Спенсер не перестает гудеть, когда я подхожу к машине, хотя смотрит, кажется, прямо на меня. Он в черной бейсболке детройтских «Тигров», низко натянутой на лоб. Я стучу по капоту «бьюика», и сигнал умолкает.

— Хочешь, чтобы кто-нибудь вызвал полицию? — спрашиваю я.

Спенсер опускает стекло и высовывается из окна. Лицо его освещает солнце. Вид у него усталый.

— Доброе утро, Дьявол, — говорит он. — Просто я хотел убедиться, что привлек твое внимание.

— Не ожидал, что ты приедешь, пастор.

— Я и сам не ожидал.

Дверца со стороны водителя вся в пробоинах и царапинах, словно она попала под метеоритный дождь.

— По-моему, вчера вечером ты был на «кадиллаке».

— «Кадиллак» — церковная машина, — поясняет Спенсер. — А сейчас мы не в церкви. Залезай.

Спеснер дважды поворачивает ключ зажигания. После третьей попытки сзади выкидывается черный выхлоп и по парковке ползут клубы дыма. Я бросаю вещмешок на пол, откидываюсь на спинку сиденья, и мы трогаемся с места.

— Под утро, — начинает Спенсер, — я вроде как даже разволновался оттого, что ты здесь.

— Отрадно слышать, — отвечаю я. — Без тебя вся эта затея лишена всякого смысла.

— То ли дело со мной. В чем и состоит «всякий» смысл.

— Что, по-твоему, мы должны делать? — спрашиваю я.

— Понятия не имею, Мэтти. Я — ходячий айсберг бессонницы и временно подавленной паники.

— Тогда едем к Дорети.

— К Дорети так к Дорети! — В голосе Спенсера столько радости, словно я предложил отправиться в Парк развлечений на Бобло-айленд. — Отлично!

Он сдает назад, и через несколько секунд «бьюик» уже катит по Кленовой аллее к окраинам Бирмингема, где деревья старше, дома больше, а озера пустыннее и глубже. Мы минуем Шейн-парк, затем тот второй небольшой парк, названия которого я никогда не знал, — с маленькой речушкой и водопадом посередине, потом гостиный двор с низенькими деревянными павильонами; когда-то там был небольшой шалманчик «Джиглис» — единственное место в городе, где продавали на вынос красные пакетики с «Крошками пиццы», которые подпрыгивали на языке, как леденцы, но по вкусу напоминали пиццу. Не думаю, что мы когда-нибудь бывали там со Спенсером, да и «Крошки пиццы» я особо не жаловал. Но я их помню. «Джиглис», конечно, давно приказал долго жить — выбыл из строя в результате жаркой схватки между «Домино» и «Маленьким Цезарем» за первенство пиццы в автомобильной столице.

— Ты хоть поспал? — спрашивает Спенсер.

— Чуть-чуть. Утром в «Блинном доме», — говорю я и думаю, как хорошо, что Лора не прилетела, и как ужасно, что она, быть может, ушла навсегда.

— А я нет. Глаз не сомкнул. Сидел всю ночь и говорил сам с собой. Здесь свернуть?

Однако он уже пошел на поворот. Он прекрасно знает дорогу. Ничего в этой части города не изменилось. Мы проезжаем гольф-клуб под аркой старых сосен, и впереди я вижу дорожный столб с указателем моей улицы, верхушка которого все так же кривится набок, напоминая подманивающий палец. Еще два поворота, хруст шин по обледенелому гравию — и мы на месте.

Дом стоит в глубине, по центру тупика, почти полностью скрытый разросшимися ветвями давно не стриженных кустов, наползающими на темные окна фасада. Острые как спицы побеги подмерзшей травы пробиваются сквозь наледь на высоту голени, отчего двор становится похож на гигантский ткацкий станок. Один из боковых карнизов раскололся надвое и болтается на остатках прогнившей веревки.

— Как по-твоему, здесь кто-нибудь живет? — спрашиваю я.

Спенсер качает головой.

— Во всяком случае, не те, с кем стоило бы познакомиться, братишка. — Всю шутливость с него как ветром сдуло.

— Держу пари, соседи без конца строчат жалобы.

Спенсер обводит взглядом любовно разукрашенные и увешанные гирляндами рождественских огней сельские домики, возвышающиеся на аккуратненьких снежных газончиках, словно фигурки на свадебном торте.

На подъездной аллее соседнего дома появляется седая женщина в длинном пальто поверх синего махрового халата и мелкими шажками движется к нам. В нескольких метрах от дороги она подбирает газеты и, зябко поеживаясь в шлепанцах на босу ногу, семенит к машине. Внимательно изучив наши лица, она делает мне знак опустить окно.

— Умоляю, скажите, что вы его покупаете. — Ее голос напомнил мне голос одной учительницы из начальной школы.

— А его продают? — спрашиваю я.

— Будь на то наша воля, продавали бы.

— Наша?

— Жителей соседних домов. — Женщина подходит еще на шаг. — Вы не геи?

Спенсер хохочет, и она машет рукой.

— Просто я хотела уведомить вас, что мы ничего не имеем против. Мы будем рады всякому, у кого есть газонокосилка.

Я хочу уже улыбнуться, но женщина не улыбается — нет тут ничего смешного, и мне дико хочется к жене.

— И шторы, — добавляет она. — Мы предпочитаем шторы, а не мыло.

Я смотрю на дом Дорети. И тут до меня доходит, что он выглядит темным, потому что окна замазаны толстыми слоями черно-серого промерзлого мыла, как будто здесь проводили тактические учения легионы участников «Ночи дьявола».

— А кто владельцы? — спрашивает Спенсер тихим, прерывающимся голосом.

— Семья одного доктора, только они здесь не живут. Они вообще живут в другом штате.

— Семья? — перебиваю я, впившись в нее взглядом.

Она отступает на шаг назад.

— Да, семья. Знаменитого доктора.

— Вы их знаете?

Женщина ежится, но не отходит.

— Нет. Я живу здесь только три года. Слышала, правда, что он был удивительный человек. Печальная история. Когда он умер, его жена передала этот дом родственникам. Они все кто в Кливленде, кто в Милуоки. Но продавать почему-то не продают. И даже не сдают в наем. Когда мы попытались добиться, чтобы их заставили сдать его в принудительном порядке, адвокаты завалили нас этими дурацкими аффидевитами, где говорилось, что этот дом «не предназначен для использования в коммерческих целях», что он «имеет неоспоримую ценность для семьи и не может быть заселен, пока семья не сочтет это необходимым». Господи, я хоть сейчас могу процитировать их слово в слово — такие они безумные. Вот он и простаивает — гниет, кишит крысами и пауками. И еще дикими кошками. Иногда мы слышим, как они дерутся. — Женщина ежится, потуже кутается в пальто и семенит не оборачиваясь к дому.

Сосульки на деревьях позвякивают, как «музыка ветра». Если это и конец — и это последний след Терезы Дорети, который мне суждено найти, — то, по крайней мере, спокойный. Я почти готов смириться с этим, глядя на солнце, слушая ледяной перезвон. Но, бросив взгляд на Спенсера, вижу, что глаза у него красные, рот кривится.

— Ты чего?

Спенсер качает головой, стараясь на меня не смотреть.

— Ничего, — буркает он и включает стартер.

День расцвел в один из тех редких зимних мичиганских дней — здоровых, морозных, искрящихся солнечным светом.

— Куда теперь? — спрашивает Спенсер. Лицо у него так и не смягчилось.

— Ко мне. К моему бывшему дому, то бишь. Он вроде бы успокоился и даже повеселел, когда выворачивает с Терезиной улицы на мою.

Мы проезжаем алеющий на солнце дом Фоксов с двумя миниатюрными спутниковыми тарелками, торчащими по бокам крыши, словно кошачьи ушки. Улица кажется лишь чуточку меньше, чем я ее помню. От дома к дому все так же тянутся газоны, с берез, как и прежде, ободрана кора. Спенсер причаливает к основанию моего двора, и я моментально ощущаю резкий прилив умилительно банальной ностальгии, стоит мне увидеть дренажную канаву, когда-то служившую нам и крепостным рвом, и мнимой могилой, и зоной защиты, и укрытием.

Но это уже не мой дом. Во-первых, над моей комнатой теперь возвышается второй этаж — обшитая кедровой доской надстройка, проглядывающая сквозь сосны, словно гигантский скворечник. Окно гостиной загораживают белые деревянные качели. Они слишком велики для нашего маленького крылечка, которое нынешние хозяева, очевидно, считают террасой. Со свежевыкрашенного карниза свисает гирлянда рождественских огней, а на склоне крыши покоятся оленьи сани. В памяти вспыхивает одно воспоминание: как моя мать, подсунув трубку под только что покрашенные волосы, стоит у кухонного окна и щебечет с миссис Маклин, ее лучшей подругой. С тех пор как мы уехали, я ни разу не видел, чтобы она когда-либо с кем-либо так щебетала.

— Можем позвонить, — говорит Спенсер. — Посмотришь свою бывшую комнату.

— Который час? — спрашиваю я. — У тебя в этой штуковине есть часы?

— Колымага пещерного человека, — бурчит Спенсер.

— Десять есть, не знаешь?

Спенсер переводит взгляд с дороги на меня.

— Десять, Мэтти, было, когда мы выезжали.

— Черт! Надо срочно возвращаться в мотель.

— Зачем?

— Я нашел канал.

Смяв ладонью рот, Спенсер издал трубный гортанный звук.

— Ты что, наркодилером заделался? Какой еще канал?

— Библиотекарша в Бирмингемской библиотеке. Она собиралась кое-что для меня разыскать. Велела заглянуть попозже.

— Это смешно, Мэтти, — взрывается он вдруг. — Я еду домой.

Я даже опешил. Меня озадачивают эти странные скачки в его настроении.

— Хорошо. Выкини меня здесь, — говорю я немного погодя.

Спенсер не реагирует. Он рулит дальше.

При дневном свете дорога в библиотеку кажется не такой мистической. Все крыльцовые кошки исчезли. В некоторых дворах дети играют в футбол.

Спенсер въезжает на библиотечную стоянку и, перегнувшись через мое сиденье, распахивает дверь. Но выйти я не успеваю — его обтянутая перчаткой рука хватает меня и втаскивает назад.

— Скажи-ка мне вот что. Мы пытаемся разыскать Терезу? Или выяснить, что произошло с тех пор, как мы видели ее в последний раз?

На какие-то секунды мне кажется, что это очень важный вопрос, и я лихорадочно шевелю мозгами. И вдруг вся его важность тает, как снежок, который долго держали в руке.

— А есть разница?

— Ответь на вопрос.

Я вижу, как у него кривится лицо, и не понимаю, чего он добивается. Да и все утро не понимал, если честно.

— Ставь машину, — говорю я. — Идем со мной.

Спенсер открывает рот, как будто его сейчас стошнит. Он совсем тощий — словно бумажный скелет, свернувшийся на сиденье.

— Что с тобой?

— Ты шутишь?

Губы у него складываются в гримасу отвращения — как в детстве, когда он злился, и я еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться.

— Хорошо, что ты приехал, — говорю я, вылезая из машины, и он загоняет ее на ближайшее свободное место.

Я боялся, что Элиза уже ушла, но, войдя в зал, сразу вижу ее фигурку, сгорбившуюся над газетным столом. Перед ней, уложенные одна на другую, высятся три толстенные папки из картона, забитые вырезками и фотокопиями. Она отрывает взгляд от стола и, увидев меня, расплывается в улыбке.

— Мне тут немного повезло, — говорит она.

Вырезки валятся на пол, Элиза бросается их собирать, и я подхожу как раз в тот момент, когда она поднимает последний листок. Это копия одного заголовка из старого номера «Свободной прессы», напечатанного крупным жирным шрифтом: «Лик дьявола?».

Я помню этот заголовок. Мало того, я могу дословно реконструировать и саму статью, которой он предпослан, со всеми кляксами, пятнами и подписями под картинками. И уж конечно — воспроизвести набросок этого дьявольского лика, сделанный полицейским художником.

— Сукин сын! — шипит за моей спиной Спенсер.

Я хочу взять у Элизы папку, но она прижимает ее к себе обеими руками.

— Это уже любопытно, — говорит она, глядя через мое плечо на Спенсера. — Пастор Франклин, если не ошибаюсь? — Спенсер моргает от удивления. — К вам ведь так полагается обращаться?

— Так, — подтверждает Спенсер, и они с Элизой обмениваются такими странными взглядами, что я чувствую себя неловко. Словно я вдруг оказался в Стране чудес, и все перестали вести себя как положено.

Элиза улыбается еще шире.

— Элиза Финдли. Библиотекарь. Вы сделали столько всего замечательного, — говорит она Спенсеру, потом берет меня за рукав пальто. — Раз ужвы нашли пастора Франклина, то, пожалуй, здесь для вас будет не слишком много нового, мистер Родс.

— Мэтти.

— Мэтти, — повторяет она, и мы усаживаемся за стол друг против друга.

— Мы лучше пойдем, — говорит Спенсер, и мы с Элизой поднимаем на него глаза. — Тебе нельзя задерживаться, Мэтти. Ты ведь сегодня уезжаешь, не так ли? К тому же она говорит, что ничего не нашла.

— Хм-м… — тянет Элиза, ее улыбка тускнеет; любопытный взгляд нацелен теперь на Спенсера. — По-моему, я ничего такого не говорила.

Спенсер плюхается на стул справа от меня. Он что-то бурчит себе под нос. Не считая нового библиотекаря за столом выдачи — очкарика лет сорока с падающими на щеки черными с проседью кудрями, похожими на распрямившиеся спирали, — мы, кажется, единственные люди в зале. Элиза берет верхнюю папку и раскрывает ее у себя на коленях.

— Послушайте, — говорит Спенсер чужим, невнятным голосом. — Там нет ничего о судебных процессах в квартале? Или о юридических спорах? Мы пытаемся вычислить нынешних владельцев дома Дорети.

Я не могу понять причину подобного изменения в его голосе. Элиза молча смотрит на него. Такое впечатление, что нижняя челюсть у него сорвалась с петель и он никак не может закрыть рот. Наконец Элиза отрывает взгляд от Спенсера и начинает перебирать страницы, затем швыряет мне небольшую подборку из груды бумаг у нее на коленях. Первая вырезка — это заметка о грозящем общине судебном разбирательстве, связанном с состоянием дома «одного из самых выдающихся врачей и общественных деятелей города, трагически погибшем два года назад. Выступая в защиту имущества, миссис Роза Дорети-Миллз, проживающая в Шейкер-Хайтс, Огайо, сказала одно: "Нам понятно беспокойство жителей по поводу содержания дома, и мы делаем все, что в наших силах. Но мой брат оставил в своем завещании наказ сохранить этот дом для его дочери, чтобы она могла распорядиться им по своему усмотрению, и мы намерены выполнить его волю"».

— И ничего о том, что было дальше? — спрашиваю я, поднимая глаза на Элизу, и вижу, что она все еще смотрит на Спенсера, а он вроде бы пытается ей что-то сказать одними губами, но, возможно, мне это только показалось.

— По-моему, это дело так и не разрешилось. Иначе при поиске что-нибудь еще да выплыло бы, — отвечает Элиза. Свет падает ей на щеки, затеняя темно-карие глаза.

— У вас есть телефон-автомат? — спрашиваю я.

— Там, — указывает она назад.

Вставая, я тянусь через стол и сгребаю ее руку. Жест не столько неожиданный, мне кажется, сколько неуклюжий.

— Спасибо вам, — говорю я.

— Рада была услужить, — отвечает она без всякой радости в голосе.

Оператор телефонной службы Кливленда набирает номер Розы Дорети-Миллз, и после единственного щелчка снова раздаются длинные гудки: телефон в доме не известных мне Дорети зазвонил. Я оборачиваюсь подать Спенсеру знак и вижу, как он что-то шепчет, наклонившись к Элизе.

— Алло! — отвечает на другом конце радостный мужской голос.

— Позовите, пожалуйста, Розу Дорети-Миллз.

— Из телемагазина?

— Что?

— Вы всегда называете людей полным именем, когда им звоните?

— Она дома? Можно с ней поговорить? Я друг Терезы.

— Тер… — Голос умолкает, и на мгновение мне кажется, что связь оборвалась. Но тут я слышу тяжелый вздох, и когда мужчина заговаривает снова, радости в его голосе уже нет. — Подождите.

Я снова оглядываюсь. Несмотря на тональный крем, видно, что Элиза покраснела.

— Кто это еще, черт возьми? — ревут мне в ухо. У меня язык присох к нёбу. — Ну?

— Миссис Миллз, мое имя — Мэтти Родс.

— И что? Зачем вы мне звоните?

— Я друг Терезы. Я звоню из Детройта.

— Что значит «друг Терезы»? С каких это пор?

— С давних.

— Точнее, пожалуйста.

— Послушайте, миссис Миллз… Простите, если я вас побеспокоил. Я знаю Терезу по начальной школе. Мне… Я тут пытаюсь разыскать кое-каких старых друзей, которые много для меня значили. Тереза — одна из них. Вы не знаете, где она?

Когда я звонил Джону Гоблину, в трубке постоянно звучали посторонние звуки — гул жизни: собаки, дети, пылесос. Но в доме Розы ДоретиМиллз стоит точно такая же тишина, как и у тех Дорети, которых я когда-то знал.

— Не думаю, что могу вам помочь. Тереза никогда вас не упоминала.

— Миссис Миллз, прошу вас. Наверняка она будет рада получить от меня весточку.

— Мистер… Родс, или как вас там? Я серьезно сомневаюсь, что Тереза может дать вам то, чего вы ищете, и если вы действительно когда-нибудь ее знали, то вам должно быть известно, что она не очень любит сюрпризы.

— Подождите! — кричу я в трубку, закрыв глаза в предощущении обрыва связи. Но, поняв, что меня еще слушают, открываю их снова. — Не подскажете ли вы тогда, как связаться с Барбарой Фокс?

— Это что, тоже кто-то из «друзей» Терезы?

— О, простите. Я имею в виду Барбару Дорети, вторую жену вашего брата.

— Если вы ее вдруг найдете, — взвивается миссис Миллз, — то скажите этой авантюристке, этой эгоцентричной, лицемерной сучке, чтобы она на пушечный выстрел не приближалась к Кливленду, иначе она будет иметь дело со мной. Ясно?

Связь оборвалась. Я стою, глядя в стену, и пережидаю, пока меня кончит трясти. Проходит довольно много времени, прежде чем я оборачиваюсь.

Спенсер и Элиза уже не разговаривают. На меня смотрит только Элиза. Щеки у нее горят, глаза сужены. То ли от решимости, то ли от волнения, то ли от бешенства. Спенсер разглядывает свои колени.

— Ну как, удачно? — спрашивает он, не поднимая головы.

— А ты не слышал? — вскидываюсь я и падаю на соседний стул.

— Я думаю, вы должны ему сказать, — говорит Элиза. Только через несколько секунд до меня доходит, что она обращается к Спенсеру. Снежные призраки проплывают за окном, встревоженные внезапным порывом ветра.

— Что сказать? — спрашиваю я.

— Это общедоступная информация, пастор Франклин. Он в любом случае все узнает, если захочет.

Но Спенсер снова обращается к Элизе:

— Вы сами не знаете, что делаете. Вносите сумбур туда, в чем ничего не смыслите. Еще навредите кому-нибудь. Или поможете Мэтти кому-нибудь навредить. Снова.

Элиза невозмутимо раскладывает на коленях массивную папку и начинает вытаскивать из нее листы. Взгляд ее по-прежнему прикован к Спенсеру.

— Мэтти, я порыскала утром в архивах и наткнулась на нечто странное; по времени это совпадает со смертью доктора. Не знаю, как это связано с тем, что вы ищете, и какое отношение к этому имеет ваш друг, но я подозреваю, что это может многое объяснить. Подозреваю, что пастор Франклин тоже так считает, хотя, признаться, меня озадачило его нежелание…

Тут Спенсер вскакивает на ноги и выхватывает у нее бумаги. Я отпрянул в ошеломлении. Элиза только чуть вздрогнула.

— Мне очень жаль, — продолжает она. — Мне правда очень жаль, пастор Франклин. Но на мой взгляд, у вас нет выбора. И я не понимаю, почему вы так сопротивляетесь.

— Так что он должен мне сказать? — спрашиваю я.

— Пошел ты…

— Скажите ему.

— Я лишь пытаюсь ее защитить, черт подери!

Он швыряет бумаги на стол, пряча лицо. Когда он поднимает на меня глаза, они горят в глазницах, как два нарождающихся черных солнца. Его тело не столько дрожит, сколько раскачивается на каблуках, сильно отклоняясь то назад, то вперед.

— Спенсер, где Тереза?

Он бухается на стул, безвольно уронив руки, словно я выпустил из него весь воздух, благодаря которому он мог держаться прямо.

Он знает. И всегда знал.