Ужасное наследство

Хисамова Елена

 Я всегда мечтал писать. Но не сложилось. Читать запоем, я начал с раннего детства. Меня невероятно восхищало, как другие, по-моему, они были людьми совершенно уникальной расы, умело вели сюжетную линию. Откуда они черпали захватывающие истории? Может быть, по ночам невидимый рассказчик спускался из фантомных сфер и нашептывал им на ухо об интересных героях и увлекательных приключениях? Наверно, всем нам кто-то шепчет, только одним дано расслышать, а другим нет. Восторгаясь творениями служителей Музы, сам я, при всем желании, не мог написать ни строчки, чтобы заинтересовать других и подтолкнуть их к прочтению моих опусов.

 

 

Часть первая. София

 

Вместо предисловия.

      Мы часто не обращаем внимания на мелочи,  ежедневно происходящие с нами и вокруг нас, которые неразрывно связаны  с подсознанием. Мы отмахиваемся от непонятных и пугающих снов. От ощущений и предчувствий, которые накатывают, как волны. От тревог и страхов, ужасающих  мистической необъяснимостью. Все мы испытываем их. Не лукавьте, дорогой читатель, говоря, что Вам удаётся отмахиваться от  этого, словно воображаемой ракеткой отбивая волан непонятного. Только берегитесь, иногда в неизведанном  сознанием, призрачном мире могут отбить Вашу подачу. И  она вернется обратно, и вот тут всё зависит от изворотливости и умения: сможете ли Вы отыграться снова. Так представляется мне жизнь своеобразной замысловатой игрой, которая предполагает  вопрос: кто? Кто  выиграет: провидение или я?

      Сейчас, когда противостояние близится к концу, мне удалось понять: не мы выбираем  соперника, провидение само выбирает соперниками нас. Сколько предвестников приближающейся страшной игры мы испытываем. Даже маэстро Фрейду, который все, что ни приснится, сопоставлял с сексом, не открылась истина, предложенная Морфеем.

       Люди видят сны. Они пугают и влекут. Они очаровывают и отталкивают. Мы ведём себя, как смешные нелепые туземцы, пытаясь понять чудо сна, как пытался понять первобытный человек магию огня. Сон дарован нам свыше. Провидением? О чём оно пытается предупредить?

      Не хочу быть голословным, ведь все иногда видели сны, которые сбывались. Сновидения, пробудившись от которых, вы, прислушивались к шорохам  и звуками и пытались унять, несущееся галопом сердце. И с облегчением опускались  на подушки, мокрые от охватившего вас страха, не слыша больше, растревожившего сознание, шума. Ужас сна. Что это? Предупреждение? Угроза? Это начало игры. Теперь всё зависит только от вашей изворотливости, а провидение само решит, чья «подача» сильнее.

 

1.

      Иногда мне кажется, я знаю, с чего всё началось. Может мне хочется верить, что знаю. Первые детские воспоминания наполнены кошмаром, который представляется мне пугающим Букой из-под кровати. Оскал его ужасающ, но глаза моего детского Буки закрыты. Я плакал во сне, просыпаясь от крика. Ко мне подбегали мама и отец, брали на руки, успокаивали, баюкали. Потом сердились, искренне не понимая, как может бояться спать ребёнок в крошечной комнате коммунальной квартиры, где на восемнадцати метрах ютились ещё дед, бабуля, и моя маленькая новорождённая сестричка Сонечка. Кровати стояли вплотную друг к другу, на расстоянии вытянутой руки. Чем старше я становился, тем крепче сердились родители на мои ночные концерты. Я пытался объяснить им ночной страх. Но разве может ребёнок четырёх лет связно передать ощущение знания, что если жуткий монстр в его сне откроет глаза и посмотрит на него, маленькое сердечко остановится от ужаса.

      Никто из взрослых не понимал меня. Я чувствовал: только Сонечка, малышка-сестра, смотревшая не по-младенчески серьезно и участливо, разделяла мои страхи и мучения. Сейчас, когда столько потерь и боли позади, я начал понимать, что лучше бы кошмарный Бука посмотрел на меня  тогда, взглянул хотя бы одним глазом. Потому что настоящий монстр не он, монстр – я.

      Время шло, мы с Сонечкой росли. Маленькая комната дрожала от детских криков днем и от воплей ужаса вашего покорного слуги – ночью. Конечно, днем мы бесились не только на восемнадцати квадратных метрах. Мы все чаще устраивали вылазки в длиннющий коммунальный коридор, в котором находилось множество увлекательных и непонятных вещей. Где можно подслушать интересные разговоры взрослых. В коридоре мы отрывались вовсю мочь, пока кто-нибудь из соседей не выбегал с гневными репликами из своей комнаты. Тогда мы покорно возвращались  к себе, притихшие и пристыженные. Дети не умеют надолго сдерживать кипучую  энергию. Ребёнок напоминает мне щенка. То развлекает сам себя, крутится, как волчок, пытаясь уцепиться зубами за собственный хвост. Не успеешь оглянуться, уже проказничает, схватив тапок или ещё что в зубы, дурачится, и нет ему угомона. Так и мы – затихали ненадолго, а потом опять шалость била через край. Надо заметить, что заводилой всегда был я. Моя дорогая сестра Софи очень спокойная и послушная девочка, была настоящим ангелом, как любила называть её бабуля. Почему я говорю о ней в прошедшем времени? Теперь сестра не здесь. Она, надеюсь, в гораздо лучшем мире. Но до этого момента мы ещё не добрались, поэтому подожди, читатель. Пока мы ещё дети, и коммуналка дрожит от топота маленьких ножек, радостного визга и заливистого смеха, и душераздирающего крика по ночам.

      Конечно, соседи тоже мучились от жутких воплей. Если дневные их раздражали иногда, то ночные злили не на шутку. Однажды, сидя в туалете, я услышал, как на кухне две соседские тётки обсуждали меня. Они говорили, что Нинка – дура (это они так о матери, глупые старые курицы), ей давно пора отдать мальчишку в «дурку». Я ещё не понимал  значение грубого слова, но по интонации, с которой оно было сказано, даже детский умишко сообразил – там ад. И они договорились – если так будет  и дольше продолжаться, сообщить районному  врачу. Пусть придёт кто-нибудь и разберётся, что делать с ненормальным «щенком». Я чуть не свалился с толчка от ужаса, и, забыв, зачем я вообще туда пришёл, хотел выбежать и с кулачками кинуться на двух злобных тёток. Но в последний момент нечто остановило меня. Будто схватило за шиворот так, что ворот моей футболки врезался мне в горло, и дыхание перехватило. Тихий злобный шёпот прошелестел в ушах: «Рано». Я неслышно отпёр задвижку, и на цыпочках прокрался до комнаты. Страх и обида душили меня, и думаю, именно тогда появилось во мне чувство сильнее злости. Ненавистью я пылал. Мне хотелось убить. И я исполнил желание. Но убил не их. Первой я убил ба – так я звал бабулю. Сначала я думал – это простое совпадение. Всего я не понимал и не понимаю до сих пор, но вся страшная чертовщина начала выходить из-под контроля, когда умерла моя любимая бабушка.

  * * *

    Я узнал, что у неё была сестра, совершенно случайно. Ба никогда не упоминала о ней. Однажды я залез в сумку бабушки. Ох, что это был за восхитительный потёртый ридикюль. Я обожал без спроса, пока бабули не было дома, порыться в нём. Там умещалась куча прекрасных, понятных и непонятных мне вещей. Например, медали моей бабуси. В годы Великой Отечественной войны она была санврачом и, говорят, творила чудеса – делала операции так, что больные воскресали с того света. Так рассказывали люди, которые в праздник Победы приезжали поздравлять её. Девятого мая дверь нашей квартиры не закрывалась. Ветераны, прошедшие войну, приходили, чтобы поздравить бабушку, сказать ей слова благодарности за спасённую жизнь. Даже из других городов и стран приезжали повидаться с ней!

       Всевозможные милые безделицы, неизвестно для чего пригодные, тоже хранились в бабулиной сумке. И конечно, старые выцветшие фото. Однажды я долго копался в ридикюле, перебирая  «сокровища», и случайно почувствовал, что за надорванной подкладкой лежит кусок плотного картона. Мои любопытные руки и нос тут же влезли туда. Я вытащил фотокарточку, старую-престарую, и на ней увидел двух абсолютно одинаковых девчушек. Сначала мне показалось, будто они половинки единого целого. Но через секунду понял, насколько они диаметрально противоположны: как радость и горе, слёзы и смех, свет и тьма. Глаза одной лучились добротой, радостью и состраданием. Глядя на неё, душа пела от счастья. Это была моя любимая ба, только маленькая. Глаза другой горели неистовством, ненавистью и злобой. В тот момент я с ужасом подумал: «Вот они глаза безобразного ночного Буки. Сейчас я умру». Тут в комнату вбежала бабушка. Такой сердитой я её не видел никогда. Выхватив из рук фотокарточку, отшлёпала меня, как «сидорову козу», впервые в жизни. Я даже и не подумал зареветь. Может, потому что ещё не пришел в себя от испуга. Или поразил факт, что меня наказала моя добрейшая бабушка. Ещё мне врезалось в память, что несколько раз она повторяла один и тот же вопрос: «Ты Сонечку показал? Ты показал Сонечку?» Я думал, бабуля просто оговорилась от злости и спрашивала, не показывал ли я карточку Софи? Потом я понял, она боялась, что фотка увидит Софи сама. В ту ночь мне первый раз приснился не уродец Бука. Во сне мне явилась девочка с фотографии, бабушкина сестра - близнец, которая завораживающе шептала: «Приходи, дорогой, я жду тебя, ведь ты – это я.» Той ночью я впервые не орал, но обмочил постель, как малыш. Мне было ничуть не стыдно, потому, что случилось кое-что похуже – я перестал говорить.

 

 2.

      Говорить я перестал, но всё равно не прекратил, как резаный, орать по ночам. Соседи не на шутку злились и добились своего – мать потащила меня к психиатру. Я мычал бессильно, рыдал, но она была непоколебима в принятом решении. Это только ухудшило положение вещей, потому что, то злое, что еле тлело во мне, стало крепнуть день ото дня. Как-то оно влияло и на сестру, на милого ангела – Софию. Она стала беспокойной по ночам, но не кричала. Просто испуганно дрожа, таращила глазёнки в темноту, зато днём могла уснуть, даже стоя.

      Так получилось, что я подслушал спор матери и бабушки. Каждое слово, произнесённое ими, все интонации неприятного разговора я отчётливо помню по сегодняшний день. Моя любимая бабуля настаивала, чтобы мать сдала меня в приют. Только обязательно не в местечке, а в другом городе. Сами они должны спешно сменить место жительства, имена и фамилии. И ещё ба сказала, что времени почти не осталось.

      Я не верил своим ушам. Я кричал во все горло. Но кто услышит немого? И я убил ее, убил бабушку, когда понял, что она хочет лишить меня главного в жизни – разлучить с сестрой.

 * * *

      Хотя я не мог говорить, мать все равно учила меня читать и писать, надеясь, что чудо произойдёт, и осенью я, как все нормальные дети, пойду в первый класс. Я был благодарным учеником и схватывал всё на лету. Вскоре книги стали  тем единственным, что дарило мне радость и успокоение. Ну и моя милая сестра, конечно. Мне было невыносимо думать, что бабуля предала меня.  Наказать её, решил не я. Я только сделал. В тот первый раз я ещё не понял, какого монстра выпустил наружу.

      Я придумал сон, увидел его, проснулся, взял толстую тетрадь и записал сновидение. В  той тетради много записей, и за каждой стоит конкретный человек, который обидел меня, или попытался встать между мной и Софи. Я убил их всех силой своих снов, хотя о чём я, глупый самовлюблённый индюк. Их убило то, что сидело во мне. 

 Если бы люди узнали об этом, то меня бы судили, как  страшного серийного убийцу. Только осудить  не успеют, потому что теперь моя очередь умереть. Только об одном молю, чтобы она дала мне время закончить повествование. Кто она? Об этом слишком рано, да и не люблю я забегать вперёд.

      Так вот, нам с Сонечкой подарили собаку. Это был чудесный пёс. Огненно - рыжий сеттер, умнющий кобель, понимающий, казалось всё, что ему говорят. Мать поначалу тревожило, что взяли его уже взрослым. Но он вел себя идеально: выполнял команды, никогда не рычал  и не окусывался. И признал Софи хозяйкой. Знаете, как это бывает, ластится и хвостом стучит всем домашним, а душу отдаёт одному. Мы назвали его Яриком. Шерсть его переливалась огненно – рыжим блеском, как солнце. Поначалу я привязался к псу, но, видя, сколько Сонюшка возится с ним, тот начал раздражать меня. Ведь до этого я был центром мироздания любимой сестры. И вот одним ударом я "убил двух зайцев".

      Наших родителей пригласили за город на дачу друзья. Стояли чудесные весенние деньки. И они, конечно, взяли нас, детей – надо же нам подышать чистым воздухом. А вот Яра – нет, матери показалось это неудобным. Дед ушёл в ночную смену на сталелитейный завод, где, как и отец, работал на машине с чудным названием – мульдозавалочная. Дома остались бабушка и собака. Погода в тот день была отличная. Трава уже пробилась, и деревья слегка подёрнулись сочной изумрудно - салатовой дымкой. Упоительная свежесть витала в воздухе. Взрослые занимались приготовлением к пикнику. Отец, пропустив рюмочку да не одну, любил частенько приговаривать, что шашлыки требуют внимания и понимания. Мы с Сонюшкой, как две гончие, обегали все окрестности, устали, залезли на сеновал и от избытка то ли кислорода, то ли движения, задремали. В поверхностном сне стал я думать о Яре. И привиделся мне пёс огромный, а за хвост его крепко держала маленькая девочка. Псина сидела спиной ко мне, но хвостом радостно молотила, потому что чувствовала, что я иду. А девочка билась о землю от ударов его хвоста, как тряпичная кукла, но рук не отпускала. Подойдя ближе, увидел я – это моя маленькая ба, но глаза её лучистые закрыты. И тут я понял, что бабушка умерла. Пёс, часто дыша, повернул ко мне свою огромную башку, и я узнал в нём Яра, из пасти которого падала хлопьями кровавая пена. На этом я проснулся, пулей помчался с сеновала к родительской машине, достал из рюкзачка толстую тетрадь и записал свой сон. Удовлетворившись проделанной записью, вернулся за сестрой. Софи всё спала, а я смотрел на неё с любовью и думал: «Мы навсегда вместе".

      В те годы ещё не было мобильной связи. Но у приятелей матери на даче был установлен стационарный телефон, так как муж её, помнится, был какой-то «шишкой» в МВД. Под утро позвонил дед. Отчаянно и безутешно рыдала мать, а отец, плача, успокаивал её. Запах корвалола и валерианы, казалось, пропитал всё вокруг. Наверно у любого чувства особый запах. С того дня для меня так стало пахнуть горе. Нам с Софи не сказали, что произошло. Но мне было и не надо. Я знал, но не понимал, откуда: Яр перегрыз горло бабушке ночью, пока она спала. Оторвать его от неё не смог даже выстрел деда, за которым послали кого-то из соседей. У него было охотничье ружьё, с которым он мечтал поехать охотиться на уток и Яра прихватить с собой. Только вышло, что поохотился дед в ту ночь последний раз, на нашего пса. Вы думаете, я не страдал? Часть души моей умерла вместе с бабулей. Одновременно я понимал, что каким-то мистическим образом причастен к её смерти, но испытывал и облегчение – меня не разлучат с Софией. Ба не стало, и больше никто не будет внушать матери избавиться от меня.

      Хоронили бабушку тёплым майским днём. Мы с Софи остались дома, под присмотром злобных тёток, которые считали меня сумасшедшим "щенком". Я сидел под столом в огромной коммунальной кухне и слушал, как они злорадствуют о нашей семье, об ужасной смерти бабушки и, куда уж без этого, обо мне. «Нечистое тут дело, нечистое». – Вот к какому выводу пришли отвратительные сплетницы. К слову, они очень быстро получили прописку на городском кладбище, я заспал и их.

       После похорон в доме стало непривычно тихо, словно всё живое  и доброе сгинуло безвозвратно. Тишина была настолько напряжённой, казалось, самой малости хватит, чтобы взорвать её. И кто знает, во что она превратится тогда, эта пугающая тишина. Взрослые винили друг друга в происшедшем. Дед – мать, что не взяла Яра с собой. Мать – деда, что не смог спасти бабушку. Отец – их обоих, что купили нам с Софи рокового пса - убийцу. Никому из них не пришло в голову, что виноват я. По крайней мере, пока не пришло.

      Через некоторое время мать, наконец, нашла в себе силы, разобраться с бабушкиными вещами. Помимо фото, которое я видел, за подкладкой замечательного кожаного ридикюля покойной ба, она нашла завещание, оставленное бабулей. Поначалу взрослые были искренне удивлены, потом недоумевали, где-то даже откровенно злились. Ба оставила нам дом, старый каменный, и огромный участок земли, на котором он находился. Ничего не поясняя, она поставила условие: не жить в нём, а продать и купить взамен другой. Злились родители из-за того, что  столько лет ютились в коммуналке, а где-то, оказывается, пустовал домина, пусть и в трехстах километрах от местечка, где мы проживали.

      И вот в ближайший выходной все вместе мы отправились  посмотреть на «родовое гнездо», как выразилась мать. Чем ближе мы подъезжали к месту, указанному в завещании, тем больше накатывал на меня необъяснимый ужас. Я пытался объяснить матери, что нам, детям,  туда нельзя, но она отмахивалась от меня, как от назойливой августовской мухи. Наверно,  мысленно она уже распланировала, как они отстроят и обновят собственный дом. И мы покинем, наконец, ненавистную коммуналку, будем жить «на природе» и без осточертевших соседей.

      Увиденное превзошло все ожидания. Дом не просто удивил, он потряс нас, причём, каждого по-своему! Мать с отцом пришли в неописуемый восторг. Дед обиженно таращился, недоумевая, как бабушка, прожившая с ним тридцать пять лет, ни словом не обмолвилась о нём. Я дрожал от страха и намочил штаны, чем вызвал приступ злобы у матери. Только маленькая Софи, казалось, оставалась безучастной. Мать думала, что дочь просто устала в дороге или её укачало, но это было не так. Моя сестра впала в ступор. Три дня после поездки она была похожа на куклу с широко открытыми глазами, в которых легко угадывалось безумие. Её пытались тормошить, подносили к носу нашатырь, тщетно. Трое суток моя дорогая сестра оставалась пустой оболочкой. Где тогда была её душа?

      Дед после долгих раздумий вбил себе в голову, что с домом не всё ладно. Он давил на мать, чтоб та исполнила последнюю волю покойной. Но у матери в голове были шкафы и обои, она уже расставляла мебель в своём воображении и мысленно  сражала наповал всех своих подруг «родовым поместьем». Смешная и глупая мама. По крайней мере, она выглядела счастливой. Отец никогда ей не перечил. Но дед не унимался. Он брюзжал, ворчал, наконец, он начал требовать и грозить. Он сам напросился. Я убил его.

 

 3.

      Дед был человеком старой закалки – ветеран, прошедший всю Великую Отечественную без единого ранения, словно ангелы хранили его. Но думается мне, что оберегал его один ангел, коим была бабушка. Если бы он только не настаивал, чтобы мать продала дом! Только дед был упрям, как чёрт. Хотя теперь мне кажется, что его участь была предрешена заранее. Не мной, а тем, что жило и крепло во мне день ото дня.

      Близилось завершение ремонта в доме. Мать уже предвкушала восторги и зависть подруг и сослуживцев. Ей ужасно хотелось сразить их величием дома. Что и говорить, там было чему поразиться. Дом был огромен! Сложенный из темно-серого камня, он походил скорее на какую-то средневековую крепость, чем на деревенскую постройку. Стены его были толщиной почти в метр. Два этажа возвышались над огромным подвалом, фундамент которого уходил глубоко в землю. А наверху, под самой крышей была мансарда. Я сразу стал называть ее – башенка. Денег на ремонт и обустройство дома родители потратили много. Мне помнится, что питались мы не то что однообразно, а очень  скудно –  картошка, хлеб да каши. Но мать говорила, что эти жертвы стоят того. Дом околдовал её.

      Всё это жуткое великолепие располагалось на огромном наделе земли. Земля являлась частью заповедника, так что ни пахоте, ни вырубке, ни застройке не подлежала. Высились там сосны, как огромные скрипящие корабельные мачты. Перешёптывался ветвями, очаровывающий призрачной чистотой, березняк. Даже тихо плескался тёмной водой огромный тенистый пруд, на котором летом цвели кувшинки, и шуршал рогоз. Земля была божественной, но в то же время казалась опасной. Мать ахала и удивлялась, как такая красота пережила революцию, войну, коллективизацию и прочие катаклизмы социализма. Потом уже я понимал – как. Если земля не хотела, чтоб её увидели, вы могли плутать вокруг неделями и не узнать, что усадьба рядом. Она открывалась тем, кому сочтёт нужным. Она умела морочить людей.

  * * *

      Снова повторилось всё, как  было перед смертью бабули. Днём я лёг и начал думать о деде. Незаметно веки мои становились всё тяжелее, дыхание замедлялось, я засыпал.

      Приснилась мне прекрасная женщина, танцующая необыкновенной красоты танец. Одежды её выглядели причудливыми. Казалось, что покровы, скрывавшие её наготу невесомы. Они струились, как нежнейший шёлк и переливались, как радуга. Хоть мал был я тогда, охватила меня во сне сладкая истома, ныла каждая клеточка от непонятного томления. И наблюдал я, как танцуя, направилась она к молодому мужчине. Приглядевшись внимательнее, я понял - это дед, только моложе лет на сорок. Такой любовью и желанием светилось его лицо, что чудилось, вся жизнь его заключалась в танцующей незнакомке. Женщина приблизилась к нему, и они слились в поцелуе, и длился он вечность. Но вскоре блаженство на лице мужчины сменилось сначала на изумление, а затем на откровенную боль. Будто танцовщица забирала его жизнь, его душу. Глаза подёрнулись пеленой, блеск их погас. На меня смотрели глаза восковой фигуры, и жизни в них не осталось ни на грамм. Я проснулся и записал своё видение в тетрадь.

      Утро следующего дня началось с рыданий и криков матери и запаха корвалола. Но на какое-то мгновение мне  послышалась в плаче нотка облегчения - мать стала сама себе хозяйка, и никто теперь ей не мог указывать, как жить. Врачи скорой помощи объяснили, что произошла остановка сердца во сне. Дескать, медицина до сих пор не может объяснить, почему у абсолютно здоровых молодых мужчин во сне возникает фибрилляция сердечной мышцы, а затем - смерть. А дед был, к тому же, не так молод, да и ветеран войны, и так далее. Короче, мать вполне удовлетворил их пояснения. Успокоилась она быстро и деловито принялась за подготовку похорон и помин.

 * * *

      Наступил день переезда. Я так подробно рассказываю, чтобы самому ещё раз попытаться осмыслить, мог ли я изменить ситуацию тогда, сопротивляться неотвратимо надвигающемуся злу. Впоследствии, я не буду утомлять мелочами и расскажу лишь о главных событиях моей страшной истории. Если, конечно, успею задуманное.

      Переезжали мы холодным ноябрьским днём. Природа казалась сиротливой и убогой. Земля лежала гола и бесприютна, ветра задували зло и бессердечно, а дожди были холодны и нудны. София грустила с самого утра. Я пытался, как мог, развеселить и отвлечь сестру. Показывал ей книжки с яркими картинками, строил уморительные рожицы. Бесполезно. Софи с легкой улыбкой смотрела на меня, а в глазах дрожала невысказанная печаль. Она уже тогда знала, дорогая моя сестра, сколько горя и несчастья переживём мы в этом доме.

      По приезду на место, у взрослых началась такая суета, что о нас и думать забыли. Мать поначалу не обратила внимания, что сестра в горячке. Лицо девочки пылало жаром. Неожиданно глаза её закатились, и она потеряла сознание. Оказалось, у Софии круп. Пять дней провела она между жизнью и смертью. К счастью, на шестые сутки жар спал, и сестра вернулась сознанием к нам. Словно лёгкая тень осталась от весёлой жизнерадостной девчушки, которой малышка была до переезда.

      Хотя произошло нечто хорошее – я перестал орать по ночам и опять заговорил!

 * * *

      Осень плавно сменилась зимой. Отец поменял место работы. К его радости, вместо горячего плавильного цеха им стало огромное лесное хозяйство, раскинувшее свои просторы на многие километры вокруг. Он оформился егерем в лесничестве заповедника. Мать решила оставить службу и заниматься домом и детьми.

      София ещё недостаточно окрепла после болезни, поэтому я изучал закоулки дома в одиночку. Казалось, не осталось ни одного места, куда бы ни сунулся мой любопытный нос. Но дом умел хранить свои секреты и открывал их, когда сам того захочет. В единственное помещение мне не было доступа – в подвал. Лестница, что туда вела, совершенно обветшала и прогнила. Мать, опасаясь, как бы я не переломал себе рук и ног,  запирала дверь в подвал, а ключи постоянно носила с собой. Меня разбирало любопытство, но мысли, стянуть их без спроса, не возникало. Наверно, время не пришло. Злу требовалось вызреть, поэтому тогда я зова ещё не слышал.

      Со школой мама решила повременить и дома сама обучала меня арифметике, письму и чтению. Последнее было лишним – читал я лучше любого взрослого. Может, не всё в прочитанных книгах стало мне сразу понятно. Только день ото дня мои знания увеличивались в геометрической прогрессии. В мансарде, которую я назвал башенкой, стояли три огромных старинных кованных сундука, о счастье, не выброшенных матерью за ненадобностью во время ремонта. К слову, в самом помещении  ремонт делать не стали. Так что, там осталось всё, как в те годы, когда бабуля и её сестра жили в доме.

      Как сейчас помню восторг, который я испытал, открыв один из сундуков. Долго, с усилием я пытался поднять тяжеленную крышку. Наконец, она откинулась назад, с громким стуком ударила по задней стенке сундука и взметнула клубы пыли, вырвавшейся из его глубины. Я долго чихал, потом тёр кулаками глаза – сначала от пыли, а потом от изумления. Сундук оказался доверху набит старинными книгами. И вот здесь, под самой крышей началась совсем другая жизнь для нас с сестрой.

      Если раньше я читал много, то теперь  просто жил книгами. Самым преданным, самым внимательным моим слушателем стала София. Мы зачитывались старыми сказками, легендами, книгами путешествий и приключений. Я видел, каким испугом или удивлением горели глаза сестры. Как у неё замирало дыхание в самых захватывающих местах повествования. Как заливисто она хохотала над смешными историями и горько плакала от грустных рассказов.

      Мать поначалу с опаской относилась к нашему уединению в башенке. Но, заметив, что дочка ожила и повеселела, махнула рукой и больше не вмешивалась в детскую жизнь. А мы с упоением блуждали в сказочном мире. София была моей прекрасной дамой, а я её странствующим рыцарем. Она была спящей царевной, а я принцем на белом коне. Я всегда спасал сестру в наших детских играх и мечтах, а в жизни, пусть не желая того, убил. Днём мы с Софией вместе странствовали по книжным мирам, а по ночам я путешествовал в одиночестве.

      Как я уже говорил, мои ночные кошмары закончились с переездом, но у меня появились мистические способности. По ночам я словно выскальзывал из своего тела, недвижимо лежащего на кровати, и беспрепятственно ходил, где вздумается. Ни замки, ни стены не являлись помехой для меня. Не зная холода и усталости, я полюбил бродить по заснеженному участку вокруг дома, любуясь на ели, застывшие в призрачном лунном сиянии. Иногда, дурачась, скользил по глади пруда, представляя себя знаменитым фигуристом. И всё чаще удалялся от дома на достаточно большие расстояния. В одну из таких прогулок, наблюдая за охотой огромной рыжей лисицы я забрёл так далеко, что потерял дорогу назад. К слову сказать, лисица не обращала на меня внимания, пока я следил за ней, вынюхивающей заячьи следы. Слегка испугавшись, я решил влезть на высокое дерево. Затея почти увенчалась успехом, но на самой вершине у меня дрогнула рука, я пошатнулся и сорвался вниз. Что произошло затем, трудно описать словами. Вместо того, чтобы рухнуть камнем вниз, я парил в воздухе. Мне не надо было прилагать даже мизерное усилие для этого. Так я узнал, что по ночам умею летать. Вернее не я, а моя душа. С полётами  ночные путешествия стали гораздо интереснее. Теперь я переносился за многие сотни километров от дома, повидал удивительные континенты и страны, наблюдал за жизнью других людей, их обычаями. Меня так опьянили проявившиеся фантастические способности, что поначалу я совершенно не задумывался, что в это время происходит с моим телом. Мать нарадоваться не могла - сын перестал всех пугать ночными воплями. Она говорила, будто теперь я сплю, как убитый.

      Устраивало её и то, что я постоянно вожусь с сестрой. Мы не напрягали её и были предоставлены сами себе. Она могла без помех заниматься домом и собой.

 

4.

      Три следующих года прошли спокойно. Меня перевели в четвёртый класс сельской школы. Всё лето мы резвились на огромном участке возле дома. Мать категорически запрещала уводить сестру за забор, в лес. Она же не знала, что все тропинки там мне знакомы по ночным прогулкам. То лето осталось в моей памяти самым замечательным и безмятежным. Мы с Софией выбирали интересную книгу из сундука и уходили к пруду. Мать давала немного еды, а воду для питья мы набирали из родника, бившего поблизости. Днями напролёт мы читали, мечтали и выдумывали нам одним понятные игры. Возвращались домой вечером и падали в постели от усталости. А потом я летал, парил, видел мир и чувствовал себя всемогущим!

      Осенью сестру стали возить в школу вместе со мной –  она пошла в первый класс. В ту осень я и нашёл тайник. Оставшись дома из-за недомогания и скучая без сестры, поднялся, как всегда, в мансарду. Книги были все давно перечитаны, и я раздумывал, чем бы заняться. Тогда-то случайно и заметил, что один из сундуков не так глубок, как два другие. Внимательнее приглядевшись, понял, что дно сундука вовсе не дно, а крышка, закрывавшая потайной ящик. Я пытался подцепить её и поднять, долго мучился –  тщетно. В сердцах, стукнул ногой по стенке и услышал глухой щелчок. Днище немного приподнялось. Дрожа от нетерпения, поднял и обнаружил две странные рукописные книги. Глядя на них сразу становилось понятно: они не старые, а древние и очень опасные. И ещё ветхие тетради, исписанные знакомым каллиграфическим почерком. Это были дневники бабушки, написанные ей в детстве.

      Находки я скрыл от всех, даже от Софии, рассудив, что она мала, и пугать её ни к чему. Теперь я искал уединения, а сестра не понимала, почему я отдалился от неё. Отговариваясь недомоганием, сложными домашними заданиями, я придумывал любой предлог, чтобы остаться одному.

      Чем дальше я продвигался в чтении бабушкиных дневников, тем мне страшнее становилось за жизнь моих близких людей. Многое из записей я так и не разобрал до конца, но, что удалось прочесть глазам и осознать неокрепшему разуму, повергло в ужас.

      Из старых дневников я узнал историю сестёр - близнецов, которые случайно (но, думаю, случайностей на свете не бывает) нашли в старом кладбищенском склепе колдовские книги. Книги эти –  гримуары, не каждый мог прочесть. Только избранные злом, не опасаясь обжечь глаза, читали тёмные заклинания, вызывающие демонические сущности и наделяющие дьявольскими чарами. Вот и двум сёстрам –  моим бабкам, открылись дьявольские письмена для прочтения. Стали они экспериментировать с заклинаниями, считая это видом безобидного оккультного развлечения, вроде гадания на Святки и Рождество. Глупые дети не знали, что возродили к жизни. Из написанного я понял, что, играя с заклинаниями вызова демонов сна, странное и необъяснимо жуткое событие произошло. Бабушка смутно помнила подробности, потому что очнулась от обморока в подвале, лёжа в кругу погасших чёрных свечей, а сестры рядом не оказалось. После той ночи больше никогда не видела она её, я имею в виду, в обличии живого человека.

      Вскоре страшные события стали происходить в сёлах и деревнях, расположенных поблизости, да и собственно в самом доме тоже. Но самое чудовищное, что в округе начали умирать младенцы и маленькие дети, а доктора не могли объяснить причину их смерти. Сейчас врачи называют это заболевание – «проклятие Ундины». Дети умирают ночью, во сне, без единого крика и стона, словно кто-то украл их дыхание.

       Родители, безутешные в своей скорби, пытались доказать горе - докторам, что их чада ложились спать абсолютно здоровые, что виновно в смертях нечто потустороннее. Но врачи скептически разводили руками и не желали слушать ереси. Ни о какой религиозной подоплёке официальные лица говорить в те годы не желали –  уже прокатилась революция по стране, и гонение на церковь становилось всё сильнее. Но селяне втайне всё равно шептались, что без «нечистого» не обошлось. Многие рассказывали, что видели девушку необыкновенной красоты. За спиной у неё перепончатые крылья, на голове рога и копыта на ногах, как у чёрта. Запах её сводил с ума, одежды черны, как сама ночь, а в глазах полыхал адский огонь. 

      А потом к бабушке по ночам стала являться пропавшая сестра. Она звала и умоляла завершить начатый ритуал до конца, тогда они воссоединятся, и будут обладать невиданным могуществом. Только бабуля и представить не могла, что случится дальше. Она обратилась за помощью к местному священнику – отцу Алексию. Он сначала долго не верил ей, а потом и ему открылась ужасающая истина. Стал он помогать бабушке, вернуть зло туда, откуда сёстры его необдуманно выдернули. Но погиб в неравном поединке добра и зла. Демон, якобы, тоже сгинул, только, исчезая, проклятье произнести всё же успел. Суть проклятья была в том, что зло вернётся в дитя нашего рода.  Бабуля уничтожила  дьявольские книги –  сожгла гримуары дотла а их пепел по лесу развеяла, чтоб и следа не осталось. О проклятии помнила и долго боялась выходить замуж, не хотела иметь детей. Но, встретив моего деда, не могла противиться чувствам, они поженились, и родилась моя мать. Конечно, бабушка умолчала об тех печальных и страшных событиях  детства, и дед жил в полном неведении. Может, она не хотела его пугать, но скорее, думала, что он просто ей не поверит. Дед оставался убеждённым атеистом и презирал всю «поповщину и чертовщину». Поначалу бабуля терзалась страшными предчувствиями и опасалась, что проклятье воплотится в моей матери. Потом считала, что зло вернулось со мной. Но несчастная милая бабушка даже помыслить не могла – будущее будет гораздо хуже и запутанней. Записи бабушки местами становились сбивчивыми и непонятными для моего детского ума, а объяснения путанными и противоречивыми. Но особую загадку составляло – как книги, сожжённые ей, вновь оказались в тайнике? Причём, следов огня на них и в помине не было.

 

5.

      Время шло. Мы становились взрослей. Мои школьные годы близились к завершению. Записей о снах в тетради прибавилось. Все они о тех, кто пытался отобрать у меня любовь и внимание моей сестры – её подруга, мальчишка из ближайшего села, учитель английского языка, даже кошка, приблудившаяся к дому. София должна была принадлежать мне безраздельно. Я искренне не мог понять, почему сестра сильно горюет по внезапно погибшим или исчезнувшим друзьям. Но больше всего меня раздражало и беспокоило, что родители настаивали, чтобы после окончания школы я ехал учиться в университет. Это означало, что домой я бы попадал только на каникулы (ну и по ночам, конечно).  Я не хотел оставлять Софию, привязанность к сестре была сродни болезни. Я даже стал подумывать, как избавиться от родителей. Но удерживало опасение, что сестру смогут забрать в приют.

      До этого я не решался прикоснуться к гримуарам, найденным мной в старом сундуке. Теперь же словно невидимая рука направляла меня к ним. И книги признали меня. Открыв их единожды, не читать больше эти сатанинские письмена, я не мог. Они звали и искушали, я постоянно слышал сладостный вкрадчивый шёпот в возбуждённом подсознании.

      Не говоря правды Софи, я начал приучать сестру к дьявольскому деянию. Мы, как и наши бабки, стали экспериментировать с опасными заклинаниями из колдовских книг.  Именно тогда у меня появилось желание попасть в подвал.

      Мать уже давно перестала прятать ключи. Они висели за дверью кухни на старом крюке.  Мама не думала, что мы захотим спуститься туда. Но мы захотели. Как только родители укладывались на ночь, мы пробирались в подвал, а книги подсказывали нам, какие действия следовало совершать. Я не могу и не хочу рассказывать о мерзких и богохульных ритуалах, которые творили. Как я говорил, мы не ведали совершённых деяний. Дьявольские книги зомбировали мозг. Из ночи в ночь наше умение становилось всё совершеннее и изощрённее, заклинания чётче и стройнее. И беда произошла. С сестрой не случилось никаких перемен, но я их не избежал. Теперь по ночам, когда моя сущность, проще – душа, выскальзывала из тела, начали твориться странные и необъяснимые вещи.

      Мать с тех пор, как мы переехали в дом, твердила, что надо мной « хоть из пушки пали» во время сна. Я не шевелился и не вздрагивал от резких звуков, грохота, случайно упавшего на пол предмета. Не тревожил меня резко вспыхнувший свет и громкий разговор. Но в последнее время, говорила мать, стал я спать беспокойно, метаться и стонать, как от назойливой боли. А при попытке разбудить меня, чтоб успокоить или чем-либо облегчить страдания, замирал в позе эмбриона до утра. Но как могло двигаться тело, если меня там не было? Я решил, прекратить ночные прогулки и понаблюдать за покинутой телесной оболочкой. Паря над кроватью, я с возрастающим ужасом наблюдал, как билось тело на простынях, мокрых от пота. Какие жуткие стоны  вырывались сквозь стиснутые зубы. Как суетилась возле постели перепуганная мать и  озабоченный отец. Я видел всё это, пытался вернуться в себя, но получалось ощущение, что я ломился в закрытую дверь. Только с наступлением утра мне удалось это.  Какое чудовище рождалось во мне?  Все чаще в голову приходила ужасная мысль: что будет, когда нечто научится управлять моим телом? Изгонит душу навсегда? Или позволит существовать рядом с собой, наслаждаясь мучениями моего сознания, о том, что взрастил я собственными руками. София не спрашивала ни о чём, казалось, она постоянно наблюдала за мной. В её пронзительно - синих глазах угадывался вопрос: "Это ещё ты?"

      Это был я, и уже не я. С каждым днём чужеродное присутствие чувствовалось сильнее. "Нечто" научилось вставать по ночам, бродило по дому, пугая родителей и сестру, но пока не причиняло никакого вреда. Я пытался не выходить из тела ночами, но оно выталкивало меня. Я пробовал пить оглушающие дозы снотворного, сворованного у матери. Бесполезно. Отключался только я, а не тварь, сидевшая внутри. Думаю, пожелай я умереть, этому было бы не суждено произойти. Оно не позволило бы мне такое благо. Нечисть, которую мы с сестрой выдернули из-за грани непознанного мира, прочно пустила ядовитые корни в моём теле. И расстаться с ним не желала.

      К окончанию школы истинного меня практически не осталось. Все окружающие, кроме членов семьи, не замечали изменение моей личности. Угнездившаяся внутри тварь вела себя отвратительно. Мать с отцом откровенно побаивались меня, а бедняжка София страдала. Нечто вынуждало ее безоговорочно выполнять все желания и продолжать омерзительные колдовские эксперименты по ночам. Лишь на короткие утренние часы я становился прежним. Тогда мы с сестрой не могли наговориться и сокрушались, во что превратили жизнь. Мы мечтали изгнать потустороннюю сущность, чтобы все стало, как прежде. Теперь и София уговаривала меня ехать в Москву учиться и приводила огромное количество доводов в пользу этого решения. Во-первых – это было самое главное, учёба в столице и возможность доступа к огромному количеству литературы и документации даст шанс найти способ вернуть  меня прежнего. Во-вторых, может мне выпадет случай встретиться и познакомиться с кем-либо сведущим в области демонологии, кто сможет реально помочь нам. В-третьих, вместе со мной «тварь» уберется подальше от дома, а то София уже стала пугаться за состояние здоровья и рассудка родителей. Но сестра не договаривала все опасения. Она боялась меня такого, каким я стал. С каждым днем колдовское порождение  требовало к себе все больше ее внимания. Эта тяга становилась более и более порочной. Я высказывал опасения, что силы зла не позволит оставить ее надолго, но сестра умоляла придумать какую-нибудь уловку и перехитрить демона. К удивлению,  нечто не противилось отъезду из дома.

      Поначалу я не понимал причины, но затем истина стала очевидной. Ему тоже хотелось убраться из дома, из лесничества – подальше от села. В большом городе можно легко затеряться среди людей и творить богомерзкие дела. Нечисть жаждала крови, но не хотела привлекать к себе излишнего внимания.

      Наступил день отъезда. Уезжал я ранним утренним поездом специально, чтобы без чужеродного присутствия проститься с семьёй. Ведь я не знал, что планирует сущность, обосновавшаяся внутри моего тела. Вдруг я вижу родных в последний раз? Мысль о разлуке невыносимым грузом давила на сердце. Я ни на день не оставлял сестру, не представляя жизни без неё. В короткие минуты прощания я увидел её другими глазами и понял, насколько красива София. Она выросла и повзрослела за страшный последний год. Ужасное знание на миг мелькнуло в измученном тоской разуме, но горечь скорой разлуки заслонила его.

      Мы договорились, что я буду писать обо всём, естественно в состоянии самого себя, без присутствия дьявольской силы. Я не предполагал, что скоро даже на короткие утренние часы, демон не позволит мне оставаться одному. Плачущей Софи я обещал, что к моему возвращению всё будет по-прежнему. Но как жестоко я ошибся! Истинный я последний раз обнимал сестру и отирал слёзы с её прекрасного лица.

 

6.

      Я мечтал о поступлении в университет на философский или психологический факультет, но мечта не совпала с желанием сущности. Тварь стремилась в мединститут. Позже  я понял, зачем нечисть хотела  глубоких познаний в акушерстве и хирургии, но тогда искренне недоумевал – чтобы убивать людей, нет необходимости врачевать их.

      После тишины и покоя заповедника город оглушил меня суетливым многолюдьем. Сойдя с поезда через двое суток утомительной езды, я в растерянности оглядывался по сторонам. Было раннее утро, но вокзал, казалось, не затихал ни на секунду даже в эти рассветные часы. В тот момент сущность оставила меня на время. Мимо проходила группа цыганских женщин, одетых в яркие пестрые одежды. Чумазые и босоногие ребятишки шустро носились рядом и клянчили деньги у людей, спешивших мимо, стихийно образовавшегося, маленького табора, а молодухи хватали  потенциальные жертвы за руки и предлагали предсказать судьбу. Не всем просто так удалось вырваться из цепкой хватки обольстительных обманщиц. Так и меня за руку взяла одна из гадалок. Она обладала необыкновенной красотой. Яркие лукавые глаза, глубокой манящей темноты, смотрели призывно на меня. Вьющиеся крупными локонами волосы, черные и блестящие ниспадали струящимся каскадом по спине до пояса. Пухлые чувственные губы, изогнутые в приветливой и в то же время насмешливой улыбке. Девушка произнесла певучим бархатным голосом: « Дай погадаю, касатик, всю правду расскажу». Она поднесла мою раскрытую ладонь ближе к прелестному лицу, и через мгновение отбросила руку прочь от себя. Лицо ее выражало откровенный ужас, дыхание перехватило, а крик застрял в горле. Живописная немая сцена привлекла внимание остальных цыганок. Они встревожено бросились к моей непрошенной гадалке. Наперебой тараторя на цыганском языке, стали тормошить ее, застывшую и потерявшую дар речи. Наконец, девушка произнесла тихим прерывающимся шёпотом непонятные слова, и женщины  бросились прочь от меня, как от прокаженного.

      В унынии, я потащил тяжёлый чемодан по перрону, размышляя, как бы найти хоть временное пристанище. По пути я забрёл в привокзальную столовую, где купил жидкий кофе с молоком и чёрствую дешевую булку. Пока я поглощал невкусный завтрак, ко мне подошел мужичонка потрепанного вида, но с взглядом цепким и хитрым. Незаметно, слово за слово, мы сговорились, что Петрович – так звали моего нового знакомого, пустит меня на постой, да и плата будет невелика. Смешной маленький человечишка думал, что совершил в тот день удачную сделку. Только не знал, что сделка эта с дьяволом.

      Добрались мы до квартирки хозяина быстро. Она находилась всего в нескольких шагах от вокзала. Жилище оказалось донельзя запущенным и грязным. В помещении стоял отвратительный застарелый запах мочи, махорки и нестиранных носок. Горы пустых бутылок занимали почти все пространство хибары, а на одиноком тощем матрасе в углу не было даже жалкого подобия белья. Я с брезгливостью приткнул чемодан у порога. Получив "ключ от хором", как выразился Петрович,  сразу отправился узнать о подаче документов и сроках экзаменов в медицинских институтах. Я пишу в единственном числе о себе, чтоб не повторятся, читатель. Инородная сущность уже прочно сидела во мне, только несколько утренних часов дремала, так что я – это симбиоз зла и моей души.  Донельзя вымотанный,  я вечером вернулся в квартиру, открыл дверь и лишился дара речи. Полностью развороченный чемодан валялся в углу. Половина вещей исчезла, а так же деньги, фотоаппарат и бритва. Петрович валялся на матрасе в алкогольном беспамятстве, громко храпел и омерзительно вонял сивухой. Я почувствовал, что глаза застилает кровавым туманом, тело напрягается, и меня уносит в багровый космос небытия.

       Когда я пришел в себя – в буквальном смысле, будто шагнул в собственное тело, как в покинутый дом, то не поверил глазам. Халупа Петровича сияла идеальной чистотой, от бутылок и вони не осталось и следа. Сам хозяин сидел посреди комнаты на табурете и сосредоточенно пускал пузыри. В его глазах светилось откровенное безумие. С этого дня тварь больше не на секунду не оставляла меня, она стала полноправным и единоличным хозяином положения, а я сторонним наблюдателем, несчастным приживалкой в  оккупированном теле. Больше она не вышвыривала меня по ночам из телесной оболочки, и теперь я знал кто или что я на самом деле. Правда оказалась так ужасна, что я мечтал о том, чтоб не присутствовать на жутком пиршестве зла и порока. Я бился, как птица, пойманная в силок. Я мечтал впасть в слабоумие, как мой любезный Петрович или провалиться в забвение, но зверь не давал мне этого послабления.

      Теперь я знал, что такое чистое зло. Теперь я слился с нечестивым существом. И от этого со временем даже начал получать слабое изощренное наслаждение. Я смотрел на мир глазами твари, руководствовался мыслями и поступками демона, и это мне нравилось все больше. Я превратился в инкуба – демона ночи, и все пороки мира стали подвластны моим желаниям.

      С хозяином всё уладилось успешно. Сведенный с ума выпивоха превратился в послушную марионетку. Он безропотно делал все, что я ему приказывал. В краткий момент просветления, который я ему предоставил, он подписал необходимые бумаги, и вскоре я стал обладателем московской прописки в маленькой квартирке возле вокзала. После этого  ничтожный человечек сразу переехал в психушку, в палату для буйных психов. Там он долго не выдержал инъекций галлоперидола и электрошока. Через месяц мой прелестный Петрович перекочевал на погост. Я, конечно, изображал убитого горем племянника.

      Время шло, я обживался в Москве. Стоит ли говорить о том, что поступление  в ВУЗ не доставило мне вообще никаких хлопот. Правда, в приемной комиссии сидела наизлобнейшая профессорша. Но стоило мне ночью навестить вредную бабу в новом демоническом  амплуа, и вдоволь поиздеваться над невзрачной старой девой, как меня незамедлительно зачислили на первый курс мединститута. До начала учебного года времени осталось предостаточно, и я пустился во все тяжкие. Все ночи были мои. Я мог войти в любое окно, и все женщины мира потенциально принадлежали мне. Меня точил ненасытный голод, который заставлял искать нечто, чему я ещё не знал объяснения. Я искал, экспериментировал, и, конечно, случались промашки – убивал. Вернее, убийством это назвать было невозможно. Мои жертвы умирали сами от невыразимого наслаждения, которое я, инкуб – дитя ночи и порока, дарил им. Они смотрели мне в глаза и видели в них необыкновенное желание и обещание удовольствия. И  жалкие человеческие сердчишки не могли вынести сверхъестественного наслаждения. Сердца останавливались, и оставалось лишь тело – бездушная плоть, макет человеческой особи. Но не к этому стремился зверь. Его предназначение заключалось совсем в другом исходе, но пока эта тайна  лежала за семью печатями.

      Начался учебный год. Учеба давалась мне легко. Человеческое тело не было для меня неизведанным, я знал его, как свои пять пальцев. А препарирование трупов в анатомичке я приравнивал к свежеванию тушки цыпленка на кухонном столе. Профессора хвалили меня и прочили успешную хирургическую карьеру. Сердце мое было холодно, рука точна. Однокурсники меня откровенно чуждались и опасались. Они не звали меня на вечеринки. Я не приглашал девушек на свидания. Зачем? Стоило мне захотеть, и ночью первая красотка института станет извиваться от желания у моих ног. Я не нуждался в  бесполезных сомнительных развлечениях. Днем я учился, вечером отсыпался, а ночью рыскал, алкал найти то, к чему стремилась  дьявольщина, обитавшая в моём теле.

 О сестре – дорогой Софии, я в ту пору не вспоминал. Обещание писать было дано мной настоящим, а такого, увы, уже не осталось. Я теперь представляю, как мучилась в информационном молчании сестра, сколько слез отчаяния она пролила.  Время Софии тогда еще не пришло, демон пока набирал силу и власть.

 

7.

      Годы институтской учебы пролетели на редкость быстро и необременительно. Как и мечтал, я получил отличное назначение по распределению в одну из лучших гинекологических клиник Москвы. Весть о моих превосходных операциях быстро распространилась по столице. И вскоре женщин, желающих делать кесарево сечение или другие  операции по показаниям именно у меня, стало слишком много. Высокопоставленные чиновники умоляли, чтобы именно я оперировал их дочерей и жен. Все они обладали немалой властью и весом в обществе, так что довольно быстро я не только разбогател, но и стал самым молодым заведующим акушерско-гинекологического отделения престижнейшей клиники города.

      Так проходила моя жизнь. Между врачеванием – светлой стороной, и растлением, смертью – обратной стороной добра. Я так и не обрел знания, для чего демон пришел в наш мир. Но всему приходит черёд.

 С семьей я потерял все связи с отъездом из местечка. Казалось, память в то время работала выборочно. Я не вспоминал ни о родителях, ни о Софии, и это более чем странно. Раньше без сестры я  не представлял жизни, но теперь зло проживало её за меня и само решало, что нужней.

      Все изменилось мигом, в одну единственную секунду, когда я вновь встретил случайную вокзальную знакомую, девушку - гадалку. Прелестную цыганочку, что пыталась погадать мне на перроне ранним июльским утром. Поначалу издалека я подумал, что ошибся, но зверь во мне имел безотказный нюх. Каждому человеку принадлежит индивидуальный, только ему присущий запах, и нет двух одинаковых, разве что мать и дочь пахнут подобно друг другу. Но для сравнения, запах матери ближе к увяданию, а аромат дочери свежее и изысканнее, и нет в нем слабой ноты тления. 

      Не ожидал я столкнуться с нечаянной ворожей в стенах престижной клиники для элиты. Вот и подумал сперва, что ошибся. Ведь восемь лет назад встреченная девушка была бедна, как церковная мышь. Хотя определённое богатство у нее все-таки было и заключалось в её неземной красоте. Когда я прошёл мимо, сразу узнал – она. Сладкий запах ванили, молока и меда в такой умопомрачительной пропорции  принадлежал только ей. Может быть, так пахнет добродетель и чистота? Она не узнала меня. Солидный  пожилой мужчина догнал меня в самом конце коридора и с подобострастной улыбкой стал упрашивать принять его дочь. Я смотрел на него, а самому хотелось схватить за горло старого лживого сукиного сына. Я интуитивно знал – она не дочь мерзкого похотливого самца. Он принудил ее, купил у семьи за огромные деньги и обещание спокойной жизни в мегаполисе. Он топчет этот прелестный цветок еженощно и  мечтает, чтобы красотка понесла от него дитя. Но уж не год и не два не дает им Бог ребенка. Я слушал его, а черная злоба поднимала голову все выше. Но пришлось сдержать её порывы. Я согласился, но его попросил остаться за дверью. « Дочка ваша большая уже девочка».  – Произнес я, и он послушно, как китайский болванчик, закивал большой плешивой головой.

      Она не вошла – впорхнула в кабинет. Я не слушал, что говорит цыганочка. Просто дышал ее дыханием. Мозг пронзали вспышки боли, и в какой-то момент мне показалось, что я потеряю рассудок. И в ту же секунду понял, в чем предназначение сущности, которая вселилась в меня извне. «Бог не дает – даст дьявол». – Быстро прошептал я. Она удивленно вскинула бровь: « Доктор, вы не слушаете меня?» Я улыбнулся в ответ и приказал ей раздеваться. Хотя вовсе не нуждался в осмотре чудесной пациентки, но и подозрений вызывать не стоило. Для меня начался отсчет нового времени.

 * * *

      Имя Шукар на цыганском языке значит красавица. Так звали мою необычную и экзотическую пациентку. Я мог бы сразу, в ту же ночь убить ее мужа, свести его с ума, но не стоило пока торопиться. Делая вид, что начал лечение, я задействовал все связи, и его на время удалили из Москвы по делам бизнеса. Обычно он всегда возил девушку с собой, но в этот раз я вынудил его оставить Шукар дома, утверждая, что ни перелет, ни переезд в ее состоянии невозможен. Он убрался и освободил мне путь.

      Я не хочу описывать подробности извращённого соития, только в ту ночь женщина не умерла, и семя мое проросло в ней и начало набирать силу. С самой первой секунды я слышал, как бился пульс потустороннего семени, и не говорите, что это невозможно. Оно росло внутри цыганки, и Шукар дурнела с каждым днем. Казалось, огромный червь высасывал ее изнутри. Когда она приходила в клинику на прием, то вся сжималась и съёживалась от отвращения к моим прикосновениям. Её былая  грация и легкость исчезли. Она двигалась, как больная старуха. А ещё девушка начала смердеть. Сначала запах был не сильно незаметен – так, небольшой душок, словно во рту сидит кариозный зуб. Но день ото дня он тяжелел и густел, и вскоре смрад стал невыносим, казалось, она гниет изнутри. Но это все мои ощущения – ощущения зверя. Не знаю, что чувствовали простые смертные. Только, когда цыганка шла по улице, люди огибали ее, обходили стороной, словно на ней было клеймо отверженной, словно она была помечена дьяволом. Да ведь так оно и было.

      Горячо жаждавший беременности муж внезапно резко охладел к ней. Казалось, он испытывает к некогда балованной женщине неодолимое отвращение и гадливость. Я мог бы вычеркнуть его из жизни, но мне было нужно, чтобы дитя – или что там росло внутри несчастной, развивалось защищённое его деньгами  и положением. Сначала все шло гладко, и срок вынашивания перевалил  за половину. Но внезапно самочувствие Шукар стало внушать мне большое опасение. Она отказывалась от еды и слабела с каждым днем. На все уговоры родных девушка не реагировала и только безучастно смотрела в одну точку.

      Ее супруг, который, в конце концов, перестал изображать из себя заботливого папочку,  был на седьмом небе от счастья, когда я настоял на  срочной госпитализации обременявшей его теперь женщины. Как он когда-то вожделел, чтобы любимая жена зачала ребенка, так теперь он с той же страстностью мечтал избавиться от нее и ещё не рождённого дитя.

      Я устроил Шукар в отдельную палату, и заходить к ней могли только я и опытная надежная и не болтливая сестра-акушерка Мария Ефимовна. Женщина она была во всех отношения проверенная. Я надеялся на нее, как на самого себя. Ефимовна слыла человеком абсолютно беспринципным и страшно жадным до денег. К слову сказать, немалую их толику она бесперебойно получала от наших махинаций с абортными материалами и плацентой. Короче, тетушка целиком и полностью состояла на службе у дьявола.

      Так вот, Шукар находилась под должным присмотром. Я успокоился, и ничего не предвещало ужасного исхода, который не преминул произойти. Ещё хорошо, что пришлось задержаться допоздна, разгребая горы документации, Ближе к полуночи резкий звонок местного телефона буквально выбросил меня из служебного кресла. Ефимовна не говорила, а визжала в трубку, и в истошном визге уже слышались нотки зародившегося безумия. Бросив совершенно бесполезную трубку, я кинулся в бокс Шукар. Мчась по коридорам клиники, я знал, что уже не успею. Тот пульс, что слышал я с первой секунды, как отпустил семя своё извне, стал прерывистым и слабел с катастрофической быстротой. Я ворвался в палату и увидел повсюду кровь. Стены и пол, кровать и тумба рядом с ней – всё было запятнано кровавыми брызгами и мазками. Визг Ефимовны перешёл в еле слышный сип  и доносился из ванной комнаты, примыкавшей к палате. Дверь была прикрыта, но свет горел. Я быстро подошёл к двери и распахнул её настежь. Монстр во мне завыл и взбесновался от злобы. Эта дрянь, эта неблагодарная девка всё испортила. Почему же не было предчувствия у твари, что она может замыслить что-то, чтобы исторгнуть из себя «чёртов плод»? Когда вернулся прежний я, то много раз задавал себе этот вопрос, но ответ ведь лежит на поверхности – в мир должно было выйти не чудовище по внешности, а чудовище по сути. То, что вытолкнула из себя Шукар, проткнув свои чресла огромной вязальной спицей, оставленной ненадолго отлучившейся Ефимовной, невозможно представить человеку со здоровой психикой. Даже в самом страшном ночном кошмаре не привидится гадкое воплощение вселенского зла. Оно копошилось в луже крови меж ног умирающей женщины, шипело, плевалось и смердело непереносимой вонью. Ефимовна, как большая дурашливая кукла, сидела, широко расставив ноги и привалившись к стене. Глаза ее, казалось, вывалились из орбит. Пора было заканчивать жуткое шоу. Я взял смрадный комок в руки, и острая ненависть к миру людишек пронзила меня. Но я не мог дать волю отчаянию. Необходимо было привести в порядок палату. Ефимовна, конечно, отслужила своё. Я не собирался оставлять свидетеля, но для уборки помещения старушка послужила. А потом той же ночью тихо умерла от инфаркта. С патологоанатомом я договорился, и за бутылку хорошего армянского коньяка в заключении о вскрытии Шукар он зафиксировал смерть от аневризмы аорты головного мозга.

      Не рождённое дитя ада я тайком похоронил далеко за городом, на Новорижском шоссе. Может, поэтому так часто по ночам там стали происходить автомобильные катастрофы.

       Каждую ночь в течение месяца умирали женщины в мегаполисе. Тупицы-врачи начали трубить о новом вирусе, но этим вирусом была моя ярость. Я мечтал умертвить всех вокруг, порой забыв об осторожности. Вот тут и ворвалась в мою жизнь сестра, моя София.

       О, Господи, зачем ты позволил ей найти меня в огромном городе?

 

 8.

      Как и говорил, месяц бесновался я от злобы и отчаянья, сея смерть в ночной столице. Будто невидимая пружина сорвалась и запустила адскую машину уничтожения. Только одно могло остановить зверя – женщина, но особая. Как в песне: «Я ищу в этом городе женщину –

  единственную, свою». Кто она, было известно только пришлому злу, жившему во мне. А пока все особи оказались лишь пустышками, ненужными вместилищами человеческой плоти.

      Поздний звонок в дверь не удивил меня, хотя я вёл жизнь затворника и свёл скудное общение только к контактам с коллегами по работе и больными. Сладостная дрожь и ужас охватили всю мою сущность. Зверь знал, что за неоткрытой ещё дверью его ждёт вожделенная добыча, а меня ужасало знание, что сладостная добыча – моя сестра! Что за жестокий жребий привёл Софию к порогу ада? Или было то предначертано, когда две наши бабки развлекались со старинными книгами и заигрались с чёрным колдовством? А может гораздо раньше сам нечистый, писавший свои дьявольские труды, заложил наши судьбы  на жертвенный алтарь?

     Так что, поворачивая задвижку замка и открывая дверь, я знал, что на пороге стоит та, кого так жаждал монстр, спрятанный во мне. Моя сестра София! От вида её моё дыхание сбилось. Она стала прекрасна. За годы разлуки из четырнадцатилетнего подростка сестра выросла в женщину чудесной красоты. Высокая стройная блондинка с прозрачными голубыми глазами на иконописном лице, которое будто светилось изнутри. Кожа её была свежа и чиста, как у младенца, а запах сводил зверя с ума от охватившего вожделения. Он хотел наброситься на неё прямо на пороге и мучить, мучить молодое сладкое тело, причиняя невыразимое блаженство, доводя до умопомрачения.

      Но  голос крови был сильнее, и тварь присмирела. Увы, не навсегда! Что мог сделать я – жалкое ничтожество, чтобы она ушла, исчезла, если чудовище во мне ликовало. Я мог только ненадолго отсрочить приближающееся несчастье, впитывать в себя радость встречи, излучаемую сестрой любовь и пытаться навсегда запомнить её счастливой.

      София долго пеняла мне, что я совсем пропал из жизни семьи. Рассказывала о родителях и о произошедших в местечке событиях. Я слушал в пол уха, просто наслаждаясь звуком её голоса, улыбкой, грацией жеста, которым она поправляла пряди роскошных длинных волос. До позднего вечера говорили мы и не могли наговориться. Усталость брала своё, а я боялся уснуть. Я пытался помешать дьяволу, но проиграл поединок потустороннему присутствию. Той ночью, как ни странно, чудовище проявило несвойственное ему сострадание и отключило моё сознание, так что очнулся я только ранним утром.

      София спокойно спала в комнате, где я оставил её. Спящая сестра выглядела ангельски прекрасной. На лице её играл легкий румянец, губы приоткрылись, и зубы блестели матовым перламутром. Софи спала, а я сидел возле её постели, как часовой. А она спала, спала и спала. Вот тогда страх начал сжимать мне сердце. Сестра не просыпалась. Поначалу я осторожно попытался разбудить её. Затем всё сильнее. Я похлопал Софию по щекам, потряс за плечи – она спала. И тут с запозданием я почувствовал, что не ощущаю в себе больше чужеродного присутствия. Я – это я, а демон исчез! Ужас пробрал меня до костей. Что произошло ночью с моей малышкой? Почему нечто покинуло моё тело? Я терялся в догадках. Через двое суток тщетных попыток разбудить сестру, я начал понимать, что разум Софи не вынес встречи с инкубом. Она впала в летаргический сон.

      О летаргии до сих пор нет у медицины однозначных знаний. Она так и остаётся пока неразгаданной загадкой.  Забвение и бездействие – вот что значит летаргия. Врачи называют её заболеванием мозга, которое делает вас уставшим.

      Да, образование мне помогло. Я мог делать необходимые процедуры, чтобы поддерживать жизнь в теле человека в летаргическом сне. Вот чего добивался демон, когда заставил меня связать жизнь с медициной. Но самое ужасное открытие меня ещё ожидало впереди. Пока же моё существование ограничилось работой в клинике и уходом за сестрой. Зонды, капельницы, уколы – так и шла бесконечной изматывающей полосой череда дней. Я не имел возможности нанять сиделку. Впутывать в страшную историю, подвергать кого-то ещё опасности, нет, мне хватало жертв. А вдруг София очнётся в моё отсутствие? И останется ли она человеком? Мысли терзали меня постоянно. Я чувствовал – зло не исчезло. Оно вернётся, и возвращение его будет неожиданным и страшным.

 * * *

      Проходили дни, месяцы, но ничего не изменилось в состоянии Софии. Разве что, румянец совсем пропал с её чудесного лица. Как-то бережно моя сестру – она была такой лёгонькой, что я частенько на руках относил её в ванную и мыл, я заметил, что у неё наметился небольшой животик. Но сразу не придал этому особого значения, ведь София совсем не двигалась, а за её искусственным питанием я строго следил. Но с каждой неделей она прибавляла в талии, и пора мне было уже перестать обманывать самого себя, закрывать глаза на очевидный факт. София была беременна, и даже не стоило говорить, кто отец её ребёнка! Жуткий монстр, что владел моим телом. Моё сознание расщепилось в один момент. Одна часть требовала убить сестру немедленно, другая необдуманно надеялась, что всё разрешится благополучно. Я слушал сердцебиение плода, и не замечал в его ритме никаких отклонений, наоборот, этот тихий ритм словно завораживал меня. «Хочу жить, дай мне жить».- Эти слова постоянно преследовали мой слух в утробном биении. И я говорил себе, что ужас закончился, больше не произойдёт ничего плохого. Ребёнок родится нормальным, Софи очнется от зачарованного сна, мы будем жить долго и счастливо. Таким образом я и проуговаривал себя до срока родов.

      Мне ничего иного не оставалось, как задействовать всё влияние и связи, чтобы уложить Софию в клинику. Провести подобную операцию в домашних условиях я не имел возможности. Наконец, час икс наступил.

      В операционной я справился один и за анестезиолога, и за медсестру, и за хирурга. Не мог же я рисковать чужим рассудком и жизнью, не зная, что произведёт на свет моя несчастная сестра! Мои руки дрожали, а внутри меня всё трепетало от страха перед неизвестностью. Операция проходила в обычном порядке, состояние Софии было стабильным и не внушало опасения. Делая надрез на матке сестры, я неистово молился: «Господи, только бы не ужасного уродца выносила в себе бедная девочка!» И какое же счастье я испытал, когда извлёк на свет очаровательного младенца. Это была девочка, абсолютно здоровая без видимых отклонений. Единственное, что насторожило меня – дитя не закричало, когда я шлёпнул его по крохотной попе. Она лишь широко распахнула необыкновенные фиалковые глаза. И я погиб. С той минуты я стал рабом, инструментом, подданным,  безвольной тряпкой – не знаю, как ещё себя назвать, прелестной крохи. Я с трудом оторвался от ребёнка –

 мне срочно пришлось заняться Софией. Закончив оперировать, я отвез сестру в реанимацию, а сам не смог покинуть клинику и просидел всю ночь в детском отделении, не отводя взгляда от малышки. Она большее время спала, но если глазки её открывались, то пристально, с не младенческим разумом разглядывали меня. И какой же зачаровывающий у неё был взгляд! Я пропадал в её фиалковых глазах, у меня просто отключался рассудок. Когда ребёнок засыпал, я удивлялся, думая, что прошли минуты, а пролетали часы.

      Наутро в детское отделение вихрем влетела реанимационная сестра Аннушка. Она сбивчиво прошептала мне на ухо: «Она очнулась, скорее, скорее, Андрей Геннадьевич!»

      Ну, вот и познакомились, дорогой читатель. Андрей это я – ваш покорный слуга. Бабушка назвала меня в честь апостола, пыталась защитить от нечистой силы святым именем. Это всё равно, что махать чесноком перед вампиром, глупые поверья. Но продолжу, ни к чему отвлекаться, когда не знаешь, сколько тебе отпущено.

      Вместе с Анной я поспешил в бокс, где лежала сестра, и нашёл Софию в полном сознании. Крупная дрожь сотрясала её худенькое тело. Увидев меня, она приподняла с подушки голову, и горячечно зашептала пересохшими губами: «Убей её, Андрюша, убей чудовище! Убей! Убей! Убей!» Аппаратура бешено замигала и начала противно пищать.  «Электрошок! Адреналин!»  – Выкрикнул я, как безумный. Полчаса мы с Анной пытались реанимировать сестру, посылая разряды тока в её неподвижное тело и делая массаж сердца. Увы, всё было тщетно. Моя помощница заметила, что я не в себе, и пробовала остановить меня – тянула в сторону от кровати за полу халата, причитая: «Хватит, Андрей, хватит! Она умерла!» Я, казалось, обезумел от горя. Упав на колени возле любимой сестры, я заливался слезами, и горечь переполняла всё моё существо. Я давился этой горечью. Мне хотелось исторгнуть её из себя – выблевать, как несвежую еду. Анна, тихо поскуливая, плакала в углу, усевшись прямо на пол. Сколько времени прошло не знаю. Вся наша жизнь пронеслась перед моим мысленным взором. Детские шалости и секреты, смех сестры, поворот её головы, загадочная полуулыбка и то восхищение  и обожание, с которым она всегда смотрела на меня.

 Вот так не стало моей дорогой Софии.

 

Часть вторая. Анна

 

1.

      Как вы думаете, что была за жизнь у ребёнка, который родился «на гОре»? Ведь дети обычно приносят в дом радость и счастье. Но в случае с Анной всё по-другому – она принесла в дом беду.

      Почему я прервал свою нить событий и пытаюсь рассказать о жизни Аннушки, вы вскоре поймёте сами. Я уже говорил, что в небесных сферах всё предопределено заранее, все декорации нарисованы, а роли написаны и розданы. Так что нам, как послушным марионеткам  кукольного театра, остаётся лишь отыграть свой выход на сцене под названием жизнь. Итак, об Анне.

      «Дрянь, убийца, мерзавка». Каким может вырасти дитя, изо дня в день, слыша такие слова от своего родного отца? И это ещё цветочки! Когда тот прикладывался к бутылке, лучше было не попадаться ему на глаза. Маленькая Анна всё время пряталась в крохотном чуланчике их огромной неухоженной квартиры. Отец, как большой злобный медведь, громко топал по комнатам. И когда его шаги приближались, маленькое сердечко Анны колотилось так, что она боялась, что и он услышит этот стук, откроет дверь её убежища и вытащит за ухо или волосы. Побои были неотъемлемой частью её детства. Отец ненавидел дочь с такой силой, что, возможно, со временем могло бы случиться несчастье.

 ***

      Они были необыкновенной парой – её отец и мама. Безумно красивые, богатые, успешные. Но за всё надо платить. Что-то Бог даёт, а что-то отбирает. Вот и у родителей Анны было всё – достаток, красота, счастье, успех. Но не хватало главного – детей. Отцу, по большому счёту, было на это наплевать. Ему нравилось чувствовать себя свободным, заниматься собой, карьерой. Он купался в обожании красавицы-жены. Зачем нужны эти вечно пищащие и пачкающие пелёнки существа? Но мать Анны с такой страстью и одержимостью хотела ребёнка! Она мечтала только об этом, готовая пожертвовать карьерой, деньгами, фигурой. Всем, чего только Господь не попросит, лишь бы родился свой, родной и от этого самый чудесный ребёнок на свете.

      Чувствуя её неистовое желание, отец тоже поддался горячему стремлению жены. И началось. Врачи, клиники, лекарства – всё напрасно. Ясновидящие, экстрасенсы, маги –  бесполезно. Каким только святым она не поклонялась, какие только храмы не посещала. Ничего не помогло. Ну не давал им Бог ребёнка! Но неожиданно случилось чудо.

      Анна совершенно случайно услышала обрывок разговора пьяного отца с не менее пьяным приятелем. Хорошо, что вовремя успела залезть под стол, но правда потом пришлось сидеть там, дрожа, пока они не ушли на поиски не хватившей, как всегда, выпивки. Смутно Анюта поняла, что забеременела мама после того, как съездила к себе на родину, в глухую деревушку на Псковщине. Отец громко и злобно ругал какую-то старую ведьму и чертовку. Но от страха и удушливого запаха мужских носок Анна плохо запомнила разговор. Девочка мысленно умоляла, чтобы они не обнаружили её под столом.

      Итак, я продолжаю. Как бы то ни было, молитвы были услышаны, и счастливая чета ждала ребёнка. Все знакомые, коих было огромное число, радовались приближавшемуся событию. Мать Анны похорошела ещё больше. Незнакомые люди на улице оборачивались ей вслед. Шла не просто женщина, а женщина – счастье! А потом мама умерла. Умерла во время родов. А Анна – нет. Вот этого и не мог простить ей родной отец. Поэтому он так ненавидел девочку, изо дня в день вымещая на ней своё отчаянье, злобу и безысходность.

      Малышкой она часами орала в кровати, мокрая и голодная. Кормил и переодевал её он с такой брезгливостью и пренебрежением, словно она была заражена вирусом. Еда всегда была невкусная, одежда старая и грязная. Когда она немного подросла, отец определил её в ясли - сад, куда отводил по понедельникам, грубо таща за руку по улицам. А забирал по пятницам, в хорошем уже подпитии, так же цепко и больно схватив за руку. И вот как раз в пятницу надо было как-нибудь исхитриться освободить руку, убежать и спрятаться. Потому что на людях он не бил дочь, а вот дома её ждал настоящий ад.

 В садике Анна была одета хуже всех. Она никогда не приносила с собой  игрушки, у неё их просто не было.  Дома, прячась в чуланчике, она играла с деревянной ложкой, которую заворачивала в рваный отцовский носовой платок. Она смотрела, как другие родители приходят за своими детьми, как все радуются и любят друг друга. За что с ней так? В чём она виновата? Анна, забитая и запуганная, большей частью молчала, тихо сидя в углу с какой-нибудь игрушкой, и наблюдала, как смеются и общаются другие дети. К концу недели она немного оживлялась, и слабая улыбка расцветала на её милом личике. Но наступала пятница, и домашний тиран безжалостно стирал эту лёгкую улыбку ластиком тяжелой пятерни. Вот так Анна жила до школы.

 

 2.

      Вы удивлены, что я так много и во всех подробностях знаю о жизни Аннушки. Просто, так сложились наши судьбы и мы стали очень близкими людьми. У Анны не было от меня секретов, напротив, я многое скрыл от неё. И это стоило Анне – моей жене, жизни.

 * * *

      В семь лет она, как и тысячи детей в нашей стране, пошла в первый класс. И тогда уже каждый день из школы приходилось возвращаться домой. И ждать вечера, прислушиваясь к шагам на лестнице, чтобы успеть спрятаться. «Кто не спрятался, я не виноват». Ведь она не знала, придёт отец трезвым или нет, так что лучше не рисковать.

      Трезвый отец Анну не бил. Он её вообще не замечал, словно жил один. Девочка недоумевала, почему отец, так ненавидящий дочь, не отдал её в детский дом. Там бы ей жилось гораздо лучше и спокойнее. Только став взрослой, она поняла. Чтобы не сойти с ума от отчаяния, ему было необходимо выплёскивать  желчь и злобу. Анна стала Музой его ненависти.

      Со школой жизнь девочки превратилась в сплошной кошмар. Класс,  в который попала Анюта, состоял из детей довольно обеспеченных родителей – этаких маленьких барчуков. Анна не знала, есть ли и в каком количестве деньги у отца. Он давно уже растерял прежний лоск, опустился и всё чаще напивался до чёртиков в глазах. Друзья и знакомые быстро перестали приходить к нему, да и к себе не звали. Это бесило отца чрезвычайно, а Анюте давало повод лишний раз сыграть  с ним в прятки с опережением.

      Короче, среди всех одноклассников - зазнаек девочка была белой вороной. Её немодные и рваные вещи, кособокий и уродливый ранец, копеечные тетради и ручки и стоптанные туфли – всё вызывало насмешки. Анна чувствовала себя жалкой среди ярких кофточек и бантов своих одноклассниц. При такой ужасной жизни она не озлобилась и не одичала. Её молчаливость объяснялась просто нежеланием показаться навязчивой. Анюта была безотказным, позитивным и отзывчивым ребёнком, чем и пользовались её одноклассники. Подрастали детишки – менялись их шутки и насмешки. Вы замечали когда-нибудь, насколько жестокими по отношению к своим сверстникам могут быть дети? Вскоре Анна стала девочкой для битья. Они заставляли её убирать класс в одиночку, иногда нарочно запирая. И обходящий школу с осмотром охранник выпускал зарёванную, с распухшим носом и урчащим животом девочку из плена классной комнаты. Она рисовала стенную газету и иногда ложилась спать только под утро. Она делала домашнее задание для всего класса. Дети дружно списывали его, а потом неожиданно её тетради бесследно исчезали. В итоге весь класс получал «пять», а она – «два». Они прикрепляли ей записку со словами «я – свинья» сзади на платье булавкой. Она ходила так по школе, пока не замечал кто-нибудь из учителей, а ученики её класса давились от хохота. Они постоянно прятали ранец девочки. И Анюта со школьной гардеробщицей Марией Степановной допоздна искала его по всем пыльным школьным закоулкам. А дома ещё ждала выволочка от отца. Они приклеивали её к стулу, рисовали каракули в тетрадях, писали бранные слова, дразнили «чувырлой и замарашкой», отбирали булочки и компот в школьной столовой, плевали на школьное платье с верхнего пролета лестницы и прилепляли к волосам жвачку.

      В конце четвёртого класса пришёл новичок. Он был очень симпатичный, с внешностью херувима и резко отличался от остальных мальчишек. Девочки сразу оживились и вились около него, как ночные мотыльки, притягиваемые к горящей в темноте лампе. Он стал необыкновенно популярным в классе. Но при всей его ангельской внешности мальчишка оказался чрезвычайно жесток и самоуверен. В сторону Анны он даже не смотрел – незачем королю водить дружбу с изгоем. Он благосклонно переписывал домашние задания, над коими та корпела до позднего вечера. Смеялся вместе со всеми над мелкими пакостями, на которые одноклассники были неистощимы. И тем удивительнее для Анны стало приглашение погулять с ним.

      Мальчик подошёл после уроков, ясным майским днем. Близилось окончание учебного года. Солнце жарило всё сильнее, и детворе тяжело сиделось в классах. Какая учёба, когда столько дел на улице! И прятки, и классики, и резиночка, а у мальчишек – войнушка. Ребята постарше вовсю влюблялись и приглашали на свиданья девочек. Страсти в школе кипели не хуже, чем в мексиканских сериалах. И вот он, лучась обаянием, с милой улыбкой пригласил девочку на свидание. В детском сознании Анны вспыхнула целая буря чувств. Сказать, что она была счастлива, значит не сказать ничего. Она летела домой, не чувствуя под собой ног. Долго стояла в ванной, смачивая непослушные локоны водой, пытаясь придать им опрятный вид. А заодно охлаждала пылающие румянцем щёки. Она надела самую лучшую белую кофточку и единственные целые гольфы. Внутри неё всё дрожало от возбуждения, словно заячий хвостик.

      Они встретились на проспекте, залитом вечерним майским солнцем. Весь мир для Анны стал этим мальчиком. И было всё, как на настоящем свидании: кино и мороженное, съеденное в скверике на скамье. А потом он предложил ей пойти с ним на железную дорогу. Улица, где располагалась школа находилась на небольшой возвышенности, а внизу вдалеке от домов пролегали железнодорожные пути. Родители запрещали детям ходить на «железку», опасаясь, что во время игр те не заметят приближающегося поезда. Но разве дети всегда слушают, что им говорят взрослые? Анна знала, что ребята устроили там штаб. И вот её пригласили туда! Конечно, она пошла с ним. Вся компания была в сборе. Они уже поджидали их – маленькие злобные волчата. Приблизившись, Анна увидела улыбающиеся лица и подумала, что теперь всё будет хорошо. Пусть дома ненавидящий её отец, но появились друзья, она не одна. Как ошиблось наивное дитя! Они позвали её, чтобы поиздеваться в очередной раз.

      Началось всё с лёгкого подтрунивания, потом слова стали обиднее и хлёстче. Но последней каплей, переполнившей её терпение, был момент, когда они начали забрасывать Анюту одуванчиками, которые росли на «железке» повсюду в несметном количестве. Слёзы текли по щекам Анны, она даже не отворачивалась от мучителей. Млечный сок одуванчиков оставлял на белой кофточке и бледной коже Анны следы, которые чернели на глазах. А она только шептала: «Прошу вас, перестаньте!» Её новый друг смеялся заливистее всех и тоже бросал цветы. Не в силах больше выдерживать унижение, девочка развернулась и медленно пошла прочь. Вслед ей понеслось улюлюканье, гиканье и, Анна ощутила вдруг болезненный удар по ноге. Кто из них первым бросил камень, она так и не узнала. Да и какая разница. Через мгновение целый град из камней – маленьких и не очень, полетел ей в спину. И тогда она побежала. А они гнали её, как бешеную собаку, и оставили в покое только завидев, на счастье девочки, появившегося путевого обходчика. Ноги Анны были в ссадинах и синяках, затылок болел и пульсировал. Один из самых больших камней попал ей в голову. Девочка доплелась до дома, стянула с себя грязную кофточку, разодранные гольфы и всю остальную одежду. Потом охая и кряхтя, как больная старуха, с трудом залезла в ванну под струи душа. Вот тут и накрыла её неприкрытая ненависть. Трясясь, как при параличе, пересохшими губами повторяла: «Ну, сволочи, будет вам!» Что будет, Анна сама не знала. Повезло, что отец был трезв, и Анна могла не напрягаться ещё и из-за него. Весь вечер она пролежала на старом продавленном диване в полузабытьи. Ночь прошла в тревожных видениях. Только она начинала проваливаться в сон, как ей казалось, что невидимое существо наваливается на неё всем весом и сдавливает грудь. Воздуха не хватало, дыхание перехватывало. Она судорожно пыталась сделать вдох широко открытым ртом и с вытаращенными глазами резко поднималась с подушки.

      Утром её ждала ещё одна неожиданность. Проснувшись, она с удивлением и ужасом обнаружила, что её бельё перепачкано кровью. Откуда было Анне знать, какие изменения происходят с организмом взрослеющей девочки. Матери, которая объяснила бы ей, у неё не было, подруг тоже. Поэтому Анна испугалась и решила, что это как-то связанно с произошедшим событием. Может, она тяжело заболела из-за переживаний, ведь взрослые всегда говорят – все болезни от нервов. « Ну, будет вам!»- снова и снова мстительно шептала Анна по дороге в школу, еле-еле переставляя ноги, словно девочку тащили на аркане.

      Вы не представляете, какое изумление она испытала, войдя в свой класс. Там не оказалось ни души. Анна села за парту и стала ждать. Вскоре в класс начали поочередно заглядывать встревоженные лица учителей. Классная руководительница Фаина Семёновна, преподававшая им английский язык, увидев Анну, даже замерла на мгновенье. «Анюта, ты себя нормально чувствуешь? С тобой всё в порядке?» – Вопрошала англичанка. И Анна узнала от неё, что все до единого ученика, кроме неё, заболели странной болезнью. Уроки для их класса отменяются, и она может идти домой. Анна ликовала. Обидчики заслужили наказание.

      Закончился учебный год, и начались долгожданные летние каникулы. Девочка не знала, что с одноклассниками, пока к ней не пришла участковая врач из районной детской поликлиники. Она осматривала Анну с особой тщательностью. Долго слушала стетоскопом сердце и лёгкие, заглядывала в горло и нос, мяла, постукивала. В общем, вконец измучила девочку осмотром. Исподлобья смотревший на всё это действо отец, в конце концов, не выдержал и сурово потребовал объяснений. Тут врач и рассказала ему и про неизвестное и загадочное заболевание.  Что из всего класса здоровой осталась только его дочь.

 «Началось!» – Выдавил из себя отец, глянув на Анну как-то по-новому. Хоть и с прежней ненавистью, но ей показалось, что в его взгляде пренебрежение уступило место опасению. «Что Вы имели в виду?» – Тут же встрепенулась доктор. « Вас  это абсолютно не касается, лучше не лезьте не в своё дело! Вам давно пора к другим пациентам!» – Грубо огрызнулся отец, тесня её к входной двери. Он буквально вытолкнул женщину на лестничную клетку и захлопнул дверь у неё перед носом. Врач принялась трезвонить в дверной звонок и стучать, с угрозой вернуться с участковым милиционером. «Ну да, всё отделение приводи!» – Ухмыльнулся отец. И грузно переваливаясь, пошёл к себе в комнату, бросив в сторону Анны только: « Сгинь, ведьма!» Это было что-то новенькое!

 

3.

      То лето для Анны было замечательным. Отец разительно переменился по отношению к ней. Нет, он не полюбил дочь неожиданно вспыхнувшей отцовской любовью. Он по-прежнему не разговаривал с ней и покупал обновки только в случае крайней необходимости. Но перестал спьяну лупить Анну. Отец запирался в одной из комнат и что-то бросал на пол, топал и стучал в стены. В общем, вымещал злобу на чём придётся, но Анюту не трогал.

       А девочка полюбила гулять по залитым солнцем или мокрым от дождя московским улицам. Ей была безразлична погода – жара или слякоть, лишь бы не сидеть в насквозь пропитанном ненавистью доме, а вбирать в себя свободу гомонящего шумного города. В одну из таких прогулок она и познакомилась с тем, кто сыграет роковую роль в её жизни.

       Анна редко забредала столь далеко от дома, но в тот день что-то влекло её к площади вокзала. Девочка не любила этот район. Там было всегда слишком суетно и бестолково. Прохожие сновали туда-сюда, толкались и галдели. Множество приезжающих и отъезжающих людей торопились, нервничали и злились. Площадь напоминала Анне огромный муравейник, куда засунули палку и поковыряли. Она бродила бесцельно круг за кругом, её задевали огромными чемоданами, покрикивали: « С дороги!» И тут она увидела его.

      Чернявый мальчишка-цыганёнок в драных сандалиях, обутых на голые ноги, сидел за мусорным баком и горестно рыдал, размазывая слёзы по щекам грязными руками. Он был примерно того же возраста, что и Анна, ну, или на год постарше. Паренёк плакал, сидя возле старой облезлой собаки породы дворняжка. Она лежала на боку, вытянув все четыре лапы, тяжело и шумно дыша, и явно собиралась издохнуть. Анна, как вкопанная замерла напротив них. «Ну, чего уставилась? Вали отсюда, а то получишь!» – Зло сказал он, исподлобья глянув на девочку. «Боялась я тебя!» – Ответила Анна ему с неожиданной для себя смелостью. Она подошла ближе, присела на корточки и положила руку на собачий бок. «Что с ней?» – Спросила она мальчишку. «Сама не видишь? Она итак старая уже! А этот гад –  сапожник Ахмет, вон его будка стоит, её палкой по холке со всей силы ударил! Подыхает теперь вот!» – Прорыдал он. Анна молча гладила собаку, а потом неожиданно для себя сказала: «Успокойся, о ней плакать рано. Как тебя зовут?» Цыганёнок вытаращился на неё и ответил: «Янко!» Анюта поднялась с колен, махнула ему рукой и ушла. Мальчишка долго смотрел девочке вслед. А у Анны потом весь день так легко и ясно было на душе, даже грохот из комнаты отца и его пьяная ругань не омрачили это состояние.

      Через несколько дней, выбежав из подъезда во двор, Анна увидела возле лавочки во дворе случайного знакомого с вокзальной площади. Вернее будет сказать знакомых, потому что огромная псина тоже была там. Завидев Анну, она радостно заскулила и, виляя хвостом, бросилась ей навстречу. Девочка улыбнулась мальчишке и стала ласково трепать собаку по лохматой башке, а та так и норовила облизать ей руки. Анна только счастливо смеялась. «Ну, я же тебе говорила!» – Крикнула она парнишке. «Ты колдунья, да? Шукар сказала, что ты колдунья».- Произнёс он набычившись, и с опаской подошёл ближе. «Да хватит тебе ерунду болтать, а то сейчас…фууух и развею!»- Хитро прищурилась Анна. Мальчишка нахмурился, но потом открытая и добрая улыбка озарила его лицо. Так они стали друзьями.

      Янко уже исполнилось тринадцать. Он был старше Анны на два года, но ничуть не кичился этим. Наоборот, как это ни странно звучит, он был ведомым, а Анна заводилой во всех их детских забавах. Случай с собакой, которую, кстати, звали Найда, произвёл на него такое впечатление, что разуверять Янко в том, что она не ведьма – шувахини, говорил он, было бесполезно. Ведь он сам видел, как Найда находилась на грани жизни и смерти. Но через несколько часов после встречи с Анной животине полегчало. А наутро она и вовсе резвилась, как щенок. «Ведьма ты и есть».- Стоял на своём Янко, не сводя обожающих глаз с девочки.

      Мальчик научил её по-другому смотреть на мир. Анна больше никого и ничего не боялась, готовая в любой момент дать отпор. А когда лето закончилось, и началась учёба, в школу она пришла с высоко поднятой головой. Одноклассники почуяли перемены, произошедшие с ней, и больше не решались её задирать. Хотя один было попробовал и просидел три недели на карантине с дизентерией.             

      Анна познакомилась с семьёй Янко. Там её приняли, как родную дочь. Ей очень нравилось бывать у них и нравилось бы ещё больше, если бы только не бабка Муча. Анна говорила, что такой колоритный персонаж ей не забыть никогда в жизни – обветренное лицо, хранящее  отблески былой красоты, седые волосы и натруженные руки с выступающими на них буграми вен, огромный крючковатый нос с торчащими из него пучками волосков. Но самым жутким для Анны казались глаза старухи, затянутые бельмами. Куда бы девочка ни пошла или где бы ни присела, они неотступно следили за ней. Бабка постоянно шевелила челюстями, как насекомое жвалами –  непонятно, жевала что-то или шептала. Анна боялась её и старалась никогда не оставаться со старухой один на один. Но однажды Янко убежал помочь матери и оставил Анюту в комнате одну. Девочка тихонько попыталась пройти мимо бабки к выходу, но та с неожиданной ловкостью схватила её за руку, да так больно! Анна замерла, а бабка вдруг просипела непонятное слово «моккади», свалилась со стула на пол и умерла. Ну и переполоху же было! Под шумок Анна сбежала домой. Ей потом ещё долго ночами снилась покойная бабка Янко и её хриплый шёпот. Но своему другу она об этом происшествии не рассказала. Он итак сильно горевал по умершей бабушке. Она просто спросила у Шукар – сестры Янко про слово, но та очень странно себя повела. Побледнела и попросила, чтоб она к ней с глупостями не приставала. Уже взрослой Анна узнала, что «моккади»  на цыганском языке - нечистый. Но не поняла, причём здесь она.

      Что, дорогой читатель, теперь Вы догадались, что совпадений в жизни действительно не бывает, всё одна сплошная закономерность. Да, Янко был братом той самой Шукар, которая убила сама себя вязальной спицей ночью в клинике, лишь бы исторгнуть дьявольское отродье.

      По рассказам Аннушки, мальчишка безумно любил сестру и гордился ей. Ведь таких красавиц, как Шукар, редко встретишь. Анюта не завидовала её красоте, всем давно известно – не родись красивой, а родись счастливой. Да так оно и есть.          

      Шукар к тому времени уже минуло шестнадцать и она считала себя взрослой девушкой. Около неё постоянно вилась куча кавалеров. Янко смешно ревновал сестру, и они с Анной любили частенько подстраивать ухажёрам всякие безобидные каверзы. Шукар не злилась на ребят, наоборот, вместе с ними хохотала над незадачливыми женихами.

      Анна чувствовала себя счастливой. Прибежав домой после школы, она старалась как можно быстрее переделать все необходимые домашние дела. Освободившись, хватала учебники и тетради и спешила к другу, который с нетерпением ожидал её. Они вместе готовили задания, помогая друг другу, а потом бродили по вечерним улицам. И мальчик всегда провожал её до дома. Им было хорошо вместе. Об одном только Анюта просила друга: не входить с ней во двор, опасаясь, что отец случайно увидит их из окна.

      Так прошло два года. Янко исполнилось пятнадцать. Цыганские мальчики уже в четырнадцать лет считаются взрослыми. Но Анну всё равно смешило, как гордо надувался Янко, когда его мать ласково говорила: «Ты же мужчина!» Анна тоже подросла. Из неказистого подростка она начала превращаться в очень симпатичную девушку. Она выглядела старше своих тринадцати. Всё чаще девочка ловила на себе странный взгляд Янко: то ли удивлённый, то ли зовущий. Один раз мальчик случайно дотронулся до её груди. Жаркий румянец залил его лицо,  а сам он смущённо отвёл глаза. У него ломался голос, и он частенько, от волнения «пускал петуха». Анна удивлялась чудному поведению друга. Она ничего не знала о любви. Где уж ей было догадаться, что её друг влюблён в неё и боится об этом сказать.

      Как жаль, что счастье вечным не бывает. В тот вечер, разлучивший их на много лет, Янко не смог сдержать чувства и поцеловал Анну. Это был робкий поцелуй двух подростков. Но его увидел, как на грех, задержавшийся где-то отец, как ни странно, абсолютно трезвый. Анна, опьянённая незнакомыми ей ощущениями, даже не заметила, как он прошёл мимо них, стоящих в самой тёмной части двора. Они держались за руки, смотрели друг другу в глаза и больше никого и ничего не видели вокруг себя. В тот вечер подростки поклялись, что их любовь навечно. А потом счастливая Анна пошла домой, пообещав, что завтра они увидятся снова.

      Отец, не дотрагивающийся до неё уже несколько лет, встретил Анну на пороге квартиры. Он бил девочку с таким исступлением и садистским наслаждением, ухая и кряхтя от удовольствия, что казалось, все эти годы он безумно жаждал этой экзекуции. Анна не кричала. Она поначалу пыталась загораживаться от ударов руками, но когда отец вошёл в раж, только беспомощно стонала. Остановился он, когда Анюта потеряла сознание. Молча развернулся и ушёл к себе.

      Очнувшись, Анна доползла до своей комнатушки, но подняться и лечь на диван сил у неё уже не хватило. И тогда девочка впервые пожелала отцу смерти. Утром он ушёл на работу, даже не заглянув в комнату дочери, только грубо прорычал за дверью: «Чтоб убралась, шалава!» Это были последние слова, которые она слышала от него. Тем утром по дороге на работу отец упал под поезд метро.

 

4.

      Анна отлёживалась два дня. Кто-то звонил и стучал в дверь, Анна не могла подняться и  открыть. Она не знала, где отец. Только чувствовала облегчение, что не слышит его тяжёлых шагов и пьяного бормотания. Всё на что её хватало, это дотащить разбитое тело до туалета и крана с водой.

 Через два дня пришёл участковый, Иван Ефимович. Увидев Анну с синим опухшим лицом, он сказал утвердительно: «Отец». И Анна кивнула головой. Тот побежал к соседям по телефону вызывать неотложку.

      Девочку увезли в районную детскую больницу в отделение травматологии. Там лежали дети, упавшие с деревьев, велосипедов, сбитые машинами, но ни одного ребёнка, изувеченного родителями, там не было. Ребятне приносили кучу сладостей, которыми они щедро делились с Анной. А ещё она подружилась с молоденькой практиканткой из медицинского училища – Лидочкой. Анне очень нравилось помогать ей: разносить лекарства по палатам, раздавать градусники и потом заносить цифровые значения в температурные листы. Именно тогда Анюта решила для себя, что обязательно станет медсестрой. Не врачом, а именно медицинской сестрой. Чтобы ухаживать за людьми, которые беспомощны и больны. Про отца она так ничего и не знала, совершенно не удивлённая, что тот ни разу не пришёл и не принёс ей передачу. Когда подошло время выписки, в палату за ней пришла Лидочка и пригласила её пройти в кабинет главного врача. А сама при этом смотрела на Анну жалостливым взглядом и повторяла: «Спокойствие, только спокойствие». Заинтригованная девочка пошла за ней.

      В кабинете у главного врача отделения Аню поджидал участковый и маленькая худая старушка с цепким и оценивающим взглядом пронзительно синих глаз. Она оказалась её бабушкой, о которой Анна ничего не знала, кроме  грубых слов отца «старая ведьма и чертовка». Тогда девочке участковый и рассказал о несчастном случае с отцом, и что жить она теперь будет с бабушкой. Бабка сидела на краешке стула и молчала, пристально разглядывая Анну.

      Когда они вернулись домой, старушка долго молча стояла у окна, а потом, поджав губы, бросила Анне: «Долго же ты девонька терпела. Собирайся». Куда и зачем, ничего не объяснила. Побросала Аннушка нехитрые пожитки в портфель, и повела её бабка, куда бы вы думали, на вокзал. Когда Анна поняла, что они уезжают в глухое псковское село, на родину её матери, она умоляла бабушку отпустить её хоть на минуточку. Ведь здесь недалеко от вокзала живёт друг девочки. Она только скажет, что уезжает и куда. Бабка была непреклонна. До отправления поезда оставалось слишком мало времени. Анна тщетно вертела головой по сторонам, в надежде увидеть кого-нибудь из знакомых цыган, которые всегда крутятся на вокзале. Даже женщин гадалок, как нарочно, в тот день не было. Так она и уехала на Псковщину, не попрощавшись с Янко. Поезд катил по бескрайним просторам тогда ещё Советского Союза, стуча колёсами, а Анна глотала горькие слёзы и повторяла про себя: «Вернусь! Я обязательно вернусь, Янко!»

 * * *

      Поездка получилась грустной. Бабушка оказалась не особенно разговорчивой – большей частью спала или бормотала что-то себе под нос. Анне было не по себе от неизвестности, в которую она ехала. Все её робкие вопросы бабка пресекала шиканьем. А поезд всё дальше мчался на северо-запад, увозя Анну от Москвы и единственного любимого друга.

      Едва начал заниматься рассвет, они сошли с поезда на небольшом полустанке. Потом долго ждали, пока откроется билетная касса, и заспанная толстая кассирша продаст им билеты на рейсовый автобус. Наконец, автобус подкатил к остановке, дребезжа и наполняя воздух удушливыми выхлопами отработанного бензина. Народу к тому времени собралось немало. Транспорт редко ходил в то забытое Богом место, как говаривала обычно бабушка. Пришлось изрядно потолкаться локтями, чтобы залезть в железную развалюху. Они долго тряслись по разбитым дорогам и вышли на самой последней остановке, когда кроме их двоих в автобусе никого не осталось. Конечная остановка располагалась в лесу, никаких домов поблизости не было. Смешной низкорослый мужичонка сидел неподалёку на телеге. Его пегая лошадь понуро щипала траву, иногда взмахивая куцым хвостом, чтобы отогнать оводов и слепней, в огромном количестве роящихся над ней. Завидев бабушку и Анну, мужчина радостно и дурашливо рассмеялся. Быстро соскочил с телеги и бросился к ним помочь донести сумки. Он ни на минуту не переставал хихикать, и Анна поняла, что чудак не совсем в своём уме. Он по-детски радовался бабушке, а она то и дело с доброй улыбкой, которую Анна ещё не видела, говорила ему: «Да будет, Митенька, будет!» Потом они забрались в телегу, и лошадёнка неспешно повезла их по просеке сквозь обступающий со всех сторон густой и неприветливый лес. «Заколдованный какой-то ».- Думала девочка. И хотя денёк обещал быть жарким, озноб пробирал её до самых костей. Целый час тряски в старой телеге измотал Анну. Её попутчики, занятые разговором о незнакомых ей людях, не обращали на неё внимания, только мужичонка изредка косился хитро.

      Наконец они подъехали к небольшой избёнке, стоящей на самом краю крохотной – дворов на двадцать, деревушки. «Слазь девка, приехали».- Произнесла бабушка первые за всю поездку слова. Анна с опаской и восторгом осматривалась вокруг. Дом выглядел старым и покосившимся. Вокруг него повсюду висели и лежали пучки незнакомых трав, и их пряный запах наполнял воздух упоительным ароматом. «Ты что, колдунья?»- Выпалила Анна, и неожиданно бабушка по-молодому звонко рассмеялась и обняла девочку. Анна с облегчением поняла: она дома.

      Поместили её в бывшей когда-то маминой комнате, хоть и малюсенькой, но очень уютной. В ней всё осталась нетронутым, как будто мама только на минуточку вышла куда-то. Множество девичьих безделушек, книги, старые тетради с выцветшими обложками, облезлый одноглазый мишка, с которым Анна полюбила спать, и рисунки. Анна не знала, что её мать так хорошо рисовала. Да и кто бы ей рассказал? Ведь отец никогда просто так не разговаривал с девочкой. Только теперь, живя у бабушки, она постепенно все больше узнавала о покойных родителях. Митяй – чудаковатый мужичок, оказался бабусиным сыном, то есть Анниным родным дядькой – младшим братом её покойной матери. Он был блаженный, но очень добрый и забавный человек. Бабушка говорила, он не родился таким, но в детстве переболел «воспалением мозга», и вот, пожалуйста.

      Деревенька, как я уже говорил, была совсем невелика. Но с небольшой церквушкой, в которой местный батюшка – отец Серафим исправно проводил службы. Анне нравилось приходить в церковь. Ей был приятен запах горящих свечей и ладана, и скорбные лики святых завораживали её. А ещё, как ни странно это звучит, она подружилась с отцом Серафимом. Одного только Анна сначала не понимала – почему бабуля не ходит в церковь. Однако местные ребятишки быстро объяснили в чём причина. Бабка Анны была ведунья, знахарка, колдунья, ведьма. Каждый выбирал себе слово по душе, но мнения у всех сходились: её бабка водится с нечистой силой. Как бы ни называли односельчане бабусю, о чём бы ни шептались, сплёвывая через плечо по три раза и истово крестясь, все они при малейшей хворобе и недомогании спешили к старушке за снадобьями и травками, не задумываясь о грехе. Бабуля никогда не отказывала в помощи даже самым зловредным сплетницам, оговаривающим её.

      Анне всё нравилось в её новой жизни. Она подружилась с деревенскими девчонками и парнями. По буднишним утрам они залезали в телегу, и с песнями и шутками Митяй вёз их десять километров до ближайшего села, где располагалась единственная в районе школа. А после занятий все так же дружно катили домой.

      Природа Псковщины необыкновенно богата и щедра лесными дарами. С деревенскими друзьями они часто бегали за грибами и ягодами, в несметном количестве росшими в чащобе. Бабушка учила Анну распознавать целебные травы. Рассказывала, какие недуги и болезни они могут излечить, и как правильно собирать, хранить и применять их. Но больше всего Анюте полюбилось в одиночку подолгу бродить в лесу, слушая тихий шелест листвы и пересвисты птиц. Она боготворила его строгую тишину. А сам лес казался ей зелёным собором – величавым и совершенным. Порой девочка до сумерек оставалась там, за что бабушка ей сильно выговаривала. Анна обнимала её и смеялась: «Бабуль, ну что ты! Не съедят же меня волки. Нет в лесу ничего страшного». На что бабка только вздыхала и отводила глаза.

      Много времени Анна проводила и с отцом Серафимом. Девочка читала Библию и Новый завет, а батюшка с удовольствием объяснял ей непонятные детскому разуму слова. Анну интересовали библейские истории о жизни святых. Ей нравилось звучание молитв и песнопений. В церкви она чувствовала себя умиротворённой, наполненной счастьем и покоем. Отец Серафим окрестил девочку и во время обряда одел ей на шею маленькое серебряное распятье, которое впоследствии спасёт ей жизнь.

 

 5.

      Анна, взрослея, всё больше становилась похожа на красавицу - мать. Школьные годы неслись стремительно, и пора было определиться, чем она займётся по окончании школы. Девушка давно уговаривала бабушку отпустить её в Москву. Она мечтала поступить в медицинское училище. Бабуля даже слышать об этом не желала. Но события, которые произошли тем летом, резко изменили мнение старушки, и та поспешно отправила Анну в столицу. Только обо всём по порядку.

      Весна перед школьным выпуском выдалась ранняя и спорая. Уже к концу марта вовсю таял снег, и звенели, словно молоточки по ксилофону, весёлые капели. В лесу проклюнулись первые подснежники. Анна постоянно пребывала в возбуждённом состоянии. Ей хотелось что-то делать, куда-то бежать, перевернуть всё вокруг себя и по-новому расставить на места. Девушка затеяла генеральную уборку дома. С раннего утра она мыла, чистила, скребла, а к вечеру, наконец, добралась до собственной комнаты. Отодвинув панцирную кровать от стены, чтобы как следует вымести и промыть за ней от пыли,  Анюта заметила небольшое углубление в стене возле самого пола. Недолго думая, она просунула туда руку и наткнулась на свёрток. Анна вытащила его и, очистив от пыли, поняла, что нашла старую тетрадь, исписанную красивым каллиграфическим почерком покойной матери. Это были записи, сделанные в те дни, когда мама последний раз приезжала домой перед беременностью и смертью. Анна сохранила тетрадь, так что я не буду пересказывать вам события, а просто представлю оригинал.

 * * *

 22.07.1968.

      Дома! Я дома! Господи, как же здесь тихо, как дышится! Дорога, конечно, вымотала, но эта красота стоит того. Сколько лет я не была дома? Восемь? Девять? Стыдно… Мамуля сдала немного, хотя ещё молодец. Митька смешной, сущее дитя, хохочет, радуется, всё куда-то зовёт. Завтра буду целый день с ним – и на речку, и в лес. Господи, хорошо-то как! Жалко только, что Антоша со мной не поехал. Никак у них с мамой отношения не складываются. Тысячу раз ему объясняла: мама знахарка, а он ладит своё: колдунья – она и есть колдунья. А ведь образованный мужчина, умница и головушка светлая. Да мама сама хороша, постоянно его подначивает – « присушу, отворочу», как маленькие, ей Богу. Соскучилась уже по Антошке жутко! Только бы помогло! Всё что угодно отдать смогу за это, хоть душу дьяволу. Шучу, конечно, а может и нет. Устала я страшно от всех этих консилиумов, профессоров, процедур. Ну почему так несправедливо мир устроен? Ведь кто-то отказывается от детей, бросает, а тут… Пожалуйста, Господи, прошу тебя, ничего мне не надо, только бы помогло на этот раз. Антон, глядя на мои мучения, чужого взять предложил, приёмыша. Нет, не могу, не хочу. Только свой, родненький. Всё. Спать, спать.

 24.07.1968.

      Как же здесь спится! Воздух такой вкусный, прям ломтями нарезай, да ешь! А вода какая сладкая – пьёшь и не напьёшься. Ах, Антошка – вечный упрямец, сидит сейчас в душной Москве без меня. Скучаю,  только ведь и позвонить неоткуда. В местной глуши ни то что телефона, телевизора ни у кого нет. Одно развлечение – дядька Митрофан с гармошкой. Да патефон по субботам возле дряхлого деревенского клуба. Конечно, после насыщенного ритма столицы здесь просто какая-то эпоха неолита. Но мне это и нужно сейчас. Мамуля мне травки заваривает, да старинные наговоры приговаривает. Может, от травок я так сладко сплю? У мамы спросила, а она смеётся: родной дом, мол, тебя баюкает. Вчера Милу, подружку школьную встретила и не узнала поначалу. Такая матрона стала. Груди, как дыни. Разбабела. Да чёрт с ней, с фигурой. Ребятишек у неё трое, до того хорошенькие, особенно дочурка! Пусть я хоть центнер весить буду, лишь бы получилось. Договорились с ней завтра на зорьке по грибы. Лягу пораньше, хотя я итак, как барыня: сплю, ем и читаю.

 27.07.1968.

      Вот это сходили за грибами! До сих пор в себя придти не могу. Милка от меня, как от чумной шарахается. Вся деревня косо смотрит. Господи, вот дремучие люди. Хотя, положа руку на сердце, есть чего испугаться. Короче, встала я в тот день – зорька ещё не занималась. Молока попила, корзинку подхватила, а тут и Мила подоспела. Ну и пошли мы вдвоём, а кого бояться-то. Митяйка пытался с нами ещё с вечера набиться, но я его не хотела брать. Ведь он любопытный, не поболтаешь при нём о женских секретах. Вошли мы в лес, когда солнце уже из-за горизонта вставало. Только как-то непривычно тихо было. Птицы не щебетали, не пересвистывались, словно перед бурей. И ни ветерка. Вот прямо замерло всё в ожидании. Милка говорит мне: «Что-то мне не по себе. Может, вернёмся?» А я только отшутилась в ответ. Бродили мы с ней часа где-то два. И всё это время в лесу прямо-таки мёртвая тишина стояла. Ни кукушка не куковала, ни сорока не стрекотала. Казалось и насекомые пропали. Мила от каждого треска сухого сучка под ногой вздрагивала, как от выстрела. Оглядывалась, крестилась. Меня и саму страх стал пробирать. Ладно, сказала ей, пойдём к дому, не удалась наша прогулка. Подруга приободрилась, и пошли мы к выходу из леса. Шли, шли и приблизительно через полчаса поняли, что заблудились. Ладно я, но Милка! Она же местный лес, как свои пять пальцев знает, столько хожено - перехожено. Смотрю, у неё уже глаза на мокром месте. Я, как могла, подбадривала её, чувствовала себя виноватой, ведь затея с грибами от меня исходила. Вот тут мы и вышли на странную полянку. Меня сразу что-то насторожило, вот так животные опасность ощущают.  Трава на ней была такая неестественно зелёная, прямо глаза резало. И воздух плотный вдруг стал, словно невидимая преграда на пути появилась. В этот момент мы и увидели это! Неожиданно откуда-то появился чёрный шар, катившийся прямо на нас. Неизвестный объект трещал и высекал искры. Вонь стояла, как от старого козла, так что в носу защипало от серного запаха. Милка заверещала: «Чёрт! Чёрт!» И выронив корзинку, упала без чувств. А я застыла столбом, не в силах даже шевельнуться. Эта штука подкатилась и остановилась буквально в двух шагах. А я всё стояла и смотрела, и взгляд мой словно притягивало внутрь чёрного шара. И я увидела… Нет, ерунда, это просто испуг. А потом хлопок, и всё – ничего не осталось, только трава опалённая. Птицы сразу стрекотать начали, и шмели загудели, и ветер зашевелил листву. Подругу я сначала долго в чувство приводила. И всю дорогу до деревни она выла, как белуга. Одно и то же твердила, как заезженная пластинка: «Помрём теперь». Вот ведь дура деревенская. Домой пришла и маме рассказала, всё в шутку обратить хотела. А та в руках кринку с молоком держала, так выронила и за сердце схватилась. Пытала её, что да как – молчит, а губы дрожат, будто плакать собралась. Ох, устала я от всех этих событий, сейчас бы любимого мужа обнять. Вот бы кто посмеялся над всей нелепой чертовщиной. Антон, так хочу к тебе!  

 30.07.1968.

      Мила умерла…          

 03.08.1968.

      Похороны были ужасны. Все бабы голосили и причитали так, что сердце просто заходилось от безысходности. Зачем только детей на кладбище привели, непонятно. Малышка, по малолетству, не могла разобраться, почему все вокруг неё плачут, сложила губёшки скобочкой и ну реветь. А мальчишки насупленные стояли, но ни слезинки. Что же это? Почему? Ведь здоровьем Милку Бог не обидел, кровь с молоком – бой-баба. Какой инсульт в 30 лет? У неё за всю жизнь голова ни разу не болела. Конечно, на поминках деревенский народ разошёлся. После такого количества самогонки уже готов был забыть о том, что похороны, а не свадьба. Да ещё переглядки эти. Куда ни пойду, кажется, что повсюду меня любопытные глаза сопровождают. И ждут, ждут - выжидают. Дурацкие суеверия. Не верю во всю эту чепуху. А у самой кошки на душе скребут. Уехать что ли? Нет, пока до конца мамиными травками не долечусь, с места не тронусь. Пусть хоть черти на голове скачут. На Митяя сегодня разозлилась первый раз в жизни. Никогда не кричала, а тут сорвалась. Утром этот дурачок под окном моей спаленки уселся и давай голосить, да тошно так:

 « Раз, два, три, четыре, пять,  Не ходите в лес гулять.  На поляне чёрт живёт,  Вас с собою заберёт.  Шесть, семь, восемь, девять, десять,  Вас в аду живьём подвесит,  Над костром гореть огнём  Будешь ночью ты и днём.  Раз, два, три, четыре, пять.  Не ходите в лес гулять».

 Я вылетела растрепанная, злющая. Нервишки шалят. А мама молчком всё. И не пошутит, не посмеётся. Только часто на себе её взгляд ловлю, нехороший какой-то, страдающий, словно прощается со мной. Да нет, выдумываю ерунду. Действительно нервы ни к чёрту. Ну вот, опять рогатого поминаю. Да ещё к ночи. Хватит, ложусь спать. Антон, как мне тебя не хватает! Может, хоть ночью приснишься?

 07.08.1968.

      Надо уезжать. И чем быстрее, тем лучше. От всех этих разговоров о дьяволе, и что он меня пометил, скоро начнутся проблемы с психикой. Уже чудится, Бог знает что. Короче, мне приснилось –  конечно, приснилось, иначе и быть не может: ночью Антон вошёл в спальню. Сел на кровать и начал меня по волосам гладить нежно, бережно. Потом рядом лёг, и такой жар от него исходил! Я прошептала ему: «Милый, ты весь горишь!» А он промолчал – ни слова в ответ. Гладил меня, ласкал, и ласки всё призывнее становились и слаще. Я и опомниться не успела, как из одежды на мне ни тряпочки не осталось. А раздетый догола Антон, лежал рядом. Не могу писать, до сих пор внутри всё в смятении. Такой коктейль из чувств. Даже на бумагу вылить и стыдно и необъяснимо. Я раньше и подумать не могла, что можно получать такое наслаждение. Конечно, я не понаслышке знаю об оргазме. У нас с мужем в интимных отношениях всё отлично. Но несоизмеримо с тем, что я испытала этой ночью в бредовом сне. Во сне? Ну, конечно, иначе и быть не может. Я не знаю с чем можно сравнить ощущения ночной галлюцинации. Я плавилась, растекалась, растворялась. Меня, как личности не осталось, только одна всепоглощающая похоть. Боже, меня обуревают чудовищные эмоции – стыд и желание испытать всё опять. Я не знаю, сколько длились одуряющие ласки. Мне их всё время было мало. Когда я слишком громко начала стонать, он накрыл мои губы огненными губами, и, наконец, вошёл в меня. Вот здесь у меня сознание спуталось. Его член был огромным, казалось, что меня раздирало на две половины. Но боль и похоть существовали вместе, вторая даже превалировала с большим перевесом. Господи, какой стыд. Я чувствовала себя ненасытной распутной девкой и упивалась этим чувством. Я задыхалась от боли, но мне было мало, мало, мало. И тогда меня накрыло спасительное забытьё. Наверное, я потеряла сознание во сне. Обалдеть, да? Разве такое бывает? Но наутро я проснулась с полной уверенностью, что муж приехал ночью. Выпорхнула в зал и маме с ходу: « Антон  где? На реку рыбачить ушёл?» Тут мамулю и пробрало. Она выставилась на меня, как на сумасшедшую. Вся затряслась и выдавила из себя: « Уезжай, Лизка, спасайся».

 13.08.1968.

      Слава тебе, Господи, уезжаю. Последние несколько дней, вернее ночей стали кошмаром всей моей жизни. Не помогло даже то, что мама ложилась спать вместе со мной.  Ни оставленный не выключенным на ночь свет. Ни снотворное. Как только я проваливалась в сон, приходил он. Мой ночной возлюбленный. Мой растлитель. Мой насильник. Теперь я знаю его истинное лицо. Его я видела в том чёртовом шаре. Я умру. Я это знаю наверняка. Только не знаю когда. А вдруг я уеду отсюда, и всё вернётся на круги своя? Просто дурные сны, ночные кошмары. Вот тебе и полечилась. От всех встрясок аппетит совсем пропал. И мерзкая тошнота всё время. Мама плачет постоянно. Надо быстрее собирать вещи, и пусть Митька запрягает. Тетрадку с записями не возьму. Не хватало ещё, чтобы Антону на глаза попалась. Может, в следующий раз приеду и почитаю – посмеюсь над внезапным психозом. Всё. Пора. Прощай, милый дом».

 * * *

      Ещё в тетрадь были вложены карандашные рисунки той самой чёртовой поляны. И мужского лица, очень красивого лица на первый взгляд. И шара неизвестного происхождения. По непонятной причине на него хотелось смотреть не отрываясь. И вот тут начиналось необъяснимое. Вы видели когда-нибудь магические картинки, дорогой читатель? Это когда смотришь долго на картинку с хаотичным рисунком, пытаешься как-то по-особому сфокусировать взгляд, и – вуаля! Перед глазами возникает скрытое внутри изображение. Когда у меня получалось увидеть под одной картинкой другую, я всегда испытывал восторг маленького ребёнка. Но в случае с рисунком матери Анны, не восторг испытываешь, а ужас. Чем дольше смотришь на нарисованный чёрный шар, тем явственней проступает изображение некоего существа. Существа имеющего черты абсолютного зла, сводящего с ума своим уродством, подавляющего волю и разум. Заполняющего первобытным ужасом каждую клеточку твоего тела. Анна, в первый раз посмотрев на рисунок, спрятала его  и дала себе слово не смотреть на него больше никогда. Но с каждым днём она всё чаще доставала его и подолгу вглядывалась в изображение. Сердце девушки колотилось, ладони становились мокрыми, а головокружение усиливалось от раза к разу. В таком состоянии её и застала бабушка, неожиданно заглянувшая в комнату поздним июньским вечером. Анюта в полуобморочном состоянии смотрела на лист бумаги, губы её шевелились, словно она разговаривала с неким невидимым собеседником, и кивала головой, соглашаясь с ним в чем-то. Бабушка подскочила к внучке и выдернула рисунок из рук. Взглянула на изображение, побледнела и бросилась прочь из дома. В эту ночь старуха изменила жизненным принципам – она побежала за помощью в церковь к отцу Серафиму. О чём был их разговор, Анна так и не узнала. Утром бабка приказала девушке, чтобы та вещи собирала: пора ей уезжать в Москву, от греха подальше. Сборы были недолгие. Митяйка подвёз её до остановки в лесу. И помог разместиться в точно таком же дребезжащем и разваливающемся автобусе, что три года назад привёз девочку в деревню. Перед отъездом Анюта упрашивала бабушку вернуть рисунок, но старушка сказала, что сожгла проклятую бумажку. Обманула она Анну, потому что Митяй в последнюю минуту сунул рисунок в приоткрытое окно автобуса. Сам при этом не хихикал, как обычно, а хмурился и дрожал, как в лихорадке. Так девушка отправилась назад домой, где её никто не ждал.

 

 6.

      Москва встретила её холодным проливным дождём и злым шквалистым ветром. Совсем не летняя погодка стояла в июне. И Анне казалось, что даже природа не радуется её возвращению. На душе было тошно. Опять одна, никому не нужна – ни родителей, ни друзей. Девушка дотащила скромные пожитки до дома, благо от вокзала ей было не слишком далеко идти.

      Открыв дверь, Анна вошла в пустую квартиру. Девушку пугали тёмные, притаившиеся по углам тени. И неясные шорохи и звуки. Она боялась. Ей казалось, вот-вот из-за угла кухни ей навстречу выскочит отец, или скорее мертвец, бросится на неё и станет душить чёрными руками с лохмотьями, отслоившихся от разложения, тканей. Не в силах терпеть страх, ледяным коконом облепивший тело, Анна бросила вещи на пол и выскочила прочь из квартиры, из дома. Пусть под дождь и ветер, лишь бы там были люди.  

      Она бродила по улицам, и слёзы на её щеках смешивались с дождём. Одежда промокла, волосы растрепал и перепутал ветер. В июньский день девушка продрогла до костей. Анна устала и решила хотя бы немного обсохнуть и согреться. Она зашла в небольшое кафе возле вокзала. Воистину, все пути ведут в Рим. Первая судьбоносная встреча для Анны произошла на вокзале, и опять провидение привело её сюда. Анюта села за столик в самом углу, гудящего как улей, зала. Девушка дрожала от холода, отчаянья и страха, что ей все равно придётся рано или поздно вернуться в наполненную воспоминаниями - призраками квартиру. Она не замечала никого и ничего вокруг себя, глубоко погрузившись в мрачные раздумья. И, конечно, не обратила внимания, как за соседним столиком молодой красивый цыган, праздновавший что-то в шумной компании, безотрывно смотрел на неё. Вдруг юноша резко вскочил на ноги так, что стул, на котором он недавно сидел, отлетел в сторону и упал на пол, и бросился к Анне. Он схватил девушку за плечи и поднял на ноги: «Анюта, любимая, ведь это ты? Ты?» Анна испуганно уставилась на цыгана. Тень узнавания пробежала по её лицу, и улыбка облегчения расцвела на нём, сделав девушку необыкновенно красивой и беззащитной. «Янко. Слава Богу». – Прошептала Анна. Накатила неожиданная дурнота, и девушка потеряла сознание.

      Первое, что увидела Анюта, придя в себя – склонённое над ней, обеспокоенное лицо Янко. Она поняла, что уже не в кафе, но и на больничную палату это место было не похоже. «Где я?» – Спросила Анна.  «Не волнуйся, ты дома. У меня дома». – Ответил он ей, нежно прикоснувшись губами к её щеке. И тут она разрыдалась и выложила ему всё, что произошло с ней с момента того самого поцелуя, разлучившего их три года назад.

      Янко всё решил за Анну. Он договорился со знакомым маклером и огромную квартиру в сталинском доме сдал за хорошие деньги. А девушке нашли маленькую уютную «однушку» в доме, где жила семья Янко, только в соседнем подъезде. Они вместе съездили в медицинское училище и подали документы для вступительных экзаменов. Друг старался не оставлять Анну одну и уходил поздно, когда девушка уже засыпала. И при этом юноша вёл себя предельно корректно, даже не намекал на близость. Анне казалось, что у неё появился старший брат – надёжный, как скала, и заботливый, как самая лучшая нянька.

 Страх понемногу отступил. Подготовка к экзаменам, экзамены – девушка и не заметила, как буйное летнее цветение перетекло в осеннее увядание.

      Начались студенческие будни. Аннушке всё нравилось в училище. Юношей на потоке почти не было, и девчонки не стервозничали понапрасну. Группа подобралась на редкость дружная,  и девушки после занятий проводили много времени вместе. Ездили гулять в Сокольники, ходили в кино, отмечали совместно дни рожденья, писали сообща курсовые. Анне легко давалась учёба. Она восторгалась «мёртвой латынью». Рецептурные  «da tales dozes» звучали музыкой для девушки. А «мандибула» и «кранио» вызывали не смешки и подколки, как у хихикающих сокурсниц, а священный трепет. Янко уверял Анну, что она прирождённый врач. А девушка твердо стояла на принятом решении: не лечить болезнь, а облегчать боль. Единственный предмет не терпела Анна – патологическую анатомию. Когда их впервые привели в морг многопрофильной больницы, она была близка к состоянию беспричинной паники. Нет, ей не был отвратителен специфический запах, въевшийся в помещение, вид мертвого тела, наводящие дрожь, блестящие хищными никелированными боками инструменты для вскрытия. Сама энергетика скорбного места казалась Анне опасной. Однокурсницы всё обращали в шутку, балагурили по любому поводу. Аплодировали на извлечении и взвешивании мозга патологоанатому, когда подержав в руке и до грамма определив вес, тот бросил орган на весы, и прибор тут же подтвердил точность предсказанного.       

      Янко успокаивал подругу, говорил, что бояться надо не мёртвых, а живых. Анна пыталась объяснить ему, что страх, одолевающий её, совсем иного рода. Он беспричинный, на уровне подсознания. Юноша только разводил руками, мол «ни черта я не смыслю в заумных психологических заморочках».

      Он по-прежнему вёл себя с Анной, как лучший друг. Легко мог обнять за плечи и чмокнуть в щеку при встрече и прощании, и не больше. Анна поначалу удивлялась, а потом такое положение вещей стало задевать её самолюбие. Чего там греха таить, Янко был очень красивый парень. Да и знала Анюта, что возлюбленной у него нет. Так почему не она? Ведь  замечала, как он смотрит на неё, как дрожащей рукой поправляет ей пряди волос. С какой готовностью и самоотдачей делает её жизнь удобнее и легче. Конечно, любить заставить невозможно, ведь сердцу не прикажешь. Но Анна была почти уверенна – она не безразлична парню.

      Прозрение оказалось жестоким и неприятным. Сначала вернее приятным, а уже потом жестоким. Девушка случайно услышала, скорее не специально подслушала разговор Янко с матерью. Сердце Анны взлетело и замерло от его слов: «Мама, не могу я больше молчать. Я должен сказать, что люблю её больше жизни. Я всё ей готов отдать». И слова его матери, которые тут же низвергли её с небес на землю: «Вот и отдашь ей свою глупую влюблённую жизнь. Не должен ты даже думать об этом. Мулло с рождения пометил её. Нечистая она. Сам сгинешь и нас за собой потащишь. Не отступишься – прокляну». Анне хотелось умереть. Она знала, что Янко никогда не пойдёт против материной воли. Девушка продолжала жить, пытаясь смириться со знанием, что никогда не будет счастлива с любимым. Но в конце концов, ей-то любить никто не запрещал.

 

7.

      В учёбе и страданиях проскочили годы студенчества. Анна получила распределение в гинекологическое отделение районной клинической больницы. И, к радости девушки, операционной сестрой. Конечно, первое время никто и близко не подпускал новенькую к столу даже зеркало подержать. Оба хирурга-гинеколога отделения оказались мужчины, и надо вам сказать, колоритные персонажи.

      Первый, Акоп Арутюнович – огромный, как медведь гризли, волосатый армянин слыл неудержимым хохмачом и охальником. Все его разговоры неизменно сводились к трём ипостасям: коньяк, женщины и секс. Что при этом не мешало ему оставаться первоклассным хирургом, спасшим не одну жизнь. При его появлении медсёстры и другой персонал женского пола томно закатывали глазки, призывно облизывали губки, в общем, демонстрировали полную готовность прямо тут же отдаться в его медвежьи объятья. Первое время он всячески пытался и Анну завербовать в армию своих обожательниц. Но, видя её бесстрастное отношение, постоянно ровное и спокойное расположение духа, оставил эту затею и взял девушку под своё покровительство.

      Второй врач был полной противоположностью коллеги по ремеслу. Мерзкий Ося и гоблин – иначе медсёстры его не называли. Даже не внешность Иосифа Яновича вызывала отчуждение, а то, как он обращался с людьми ниже собственного статуса. Ося разговаривал с ними с отвращением и пренебрежением, считая себя неким божком, возле которого все должны крутиться исключительно на цыпочках и в постоянном поклоне. Сам он был плюгавый и морщинистый, а изо рта всегда дурно пахло. Но Ося тоже был хирург от Бога. А за это можно простить пусть и не всё, но очень много. Анна старалась не обращать внимания на его вечное брюзжание. Не оговаривалась в ответ на злые и неуместные шутки, чем снискала у Оси не любовь, конечно (на это он вряд ли был способен), но слабое подобие уважения.

      С первого дня работы Анну поставили в абортарий. Она собирала инструменты, мыла их под проточной водой, складывала в биксы и отправляла на стерилизацию. Кровь, стоны пациенток – в те годы не было такого наркоза, как сейчас, а закись азота не всегда полностью избавляла от боли. Глупая поговорка «мерзкого Оси»: «По удовольствию её на голове носить, а по красоте там ей и быть». И его ехидное: «Деточка, дай ручку». Наивная Анна протянула руку, куда врач не замедлил положить крохотную ручку эмбриона. Анна в ужасе посмотрела на неё и почувствовала, что вот-вот упадёт в обморок. Комок подкатил к горлу. Она сорвала с себя перчатки и на негнущихся ногах медленно вышла из операционной. Пришедшие на аборт женщины стайкой стояли возле окна от вида Анны переполошились. Лицо девушки стало белее мела. С трудом растянув губы в подобие улыбки, Анюта добрела до санитарной комнаты, где её долго и жестоко рвало. Так прошла первая смена Анны. Постепенно она привыкла к цинизму врачей. Это была их своеобразная защитная реакция на боль, кровь и смерть. Но все доктора стремились к одному: спасти жизнь пациентов и облегчить их страдания.

      Анна прижилась в отделении. Её любили больные и постоянно угощали девушку вкусностями и шоколадом. Девочки-медсёстры выкладывали все нехитрые сокровенные тайны, зная, что дальше Анны они не уйдут. Врачам хотелось, чтобы именно она ассистировала на операциях и перевязках. Жизнь наладилась и шла своёй чередой.

       А Янко в те дни ходил мрачный и расстроенный. Проблемы с сестрой не давали парню покоя. На Шукар имел виды крупный высокопоставленный чиновник. Он был богат, влиятелен и беспринципен. Чинуша хотел Шукар с маниакальной страстью, невзирая на то, что у самого уже имелась семья: жена, никогда и нигде не работавшая, и двое лоботрясов сыновей, ровесников его объекту вожделения. Он был готов на всё ради Шукар, и на развод в том числе. Отказ девушки от этого брака сулил всему цыганскому клану серьёзными неприятностями. Янко грозился убить старого извращенца. Мать то шипела на строптивую дочь, то сулила ей неземные блага и богатства. Угрозами, уговорами, но свадьба состоялась. Янко так и не смог смириться с мезальянсом и почти перестал видеться с сестрой. Шукар переехала к супругу, а в редкие её визиты домой, он отсиживался у Анны или друзей, стараясь не пересекаться с ней. Одно радовало Янко: сестра пока не ждала ребёнка от старого денежного мешка.       

      Отношения между ними так и оставались только дружескими. Анна смотрела в любимые глаза и не раз хотела сказать, что знает о его чувствах и сама давно любит. Что они могут стать счастливыми. Хотела но молчала, понимая, какие страдания причинит любимому человеку в нелёгком выборе: воля матери или любовь. Так они и жили: души вместе, тела врозь. Вокруг Янко постоянно крутились смазливые девицы. Но он щадил самолюбие Анны и никогда не афишировал личную жизнь. Конечно, девушка ревновала поначалу, но со временем смирилась, что им не суждено быть вместе никогда. Такое общение стало даже приносить ей удовольствие. Она чувствовала себя защищённой от всех жизненных проблем –рядом по первому зову всегда был человек, безмерно дорожащий ей. Подружки завидовали. Они думали, что молодых людей связывает нечто гораздо большее, чем дружба. Анна их не разуверяла. Не будешь же людям объяснять, что, по мнению матери Янко, её пометил призрак, дьявол или кто там ещё, чёрт его побери, и им никак нельзя вместе.

      Анна обожала работу в больнице – в гинекологическом отделении. Особенно ей нравились ночные дежурства. После одиннадцати вечера больные, наконец, затихали в кроватях. Никто не шаркал тапочками по коридору, не просил поменять бельё или выдать таблеточку, чтобы уснуть. Можно было спокойно попить чайку с вкусными конфетами, подаренными добросердечной пациенткой, и поболтать с санитаркой Петровной – презабавнейшей старушкой, сохранившей в немалом преклонном возрасте редкую ясность ума, резвость и неохватные познания русского мата. В отделении за ней прочно закрепилось прозвище – Электровеник. О чём пожилая женщина знала, но не сердилась, наоборот, гордилась кличкой невероятно.

      В ту ночь дежурили Акоп Арутюнович, Анна и Петровна. Не скажу точно, что понадобилось в соседнем корпусе урологии, только пришлось Анне спешно спуститься в запутанные подземные переходы, соединяющие больничные корпуса. Кто хоть раз ходил по таким коридорами, вряд ли в состоянии забыть их. Там и среди бела дня довольно неуютно, стоит ли говорить, каково там ночью. По какой-то причине было включено только аварийное освещение. Расстояния от лампочки до лампочки казались заполненными плотными тенями, которые представлялись девушке зловещими и шевелящимися серыми спрутами. Шаги Анны гулко разносило эхо. Холодным тяжёлым комом страх давил на сердце. Девушке казалось, что за звуком её шагов угадывался ещё такой же, словно кто-то пытался идти с ней в ногу. Анна остановилась, шаги затихли. Она продолжила движение. Невидимый преследователь тоже. Остановилась – тишина. Девушка решила не обращать внимания на пугающие звуки, но страх пересилил рациональность. «Кто здесь? Что за шутка? Зачем вы меня пугаете?» – Напрасно задавала она вопросы темноте. Анюта собрала всю волю в кулак, повернулась и, упрямо сжав губы, пошла, с каждой секундой всё убыстряя шаг. Вскоре девушка почти бежала. Но и то, что преследовало её, побежало тоже. Анна резко остановилась и повернулась лицом к неизвестному мучителю. Нечто сбило её с ног, подмяло под себя. Оно было огромное, всё покрытое короткой жёсткой щетиной. Глаза существа светились красными огоньками. Его дыхание было шумным, жарким и смрадным. Анна выгибалась и дёргалась под ним, пытаясь освободиться, но чудовище только сильнее прижимало её к полу. Она чувствовала, как существо ощупывает её проворными пальцами, разрывая тонкий материал халатика, надетого на почти голое тело. Их прикосновения доставляли непонятное ощущение –  наслаждение, переходящее в боль. Казалось, пальцы твари оканчивались  крохотными ртами с мелкими и острыми зубами, которые посасывали, облизывали и покусывали кожу девушки. Непрестанно шевелящиеся, персты с невероятной быстротой обследовали её тело, проникли во все складочки и потаённые места Анны. Девушка извивалась под их жалящими прикосновениями. С каждым мгновением её разум и волю всё больше подавляло желание подчиниться существу, отдаться фантомному монстру,  высасывающему из неё рассудок и жизнь. Собрав последние силы, Анна завизжала во всю мочь. И спасительная мгла накрыла девушку.           

      Её нашла Петровна. Анюта лежала в самой тёмной части перехода. На ней не было ни белья, ни халата. Только серебряное распятие, данное ей при крещении отцом Серафимом, осталось на шее. Петровна не растерялась. Где-то в недрах перехода шустрая бабка раздобыла каталку. Она умудрилась в одиночку поднять на неё Анну и рысью помчалась с ней к грузовому лифту, чтобы подняться в отделение. Акоп, увидев Анну на каталке, не задавал лишних вопросов и покатил девушку в операционную. При осмотре он недоумённо цокал языком и качал огромной патлатой головой. Всё тело Анны до шеи, на которой висело распятье, покрывали мелкие укусы. Кое-где они ещё сочились кровью, но большинство ранок начало затягиваться. Хирург промыл повреждения, поставил Анюте капельницу, и они с Петровной перевезли девушку в ординаторскую. Она очнулась через сутки. Тело полыхало жаром, укусы зудели и чесались. Анюте постоянно слышались голоса, вернее один голос, постоянно менявший тембр от хихиканья до грозно рычащих басовитых раскатов. Он повторял одну и ту же фразу: «Моя сладенькая, моя вкусная девочка». Анна мотала головой, зажимала уши руками, и слёзы без остановки текли из её глаз. Акоп всерьёз забеспокоился о душевном здоровье Анны. Врач пригласил всех больничных психологов и психиатров, которые пришли к единому мнению – девушка на грани психического расстройства. Ей просто необходима срочная изоляция и медикаментозная терапия.

      Так Анюта попала  в психиатрическую больницу. Конечно, Акоп сделал всё, чтобы она не лежала в общей палате, и методы лечения к ней применялись самые современные и щадящие. Всё равно психбольница отложилась в памяти девушки, как не прекращавшийся кошмар. Всех посетителей, что приходили к ней, она умоляла забрать её с собой – подальше от ненормальных людей, их животных криков днём и ночью. Она доказывала, что совершенно нормальна. Что голос оставил её, наконец, в покое, а лекарства можно принимать и дома. Анна врала – голос никуда не исчез, не оставлял её в покое даже во сне, и девушка совсем перестала спать. Больные пугали её пустыми глазами, резкими движениями или, наоборот, заторможенным видом. Она боялась действительно сойти с ума в печальной обители безумия. Акоп сжалился и забрал её под свою ответственность, договорившись с заведующим больницей.

      Немного подлечившаяся и успокоившаяся Анна не смогла себя заставить выйти на работу. Она даже близко не хотела подходить к больничным корпусам. Янко уговаривал её отдохнуть, найти какое-нибудь занятие по душе. Даже предлагал поехать куда-нибудь вместе. Но девушка не хотела портить юноше отдых. Она опять полюбила в одиночку гулять по Москве. В шуме города голос у неё в голове звучал немного тише, и страх не грыз сердце так сильно. Она часто заходила в маленькую церковь на Старом Арбате. Только там на неё опускался покой, окутывал её оболочкой защищённости и дарил ощущение счастья.  И Анна решила уйти в монастырь. Церковь стала единственным местом, где девушка чувствовала себя в безопасности.

 

8.

 Анна набралась решимости оставить мирскую жизнь в прошлом. Она схватилась за веру, как умирающий больной за любую сомнительную возможность на исцеление. Дни напролет девушка проводила за чтением Библии и молилась, молилась. Страх отпускал ледяную хватку, дышать становилось свободнее и легче. Она уже не вздрагивала от каждого шороха и не прислушивалась к себе: не зазвучит ли вкрадчивый голос в её подсознании. Анна уверилась, что обязательно осуществит обдуманное намерение, но в жизни всё задолго решено за нас.

      С сестрой Янко происходило нечто странное. Аннушка не сильно вникала в рассказы  друга в последнее время, просто ей было дело только до себя. Страшное происшествие с Анной в больнице пошатнуло их взаимоотношения – они отдалились друг от друга. А всё из-за того, что Янко не одобрял её погружения в религию. Но однажды поздним вечером он пришёл к ней с твёрдым намерением – заставить устроиться на работу в одну из престижнейших клиник города. Анна не понимала, зачем это надо. Янко юлил, отводя глаза, и объяснял причину сбивчиво со сплошными недомолвками. Наконец, он решился и рассказал девушке правду.   

      Муж Шукар так рьяно хотел сделать ребёнка молодой красавице жене, что трудился на этой почве «не покладая рук». Но Господь явно бойкотировал его затею. То ли дело было в возрасте, то ли в чём ещё – не получалось у Шукар забеременеть. И тогда повёл чинуша жену в клинику, самую лучшую в столице, чтобы помогли им там ребёночка зачать. Там врачи – асы экстракорпорального оплодотворения, преуспели в этом. Только с сестрой неладное твориться стало, словно подменили её после подсадки эмбриона. Янко знал, конечно, что беременные женщины становятся капризными и раздражительными. Запахи и вкусы изменяются, и тошнит постоянно. Пусть бы так, но с Шукар то совсем по-другому было. Странная она стала, чужая. А ещё все окружающие рядом с ней неуютно себя чувствовали. Поэтому и пришёл он к Анне – просить её устроиться на работу в клинику и понаблюдать, может эксперименты какие-нибудь запрещённые на женщинах там ставят без их на то согласия. Анна долго отнекивалась. Янко был настойчив, как никогда. Но решающую роль сыграли грубые слова цыгана: «Мало я для тебя сделал? Считай, что пришла пора платить по счетам». Наверное, именно тогда это стало началом конца их дружбы и несостоявшейся любви. Увидев глаза девушки, полные обиды и боли, Янко попытался сгладить ситуацию, говорил в оправдание цветисто и витиевато слащавые ненужные фразы. Анне от них стало ещё противнее. «Помогу.  Теперь, прошу тебя, уйди». – Только и смогла сказать в ответ. Янко подошёл к двери, постоял немного на пороге, словно ждал, что она передумает, потом махнул рукой и ушёл. Так, от необдуманно сказанных слов, рухнула их дружба.

      Огромные связи стареющего мужа Шукар и немалые деньги цыганской диаспоры сделали должное дело. Анна в недельный срок оформилась в реанимационное отделение самой престижной клиники акушерства и гинекологии Москвы. Она должна была внимательно наблюдать и попытаться выяснить, нет ли странностей в работе врачей, и не проводятся ли на базе клиники сомнительные эксперименты над беременными женщинами. Но больше других, её просили следить за Андреем Григорьевичем Смирновым – вашим покорным слугой, прошу любить и жаловать. Да, да, именно так. Анна устроилась на работу, буквально, чтобы шпионить за моей профессиональной деятельностью. Надо отдать ей должное, девушка делала это с похвальной осторожностью. Даже демон, угнездившийся во мне, не заподозрил за собой наблюдения. Хотя о чём я, невежественный смертный рассуждаю? Скорее всего, оккупировавшее моё нутро чудовище, прекрасно знало про и Анну, и про то, какова её роль во всей этой истории. Как бы то ни было, я Анну не замечал, разве что при встрече изредка кивал на бегу. Зато она пристально следила за мной, за посещавшей клинику Шукар, выспрашивала у лаборанток результаты анализов моей подопечной клиентки. Девушка пыталась войти в доверие и к моему верному оруженосцу – Ефимовне. Но та была тётка прожжённая, к людям недоверчивая, так что все попытки Анны подойти ко мне ближе со стороны ушлой бабы, с треском провалились. Девушке не нравилось то, что она делает, ей претила вынужденная слежка, постоянное напряжение и ложь. Она мечтала о монастырском покое, о погружении в себя. Она хотела, чтобы всё быстрее уже закончилось, и Шукар родила здорового нормального ребёнка. А Янко перестал беситься в непонятной братской ревности и отстал от неё, в конце концов. Но по мере увеличения срока беременности его сестры, увеличивались и странности, окружавшие процесс.  Отстраненным видом Шукар напоминала живого мертвеца, как в фильмах ужасов о зомби. С ней было не только страшно находиться рядом. Окружающих охватывало чувство гадливости, будто находишься рядом со зловонным отстойником. Непосредственно запаха не было, но подспудно чувствовалось именно так.

       Анна не могла понять, что за человек Андрей Григорьевич. Он выглядел холодным и безразличным ко всему, кроме работы, как фантастический биоробот. Никаких чувств, никаких сантиментов, никаких проявлений человеческих слабостей. Всегда ровное и равнодушное общение. Тема одна – гинекология. Анна выспрашивала коллег - медсестёр подробности о жизни Андрея вне клиники, но они были скудны, почти одни домыслы. На женщин доктор внимания не обращал, хотя внешностью Бог его не обидел. Да, честно говоря, врач оказался очень привлекательным молодым человеком, а ореол таинственности и вовсе делал его этаким супер красавцем. Анна сама не заметила, как он стал интересовать её не только, как объект слежки. Её окатывало горячечной волной при виде Андрея, какое там, при одном только упоминании о нём. Она не находила себе места, видя доктора, разговаривающего с другой женщиной, пусть даже на порядок старше его. Девушка думала о нём постоянно, постепенно позволяя грешным мыслям заходить слишком далеко. Анна влюбилась. Воистину говорят, что влюблённые слепы или обладают выборочным зрением. Отныне Анна видела только достоинства Андрея – умён, красив, успешен, всегда предельно вежлив и предупредителен. И, вообще, он самый-самый лучший. 

       Тем не менее, состояние Шукар продолжало ухудшаться с каждым днём. Беременную перевезли в клинику под постоянное наблюдение. Суровая и неприступная Ефимовна день и ночь держала круговую оборону в палате, куда поместили сестру Янко, не допуская никого, ни мужа, ни мать, ни того же Янко. Хотя муж Шукар не особо горел желанием видеться с ещё так недавно горячо любимой женой. Он всякий раз облегчённо вздыхал, когда Ефимовна отправляла его прочь, не допуская их свиданий. Анну же теперь злили подозрения друга об Андрее. Она убеждала Янко, что лучше врача не найти. Андрей Григорьевич осматривал Шукар по нескольку раз в день, нередко оставаясь в клинике далеко за полночь, беспокоясь о её самочувствии. Ей делали все самые совершенные и новые обследования и анализы. Просто Янко страдал ерундой – вот к какому убеждению пришла Анна. Хотя в какой-то мере и была благодарна цыгану. Если бы тот не настоял на унизительной просьбе, кто знает, пересеклись бы их с Андреем пути-дорожки.

      В ночь смерти Шукар, девушка дежурила в отделении. И абсолютно ничего подозрительного не заметила. Смена прошла спокойно – ни суеты, ни реанимационных процедур. После дежурства она приехала домой, приняла душ, выпила чашку чая и легла спать. Разбудил её настойчивый звонок в дверь.  Находившийся за разделявшим их дверным массивом человек  без отрыва давил на кнопку звонка. Очумевшая спросонок Анна распахнула дверь, и  разъярённый Янко ворвался в квартиру. Он бросился к девушке и, схватив за грудки, начал трясти. Глаза его при этом были совершенно остекленевшие. Юноша не говорил, просто злобно сипел: «Я же просил, я же просил тебя, сука! Глупая, шалава, ты тоже с ним заодно? Все вы шлюхи, продажные низкие стервы! А теперь она умерла, а ты жива. Лучше бы ты, умерла, дрянь. Ведь я просил тебя, я же просил тебя, сука!» Он тряс её всё сильнее, без конца повторяя свой монолог. Ничего не понимающая Анна тихо плакала в его жестокой хватке. Но парень не обращал внимания на её слёзы, взор Янко застилала ярость. Девушка поняла, что говорить что-либо бесполезно, он всё равно её не услышит. Наконец, жестокая тряска прекратилась, юноша со злобой и отвращением отшвырнул её от себя, как ядовитую гадину: «Надеюсь, ты скоро тоже сдохнешь, тварь. Ты и твой драгоценный Андрей. Вы расплатитесь за мою сестру вашими мерзкими душами». Уходя, он с таким остервенением хлопнул входной дверью, что с потолка в коридоре обвалился огромный пласт штукатурки. Больше Анна никогда не видела Янко. На похороны Шукар она, естественно, не пошла. После визита к ней Янко идти туда девушка откровенно боялась.

      Анну хоть и насторожила скоропостижная кончина Ефимовны, но когда есть причина, всегда найдётся оправдание. Покойная акушерка была дамой в немалых летах. А такие потрясения, как смерть, у здорового нервный срыв вполне могут вызвать, что тогда говорить о сердечнице со стажем, каковой была Мария Ефимовна. Так что, инфаркт – это вполне закономерно и никакой мистики тут нет. Анюта даже купила бутылку неплохого коньяка и зашла вечером в морг, когда там дежурил тот же патологоанатом, что составлял заключение о смерти Шукар. Он обрадовался без меры, что-что, а выпить Кузнечик – так между собой называли Кузьму Николаевича в клинике, любил. Процесс принятия алкоголя внутрь он проводил тщательно, доведя его чуть ли не до ритуала. И, конечно, долгие и обстоятельные разговоры были неотъемлемой частью выпивки. Человек  деревенский, жизнью битый -перебитый, он видел Анну, как облупленную. Да с чего бы он стал делиться с несмышленой девчонкой мыслями и выводами? Во-первых: Андрей отвалил ему деньги в ту ночь, и немалые. А во-вторых: девчонку не стоило знанию подвергать, молодая она ещё, зачем ей, глупой жизнь портить. Так что, коньячок Кузнечик пил, разговоры с Анной разговаривал, но ушла она от него ни с чем.              

      Андрей никак не изменился после смерти Шукар. Он оставался таким же отстранённо спокойным, хладнокровным, с полной самоотдачей в работе, разве что уходил из клиники теперь гораздо раньше, не задерживался допоздна. Анна не представляла, что ей делать дальше. Со смертью Шукар слежка за Андреем потеряла смысл, но девушка уже не могла выкинуть его из жизни, из мыслей, и постоянно находила глупые оправдания любопытству и нежеланию отстраниться от него, а то и вовсе уволиться из клиники. 

      Анна мучилась. Ей хотелось рассказать о чувствах к Андрею хоть кому-нибудь, пусть даже незнакомому человеку, лишь бы выговориться, вывернуть душу наизнанку. Не осталось больше сил молчать. Она решила поехать к бабушке. Кто сможет поддержать и успокоить в трудные минуты лучше, чем родной человек? Анна вовсе не держала обиды на старуху за спешное изгнание из деревни. Наоборот, девушка испытывала признательность – бабушка дала ей возможность осуществить мечту. Анна отправила телеграмму и с нетерпением ждала ответа, что может брать билет, и её встретят. Но получила неожиданное сообщение. Телеграмма вернулась с пометкой «возврат в связи со смертью адресата». Бабушка умерла, и никто не сообщил ей, не дал проститься с единственным родным человеком! Стоп! А как же Митяйка? Как он-то без бабушки? Ведь взрослый мужчина по разуму сущий ребёнок!

      Всё разъяснило письмо, которое Анна получила через неделю после вернувшейся телеграммы. Письмо ей написал отец Серафим. Анна сохранила его тоже, так что я могу предоставить вам дословно послание священника.

 * * *

                        Дорогое дитя, милая Аннушка!

      Я знаю, что довелось тебе почувствовать при получении столь печального известия о кончине твоей бабушки, незабвенной Аграфены Емельяновны. Я соболезную и глубоко скорблю вместе с тобой. Но некое утешение приносит мне то, что ныне покойная твоя бабушка в самом конце своей жизни пришла-таки к вере, несмотря на свои принципы и занятие знахарством, что, конечно, большой грех. А теперь крепись, Аннушка, потому что это не все плохие вести в данную минуту. Скончалась твоя бабушка, Аграфена Емельяновна, не дожив до сорокового дня со смерти сына своего убого Митрофана, царствие ему небесное. Умер тот при обстоятельствах весьма загадочных. И хоть не пристало мне об этом говорить, но видно без дьявольских происков тут не обошлось. Вспомни рисунок, что бабушка отняла у тебя перед тем, как отправить в Москву, подальше от деревни. На рисунке том твоя матушка, ныне покойная, царствие ей небесное, нарисовала место страшное. Место, где выход есть из царства Люцифера. Там пес сатаны по поляне бегает, вход тот охраняет. Кто из смертных увидит того пса, помечен будет. Не жить ему долго на белом свете. Ожидает его смерть скорая, непонятная. Вот и Митрофана блаженного нашли в лесу, недалеко от места проклятого. Был он абсолютно гол, а тело покрыто мелкими укусами или порезами, казалось крови совсем в нём не осталось. Но ведь сатана почему-то дал пожить срок немалый твоей матери покойной, по сравнению с другими несчастными. Девять месяцев дал прожить он ей, и тебя, Аннушка, на свет Божий впустить позволил. Что за судьба уготовлена для тебя, дитя, не ведомо мне. Только видно не будет она лёгкой и счастливой, коли нечистый в неё вмешался. Но, думаю, молитвы усердные и вера в сердце смогут отсрочить злые происки. Молись, дитя, и да прибудет с тобой Бог. И я буду молиться за тебя денно и нощно. Да прибудет с нами Господь Всемогущий.

                   Отец Серафим.

 * * *

      Смятение и страх опять заполнили душу Анны. После разрыва с Янко, после смерти бабушки, она осталась без поддержки близких людей. Ни с кем она не могла поделиться сомнениями и болью. Если бы Андрей заметил, как дорог ей! Если бы они смогли быть вместе.  Анна совсем было решилась на откровенное объяснение. На признание, что любит его. Но всё откладывала. « Вот завтра обязательно. Хорошо, ещё денёк подожду и тогда. Какой-то он грустный и уставший. А вдруг он просто посмеётся надо мной? Как я потом на глаза ему попадаться буду? А  если  у него уже девушка есть, не знает никто про него ничего. Нет, потом, на следующей неделе обязательно с ним поговорю». – Мысленно металась Анна.

      Андрей, надо сказать, выглядел постоянно озабоченным. Он даже внешне изменился. Вся его холодность и равнодушие исчезли, уступив место растерянности и беззащитности, словно с ним или с кем-то из его близких произошло несчастье. Внешний лоск сошёл, и таинственность тоже. Мужчина похудел, можно сказать, что и постарел как бы сразу на несколько лет. Месяцы шли чередой, нанизывались один за другим на нитку жизни. Ничего не менялось в жизни Анны. Не происходило до тех пор, пока Андрей не привёз в клинику родную сестру Софию. Сказать, что окружающие были в недоумении – не сказать ничего. Весь персонал был в шоке. Как ему удалось в течение почти девяти месяцев совмещать работу и уход за человеком, впавшим в летаргический сон? Да ещё болезнь отягощалась беременностью. Почему он не обратился за помощью к специалистам? Конечно, Андрей – непревзойдённый знаток в области акушерства и гинекологии, но летаргия! Одно только звучание слова вызывает мистический трепет. « Какой ужас – заснуть и проснуться, например, через двадцать пять лет. Уже и дети твои вырастут и родители глубокими стариками станут, а ты всё такой же. А если вообще не проснёшься никогда? И что они там чувствуют, интересно, в этом бесконечном сне. Может,  блуждают по лабиринту из сновидений, слышат наши голоса, а выход найти не могут. И кричат нам, кричат, только мы не слышим их. Словно в радиоприёмнике волны разные». – Думала Анна, ошарашенная новостью. «Хорошо, что я ещё с любовью к нему не полезла. До любви ли ему? Бедный Андрей. Позволил бы ты мне быть рядом, чтобы помочь разделить твои горести. Ведь не справиться мужчине одному с ребёнком маленьким и лежачей больной. А я люблю тебя, и готова на всё, лишь бы тебе легче стало».

      Когда Софию, сестру её ненаглядного Андрея привезли в реанимацию после кесарева сечения, Анна даже на секунду боялась отойти от кровати женщины. Ну, женщины – это, конечно, с натяжкой сказано. Скорее девчонки, совсем молоденькой, хотя состояние, в котором она пребывала уже долгие месяцы, наложило печальный отпечаток на её внешность. Лицо словно потеряло краски, румянец исчез. А широко открытые глаза, которые когда-то были небесно-голубыми, будто выцвели, стали тусклыми и мутными. Анюта ловила каждый звук её дыхания, и неожиданно поняла, что София смотрит прямо на неё, видит её. От изумления Анна замерла. София зашевелилась, губы её дрогнули. Она пыталась заговорить. Анна присутствовала при чуде! «Девять месяцев человек провёл в летаргическом сне и проснулся в полном разуме! И со всеми физиологическими рефлексами! Надо срочно бежать, рассказать Андрею! Как он будет счастлив! Он, по-моему, не ушёл ещё, а всё в детском отделении с племянницей». – Судорожные мысли бились в голове Анюты, обгоняя одна другую. Она зачастила, низко наклонившись к Софии: «Всё хорошо, всё теперь очень хорошо. Вы пока спокойненько полежите, а я за Андреем сбегаю. Он здесь в больнице с Вашей доченькой в детском отделении сидит. Она у Вас такая красавица, говорят, родилась, прямо ни в сказке сказать, ни пером описать. Вы только не волнуйтесь, тихонечко полежите, хорошо? А я сейчас». Анна сорвалась с места и бросилась в детское отделение за Андреем. Если бы она оглянулась на Софию тогда, может, увидела бы  ужас на её лице от осознания случившегося? Может она бы осталась с ней рядом и моя сестра не умерла? Может – да, а может – нет. Короче, дальше было то, о чём я уже рассказал вам, читатель.

      София умерла. 

 

Часть третья. Мара 1

 

 1.

      Мы с Анной забрали из клиники дитя, рождённое Софией, на четвёртые сутки. Горе ненадолго заглушило мою болезненную тягу к ребёнку. Но, как только сестру приняла земля, весь мой мир сосредоточился на чудесной крохе. Кем я был для неё - дядей, отцом? Неизвестность пугала меня. Но ещё сильнее страшил вопрос – позволят ли органы социальной опёки удочерить девочку одинокому молодому мужчине?

      Анна. Она не осознавала, что является моим спасением. Я интуитивно знал, ради меня девушка готова на любую жертву. И воспользовался этим. Чтобы чудо – дитя навсегда осталось со мной. Не любя, не желая молодую, влюблённую в меня, девушку, я обрёк её на годы страха и отчаянья и, как избавление от мучений, смерть.

      Расписались мы тайно от знакомых. В клинике никто не узнал об этом событии. Быстро оформили отпуска, благо администрация нам не препятствовала и сразу пошла навстречу,  зная, что после пережитого потрясения, оперировать я не мог. Анна сослалась на срочный отъезд на Псковщину, чтоб уладить вопрос с наследованием дома её бабушки. И тут же занялись документами на удочерение Марии.

       Да, мы назвали её Мария.  В православных святцах имя переводится как «госпожа». Более правильной представляется другая версия: Мария означает «горькая», «упрямая», «отвергающая». Я - глупец надеялся, что имя сумеет защитить от зла. Впрочем, чем я в неведении отличался от своей покойной бабки.

       Бюрократическая волокита обошла нас стороной, и без препон через месяц мы официально стали родителями. В заботах о ребёнке моё отношение к Анне становилось теплее, я почувствовал, что начинаю слишком видеть в ней женщину. Я восхищался, что она  свежа и хороша собой, несмотря на бесконечные хлопоты по дому и недосып. Что она заботлива и нежна к малышке и ко мне. Какой любовью и преданностью светятся её глаза. С каждым днём я желал её всё сильнее, и природа взяла своё.

      Мария в нашу первую ночь вела себя на редкость спокойно. Дитя безмятежно спало, не  прерывая, захлестнувшее нас, чувственное наслаждение. Я и представить не мог, что Анна разбудит во мне такой необузданный ураган страсти. Мне было трудно остановить пробудившееся во мне желание обладать возлюбленной ещё и ещё. Я с трудом сдерживая себя, оттягивая момент оргазма, чтобы дольше дарить ей наслаждение и самому получать его. Совершенно опустошённые и бесконечно счастливые мы заснули только под утро. Пробуждение произошло одновременно, словно невидимая пружина выбросила нас обоих из постели. В квартире стояла непривычная зловещая тишина. Только в водопроводных трубах монотонно шумела вода. Мы бросились к детской кроватке, она была пуста. Мне не описать ужас, который я испытал в тот момент. Лицо Анны залила смертельная бледность. Я резко схватил её за плечи и, сильно встряхнув, выдохнул с ненавистью: «Что ты с ней сделала?» Анна замотала головой и тяжёло зарыдала. И вдруг я услышал тихий смех. Он шёл от балконной двери. Бросившись туда, я увидел, что Мария лежит на бетонном полу без пелёнок, и глаза её широко открыты. Не могу вам точно объяснить чувство, поразившее меня. Просто на короткий миг показалось, что это взгляд не грудного  ребёнка, а хищника, готового напасть.

 * * *

      Я решил, что нам необходимо уехать из Москвы. Не на Псковщину, родину покойной бабушки Анны, а в местечко, в дом, завещанный моей ба. Я уговаривал Анюту, что ребёнку будет лучше среди лесов, где экология не загрязнена промышленными отходами и транспортом, которого становилось с каждым годом всё больше. Да и времена начались смутные. Стояла осень девяносто первого. Отголоски августовского путча продолжали сотрясать столицу. А в заповеднике, в старом доме жили мои родители. Они были бы рады нашему приезду и помогли бы с девочкой. Анна смогла бы работать вместе со мной в местной больнице, а за Марией нянчилась бы моя мать.

      Так я уговаривал Анну, но скорее пытался убедить себя в необходимости переезда. После необъяснимого обнаружения Марии на балконе не происходило ничего необычного. Я раскаивался, понимая, что зря обидел жену. Она не смогла бы причинить зло ребёнку ни при каких обстоятельствах. Анна любила дитя, словно сама родила его. Всё же я уговорил её, и мы стали собираться в дорогу.  Оформили увольнение в клинике, взяли только необходимое и тронулись в путь.

      Нас никто не встречал. Я не хотел заранее волновать мать и отца, поэтому ехали мы, не давая телеграммы. Они не знали и о смерти Софии. Я не сообщил им, желая уберечь хоть на время от страшного потрясения.

      Сойдя с поезда, я пристроил Анну с ребёнком на вещах в маленьком заплёванном зале ожидания. Там было так же холодно, как и на улице, но от пронизывающего ветра это грязное убежище защищало. Сам я отправился искать машину или любое другое средство передвижения, лишь бы добраться до дома в заповеднике.

      На пятачке вокзальной площади не наблюдалось ни транспорта, ни людей. Быстро вечерело. Ветер гнал по небу тяжёлые рваные тучи. Листья, сорванные с деревьев, вились по земле яркими жёлтыми спиралями, с шуршанием бросаясь мне под ноги. Тревога сжимала сердце. Я уже жалел о решении перевезти семью в эту глушь.

      Резкий сигнал машины за спиной заставил меня вздрогнуть. Обернувшись, я увидел старую ржавую и помятую местами «копейку», донельзя заляпанную грязью и без номерных знаков. Она резко затормозила в метре от меня, дверца со стороны водителя со скрежетом открылась. Из нутра машины сначала на землю ступил деревянный протез, за ним нога, обутая в стоптанный кирзач, а следом появился с кряхтением и весь хозяин колымаги. Седой, как лунь, мужик в старом пиджаке, латанном на локтях, надетом поверх тельняшки и в галифе военного образца. Он, подслеповато щурясь, спросил: «Эй, парень, далеко добираться? А то подвезу». Сердце мое, словно ухнуло камнем вниз, а потом взлетело к горлу и застряло там душащим комком. Я сипло прохрипел: «Подвези отец!»

 * * *

      Мы с отцом не виделись восемь лет. Годы не пощадили его. Впрочем, как и люди. Отец был крут норовом. Местные да и залётные любители дармовой дичи ненавидели его. С ним не удавалось договориться, его немыслимо было подкупить.  Он потерял ногу, угодив в медвежий капкан, поставленный браконьерами. Хорошо, сам жив остался, кровью не истёк. Да и чудо, что зверьё на запах не заявилось.

       Анну отец сразу принял, как родную. Нарадоваться не мог на внучку. Твердил всю дорогу до дома: «Ох, и молодец ты, Андрюшка, жена – красавица, дочка – красавица. Вот матери счастье будет». Но в отличие от отца, мать встретила нас очень сдержанно. Первые её расспросы были о Софии. И опять у меня язык не повернулся рассказать правду о смерти сестры. А что касается  Марии - мы с Анной решили никогда и никому не открывать правды о рождении девочки, и кто являлся ей кровной матерью. 

 

 2.

      Я солгу, сказав вам, что счастья не было совсем в нашей жизни. Нет, мы были счастливы с Анной в течение двенадцати лет, вернее пока Марии не исполнилось двенадцать. Она росла, не доставляя нам особых проблем, спокойным, вдумчивым ребёнком. Конечно, в её поведении присутствовали некоторые особенности. Иногда Мария замирала на полуслове или во время игры и могла часами сидеть не шевелясь, с остекленевшими, широко открытыми глазами.

       Когда это произошло впервые, мы с Анной страшно испугались. Все попытки вывести девочку из состояния ступора оставались без успеха. Её зрачки не реагировали на свет. Казалось, жизнь покинула тело ребёнка, хотя все физиологические показания остались в норме - дыхание свободное, и пульс хорошего наполнения и ритма. Пока мы несколько часов пребывали в панике, Мария не проявляла малейших признаков сознания, словно большая, дышащая кукла. Но в какой-то момент она вздрогнула и удивлённо спросила: «Папочка, мы пойдём гулять? А почему уже темно?» У нас с женой отлегло от сердца. Только приступы стали повторятся. Сначала через год, полгода, а потом каждый месяц. Анна переживала. Она боялась, что последствия вынашивания ребёнка матерью в летаргическом сне рано или поздно проявят себя. А вдруг и Мария, не дай бог, впадёт в  «мнимую смерть»? Я успокаивал жену, обещал непременно отвезти ребёнка к психиатру, чтобы провели тщательное обследование девочки, но всё тянул с данным словом. Мне самому было страшно узнать правду. А вдруг Мария неизлечимо больна? Я не вынесу, если потеряю единственное, что осталось от сестры - её ребёнка. Или своего?

      Мой отец души не чаял в девочке. Мать же, напротив, относилась к внучке отчуждённо. Надежда, что мы будем работать в поселковой больнице вместе, а мать присматривать за ребёнком, не сбылась. Она категорически отказалась сидеть с девочкой, бессвязно мотивируя причину. Но я быстро понял, в чём дело. Мать боялась Марию. Может это голос крови предупреждал её об опасности? Она старалась никогда не оставаться с внучкой наедине. И неистово ударилась в религию. Её комната, ранее с таким комфортом, даже шиком, обставленная, со временем превратилась в монашескую келью. Мать стала соблюдать все посты. И начала говорить всё больше и больше странных, пугающих меня и Анну, слов. Вскоре, мать даже перестала поднимать глаза на Марию. Находясь в одном помещении с внучкой, всё время сжимала в руках серебряное распятие и шептала чуть слышно молитву.

      В двенадцатый День Рождения Марии мы с женой собрались в райцентр, в надежде купить большой торт, свечи, шары и бенгальские огни, чтобы вечером устроить дочери сюрприз. Посовещавшись, решили, что Мария достаточно самостоятельная, и её можно оставить дома одну, но нас неожиданно приятно удивило, что мать изъявила желание провести день вместе с внучкой.

       Отец уехал ещё на рассвете. В деревнях стали происходить странные смерти домашней живности. Неизвестный зверь вырезал целые стада коз, гусей, не гнушался и курами. Люди заговорили о таинственном чудовище - вампире. Мы с Анной, помнится, ещё посмеялись над этим: « В Мексике чупакабры живут, а в наших уральских зимах тяжко безволосой твари придётся, если только в спячку впадёт в пещере тёплой». « Наверно, волчок озорничает». - Рассудил отец, и отправился на поиски по заповеднику, предупредив, что может заночевать на дальней заимке в случае необходимости. Но хоть и шутя вроде говорил он о не пойманном лесном разбойнике, беспокойство виделось мне в его глазах. Действительно, что-то странное было в том, как хищник резал скотину. Из туш убитых животных полностью исчезала кровь.

      Вернулись мы к вечеру. В доме хоронилась тревожная тишина. Мы обошли все комнаты, поднялись в мансарду, спустились в подвал - ни матери, ни Марии. Анна  предположила, что они бродят в ближнем лесу, и вероятно, увлеклись сбором дикой малины. В тот год урожай ягоды выдался богатый. Мы ещё порадовалась, что мать одумалась, наконец, и теперь подружится с девочкой, а у нас будет время спокойно приготовить всё для поздравления и празднования Дня Рождения. Забеспокоились, когда солнце закатилось за макушки деревьев. Стараясь не думать о несчастии, мы вышли за территорию нашего угодья, стали кричать и звать Марию и мать. Только шёпот ветра и треск сучьев в лесу отвечали нам. Мне показалось, что там бродит огромное чудовище. С хриплым свистом его дыхание, поступь тяжела, и глаза алчно сверкают на морщинистой, в  сочащихся гноем язвах, морде. А оскал зловонной пасти ужасен. Моё воспалённое воображение рисовало картины растерзанной и обескровленной дочери. Страх всё сильнее сжимал мне сердце.

       На лес резко упала ночь. Словно невидимый великан накрыл землю плотным покрывалом. Звёзды не спешили загораться на чёрном полотне неба. Только тончайший серп месяца давал призрачный слабый свет. Мы с Анной вернулись в дом за фонарями, чтобы с ними затем продолжить поиски. Переступив порог, я почувствовал, что в доме кто-то есть. Жестом показав жене оставаться внизу и сохранять тишину, я, стараясь не шуметь, взял кочергу от печи в кухне и, осторожно ступая, начал подниматься по лестнице к спальне Марии, откуда доносился странный звук. Словно огромная кошка шипела и урчала одновременно. Я подобрался, крадучись, к входу в комнату и занёс кочергу над головой, приготовившись для удара. Резким и сильным движением ноги толкнул дверь. Она распахнулась, а я замер на пороге, держа своё незамысловатое орудие. На полу сидела Мария. Лицо её выражало абсолютное счастье. Она обнимала за шею кошака рыси, с роскошной лоснящейся шерстью. Он угрожающе шипел, глядя мне прямо в глаза, и уши его чутко подрагивали. Мне казалось, в зрачках у него пробегают огненные сполохи. «Папуля, ведь мы оставим кису? Пожалуйста, у меня же День Рождения?» От облегчения, что девочка жива, я был согласен на всё. Но как только я попытался подойти ближе, чтобы обнять дочь, кошак, вздыбив шерсть на холке, злобно оскалился. Вот тогда я пожалел о своём опрометчивом обещании. Мать мы в ту ночь так и не нашли.

      После появления мохнатого жильца, мы с женой больше никогда не входили в комнату дочери. Вернее будет сказать: нас не впускали. Кошак угрожающе рычал уже при подъёме по лестнице на второй этаж, и начинал бесноваться за дверью, если кто-либо пытался приблизиться к комнате Марии. Словно Цербер, охраняющий вход в преисподнюю, дикий кот сторожил дверь.

 

3.

      Отец, вернулся домой встревоженный и безмерно уставший от бесплодных поисков непонятного животного, изводившего скотину и птицу в окрестных деревнях. Тварь была неуловима. Чувствовалось, хищник находится где-то рядом, его взгляд словно «прожигал» спину. Сначала отец был уверен, что всё это волчьи проделки, отрицая странность в нападении на домашних животных. Какими только способами он не пытался отловить «серого разбойника», но зверь не шёл на приваду. А капканы, с таким умением расставленные отцом, словно в издёвку, оказывались захлопнуты и пусты. Неизвестный убийца был хитёр и вездесущ. За одну ночь он мог покрыть расстояние в сотню километров, вырезав скот на  двух противоположных концах заповедника, при этом не оставив после себя следов. Все егеря заповедника пытались выследить тварь, но та как будто насмехалась над ними.

       Узнав об исчезновении матери, отец почернел лицом. Я высказал предположение, что она отправилась в общину староверов. Последнее время все её бессмысленные речи сводились к этому. Но у отца было иное мнение. А увидев кошака, льнущего к ногам Марии и угрожающе скалящегося, разом сник, словно стал меньше ростом, и спешно оседлав коня, отправился на поиски матери.

  * * *

      Её нашли через неделю, совершенно случайно. Компания местных деревенских ребятишек отправилась в лес за ягодами, которых, как я уже говорил, был богатый урожай в то лето. Дети набрели на заросли малины, полностью заполонившие глубокий овраг. Ребятишки рассказывали потом, что начав спускаться  туда, им было совсем не страшно поначалу. Ягоды на кустах висели такие большие, спелые, и чем глубже забиралась малышня в малинник, тем крупнее и сочнее становилось лакомство. Они с упоением наполняли туеса, и, конечно, ели плоды, срывая с кустов. Дети  не заметили, как оказались в самом низу.  Там было сумеречно и необычно тихо. Ветерок не добирался до верхушек кустарника, птицы молчали, и насекомые внезапно прекратили свой стрекот. Ребята, инстинктивно почувствовав опасность, сбились в кучу, в этот момент в кустарнике зашуршало и защёлкало. С резким шумом, откуда ни возьмись из зарослей вылетел огромный, угольно – чёрный ворон и опустился на тонкую ветку малинового куста. Потом один из мальчишек припомнил, что это выглядело так, словно крупная птица совершенно не имела веса, тонкий прут под ней даже не прогнулся. Ворон молча, зловеще разглядывал детвору круглым глазом, странного багрового цвета. Дети замерли, затаив дыхание. Ворон громко каркнул и исчез. Да, да, не улетел, а просто растворился в воздухе. И тут они увидели её, вернее, то немногое, что осталось. Кожа и волосы. Будто сдутая резиновая кукла, растянутая на кустах. С истошным криком детвора взбиралась по крутому подъёму из оврага, и, не переставая визжать, бежала до самой деревни. Многие из них  не оправились от этого потрясения: две девочки начисто потеряли реальное восприятие мира.

      Отец так и не смог примириться со смертью матери. Через месяц он повесился в конюшне, не оставив прощальной записки.  Хотя я думаю, без Марии и здесь не обошлось. При скептическом отношении к богу и всему мистическому и непонятному, отец твёрдо стоял на одном: не человек распоряжается, когда ему жить, а когда пора умирать. Поэтому в то, что он сам смог уйти из жизни, я не поверил и не верю до сих пор.

    * * *

      Мы остались втроём. По долгу службы я проводил много времени в больнице, так как штат врачей был невелик. Жена была наедине с дочерью и её диким соглядатаем, и вскоре я стал замечать, что с ней происходит неладное. Я заговорил о том, что её необходимо обследовать, уговаривал съездить в областной центр, в клинику. Анна только грустно улыбалась и находила множество причин, чтобы отложить поездку. Она начала терять вес, восковая бледность покрывала лицо. И совершенно перестала спать ночами. Узнал я об этом случайно, встав как-то ночью за естественной надобностью. Анна, с безумным лицом, сидела на кровати, подтянув ноги к груди и вцепившись в какую-то книгу. Она не отрывала глаз от дверного проёма. Я зажёг прикроватный светильник, и с трудом разжав сведённые судорогой пальцы жены, вытащил из них книгу. Это был Новый завет. Я открыл его на заложенной странице, и в глаза мне сразу бросились строки:  « И дано ему было вложить дух в образ зверя, чтобы образ зверя и говорил и действовал так, чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя».

 

4.

     Летнее тепло резко сменилось на осеннее ненастье. Обещанное метеорологами, бабье лето заблудилось в неведомых далях, так и не добравшись до заповедника. Деревья под тяжёлыми, беременными дождевой хмарью, тучами стояли темным мрачным монолитом. Серые дни, чёрные ночи. Безысходность витала в воздухе.

      Мария целыми днями пропадала в лесу со своим диким четвероногим компаньоном, не считая нужным сообщать о возвращении и уходе. Она не спала дома, не ела домашнюю пищу. Поначалу я успокаивал себя, что в заповеднике изобилие ягод, орехов и грибов, а в небольшой мелкой, но чистой речушке можно из-под камней руками наловить раков, а если повезёт, то и поймать скользкого налима. С приближением холодов я всё чаще задавал себе вопрос: «Чем или кем питается моя дочь?» Да и бродить под стылым нудным дождём часами невозможно. Значит существовало убежище, схрон от непогоды и случайных непрошенных гостей.

      Зима не торопилась свергнуть с трона осень. Чаща, ощетинившись голыми, корявыми в наготе ветвями, наводила тоску и сюрреалистический ужас. Дни укорачивались, сморщивались до нескольких часов зыбкого света. Казалось, что за рассветом сразу наступал закат. И в бесснежии чернота поглощала все полутона и оттенки.

     Жители окрестных сёл были встревожены не на шутку. Неуловимый убийца совсем распоясался. Не проходило ни одного дня, чтобы мифическая чупакабра не поживилась кровью домашних животных. Кроме того, она принялась и за крупную скотину. Мне стало известно о нескольких случаях нападения на коров. Единственное, что не изменилось -  её отличие от хищников. Тварь по-прежнему полностью обескровливала жертву, не интересуясь мясом.

       Поведение Анны  настораживало и беспокоило  меня всё сильнее. Она вздрагивала от любого шороха. Замирала на полуслове, словно прислушиваясь к звукам, доступным только ей. Когда я пытался отвлечь жену, она прикладывала к губам указательный палец, шикала на меня, а  у самой в глазах плескался откровенный ужас. Сколько бы я ни допытывался, что ей слышится, она не рассказывала.

      А потом у жены начались галлюцинации. В зеркальных поверхностях ей чудились мерзкие чудовища и отвратительные лица чужеродных созданий, зовущих её к себе. Анна изуродовала всю полированную мебель с помощью пемзы и грубой наждачной бумаги, которую отыскала среди отцовских столярных инструментов. Она завесила простынями большие зеркала, а маленькие закопала возле выгребной ямы.  Шторы на окнах оставались постоянно задёрнутыми, а стёкла заляпаны грязными разводами. Когда я возвращался из больницы, Анна неизменно сидела в старом кресле, сжавшись в комок, и прятала лицо в колени, а кисти рук - в длинные рукава кофты. Я заговаривал с ней, но она молчала и вслушивалась в нечто неслышимое мне, по-птичьи наклоняя голову к плечам. От моих попыток дать успокоительные лекарства или снотворное Анна всячески уклонялась. Я не понимал, как ей удавалось распознать питьё с подмешанным препаратом, но она ни разу не выпила снадобье, способное усыпить её.

      Переживания за Анну отодвинули на второй план мысли о Марии. Но всё же, в редкие случайные встречи, я мог заметить, какие изменения произошли с девочкой за четыре месяца. Она вытянулась и окрепла физически. К моему удивлению, фигура Марии более походила на девичью, нежели на формы ребёнка. У неё выросли небольшие грудки с острыми, призывно торчащими сосками, чётко выпирающими из-под туго обтягивающей её кофточки, которая недавно была абсолютно свободной. И хотя лицо её оставалось детским, взгляд поражал несоизмеримой силой и знанием. Словно она видела тебя насквозь, знала твои мысли и желания, тайные слабости и пороки. Заглянув ей в глаза, хотелось не отрываться от их глубины, затягивающей в водоворот безумия.

      Вскоре я выявил закономерность: стоило Марии ступить на порог, состояние жены усугублялось, и страхи и странности в поведении увеличивались. И тогда у меня зародилась мысль, что это - не спроста.  Я уже рассказал о странных событиях, предшествующих зачатью Анны, о  некоторых паранормальных  способностях, которые проявлялись изредка у неё, и, возможно, ввёл вас в заблуждение, дав повод подумать о её колдовской сути. Нет, Анна не была рождена колдуньей. Она носила в себе  определённую мистическую силу,  но та предназначалась для достижения иной цели. Моя жена была рождена, чтобы её эмоции и чувства, по большей части негативные – страх или боль, питали и делали сильнее с каждым днём силы зла. Она была не обычной едой для потустороннего паразита. Её рассудок он смаковал изысканно и извращённо. И паразитом этим была Мария

 

5.

      От давней столичной жизни у нас с женой остались неплохие сбережения. К тому же, покойная мать слыла известной мастерицей в консервации овощей и фруктов с огорода, лесных ягод и грибов, а так же собственноручно закатанной тушёнки из дичи, добытой отцом в сезон охоты. И при жизни наделала большие запасы. Да и кое-какая живность копошилась во дворе, снабжая бесперебойно молоком и яйцами. Так что от голода нам умереть не грозило. 

     Мне пришлось прервать практику в поселковой больнице и попросить расчёт. Оставлять Анну в доме одну меня по-настоящему страшило. От заторможенного просиживания в кресле она перешла к действиям, причиняя боль самой себе. Ногти на руках жена обгрызла до мяса, но не остановилась на этом, продолжая уничтожать их дальше. Ни с того, ни с сего обрезала длинные пушистые локоны, уверяя меня, что не помнит когда и как это сделала, и куда потом дела волосы. А потом Анна начала истязать себя. Первые порезы, неглубокие, как царапины, я заметил у неё на руках. Со временем они стали длиннее и глубже, появились на груди, боках и бёдрах. Я собрал и запер в кладовке все режущие и колющие предметы, которые нашёл в доме. Но это не помогло. Кровоточащими огрызками ногтей Анюта ковыряла кожу. Ни увещевания, ни ругань не останавливали её. Жена плакала и, показывая мне истерзанную плоть, горячечно шептала: «Вот они, Андрюша. Разве ты не видишь? Их надо вытащить! Они растут! Они сожрут меня заживо! Я же не умерла? Помоги мне избавиться от них, умоляю тебя!» Но я не видел, то что чудилось ей – копошащихся под кожей, опарышей. 

       Моему терпению пришёл конец. Не желая слышать отказы жены, я твёрдо решил увезти её в район, в психиатрическую клинику. Зима, наконец, соизволила вспомнить об обязанностях, данных ей свыше. Ночью прошёл долгожданный снегопад, сделав окружающее кипельно белым и ангельски чистым. С твёрдым намереньем запрячь Гвидона, старого чёрного, как гуталин, мерина, я вышел из дома и ступил на подворье. Солнце задерживалось с восходом за далёким горизонтом, не торопясь облагодетельствовать недолгим зимним светом землю заповедника, но от снега стало светлее. Девственно нетронутый покров, без единого следа расстилался вокруг. Редкие крупные снежинки, плавно покачиваясь, опускались вниз. Лес молчал - ни звука. На мир опустилась тишина. Что-то было неправильное в ней, противоестественное. И тут я понял! Не возились сонно куры на насесте, не шуршали соломой две пегие козы в сарае. И кочет не оповестил о скором явлении светила. Я бросился на скотный двор, заранее предчувствуя, что увижу. Неизвестная тварь добралась и сюда, вырезав скот и птицу подчистую. Моя последняя надежда убрать Анну подальше от дома потерпела крах. Мерин, тяжелой глыбой чернел в дальнем углу. Подойдя ближе, я увидел, что горло его растерзано, но вокруг лишь небольшие лужицы тёплой крови, от которых шёл еле заметный парок. «Хищник здесь, наблюдает за мной!» - Пронеслось молниеносно в голове. Я резко обернулся к выходу и от испуга вздрогнул всем телом. У раскрытых ворот сарая, облокотившись о косяк, стояла Мария. На её лице блуждала глумливая ухмылка, а глаза слабо светились в сумраке. Она призывно облизнула тёмные, словно налитые кровью губы, на секунду оголив белизну зубов, показавшихся мне слишком острыми и длинными. Не говоря ни слова, девочка развернулась и пошла прочь, в сторону леса. Вскоре она скрылась за стволами исполинских деревьев, а я всё смотрел, не в силах тронуться с места. Смотрел и не понимал, что происходит. Солнце робкими лучами осветило снега, добавив им нежно розового оттенка. И это великолепие запятнали лишь мои следы.

      Туши животных я закопал недалеко от дома. Анна в помощники не годилась, поэтому пришлось провозиться с захоронением до темноты. К моей радости, жена чувствовала себя значительно лучше, даже сумела приготовить нехитрый обед. Тогда мы ещё не поняли, что изменилось. Первую ночь за долгие месяцы оба спали, как убитые. Наутро Анна проснулась прежней - галлюцинации и навязчивые идеи исчезли. Зло на время оставило нас. Так началось наше зимнее заточение.    

      Оставшись без лошади, мы потеряли связь с внешним миром. Машина не годилась для езды по занесённым снегом лесным просекам. Телефонная трубка не подавала признаков жизни, видно где-то оборвался кабель, хотя я склонялся к версии, что его повредили умышленно. Местные, видимо, решили, что мы покинули заповедник, поэтому не стремились навестить отдалённый уголок кущи. Мы были предоставлены только друг другу, хотя временами мне казалось, что незримый соглядатай присматривает за нами. Длинными тёмными вечерами вспоминали и рассказывали о детстве и юности всё до малейших подробностей. Строили догадки и предположения. Много читали, благо книги в сундуках, найденные мной будучи ребёнком, в мансарде остались целы. Только особенные книги мне не удалось обнаружить - гримуары, с которыми забавлялись мои бабки, а потом мы с Софией. Я искал тщательно, обшарив все укромные уголки дома. Дьявольские фолианты, как сквозь землю провалились.

 

6.

    С весенним ласковым солнцем и хрустальным перезвоном капели на нас снизошла благодатная весть – Анна забеременела. С пробуждением природы мы словно получили надежду на рождение новой счастливой жизни. Марию с последней встречи зимним утром я не  видел. Ни она, ни кошак не появлялись возле дома. Хотя и утверждать определённо я не мог, постоянно вспоминая, как за уходящей девочкой не оставалось следов на укрывшем землю снегу.

      О переезде в город Анна теперь и слышать не хотела. Как только дорога освободилась от снега и  слегка подсохла, мы съездили  в райцентр за продуктами. Потом она уговорила меня купить у сельской пары стариков, собравшихся переехать  на постоянное жительство к дочери в город, их птицу и скотину. После недолгого раздумья, я согласился. Жена порхала по дому, распевая весёлые песенки и болтая с утра до вечера. Былые страхи остались у прежней Анны. С появлением в её лоне новой жизни, она почувствовала себя приобщённой к некому таинству. И вместо того, чтобы силой увезти беременную жену подальше от места, где в давности зародилось зло,  я пошёл у неё на поводу. 

      У старой четы, помимо кудахтающей и блеющей живности, я, взамен погибшего зимой мерина, купил отличную соловую лошадь с милой кличкой – Апрелька. Кобыла обладала упрямым норовом и грациозной статью. Самым удивительным для меня казались её роскошные белые грива и хвост, словно искусно ухоженные. Хотя я сомневался, что у недомогающих стариков, с трудом обихаживающих  и кормящих весь немудрёный дворовый зооуголок, оставались силы на визаж лошади.

       Незаметно отцвела черёмуха. Ели разбавляли изумрудную свежую зелень сочным малахитом. Снег в лесу сошёл, оставив серые ноздрястые ледяные корки на дне оврага, прозванного людьми – Чёртова пасть. При жизни отец частенько рассказывал всякие небылицы, случавшиеся с ним возле впадины. Овраг  и впрямь отличался зловредностью. Кто бы из егерей или охотников ни пытался добраться до его дна, с тем обязательно что-нибудь приключалось. Смельчаки, решившие спуститься, срывались вниз, а потом не могли вспомнить, как опять оказывались  на верху, лежащими на краю глубокой ямы. Возле него не раз ломали ноги и руки. Поэтому, наслышанные о дурной славе Чёртовой пасти, старались обойти её стороной.

 * * *

      Поздним вечером, когда багровая лепёшка солнца уже скатилась за частокол леса, притихшего в ожидании ночи, я оказался вдали от Анны. Столь долгая отлучка из дома случилась со мной впервые за полгода. Но в том не было моей вины. Закупив необходимую провизию, я решил наведаться в клинику. И надо же такому произойти – именно в это время бородатый кузнец Анисим Кузьмич, сложением напоминавший мне скульптуры Древнегреческих атлетов, привёз на телеге с дальнего хутора жену старшего сына. Женщина протяжно стонала, изредка хрипло вскрикивая. Она обессиленная лежала на соломе, устилавшей дно повозки, а её огромный живот, казалось, жил отдельно от хозяйки собственной жизнью, дрожа и колышась. Я остался на роды, поддавшись слёзным мольбам пожилой акушерки Силантьевны, и просительному кхеканью Кузьмича. К горькому сожалению, ребёнка спасти не удалось. До полного срока женщина не доходила около двух месяцев. Младенец родился слишком слабым. Специального оборудования для недоношенных детишек в поселковой больничке отродясь не было – местные власти всё ссылались на недостаточное финансирование бюджета.

       В обратный путь мы с кузнецом тронулись одновременно, а разъехались на лесной развилке. Из его скупого рассказа я понял, что сноху в лесу возле хутора сильно напугал то ли человек, то ли зверь. Связно баба описать незнакомца не смогла, а потом в родильной горячке вовсе разум растеряла. Озабоченный неприятным осадком, оставшимся после разговора и поздним часом, я пришпорил подкованную красавицу. Дорога к угодьям проходила мимо Чёртовой пасти. Уже совсем стемнело, и лес наполнился невнятными шорохами и тревожными щёлкающими звуками. Приблизившись к оврагу, Апрелька резко всхрапнула. Её большие глаза, цвета густого гречишного меда, выпучились, стремясь выскочить из орбит. Заржав, кобыла встала на дыбы. Я кубарем свалился с неё, прокатился по земле до края ямы и, ломая сучья кустарника, полетел вниз. Обезумевшая лошадь, фыркая, рванула прочь сквозь заросли дикой малины. На дне впадины пахло сыростью, прелью и ощутимо чувствовался смрад разложения и экскрементов, словно рядом находилось логово хищника. Я несколько минут пролежал без движения, глядя вверх, на чёрнильное майское небо, с тонкой серебристой скобой полумесяца и мысленно проводя инвентаризацию организма. Мне повезло, я отделался малой кровью –  расцарапанными руками и лицом и разодранной одеждой. Кряхтя, как старик, поднялся и полез вверх по крутому косогору. Подъём давался тяжко. Ухватившись за выпирающие корневища растений, я  всем телом привалился к земле перевести дыхание и неожиданно провалился в искусно скрытый сухими переплетёнными стеблями и прошлогодней листвой вход в карстовую пещеру.

      Я очутился на твёрдой ровной поверхности, на которой нащупал мелкие камушки и небольшие лужицы воды. Стояла кромешная тьма. Откуда-то поступал слабый приток свежего воздуха, и внутри оказалось гораздо прохладнее. Я не знал, как высоко свод лаза, поэтому вставал на ноги осторожно, с поднятыми над головой руками. На удивление, я выпрямился в полный рост. Похлопав себя по бокам, я вздохнул с облегчением – маленький электрический фонарик не выпал из кармана ветровки во время пикирования с лошади и кувырков по склону оврага. Рассеянный луч искусственного света выхватил из темноты фрагменты окружающего. Я стоял в небольшом достаточно высоком  гроте, из потолка которого торчали корни деревьев.  Пройдя немного вперёд, я увидел, что помещение разветвляется на несколько туннелей. Некоторые из них были слишком узки, чтобы протиснуться человеку. Я выбрал самый свободный проход и двинулся внутрь рукава. Продвигаясь, я постепенно всё ниже пригибался к полу, пока в конце концов мне не пришлось поползти на коленях, местами подныривая под выступы на потолке, похожие на клыки огромного животного. В абсолютной тишине слышалось только моё хриплое дыхание и шуршание одежды. Так я передвигался достаточно долго, и для экономии периодически гасил единственный источник света, опасаясь, что батареи разрядятся не вовремя. Наконец, лаз сузился настолько, что я был вынужден ползти по-пластунски. Испытывая первые признаки клаустрофобии, я начал впадать в панику из-за боязни застрять в тесной кишке туннеля, только неожиданно ход оборвался пустотой. Я всунул туда голову, включил фонарь и в слабом освещении разглядел, что добрался до просторной пещеры. Я ужом протиснулся в щель, встал и, наконец,  почувствовал себя человеком прямоходящим. Мощности луча не хватало осветить естественную залу от одной стены до другой. Причудливые кальцитовые образования спускались с потолка и вырастали из пола. Осторожно обходя гротескные скульптуры, созданные природой, я ступил на середину помещения. В центре лежал  огромный плоский камень, формой напоминающий стол. По бокам он был разрисован непонятными символами и схематическими рисунками животных и людей.  В кем-то определённом  порядке на нём стояли толстые чёрные свечи, сосуды с тёмной густой жидкостью, напомнившей мне венозную кровь. Лежали небольшие букетики трав и пряди волос различной длинны и цвета, перевязанные чёрными атласными лентами. Я подошёл ближе и увидел чётки и ожерелья из мелких косточек – фаланг человеческих пальцев и  черепа, пугающие провалами глазниц. Но главное – внутри пентаграммы, нарисованной сажей в центре каменной столешницы, лежали гримуары моих покойных бабок. Ни секунды не раздумывая, я схватил фолианты, движимый одной мыслью – уничтожить дьявольские труды. Надо было убираться из пещеры, пока не заявилась хозяйка. Я сразу понял, что случайно обнаружил тайный схрон Марии или, Бог знает, кем она стала теперь. Плохо ориентируясь в подземном пространстве, я потерял отверстие лаза, через который попал туда. Передвигаясь по периметру стен, мне удалось обнаружить шкуродёр* (сленг) – очень узкий лаз, при движении по которому человеку приходится тереться одеждой о стены или свод), оказавшийся не слишком длинным – с десяток метров вверх. Извиваясь, как гусеница, я полез по нему на поверхность.

      Ночная мгла к рассвету растеряла насыщенность цвета и стала пепельно-серой. Густой туман клубился над землёй, обещая жаркий погожий денёк. Я вдохнув полной грудью сладостный воздух леса и огляделся вокруг. К моему изумлению, выход оказался в непосредственной близости от усадьбы. Подхватив с земли книги, я бросился к дому. Навстречу мне в пелене тумана двигалось нечто огромное. Сердце от внезапного ужаса перепрыгнуло в район солнечного сплетения и бешено забухало там, а во рту появился кислый привкус. Раньше за чтением книг о чудовищах и маньяках, я всегда поражался глупости главных героев, которые вместо того, чтобы удирать со всех ног, наоборот лезли на рожон с дурацким вопросом «кто тут?». А теперь сам вместо того, чтобы бежать, остановился и, храбрясь, как можно грубее выкрикнул: «Кто здесь?» Тёмная махина, тяжело ступая, приближалась ближе. Время, казалось, остановилось вместе со мной. И тут… раздалось знакомое фырканье, белёсый занавес тумана раздвинулся, и появилась Апрелька. Я радостно бросился к кобыле и, обняв за шею, поцеловал её бархатистую, влажную от росы морду. Потом  я взял перепуганную, косящую глазом и подрагивающую шкурой лошадь под уздцы и с ласковыми уговорами повел к дому.

      В окнах света не было, и я мысленно молился, чтобы с Анной ничего плохого не произошло в моё отсутствие. Дверь в сени оказалась распахнута настежь, и я понял, что молитвы были напрасны. Мне с порога стало ясно – беда пришла в дом. Во всех помещениях царил жуткий беспорядок, словно кто-то разбросал вещи нарочно, из озорства. Следов борьбы я не нашёл, только на кровати в спальне, на белизне постеленной простыни темнело крошечное пятнышко запёкшейся крови.

 

7.

      Моё сердце сковал арктический холод. Малюсенький след насилия над Анной рассказал мне о многом, но умолчал о главном. Я знал, что жена во власти хищника – безжалостного и не ведающего сострадания. Только живая она или мёртвая? Что мне делать, как противостоять злу? Куда Мария утащила Анну? Один за одним вопросы беспорядочно взрывались в голове, как зёрнышки попкорна в микроволновой печи. Решение было очевидным – я отправлялся на поиски жены. Сложил в вещмешок спички, свечи, фонарь с новыми батарейками, складной нож и верёвку. Надеяться на двустволку не имело смысла. От нечистой силы вряд ли меня защитило бы огнестрельное оружие. А  вот святая вода и распятие, которые я нашёл в комнате матери, действительно могли пригодиться. Поначалу, найденные в пещере книги я не хотел нести с собой и думал запереть их в тайнике сундука. Но для твари не существовало преград и замков, так что фолианты я тоже забрал.

       Меж тем, за окнами занялось погожее майское утро, обещанное обильным ночным туманом. Купающаяся под птичье стаккато в ласковом розовом рассвете природа не желала скорбеть и радовалась началу нового дня. Рассудив, что вперёд головой и с поклажей по узкому шкурнику мне не пролезть, я сразу отправился к Чёртовой пасти. Спуск на дно ямы обошёлся без увечий. С трудом удерживаясь за выпирающие из земли корневища и сухие стебли вьюнов, я ползал вверх - вниз по крутому склону оврага, словно огромный паук в поисках жертвы. Но вход в грот мне найти так и не удалось. После нескольких часов бесплодных поисков в состоянии близком к отчаянью я вылез из впадины. Солнце давно перевалило зенит и начало медленный спуск к зелёной колыбели леса. По всему выходило, что в яме я провёл не менее двенадцати часов. Не чувствуя усталости, я побежал в сторону дома к единственной возможности попасть в подземное убежище порождённого мной чудовища – узкому лазу в обжитую Марией пещеру.

      Изумрудный ковёр свежей молодой травы, вытканный нежно сиреневым бисером лесных маргариток, оказался идеальным, без единой прорехи в шелковистом покрывале. Опустившись на колени, я ощупал предполагаемое место выхода из подземелья, надеясь, что оно просто искусно скрыто куском дёрна. Но поверхность была целостной, нетронутой. В отчаянии я начал выдёргивать пучки травы и со злостью отбрасывать их в стороны. Войдя в раж, я чуть не отшвырнул вместе с травой нечто иное. Попав в солнечные лучи, блеснула серебристая змейка цепочки, свесив хвост из сжатого кулака. Я замер в позе язычника с вытянутой рукой, потом задрожал всем телом, как в замедленной съёмке опустил руку и разжал пальцы. Травинки легко ссыпались  с ладони, оставив на обозрение сокровище, которое скрывали – серебряный крест моей жены. И тогда я завыл, как раненый зверь.

 * * *

      Это был тупик. Я с уверенностью знал, где Мария прячет Анну, но попасть в пещеру не мог. Что не пускало меня вниз? Владело ли потустороннее нечто, в которое превратилась моя дочь, столь сильными чарами, или всё дело в самой земле, на которой издревле зародилось зло? Я, как блуждающий по миру слепец, искал невидимую дорогу к истине.

      День окончательно утомился и от усталости упал за горизонт, утянув с собой раскалённую сковороду светила. Сумерки крадучись пробирались сквозь могучие стволы деревьев и постепенно осваивали открытые пространства. Словно армия воинов тьмы подготавливала мир к приходу главнокомандующего – ночи. Я потерянно стоял возле распахнутой настежь двери в дом и всматривался в темневшую на глазах полосу леса. Внезапно взгляд зацепился за странно меняющее оттенки, серое пятно, которое постепенно приближалось. Сначала оно очертаниями напоминало собаку или волка. Но чем ближе объект продвигался в мою сторону, тем отчётливее становилось видно, что ничего общего ни с одним из известных мне животных существо не имеет. По направлению ко мне на четвереньках ползло отвратительное создание. Оно имело форму женского тела, с огромными мотающимися в разные стороны мешкообразными грудями и крупным, высоко задранным, словно в ожидании совокупления, задом. Землистую кожу монстра изъело тление. А вместо лица у него было чудовищное безглазое рыло насекомого, с хищными шевелящимися жвалами, которые изредка приоткрывали несколько рядов острых игольчатых зубов. Тварь ползла беззвучно, только шарканье конечностей по траве выдавало её присутствие. Не в состоянии пошевелиться от навалившегося ужаса, я, как жертвенный агнец, торчал на пороге дома. Чудище подползло ко мне на расстояние протянутой руки и подняло пугающее рыло вверх, словно глядя мне в лицо, хотя адский создатель забыл прикрепить ему глаза. Зато из пасти понеслись шипящие звуки, явно похожие на человеческие слова: « Хочешььь? Любишььь?» Монстр оторвал руку от земли и потянулся ко мне. Его гниющие пальцы оканчивались  длинными, закрученными в спирали ногтями. Я собрал всю волю и яростно ударил ногой по разлагающейся конечности. С сухим треском она переломилась и повисла на полоске кожи. Чудовище завизжало, а я в момент перескочил через порог, захлопнул входную дверь и быстро запер её на все замки и тяжёлый деревянный запор, продев его в кованые скобы по обе стороны от двери. Отступив на несколько шагов, я стоял и слушал, как потустороннее создание скребётся с другой стороны.

 продолжение следует...