Может, это началось на дне рождения у Терезы, когда я попросил ее отказаться от «Битвы умов», а может, позднее, в ту весну, когда я стал одновременно записываться и на горячие завтраки, и на домашние, успешно саботируя расчеты с кафетерием за питание. Но к школьному спортивному празднику — Дню красно-серых — 11 июня 1976 года мое полуосознанное превращение в этакого маленького возмутителя спокойствия началось всерьез — за три месяца до моего знакомства со Спенсером Франклином.

До этого я не совершил ничего сенсационного. Конечно, я подкладывал Гаррету Серпайену кусочки картона в его бутерброды с кугелем и бананами, но тогда все подкладывали картон в бутерброды Гаррета. Один раз я подгадил Джейми Керфлэку, склеив листы в его тетради по математике, правда, обнаружил он это лишь месяца полтора спустя. А обнаружив, только прыснул со смеху и пихнул кулаком в плечо ближайшего из своих прихвостней.

Это не меня, а Терезу Дорети на две недели отстранили от участия в «Брейн-ринге» за разговоры. Тогда я еще набирал положенные очки в тестах и викторинах, опережая ее в доброй трети случаев. Как-то раз, на последних соревнованиях в учебном году, я обставил Джейми Керфлэка в «квадраты», и мистер Ланг, который прозвал меня Матильдой за то, что я не умел подтягиваться, даже похлопал меня по спине. В моем годовом табеле, отправленном на дом за неделю до Дня красно-серых, миссис Ван-Эллис написала, что этот год был для меня «годом значительного роста» и теперь я «могу все». Кроме того, она написала кое-что еще, и моя мать зачитала это за ужином в присутствии отца и Брента. А написала она, что у меня «наконец появилось чувство защищенности».

Последнее замечание послужило документальным подтверждением того, о чем я уже начинал подозревать: ощущение собственной ничтожности и чувство одиночества не обязательно проходят с возрастом — просто ты учишься их скрывать.

За завтраком в День красно-серых я сообщил родителям, что для одного из школьных состязаний мне нужна тачка. Они даже не оторвали глаз от тарелок. В гараже я загрузил в тачку наручники из детского полицейского комплекта моего младшего брата, белую блузу художника, которую родители подарили мне на день рождения вместе с этюдником, дощечки с надписями, над которыми я прокорпел чуть не всю ночь, и выкатил ее в мичиганское лето.

Свет в тот день имел окрас цемента, жара и влажность были до того невыносимы, что цикады и те стали заикаться, а потом и вовсе умолкли. Тишину нарушал только один звук — жужжание вентиляторов. Кошки пластами лежали на асфальте в тени машин; время от времени они лениво перетекали с места на место, спасаясь от тепла собственных тел. Когда я переехал через дренажную канаву в конце нашей подъездной аллеи, в руку мне впился комар, первый за утро. Я защипнул кожу вокруг него и стал давить до тех пор, пока он не раздулся и не лопнул как крошечный мыльный пузырь.

Не помню, чтобы по пути я обдумывал свой план — к тому времени все сложилось как-то само собой, — но, вероятно, я был слишком на нем сосредоточен, потому что бодро прошествовал мимо Барбары Фокс, стоявшей на своем газоне. Когда до меня дошло, что это она, я круто развернулся. Барбара улыбалась, раскинув руки. И я бросился в объятия этих рук, покрытых изумительным бронзовым загаром.

— Мэтти, осторожно… — заговорила она, но я уже ткнулся в нее, и она вдруг вся смялась, как бумажный пакет. — Ничего, ничего, — выдохнула она, морщась от боли, и бухнулась на землю. — Все хорошо, радость моя. — Она держалась за левое колено. Ее черные волосы — таких длинных я у нее еще не видел — веером раскинулись по лицу.

— Приземляйся, — пригласила она.

Я опустился на колени; она обняла меня, и я ощутил шуршащее прикосновение ее рубашки цвета хаки.

— Потрогай, — сказала она и приложила мой палец к своей коленной чашечке, которая каталась под пальцем, как шайба от настольного хоккея. — Сместилась.

— Как это?

— Я упала со стремянки — она была прислонена к хижине.

Мне не верилось, что Барбара вернулась. Восемнадцать месяцев — срок для меня невероятно долгий. Я был почти уверен, что никогда больше ее не увижу.

Она смотрела на меня таким долгим взглядом, что я ощутил его как прикосновение и в страхе отшатнулся. На лице ее лежали свето-лиственные узоры, словно фантомная тень какого-нибудь африканского дерева.

— Ты правда меня еще помнишь? — спросила она.

— Кончай стебаться, — бросил я небрежно, как будто это не ее образ я выбрал себе в качестве альтернативного варианта считания овец в бессонные ночи. Лежа в постели, я представлял, как мы с двадцатидвухлетней Барбарой Фокс качаемся в колыбели гигантского кокона, укрывшись там вместе навеки.

Все это время она жила в Западной Африке, главным образом в Мали, где в составе Корпуса мира помогала строить дома и работала в школах, хотя моя мать говорила отцу, что это был всего лишь предлог подальше спрятаться от родителей.

Барбара легла на траву, опершись на локти, и положила свои ноги на мои. В течение нескольких минут я сидел и разглядывал бугорок на ее лодыжке. Потом снова положил указательный палец на ее коленную чашечку и почувствовал, как под ним пульсирует кровь. Я опаздывал на праздник, рискуя сорвать свой грандиозный план, но мне было уже не до него.

— Ты не представляешь, какая в Африке трава, — сказала она вместо: «Мэтти, убери руку».

Закрыв глаза, я сосредоточил всю свою энергию на кончике пальца. Мне даже показалось, что я чувствую, как травинки щекочут кожу на ноге Барбары.

— После сезона дождей, Мэтти. Господи! Ты даже не представляешь, что это за дожди. Убери палец, маленький развратник.

Залившись краской, я отдернул руку.

— Твои родители никуда не собираются в ближайшее время?

В голове у меня что-то застрекотало, но я вдруг понял, что она имеет в виду работу няньки, и тогда, покраснев еще больше, отрицательно покачал головой:

— Мне больше не нужна нянька. Я уже лет сто как без нее обхожусь.

— Даже я?

— Просто мы хотели занять тебя чем-нибудь по субботним вечерам.

Барбара ткнула меня пальцем в щекотное место между ребер, и я повалился на траву. Хотел было откатиться на безопасное расстояние, но она так крепко прижала меня к земле здоровой ногой, что мне было не только не подняться, но и не вздохнуть. Она вроде бы уже собралась меня отпустить, но тут я почувствовал, что она резко напряглась, потом, оттолкнувшись, перешла в вертикальное положение и стала растирать поврежденное колено.

У сетчатой двери появился ее отец. Казалось, волосы у него на теле стали еще гуще — наверное, потому что совсем поседели. Белый пух выбивался из-под майки, нависал над покрасневшими веками, делая его похожим на цыпленка.

— Так, так, так, — протянул мистер Фокс, и я вспомнил, каким он вернулся из Вьетнама. Он был репортером, а не солдатом. Но моему отцу все равно не нравилось, что я у них бывал.

«Если честно, сынок, Фил Фокс внушает нам беспокойство, — сказал он как-то, усадив меня рядом с собой на диван. — Он стал совсем другим человеком. Ему нужна серьезная помощь». Миссис Фокс тогда еще жила с ними, а Барбара училась в колледже и чуть не все выходные проводила с родителями и со мной.

— Доброе утро, мистер Фокс, — поздоровался я, поднявшись на ноги.

— Беги в школу, Мэтти, — сказала Барбара, глядя на отца, и побрела к дому, даже не помахав мне на прощанье.

Свернув на дорогу к Сидровому озеру, я увидел Терезу. Она шла на полквартала впереди. Чтобы привлечь ее внимание, я столкнул тачку с тротуара на гравиевую обочину и загромыхал по камням. Наконец Тереза обернулась. Она стояла и ждала, морща губы. Вокруг ее лодыжек вилась цветастая юбка. Странная все-таки девочка. Непостижимо странная.

— Эй, — окликнул я. — Это ты?

— Как видишь, — сказала Тереза, пристраиваясь рядом. О тачке она ничего не спросила. Но посмотреть на нее посмотрела.

— Значит, ты все-таки идешь?

— Значит, он меня все-таки отпустил.

Это уже что-то новенькое. Я-то думал, Тереза решила прикинуться больной, потому что в День красно-серых первое место ей точно не светило.

— Видишь? — спросила она, указав на окно гостиной серого дома впереди. В нижнем правом углу красовалась маленькая ладошка, обведенная красным контуром.

— Что это?

— Если на нас нападут, мы должны бежать к ближайшей руке.

— Нападут? Кто?

Тереза ответила не сразу. Мы шли молча, пока наконец она не сказала:

— Кто угодно.

— Вирусы бешенства? — спросил я, и она хмыкнула.

— Радиоактивная пыль.

— Джейми Керфлэк.

— Бесси Романе — И мы дуэтом затрубили в воображаемые кларнеты.

Пару месяцев назад Бесси решила, что ей не пристало быть пятым кларнетом в оркестре, и, чтобы занять место в первом ряду, она поочередно перетащила все четыре передних стула за флейты, в расположение ударных, загнав туда и своих коллег-кларнетистов.

— Как ты считаешь, у тебя в школе есть друзья? — спросил я.

Она шла, глядя вперед. Тропинка, ведущая к школе, петляла среди деревьев, как будто стволы по очереди перепрыгивали через скакалку, но, когда мы до нее дошли, Тереза свернула на дорогу к озеру.

Я, ни слова не говоря, последовал за ней. Нам бы больше повезло, если бы нас никто не увидел. Тогда мы провели бы это утро в грязи у побитого штормами пирса, совершив парный прогул, что было бы настолько невероятно, что, пожалуй, развеселило бы даже доктора Дорети. Иногда я и правда думаю, что если бы нас никто не увидел, мы бы точно весь день пробарахтались в этом «человечьем» озере, а потом вернулись домой, и тогда наступило бы самое обычное лето, которое сменилось бы самой обычной осенью, и ничего бы не произошло.

Я оставил башмаки и тачку на вершине холма, и мы с Терезой потопали по заросшей травой надводной террасе, продираясь сквозь тучи стрекоз, с тиканьем взмывающих ввысь. У кромки воды Тереза сбросила сандалии и приподняла юбку. Кожа у нее была белая, как бумага для заметок, словно до этого она никогда не выходила на улицу. Ни разу не поежившись, она вошла в серебристо-алюминиевую воду, которая сомкнулась у ее лодыжек и приковала ее к месту.

— Здравствуй, бабушка, — сказала она, как только мои ноги погрузились в тину рядом с ней.

В первое мгновение я подумал, что бабушка в воде, и похолодел от ужаса. Я не боялся Сидрового озера, как зимой, когда смотрел в него сквозь лед. Но мне никогда не нравилось топтаться на дне — такое ощущение, как будто тебя засасывает.

Тереза приложила руку к пирсу, в котором, похоже, осталось меньше металла, чем в озере. Это был уже не пирс, а скелет пирса, дочиста обглоданный дождевыми каплями. На том берегу поблескивали два дома сотрудников «Дженерал Моторс», колыхаясь в раскаленном воздухе, словно танцуя щека к щеке.

— Бабушка? — переспросил я.

— Мамина мама.

Вот это да! Впервые за все те годы, что я знал Терезу, она упомянула о своей матери.

Ее мать умерла, когда мы учились во втором классе. О том, что она умерла в машине, заперев ворота гаража и включив двигатель, я узнал только пятнадцать лет спустя от своей матери; тогда же она сказала мне, что труп обнаружила Тереза.

Там, на озере, я хотел расспросить Терезу о ее матери. Я ее почти не помнил. Даже не знаю, почему вдруг меня разобрало любопытство. Но то утро вообще было волшебным: кокетство Барбары, Терезины ноги в воде, да еще эти стрекозы кругом.

Но спросил я совсем не о том.

— Это из-за твоей бабушки папа отпустил тебя на День красно-серых?

Тереза по обыкновению ответила не сразу.

— Вчера ночью бабушка сказала, что стареть — это все равно что превращаться в озеро.

— В озеро? — переспросил я и поежился, вспомнив о собственных кошмарных снах.

— Да. Все начинают смотреть на тебя и не видеть, а если ты становишься неподвижным, плоским и только и делаешь, что отражаешь — как зеркало, — значит, ты умер.

Она вытащила ногу из воды и вытянула ее перед собой, глядя, как с пальцев стекает тина. Я тоже посмотрел на нее и сразу вспомнил ногу Барбары Фокс. Да, везет мне сегодня на нижние конечности, отметил я про себя.

— Похоже на червей.

— На кровь, — сказала Тереза.

— Твою ногу тошнит.

Мы хором засмеялись. Ее нога снова скользнула под воду. Ил поминутно похлюпывал под ее ступнями, как будто там что-то самоэксгумировалось. Я не решался сдвинуться с места.

— Иногда мне кажется, что ты мой друг, — сказала Тереза, поправляя ленточку в волосах, при этом тетива ее луком изогнутых губ на секунду ослабилась и провисла. В тот момент я подумал, что, может, это и правда.

— Когда, например?

Она улыбнулась.

— Например, когда ты побеждаешь меня во всякой ерунде. — Улыбка у нее была не открытая, не широкая, а как бы втянутая в глубь рта. Она сказала что-то еще, но я не расслышал, потому что позади раздался голос Джона Гоблина.

— Ух-ух-ух! — проухал он фальцетом, как обычно делали его друзья, когда хотели позубоскалить, правда, у Джона это никогда не звучало с издевкой. В его «ухах» было слишком много радости.

Оборачиваясь, я мельком взглянул на Терезу. Ее взгляд улетел за озеро, но улыбка была на месте, и я понял — слишком поздно, — что мы могли бы остаться. Я мог бы не оборачиваться, мог бы проигнорировать Джона Гоблина, и мы могли бы остаться.

— Мэтти и Тереза в озере стоят, тили-тили-тесто замесить хотят! — проскандировал Джон Гоблин, расплываясь в своей гоблинской ухмылке. — Ух-ух-ух!

— Обрати внимание на его кроссовки, — сказала мне Тереза.

Сколько бы Джон Гоблин ни шастал по мокрой траве, по озерной тине, по прелой гнили в сосновом бору, его «пумы» всегда оставались ослепительно белыми. Прямые льняные волосы всегда были гладко причесаны и только в одном месте у правого уха вздувались «бабблгамовским» пузырем.

— Чем вы тут занимаетесь? — спросил он.

— Превращаемся в озеро, — ответил я.

Но Тереза меня не слышала. Она уже вышла из воды и вытирала ноги о траву. Ее улыбка снова скрылась за линией рта.

И вот, несмотря ни на что, я все-таки добрался до школы и приволок туда свою тачку. Два с половиной часа я ждал подходящего момента, записывая очки в соревнованиях по тедерболу, по бегу, в котором выиграл Джон Гоблин; считая, кто сколько раз набьет ногой по мячу. Потом, перед самым обедом, я углядел миссис Ван-Эллис, которая стояла спиной ко мне, по обыкновению заложив руки за спину. Она увидела меня, только когда на ее запястьях защелкнулись наручники, но было уже слишком поздно. Я, в развевающейся на ветру белой блузе, мчался прямо на нее, толкая перед собой тачку. В последний момент миссис Ван-Эллис, должно быть, все-таки о чем-то догадалась, потому что успела подогнуть ноги, чтобы, плюхнувшись в тачку, смягчить удар, когда я ее «подрежу» — слегка. Я вовсе не хотел ее угробить. С криком «Ой, Мэтти!» она повалилась в тачку.

— Дорогу сумасшедшей! — заорал я и выкатил тачку с миссис Ван-Эллис на футбольное поле. Заготовленная мной табличка с надписью «Дурдом "Луговой родник"» и с идиотскими рожицами съехала на бок при первом же крене. К тому же миссис Ван-Эллис оказалась гораздо тяжелее, чем я ожидал, и толкать тачку было трудно. И все же мне удалось протаранить ее добрых три шага, прежде чем мы дружно повалились на землю, зацепившись за штангу. Когда я выглянул из-за тачки, миссис Ван-Эллис уже каким-то чудом удалось подняться на ноги. Она трясла головой, сгибала и разгибала ноги и чуть не смеялась.

— Сними с меня эти штуки, — сказала она, подбородком указав на наручники.

Откуда-то из толпы донеслось негромкое «Ух-ух-ух». Я поискал глазами Джона, но его видно не было. Тереза тоже исчезла. Чувство вины — более того, замешательство — навалилось на меня и связало по рукам и ногам. Думаю, это чувство было защитной реакцией мира, имеющей целью заморозить меня, чтобы я больше ничего не мог ему сделать. Такого я еще никогда не испытывал.

Наша директриса миссис Джапп практически махнула на все рукой, хотя и заявила, что «данный поступок свидетельствует о нетипичном отклонении от здравого смысла». В разгар этой короткой нотации в дверях кабинета показалась миссис Ван-Эллис, прижимая к бедру грелку со льдом.

— Простите, мне очень жаль, — перебил я миссис Джапп. Мне действительно было очень жаль, и все же меня не покидало то щекочущее чувство, которое и толкало меня на озорство.

— А также о его адской изобретательности! — присовокупила миссис Ван-Эллис.

— Нэнси! — каркнула миссис Джапп и зацокала языком.

Мама забрала меня через сорок пять минут. По обыкновению она плохо смыла краску для волос, и неровная струйка засохла у нее на виске, как кровь из стреляной раны. Она мне даже не улыбнулась.

Я сидел в душной машине и чувствовал, что задыхаюсь. Мне хотелось задохнуться до смерти, прямо здесь, на пассажирском кресле. Мать ничего не замечала, пока я не превратился в то, на что люди смотрят и не видят, как говорила Терезина бабушка. Но когда мы въехали на нашу подъездную аллею, мать схватила меня за руку и посмотрела на меня долгим изучающим взглядом. У нее было такое серьезное, незнакомое лицо, что я перестал задыхаться и заплакал.

— Горе луковое, — заулыбалась она, поправляя мне волосы и одновременно поддерживая голову, словно боялась, что я упаду. — Где ж твое хваленое чувство защищенности?