Май 2016 года

Отель Soho, номер 117. Робби пока не проснулся. Айда, которая сегодня должна в четвертый раз появиться в роли ведущей на Loose Women, уже несколько часов как уехала на встречу с телевизионщиками, на грим и все такое прочее. В соседнем сопряженном номере ожидают Майкл и Крэг Дойл (Крэг — один из постоянных сменяющихся охранников). Внезапно Роб заглядывает к ним, полуголый, чтобы поинтересоваться насчет завтрака и того, читал ли Майкл его недавний твит о Шекспире (где написано «Бард-мудило»). И просит у Крэга зажигалку.

Он снова курит. Вот это сюрприз. Он курил до 38 лет. До тех лет он каждый раз на определенном этапе жизни говорил, что пора бросать, но не бросал. Попробовал один раз — и удачно. Или, как он сам выражается «Я бросал единственный раз — когда бросил». Он говорит, что бросил так: взял и прекратил.

Про недавний срыв он рассказывает так. «Я пять дней на диете». Его новейшую диету разработала Амелия Фрир, к которой он обратился, впечатленный тем, как она изменила Сэма Смита. Он также знал, что его любимая жвачка и витамины Berocca обостряют его экзему. Так что он решил все сделать грамотно.

«В первый день, — рассказывает он, — доза сульфата магния, который все регулирует, два яйца, потом ничего пять часов, овощной бульон, ничего пять часов, овощи на пару, ничего до следующего утра».

Такое ему не понравилось.

«Это, блин, реально тяжко. Но, учитывая мой уровень ненависти к самому себе, казалось, что как-то худо-бедно я доберусь до финала».

Через три дня ему, впервые за долгие годы, захотелось закурить. «Никогда. Никогда. Проходя мимо крупных зданий, билдингов, где народ курит на углах, я думал: неужели это еще производят?» И через пять дней он сломался. Сейчас он курит уже два месяца. Первые пять недель — тайком ото всех.

Он описывает ритуал, который у него выработался в лос-анджелесском доме. «Я спускался и выходил через заднюю дверь». Шел в ванную, где лежит средство для ополаскивания рта «Листерин» и средство для дезинфекции рук. «Я выходил и раздевался — до пояса, во всяком случае». Несколько недель все шло гладко. Выкуривал штук шесть сигарет в день, так что шесть таких заходов делал. Даже с такими грубыми промахами, которые допускаешь, когда сам понимаешь, что делаешь что-то нехорошее: «Однажды утром я прополоскал горло средством для рук — перепутал просто».

Он понимал, что нужно рассказать все Айде. Но — попозже. «Я храбрился, чтобы подготовиться и ей сказать, но все никак не мог выбрать момент. К тому же мне нравилось быть немножко таким нехорошим. Я чувствовал реальную вину… но также чувствовал себя эдаким шестнадцатилетним на рэйве».

Несколько недель назад они переехали в Англию, и он свое курение приспособил к тамошним условиям. Он просыпался за полтора часа до Айды — из-за джетлага, и ускользал из дома. «У моих ботинок каблуки громко стучали, так что приходилось идти очень медленно в залу дома в общине Комптон-Бассетт, вылезал через окошко двери и на улице закуривал. Но тут меня ударяло так сильно, что начиналась паническая атака: я в буквальном смысле чувствовал себя на высоте и на дне. Иногда я в первые минуты не мог вернуться домой».

Наконец он приготовился сказать ей. Они смотрели «Жен гангстеров», реалити-шоу о домохозяйках, у которых, как заявлялось, есть связи с мафией. Главный сюжет последних на тот момент серий — проблемы со здоровьем одной из участниц, Анджелы Райолы. «И как только я собрался признаться, Большая Анж умерла от рака легких, — говорит Роб. — Айда очень расстроилась из-за смерти Большой Анж от рака легких, и я тоже, потому что Большая Анж мне нравилась, так что в тот момент я сказать не смог. После этого я решил дождаться, когда она уедет на работу, в Манчестер на драму, и рассказать ей по телефону, чтобы по дороге домой она все это переварила. Ну и опять не сказал».

В конце концов чувство вины его совсем задавило, и он просто взял и выложил ее.

«Она ужасно расстроилась. Потому что курение — это нечто из моего прошлого, о чем она волновалась довольно долго». Тем не менее все могло бы быть и хуже: «Да, она очень расстроилась, но в то же время поняла меня. Она выразила мне свое горе адекватно — не на тысячу процентов, а ровно настолько, чтоб я понял: из конуры меня не выгнали, но конкура — потрепанное безопасное место».

Сейчас он согласен бросить через месяц, после Soccer Aid.

«Будет тяжело. Думаю, какое-то время попользуюсь пластырями и вейпом. Но, слушай, мне — сорок два года. У меня двое детей. Не курить — это очень хорошая идея».

* * *

Программа Loose Women снимается через реку, в студии South Bank. По радио играет свежий хит Coldplay — «Adventure of a Lifetime». Роб говорит, что только недавно оценил эту песню. «Но в своем арсенале иметь ее не хотел бы. Есть несколько песен Coldplay, которые хотел бы — „The Scientist“ и „The Clocks“».

Он замечает, что помимо курения недавно приобрел еще одну привычку.

«Я жру во сне, — признается он. — И довольно много. Первую пару ночей я… — он изображает одурманенного и сбитого с толку. — Э-э-э, вчера вечером я вставал-ел? А у меня в мозгу прям как кадр поляроида: виноград в ореховом масле. Мне кажется, такое происходило ночей шесть. Мы запирались, но я все равно выбирался. В Комптон-Бессет у нас в спальне четыре замка, так что я подумал, если на все запереть, то, когда буду отпирать, разбужу Айду. А она — не проснулась. Ну как бы там ни было, от некоторых ночей просто как будто фотоснимок того, что я делал, а в пару ночей я вставал, Айда спрашивала „ты куда“ и я такой „пожрать во сне“ и выхожу».

Чего ешь-то в основном?

«Зерновые лепешки. Финики. Орехи».

Мы приближает меня к студии. Он добавляет:

«Однажды съел брауни».

* * *

Поприветствовав Айду и поболтав в буфете с сегодняшним гостем, Райланом, он усаживается в гримерке смотреть шоу по монитору. На экране сегодняшние ведущие говорят о том, в кого из знаменитостей они были влюблены детьми. «Не в Робби?», — спрашивают Айду.

«Нет, нет. Мой — Том Круз. До кушетки, я бы сказал… я рыдал беззвучно…» И вскоре она уже рассказывает, что ее бабушка — суеверная, боится шапки на кровати — плохая примета. «Роб меня высмеивает за это совершенно беззастенчиво… А бабушка говорит: никогда не клади шапку на кровать, никогда… Роб вот вообще ни в какие такие плохие приметы не верит, швыряет шапки на кровать». Она показывает, как именно, когда это происходит, она хватает головной убор-нарушитель и затем маниакально разглаживает постель, как будто может стереть воспоминание и удалить действие плохой приметы. «Выглядит как полное сумасшествие, — говорит она. — И он надо мною просто ржет».

«Мне кажется, она сегодня слишком уж расслаблена, — глядя в экран говорит Роб. — Не знаю, по правде ли».

Рекламная пауза.

«А ты слышал новый альбом Radiohead?» — спрашивает Роб, имея в виду A Moon Shaped Pool, вышедший на прошлой неделе. «Он такой утонченный, что нужно купить два экземпляра?» — сухо спрашивает он, замечая, что не понимает эту группу. Хотя голос Тома Йорка считает просто невероятным. «Он может спеть чо-чо-чооорная овцааа и ты прям почувствуешь шерсть. Будешь долго думать: была ли шерсть на самом деле, и что это все значит».

Он выходит на улицу покурить. Говорит, что Тедди думает, что когда Айда уезжает на работу — это значит петь: «Я думаю, что она думает что все, и мама и папа, уходят из дому чтобы петь». Он вспоминает, что недавно обедал с Аделью и обсуждал с ней искусство живого выступления. «Так я спросил: „Ты сколько времени на сцене обычно?“, она — „Один час сорок пять минут“. Я говорю: „Зайка, это идеально — дольше и не надо. Меня всегда убеждали, что надо петь два часа, но вот идеально — час сорок пять“. И тут она такая: „Ага, твой концерт мог бы быть на двадцать минут покороче“. Он радостно смеется. „Думаю, что Адель считает, что все, что не есть чистейшая правда — все ложь. А зачем напрягаться и говорить что-то кроме чистой правды?“» Проясним: он не сказал это так, что это может быть истолковано иначе, чем заслуживающее восхищения качество.

Шоу включается снова. Все эти Loose Women, свободные женщины, выяснили, что у Айды так и не было девичника, поэтому предлагают закатить такую вечеринку. У Райлана берут интервью — он говорит, что он с его супругом не продавали свою свадьбу никому.

Роб поворачивается ко мне: «А мы продали». И смеется.

«Думаю, когда мы обручились на Рождество, — говорит с экрана Айда, — Я думаю, что Роб счел эту „помолвку“ последней чертой, дальше которой идти некуда. Мне кажется, он вряд ли думал о какой-то там последующей „свадьбе“. Он такой типа: „колечко получила? Ну все, мы женаты!“»

Роб в гримерке согласно кивает. Он поворачивается к Джине, которая его всегда гримирует (а сегодня она гримировала Айду): «И я на самом деле думал, что „окольцован“. Кто-то из ее друзей недели через две, как я дал ей кольцо, принес ей некий журнал про свадьбы. А я такой: зачем тебе это?»

«Для него прям сюрпризом стало то, что после этого еще и свадьба нужна, — продолжает рассказывать экранная Айда. — После помолвки он такой, не понимаю, чего мы говорим о свадьбе, мы ж уже обручены». И по ее словам, в конце концов он согласился на церемонию. На дне ее рождения он согласился назначить дату, но — до того, как он уедет работать. «Мы все провернули за полтора месяца, — говорит Айда. — Подружками невесты у меня были мои собаки».

* * *

Потом на Loose Women идет ряд вопросов на разные темы. Роб проскальзывает в студию, но держится на заднем плане. Беседа снова сворачивает на свадьбу, и тут они спотыкаются.

«А я могу я кое-что сказать? — встревает Роб. — Я не собирался жениться никогда вообще. В двадцать семь лет я сделал заявление. Пока мне было двадцать с чем-то, я хотел, чтоб меня кто-нибудь приструнил. А в двадцать семь я решил: „Ну явно ж жениться не получается — вот и не женюсь никогда. И это прекрасно“. А потом мы обручились, и я подумал: „Трудное дело сделал“».

«Да уж, не готов ты был к…» — говорит Айда.

«К реальной женитьбе не готов был», — соглашается он.

«Собиралась я одну историю про тот журнал рассказать, — замечает она. — Но не хочу, чтоб ты выглядел как мудак».

* * *

Август 2010 года

Роб и Айда поженились 7 августа 2010 года в саду его дома в Лос-Анджелесе.

«Великий день, — говорит он. — Лучший день моей жизни».

Предполагалось, что церемония будет секретной. Друзьям и семье сказали, что Роб закатывает большую вечеринку в честь своего юбилея — 20 лет в шоу-бизнесе. Но он также понимал, что люди поймут, что к чему. И неизбежно поползли слухи. За пару дней до церемонии Роб поговорил со знакомыми журналистами, и они сделали ему одолжение — одолжение, за которое очень скоро попросят расплатиться — распространив фальшивую новость о том, что свадьба действительно пройдет в эти выходные, но — на острове Каталина, в нескольких милях от берега. И вот именно эта «утка» — «Тайная церемония на романтичном острове у берегов США завтра» — на следующий день украсила обложку The Sun, а репортеры отправились в море.

Но даже при этом, когда началась настоящая церемония, над участком Роба кружились пять вертолетов.

«Мы не успели в спальню войти, — отмечает он, — как нас засняли длиннофокусным объективом. Мы сидим в шезлонгах — так нас сняли через окно с вертолета».

Еще один тонкий нежный момент жизни, один из самых особенных дней, пошел в мир в виде зернистой фотки.

* * *

Но были и фото гораздо лучшего качества, с четким фокусом, показывающие почти все, что происходило в тот день, даже за закрытыми дверями — более 37 страниц для любого, кто готов выложить два фунта. Учитывая исторически сложившуюся борьбу Роба с масс-медиа и его бесконечные попытки защитить свою частную жизнь, одно решение, принятое в то время, выглядит полной неожиданностью: продать освещение свадьбы журналу «Hello!».

За этим решением стояла чистая прагматика. Роб понимал, что неизбежно будет происходить в этот день, вне зависимости от того, дадут они кому-нибудь доступ или нет. Насколько Роб понимал, что хотя чек выпишет «Hello!», но журнал сделает это от лица всей прессы. «Мы подумали вот что: вертолеты все равно будут над нами висеть, где мы бы ни были, и мы либо сильно расстроимся и дадим испортить этот свой прекрасный день, либо мы разрешим снимать, они нам за это заплатят. Это помогло понять, что они все будут делать нечто, что десекрализирует священное действо. Кольцо окупилось и свадьба окупилась».

Помимо всех этих фото кавер-стори журнала «Hello!» вышла традиционной: бесконечные списки людей, мест и вещей, курсивом выделенные ключевые романтические моменты, хоть и в нормальном стиле Роб-и-Айда. Свадебный торт? Тройной: красный бархат, морковный, ваниль-кокос. Первый танец? Гарри Коник-младший исполняет песню «It Had To Be You».

Также — смягченная и облагороженная история о том, как начинался их роман. Роб рассказывает, как на предыдущее Рождество делал предложение, вдохновившись тем, что каждый раз, когда он разделял колоду карт — выпадала дама червей.

«Поскольку я верю в мистику, знаки и все такое, — объясняет он, — это наполнило мне душу и я перестал беспокоиться о том, правильную ли я девушку выбрал».

Так что он уговорил Айду поехать утром в Рождество в их любимый «Кофе-бин». По пути они остановились у нового дома, который в тот момент ремонтировали, и Роб попросил ее выйти из машины. Это место — точно то, где они повстречались четыре года назад. Она тогда приехала на свидание вслепую на машине друга. Сейчас Роб дал ей четыре игральные карты, четыре дамы, на каждой черным маркером написав: «Выйдешь. За. Меня. Замуж?». И встал на одно колено. Она сказала: «да».

* * *

«Я вообще не собирался жениться ни на ком. Никогда, — утверждает Роб. — Но в один день все изменилось полностью. Появилась та, кто разделяет твои интересы и любит тебя — и это нечто невероятное. Я не могу словами описать, как прекрасен был тот день. Лучший день вообще».

* * *

Май 2016 года

Роб ожидает в другой гримерке шоу Loose Women, пока Айда переоденется. Он думает о ее дне рождения на следующей неделе. Говорит, что решил, что написать на праздничном торте:

«Поздравляю! Ты — самая старая, с кем я спал!»

Правда что ли?

«Нет!» — усмехается он.

В машине у них своя серия вопросов-ответов.

«Ты казалась очень уж расслабленной», — говорит он.

«Там просто такой вихрь тебя закручивает, что непонятно: ты все нормально делаешь или смехотворно, — объясняет она, замечая, что прямых эфиров раньше не вела. — Это такая смесь страха с эйфорией. Но больше эйфория все-таки. Мне понравилось. Вне моей зоны комфорта довольно комфортно. Нужно стать дикой, но защищенной».

Он везет Айду на встречу с женой своего менеджера, Дэвида Энтховена, Мерен. Они сходят куда-нибудь пообедать и пройдутся по магазинам. А он в это время на пару часов засядет в студию с Гаем Чемберсом.

Сначала, сидя вместе на заднем сидении, они записывают на айфон поздравление к свадьбе одного из друзей Олли Мерс, в финале крича в унисон: «Сам не знаешь, что делаешь!» Роб затем начинает обдумывать — но не ожидать с нетерпением — грядущий Soccer Aid. Идея эта им с Джонни пришла как разовая акция, воплощение детской мечты. Но им было приятно, что по ходу дела получается заработать денег и помогать людям. Но теперь при приближении даты мероприятие вызывает страх. «Начало в январе, и я волнуюсь. Я-то поначалу хотел один раз провести такое, и все, но вот уже десять лет этим занимаюсь». Он говорит, что в любом случае сделает все, что должен — «это большое дело, которое поддерживает британский ЮНИСЕФ…» — но произносит это с таким выражением, как будто его год чем-то запятнан.

«Из дома я бы сам посмотрел с удовольствием, — говорит он, — но весь процесс меня в какие-то смешанные чувства вгоняет. Я думаю за месяцы до события, и меня это достает. Для меня вообще кошмар полный — так плотно общаться с таким количеством народа столько времени. Мне не очень приятно, что многие пялятся на меня как на диковинку. А многим людям притом совершенно ясно, что я в больших компаниях не в своей тарелке. Что еще больше нервирует. Не мое это. В общем, чувствую, возвращается оно. Оно самое».

Он говорит, что у него уже заранее психосоматическое заболевание началось. В прошлом году он себя убедил в том, что у него тропическая болезнь, даже настоял на том, чтобы провериться в Клинике тропических заболеваний. «Я просто паникую насчет того, что я — дутая фигура, а вокруг столько народу, — объясняет он. — Там, мягко говоря, я не в зоне комфорта». На этот раз он пытается что-то придумать, чтоб сделать ситуацию терпимее — не открывать особо душу и не участвовать в общественных мероприятиях, которые его ввергают в панику. Но голос его звучит не слишком-то оптимистично.

Он говорит, что в последнее время его навыки общения ухудшились. Я считаю, что со стороны наоборот — кажется, что улучшились. «Хуже, чем у кого угодно!» — повторяет он с вызовом, но в то же время как бы подшучивая над собой, и разражается смехом. Потом он рассказывает, что когда недавно ему пришлось дать интервью по поводу Soccer Aid, то после 40 минут притворства у него «мозг взорвался». Например, его спросили о лучшем воспоминании про Soccer Aid. Он тут же понял, каким был бы честный ответ: «Заправка-стоянка в Киле. Там я съел „сэндвич пахаря“, потому что неделю без углеводов жил. Так вот: гигантский сэндвич, напиток Ribena и пакетик Skips по дороге в Лондон».

В лондонской студии Гая Чемберса Роб слушает наговоренное голосом комедийного актера Стива Ферста для трека, который будет заглавным на новом альбоме — The Heavy Entertainment Show. Ему не кажется, что эта версия лучше той, что он записал в Лос-Анджелесе. Та — совершенно смехотворная, многословная, в духе ведущего боксерского соревнования: «Леди и джентльмены!.. Лучший в мире артист развлекательного жанра!.. Вес!.. Двести миллионов фунтов!.. Действующий чемпион мира развлечений в легком и тяжелом весе!.. Здесь, сегодня вечером, на пике своей музыкальной формы!.. Мистер Робби Уильямс!»

В конце концов они решают, что без интро песня только выиграет.

Тем временем он решает поправить текст песни, в текущей версии один куплет глуповат:

I am notorious

For making all the crowd sing the chorious

You know how it goes

(Я печально известен за то, что заставляю людей петь хорово. Вы знаете, как происходит оно.)

Ему кажется, что последнюю строчку нужно заменить на что-то получше. Строчку крутят-вертят, и поучается I just made up that word! (Я только придумал это слово!). Так, безусловно, лучше. Роб отправляется в отсек, где пишут вокал, чтоб напеть строчку.

Проходя по студии, Роб замечает на столе словарь. Тут он делает то, что часто делает, когда словарь оказывается под рукой, а он при этом думает о ком-то или о чем-нибудь — он раскрывает словарь на первой попавшейся странице и тычет пальцем не глядя. Какое слово выпадет? Сегодня в его мыслях Ноэл Галлахер. Слово, на которое попал палец — knocker (дверной молоток).

Гай и Ричи работают над инструментальными дорожками, так что Роб им пока не нужен, и он лезет в интернет почитать последние новости про Айду на утреннем Loose Women.

Заголовок: «Я чувствовала себя фальшивой невестой».

* * *

Сегодняшняя поездка — не «Бентли», который он купил в конце прошлого года. Особенно ему нравится табличка с номерным знаком, который он нашел, прочитав статью о нем. E IS BAD («Э — это плохо»).

«Люди смотрят, видят Крэга, но не смотрят на тыл, что удобно, — говорит он. — Я кружусь в этой машине, думая, какое я сделал ироничное замечание насчет экстази, но, мне кажется, люди этот момент не очень просекают».

Мы убиваем время в Челси, ожидая Айду. Роб указывает на паб через улицу и сообщает, что вот там он как-то, записывая свой дебютный альбом Life Thru A Lens, сильно напился. «Это был День Элтона Джона», — говорит он. Потому что к концу дня он уже так нажрался, что пришел к Элтону Джону домой и принес ему кассету со своими новыми песнями. Элтон Джон отправил его в рехаб.

«И как студия?» — спрашивает Айда.

«Не очень много сделал, — признается он. — Но достаточно, чтоб оправдать визит в студию».

Машина едет на запад, в их пригородный дом. По дороге он рассказывает Айде о том, что сделал то, что они сто раз уже осудили как глупость. Он читал о себе в интернете. «Проглядел несколько комментариев вчера, — делится он. — Очень много народу меня не любит до сих пор». Он объясняет, что именно, как ему кажется, занесло его в тот тред: «Наверное, я просто сознательно или бессознательно, но захотел понять: кто-нибудь вообще заметил, как я похудел?»

«Я тут не в игре, — говорит Айда. — Я в такие игры не играю. Не хочется мне. Слишком уж больно. Я не из тех, кто говорит: мне похер, что люди говорят. Мне лично далеко не похер, что говорят люди. Я не льдышка. Я не статуя. Мне трудно отпускать».

Роб говорит, что читал статью в NME — «пробежал по диагонали» — и расценил ее как некую саркастичную защиту его нового контракта с рекорд-лейблом (а он недавно заключил контракт с Sony). Там между строк читается: «Он, конечно, дерьмо, но это наше дерьмо». Толковый пересказ сути. Статья, озаглавленная «В защиту Робби Уильямса», начинается так: «Ну нет, послушайте же, вернитесь, не уходите, выслушайте меня. Люди как-то забывают главное о Робби Уильямсе — то, что вообще-то он не так уж плох». Дальше идет критика густым потоком, который разражается, наконец, таким: «Но кто Робби Уильямс есть и кем он всегда будет — это настоящей поп-звездой. Эгоистичный. Неуверенный. Противоречивый. В чем-то, возможно, неприятный и обескураживающий, но всегда захватывающий»

Уже вскоре Роба захватывают другие воспоминания, другие промахи. «Я тебе рассказывал, как представил Айду „моя жена Адель“? Мы были на вечеринке ФИФА Олли Мерс, и я такой: привет ребята, вот моя жена Адель. Что-то в голове переклинило».

«Очень неудобно нам было», — говорит Айда.

* * *

Январь 2007 года

Если вы хотите фильм про Робби Уильямса, такой, в котором сюжетная арка логична, приятна и безгрешна, то сюжет будет таким: он выжег себя в туре 2006 года, упал на самое дно, отправился в рехаб и, выздоровев, приведя разум в порядок, избавившись от вредных привычек и восстановив свое положение в мире, в котором он встретит женщину, с которой все, наконец, обретет смысл: любовь до гроба, свет побеждает тьму, радость убивает страх, и рука об руку идут они в грядущую счастливую жизнь.

Но все не совсем так на самом деле.

Роб познакомился с Айдой еще за несколько недель до рехаба. Был вечер пятницы третьей недели января — ровно в то время, когда у него самые проблемы были. Свел их общий друг. И этот друг сказал Робу — эти слова засели у него в голове и потом долго путали мысли — конкретно вот что: «Она совсем чокнутая, но на вечерок сойдет, повеселиться». Не самое многообещающее представление. А он тоже не в лучшей форме был, чтоб с кем-либо знакомиться. «Я ее загуглил, понял, что она, конечно, очень привлекательна», — вспоминает он. «Но я тогда принимал много таблеток, которые делали меня антисоциальным. Помимо того, что я вообще антисоциален. Так что мы вроде какие-то планы наметили, но я отвалился. Так что она на меня забила. А потом я стал ей оставлять сообщения днями и неделями позже, которые ее смешили. И мы снова запланировали встретиться. Но я из дома своего не выходил, так что встречаться со мной пришлось бы ей у меня дома, что ее несколько взволновало».

Вот как Роб — предупреждаем, не столько романтично, как могло бы быть — готовился к свиданию, которое в конце концов изменило его жизнь: «Ранее ко мне зашел дилер-девушка, я с ней спал. Она мне принесла все эти таблетки — морфий, адерол, викодин, еще кое-что. Так что я, приняв горсть таблеток, спал с дилером».

Некоторое время спустя у дома Роба высадилась Айда — друг подбросил ее с вечеринки. Она вышла на том же месте, на котором три года спустя Роб сделает ей предложение. Если уж и суждено было им быть вместе, то тогда знаков этому почти не было. «Открывается дверь порша, — вспоминает Роб, — и с заднего сидения вылезает эта девушка. На ней платье с карманами, из-за которого выглядит она старомодно, и я думаю: „Ох и растолстела же она“. Она входит в дом, выпивает пару бокалов красного вина. А Айда от красного другая, нежели от белого. А ром и текила на нее тоже действую по-разному. От красного она эдакий еврей-большевик из Нью-Йорка. Мне обычно нравится ситуация, в которой люди расслаблены, я такой милый, наедине если, но вот та конкретная ситуация, мне кажется, ее не устроила — она же в незнакомый дом приехала с вечеринки, где нажралась неслабо, и я вроде как ее раздражал. Думаю, она решила: „Не уверена насчет этого парня“. Обычно я с таким справляюсь, человек расслабляется, но в тот момент просто не мог, ничего у меня не получалось, так что я подумал, что отвезу-ка обратно на вечеринку».

Избавиться от нее — вот зачем он сел с ней в машину: «Она не в курсе, что я просто собирался посадить ее и уйти».

А потом вдруг что-то сдвинулось — пусть даже поначалу почти незаметно.

«Она, сидя на заднем сидении, сказала пару забавных фраз, — рассказывает Роб. — Так что я подумал, а поеду-ка я тоже. А там такая техно-вечеринка с такими техно-людьми — я на такое ни разу не ходил. Теперь вспоминаю и мне кажется, что это было нечто вроде „Ботаны наносят ответный удар“. И было очень холодно. Парни тамошние не хотели, чтоб я присутствовал. Вообще обычно я как поп-звезда высоко котируюсь, причем и в Америке, где меня никто не знает, или там, где меня все знают, потому что если ты кто-то где-то, то везде будешь комфортно себя чувствовать. Но вот на этот раз так не получилось. Ну просто не приняли меня там с распростертыми объятиями — и все тут. А музыка тоже странная играла — такая сухая, индустриальная, короче, то, что я не люблю. Ни мелодий, ни голоса. Странная. Женщины, кстати, вели себя очень мило, а мужчины — так, как будто я на их территорию зашел, так что они меня не приняли».

Его по умолчанию выбираемый способ справляться с таким неудобством в 2007 оказался не слишком мудрым.

«Итак, — продолжает он. — Я начал жрать разные наркотики и добрался явно до самого зловредного, потому что начал кудахтать, как курица. А там еще был момент в джакузи — Айда ушла, переоделась, пришла в джакузи в бикини а ля Урсула Андресс, и оказалось, что у нее просто сногсшибательная фигура. У меня в голове тут же: так, одежда эта мне никак. А я в трусах просто. То есть я в джакузи с очень горячей голливудской девочкой и вся ситуация совершенно голливудская. Но тут мне стало плохо, я закудахтал, и пришлось, увы, выйти. Я пришел в отличной паре кроссовок Bathing Ape, один оставил там и так и не получил его обратно. А кроссовки эти мои любимые были: закрытый носок, сами белые, полоска оранжевая. А надо было убираться быстро, потому что я уже самого себя напрягал».

А Айда проводила своего кавалера — кудахчущего, в одном ботинке — домой.

«И она меня прям выхаживала, как сиделка, — говорит он. — А я ей ставил мои пластинки. Ну, это она говорит, что я это делал, но я знаю, что было много всякого, что я люблю. А она, в общем, лечила меня и оказалась ровно тем, кто мне был нужен в тот момент — немножко любви. То есть в первую же ночь она увидела меня в моем самом худшем состоянии. И, что любопытно, это ей понравилось».

И следующие три недели они были вместе: «Айда не уходила из моего дома, только на работу ездила. А я принимал таблетки эти, адерол, а ели мы только пирожные, ничего больше. Я хотел похудеть, но хотел есть что-то приятное, так что решил, что все калории уйдут в пирожные. Покупали эклеры в Glen — весь холодильник ими забит был. На завтрак их ели, на обед тоже. Я столько амфетаминов принимал, что мне в общем и есть не нужно было, так что мы ели только пирожные. Месяц».

А потом он с ней порвал.

* * *

Сейчас, оглядываясь назад, Роб думает: что бы ни связывало его с Айдой, ниточка эта появилась именно тогда, в тот первый вечер, сразу после того, как они приехали на ту техно-вечеринку. Что объединило их, и почему они вдруг поняли, что их образ мыслей и мировоззрение, и вообще то, какие они, могут соединиться необычным образом — это все впервые обнаружилось, когда они вместе испытывали схожий дискомфорт и понимали, чем закончится то, с чем они тут столкнулись.

«Был такой момент, — говорит он, — когда мы только приехали, стояли у стены и глядели на вечеринку, а я сказал что-то смешное, как-то прикололся над вечеринкой, потому что заметил парня одного, который ну просто чересчур себя вел, и Айда рассмеялась. Я ее рассмешил, как и она меня. И в этот момент я осознал, оглядываясь в прошлое, что тут мы влюбились друг в друга. Это была такая космическая связь, чувство более глубокое, чем я когда-либо испытывал. Мы просто сразу стали как родные».

«…Мы просто сразу запали друг на друга». И не то что бы он готов был осознать всю важность событий той ночи только гораздо, гораздо позже. «Я прям как в камне вырубил — не женюсь и отношений заводить не буду, — говорит он. — Так что до настоящих отношений с этим человеком у меня не было того момента, в который я почувствовал бы — вот он, этот момент».

Оглядываясь назад, он понимает, насколько легко мог бы и не понять момент. «Это вот как те узловые моменты в фильме „Осторожно, двери закрываются“, верно? — спрашивает он. — Я часто думаю, что это справедливо по отношению к трезвости: двери эдакого лифта к трезвости раскрываются, и вот если ты сейчас в них не проскочил, то потом следующего лифта будешь ждать три-четыре месяца. Или четыре года. Или всю оставшуюся жизнь. Вот с Айдой у меня такое же было — двери распахнулись, а я отказался от возможности начать жить по-другому. Все тогда висело на волоске — могло бы и не произойти».

* * *

Разрыв с Айдой он объясняет так. Ему же сказали, что она — сумасшедшая. Так что он предположил, что рано или поздно сумасшествие это себя проявит. И ему трудно было не ждать этого: «Эта личность заполняет собою некую дыру… но личность сумасшедшая. Женщина горячая… но личность сумасшедшая». На самом деле по мере того как безумие все дальше и дальше никак себя не проявляло, он все больше и больше раздражался. Воспринимал это как какой-то хитрый трюк с ее стороны. Как она вообще посмела скрывать свое сумасшествие?

«Помню, как-то был с ней и думал: это все конечно хорошо и правильно, но я жду безумия… я встречаюсь с вашим представителем, потому что надвигается безумие». (Под запись он говорит: «Разумеется, какая-то сумасшедшинка там присутствовала, но не больше чем у тебя, меня или кого угодно еще». Разумеется, не такой ужасный изъян характера, которого он ожидал.) Он также подозревал, что очень нравится Айде, а это означало — в его катастрофических установках о свиданиях — что он предупреждает тот неизбежный ритуал, к которому все придет рано или поздно.

«Я себе запланировал: никогда не жениться, — объясняет он. — Так что она обречена. А я годами, многими годами, явно расстраивал людей, тех, кто близко со мною сходился, кто хотел развивать со мной серьезные отношения. Так что, похоже, я заводил не-отношения, а потом их надо было заканчивать и расстраивать человека. Вне зависимости от того, сколько было свиданий — три, пять или шесть. Так что я такой: „Да пошло все нахер, я знаю, как оно бывает, это ж такая боль“. А люди как-то очень быстро складывали все яйца в мою корзину и, похоже, подобные беседы я вел раз по пятнадцать в год. Меня ужасно деморализовывало то, что все время приходится делать одно и то же. А разбивать сердце кому-то — это занятие не из приятных. А я вот играю этим сердцем недели две — а оно берет да разбивается».

Если так, то лучшее — пережить это. Насколько Роб понимает, последней соломинкой стало — сейчас еще один взгляд на логику его замороченного мозга — когда однажды вечером, как обычно, приятели собрались поиграть в футбол на его поле.

«Наши отношения уже три недели продолжаются, — вспоминает он. — А тут один из парней на поле замечает, кстати, моя жена тут с твоей девушкой… А я такой: девушкой? Ага, с Айдой, она ж твоя девушка? Нет, она мне не девушка. Ту у него в голове начинают колесики крутиться: значит вот эта красавица, с которой он в последние три недели проводил каждую свободную минутку в своем доме, где они вкушали эклеры и все остальное, каким-то образом в представлении людей стала его девушкой?»

Ему ясно, что с этим надо срочно что-то делать. Поэтому он ей позвонил и сказал, что больше они не могут встречаться, потому что есть причина одна. «Вмешательство произошло в мою жизнь, — объяснил он. — И меня забрали в рехаб». Это была наглая ложь. Через пару дней его на самом деле забрали в рехаб, так что, возможно, такая отговорка у него легко придумалась потому, что затуманенной своей головой он понимал, что такое очень даже возможно. Но вот в тот момент «рехаб» был просто отговоркой, удобной уверткой.

Он подумал, что на этом все.

* * *

Май 2016 года

Утром, войдя в кухню своего уилтширского дома, Роб заявляет, что еще не проснулся.

«Я снова ел ночью, — говорит он. — Съел „Печенье миллионера“». Пауза. — «Очень много съел».

Они кажутся уже такими бывалыми и потертыми. Картинка сменяется: они, молодые, лица довольно свежие, позируют на танке. За столом сидят также два сценариста, Ант и Каспер. Они приехали, чтобы обсудить намечающийся ТВ-проект с Робом и Айдой. Для сырого материала, «рыбы», Роб старается рассказать что-то интересное о своей жизни в настоящем и прошлом. Даже полузаспанный, он реагирует на танк на телеэкране. Он ему что-то напоминает, чем он тут же хочет поделиться.

«Танки довольно дешевы, — говорит он. — Я хотел здесь такой завести». Объясняет, почему в конце концов решил не пригонять сюда танк. «Я просто понял, что он тут мне всю землю взроет».

Но он, кажется, самого себя разочаровал — не смог развить историю: такая вот странная причуда отменилась-де только лишь по практическим соображениям? И он говорит: «Но ведь это же не по-настоящему эксцентрично, правда ведь?»

Он рассказывает кухарке о своей ночной жратве, и она объясняет, что это поддельное печенье миллионера, причем оно чуть полезнее.

«Да, но там ведь шоколад и карамель», — замечает он.

Она говорит, что нет там ничего такого, просто «карамель» эта суррогатная делается из фиников, а «шоколад» — из какао-бобов.

«А, ну хорошо», говорит он. Он, кажется, смущен тем, что он облажался не так уж сильно, как думал, как будто в этом плане трудно что-либо исправить.

Вбегает Тедди. Она хочет играть. Тут же Роб начинает обговаривать задержку.

«Это папина любимая передача», говорит он, показывая на экран с Soccer AM. Но потом сдается и переключает на детский канал.

* * *

Мужчины, проводящие много времени в английской сельской местности, предрасположены к различным хобби. Новейшее хобби Роба — металлоискательство, которым он занялся несколько недель назад, приобретя детектор Garrett Ace примерно за 300 фунтов и ручной щуп. «Дай-ка покажу тебе мои монетки», говорит он с каким-то неправдоподобным энтузиазмом. «1929 год, 1910, 1959» — они все в этой земле найдены. Он глядит на них — предполагает, что одна из них стоит четыре доллара. Он думал носить ее с собой как счастливый пенс — монетку на удачу. «Но ведь потеряю», — беспокоится он.

Он отклоняет мои возражения насчет того, что мультимиллионер, ищущий монетки металлоискателем — в этом есть некое противоречие, поскольку металлоискателем орудуют, когда хотят найти клад. Но у него свои причины и доводы — кстати, вполне разумные и ему свойственные. «Когда я был ребенком, у дома, где мы жили, был небольшой заросший участок, — рассказывает он. — Я стал там копать совком и вскоре нашел старую дорожку, которая существовала еще и до нас и до предыдущего владельца, и даже до него. Меня заворожила вот эта возможность заглянуть в прошлое, заглянуть в другое измерение, заглянуть в другую жизнь».

И вот это ему больше всего нравится. Недавно он попробовал прощупать землю на поле соседа-фермера. Без толку: «Я подумал: пойду на тот вот участок, где грязь, из грязи выкапывать легче. А это оказалась не грязь никакая, а дерьмо коровье. Я там пробыл какое-то время, пока не понял, что по уши в навозе».

Тем не менее сейчас из-за своего нового хобби он несколько по-другому смотрит на окружающий мир. «Я раньше, когда глядел на дороги, думал: вот бы на BMX тут погонять или попрыгать. Позже: вот бы на роликовых коньках. Сейчас: вот уверен, тут столько всего откопать можно».

При этом он говорит, что у его нового развлечения есть и обратная сторона. По какой-то причине, когда он ищет что-то под землей, его голова на поверхности уводит его в какие-то неприятные сферы.

«У меня такой синдром появляется, когда я нашел металл в земле и начал копать, то просто не могу не думать о тех, кого когда-либо огорчил». Говорит, что изо всех сил старается о таком не думать. Все время повторяет про себя: «Я об этом не думаю, не думаю об этом» и так далее.

«И тут лопатка заходит в землю — и начинается. Я копаю ямы в земле, и при этом буквально волнуюсь из-за дыр, которые выкопал в своей жизни. И в мозгу — сплошная бесплодная ненависть к себе. Так что я начинаю — а, ну есть же причина… Мозг мой, когда лопатка только входит в землю, начинает волноваться за людей, которых я огорчил. Странно вообще, куда заходят мысли. Думаю о людях, с которыми учился в школе. А сейчас, когда я вожу детектором по земле, я думаю про Тейлор Свифт».

«Может, перестать детектором по земле водить на какое-то время?», предлагает Каспер.

«Да уж, стоит, наверное», — говорит Роб таким тоном, как будто это наименее вероятное решение, которое он примет. «Весь день, копая ямы, я нервничал из-за того, что расстроил Тейлор Свифт».

На Brit Awards в 2013 году Роб, сидя за столиком в зале, давал интервью, которое транслировалось в прямом радиоэфире, Джеймсу Кордену. (В другое время он не сидел за этим столом, его только провели к нему и усадили, чтобы провести эту беседу. Даже реальное подчас — фейк.) А к тому времени у Тейлор Свифт уже сложилась репутация, заслуженная или наоборот, что она все время меняет бойфрендов. А многие из этих молодых людей после разрыва с ней, как считается, написали по песне об этом.

Другим фактором могло быть — а могло и не быть — то, что в начале вечера Робу очень не понравилось, как ее секьюрити хамски разгоняют людей за кулисами без нужды, якобы для того, чтобы их звезде пройти было удобно.

Но в основном дело в том, что он просто хотел быть чуть менее скучным, чем почти все, что он наблюдал тем вечером, а с таким настроем мозгов он обычно не очень выбирает слова.

Беседа Роба и Джейсма Кордена началась сразу после роскошного и сложного в постановке, с пиротехникой, номера Тейлор Свифт I Knew You Were Trouble. Вот как развивалось интервью:

Джеймс Корден: А ты, Роб, что скажешь? Как оно тебе, понравилось?

Роб: Ну она в отличной форме.

Джеймс Корден: Согласен. Дорогие зрители, с нами — Робби Уильямс. Как поживаете, сэр?

Роб: У меня все отлично. И этот номер хорош — классная песня.

Джеймс Корден: Глаз не оторвать, верно?

Роб: Я скоро буду соперничать, да ведь?

Роб говорит, что на самом деле ему никогда никто прямо не говорил, что он ее раздражает, но он предполагает, что это так и есть. Во-первых, если он честен, он бы был раздражен. «Я думаю, что Тейлор Свифт сильно огорчена такими вещами, потому что я сам оскорбляюсь», — объясняет он.

«Когда люди про меня говорят гадости, я реально очень сильно расстраиваюсь. Я вообще много от чего сильно расстраиваюсь». Также он чувствует, что получил на это непрямой намек: «С тех пор как Келвин Харрис начал встречаться с Тейлор Свифт, он мне на мейлы не отвечает».

Я спрашиваю, принес бы он извинения, если б где-то встретился с ней.

«Зависит от того, что мне вернется, — размышляет он. — Потому что я не позволю, чтобы меня кто-то отчитывал».

Но он потому ожидает, что другие затаили злобу, потому что сам злится, и приводит еще один пример. «Есть такой, как бишь его зовут, короче из группы Primal Scream. Вокалист их. Бобби Гиллеспи. Он как-то сказал, что сжег бы меня, но „дерьмо не горит“. В 1999 году. Увижу — побью. Обязательно».

«Интересно, какие у тебя шансы против Бобби Гиллеспи», — замечает Ант.

«Самому интересно», — говорит Роб.

Но, кроме шуток — если б вчера Бобби Гиллеспи появился в студии Loose Women, неужели ты ему отомстил?

Он размышляет над тем, что, возможно, я прав.

«Ну, сейчас, наверное, нет. Но тогда — очень долгое время — побил бы».

* * *

«Знает, у меня псевдоним Дженин», — сообщает Айда Анту и Касперу. Дженин — это такая архетипическая настойчивая и все контролирующая жена рок-звезды из фильма «Это Spinal Tap».

«Я тебя уже не называю Дженин, — говорит Роб. — На самом деле Айда — сторож моих решений: я ничего не могу сделать, не посоветовавшись с ней».

«Но в последнее время меня не очень джениновали, — замечает она. — Я забила».

«Нет, это я забил!» — протестует Роб.

«Но ты ж не слушаешь, — возражает Айда. — Вон тут взял как-то да и свою фотку голую в твиттер запостил».

«Да уж, — соглашается он. — Ага, ага».

«Я ему: не пости голую фотку в твиттер, будешь как мудак выглядеть перед народом». Она изображает его невнятную раздраженную реакцию. «Я ему объясняю: ты не на меня злись, я тебе просто совет даю, а вот людей эта картинка взбесит. Выглядеть идиотом будешь. Я лично ненавижу, когда люди такое делают. Но ты закапризничал и запостил все-таки».

«Из злости запостил, — соглашается Роб. — И тут же пожалел».

«А следующие три дня провел в депрессии, — вспоминает Айда. — Когда люди его хаяли почем зря».

Эпизод этот имел место пару лет назад. «Все из-за моей обостренной чувствительности насчет моего веса, что меня называли жирным чуть не каждый день. А тут я сбросил два фунта — и типа поглядите-ка на меня!»

«На фото он был совершенно голым, — рассказывает Айда. — Только член прикрыл. Вот и все».

«А в твиттере под фото написал: „Может ли головка члена моего разбить интернет?“».

«Это после того, как Ким Кардашьян запостила свое „Ким Кардашьян разбивает интернет“», — поясняет Айда.

Твит Роба, правда, ничего не разбил.

«Твит этот кучу народа оскорбил», — говорит Айда.

«Похоже на то», — подтверждает он.

Каспер удивляется: а зачем они вообще читают что-то из этих отзывов?

«Да нет, в твиттере все нормально более или менее, — слабо возражает Роб. — Это в фейсбуке ад». Но соглашается с тем, что, возможно, «я зависим от чтения того, что обо мне пишут, я такой сразу — ага, ненавижу себя…»

«Я — говно, вот тому лишнее подтверждение, — говорит Айда. — Хорошие-то отзывы он вообще словно не замечает. Ищет плохие, чтоб законно себя ненавидеть. Здесь мы с ним идет голова к голове, а я включаю Дженину: Стоп! Потому что иначе дня три он проведет в депрессии, в ненависти к себе…»

«Вот да», — подтверждает он.

«Он от этого зависим, как наркоман, — продолжает Айда. — Это какой-то современный феномен, мне кажется».

«Я ж не говорю, что это не причиняет боли, — говорит Каспер. — Так-то это вообще ужасно».

«Поэтому я ничего этого и не читаю, — резюмирует Айда. — Потому что я слишком чувствительная, и я знаю, что в этом плане очень уязвима».

«Это ведь тоже нарциссизм своего рода, — возражает Роб. — Не тот нарциссизм, где ты такой: о, а меня тут любят! Такое никак не воздействует на тебя. Я действительно выискиваю тех, кто меня ненавидит».

«Ищешь ненавистников, точно, — соглашается Айда. — Обиду ищешь».

«Это нарциссизм, — резюмирует он. — Но не в том смысле, в котором люди привыкли думать».

«Это — одержимость самим собой, — говорит Айда. — Но не в плане „я так прекрасен“, а в плане „я такое говно“».

«Я верю своей собственной прессе, — обобщает он. — Но только той прессе, где меня ненавидят».

* * *

Утро продолжается.

«Вот когда Дженин против Робби, — интересуется Ант. — То кто чаще побеждает, Дженин?»

«Дженин обычно оказывается права, — отвечает Айда. — Всегда ли она побеждает? Нет».

«Дженин побеждает почти всегда», — встревает Роб.

«Ну мне кажется, что нет», — не соглашается Айда.

«У меня нет пароля от моего твиттера, — замечает Роб. — Потому что я не могу доверять себе — вдруг какую-нибудь катастрофу мирового масштаба вызову? Я все посты Майклу отсылаю».

«Ага, а, кстати, Дженин — это несколько человек, не я одна», — говорит Айда.

«Но сегодня, — заявляет он, — я узна́ю свой пароль. Мне как будто 21 год и мне дали ключи».

«Про пароль — действительно? — голос у Айды слегка встревоженный. — А почему сейчас?»

«Потому что я очень много твитов пишу, и не хочу Майкла по десяти раз на дню отвлекать на это — у него есть дела поважнее».

Я спрашиваю, действительно ли он готов.

«Ага, — уверенно заявляет он. И добавляет: — А может, и не совсем. Мне кажется, мир к этому не готов». Он объясняет, как ему представляется проблема: «Привычка раскалывать желудь топором».

«Не хочу с людьми драться», — утверждает на контрасте Каспер.

«Это хорошо, — соглашается Айда. — Я сама из серии — да забудь. А он… — она показывает на Роба, — скорее насчет драться с людьми».

«Меня вот трудно из себя вывести», — признается Каспер.

«Да и меня тоже, на самом деле», — говорит Роб.

«Да ладно?» — удивляется Каспер.

У Айды на лице написано: что-то ляпнул преждевременно. «Зая, нет…»

«Да, трудно, говорю вам! — настаивает он. — Просто к тому времени, когда меня вывели из себя — уже очень, очень поздно. Это, знаете, опасайтесь человека, сидевшего в клетке».

«Это да, — она меняет мнение. — Когда у тебя кончается терпение, ты бесишься. Как сумасшедший. Я пытаюсь тебя привести в чувство. Думаю, в этом я Дженин. В чем я еще Дженин?»

«В том, во что я одеваюсь», — отвечает Роб.

«Ага», — соглашается она.

«В деньгах. Сколько и на что мы тратим».

«Ага, — говорит она. — Ага». И разъясняет ситуацию с одеждой. «Он привык носить… У Роба есть такая фишка про повседневный костюм в течение нескольких месяцев. Хотя у него у самого есть линия одежды, почему он и старается продвинуть себя как модный бренд, но сам Роб будет ходить везде в одно и том же сером спортивном костюме в пятнах, а потом вдруг заявит: „Слушай, видал тут фотку этого бойца японского… буду носить японскую одежду…“ Закажет себе японский костюм за много тысяч долларов — „Все, больше до конца жизни ничего другого не надену!“ Носит примерно секунды две. Еще он долго был приверженцем джинсы 90-х. То есть прогресс налицо».

«Я ж не знал, что джинсы 90-х вышли из игры», — говорит он с притворным спокойствием.

«Ну ты знаешь, — продолжает Айда. — Джинсы расклешенные».

«Вот отлично понимаю Майкла Джексона с его пижамами, — водит разговор Роб. — Он все время только пижамы носил».

Беседу прерывает Тедди, которая соорудила пластмассовое мороженое, которое протягивает Робу.

«Нравится мне платьишко твое, малышка моя», — щебечет Айда и гонится за Чарли, бегающим вокруг софы.

Роб включает первый плэй-офф между Derby и Hull и заговаривает о том, что скоро он «начнет не курить». Как будто бы это не то же самое, что просто перестать курить. Чарли опрокидывает стакан воды на компьютер Айды, но, к счастью, без вреда.

* * *

Март 2006 года

«Почти лет до тридцати я очень хотел встречаться с девушкой, — рассказывает он мне. — Мне казалось, что мне нужны были отношения, но на самом деле я хотел, чтобы кто-то со мной нянчился, помогал. А я б ее взял в заложники на полгода. Года в двадцать три — двадцать четыре у тебя в мозгах бардак полный, неразбериха — ты же только что покинул отчий дом, много с чем сталкиваешься, с чем считаться приходится, и тебе, конечно, хочется быть с кем-то в отношениях. Ведь это так красиво! Ты этого и хочешь, и делаешь все — ты же слышал столько песен про любовь, смотрел столько фильмов, а там все так сладко! Что я понимал тогда — с моим-то нулевым опытом более или менее серьезных отношений. Ну, попробовал пару раз, и понял, что пока я сам не готов — не фига трахать мозги девушке».

Но ты часто устраивал, так сказать, смотрины.

«Да уж. Смотрин я провел много».

А зачем?

«Да много причин. Компания чтоб была. Быстрое удовольствие. С прицелом на удовольствие долговременное».

Справедливым ли будет утверждение, что, хотя ты очевидно получал и компанию, и быстрое удовольствие, ты часто напряженно раздумывал: может быть, кто-то когда-то окажется чем-то бо́льшим, чем это… но тут же решал, что не окажется?

«Да. Ты, конечно, хочешь, чтобы что-то хорошее произошло. Ты хочешь, чтоб очередная девушка оказалась той самой. Но у меня к тому же до того в общем не бывало такой роскоши, как свободное время. Что-то все время мешало: турне, пластинку записывать надо, промоушеном заниматься, в отель заселяться, тут и там всякие поклонники и просто народ в барах — прям перебор. И мне нужен был тот перерыв, чтобы кому-то… ну хороший шанс дать».

Мне казалось, что тебе каким-то образом требовалось и кому-то дать шанс, и себе самому. Я вот не уверен, что ты на самом деле раньше всем много шансов давал — себе в том числе. Это справедливое утверждение?

«Ага, я всегда ожидал, что во мне все закипит-забурлит и крышу сорвет — ну как в кино. А поскольку таких чувств у меня никто никогда не вызывал, я дальше шел. И думал такой себе: да уж, вот вступил я в отношения — и мне там не понравилось».

* * *

Сейчас иногда Роб, благодарный за то, что обрел новую жизнь, говорит, что в той беспечной холостяцкой жизни чувствовал себя отлично. Возможно, иногда, но, разумеется, не всегда. Одно из эссе, которое он показывает мне в Южной Африке, в начале описывает поездку в Нью-Йорк месяц назад с, как он мне объясняет, больной спиной: «Я полностью раздавлен. Женщины пытаются делать из меня дурака, а поскольку я все чаще хожу на свидания, то это все чаще и происходит. Я не шучу — я в говне реально. Спина болит, а на сердце — тяжесть.»

Его тон меняется от пресыщенно-циничного про любую, с которой он может познакомиться — он в отчаянии характеризует их как шпионок, играющих в большую игру во время холодной войны — и накручивания себя до лихорадочной надежды и веры: «И тут она входит… Я люблю ее. У нас будут дети. Красивые детки, читающие книжки про футбол… У нее такое лицо, ради которого другие женщины ложатся под нож пластического хирурга. Пожалуйста, неси мое семя!»

Но довольно скоро и в этой истории, как и почти во всем, что он писал в то время, он возвращается к горькому разочарованию — как будто свидания суть только бессмыслица, придуманная лишь для того, чтобы дразнить тебя нереальной мечтою, а потом обрушить на тебя еще одно доказательство того, как мироздание умеет разочаровывать.

Все это может быть правдой, кроме того, что он, как кажется, застрял в западне, уже не готовый дать кому-либо — включая себя — серьезного шанса. Он может замечать любые недостатки тех, с кем встречается, даже не замечая у себя таких же, за которые других судит, но во всем этом сквозит такая разочарованность и подавленность, что я лично, прочитав тогда эти записки, тон их помню до сих пор.

Они заставляют меня думать, что этот человек сочинил строчку песни «я готовлюсь бросить ее, пока не влюбился», но спустя пять-шесть лет сплошного разочарования.

* * *

В конце концов ты как будто официально заявляешь: я не буду иметь ни с кем серьезных отношений.

«Да, помню, думал „Никогда у меня не будет серьезных отношений, никогда — детей“».

И ты представлял это как нечто позитивное, как будто ты увидел что-то в бессмыслице?

«Ну, в отношениях принято быть моногамным. Так на это традиционно смотрят, и ты должен подчиняться. А я вот не чувствовал, что могу такому подчиниться. Не слишком много вокруг себя я видел отношений, которые себе бы пожелал. Все выглядело в основном как череда ссор, споров и некомфортных ситуаций, и каждый жалуется на свою половинку в ее отсутствие. И, мне кажется, я так долго хотел быть в отношениях, быть любимым и любить, что наступил этап, на котором я сказал себе: да не хочу, на самом деле. Моногамию я не выдержу. Буду просто сексом заниматься».

Было ли это облегчением, или же разрушало душу, опустошало, или…?

«Ну, душу это не разрушало, но точно вспомнить не могу. Помню, что чувствовал себя каким-то изгоем — я как золотой гусь, с которым никто спать не хочет, только замуж сразу, до всего. Я уже жил в этом гигантском доме, в других комнатах мои приятели трахались, а я в своей спальне разговоры разговаривал, которые ничем не заканчивались. Казалось, что все на свете ебутся, кроме меня. Вот это меня убивало. Злило, что все не хотели „быть как все“. Для меня это значило вот что: Ага, ты хочешь со мной отношений из-за того, что у меня есть, из-за всего, что я скопил».

Ну ты же им при этом и искренне нравился наверняка.

«Ага. И нравился, но все равно мне это все казалось лживым. И еще очень сильно разочаровывало то, что каждый раз повторяется одно и то же. Я бы мог каждой давать листочек с ролью: сейчас ты скажешь вот это, а я — вот это».

То есть ты стал в этом смысле законченным циником?

«Да я в любом смысле стал законченным циником. К профессии своей стал с цинизмом относиться. В ней для меня на тот момент не осталось магии вообще, я развенчивал все, включая Голливуд, высокобюджетные фильмы, звездных актеров, людей шоу и выход на сцену. Ничто ни на что не годилось. Все казалось ложью. Я проглотил горькую пилюлю и плохо относился к шоу-бизу».

Со стороны невозможно спокойно смотреть на это противоречие: ты добился такого успеха во всех смыслах, но явно от всего этого не было тебе ни счастья, ни удовлетворения, ни спокойствия.

«Не было».

А ты сам видел это противоречие, которое окружающие видели?

«Ну да. Просто это была такая постоянная тема всю мою карьеру. Вот купил первый дом за миллион фунтов, с массивными дверями в патио, откуда выходишь к моему личному озеру, и тут же мелодраматично так типа падаешь на колени: все равно нет счастья! Ну и тут же садишься в машину и едешь делать, что делаешь».

Отчаялся ли ты найти выход из этой ситуации?

«Ты тут в полной изоляции. Потому что единственный человек, с которым я как-то был знаком и который работал так много, — это Элтон Джон. Ему это нравилось. Я удивлялся: зачем он дает двести пятьдесят концертов в год? Зачем, почему и как он это делает? Я его спросил, он ответил, что получает удовольствие. Этого я не понял».

Самый сбивающий с толку ответ!

«Ага. А мне не к кому было пойти, кто мне сказал бы: а, ты вот это переживаешь, но там все так и вот так».

А чего бы они тебе могли сказать в то время, чтоб ты выслушал и поверил?

«Не много. Совсем не много».

Я имею в виду вот что. Если бы Роб тогдашний пришел к тебе сейчас и сказал, вот что я сейчас чувствую, что бы ты сказал ему?

«Что ты все воспринимаешь совершенно неправильно. Разум твой замутнен. Отсюда есть выход. Ты можешь прийти куда захочешь. Не нажимай на спусковой крючок. Не прыгай с моста. Это образно говоря. Если ты видишь человека, который хочет, прыгнув с моста, убить себя, объясним им: ты собираешься убить не того. Я не говорю, что нужно убить, но кого-то другого, кого-нибудь еще, но через два месяца ты будешь убивать не того».

А если б тебе такое сказали тогда — ты бы прислушался?

«Нет, наверное, потому что я бы подумал: „Ничего они не знают. Я же другой, уникальный, особый“. Особый, правда, в дисфункциональном плане. Ну может быть если бы на моем уровне тогда был бы кто-то, кто мог бы меня утешить, наверное, прислушался бы. Если б начали „я точно знаю, что ты имеешь в виду. Я знаю, это сводит тебя с ума. Я знаю, что когда происходит а) и б), то с тобой происходит в) и г), и все из-за этого. А ты не один — ты не псих, такая реакция просто, все в порядке, будет лучше, время лечит раны“».

* * *

Еще одно из тех эссе 2006 года сначала было озаглавлено «Я не хочу быть как другие девочки». Настроение там похожее: я полностью утратил иллюзии… давайте расскажу вам историю с участием кокаинщиков, адюльтера и дерьмовых людей…

На этот раз есть колкости забавные: «меня познакомили с одной юной актрисой, имени которой называть не буду. Не то что бы я защищал ее анонимность, нет, актриса она никакая, бездарная совершенно»; и тут вдруг история принимает совершенно неожиданный оборот. Вечером в пятницу к его дому приезжает автомобильный конвой, чтобы перетащить его автомобиль на стоянку у дороги, потому что он-де видел НЛО. И в этой истории, наверное, впервые на английском языке потенциального романтического партнера описывают фразой «сексуальный карп-мутант».

Ага, именно так… карп сексуальный, мутировавший. У меня двадцать минут ушло, чтоб придумать…

Но вскоре он объясняет заголовок истории:

Мне все говорят одну и ту же фразу: «Я не хочу быть как другие девочки». Правильно. Тебе к сведению: ВСЕ ДРУГИЕ ДЕВОЧКИ говорят «я не хочу быть как другие девочки», уходя… верно… НИКАКИЕ другие девочки…

Вот что происходит и происходило последние пять лет примерно. Девушки думают, что если они «другие», то я их сильнее хочу… Я — нет. ПЕРЕСПИ СО МНОЙ! Так у тебя будет больше шансов, по крайней мере покажешься оригинальной…

Я в этих заявлениях насчет «других девочек» не вижу почти никакой честности и искренности… Я это слышу вот так (голос спорткомментатора) «Окей, ты получила свидание с Робби Уильямсом. Это безопасно — готова ли ты рискнуть и получить миллионы Робби? …мы вернемся после рекламы, не переключайтесь».

Позже он возвращается к этой теме:

…если я еще раз услышу про этих «других девочек», я сварю свой член и съем его.

Другие эссе с другими историями, но в основном в той же струе. А на один момент юмора, веселья или отклонения от темы приходится два с разочарованием, злостью и горечью. Может быть, он просто выбрал писать именно о таких днях, а другие дни гораздо лучше, но на самом деле — не похоже, что ему как-то очень весело. А при таком настрое — смирение, разочарование — кто как сможет убедить его, что эта девушка (да и все остальные окружающие) не такая, как он уже себе представил?

* * *

Август 2016 года

Пару недель назад ранним утром Роб лежал без сна в лондонском Mandarin Oriental Hotel. Айда — рядом. Он раздумывал о своем альбоме. Волновался из-за своего альбома. Роб и Айда поселились в отеле потому, что их лондонский дом все еще находился в стадии реновации, и с двумя маленькими детьми в такой ситуации трудновато жить. К тому же на Айду вдруг свалилось огромное количество работы. Она сыграла помощницу Дональда Трампа в скороспело написанном и снятом по следам Бексита комедийном сериале Power Monkeys, и выступила в роли обалдевшей подружки в сериале Paranoid, а также стала почти что постоянной участницей обсуждений на Loose Women. Он за нее радовался, конечно, и пытался отплатить ей за поддержку, которую она всегда ему оказывала и оказывает, но в то же время он чувствовал свое существование несколько бесцельным. Он попытался было писать еще больше песен, чтобы найти среди них еще одну особенную, но ему самому очень мало что понравилось. «Иссякли идеи, я явно исписался. Мне часто казалось, что я — в каком-то номере отеля в ожидании чего-то». Это, конечно, несколько его расстраивало. «Принимал снотворное, чтоб заснуть, — объясняет он, — а из-за него я в расстройстве и депрессии».

Но в это конкретное утро ему пришла в голову одна мысль. И он сел и написал мейл:

Привет, дружище. Я для своего альбома нового написал песен 70 как минимум.

А я же чокнутый привереда.

Короче, если положа руку на сердце я скажу, что получилось 7 или 8 — нормально, прорвемся.

Но я еще сочиняю, а мы Джонни очень хорошо контактировали, и мне бы очень хотелось это развивать.

То есть если у тебя есть какие-нибудь свободные штучки — я готов послушать.

Это драгоценные крупицы та-а-а-а-ак трудно нарыть, что, если ты оставишь их себе — я пойму!

Чтоб сдохли все твои враги!

В конце этого года, когда он станет давать интервью, он, упоминая этот мейл, сведет все к одной фразе — призыву о помощи: «Привет, друг, лишними хитами не поделишься?» Он также расскажет — это будет целый барочный вычурный монолог — какую на заре он испытывал панику, ненависть к себе и неуверенность, и вот в таком состоянии и написал это письмо: «Я просто одержим альбомом до невроза, твердил себе: толстячок, уходит время, ты опаздываешь! Давай же, соберись! Найди гигантский хит! Получи хит! Тебе 42, толстячок! Разберись, разрули! Постарайся же! Утро, толстячок! Ну чо, опять сел попи́сать?»

Адресатом мейла значился Эд Ширан. Роб его не очень хорошо знал, но пару лет назад Эд Ширан пригласил его спеть с ним «Angels» на одном из сольных концертов Ширана на Уэмбли. (Роб принял приглашение, но ничего не срослось — оказалось, что его единственный свободный день — также единственный день, когда Элтон Джон смог появиться.) Но они встретились и немного пообщались. «Он мне сказал, что вообще первый альбом, который ему когда-нибудь купили — это Life Thru A Lens, тетка его ему подарила, — рассказывает Роб. — А для меня это много значит».

В порядке благодарности Эд Ширан послал Робу демо, на котором поет песню Pretty Woman, которую написал в соавторстве. Робу она понравилась, но он почувствовал, что ее можно развить, и с благословения Ширана добавил куплет. Он уверен, что это — запас: еще одна песня для альбома.

* * *

Сейчас он снова в Лос-Анджелесе. Соскочил со снотворного, снова сел на диету. «Все есть без масла, — объясняет он. — Именно от масла жиреешь».

* * *

Тем не менее в последние несколько месяцев, проведенных в Британии, было несколько отличных моментов. Одним таким моментом довольно неожиданно стал Soccer Aid, которого он так боялся. «Я выкинул из расписания столько всего, что я обычно делаю, и так оно стало легко выполнимым, — говорит он. — Я делал только необходимое, что оказалось приятным».

Он даже настаивал на том, чтобы не появиться на поле. Оказалось, что менеджеру английской команды Сэму Оллардайсу почти невозможно сказать «нет». «Я отыграл последние десять минут — и не стоило мне, — говорит Роб. — Никто и слышать не хочет, когда я хочу увильнуть. Сэм Оллардайс особенно. А до игры я расфигачил спину себе, и до конца тура она меня беспокоила. Очень больно было… даже удар ногой по мячу уже в спине отзывается». Но Роб участвовал — и ничего плохого не случилось. «Нет, я ничего не расфигачил себе, я контролировал мяч, давал пас, он попадал тому, кому я его посылал. Но я нервничал, потому что пребывал в плохой форме».

Но даже при этом он уже больше не ищет способа уклониться от участия.

«На следующий день, — делится он, — я понял: могу это сделать снова. Так что Soccer Aid будет продолжаться при моем участии, что просто прекрасно».

* * *

Однажды в Лондоне Майкл объяснил Робу, что у него к нему есть некий совершенно неожиданный вопрос.

Очевидная, но крайне редко признаваемая правда о большинстве — если не обо всех — наградах музыкальной индустрии заключается в том, что задолго до объявления номинаций проводятся теневые переговоры с тщательно выверенными формулировками вопросов, смысл которых таков: если бы мы решили дать награду такому-то, он-она пришел бы ее принять или нет? И таким вот путем, предполагающим и отрицание, Майклу надо было обсудить с Робом возможную реакцию Роба на получение в этом году награды журнала NME «Богоподобный гений».

Отношения Роба с EMI, который в пору своего расцвета был еженедельной музыкальной газетой, очень влиявшей в определенных кругах на вкусы и мнения, очень сложны. Наверное, не существует худшего способа относиться к чувствительному Робу, чем покровительски-снисходительный. У него от такого сразу шерсть дыбом. Суть отношения NME к Робу за четверть века — причем не только тогда, когда издание его типа ненавидело, но и когда они его, как им казалось, любили, можно выразить грубо так: бесконечный поток снисхождения. Долгое время статьи NME, безусловно, отражали определенный образ мыслей. «Там все 90-е верховодил менталитет неких инди-фундаменталистов, что я совершенно четко ощущал, — говорит Роб. — И многие собеседники на меня смотрели вот буквально сверху вниз, люди, знаете, боятся, что на них это перейдет. Чем бы „это“ ни было. Такое нечто полицейское. Как будто я из низшего сословия. Из-за того, кто я есть. И это было так явно и так больно». Иногда снисходительность оборачивалась настоящим хамством. «За меня проголосовали как за „худшего человека планеты“ — это вскоре после того, как Усама бен Ладен устроил 11 сентября, — напоминает он. — А за „Feel“ проголосовали как за худшую песню года».

Вся эта история к тому, насколько мощной должна была быть первая реакция Роба, когда он только услыхал, на какую премию его могут номинировать.

«Реакция — по-северному, — говорит Роб. — Мат сплошной. „Эти блядь суки пусть себя суки в жопу выебут, мне от этих петухов сраных западло чо-либо брать. Пидорасы, ненавижу!“ Сказал — и пошел в туалет».

По возвращении Роб передумал. Решил, что надо, чтоб это произошло.

«На самом деле я передумал только потому, что собрался сделать нечто противоречивое», — объяснил он. Он колеблется: какой вариант выбрать? «У меня конфликт: сходить туда, получить награду и послать их всех в жопу, или же просто не брать награду? Ну, если предложат?»

Я предполагаю, что должен быть какой-то вариант, чтоб и рыбку съесть, и на елку влезть.

«Ага, — смеется он, — я такой не найду».

* * *

Трудно найти место, где вероятность встретить Роба еще меньше, чем на церемонии NME Awards. Но одно такое есть.

В 2010 году, через несколько дней после того как Take That объявили о воссоединении впятером, Роб пришел на утренний эфир ливерпульского Radio City — с Джейсоном Оранжем и Марком Оуэном. Во время этого интервью его спросили, выступят ли Take That на фестивале в Гластонберри. И вот как с этого момента шла беседа:

«Ни в коем случае, — ответил Роб. — Точно нет… нет, никакого Гластонберри не будет. Не для меня, нет. Они там платят пять центов, если честно».

«А я бы очень хотел, чтобы все мы поехали в Гластонберри, — возразил Марк. — Попробую убедить парней, найду фургон, и да, буду убеждать нас всех, чтоб мы поехали на день в Гластонберри. Просто чтоб такой выходной день получился».

«Ага, Роб, — вторит Джейсон. — Заплатят нам пять пенсов, но как насчет других причин — там же такое, известно, духовное место…»

«Дерьмовое место, — перебивает Роб. — Ага, дерьмовое. Одни мудаки».

Кто-то в студии возражает, говорит, что ездит туда каждый год.

«Ну так вы значит один из мудаков, — заявляет Роб. — Которым нравятся дерьмовые места».

Роб сам бывал в Гластонберри трижды. В первый раз в 1994, как член Take That вне службы, который медленно расправляет крылья, он особо не высовывался. Второй раз, на следующий год, он всколыхнул — эдакий сорвиголова-предатель своего бойз-бенда, отплясывающий на сцене с группой Oasis — тогда как раз был их краткий медовый месяц, когда Oasis взяли его под крылышко. Он так и не забыл презрение, с которым столкнулся в те два первых визита. «Там все было пропитано презрением. Все остальное Гластонберри такие типа: ты чо, мудило, здесь забыл? И ты в таком вот виде». А тогда ему очень хотелось объятий: «Ты хочешь дружить с большими ребятами и чтоб тебя приняли те, кто издевается». А это такое чувство, которое если ты пережил, прошел — то потом себя за него же ненавидишь, и хочешь, чтоб все издевающиеся знали, что тебе всегда будет абсолютно плевать на то, что они думают.

Единственный раз, когда его забукировали, то есть пригласили выступить — на начало вечера в 1998 году. «Там такая царила воинствующая инди-энергия, что-де все остальное туфта и ниже их. Так что когда надо было выступать на Гластонберри, меня захлестывали мысли, что я достаточно классный, ценный, крутой. Все, что важно, когда ты тинейджер или в двадцать с небольшим. Но тем не менее появился я там, уже собрался выйти на сцену перед, как мне казалось, врагами. Они ж все приехали посмотреть на гитарные группы, а я попсовый дурачок из Take That». По правде сказать, его выступление стало триумфальным — неожиданно толпа очень тепло приняла его. «Чувство смешанное: эйфория со смущением», говорит он. Не совсем то чувство, которое, как он ожидал, там у него будет.

Вот как Гластонберри отпечаталось в его памяти на долгие годы, представляя собой атмосферу и отношение не слишком далекие от NME, — неуважение и непризнание ценности того, что делают артисты вроде него. Вопреки тому, что он сказал на радио, я не думаю, что его антипатия вызвана одним только размером гонорара. (Гластонберри действительно платит меньше других фестивалей, но в основном потому, что там все время собираются деньги на благотворительные цели.) Я думаю, что, скорее, он не хочет получать пониженный гонорар, и чтоб при этом ему выказывали снисхождение.

В любом случае, учитывая все вышесказанное, кажется не вполне вероятным обнаружить Роба этим летом — одетым в его «веллисы» и оранжевый плащ — за кулисами Гластонберри.

Простое объяснение, по его словам, — «Айда заставила». Но более сложный — и удивительный! — довод в том, что, как он обнаружил, он сам там удовольствие получает. «Слушайте, я очень рад, что поехал, — соглашается он. — Время отлично провел». Они с Айдой поехали послушать Адель, и ее концерт смотрели, сидя на подиуме в стороне от сцены, в компании «великих и прекрасных» Стеллы Маккартни, Мэри Маккартни и Джеймса Кордена. Хотя он не хотел никак афишировать свое присутствие и вообще привлекать к себе внимание, но оказалось, что он хорошо виден публике, так что события приняли неожиданный оборот. «Адель ушла на бис, — рассказывает он, — и именно тут публика начала хором петь Angels. То есть я попал в довольно щекотливую ситуацию». Это же концерт Адели — он ни в коем случае не хотел ему помешать. Но также он понимал, что если он никак не отреагирует на такое внимание публики — а ему это все показалось очень милым и приятным — то они будут о нем ужасные вещи думать. Потом он подумал, что если уж со слишком большим энтузиазмом будет реагировать, то это не понравится окружающим его людям на подиуме «для друзей Адели». Он выбрал самый лучший вариант: «Я быстро поднялся, немного ими подирижировал и скрылся среди других людей на платформе».

Тем не менее о с удивлением обнаружил, что после этого стал относиться к фестивалю по-другому. «Интересно не сойти с ума от кокаина и экстази, или от возможности выступления там, — говорит он. — Там реально совершенно особенная энергия». И кое-что еще он осознал. Возможно, те его уничижительные слова помешают возможному приглашению на фестиваль, но сейчас он решил, что с удовольствием бы выступил там.

«Я думаю, я там зажгу, — говорит он. — Мне бы хотелось сыграть на вот этот „Робби Уильямсу нельзя на главную сцену…!“ А мне хотелось бы такой возможностью воспользоваться и дать публике отлично провести время».

* * *

Сейчас у Роба все-таки есть одна своя песня, которая ему очень нравится, и он считает, что ее надо включить в альбом. Это еще одна песня, написанная в соавторстве с Джонни Макдейдом (Макдейд — член группы Snow Patrol, соавтор самых крупных хитов Эда Ширана.) Песня называется «Speaking Tongues» — о выходных на Ибице, еще когда он был в Take That: травелог насилия, наркотиков, секса и безумия.

«Счастливые времена», — сухо замечает Айда.

Роб отправился на остров со знакомыми рейверами из Уоррингтона. В песне рассказывается про реальные случаи. «Я действительно познакомился с группой парней, которые называли себя „Бриллиантовые псы“ (Diamond Dogs — как альбом Дэвида Боуи. — Прим. пер.). Они — эдакие путешественники с фестиваля на фестиваль, направлялись в Рио на карнавал и, мне кажется, дилерством промышляли. А потом появилась одна девушка, которая ходила за мной по улице и хотела секса. Она вроде из Престона сама. Ну, мы пошли в ее отель, а хозяин меня никак не хотел пускать в номер. И я такой начал юродствовать, ну пожалуйста, типа, пожалуйста, на колено встал, и тут он меня ударил по лицу. Потом я оказался на каких-то скалах, прыгал в море, и кто-то подошел и говорит, слушай, тут стая парней, собирающиеся в Сан-Антонио, идет, чтоб тебе морду набить».

За то, что ты был в Take That?

«Ага. Так что я вызвал такси, чтоб спасти нас всех от беды. Я думал — сколько же народу за эти годы хотело мне морду набить. Когда я рассказываю истории, там везде есть „люди хотели мне морду набить…“ Я говорил Стюарту Прайсу, это как в игре в каштаны — если мой — 6, и ты его побил, то твой автоматически — 7. А я „каштан“ с высокой ценой. Но, думаю, Гари Барлоу вряд ли ходил в опасные для него места. И не думаю, что морды остальных членов Take That вызывали желание врезать. Хауард такие истории не рассказывает, Джей тоже нет. Но вот я куда ни пойду — везде кто-то хочет мне дать в морду».

Ну может ты сам такое чувство источаешь: хочу по шее пару раз?

«Ага».

Странно, но еще до своей славы, даже до Take That, он однажды был свидетелем такого рода поведения, и, как он вспоминает, оно его очень сильно озадачило.

«Мы как-то заходили в ночной клуб „до шестнадцати“ в Стоке, и там был один парень из Грейндж-Хилл (британский телевизионный школьный сериал, выходивший на BBC с февраля 1978 года — Прим. пер.). Помню, один парень из моей школы, с которым мы туда пришли, подошел ко мне и говорит: я на него только что плюнул! Помню, я в этот момент подумал: зачем же ты это сделал?»

А потом, спустя два года, на тебя уже плевали?

«Ага, — подтверждает он. — Тогда много было таких плевков».

* * *

Эта новая песня про Ибицу также описывает неприятную, подогретую наркотиками, религиозную встречу:

Исправившийся гангстер подошел ко мне и сказал, что обрел Бога.

Заглянул мне в глаза и стал разговаривать на языках.

«Я плавал в бассейне, — объясняет Роб, — пару дней не спал, и тут подошел этот парень, положил мне руку на плечо и говорит: Иисус послал меня поговорить с тобой. И тут я в бассейне сорвался».

Почему?

«Не знаю».

А ты ему как будто поверил?

«Ага. Так и подумал: господь послал его со мной поговорить. Он привел меня к себе домой, почитал Библию и стал в трансе говорить на древних языках. Он оказался исправившимся преступником, который совершил злодеяние, но затем обрел Господа. Ты, говорит он мне, сидел на перхоти дьявола (т. е. на кокаине. — Прим. пер.)? Да, говорю. Так вот мы с ним немного времени провели и я ушел. В тот вечер я решил не нюхать кокс, зато выпил „поко-локо“, стоивший тогда в 1993 году 25 фунтов за бокал, полный мескалина, экстази и кислоты. Затем я улетел с Ибицы, поймал стыковочный рейс на Барселону, оттуда полетел в Манчестер, а в Манчестере поехал домой к Гари Барлоу — мне там надо было напеть бэк-вокал для очередного альбома Take That. Я постучал, Гари спросил кто там, я ответил, что обрел Господа и просто рухнул. Меня положили в постель Гари, где я проспал двое суток».

* * *

В обеденное время мы на сей раз смотрим по телеку матч Барселона-Ливерпуль, в обширной кинокомнате в конце дома.

Я замечаю, что меня не убеждает Месси в образе блондина.

«И меня, — соглашается Роб. — Но меня и мой блондинистый образ не убеждал». Он имеет в виду прическу, которую сделал для последнего тура: платиновая челочка, торчащая вперед, и короткие темные волосы по бокам.

«Но это была смена имиджа, — вспоминает он. — Нечто новое в образе». Он имеет в виду, что он — поп-звезда, а в поп-мире перемены ради перемен есть добродетель.

«Но это же образ, — подчеркивает он. — Пусть и не очень подходящий».

* * *

Одни из немногих современных артистов, чью музыку недавно открыл для себя Роб, — группа Sleaford Mods. Дуэт из Ноттингема, чьи жесткие саркастичные песни принесли ему, наконец, заслуженную, хоть и запоздалую, славу. «Ну разве не удивительно, — размышляет Роб, — что этот голос бесправной молодежи — у мужчины сорока семи лет? Что, такой энергии нет в современной музыке? Где семнадцати-восемнадцатилетняя версия этого? Почему чтоб такое петь, нужно быть сорока семи лет от роду? Где сама эта бесправная молодежь?» и тут же отвечает на свой вопрос: «Они все хотя петь песни Бейонсе на шоу „X Factor“!»

Наверное, это неизбежно — и Роб в каком-то смысле не только ожидает, но и уважает такую позицию — что каждый, кто убедительно вжился в подобную роль, не будет поддерживать артистов вроде Робби Уильямса. Так и есть. Дуэт Sleaford Mods, точнее, скорее, их вокалист и автор текстов Джейсон Уильямсон, недавно запостил в твиттер такое:

Если я буду слишком долго смотреть на фото Робби Уильмса, я приду в ярость.

Роб взял да и перепостил этот твит к себе с примечанием:

Ярость? Вечный мне позор. #goals. («#цели». — Прим. пер.)

* * *

Один из многих споров, которые, похоже, то и дело разгораются в голове Роба, это споры между двумя поп-звездами разного типа, которыми ему хочется быть. Проще говоря, битву ведут две стороны его личности: одна хочет писать популярные шлягеры, пусть некоторые и сочтут их слащавыми и некрутыми, другая жаждет сочинять и петь то, что оценят как экспериментальное, умное и навороченное.

Спор этот возникает вновь и вновь. Недавно его подогрел разговор с продюсером Стюартом Прайсом. Роб периодически сочиняет вместе с Прайсом и уважает его совет и мнение. Когда он дал Стюарту послушать три новые песни, продюсеру показалось, что они явно отклоняются от той невидимой линии приемлемого — или, во всяком случае, мудрого — для такого артиста, как Роб. Речь идет о конкретных трех песнях: «Disco Symphony», «Funk with Us» и «Marry Me». Две первые — помпезные, цепляющие попсовые песни. Написаны в соавторстве с Гаем, и Гай рассматривает их как будущие успешные синглы. Третья написана с барабанщиком Роба Карлом Брезилом и другими, и она такая же сентиментальная, как и можно судить по ее названию — «Выходи за меня замуж». Эти песни Роб постоянно обдумывает. В случае таких песен Роб не столько боится, что они не «покатят» у публики, сколько, наоборот — что приживутся и придется их петь на каждом концерте годами, а самому они разонравятся уже.

Роб сам может негативно относиться к таким песням, но высказанные Стюартом дурные предчувствия заставляют его броситься на защиту. И, если продолжить, на защиту той самой части своей личности.

«Да, думаю, они слащавы, — соглашается он. В этом простом оценочном суждении они со Стюартом сошлись во мнении. — Но я ничего не имею против слащавости». Он понимает, что по такой же мерке и «Rock DJ» и «Candy» тоже откровенно слащавые. «Но они — из моего сердца, души и головы. Это моя слащавость. Мое это! Работа у меня такая». Но одна фраза Стюарта, которую тот обронил во время прослушивания «Disco Symphony», заставляет его подумать получше. Стюарт сказал: «Ну, если именно таким артистом ты хочешь быть… Чего ты вообще хочешь?».

Из-за этой фразы он кое-что осознал, пусть, вероятно, и не то, к чему вел его Стюарт:

«Я хочу быть Мистером Субботний Вечер! — провозглашает Роб. — Этого я хочу. Хочу вечер пятницы, хочу Рождества. Я про все это сто лет назад уж сказал: Фредди Старр на шоу Дэза О’Коннорса, Морекемб и Уайз, The Two Ronnies, Oliver Reed на Wogan, Дин Мартин (перечисляются старые комедийные телешоу, комедианты и эстрадные артисты. — Прим. пер.). Стюарт говорил вот о чем: „Чего ты хотел в начале сольной карьеры?“ А я тогда хотел нюхать кокс, трахать баб и быть группой Oasis. Сейчас не хочу. Ни сил, ни желания».

Стюарт привел еще один аргумент — пример Сэма Смита. Стюарт сказал, что на пути к успеху Сэм Смит перепробовал все возможные стили и остановился в конце концов на том, что ему самому доставляет удовольствие — и вот это-то и передалось публике. Стюарт предлагает Робу сделать то же самое: что самому нравится, и оно — покатит.

Роб мог бы ответить, что-де любая музыка, которой он занимается, доставляет ему удовольствие — и слащаво-попсовая, и клубная, и слезливая, и зрелая, и креативно-изобретательная, и как у крунеров, и как у рэперов — и именно поэтому он всеми этими стилями и занимается. Но он выбирает единственное слово, личный ответ, закрывающий тему делай что доставляет удовольствие и это передастся.

Rudebox, — вот его ответ.

В конце концов с таким количеством песен отбор неизбежен. Например, Speaking Tongs кладут на полку. Из всех тех трех, что Роб обсуждал со Стюартом, только лишь Marry Me попадет на альбом, да и то на делюксовое издание. Самое спорное — что отбраковали Disco Symphony, особенно после того, как вокал к ней записала Кайли Миноуг — получился дуэт.

«Мне очень нравится этот трек, — говорит он. — Такой глуповатый-забавный и привязчивый, мне такое все очень нравится. Но потом часть моей личности говорит: не хочу до конца жизни петь танцуй, танцуй, танцуй». Для сравнения: «Я не хочу петь Candy до конца жизни, но придется».

Он говорит народу, что положил «Disco Symphony» за пазуху — приберег для особого проекта, для нужного момента, но смысл в общем в том, что сейчас он ничего с ней делать не хочет.

* * *

Лучший день у Роб и Айды после возвращения в Лос-Анджелес был в студии Дэвида Хокни. Случайно, через знакомых, они получили туда приглашение и приехали поздним утром, предполагая задержаться. Уехали только в шесть вечера, потому что детей надо было укладывать. Весь день они провели за бесконечными разговорами. А Хокни даже нарисовал что-то на айпаде и послал им.

Роб забрасывал Хокни вопросами.

«Я не испытывал никакого социального дискомфорта или чего-то подобного, — говорит Роб. — Было круто вот так сидеть рядом с ним и спрашивать его про разное. Ну типа если ли зависть среди художников? Кто думает: „черт подери, да пошел этот Дэвид Хокни в жопу?“ Тысячи вопросов про его мысли, что как и зачем».

Хокни, как он это обычно делает, разразился страстной речью в защиту курения, перечислив все гениев-курильщиков, доживших до преклонных лет.

Хокни, как сказал Роб, сам «настолько фантастический курильщик», что с ним за компанию даже Айда выкурила одну сигарету. «Он сам не просто непримиримый курильщик, он не просто курит одну за одной, он докуренные даже не бросает на пол — они сами у него выпадают из рук и он тут же достает новую сигарету». Роб и Айда решили, что если Хокни примет их приглашение и заедет в гости, то он будет первым и единственным, кому будет позволено курить в их доме.

Особенный день это был: «Мы так себя чувствовали, как какие-то важные люди на планете, — объясняет Роб. — Такая прекрасная тяжесть легкого бытия. Не знаю, как объяснить, но уезжал я в таком приятном изумлении. Я не ожидал, что буду нечто такое чувствовать, но, уезжая, думал, что у меня сейчас было особое общение с очень-очень особенным человеком».

Вот один из вопросов, который Роб задал Дэвиду Хокни: «Приходилось ли вам бороться за уверенность в себе? И с самооценкой?»

«А ему не приходилось, — говорит Роб. — А я сказал: ну, а мне приходится. Он удивился: а как же ты на сцене работаешь?»

У Роба ответ выскочил неожиданно для него самого — видимо, из подсознания — и рассмешил всех, и его, и Дэвида:

«Понимаете, я просто очень храбрый».

Забавный, конечно, ответ на тот конкретный вопрос, но в голове у Роба он застрял. Потому что он понял, что это ведь тоже отчасти правда. В следующие несколько месяцев он постоянно повторяет это в интервью в ответ на вопросы о сложностях и противоречиях его работы и его чувств по отношению к ней. Он будет объяснять, что пришел к осознанию того, что та уверенность, на появление которой он так надеялся, уверенность, которой, как люди из аудитории ошибочно представляют, у него в избытке, может так и не прийти. Но также он осознает, что давным-давно уже он нашел, чем прикрыть отсутствие уверенности и продолжать делать свое дело. И немного запоздало его осенило, что слово, которым можно описать это, описать ресурс, на который он полагается в отсутствие уверенности, — это, возможно, и есть та самая «храбрость».

* * *

Апрель 2007 — июнь 2008 года

Через пару недель по возвращении из рехаба Роб написал Айде сообщение: хотел бы увидеться. Заметил, что пришел в себя. Потом несколько раз писал сообщения о переносе времени, и в конце концов встречу отменил вовсе. Один друг — который уже больше не друг — сказал ему, что будет ошибкой «возвращаться туда». Роб теперь подозревает: а не хотел ли этот друг просто устранить помехи, которые мешают парням отрываться вместе?

В тот вечер, когда он ее окончательно, можно сказать, послал, он сказал, что сильно устал и надо лечь уже, а на следующий день на работе Айда увидела в блоге Переса Хилтона <светского блогера> фото: той ночью, гораздо позже их обмена сообщениями, Роб выходит из одного клуба с некой блондинкой.

И даже при этом, когда три недели спустя Айда и ее мама засобирались в гости к людям, которые совершенно случайно жили прям напротив поместья Роба, она решила, что надо бы его предупредить. На всякий случай, чтоб он ничего такого не подумал. А он ей предложил заскочить. Они поболтали, он показал ей новую тату LOVE на правом кулаке. Постепенно все устаканилось, стало как раньше, и они снова сошлись — на три месяца.

Потом однажды в начале июня, когда она собиралась на одну встречу, он попросил ее перед уходом обняться покрепче. После этого она не получала от него вестей три недели. А вся ее одежда уже находилась в его доме, и когда она в конце концов попросила разрешения забрать вещи, он отправил их уложенными в мешки для мусора, со своими охранниками.

«Мне кажется, мы расходились три раза», — говорит Роб.

Всегда по твоей инициативе?

«По моей, ага».

А в чем причина?

«Ну, я просто не мог находиться в отношениях. Эта женщина меня сильно любила, а я думал, что это и есть сумасшествие. Она была вся такая целовательная, обнимательная, ласкательная — это сейчас прекрасным кажется — и если б она смогла пробраться внутрь меня — она б пробралась, вот так она была в меня влюблена. А тут такое… „ой, отвали“».

* * *

В августе 2007, примерно месяца через два с половиной после их второго расставания, они встретились на дне рождения общего друга. После этого Роб снова стал ей посылать сообщения и звонить, и каким-то образом те силы, которые связывали их, возобладали над поводами, которые Роб выискивал, чтобы им не быть вместе. На сей раз отношения продлились девять месяцев. От этого времени остались фото, глядя на которые можно подумать, что у Роба и Айды начинается настоящая любовь надолго. Они вместе съездили в Египет, потом во Францию, Голландию, Мексику. В Мексике арендовали яхту. Роб говорит, что на яхте с Айдой и их друзьями ему вдруг пришла в голову мысль, в которой он был уверен на все сто.

Это не то, что вы подумали. Не та, которая должна была бы возникнуть по вашему представлению.

«К концу этих каникул я понял, что буду с ней заканчивать отношения», — говорит он.

Почему же? Не собирался быть с кем-либо вообще?

«Именно. С кем-то определенным не хотел быть вместе. Не судьба мне серьезные отношения. Настолько не судьба, что я подумал сделать вазэктомию».

Что, прям серьезно об этом думал?

«Ага. Думал такой: могу и вазэктомию сделать, детей-то нет, а залетов не хочется. Ну и реализация этой идеи была прям на подходе, так сказать».

Я возражаю: у любого человека есть два конкретных способа упасть в твоих глазах. Один: любить тебя. Другой: не любить тебя.

«Ага. И я совершенно мог упустить тот факт, что основа нашей дружбы прекрасна… ну, упускал, пока не перестал».

Он понимает, насколько близко все было к тому, чтоб вообще не случиться, и что он мог бы и не сделать того, что сделал. Он знает, что уже стоял в опасной близости к другой жизни, совсем не той, которою он жил последние десять лет.

Вспышка, которая ясно высветила все это, озарила его в лос-анджелесском отеле Chateau Marmont. На дворе — вторая половина июня 2008 года. Роб, снова мужчина свободный — с Айдой они окончательно расстались две недели назад — отправился потусоваться вечером. В патио он увидел сидящих за столиком и беседующих Кемерон Диас и Дрю Берримор. Он туда пошел не затем, чтоб с ними встретиться, но, поскольку знал обеих хорошо, присел к ним поболтать. «И я только сказал, — вспоминает он, — что вот собираюсь расстаться с девушкой, что это ужасно… и начал говорить о том, какая Айда хорошая. Я о ней говорил так восторженно, с такой любовью, что Камерон Диас заметила: „мне кажется, ничего у вас там не закончилось“». И да, наступил тот самый момент. После всего, что происходило до того, вот так все повернулось.

«Тут у меня настал момент ясности, — говорит он. — Страшноватый момент, но ясность пришла: я должен привести эту девушку обратно к себе и относиться к ней хорошо. Так что мои ноги сами понесли меня от Chateau в дом Айды, где она лежала на кровати, свернувшись калачиком. Она сильно похудела и выглядела больной».

После расставания с Робом оказалось, что Айде негде жить — ее мама Гвен сдала тот дом, где жила Айда. Роб тогда предложил ей поселиться в отеле — она это предложение отвергла. Переехала к маме, даже постель с ней делила.

«Я вошел в комнату, увидел, как она похудела, и подумал: ну черт возьми. Она типа лежала в кровати, явно совершенно убитая, сжалась вся, больно ей, в мыслях — как же все так с ней получилось?»

Она сразу обрадовалась, увидав тебя?

«Да. А потом я сделал то, на что, как мне казалось, не способен. Но вот я был тут у нее».

Попросил прощения?

«Не помню. Но определенно понял: нельзя этого человека ни в коем случае еще раз наебать».

Если б Айда не придерживалась своей линии, как ты думаешь, ты бы снова оказался в том месте?

«В отношениях? Нет, наверное».

А, по-твоему, другая жизнь какой была бы?

«Без руля и ветрил. Думал бы „а смысл?“ почти про все. Сейчас есть путь, и он всему придает смысл. Грустно думать, что я бы в 43 года был бы без детей и отношений. Кто знает, что по ходу дела происходило бы, но я бы мог выбрать другую дорожку, которая сейчас привела бы меня к одиночеству».

* * *

Август 2016 года

Пришла беда — отворяй ворота. Менеджер Роба Дэвид Энтховен заболел уже некоторое время назад, но предполагалось, что у него сейчас рецидив гепатита С — такое с ним часто бывало. Сейчас же Робу сообщили, что у Дэвида неизлечимый рак. А для Роба Дэвид был гораздо больше, чем просто менеджер. Он, который сам поборол очень серьезные наркозависимости, помог Робу решить его проблемы и вообще за ним приглядывал. Долгое время он был именно тем человеком, которому Роб скорее всего позвонит первым делом, когда какая-то проблема, дилемма или нужно сложное решение. Человек, чье мнение Роб уважал и чьим советам следовал.

Роб сидит на террасе своего лос-анджелесского дома, пытаясь все это осмыслить. Он только что разговаривал с Дэвидом, который сейчас в Лондоне. Дэвид, как обычно, в приподнятом настроении, все советы дает. У Роба запланировано полететь в Лондон примерно через неделю. Там они и увидятся.

«Эта штука проникает всюду и сжирает все, — говорит Роб. — Я раньше просто не знал».

Они с Айдой сидят и болтают о всяком-разном. Чтобы отвлечься, он пробегает песни на компьютере. Одну из них — медленную и мощную — они с Гаем написали в прошлом году. Спорная: он сам не понял, нравится она ему или не очень. Называется «Last Song Ever», а странные вирши — про мораль и страх, а также про упущенные моменты. Он тогда беспокоился, что она слишком уж мрачна, — даже переписать ее пытался. Но сегодня-то она воспринимается совсем по-другому.

«Не подержишь ли за руку меня, пока я не перестал дышать?

Я помню, что обещал не уходить без тебя.»

«Тебе бы назвать ее „Песня Дэвида“», — предлагает Айда.

Он так и сделал.

* * *

На следующее утро — годовщина Роба и Айды.

«Мама с папой поженились 6 лет назад в этот день», — говорит Роб Тедди, сходя по лестнице в футболке Tommy Cooper. «Привет, моя маленькая копия», — обращается он к Чарли. Появляется Айда и показывает детям видео, которое они выгрузили в интернет: смонтированные фото свадьбы под саундтрек песни «It Had To Be You». «Вот лучший день в моей жизни», — говорит она детям.

Роб с Айдой обмениваются подарками: рисунок Кита Харринга — как визитная карточка Робу, для Айды — принт Дэвида Хокни «Красный стул», на котором балкон, где они общались с художником.

«Чудесно», — реакция Айды, но в мнениях наметился раскол.

«Нет! — кричит Тедди. — Я хотела чтоб принцесса! Вы принцессу не поставили!» И тут же меняет тактику: она-де хочет быть большой и сидеть на взрослых креслах.

«Для вырасти у тебя еще много-много времени, — увещевает папа. — Наслаждайся, что ты маленькая».

После чего Роб и Айда делают то, что удается им крайне редко и по особым случаям. Они отправляются провести вечер вместе без детей и охраны. На ранчо к северу от города. По дороге домой им сваливается очень плохая новость: Дэвиду неожиданно стало намного хуже, счет уже идет на дни.

Роб разрывается: и остаться хочет здесь, где спокойно и дети его, и там быть. Он покупает билет на ночной рейс и на следующий день уже сидит у кровати Дэвида. Три дня спустя Дэвид умер.

* * *

На следующей неделе Роб снова отправляется в студию с Джонни Макдейдом. Они думают, что делать с той песней, которую написали пару месяцев назад — ту, с жестким речитативом в куплетах и припевом «Я люблю свою жизнь» — Роб не может представить, как споет эту фразу. Роб знает, что чтобы эта песня зажила настоящей жизнью, ей нужен другой куплет, но дальше он ничего придумать не может. «В этом припеве, — делится он, — меня что-то пугало, пугало, что я не смогу ему соответствовать. Мы слишком уж боялись браться за нее — вдруг она свой потенциал не раскроет». Последний раз такая ситуация, когда у Роба написалась песня, в которой он точно почувствовал большой хит, но которую все никак не мог закончить, сложилась с Rock DJ. Довести ее до ума заняло бог знает сколько времени.

Но с благословения Роба Джонни с другом-соавтором Гери Гоу набросал новые музыкальные фразы для куплета, и они все втроем встречаются в студии. Внезапно проявляется сильный мелодический куплет. И внезапно Роб видит, как наполнить эту песню смыслом. Он придумал способ одновременно и петь, и не петь эти доверительные стихи. Это будет песня-послание его детям, в ней он выразит все надежды на них, а припев — где слова, которые ему самому себе петь очень некомфортно — как бы поют ему его повзрослевшие дети. Все объясняется в куплете:

И наконец все тут обретает смысл. Такое он спеть — может. Забавно, говорит Джонни, что на этом этапе они с Гари Гоу думают: а может, спеть «люблю свою жизнь» — это уже чересчур? Боятся, что неправильно поймут.

Но Роб на этот раз абсолютно уверен. Он сказал, «вот именно это я хочу чтоб мои дети сказали мне, я хочу, чтоб они получили этот дар — я хочу, чтоб они это сказали без страха, и я сам скажу это не боясь».

Через пару дней после написания этой песни я приезжаю к Робу в Лос-Анджелес, и он ведет меня через заднюю дверь, на двор, где он обычно сидит курит, и открывает компьютер. Обычно когда он кому-то хочет поставить новую песню — он спрашивает, даже если вопрос немой. Но на этот раз — нет.

Он просто анонсирует как факт. «Тут вон хит получился», — говорит он.

И включает.

«Как странно, — размышляет он, — что она появилась самой последней».

* * *

В следующие месяцы из-за песни David’s Song многие интервьюеры будут спрашивать его про Дэвида Энтховена. И Роб будет очень просто объяснять.

«Он много раз спасал меня. Он был настоящим мудрецом. Лучшие советы давал. Духовный отец мой. И еще — друг дражайший. Я обожал его компанию, просто быть с ним рядом — я тогда чувствовал себя спокойным, защищенным. Он сам был когда-то наркоманом — и героиновым, и много каким еще — но излечился, очистился, причем вытащил себя по книге — он все понял, проникся и жил с тех пор в соответствии с правилами. И вот поэтому он несколько раз спасал мне жизнь. Потому что моя наркомания уже меня привела на край могилы практически, а он меня вытащил и поставил на нормальный путь. Он занимался моей карьерой и следил за моим здоровьем с большой любовью. Без него в моей жизни навсегда останется огромная пустота. Сам Дэвид был очень храбрым, мужественным. И если он чего и хотел от меня и от людей, с которыми я работаю, так это — храбрости. Всегда идти вперед с добром и смехом, вообще смеяться сколько можешь. Вообще чему я от него научился до того, как он покинул эту планету — это вот тому, что мы все должны быть храбрыми, добрыми, бесконечно смеяться и дело делать».

Потеря близкого человека еще и тем страшна, что невозможно предвидеть, какую форму она примет в будущем. Она может стать настолько гигантской, что ты и сам не заметишь, как оказался полностью в плену, но при этом скорбь может и миллионом разных других путей находить к тебе путь. В местах и моментах, о которых бы ты никогда не подумал. Два месяца спустя Роб давал первый концерт после смерти Дэвида, и там произошла краткая паническая ситуация — пропал лэптоп Роба. Но тут кто-то понял, куда и почему он запропастился. Дело в том, что обычно, когда Роб выходил на сцену, компьютер он оставлял в гримерке. И они все поняли, почему: Дэвид его забирал.

И вот такие напоминания, от крошечных до крупных, — они будут постоянно возникать тут и там.

«Когда это происходит и ты пытаешься с этим справиться, то каждый раз когда задумываешься об этом или заговариваешь, возникает странная тишина, — говорит он. — Ответа нет, и слов соответствующих не найти».

* * *

Через тринадцать дней после смерти с Дэвидом прощаются в церкви Святого Луки в Челси. Церковь заполнили скорбящие — он был щедрым, добрым. После прочувствованной речи Тима Кларка, которая завершается словами «Я уверен, что его доброта, смех и чувство ответственности не пропадут, а теперь обнимемся покрепче», Роб запевает прощальную песню. На нем розовый костюм — как он объяснит, «совершенно подходящий для этого парня и его негасимой энергии». Песня, которую он поет с тихой болью под аккомпанемент отрешенной гитары Гая, — это «Moon River».

«Думаю, если б я спел до выступления Тима, то у меня получилось бы хорошо, — скажет он позже. — Но вот увидеть такую глыбу, как Тим, расстроенным — это меня выбило из колеи. Я с трудом допел. Глаза опустил, ни на кого не смотрел. Я чувствовал, что слова мои вот-вот закончатся — сил не хватало их выговаривать».

Но — выговорил, и из-за хрупкости слова эти получились еще более нежными и болезненными. Некоторое время кто-то прислал Робу запись, которую тот никогда не слышал — оригинальное демо «Moon River» Генри Манчини. «В мире столько дерьма происходит, а эта прекрасная запись напомнила мне, что вообще-то люди — прекрасные создания, способные на многое. Я запись переслал Дэвиду, он мне ответил по мейлу: „Я весь в слезах, парень, эх как ты меня пробил-то“».

После службы люди общаются на лужайке и тропинках. Даже здесь, в такой ситуации, кто-то хочет завладеть вниманием Роба, так что он настораживается, когда к нему подходит и здоровается некий небольшого роста старичок. Старичок объясняет, что с Дэвидом учился в школе — тут Роб слегка смягчается — а зовут его Майк Д’Або и он написал песни «Handbags and Gladrags» и «Build Me Up Buttercup». Он рассказывает, что в детстве Дэвид был эдаким другом-храбрецом, который подбивал на всякое, на что он сам бы не отважился, даже если поначалу это всякое означало кидаться камешками в уток.

Д’Або удаляется. Подходит другой человек, говорит: «Он очень любил тебя».

«Знаю, — голос Роба дрогнул. — А я как его любил…»

«Ты обогатил его жизнь».

«А он мою спас».