Я хотел, чтобы меня заставили заплатить.
На улице кто-то вскрикнул. Голоса загудели громче, поднялась беготня, и вдруг все разом стихло, словно на всей планете выключили звук. Я уставился на отцовские динамики. Из левого торчали перепутанные провода — словно кишки из брюха вспоротой рыбины.
— О господи, что там опять? — пробормотал отец, ковыляя к двери. Потом сказал: — Алина, по-моему, тебе лучше подойти сюда.
Мать, щурясь, вышла из кухни с чашкой кофе в руках, которую она приготовила для миссис Кори. Вид у нее был такой, как будто ее вырвали из глубокого сна. Я потащился за ней, и в итоге мы оказались на парадном крыльце. Мне вспомнилась сцена с беснующейся толпой в конце «Франкенштейна». Но тут мне стало не до воспоминаний.
По нашей подъездной аллее шагала миссис Франклин в своем золотом плаще, репортеры отскакивали от нее, как пшеничные зерна от молотилки. Когда она приблизилась, я увидел большие черные круги у нее под глазами. Из-под зеленой вязаной шапочки на висках выбивались рыжие волосы.
— Посмотри-ка, что я нашла! — крикнула она моей матери.
— О боже, Сьюзен… — проквакала мать и разрыдалась.
Миссис Франклин так крепко держала Спенсера, что казалось, пальцы ее впились ему в кожу. Но вид у нее был отнюдь не ошеломленный, как у моего отца, не пришибленный, как у матери, и не перепуганный, как у ее сына. Просто печальный, побитый, озабоченный.
— Еду сюда и вижу — он! Стоит себе на подъездной аллее вон там, — сказала она, махнув рукой в сторону дома Фоксов.
Спенсер запаниковал. Я видел, как он корчится и извивается, пытаясь вырваться из цепких рук матери. Я ринулся было к нему, но отец меня удержал. Позади Франклинов сгущалась толпа. Снова защелкали и зажужжали ожившие камеры. Спенсеру удалось выдернуть одну руку, и он хватался ею за воздух, как утопающий.
— Пусти! — вопил он.
— Как же так, Алина? — проговорила миссис Франклин таким тоном, словно собиралась либо наорать на мою мать, либо наброситься на нее с кулаками, либо просто расплакаться. — Как ты могла это допустить?
Спенсера так трясло, что казалось, он пляшет на ветру, как бумажный скелет на крыльце его бабушки. Отцовская рука соскользнула с моего плеча, и, подняв на него глаза, я увидел, что он смотрит на меня без всякого выражения.
— Пап, — сказал я, желая все объяснить. Но у него было такое странное лицо, словно он меня не узнает. — Мы просто пытались помочь Терезе. — Тут Спенсер ударился в слезы.
— Это все его идея! — ревел он, но я не мог на него посмотреть, я даже не хотел видеть, что делает моя мать.
В конце улицы завыли сирены, и через мгновение у нашего двора, взвизгнув тормозами, остановились три полицейские машины.
— Они ждали меня у моего дома, — сказала миссис Франклин. — И сейчас снова поедут туда вместе со мной. Мы никогда от этого не избавимся. Никто из нас. Никогда.
— Иди к себе, Мэтти, — прошипел отец.
Это показалось мне таким нелепым наказанием, что я чуть было не рассмеялся. Но до меня вдруг дошло, что, возможно, я очень долго не увижу Спенсера.
— Можно я побуду с ним? — спросил я.
— Домой!
— Пожалуйста, пап. Ты должен понять. Есть причина.
— Спенсер сейчас поедет домой. А ты делай, что тебе говорят, и чтоб духу твоего тут не было, — сказал отец, не повышая голоса.
Я помчался в свою комнату. Там я присел на корточки у окна и осторожно выглянул из-за подоконника. Сначала я увидел только репортеров и полицейских, толкавшихся у нашего крыльца, но потом толпа расступилась и Франклины двинулись к машине. Миссис Франклин шла с гордо поднятой головой, буравя взглядом линзы направленных на нее объективов, пока репортеры не догадывались отойти. Один из них даже опустил свою камеру. Голова Спенсера терялась в складках ее плаща, и я не мог рассмотреть его лица, но видел, как он лупил себя кулаками по бокам, пока мать то ли вела, то ли тащила его к машине.
— Миссис Франклин, как бы вы охарактеризовали поступок вашего сына, учитывая, что ему были даны такие возможности? — выкрикнул из толпы какой-то репортер. Дальше вопросы посыпались на нее, как снежки, но она шагала вперед, даже не поворачивая головы.
— Миссис Франклин, а где отец Спенсера?
— Не хотите ли вы сказать несколько слов семьям тех детей, которые на самом деле были убиты?
Последний вопрос заставил ее остановиться. Вид у нее был изумленный, словно она вглядывалась в ослепляющий закат. Все вокруг нее умолкли. Даже из дома я услышал, как она сказала:
— А вы? То есть… О господи…
И тут ее и Спенсера окружили трое полицейских. Один из них — сержант Росс. Он дал отмашку своим сослуживцам и, наклонившись, что-то тихо сказал миссис Франклин. Потом он сопроводил их к машине. Спенсер юркнул на заднее сиденье и исчез из виду. Мигнули хвостовые огни, и я смотрел на них, пока они не скрылись за поворотом.
Толпа хлынула к дороге. Во дворе я заметил главу нашего района мистера Ветцеля; он стоял у березы, застегивая пальто, и смотрел на наш дом, как баран на новые ворота. К нему подошла миссис Маклин, и, когда они разом повернулись в мою сторону, я нагнулся к полу. Через несколько минут пророкотал еще один голос, и я в конце концов догадался, что принадлежал он миссис Уилкинз, женщине, занимавшей участок между нашим и Фоксовым домами; она жила с двумя угрюмыми взрослыми сыновьями, которых, кажется, никто не знал, и тремя черными лабрадорами, которых она держала под замком на заваленной щепками выгульной площадке рядом с домом. Насколько я знаю, миссис Уилкинз никогда не бывала в нашем дворе — я только слышал ее голос, когда она рычала на своих собак. Я снова выглянул в окно и увидел, как она жестикулирует перед мистером Ветцелем и миссис Маклин. В своем наряде — черный плащ, черные мокасины и красные носки — она была вылитая Злая Колдунья с Востока.
— Я знала, что это не может быть тот же самый человек, — изрекла она. — У него очень специфические вкусы, у нашего Снеговика.
— Господь с тобой, Патриция, — сказала миссис Маклин, сдвигая плечи, как будто пыталась сжаться и закрыться.
Я облокотился на трубу отопления и сдавил руками виски. Дверь прихожей один раз хлопнула, и кто-то, войдя в ванную, сразу вышел. Потом снова открылась входная дверь, и, услышав беспорядочный топот, я понял, что родители вошли в дом.
Отец говорил тихим, спокойным голосом.
— Все кончено, Алина. Худшее, во всяком случае, позади. Теперь нам надо только постараться все исправить.
— Каким образом? — рявкнула мать. — Или ты знаешь лекарство от его заебонов? Ты хоть понимаешь, насколько это…
— Тсс, Алина!
— И пусть слышит, плевать! — она перешла на крик. — Ты слушаешь, Мэтти?
Я не ответил. Только уткнулся подбородком в грудь и обхватил руками колени.
— Ладно, хватит, — сказал отец.
— Нет, ну о чем он думал, черт побери? Помочь Терезе! — фыркнула она с издевкой. — Что это вообще значит?
— Черт его знает. — Теперь отец говорил так тихо, что я его едва слышал.
— Ох, Джо!
После этого я услышал, что мать плачет, а потом, в течение нескольких блаженных секунд, не слышал ничего вообще, пока с улицы не донесся рев очередного взрыва активности. Я снова подкрался к окну и увидел доктора Дорети, который разгонял соседей, как голубей. На ресницах у него лежал иней, на лысой макушке плавились снежинки. «Эни-бени-лук-морковь, человечью чую кровь», — подумал я. Его оцепили полицейские, но путь ему они не преграждали. Я услышал, как отец чертыхнулся и побежал к парадной двери. Именно в этот момент меня заметил доктор Дорети. Он выставил указательный палец, нацелив его на меня, как ружье, и быстро взбежал по ступеням. Моей первой мыслью было юркнуть в шкаф. Но потом перед глазами всплыло лицо Терезы, застывшее в крике, и я, сам того не ожидая, вылетел из своей комнаты и помчался вниз, чтобы оказаться рядом с отцом, когда он откроет дверь.
Увидев меня, отец скорчил недовольную мину, но прогнать не прогнал. Он положил руку мне на плечо и развернулся таким образом, чтобы загородить собой проход, когда будет разговаривать с доктором через сетчатую дверь.
— Что ты хотел, Колин? — спросил он твердо.
— Отойди, Джо. Я пришел поговорить с твоим сыном, — с костяным скрипом выдавил из себя доктор.
— Все нормально, пап, — пролепетал я, чуть не плача.
Отец мельком взглянул на меня, пока доктор Дорети протискивался мимо него.
— Слезы тебе не помогут, — сказал доктор. — И если с ней что-то случилось, то, клянусь могилой ее матери, тебе уже ничто не поможет. Ничто. Ты понял? А теперь говори, где она?
Я вылупился на него в изумлении. Но прежде чем я успел что-либо сказать, он рухнул на колени, как марионеточный тролль с перерезанными нитями, и его конечности судорожно задергались.
— Где она? — проскулил он. — Она знала об этом — о тебе и Спенсере? Она тоже в этом участвовала? — Голова его наклонилась вперед, как будто он молился. — Что она знала?
Я представил себе Терезино лицо за моим окном, представил, как она выплывает из дома Фоксов навстречу поджидающему ее снежному вихрю.
— Понятия не имею, — сказал я. — Она знает, что со Спенсером все в порядке.
Тут ко мне подскочила мать и, пытаясь отпихнуть доктора коленом, повалила его на пол. Она вцепилась в меня обеими руками и завопила:
— Где она, Мэтти? — Слова искрами сыпались у нее изо рта. Она принялась меня трясти. — Как Тереза узнала, что со Спенсером все в порядке?
Я не мог говорить. Единственная мысль в голове — что матери скоро снова придется красить волосы. Наконец она перестала меня трясти, выпустила мои руки и принялась буравить меня взглядом глаза в глаза, пока между нами не установился контакт, — раньше она всегда так делала, чтобы я перестал плакать.
— Она приходила к моему окну, — сказал я. — Вчера вечером, совсем поздно. Мы просто хотели ее увидеть, мам. Ее так долго не было. Мы хотели убедиться, что с ней все в порядке. Я вышел на улицу и повел ее к Спенсеру…
— Куда повел? — переспросила мать. Я никогда не видел ее такой испуганной.
— В дом Фоксов. Спенсер прятался в доме Фоксов. Я повел Терезу с ним повидаться, но она почти ничего не говорила, а если и говорила, то какую-то бессмыслицу, и тогда мы отвели ее домой. — Ужас, охвативший меня в тот момент, был совершенно мне не знаком — он ледником расползался по спине, по рукам и ногам, по глазницам, пока не накрыл весь мир белым куполом.
— Она пропала, — промямлил доктор вяло, как будто этот ледник дополз и до него. Он все никак не мог принять сидячее положение на синевато-сером плиточном полу.
— Нет, нет! Мы расстались с ней у вас на заднем дворе. Мы проводили ее до самых дверей.
— В котором часу? — спросил сержант Росс, чье огромное туловище перекрывало дверной проем. Я даже не заметил, как он вошел.
— Не знаю, — сказал я. Мне становилось трудно проталкивать воздух сквозь зубы.
— Очередной твой закидон? — спросил доктор.
Мать в страхе отшатнулась.
— Кто ты, Мэтти Родс? — пробормотала она. Во всем этом было что-то странное.
— Но должна же она где-нибудь быть! — не выдержал я. — Может, в лесу. Или на школьном дворе. Она запросто могла пойти туда, если хотела побыть одна.
— Она оставила записку на кухонном столе. Там сказано: «В лесу у гномов». Тебе это ничего не говорит?
Ледник заполз в легкие.
— Она что-то такое говорила вчера ночью. Но я не знаю, что это значит. Может, она имела в виду лес за школой?
— Это вы во всем виноваты. Вы! — сказал доктор, поднявшись на ноги. К моему изумлению, он адресовал эти слова не мне, а моим родителям. — Вглядитесь хорошенько в своего сына. Спросите себя, как он до этого докатился. Чуть-чуть неконтролируемой зависти к чужим детям, неготовность дисциплинировать, этакая непроанализированная невосприимчивость к внешнему миру — смешайте все это, и получите блестящий образец ролевой модели в своем лице.
Мать стояла не шелохнувшись, но отец выступил вперед и положил ладонь на грудь доктора. Он казался хрупким и беспомощным, как постовые на перекрестках в центре Бирмингема, которых мы всегда игнорировали.
— Это уже слишком, — сказал он. — Ты прекрасно знаешь, как все мы переживаем за Терезу, особенно Мэтти. И мы сделаем все возможное, чтобы помочь ее найти.
— Надо же, как трогательно! — осклабился доктор. — То-то Мэтти уже помог. — Он спиной отступил к двери, но тут его снова подвели ноги. Отец успел его подхватить и держал, пока он не восстановил равновесие. Еще раз сверкнув на меня глазами, доктор Дорети захлопнул за собой дверь.
— Мэтти, — заговорил сержант Росс, оттесняя меня назад к дивану, пока я не перешел в сидячее положение. — Объясни-ка мне лучше, что здесь происходит.
В окно гостиной было видно, как доктор Дорети садится на снег. Мать прикрыла глаза ладонями и со стоном шикнула на отца, чтобы он ушел.
— Это не входило в наши планы, — сказал я.
— В какие планы? — спросил сержант. — Хоть что-нибудь из этого соответствует действительности? — Не сводя с меня взгляда, он извлек из кармана лакричную палочку и сунул в рот. — Давай-ка с самого начала и со всеми подробностями. Хуже ты все равно уже не сделаешь.
— Просто так получилось.
— Как?
Что-то заставило меня снова вскочить с дивана.
— Я пойду ее искать.
— Никуда ты не пойдешь.
— Мы зря теряем время! Надо идти.
Сержант Росс перекатывал губами лакричную палочку, как огрызок карандаша. Говорил он очень спокойно.
— Самое лучшее, что ты сейчас можешь сделать для Терезы, — это сесть на место и ответить на мои вопросы. — Он наклонился вперед и положил свою огромную руку мне на плечо — не схватил, не сдавил, не вцепился, а просто положил, и в его голос прокрались те же ободряющие нотки, что и в прошлый раз. — Просто я очень хочу во всем разобраться, Мэтти, так что ты уж потерпи. А теперь расскажи, как все произошло.
Я тяжело опустился на диван.
— Мы говорили о Терезе. А может, просто думали о ней. Не знаю. — Я рассказал ему все, что помнил, начиная с того момента, как я посмотрел на дом Фоксов и понял, что мы могли бы туда забраться, и придумал, что делать дальше. Потом рассказал, как Тереза ночью пришла к моему окну, как она все время молчала и как что-то напевала себе под нос, когда была с нами. — Это я во всем виноват, — подытожил я.
— Хм-м, — протянул сержант Росс. — Итак, если я правильно тебя понял, вы инсценировали похищение Спенсера и его возможную смерть, потому что вам необходимо было попасть в дом Дорети, чтобы поговорить со своей подругой.
В таком виде это звучало ужасающе, но я кивнул.
— Потому что вы боялись, что с ней произошло что-то нехорошее.
Я снова кивнул.
— А чего вы боялись, Мэтти?
Я почувствовал себя как на уроке у мисс Эйр, когда я вытянул руку, чтобы ответить раньше Терезы, но вдруг понял, что не знаю ответа.
— Я боялся, что она может пропасть, — выдавил я наконец.
— Но она ведь и так пропала, — сказал сержант Росс.
Чувство безысходности сдавило мне глаза, и я с силой ударил кулаком в спинку дивана.
— У нас нет времени. Вот что я имею в виду. Говорю же, она может пропасть.
Под молчаливым взглядом сержанта Росса к моим глазам снова подступили слезы, руки упали, кулаки разжались. Я чувствовал, что родители тоже наблюдают за мной, но у меня не было сил посмотреть в их сторону.
— Мэтти, — сказал наконец сержант Росс, — давай еще раз сначала.
Мне хотелось завопить, и я было вскрикнул, но у меня перехватило дыхание.
— Подождите, — сказал я тогда и вскочил с дивана.
На бегу я увидел, что мать сидит на импровизированной скамеечке у двери в коридор, уткнувшись головой в колени, как ребенок во время торнадо. Отец стоял рядом, безмолвный и неподвижный, как дворцовый страж. Я бешено рыскал глазами по своей комнате, пока не обнаружил Терезин блокнот, и, схватив его со стола, помчался назад.
— Тереза отдала мне его вчера, когда мы были у нее дома, — сказал я сержанту.
Он взял блокнот, дважды его пролистал, потом заглянул под обложку. Передний кармашек был набит газетными вырезками — психологические портреты с первой полосы «Свободной прессы», статьи о жертвах и их семьях, а также подробные отчеты о поисках. Под задней обложкой оказалась карта Окленда, размеченная черными кругами.
Я с таким любопытством разглядывал пометы на карте, что даже не сразу увидел мать, которая уже стояла рядом, склонившись надо мной.
— Что это, Мэтти?
Я пожал плечами.
— Не знаю. Это Терезин. Она отдала мне его вчера, когда мы были у нее.
— Вот эти участки… — медленно проговорил сержант Росс. — Ведь это как раз те места, где видели Снеговика — или якобы видели.
— Не все. — Я указал на извилистую улицу в той части Бирмингема, где было обнаружено тело Эми Ардел. — Здесь его никто не видел.
— Точно, — согласился сержант. — Мы знаем, что он там был, только из-за Эми.
— А здесь? — спросил я, указав на темно-зеленую звездочку над дорогой на Долгое озеро.
Я не мог вспомнить ничего такого, что связывало бы Снеговика с Долгим озером.
Сержант еще раз сощурился на карту, повертел ее в руках и растерянно покачал головой.
— Ничего не понятно. Неужели она что-то знала? Вы ведь, дети…
— Боже правый! — прошептала мать.
— Он ходит кругами, — проговорил я неожиданно для самого себя, словно ко мне в горло прокрался голос Терезы.
И вдруг мать снова схватила меня за руки.
— Что за блядскую игру вы затеяли?
Правда на этот раз возле нее материализовался отец.
— Алина, — сказал он, тронув ее за плечо, и она меня отпустила. Даже позволила ему оттащить себя на шаг назад.
Все равно я не смог бы ответить. А если бы и смог, то лишь одно: что я и сам ничего не понимаю — или почти ничего, хотя первый холодок смутной догадки меня уже пробрал. Сержант Росс как ни в чем не бывало продолжал листать страницы.
Каждая из них с обеих сторон была исписана идеальным и царственным каллиграфическим почерком Терезы Дорети. Там были названия улиц, имена жертв и разные беспорядочные записи вроде «Плавательный бассейн средней школы Ковингтона, 5:30 — 9:30» или «Мороженица "Фаррелз"», которые ничего мне не говорили помимо того, что я знал об их существовании. Были чернильные кляксы неопределенных очертаний, которые она могла поставить и случайно, и умышленно. Были слова, не встречавшиеся мне в английском языке. Бессмысленные фразы. Имя.
Барбары Фокс одиноко стояло на отдельной странице, в центре: само имя было выведено черными чернилами, а фамилия — красными. Несколько раз мелькнуло имя Спенсера Франклина. Мое встречалось чаще. Но это не вызвало во мне того трепета, который я непременно испытал бы в других обстоятельствах. Эффект был бы тот же, если бы я увидел его в школьной канцелярской папке, где хранились протоколы родительских собраний и результаты стандартизованного теста. Честно говоря, оно показалось мне даже менее значимым. Я был параграфом в этом «досье» — именем без звездочки, кем-то, кого только предстояло занести в некую категорию.
— Пожалуйста, сынок, — проговорил сержант, — без тебя мне тут не разобраться. Ты не знаешь, хотя бы примерно, что все это значит?
Мне казалось, я ощущаю на страницах ее запах. Легкий запах свежескошенной травы.
— Она умерла, — сказал я. — Или вот-вот умрет. — Слезы снова покатились у меня по лицу, и я почувствовал, что белею, как недодержанная фотография на свету.
— О господи, Мэтти, — просипел отец, — ты думаешь, она смогла каким-то образом вычислить Снеговика? — Сглотнув, он восстановил голос. — Узнала, кто он такой? Или где его искать?
— Прошлой ночью, — сказал я, преодолевая дрожь в голосе, — она говорила странные вещи. Упоминала «Эврис-Дели» и имена нескольких детей Снеговика. Я не знаю. Не знаю. — На одно абсурдное мгновение я почувствовал то же самое, что в дни охоты на ирисок или после очередной «Битвы умов» — ревнивую зависть к тому, на что была способна Тереза. Затем мои мысли резко вернулись к ее лицу — каким оно было, когда мы со Спенсером выкатились из задней прихожей Фоксов. Я как сейчас слышал ее голос: «Frиre Jaques. Frиre Jaques. Dormez-Vous?»
Прижав к себе Терезин блокнот, сержант Росс поднялся и посмотрел на меня.
— Не выходи из дома, — сказал он. Вид у него был усталый. — Из соображений собственной безопасности, я имею в виду.
— Вообще-то мы думали на время уехать из города, — проговорил отец.
— Подумайте еще раз, — сказал сержант Росс и хлопнул входной дверью, оставив нас одних.
На улице тут же поднялся гвалт — репортеры кинулись к сержанту, но он не останавливаясь прошагал к машине.
Все мы оставались на своих местах, когда нас омыло утро. Я сидел на диване, свесив голову, и обдумывал все, что услышал от Терезы, пытаясь найти новый ключ. Мать сидела на полу, закрыв лицо руками. Отец стоял у окна гостиной, изредка поглядывая на свои громкоговорители, словно ждал, что из них польется песня. Наконец я услышал голос матери.
— О нет, Брент, солнышко, нет! — простонала она, но брат уже влетел в комнату и накинулся на меня с кулаками.
Он успел два-три раза вмазать мне по лицу, пока отец не оттащил его от меня. Последний удар пришелся по челюсти, зубы вонзились в язык, и рот наполнился кровью. Я глотал ее и изо всех сил старался не реагировать. Подумал, не плюнуть ли в него и во всех них, только не знал почему.
— Иди к себе, — сказала мать.
Я понял, что ее слова были обращены к Бренту, только когда стал подниматься с дивана. Весь красный, брат, все еще сжимая кулаки и обливаясь слезами, потопал в задний коридор.
Мать подошла ко мне, села рядом, и я наполовину развернулся из комочка, в который начал было медленно съеживаться.
— Мэтти, — строго проговорила она.
— Не сейчас, радость моя, — прервал ее отец. — Мы все выдохлись. И он тоже.
— Заткнись! — рявкнула мать. — Мэтти, выродок чертов, ты правда не знаешь, где она? Отвечай!
Я испуганно покачал головой. Мне так захотелось прикоснуться к матери, сказать что-нибудь такое, отчего всем стало бы лучше, но я не смог ничего придумать.
— И о чем ты только думал, скажи на милость?
Я не мог помочь ей понять, не мог заставить ее снова меня полюбить, поэтому не стал говорить ничего, и в доме воцарилось тягостное молчание. Остаток дня и почти весь вечер никто в семье ни словом не обмолвился ни со мной, ни друг с другом. Мы просто ждали новостей. Когда стало темнеть, я ушел в свою комнату. Через какое-то время мать крикнула Бренту, чтобы он садился ужинать, но меня никто не позвал. Немного погодя я пошел в ванную почистить зубы и оставил дверь открытой, чтобы им было меня видно. Я драил зубы, пока из десен не пошла кровь, потом вернулся в комнату и закопался в простыню, хотя еще даже не стемнело. Я не чувствовал ничего, кроме тупого, пульсирующего страха. Свет включать я не стал и просто лежал, глядя на то место в окне, где в прошлый раз появилось лицо Терезы. Мое отражение маячило в нем как приманка, но на нее так ничего и не попалось. Сначала я не спал, потом все-таки заснул — ненадолго.
Утром меня разбудили звуки завтрака. Снов я не видел, а может, просто не мог вспомнить. Печальные голубки, жившие на березе за окном, встречали рассвет воркованием. Мне не нравился этот звук — слишком уж он замогильный. «Должно быть, они оплакивают давно умерших», — сказал мне как-то отец. Очень символично. Вскочив с постели, я закутался в халат и зашлепал на кухню. По пути я тер глаза кулаками, стараясь выглядеть таким маленьким и перепуганным, каким я себя чувствовал. Мать стояла у плиты и даже не взглянула в мою сторону, когда я сел за стол.
Мне не хотелось задавать этот вопрос, потому что, если бы ответ был известен, мне бы его уже сообщили. Но я все-таки не выдержал:
— Тереза не вернулась?
Мать не ответила. Но через некоторое время поставила передо мной тарелку с яичницей.
— Можно, я позвоню Спенсеру? — спросил я, когда она отошла к раковине. — Мам?
— Нет, — сказала она. Потом круто развернулась и, встретив мой взгляд, уронила на пол лопаточку. Сердце мое замолотило по легким. Мать со стоном протянула руки и, прижав меня к себе, прошептала: — Мэтти…
В кухню вошел отец, с силой выпуская воздух сквозь губы, как он обычно делал, когда злился.
— Хочешь газету? — спросил он, обращаясь ко мне, и бросил на стол воскресный выпуск «Свободной прессы».
Мы накинулись на статью в голубом прямоугольнике на первой полосе, отведенном для психологических портретов Снеговика, — прямо под прошлогодней школьной фотографией Терезы с белой ленточкой в волосах и с неким подобием улыбки на лице. С этой улыбкой она казалась обычной девочкой вроде тех, что носят бантики и на фотографиях всегда выглядят испуганными. В статье говорилось, что Тереза обожает гонки на игрушечных машинках и бутерброды с соленьями, которыми кормят в «Эврис-Дели», и что ее выдвинули делегатом от нашего округа на знаменитый Мичиганский фестиваль юных дарований, который состоится в июле. О моем увлечении гонками упомянуто не было, зато во всех деталях рассказывалось о моей выходке с наручниками, а также о «неблагополучной» карьере моего отца и его нынешней «ссылке» в лабораторию перспективных разработок «Дженерал моторе». Также было дано исчерпывающее описание нашей авантюры со Спенсером и неоднократно упоминалось о том, как часто встречается мое имя в «дневнике» Терезы. Это слово, как я понял после двух-трех прочтений, репортер употребил в отношении блокнота, который она отдала мне. На самом деле это был вовсе не дневник, подумал я, хотя и сам не знал, как назвать эти записи.
В тот день, второй после исчезновения Терезы, единственным звуком в нашем доме, помимо воркования голубок, был пятнадцатисекундный взрыв бетховенской «Пасторальной» из отцовских колонок, которые впервые выдали настоящую музыку. Я сразу узнал прозвучавший фрагмент. Если верить моим родителям, эта симфония была первой музыкой, которую я услышал в жизни. Она не так успокаивала меня, как мамин взгляд глаза-в-глаза, но они постоянно ставили ее мне в первый год моей жизни, потому что, слушая ее, я начинал дрыгаться, а иногда и смеяться. Сегодня же она только нагнала на меня еще больше страха и даже печали, так что я закрылся в своей комнате и попытался привести в порядок мозги. Мой брат, судя по всему, провел весь день, срывая злобу на своем письменном столе.
После ужина на нашу улицу вырулил серебристый «бьюик-регал» и затормозил у нашего дома. Я спустился в гостиную и, выглянув в окно, увидел в раструбе света от нашего фонаря седого мужчину в плаще нараспашку. Отец открыл дверь и, вопросительно заглянув в темноту, тихо чертыхнулся. Когда мужчина в плаще приблизился к дому, отец заговорил чуть громче; в его голосе чувствовалась некоторая нервозность и недовольство.
— Мистер Фенвик! Как мило, что вы к нам заглянули.
Я никогда не слышал, чтобы отец говорил таким тоном, но имя я узнал. Это был босс моего отца, тот самый, который как-то сказал ему: «Знаете, ваша мечтательность может сломать вам карьеру». Отец чуть не весь прошлый год повторял эту фразу, в удивлении качая головой. Мистера Фенвика я ни разу не видел.
— Проходите, — пригласил его отец.
— Мы торопимся, — прогромыхал мистер Фенвик, как телега по камням. — Просто мы хотим, чтобы вы знали, что все мы о вас думаем.
Он не сделал ни шагу в сторону дома, стоя на полпути к подъездной аллее, как будто от нас исходила какая-то зараза. Парадная дверь была открыта, и в комнате повеяло холодом.
— Это и есть то, что ломает карьеры? — спросил отец.
Мистер Фенвик уставился на него в изумлении. Потом пожал плечами и сказал:
— Не знаю, Джо. У меня нет опыта в подобных вещах.
Он склонился над пассажирской дверцей, и в свете салона мне стало видно сидевшую за рулем женщину. У нее были белые волосы и какой-то уж слишком красный рот, который придавал ее лицу дружеское и в то же время печальное выражение — как у клоуна.
— Увидимся на следующей неделе, — возвестил мистер Фенвик, снова оборачиваясь к отцу.
Отец явно смутился и стал больше похож на себя.
— Я буду завтра, — проговорил он в замешательстве.
— Завтра не приходите, — поспешно ответил мистер Фенвик. — Ради бога, посидите несколько дней дома.
Не попрощавшись, он сел в машину, и блондинка увезла его прочь. Отец еще немного постоял у порога, а когда захлопнул дверь, по комнате, словно залетевший на свет мотылек, закружил холодный ветер.
— Думаешь, он заехал, только чтобы проверить, все ли у нас в порядке? — спросил отец у матери.
— Нет, — ответила она. — Он приехал просто поглазеть. Как и остальные наши знакомые.
Когда родители заговаривали о работе моего отца, их жизни, казалось, расстилались передо мной как одно из Великих озер: нечто такое, на что мне можно было смотреть только с берега, — невероятно большое, несущее в себе смутную угрозу и населенное людьми и событиями, о которых я ничего не знаю и, скорее всего, никогда не узнаю. В тот вечер это ощущение внушило мне ужас. Я побежал наверх и заперся в своей комнате. Мне хотелось закричать, сделать что-то такое, что могло бы настолько их шокировать, что они вспомнили бы о моем существовании, вспомнили бы о том, что я не всегда совершал подобные поступки.
Брент меня опередил. Он прошиб ногой стену моей спальни. Правда, его башмак не прошел насквозь — он лишь раскрошил штукатурку на своей стороне, а на моей от плинтуса паутиной расползлись тоненькие трещины. Одного удара хватило, чтобы прибежали родители, а после второго на меня посыпались крошечные снежинки белил — мой личный снегопад.
— Неужели нельзя угомониться хотя бы на одну ночь? — орала на него мать. — Хочешь, чтобы было еще хуже?
— А вы ничего не делаете! — вопил Брент. — Почему он там сидит? Нас все ненавидят. Его все ненавидят. Он чеканутый! Отпустите, мне больно!
Крики затихли так же резко и на той же яростной ноте, как и начались. Вместо них послышался глухой напряженный шепот. Я приложил ухо к новым трещинам на стене и прислушался, но не смог разобрать ни единого слова. Вскоре бесконечные ужасы прошедшего дня возымели наркотический эффект, и я начал позевывать. Заполз в постель и в легкой дреме проворочался под одеялом, то и дело вздрагивая от тревожных снов, пока не появилась мать с джинсами в руках.
— Надевай, — сказала она. — И спускайся в гостиную. — Из-под халата у нее виднелись сапоги, на шее болтался шарф.
— Зачем? — спросил я.
— Надо. Поторопись.
Мать швырнула джинсы на постель, и я услышал, как она открывает дверь Брента. Часы на стене показывали 1:45.
Через несколько минут мы уже всей семьей сидели на диване, поглядывая сквозь неплотно задернутые шторы на девятерых мужчин в масках, неподвижно стоявших во дворе, светя электрическими фонариками. Никто из нас не знал, что это за люди и чего они добиваются. Может, это линчеватели, может, квартальная стража, а может, у них просто сдали нервы и им легче было провести «Ночь Снеговика», шастая по улицам, чем ее проспать. Мне вдруг вспомнился охотник за детьми из «Вжик-бах! Ту-ту!». Я целый день вспоминал то, что когда-то меня пугало или отчего мне было плохо, потому что теперь все это действовало до странного успокаивающе — эти воспоминания казались гораздо менее ужасными, чем то, что происходило сейчас.
— Может, если мы отдадим им Мэтти, они оставят нас в покое, — сказала мать.
— Отличная идея, — согласился Брент.
Должно быть, она шутила. Я бросил взгляд в ее сторону и вдруг понял, что моя мать — живой человек и что она будет живой не всегда. Я прижался к ней изо всех сил. Закутанная в свое синее одеяло, она не высвободила руку и не положила ее мне на голову. В конце концов, правда через много-много времени, я почувствовал, что она тоже наклонилась ко мне. И мне стало так хорошо, что я даже ненадолго перестал думать о Терезе.
— Джо, может, нам вызвать полицию? — спросила она отца.
— Я не слышал, чтобы эти ребята кому-то причинили зло, — ответил он.
— Я боюсь, мам, — сказал Брент и тут же расплакался.
Меня всегда удивляло, как естественно проявлялись его подлинные чувства — словно барашки на волнах. Мои же надо было звать, как потерявшихся котят, да и то без гарантии. В какой-то момент, когда мы уже перестали смотреть в окно, люди в масках испарились с нашего двора.
На следующее утро, несмотря ни на что, родители решили отправить меня в школу. Им казалось, что это единственно возможный выход. Дескать, я должен как следует прочувствовать всю тяжесть содеянного и попытаться с честью выйти из ситуации. Они изо всех сил старались общаться со мной, будто все было нормально. Матери приходилось особенно трудно. Я не спорил. Просто оделся и собрал рюкзак, но тут позвонила миссис Джапп.
Я сидел за кухонным столом и отлично слышал все мамины «угу» и «м-м-м», видел новую складку, прорезавшую ее лоб, как штрафная линия.
— Понятно, — сказала мать. — И что же они говорят? — Она закрыла глаза. — Да. Ладно, хорошо.
Через несколько минут она повесила трубку.
— Ну что? — спросил я, не видя перед собой ничего, кроме пустого Стола одиночества.
— Все только о тебе и говорят. Миссис Джапп полагает, что вам с Брентом не стоит сегодня идти в школу.
— А Спенсер идет? О нем тоже говорят?
Мать уставилась в пол, и складка у нее на лбу стала глубже. Она опустилась на колени рядом с моим стулом, чем очень меня удивила.
— Мэтти, Спенсер не вернется в школу Фила Харта. Его мать и миссис Джапп решили, что в сложившихся обстоятельствах ему лучше вернуться в Ферндейл. Мне очень жаль.
Медленно, но не раздумывая, я взял свою миску и швырнул ее на пол. Молоко с хлопьями «Будьте здоровы!» разбрызгалось по плиточному полу.
— Вот спасибо, Мэтти! — сказала мать и уронила лицо в ладони.
— Это же глупо! — взревел я. — Он же ничего не сделал!
Мамин взгляд стал строже.
— Ничего не сделал? Очевидно, по твоему разумению, ты тоже ничего не сделал.
Слезы, хлынувшие из моих глаз, в равной мере были слезами ярости, отчаяния и одиночества.
— Это тоже глупо.
— Не разговаривай так со мной, Мэтти Родс. Не смей!
— Спенсер просто был моим другом. Он пытался меня отговорить. Он должен вернуться. Не могут же все вот так вот взять и исчезнуть. — Мне были противны плаксивые нотки в моем голосе, но я ничего не мог с собой поделать.
— Мэтти, я знаю, как тебе тяжело. Но, возможно, это хотя бы научит тебя думать о последствиях, прежде чем что-либо совершить.
— Мне… — начал я и понял, что не знаю, что сказать. Я вдруг снова заплакал. — Можно мне к нему съездить? Отвезите меня к нему, пожалуйста! Я хочу попросить прощения у миссис Франклин.
— В другой раз, Мэтти. Когда-нибудь потом. Не сегодня.
Я так сильно плакал, что слюни сгустились и стали солеными.
— Это самое худшее, что я сделал за всю свою жизнь, — сказал я.
— Да, солнышко мое, — вздохнула мать. — Что правда, то правда. И это причинило горе стольким людям. Теперь понадобится очень много времени, чтобы жизнь снова вошла в привычное русло.
— Думаешь, Тереза у Снеговика?
Губы у матери задрожали, но голос прозвучал твердо.
— Тереза смышленая девочка, Мэтти. Думаю, с ней все нормально, — сказала она и вышла из кухни.
Несмотря на все предостережения миссис Джапп, родители все-таки отправили Брента в школу, потому что он на этом настаивал и твердил, что ему невыносимо находиться рядом со мной. Я все утро просидел у телевизора в общей комнате. Мать убрала на кухне, а когда отец ушел на работу, закрылась у себя в спальне и села на телефон.
Я, прищурив глаза, смотрел на экран и молился, чтобы спортивную программу прервали из-за «Специального выпуска». «Леди и джентльмены, с вами Корал Кларк. Я нахожусь у поворота дороги на Сидровое озеро недалеко от Бирмингема, где несколько минут назад появилась замерзшая, но живая и невредимая Тереза Дорети. Ее местонахождение в минувшие тридцать шесть часов продолжает оставаться неясным, но она осталась цела и полиция скоро доставит ее домой к родным. Минуточку внимания! Кажется, Тереза хочет что-то сказать. Что, крошка?» Тереза задергала похожими на лук губами, потянулась к Корал Кларк и что-то прошептала ей на ухо. Корал Кларк слушает, кивает, улыбается в камеру. Зубы ее поблескивают, как сталактиты в пещере. «Мэтти Родс, — говорит она, — Тереза сказала, что по тебе она тоже соскучилась».
Передачу так и не прервали. Я перестал молиться и, откинувшись на спинку дивана, предоставил времени тянуться своим чередом. Но тут раздался звонок в дверь. Я бросил взгляд в сторону родительской комнаты, но мать не вышла. После третьего звонка я на карачках пробрался к телевизору, чтобы меня не увидели с крыльца, и выключил его. Я подумал, что это может быть кто-нибудь из репортеров, а может, сержант Росс с очередными вопросами или с дурными новостями. А вдруг Тереза? — мелькнуло в голове, и я вскочил на ноги.
Топая по коврику, чтобы стряхнуть грязь с башмаков, дрожа в легком желтом дождевике, Барбара Фокс заглянула в окно и снова потянулась к звонку.
— Не торопись — на улице тепло, — съязвила Барбара, когда я замешкался, открывая дверь. Она протиснулась мимо меня в гостиную. — Доктор запретил мне сюда приходить, — добавила она холодно. Голос ее стал спокойнее, но не мягче. — Он сидит на диване в гостиной, как копьем пришпиленный. Не может плакать. Не может говорить, — продолжала она, дико озираясь по сторонам, словно где-то здесь могла прятаться Тереза. И вдруг саркастически прокричала: — О, привет, миссис Родс! Спасибо, но мне нельзя задерживаться. Проблемы дома, знаете ли. Я вообще не собиралась приходить. Мы стараемся не разлучаться.
— Привет, радость моя. Сейчас иду. Я на телефоне, — ответила мать из спальни. Голос у нее был усталый и измученный.
— Мы с Мэтти погуляем.
Я позволил ей подвести себя к гардеробу с верхней одеждой. Пока я возился с башмаками, она перегнулась через меня, вытащила мою куртку и накинула ее на меня.
— Ты так не замерзнешь? — спросил я, дергая за рукав ее дождевика.
— Неважно, — сказала она и потащила меня на улицу.
Серебристо-белый свет рикошетировал от свежего снега и резал глаза. Мокрые волосы Барбары лежали на спине спутанными кольцами. Ее пальцы больно сжимали запястье, но я даже не пикнул. Мне было приятно выйти на улицу с человеком, который меня любил — когда-то. С тех самых пор, как я оставил Спенсера у Фоксов, я чувствовал себя беглецом, а теперь вот сбежал с другим беглецом, скованным со мной одной цепью.
Печально вздыхая, Барбара затащила меня за самую высокую сосну в нашем дворе. Но до улицы мы не дошли. Вместо этого она свободной рукой откинула ветви и впихнула меня в укромный уголок под ними.
Мы с Брентом давно обломали и вытоптали почти все нижние ветви, когда играли в «Привидение на кладбище». Чаще всего привидением бывала Барбара, а мы от нее прятались. Она опустилась на хвою и усадила меня рядом с собой на неожиданно сухую, смолистую и даже теплую землю. Как будто сидишь на еще не остывшем кострище. Барбара загребла горсть иголок и потрясла их, как бирюльки. Все, что я смог придумать, — это положить ладонь на ее руку, там, где кончался рукав.
— Что ты наделал, Мэтти? — спросила она.
Тот же вопрос задавал мне сержант Росс. Потом мать. Но у меня по-прежнему не было ответа.
— О чем ты только думал? — спросила она опять. — Я правда хочу понять. — С каждым словом она как-то еще больше сморщивалась, сжималась в комок. — Я хочу, чтобы кто-нибудь мне все объяснил. Сейчас же.
В ее интонациях не было ни мольбы, ни надежды, ни даже вопросительности. Голос звучал монотонно, голова дергалась, и я вдруг совсем перестал видеть в ней человека, которого так хорошо знал. «Ты задавила своего отца», — подумал я и чуть было не произнес это вслух; мне сразу стало плохо, горько и страшно.
— Я думал, что смогу помочь. Думал, что я ей нужен, — сказал я и почувствовал, как по щеке потекла одинокая слеза. Барбара потянулась к ней пальцем и раздавила ее, как клопа, но потом снова уронила руку на свои согнутые колени.
— Помочь… нужен… — повторила она, как будто эти слова были для нее внове. На ее лице заиграла зловещая улыбка, которую она тут же проглотила.
— Барбара, тебе не…
— Ты привел их в мой блядский дом. Что вы делали в моем доме?
На сей раз Барбара не потрудилась осушить мои слезы. Она даже на меня не взглянула. В животе снова заколобродил панический страх, ставший в последнее время почти постоянным моим спутником.
— Там было безопасно, — сказал я.
— Безопасно? — фыркнула Барбара.
— Но ведь это уже не твой дом, — ляпнул я и моментально об этом пожалел.
Воцарилось томительное молчание. Внезапно налетевший ветерок подхватил снежную прядь и хлестнул ею Барбару по лицу. Наконец она испустила вздох, который вполне мог сойти за содрогание.
— Доктор… — начала она, но хвост фразы улетел с очередным вздохом. Я смотрел, как она отщипнула иголку с ближайшей сосновой ветки и стала катать ее по щеке. — Мой отец был очень болен, Мэтти. Но даже когда он не был болен, ему надо было, чтобы я все время была с ним. Я не могла никуда отлучиться. Он всюду ходил за мной по пятам — по дому, по двору… — как игрушка на веревочке. Мне даже приходилось мыться при открытой двери в эту чертову ванную, иначе он грозился ее выломать.
Я разинул рот от удивления:
— Он что, подсматривал за тобой, когда ты принимала душ?
— Не подсматривал. Просто ему надо было знать, что я там. Он сидел на коврике в коридоре и спрашивал, не остыла ли вода, не кончился ли шампунь — задавал один глупый вопрос за другим, пока я не выходила из душа и, одевшись, не показывалась ему на глаза. Он хотел умереть. Если бы он мог сейчас со мной общаться, он бы, наверное, поблагодарил меня за то, что я его сбила. — Барбара наклонила голову и, как к подушке, приложилась щекой к ближайшей ветке. Слезы хлынули у нее из глаз так внезапно, словно где-то внутри у нее сработал детонатор, и она так сильно затряслась всем телом, что я испугался, как бы ее не разнесло вдребезги. — Привет, пап, — сказала она, что было совсем бессмысленно. Из горла у нее то и дело вырывался этот жуткий пискливо-скребущий звук, как будто у велосипеда на спуске с холма отказал тормоз. Рыдания продолжались мучительно долго, и я уже готов был побежать за помощью. Но в конце концов дрожь утихла, Барбара чуть склонила голову в мою сторону, и я увидел, как ее растрескавшиеся губы с усилием вытягиваются в ровную дрожащую линию.
— Одно хорошо в доме Дорети, — сказала она, — там много места. Ох, Мэтти, я знаю, что доктор кажется тебе человеком холодным. Но он совсем другой с теми, кого любит. Он не задает глупых вопросов. Не лезет с пустой болтовней. Ему вообще мало надо — лишь бы дочь была рядом, да я иногда. Один раз он даже признался мне в любви. До того как… ну, в общем, до того… — Она вскинула голову и слегка наклонила ее набок. Потом добавила: — У нас с Терезой тоже что-то происходило. Что-то хорошее. Я не могу это объяснить. Но что бы это ни было, теперь оно прошло. Она показала мне фото своей матери. А это уже кое-что, правда? — Барбара снова заплакала. — Черт возьми, Мэтти, ну где же она?
Тут меня охватила ревность. Она была бы ошеломляющей, если б я мог определить ее источник. Думаю, главным образом, это была ревность к тем дням, что протекали в доме Дорети без меня, ко всем тем часам, что Барбара с Терезой, не разговаривая друг с другом, просиживали на белом диване в гостиной или за обеденным столом, где проходили «Битвы умов».
Довольно долго Барбара сидела с гордо поднятой головой, обливаясь слезами, которые затекали за воротник ее дождевика. Она даже не пыталась их вытирать. Казалось, что она тает. Ревность моя улетучилась, оставив в осадке чувство вины и немного грусти. Лицо у Барбары было такое мокрое, что я уже не понимал, плачет она или нет. Но молчание слишком действовало мне на нервы, чтобы я мог сидеть тихо.
— Ты и дальше собираешься там жить? Ты выйдешь замуж за доктора?
— У меня ведь давно не было дома, Мэтти. А мне он необходим. Бывают места и хуже. Гораздо хуже. Равно как и люди. — Голос у нее был хриплый, глаза щурились, но теперь я окончательно убедился, что плакать она перестала. Резко вскочив на ноги, она раздвинула ветви и приказала: — Вставай!
— Барбара, что мне делать?
— Вставай, сказала! — Она отошла от дерева и стала ждать, когда я последую ее примеру. — Я скажу тебе, что делать. Не затевай ничего героического. Не наделай очередных глупостей. И не падай духом, Мэтти. Ты еще будешь нужен своей семье.
— Мне очень жаль твоего отца, — сказал я, и Барбара вылупилась на меня из глубины своих мокрых глаз. Не считая слез, она выглядела такой же непроницаемой, как Тереза, и я снова испугался. Она довела меня до нашей парадной двери, потом поднесла руку к моей голове и подержала ее над ней, едва касаясь волос.
— А теперь я должна идти искать Терезу, — прошептала она с такой страстью, какой я никогда за ней не замечал. — Глядишь, и найду.
— Барбара, — начал я, думая, что бы такое сказать, что могло бы заставить ее задержаться.
Но она уже была на полпути к дороге, удаляясь от меня все дальше и дальше. И я почему-то понял, что она уже никогда не вернется.
Я не вошел в дом, пока Барбара не исчезла из виду. Потом проследовал в общую комнату и включил телевизор, чтобы не надо было ни с кем разговаривать, но никто и не появился.
В тот же день ближе к вечеру я сидел на диване, вслушиваясь в пустоту мира, как вдруг в окно за моей спиной вмазали снежком. Второй снежок попал в барометр, и послышался треск разбитого стекла. Я приник к полу. Через несколько секунд мать вылетела на заднее крыльцо и вернулась, волоча за ухо Брента.
— Ты что, решил разбомбить собственный дом? — спросил я, задрожав на мгновение.
Приступ бешенства у моего брата длился уже два дня. Еще парочка подобных акций, подумал я, и, пожалуй, он отвлечет немного внимания от моей персоны.
— Я бомбил тебя, — проговорил он с самодовольной ухмылкой, пока мать толчками загоняла его в комнату.
— Сиди и не высовывайся! — прикрикнула мать, захлопнув за ним дверь. — И чтоб до ужина я тебя не видела и не слышала! — Не взглянув на меня, она прошла в свою комнату и снова там закрылась.
Отец вернулся с работы раньше обычного. Он даже не притронулся к своему стерео и отказался от ужина. Потом вышел к себе в мастерскую, но когда я туда заглянул, он сидел и бездумно перебирал пальцами зубья циркулярной пилы, напомнив мне рыбку-парикмахера из книги «Занимательные истории о рыбах», которая подъедает остатки пищи в акульей пасти.
На ужин мы с Брентом ели гамбургеры в общей комнате у телевизора, чего почти никогда не делали. Мать сидела с нами, что было совсем странно, но, по крайней мере, мы были вместе. В сериале «Герои Хогана» сержанту Шульцу пришлось надеть платье. Но никто из нас не засмеялся. Никто не пошел мыть посуду. В девять часов мы смотрели «Специальный выпуск». Программа была целиком посвящена Терезе. По словам Корал Кларк, доктор Дорети за минувшие двадцать четыре часа обошел все дома в Трое, требуя доступа в гаражи и подвалы. Он побывал даже в тех домах, которые уже обыскивала полиция, а также в домах с изображением руки на окнах. По последним сведениям, он углубился в Бирмингем, обследуя улицу за улицей. Полиция призывала жителей оказывать ему посильное содействие.
«Вот что значит преданный отец! — воскликнула Корал Кларк, завершая свой репортаж. — Мы молимся за него и за тебя, малышка Тереза. Где бы ты сейчас ни была».
В лесу. Замурованная под бочкой с соленьями в «Эврис-Дели», со связанными руками, с завязанными глазами, твердящая: Дубовая роща, Ковингтон, «Мини-Майкс», мое имя.
— О господи! — пробормотала мать и опять закрыла лицо руками.
Среди ночи снова появились люди в масках. К тому времени как меня окликнула мать, я был уже в джинсах, потому что еще до этого заметил свет фонарей на газоне. В окно гостиной мы увидели, что фонари расставлены в ряд, как сигнальные огни. Они освещали какие-то фигурки на снегу.
У меня пересохло во рту, язык, казалось, распух и прилип к зубам, а в горле появилось такое ощущение, что там застряла персиковая косточка. Может, они нашли тело Терезы, подумал я, и принесли его сюда? При этой мысли я ракетой сорвался с места. Промчался мимо родителей и вылетел во двор, скользя по льду на подъездной аллее. Люди в масках бросились врассыпную. Не обращая на них внимания, я кинулся прямо к фонарям и посмотрел на снег. Хотел было закричать, но не смог выдавить ни звука.
Это были могилы — углубления в снегу в форме гробов с маленькими крестиками, установленными в головах. В каждой ямке — силуэт ребенка, этакого снежного ангела с прижатыми руками, как будто то, что было там похоронено, уже улетело. Всего могил было десять — в соответствии с четким замыслом. Восемь из них — для уже мертвых детей, подумал я, плюс одна для Терезы. А последняя для кого — для меня? Я не знал. Я был слишком загипнотизирован этими ямками — заполнявшей их пустотой.
Тут подоспели родители в пальто, развевающихся поверх махровых халатов, с пустыми, черными, как у настоящих снеговиков, глазами. При виде их я бросился бежать. Завернул за угол дома и помчался куда глаза глядят, проваливаясь сквозь наст; льдистый ветер больно хлестал по щекам. Потом рванул к сосне, возвышавшейся в глубине наших владений, — самому темному месту, которое я знал; обогнув сосну, я вылетел туда, где ее тень перехлестывалась с тенью стоявшего рядом клена, и стукнулся лицом о болтавшиеся в воздухе ноги миссис Кори. Я ударил по ним с такой силой, что вырвал их то ли из оцепенения смерти, то ли из глубокой заморозки, то ли из чего-то еще, что делало их такими твердыми. Они хрустнули в суставах и бешено задергались надо мной, рухнувшим в окровавленный снег.
Некоторые вороны не улетают на зиму из Детройта. Кусочки плоти, оставленные ими на лице миссис Кори, посверкивали ледяным блеском и внутренним цветом, словно лепестки замороженного цветка. Не падай духом, сказала мне Барбара Фокс, и сквозь ползучую сырость волос я ощутил прикосновение ее руки. Открыв глаза, я откинулся спиной на холод, и мой взгляд уперся прямо в изодранные щеки миссис Кори. Внезапно я ощутил пустоту — такую же, как в первые несколько секунд после того, как меня усыпили перед удалением миндалин. И все-таки лучше было лежать в собственной снежной могиле, чем в той, что уготовили мне люди в масках.
— Я тебя убил, — сказал я вслух.
Но чувство пустоты не прошло. Я решил, что надо снова попытаться закричать, поэтому заставил себя открыть рот, втянул воздух, насколько позволил язык, превратившийся в персиковую косточку, но звук так и не вышел.
Снова пошел снег. Я чувствовал, как от тепла моего тела подтаивает моя могила. Миссис Кори, казалось, не столько болтается, сколько нависает надо мной — словно остов некоего стерегущего ангела, но не из костей, а из лунного света. Появился мой отец; увидев миссис Кори, он прошептал: «О, нет!» — и только потом выдернул меня из снега и повел домой. Пока мы шли, я не переставал удивляться, как это она умудрилась туда залезть.
На этот раз приехали другие полицейские. Вооружившись инструментами, они исчезли за домом, а через полчаса вернулись с телом миссис Кори на носилках. Но это был не ангел — это было что-то неодушевленное. Вопросы в основном задавали моим родителям. Брента отправили спать.
— Убийца! — прошипел он мне по пути в свою комнату.
Потом в дверях появился сержант Росс. Вид у него был точно такой же, как у моих родителей несколько часов назад. Кожа утратила мягкость, стала жесткой, как резина на шинах. Я закрыл глаза, и перед ними в быстрой последовательности пронеслись снежные могилы, висящие женщины и Тереза Дорети. Когда я открыл их снова, передо мной стоял сержант Росс.
— Почему люди идут на такую работу, как ваша? — спросил я его.
С минуту он смотрел на меня молча — почти ласково, подумал я, хотя даже представить себе не мог почему, — потом слегка коснулся моего плеча своей огромной ручищей и сказал:
— Крепись, Мэтти. Грядут дурные вести.
Брент уже снова был на ногах, и сержант жестом пригласил всех сесть на диван. Отец в мятой одежде и с прикрытыми глазами был похож на зомби. Мать позади него чуть не плясала от возбуждения. Она обняла Брента за плечо и притянула к себе. Когда мы все разместились, сержант Росс потер свои воспаленные глаза и сказал:
— Джеймс Море.
Прореагировала только моя мать: при каждом вздохе у нее вырывался натужный звук, как будто она вдруг стала астматиком.
Я не понял, кто такой Джеймс Море, пока сержант не показал нам его фото. И даже тогда Брент узнал его первым и сразу заплакал. Его дрожь передалась мне, пройдя по всей спине.
Джеймс был индейцем чиппиуа из третьего класса, который в прошлом году пришел на школьный Хэллоуин в костюме росомахи.
— Боюсь, он пропал, — добавил сержант Росс.
— Пропал… — повторил мой отец как во сне.
— Вчера он в обычное время пошел на свою автобусную остановку в районе Кленовой аллеи чуть к северу отсюда, — продолжал сержант. — Но так до нее и не дошел. Двое других детей утверждают, что видели, как он забирался в какой-то старый почтовый фургон. Может, это Снеговик с новой машиной, а может, какой-нибудь подражатель. В любом случае это кошмар.
— Вы им верите? — прошептал я. Сержант пожал плечами.
— Гораздо больше, чем тебе, — ответил он. — В этой истории много пробелов, но она более понятна.
Я занервничал. Сержант Росс говорил что-то еще, но я не слышал его и даже не видел комнаты. Перед моими глазами толпились призраки. Я ерзал туда-сюда по спинке дивана, потом пугливо развернулся и схватил отца за висевшую как плеть руку. Я видел дергающиеся ноги миссис Кори, видел Терезу, с отрешенным видом сидящую за «Столом одиночества», Барбару, визжащую возле трупа отца, видел дом Фоксов, похожий на корабль-призрак, уплывающий за горизонт, увозя с собой Спенсера, и мне казалось, что я заперт в крошечном иглу внутри снежного шара: вокруг меня вьются белые снежинки, а по ту сторону границ видимого мира мечутся гигантские бесформенные тени.
Даже в этом своем жутком состоянии я сообразил, что последнее похищение хотя бы частично выбивается из общей схемы. Джеймс Море был слишком маленьким. Всем жертвам было по одиннадцать-двенадцать лет. Джеймсу — девять. А между девятью и одиннадцатью годами огромная разница. И тут я подумал: если Джеймс Море у Снеговика, то где же тогда Тереза? Эта мысль так меня расстроила, что я сполз с дивана и стал раскачиваться из стороны в сторону.
Сержант Росс некоторое время наблюдал за мной, а потом сказал:
— Просто я думал, будет лучше, если ты узнаешь об этом от меня. Все это будет в утренних новостях. — Он выглянул в окно. Такое же смирение я видел на лице Фила Фокса, а потом и у Барбары.
Сержант посмотрел на часы.
— Блядь, — сказал он очень тихо, — уже около пяти. Идите спать. Все равно вы ничего не сможете сделать. Да и я тоже. — Он поднялся и без лишних слов покинул наш дом.
Немного погодя я понял, что отец уходить не собирается. Мать гладила Брента по волосам; он сидел на удивление тихо и только чуть слышно плакал, уткнувшись лицом в ее колени. Я не заслуживаю того, чтобы находиться рядом с ними, подумал я, и поднялся с дивана в надежде, что кто-нибудь из них меня остановит. Мне захотелось пробежать напрямик по двору, по ледяной глади Сидрового озера и растаять в мичиганском тумане. Вместо этого я потащился в свою комнату, заперся на засов и начал нервно ходить из угла в угол. В какой-то момент я залез под одеяло и уставился на окно, словно вглядываясь в хрустальный шар. «Где же ты?» — шептал я снова и снова, пока не заснул. Мне приснилось, что она танцует на ветке дерева в костюме росомахи и бросает вниз ириски. В тени соседней сосны — моей сосны! — стоит Снеговик, черно-белый, как на газетном рисунке. Когда он заговорил, голос у него был старческий, как у миссис Джапп, и почти добрый.
«Смотри, тебе будет больно!» — сказал он.
Когда я открыл глаза, в окно струился солнечный свет, а у моей постели маячило лицо отца.
— Ты бредил во сне, — донесся до меня его голос. В руках он держал неочищенный апельсин и ломтик американского сыра, и я вспомнил фотографию Терезиной матери на санках в заднем дворике Дорети. — Сядь, сынок. Поешь немного. — Он сунул еду мне в руки. — Мэтти, я хочу поговорить с тобой о миссис Кори.
Ее окоченелые ноги заскрипели у меня в ушах, а изодранное лицо замаячило в ветвях березы за окном.
— Просто я… это не твоя вина, Мэтти. Я не хочу, чтобы ты обвинял себя в том, что с ней случилось.
— Она приходила ко мне, — сказал я. — А потом повесилась на нашем дереве.
— Мэтти, она потеряла своих детей. Обоих. Понимаешь? Хотя, конечно, не понимаешь, да и как тебе понять, но ты просто поверь мне, хорошо? Пожалуйста. Она тебя, наверное, даже не видела.
— Пап, — сказал я голосом четырехлетнего ребенка, — а что с Терезой?
— В каком смысле?
— Ну… ее мать умерла. А она была сумасшедшая. По-настоящему сумасшедшая. Она тоже… могла бы? В смысле, покончить с собой?
— Господь с тобой, Мэтти, даже не говори так. И даже не думай. Иди-ка сюда. — Он притянул меня к себе и обнял, но это не помогло. Наоборот, мне стало еще стыднее. — Миссис Маклин заходила в школу. Она принесла тебе домашнее задание. Думаю, тебе надо его сделать.
Мы еще немного посидели молча, потом он выпустил меня из своих объятий и испарился из комнаты.
Я положил апельсин и сыр на подоконник. Лучше всего мне сейчас еще чуть-чуть поспать, подумал я, — без бреда и без снов. Но на этот раз я, закрыв глаза, почувствовал, что на мне сидит Спенсер, сдавив коленями грудь, и вовсю колошматит меня кулаками по ребрам. Он был моим лучшим другом — первым в жизни, братом, которому на самом деле было приятно находиться в моей компании. Я представлял себе, как он слоняется по дому, как горбится на своем неудобном диване, как забивает шайбу за шайбой, играя сам с собой в настольный хоккей. И вдруг меня осенило, что Спенсер был моим другом с того самого утра, когда мы совершили наш первый «сприцепинг», и, возможно, я никогда больше его не увижу.
Из прихожей донеслись шаги отца, направлявшегося к входной двери.
— Шевелись давай, — сказал он. — Я опаздываю на работу.
— Подожди! — крикнул Брент и бросился за ним.
— Лезь в машину, — буркнул отец.
Я еще никогда не слышал, чтобы он говорил таким раздраженным тоном. Через пару минут его «олдсмобиль» затарахтел и выехал с нашей подъездной аллеи. После их отъезда я заставил себя немного переждать. Из маминой спальни не доносилось ни звука. Спит, подумал я. И тогда осторожно открыл дверь и прокрался в прихожую, а оттуда на кухню к телефону.
Не знаю, почему я удивился, когда ответила миссис Франклин, и все же удивился; меня поразила грусть в ее голосе. Я даже чуть не дал отбой. Но, представив, как эта женщина стоит с мертвой трубкой в руках, я почему-то подумал, что для нее это гораздо ужаснее, чем услышать мой голос.
— Миссис Франклин, это Мэтти Родс. Пожалуйста, не вешайте трубку!
Миссис Франклин молчала. Я прижимал трубку к уху, вслушиваясь в ее дыхание, плач — что угодно. Наконец она проговорила:
— Какого черта, Мэтти? Что тебе надо?
— Простите, миссис Франклин. — Мои легкие смялись, как бумажный пакет в кулаке, и мне было никак не набрать в них воздуху. И все же я как-то умудрился спросить: — Как там Спенсер?
— Почему бы тебе не спросить у него самого?
— А можно?
У миссис Франклин вырвалось единичное рыдание — резкое и жесткое, как выстрел пистолета с глушителем.
— Ох, Мэтти, о чем ты говоришь! Конечно можно.
В этот момент в нашу дверь позвонили, но я не ответил. Я слушал, как миссис Франклин зовет Спенсера. После короткой перебранки Спенсер взял трубку.
— Привет, — раздался голос моей матери. Я затаил дыхание, прилип к кухонным шкафам и не высовывался, пока она не встретила гостью и не удалилась с ней к себе в спальню.
— Алло! Алло! — кричал Спенсер. — Мэтти?
— Привет, — сказал я тихо.
— Чего тебе?
— Что значит — чего тебе? — Так приятно было слышать его голос!
— Терезу не нашли?
— Нет.
— А другого ребенка? Джеймса Море?
— Ты тоже о нем слышал?
— Зачем ты мне звонишь?
— А ты как думаешь?
— Я сейчас как бы занят, Мэтти. Надо попрощаться с отцом. Он от нас уходит. Теперь навсегда.
— Что? — Я-то хотел перед ним извиниться и еще спросить, не был ли он в новой школе. Или, точнее, в своей старой.
— Мне надо идти, Мэтти. — Он заплакал и, прежде чем я успел что-то сказать, повесил трубку.
Я так и остался стоять на кухне с трубкой в руках. Делать было нечего. Я потащился в гостиную, а потом в свою комнату. Дверь спальни была открыта, и я увидел, что мать сидит на кровати и тихо рыдает на плече Энджи Маклин. Они дружили еще до моего рождения. На сей раз миссис Маклин была в своем достопамятном кремово-персиковом наряде. Ни мать, ни ее гостья на меня даже не посмотрели и не сказали мне ни слова. Немного погодя они заговорили на пониженных тонах, но я услышал, что миссис Маклин спросила маму, не собирается ли она на субботник в День очистки Сидрового озера.
— Должно быть, ты шутишь, Энджи, — вздохнула она.
— Что бы ни случилось, не позволяйте гусям засирать наш пляж! — сказала миссис Маклин. — Девиз нашего квартала, помнишь?
— Неужели они и правда собираются туда в этот уикенд?
— Получила сегодня листовку.
— Мы никому там не нужны.
— Уберите кучку дерьма, подсыпьте кучку песку — и все будут просто счастливы, что вы пришли. Мы должны держаться друг друга. Мы все.
Каждый год все соседские семьи, даже бездетные, ранним утром собирались на крошечном пляже у Сидрового озера, чтобы убрать мусор, вымести помет, засыпать свежим песком илистый берег, съесть зажатый в грязных руках «хотдог» и полюбоваться сверкающим на солнце льдом, который растает не раньше чем через месяц. Мне не верилось, что День очистки уже на носу, что все этим озабочены и что кто-то отпустит туда своих детей. Я поплелся к себе в комнату и снова принялся вышагивать из угла в угол.
В тот вечер отец вернулся с работы рано и сразу прошел в мастерскую, что он делал почти каждый вечер после мнимого исчезновения Спенсера. Но на этот раз мать перехватила его, усадила за кухонный стол и продержала там до самого ужина. Она скакала от плиты к нему, не давая ему уйти. Вскоре из школы пришел брат. Он продолжал меня игнорировать, но ужинали мы вместе. Потом отец залез в кладовку и достал с верхней полки «Монополию», после чего мы все перешли в общую комнату и где-то около часа просидели за игрой, собирая, выплачивая, отправляясь в тюрьму. Без пяти девять я взглянул на часы и сказал:
— Сейчас будет «Специальный выпуск».
Никто не двинулся с места, пока отец не протянул руки над игровой доской и не положил их на наши с Брентом макушки. Мать прижалась к нему, и в этой позе мы просидели достаточно долго, чтобы я мельком увидел наше смутное отражение в выпуклом стекле телеэкрана.
Под конец все, кроме меня, разошлись по спальням, оставив меня одного у игральной доски. Я еще долго сидел, бросая кости, переставляя чужие фишки, выплачивая и собирая ренту, пока ветер носился по подоконникам, а дом скрипел и покачивался в темноте. Потом я услышал, как Брент прошлепал в ванную и оттуда в родительскую комнату. Немного погодя я набрался мужества и сделал то же самое.
Никто не посмотрел на меня и ничего не сказал, когда я вошел. Мать лежала на боку, подперев голову рукой. Отец с Брентом сидели на шерстяном одеяле, неподвижные, как восковые фигуры. Я залез к ним на кровать, и мир за шторами спальни растворился в тумане. Будто наш матрас поднялся, как в «Бомбончиках и метловищах», и, вылетев в окно, поплыл в беззвездное небо.
Джеймса Море нашли к вечеру следующего дня прислоненным к столбу с баскетбольным щитом на спортплощадке рядом с его домом, как будто он ждал подачи мяча. Между пальцами у него пропеллером торчала незажженная сигарета. Как и большинство жертв Снеговика, он умер менее чем за двадцать минут до обнаружения. Его мать сказала Корал Кларк, что он терпеть не мог баскетбол, хотя и приходил каждый день на спортплощадку, — потому что его всегда ставили последним. Когда миссис Море вскрикнула, камеры на секунду задержались на ее лице, потом перешли на фотографию ее сына в костюме росомахи. Снимок был сделан не в школе, а у него дома, в гостиной, еще до того, как он прикрепил себе иглозубую челюсть. Он улыбался.
