Ноябрь 2016 года

Роб и Гай Чемберс сидят на соседних креслах частного самолета, несущего их из Германии, и болтают. Они вместе пуд соли съели, но десять лет не общались, и Гай почти никакой информации об этих годах жизни Роба из первых рук не получил. Иногда что-то из тех лет всплывает. Как сегодня.

Роб объясняет ситуацию с одним концертом 2009 года — он тогда согласился, прервав свое изгнание, выступить живьем на Electric Proms (фестиваль BBC. — Прим. пер.), но почему-то, когда дата уже приближалась, вдруг сорвал свой камбек.

«Я уезжал из Нью-Йорка, отработав там с Take That», — рассказывает он. В тот момент пятеро участников группы воссоединились — тайно, людям об этом только предстояло узнать. «…И я понял, что мне надо пойти и сделать вот это большое дело, которое меня переполняло и вселяло ужас». Вселяющее ужас переполняющее дело — это быть Робби Уильямсом, который после долгого отсутствия вот-вот должен был начать рекламировать свой новый альбом Reality Killed The Video Star. «Мы с парнями отлично провели время, я там чувствовал себя в полнейшей безопасности. И тут надо делать то, к чему не готов совершенно. Ну я и соскочил. А тут получилось, что на „X Factor“ прозвучала Bodies, и это меня просто…»

«Да, помню, смотрю я „Bodies“», — начинает Гай.

Роб тут же перебивает его: «И, помню, еду из Нью-Йорка и думаю, что вот не хочу это делать, совсем».

Перебил Гая он, кстати, не просто так.

«М-м-м-м», — мычит Гай.

Роб глядит на него. «Вот только не говори сейчас то, что собираешься сказать», — говорит он с умоляющими нотками в голосе. Сейчас их отношения безоблачны настолько, насколько вообще возможно, но есть много всяких недостатков с обеих сторон. Один заключается в том, что Гай — и это долгая история — говорит вещи, которые Роб находит неприемлемым и раздражающим его. С другой стороны, при этом Гай никогда толком не понимал, что это за темы и почему они создают Робу проблемы.

Вот сейчас как раз такой момент наступает.

«Откуда ты знаешь, что я хочу сказать?», — говорит Гай, одновременно и удивленно, и слегка возмущенно.

«Ну давай, говори!»

«Да не буду», — мрачновато бросает Гай.

«Говори! — Роб настаивает. — Давай. Выскажи. Я тебе скажу, откуда. Значит, ты помнишь, как смотрел Bodies…»

«На „X Factor“», — осторожно подтверждает Гай.

«Иии?»

«…И… подумал…», — Гай как будто проверяет каждое слово, не оскорбительно ли оно, — «…что странновато».

Роб издает крик победы: «Вот поэтому-то я и не хотел, чтоб ты говорил то, что собирался!»

«Нет-нет, твое исполнение», — говорит Гай, уверенный, что Роб неправильно понял.

«Йес!», — кричит Роб и разражается хохотом: ну как же ситуация ухудшается!

«Прости… прости, — говорит Гай, теперь и нервничающий, и смущенный тем, куда его занесло. Ну чего ж так плохо-то?», — спрашивает он.

Роб вздыхает.

«Ох, прости», — просит Гай. И я думаю, что его извинение совершенно искренно, хотя подозреваю, что он не до конца понимает.

Роб объясняет: «Дело в том, что тогда определение „странноватый“ очень больно ранило меня, и тогда мне пришлось остановить всю промо-кампанию, и вот именно это я и имел в виду, когда ты начал было высказывать свое мнение, и потому я прервал тебя, потому что мне ясно совершенно было, к чему ты клонишь, а стыд тот вспоминать снова я не хотел».

«Ох. Да уж, прости меня».

«Теперь понятно?»

«Теперь да».

«Потому что до сих пор и стыдно, и ранит».

«Окей, но я не…»

«Потому я и захотел остановить все промо».

«Ах…»

«Потому что не чувствовал себя в безопасности».

«Ясно».

«Да уж, напуган был».

«Ага».

«Не чувствовал органики больше. То, что делал — как будто не моя вторая натура больше».

«Ага. Но ведь и песню эту довольно трудно живьем исполнять?»

«Тогда, Гай, любую песню было трудно живьем исполнять».

«Ох ты».

«Ну вот само исполнение только — я не понимал, как его делать. Все казалось неправильным. И да, раньше-то BBC сжигали пленки с передачами, а теперь-то все на века, навсегда».

«Точно», — соглашается Гай.

* * *

Июнь — октябрь 2009 года

В начале процесса студийной записи альбома Reality Killed The Video Star — за месяцы до того момента, когда придется предстать перед публикой — Роб говорит продюсеру Тревору Хорну о своих предпочтениях в работе.

«Ну так в какие часы хотел бы работать?» — спрашивает Хорн.

«В пятничные», — отвечает Роб. Хорн хохочет, но Роб не шутит.

«Нет-нет, — уточняет он, — я именно по пятницам прихожу в студию».

Опытным путем он пришел к выводу, что лучше всего появляться в студии в конце недели на пару часов и слушать, что сделано за это время. Чтобы высказать свое мнение, дать советы и допеть, где требуется. А потом исчезнуть на следующие семь дней. «Это всегда выглядело таким взрослым процессом, — говорит он мне, — заходить в эти большие студии, где профессора поп-музыки занимаются твоим альбомом. Я в этой ситуации чувствую себя несколько излишним». К концу года Роб все чаще будет рассказывать журналистам этот анекдот «работаю только по пятницам». Его совершенно не волнует, что в нем он выглядит как какой-то сторонний наблюдатель, пассажир — при создании своего же собственного альбома. При том что это и не правда, и вообще смысл тут в другом совершенно. Главная причина, почему Роб не считает нужным присутствовать при кропотливейшем труде доведения альбома до финала — помимо того, что у него немного терпения не хватает для такой работы — заключается в том, что он считает, что уже сделал бо́льшую часть работы. И в этом гораздо больше правды, чем читатели анекдота про «пятничные часы» могут себе представить. Например, хотя вклад Хорна впечатляет, сделанные им песни получают более высокое качество и вообще становятся лучше, но если сравнить окончательные изданные версии и первые варианты, записанные Робом в спальне его лос-анджелесского дома, окажется, что они в сущности не так уж и различаются. То есть не только сами песни, мелодии и слова те же, но, в большинстве случаев, сама основная структура и аранжировка сохранены.

Если в волшебном чемоданчике успешного эстрадного артиста один «инструмент» — это умение приписывать чужие достижения себе, то Роб в этом смысле эдакий мастер наизнанку: он часто не считает свое заслугой свои же реальные труды.

* * *

Первые месяцы записи Роб придерживается своего пятничного расписания. Но потом начинает все чаще и чаще наведываться в студию, где альбом доводят до ума — в студийный комплекс Тревора Хорна Sarm West Studious в Ноттинг-хилле. Не то что бы он проводил бо́льшую часть времени в обширной студии наверху, где осуществляет свою деятельность поп-профессор Тревор Хорн. Есть еще мелкая комнатка без окон внизу. Там-то я и нашел его в первых числах июня.

Там также Денни и Келвин. Они ссутулились над компьютером, делая для одного проекта ремиксов микс на песню «Welcome To The Pleasuredome» группы Frankie Goes To Hollywood, оригинальную версию которой записывал как раз Тревор Хорн в этом самом здании двадцать пять лет назад. Роб со своим лэптопом.

«Тут как конец четверти, — объясняет Роб. — Все прогульщики на спортплощадке собрались. Знаете ж, как круто в школе, когда все занятия отменили? Вот мы все и здесь, в зале, ведем себя, как шестиклассники, хотя сами в шестой еще не перешли».

В данный конкретный момент Роб набрасывает трек-лист альбома и планирует свой следующий свинг-альбом, альбом, до которого еще четыре года. Любой человек, поживший в его мире, узнает эту схему: когда уже подходят сроки выпуска проекта и напряжение нарастает в связи с этим, его внимание как будто переключается на следующий, или даже — на еще более далекий. Близких это немного бесит: в то время как они делают все от них зависящее, чтобы привести текущие планы в исполнение, его энтузиазм где-то далеко, а внимание занято чем-то другим.

Мне кажется, что отчасти этот его импульс искренен, его подогревают амбиции и движение вперед, но в то же время — это, несомненно, защитный механизм и некая форма отрицания, способ избежать давления, приходящего вместе с признанием самому себе в том, сколько всего зависит от того, что вот-вот произойдет.

Он откидывается назад. На уме у него, тем не менее, явно — возвращение к публике.

«Ну в общем так, — объявляет он, — я буду реформировать. Себя».

С оригинальным составом? — спрашиваю я.

«Нет, — говорит он. — Иных уж нет».

На секунду появляется Тревор Хорн, чтобы доложить Робу о ходе реальной работы над альбомом в студии наверху. После этого Роб читает электронную почту, читает пост на AboveTopSecret о том, что двадцать разных внеземных цивилизаций наблюдают за Землей, и копается в Spotify, который для себя открыл недавно, в поисках странных каверов своих песен. Находит Angels в виде григорианского хорала. «Представьте себе, все эти милые люди поют песню, родившуюся в грязном уме», — говорит он.

После такого долгого занятия всякой ерундой он поднимается наверх, чтобы послушать, чего Тревор добился от «Bodies», песни, про которую он запоздало понял, что она может быть успешным синглом.

«Какой шум, — слушая песню, говорит с воодушевлением Лол Крим, человек из музыкального круга Тревора. — Отличный шум!»

Робу все нравится, но он как будто бы думает о чем-то другом.

«Вчера видел фотку свиньи в море, — говорит он Тревору. — Хочу такую. Морскую свинью».

«Морскую свинью? — переспрашивает Тревор с легким удивлением в голосе — настолько легким, что ты понимаешь, что он привык к таким разговорам. — И зачем она тебе?»

«Это те свиньи, которые плавают, — Роб произносит это так, как будто это и есть совершенно исчерпывающее и правдивое объяснение. — Их кто-то натренировал».

Тревор замечает, что свиньи вообще животные довольно агрессивные. Роб кивает.

«На меня одна такая набросилась, когда я на мопеде ехал, — говорит он. — На Юге Франции. Я пьяный был. А свинья за мной гналась. Дикий хряк». Последняя фраза виснет в воздухе, и секунду спустя Роб — такой уж сегодня день — добавляет: «Ну, как песня „Duran Duran“». (Дикий хряк — wild boar, обыгрывается название песни «Wild Boys» группы Duran Duran. — Прим. пер.)

* * *

На следующей неделе он — в уилтширском доме готовится к первой фотосессии со времени возвращения к публичной жизни. Его гримируют в автобусе Winnebago, припаркованном у ангара для вертолета, который стоит на подъезде к основному дому. (Чтоб было понятно: у Роба нет вертолета, как нет у него ни намерения, ни желания его приобретать; именно поэтому предыдущий владелец дома построил данное укрытие. В следующие годы в ангар будет использоваться как помещение для репетиций группы.)

Робу говорят, что нужно одеваться.

«Погодите-ка, — говорит он таким тоном, как будто все вдруг начало происходить слишком быстро. — Три года уже прошло».

Медленно настраиваясь, он поворачивается к своему парикмахеру Оливеру Вудсу, которого все называют как Олли:

«Я тебе говорил, что я теперь мало о себе говорю? Сейчас расскажу».

Днем заходит Роберт 3D Дель Найе из группы Massive Attack. У него на этой съемочной площадке друг работает. Они с Робом не виделись с 1995 года, и 3D говорит, что опасается того, что вдруг он у Роба ассоциируется с потерянным временем.

«Я с тех пор в рехабе два раза был», — говорит Роб.

«Да уж, всех нас немного потрепало…» — признает 3D.

Они немного рассказывают друг другу о свои грядущих альбомах. 3D замечает, что на альбоме его группы спел Гай Гарви из группы Elbow.

«Он дал мне по башке пятьдесят раз, но я их люблю», — говорит Роб.

Роб спрашивает, какое название своему альбому дадут 3D сотоварищи. Тот пока не знает и адресует аналогичный вопрос Робу.

«Реальность убила звезду видео», — отвечает Роб.

«Да ты что, серьезно?» — удивляется 3D.

Это название, Reality Killed The Video Star, взято из старой песни Роба, которую он так и не выпустил. Песня была написана об одной подружке-тинейджере, которую он годы спустя встретил в Лос-Анджелесе. Он долго колебался, стоит ли давать альбому такое название. Вариантов у него было много. Ближе к ночи Роб откроет свой комп и зачитает мне их. Разные, серьезные и не очень: Il Protagonista (долго рассматривал как главного кандидата, но потом склонился к мнению, что «слишком уж претенциозно»), The Protagonist, Let Me Underwhelm You, The Very Best Of Luke Moody, Singing And What Have You, Me Singing («какое-то время первый кандидат»), Robbie Williams and the Cock Of Justice («тема Гарри Поттера», услужливо поясняет он), Politebox, Give Him Another Chance, Look Don’t Make Me Beg, Hop On, Look Just Let Go, Girlfriend In A Korma («Подружка в курме» — пародия на название песни «Girlfriend In A Coma», «Подружка в коме» группы The Smiths. — Прим. пер.), Brunch, Captain Starlet, I Love You («никаких приколов и издевательств, я вообще редко язвлю, а „Я тебя люблю“ — это просто хорошая позитивная фраза»), The One Who Done Angels, The Demos Were Better, The End Is Nine и The Very Best Of Roger Whittaker.

* * *

По мере приближения камбэка — и я предполагаю этот альбом всамделишным камбэком, хотя Роб вскоре узнает, что, начиная с определенной точки карьеры в поп-музыке и до конца жизни каждый твой альбом будет считаться «альбомом-возвращением» — он говорит мне, что один из его мотивов для возвращения, который все усиливался — это отменить всю ложь, что разрослась в его отсутствие. Если просто скроешься от публики — это еще не значит, что на тебя перестанут вешать ярлыки. И этим мир занимался очень активно.

«Много неправды, и это меня беспокоит. Хотел бы, чтоб ее не было, но… — сухой смешок, — …я ж, сука, знаменитость, эмоционально неустойчивый. Все такие „не слушай ничего, не получай…“ А я получаю. И меня это беспокоит. Очень сильно притом. Когда они говорят, как плохо пошел альбом Rudebox, как у меня дела неважно, как я отчаянно хочу снова петь в Take That и вот это все — это меня нервирует. Но каким-то странным образом это же мне и дает энергию вернуться и со всем разобраться».

Помимо этого, говорит он, он осознал, что хочет вернуть не славу, а — успех. В идеальном мире он был бы менее знаменитым, но более успешным.

«Ведь привыкаешь-то не к славе, а к успеху. От него зависимость. Как ты знаешь, у меня зависимость ко многим вещам. Одна из них — успех».

* * *

В конце недели в лондонской студии у Роба происходит один не очень приятный разговор. Он подружился с Клайвом Блеком, бывшим менеджером в рекорд-компании, в настоящее время менеджером Тревора Хорна. Однажды вечером они сидят в офисе Блека, и Роб понимает, что тот очень хочет высказать ему какую-то горькую правду. Он-де видит, что Роб испытывает своего рода творческий кризис, и приводит в пример Рода Стюарта. Роб пересказывает это так:

«Он сказал: „Ну, Робби, ты ж знаешь, чего Род Стюарт перестал песни писать? Потому что его дневник превратился в фигню. Раньше-то у него крутые записи в дневнике были — типа как он трахает телок, пьет, все расфигачивает вокруг, а потом он женился, пошли дети, и тут дневник уже тоска. И вот ему песни пишут уже другие люди, верно?“ Ну и пошел вещать… и совсем меня убил. Ну, понимаешь, вот это вот „фокус в том, чтобы знать, чего хочет аудитория…“ Я думаю, он решил, что мне хочется услышать правду, потому что мне типа правду никто не говорит».

Роб вышел из его офиса рыдая:

«Я плакал потому, что подумал, что это правда. Я был раздавлен».

А потом он, немного обдумав, заключает, что слова Клайва Блека — это глупость совершеннейшая.

* * *

Внизу, в комнатке без окон, Роб со своего компьютера читает на AboveTopSecret то, что ему действительно нравится.

«Там такой очень милый тред под темой: „Они сделали карту звезд и луны… а мы называем их пещерными людьми?“», — произносит он вслух, и себе, и всем вокруг.

Тред посвящен доисторической астрономии, которую, как полагают некоторые исследователи, они разглядели в пещерных рисунках во Франции, но мозг Роба уже по-своему обрабатывает эту информацию.

«Прям строчечка для песенки», — бормочет он.

* * *

В студию приходит Айда, и он делится с нею новейшей идеей.

«Думаю сделать тату, которое просто — „тату“», — говорит он.

Она дает добро и, наверное, только потому, что, по ее мнению, в данном случае тут низкий уровень опасности.

«Но надо, — предлагает она, — написать с какой-нибудь ошибкой».

«С двумя „т“, — соглашается он. — Вот так и сделаю».

Она с улыбкой кивает, разумно полагая, что этого никогда не произойдет.

* * *

В студии наверху Тревор просит Роба поработать над песней «Morning Sun». Песня изначально написана давними соавторами из Стока, но произошло много изменений — пытались создать такой текст, с которым Робу было бы удобно, с которым у него был бы личный контакт. Первая его удача — понять, что это может быть песней о депрессии. Какое-то время в тексте упоминался мистер МакКаррен, школьный учитель богословия у Роба.

Но Роб все еще не доволен песней, и на этой неделе он сочиняет текст вместе с соавтором, который по иронии судьбы — отец Клайва Блека, заслуженный поэт-песенник Дон Блек. (Дон Блек, помимо многих других, написал стихи к «Diamonds Are Forever», «Born Free», «Ben».) Теперь Тревор хочет, чтобы Роб спел один из последних вариантов текста. И он поет:

Но он не перестает менять слова и строки. Ему что-то не нравится, что-то все еще не так.

На следующей неделе они с Айдой едут отдыхать на Багамы; с ними также несколько друзей и его отец. Когда Роб катается на водном мотоцикле, он получает СМС от друга — умер Майкл Джексон. Первая реакция Роба — наверное, понятная… для человека, которого «хоронили» — ошибка или розыгрыш. Выясняется, конечно, что это правда.

Роб, конечно, знает, что жизненные достижения Майкла Джексона совершенно удивительны, но к его музыке у него нет какой-то сильной привязанности. Но он понимает, что в ином плане между ними есть общее.

«Меня задела история про его таблетки — плавали, знаем. Я в общем к тому же подошел довольно близко. И это меня испугало. Потом я задумался о его детях, о других Джексонах, и мне вдруг так жаль его стало, так грустно, из-за того, что жизнь с ним сделала, что он с собою сделал и как люди позволяли ему таким быть. Думал о себе в турах, зная, через что он прошел, зная, что он на самом деле не хотел ездить в турне. Просто несколько параллелей…»

После отпуска он возвращается в студию и, принимаясь вновь за «Morning Sun» — «после долгой бессонной ночи сколько звезд ты дашь луне?» — он наконец начинает понимать свою собственную песню.

«Я просто изобразил себе его бодрствующего, не способного заснуть из-за опиатов, — говорит Роб. — И тут я понял, о чем песня».

Они с Доном Блеком пишут дальше, чтобы появилась эта новая тема:

Когда пару недель спустя я спрашиваю его, о чем теперь песня, он поначалу просто отвечает «не употребляй наркотики». Но потом он развивает мысль и говорит о последнем куплете, который начинается так:

«Мне кажется, последняя строфа, — говорит он, — о чепухе шоу-бизнеса. Когда ты только туда входишь, ты думаешь о нем одно, а там все вообще не так. И чем дальше карьера твоя продвигается, тем меньше это все значит. К тому же, проведя некоторое время на этой планете, замечаешь несколько лет между началом моей карьеры и нынешним временем, и как бы оглядываешься назад и думаешь: мать твою за ногу, куда ж все это время-то утекло? Что случилось? Я ж до сих пор чувствую себя на двадцать три года, ничего не изменилось. Все изменилось. Неприятно».

Ну так, спрашиваю я, мораль сей басни: не ходите в шоу-бизнес?

«Нет. И да».

* * *

На Барбадосе кое-что еще Роб впервые в жизни увидел ясно.

Однажды вечером он слушал рассказ своего отца. Рассказывал он, в общем, все то же, что и всю жизнь, что Роб не раз слышал. Но тут у Роба внутри что-то щелкнуло, и он прям понял, что значат слова отца для него, его впечатлительного сына. Роб научился у него не только манере речи и взгляду на мир, но — целой вселенной удивления, амбиций и желаний.

«Папа снова заговорил про Мэтта Монро, — объясняет мне Роб, — а отец будет с удовольствием говорить о тех людях, кем он восхищался так, как будто они — боги, как будто они на божественных колесницах прибыли. Фрэнк Синатра — это прям Иисус. Мэтт Монро — тоже. Как звали актера из „Марафонца“? Лоуренс Оливье. Вот он о них так говорил, как будто это боги на земле. И это в мою ДНК проникло и я вроде как почувствовал, что это значило, быть теми людьми. Похоже, влияние на юного меня было настолько сильное и глубокое, что я в конце концов решил: „Боже мой, какое же чудо быть ими“. Наверно, отсюда мое сильное желание добиться, я бы сказал, самая мощная движущая сила моей карьеры».

Если уж ты в таком возрасте это так принял, то какие чувства, как тебе казалось, ты должен был бы испытать, если б на самом деле тебе удалось запрыгнуть в вагон?

«Да просто в детстве смотрел „Паркинсона“, глотал каждое словечко этих людей, и их свобода — это нечто изумительное, вот таким изумительным и хотелось быть. Ты же только лишь видишь фотографии, кино и интервью. Вот вечеринки — ты смотришь фотки, на них все изумительно совершенно, а вечеринка сама, может, была унылое говно».

Вполне точное описание определенных аспектов жизни знаменитости.

«Ага. На фотографиях эта жизнь выглядит чудесно».

Роб подробно описывает, как его отец ему на Багамах рассказывал о Мэтте Монро: «Он, Мэтт, поет такой, а люди в это время — болтают просто… и так они меня этим разочаровали. Вы что, не в курсе, кто перед вами? Не понимаете, что тут происходит?» Вот так отец рассказывал. И именно тут у меня внутри щелкнуло. Вот Мэтт Монро — он чудесный, голос у него прекрасный, песни — просто класс, но в общем-то он всего лишь певец, и родом из Лондона. Парень-певец из Лондона. А я — парень-певец из города Сток-он-Трент. Живу обычной жизнью со всем ей сопутствующим. Вот, понимаешь, Фрэнк Синатра сделал много замечательного — и ролей, и песен — но я ним никакой внутренней связи не чувствую, потому что как человек он меня пугает. Вот с Дином Мартином — чувствую, потому что уверен: ему на все было плевать. И все его песни по большому счету об этом наплевательстве. Но, понимаешь, они все всего лишь люди. В невероятных обстоятельствах. Но, правда, отец мой рос в менее циничном мире.

Вообще, как, по-твоему, хорошо или плохо, что отец тебе это все привил?

«Я не знаю, я же не прожил жизнь по-другому. Не знаю. Моя жизнь, блин, офигенная совершенно… на определенном уровне».

А если бы отец был бы более рассудительным в этом своем восхищении, ты бы, наверное, ничего такого бы и не сделал?

«Не сделал бы, скорее всего».

Странная мысль, верно?

«Вот да».

* * *

В начале сентября я смотрю, как Роб два дня раздает интервью — в качестве начала промо-кампании альбома Reality Killed The Video Star и первого сингла с него, «Bodies». Когда доходит до таких разговоров, ржавчина опадает довольно быстро.

Он отвечает гонгконгским журналистам, которые спрашивают про новый альбом: «Ну, для меня обычное дело такое: сперва я выступаю в стиле ах, не очень-то я себе и нравлюсь. В следующих песнях — ах, люблю себя! Ну такая довольно стандартная роббиуильямсовская штука…»

Датчанам на вопрос о том, как он делает то, что делает, он отвечает вот что: «Эго проявляется множеством разных способов у множества разных людей. У меня — в действии. У меня под кожей нежный толстый неуверенный тринадцатилетний. Думаю, у каждого внутри такой толстенький тринадцатилетний сидит».

Бельгийцам на вопрос о долгом отпуске: «Ну я такой: все, завязываю с этим бизнесом! Мне просто нужен был сон и обнимашки».

Итальянцы спрашивают, существует ли, по его мнению, Иисус: «Я не знаю, правда. Не сказал бы что нет. У меня вообще тату с ним на предплечье. Я вообще большой фанат Иисуса, был ли он на самом деле или нет. Я большой фанат Супермена, а его не существует».

Он вещает Ирландии, которая спросила его про стиль игры в покер: «Робби „Ва-банк“ Уильямс. Я ответил? Никогда, блин, не выигрываю, но иду ва-банк».

Аргентина спрашивает, что было б в его идеальном мире. Ответ: «Там изобрели бескалорийные пончики. С такой штукой мир был бы идеальным. Для меня точно. Представляю себе торт без калорий, но с таким вкусом, как будто калорий там немеряно. Вам, наверное, нужно „конец насилию“, „нет войне“, „остановить страдания“ — это оставьте. Только дайте мне торт, от которого я не буду жиреть».

Бразилии, спрашивающей про Бога, он отвечает: «В эту минуту я вот кто: я атеист, но когда дерьмо попадет в вентилятор, я самым первым упаду на колени».

И — Мексике, про издержки популярности: «Это, конечно, только издержки, если к ним так относиться. А я к ним именно так и отношусь».

* * *

И, наконец, пришло время, когда он должен петь.

Исполнение песни «Bodies» на «X Factor» — первый серьезный пункт продвижения на телевидении, возвращение Робби Уильямса из затворничества. Роб уже взволнован, трясся несколько дней. «Я просто раздавлен, — говорит он. — Тебе как будто лопатой по затылку незнамо за что. А девушка твоя ближайшие сутки будет твердить „все ok“».

В основе его волнения — страх, что он не сумеет выступить так, как раньше. У него уже появилось это чувство — когда они снимали клип на «Bodies» в пустыне Мохаве, и ему надо было станцевать на крыле старого самолета. Он изображает внутренний диалог себя со своими конечностями: «Ты что творишь? Сюда! Делай так! Поворот… Вертись, это круто смотрится… руки на груди… так… на колени… на колени и на камеру… делай, как Джей Зи…»

Все это ощущалось совершенно неестественным. «Люди говорят, это как на велосипеде ездить, — делает он вывод. — Нет, совсем не так». Он даже придумывает всякие странные теории — почему такое могло произойти. Может быть, раньше его исполнением двигало желание секса, а теперь, с постоянной подругой, оно поуменьшилось? Но по-настоящему он в эту версию не верит. «Хотел бы я иметь хоть какой ответ, — говорит он, — просто знать чтоб, почему так».

Вечером за день до шоу он разволновался до такой степени, что все откладывал визит одного друга, который недавно понес тяжелую утрату. В конце концов решает, что вообще не готов ехать. (Друг ответит мейлом, заметив, что у Роба явный рецидив.) Но сам день начинается идеальным спокойствием. В лондонской квартире, где они с Айдой временно проживают, когда он в городе, он поглощает ланч: ребрышки из пакета Sainsbury, затем куриные грудки (обмакиваются в чашу со сливочным майонезом). В это время отец показывает ему аэрофотосъемку мест, где он вырос — из вклейки в местную стокскую газету. В середине дня его на вэне везут в студию в Умбли, где снимается «X Factor». Он смотрит репетицию Александры Берк, затем болтает с ней и Дермотом О’Лири. Вернувшись в гримерку, он читает какой-то таблоид, напевая себе под нос «Bodies», которая у него чудесным образом перетекает в «Don’t Go Breaking My Heart» Элтона Джона. Говорит, что ему уже лучше, спокойнее. Когда он выходит на сцену репетировать, то во время первого прохода он просто чувствует вхождение в песню, а вот во второй прогон он уже придумывает, что делает, и появляются изящные движения, примерная хореография. К третьему — финальному — прогону он уже знает свой план. Выглядит это хорошо: очень собранно и под контролем.

«Это как ящик Пандоры, — замечает его отец, глядя с нескрываемой гордостью. — Все сыграет. Как все наши вчерашние дни».

«Я просто проигрывал то, что делал когда-то», — объясняет Роб по возвращении в гримерку. Позже добавит, что внутри все еще беспокоился: «Я чувствовал, что все меня покинуло: язык, двоичный код проецирования харизмы ушел. Как Супермен, который пришел на ужин, отказавшись от своих суперспособностей, влюбился в Луис Лейн, а на стоянке грузовиков какой-то парень ударил его, и у него кровь потекла впервые в жизни. Я, конечно, не хочу сказать, что я супермен, но…»

После того, когда на него прольется ливень критики и осуждения, люди скажут: вот-де, до выступления небось носился за сценой как полоумный. Ничего более далекого от правды и придумать нельзя. После репетиции он немного побеседовал с Саймоном Кауэллом, потом сидел в гримерке, обсуждая, как дальше ремонтировать дом, потом поел суси и обсудил варианты костюма для шоу. Телевизор в гримерке показывал TV Blurp Герри Хиллса. Он бреется — с легким порезом — садится, без рубашки, звонить по телефону приглашать гостей к себе домой завтра вечером на вечер квизов, потом напевает «Moon River», потом ходит-бродит, пьет кофе, курит, одним глазком посматривая шоу Family Fortunes (аналог российского шоу «Сто к одному» на Втором канале. — Прим. пер.). Потом выходит в коридор и разговаривает с конкурсантами «X Factor». Говорит юным близняшкам Джудуорд не читать о себе всякие гадости в газетах. «Я верил всему, что они обо мне говорили, — делится он. — И это мне затрахало весь мозг». Затем конкурсанты выстраиваются в очередь, чтоб взять у него автограф и сфотографироваться. Вернувшись в гримерку, он меняет носки. Обстановка спокойная, дружелюбная. Его настроение и поведение бесконечно далеко от того, что потом нафантазируют люди. Когда он уже готовится выйти на сцену, Айда целует его в щеку — грим тут же подправляют — а отец говорит «Давай, молодежь, покажи им».

Вне площадки шоу «X Factor», когда он уже готовится войти туда, к нему подходит отец одного из конкурсантов, молодого певца по имени Олли Мерс, и говорит: «Слова не забудь!» Простая дружеская фраза, но она нервирует Роба, и в голове его теперь бесконечно звучит «слова забуду, забуду слова, забуду же». Он стоит за экраном, его выход анонсируют, звучит интро к песне, нечто, похожее на гимн — эта часть звучи как грегорианский хорал, но на самом деле абракадабра, напетая Робом в студии — экран должен раскрыться и Роб должен выйти на сцену. Так, как на репетициях делали. Так что он ждет, про себя напевая тему из фильма «Роки» — для уверенности в себе. И ждет. Уже идет грязная басовая линия песни, публика орет… а экран все не раскрывается.

Роб наконец сам раздвигает его — руками. После этого вся его уверенность улетучивается. Он выбрасывает из головы весь план выступления. «У меня были запланированы все позы и все, чего не делать, — объясняет он, — и это все в помойку».

И он начинает выступление, то самое, которое Гай Чемберс назвал «странным». В каком-то смысле даже если бы у Гая хватило мозгов не произносить этих слов, они тут в общем довольно точно подходят. Не то чтобы Роб ужасно пел или все остальное полный кошмар. Нет. Просто номер как-то не так продуман и просто не подходит для этого мероприятия. Возможно, из-за того, что Роб перенервничал, он начинает как бы сверхкомпенсировать, раздувая каждую деталь выступления. В результате номер больше похож на запыхавшийся бис на стадионном концерте, чем на презентацию новейшего сингла в телевизионной студии. Роб целых девять раз прерывает слова песни обращениями к аудитории: «Как дела?.. Как я рад, как рад… Давайте послушаем!.. Вечер!.. Ты круто выглядишь сегодня вечером!.. Йееее!.. Вау!.. Все покажитесь!.. Рад вернуться!» И хотя на каждое это обращение публика радостно реагирует, будучи явно в одном с ним потоке, по телевизору это выглядит как-то неуютно-фальшиво.

После выступления Роб дает интервью Дермоту О’Лири, и тут он выглядит еще более экзальтированным: «О да, мне дико понравилось! Дико! Публика — классная, супер, фантастика просто! Спасибо вам… это просто очень круто! Мне дико понравилось! Дико! Спасибо вам гигантское, громадное спасибо! Сделано!» Благодарность, конечно, совершенно искренняя, это видно, но какая-то тоже раздутая — суперэго Уильямса-маньяка, которое и поляризует отношение людей к нему. И, как всегда бывает, когда он накручен, у него слишком уж живая мимика — глаза прям как будто из орбит выскочат. Понятно, почему не в первый и не в последний раз люди такое объяснят всякими греховными вещами, и что никогда они не поверят, насколько спокойным и уверенным был он до выхода на сцену. И хотя он все еще на взводе, как будто нужно допеть еще несколько песен, чтобы выбросить всю энергию, вскоре он успокаивается.

«Мне было правда круто», говорит он.

Еще никакого предчувствия того, как его появление будет воспринято. Когда он возвращается домой — у студии сбили папарацци, что запустит очередной вал негативной прессы — он пишет в блог на своем сайте про свой день и его триумфальный пик.

…Ощущалось все прям как электрический заряд… Как будто три года волнений ушли из моего тела. Очень счастлив сейчас…

* * *

«Почему у Робби дикие глаза?» — гласит первая полоса Daily Mail с трогательной заботой. Ничья теория заключается в том, что из-за нервов и безделья он просто немного сбился с пути, как слишком уж разогнавшийся самолет промахнулся мимо взлетно-посадочной полосы. Его либо выкатили на сцену в нездоровом состоянии коварные кукловоды, либо он снова употребляет наркотики, либо и то и другое. (Вторая возможность свежа в умах читателей; его самое свежее интервью, в начале недели в The Sun, украсило первую полосу: «Робби: до смерти от наркотиков мне оставались сутки».)

Неважно, что само выступление не так уж сильно отличалось от сотен других, тех, за которые его раньше расхваливали. В последующие дни газеты все перепечатывали одно и то же фото — с глазами широкими, чтоб не сказать шизоидными — с теми же самыми инсинуациями.

Как будто бы повторение сделает любую ложь правдой. Сейчас обычно так и делает.

* * *

Роб тогда не посмотрел свое выступление. Не видел он его и до сих пор. Но вспоминает легко. «Там было такое излияние любви, — говорит он, — что я просто… просто подумал, что меня как-то недостаточно. Так что я постарался все раздуть».

Очень скоро он понял, в какой тональности об этом говорят люди. Он уже подсознательно ожидает, что люди, особенно в Британии, говорят пренебрежительно о его работе, но тут вдруг они все стали повторять одно и то же. «Каждый начинал с фразы: после катастрофического выступления на „X Factor“… И я такой: ух ты, а я и не понял, что так плохо выступил. Но это просто попало на гребень волны и затмило все».

Все доводы, которые он игнорировал так долго, резко вернулись.

«Я думал, что схожу с ума, — говорит он. — Я только что выступил на телевидении так, что практически опозорился перед всем белым светом, как мне казалось, то есть все мои худшие опасения оказались не напрасными: я действительно забыл, как это делается. Тут же захотелось отменить все грядущие промо-мероприятия. Ну, понимаете, худшие страхи стали реальностью. Я вернулся в ту ситуацию, в которой в последний раз ужасно плохо себя чувствовал, но теперь, мало того, что я, оказывается, все еще болен, так и маска моя разбита. Это еще осложнилось и тем фактом, что в своем возвращении я не был уверен на сто процентов, и теперь полез в пасть льва. Со всеми вытекающими. С моим хрупким эго, сильной чувствительностью к любого сорта критике или ненависти — моей ненависти к себе достаточно и без посторонней помощи».

Он собрал менеджмент на совещание, на котором объявил им, что хочет отменить все.

«Дело даже не в „X Factor“, — утверждает он. — Меня просто все так захлестнуло, что сил нет, энергии нет, один страх. И все показалось бесполезным».

* * *

Он, конечно, смягчился.

«Все еще была часть меня, — говорит он, — которая не хотела, чтоб я сам для себя все просрал».

Так что он сделал все, что требовалось, хотя у него до сих пор осталось чувство, что он так и не дал альбому Reality Killed The Video Star шанса, которого тот заслуживал. «Не хотелось сообщаться с тем, что не волнует, — размышляет он. — Так что я сделал все наспех, на отцепись, но в результате все равно к этому пришел. О чем жалею». Отчасти, по его словам, мыслями он был далеко: «Я хотел петь с Take That. Или, по крайней мере, я не хотел быть Робби Уильямсом». И еще он недооценил то время, которое понадобится после такого изгнания, куда он самого себя отправил, чтобы снова научиться быть собой.

«Разучился совершенно, — говорит он. — На сцене себя чувствовал странным, неуклюжим. Сам не знал, что делаю. Годы потребовались, чтоб приспособиться, чтоб началось это „о да, сейчас вот это движение, а потом я начинаю идти…“ Да, я сел на велосипед снова, но велосипед уж больно вихляющий. Много времени потребовалось, чтобы велосипед нормально покатил».

Тот случай научил его: если долго играть в эдакого отшельника, то потом придется заплатить. «Думаю, с тех пор я ужасно боюсь останавливаться».

* * *

Июль 2011 года

Выдержка из раздела сайта Робби Уильямса, где он отвечает на вопросы:

Хочу тебе задать очень важный для меня вопрос! Обожаю то, как ты держишься на сцене! Тебя как будто ничего не беспокоит. Я сама певица (у себя в городе), обожаю выступать, но перед концертом у меня всегда страх сцены… а ты такой, какой я бы хотела быть. Расскажи свой секрет, что мне делать, чтобы быть более спокойной и уверенной?

С любовью, Аннализа.

Сложный вопрос…

Это такое дело, к которому надо относиться со всем вниманием…

Можно потерять время всей жизни на то чтоб волноваться об этой фигне…

Я потерял 20 лет… не повторяй мою ошибку… не надо тебе.

«У меня не очень хороший голос», «я не знаю, что сказать», «не знаю, как себя вести»… «я недостаточно хорош, я недостаточно хорош, я недостаточно хорош», «я жирный», «я страшный», «я тупой».

Плавали — знаем.

Кем бы ты себя ни представляла… тем и будешь…

Нужно концентрироваться за дни, недели и месяцы до выступления…

В нас всех есть желание вскарабкаться на Эверест… ступить на Луну…

Поднять 80 тысяч человек одним словом…

И делать все, что сука хочется…

Это не для немногих избранных тронутых волшебным единорогом… это во всех нас…

Если б я следовал правилам и слушал «людей», я бы никуда не продвинулся…

Я родился в городе Сток-он-Трент. У меня нет никаких дипломов, семья небогатая. Я не ходит в театральное училище, не брал профессиональных уроков вокала.

У меня не было никаких особенных талантов… я ни в чем не превосхожу никого…

Но мне, как каждому, кто читает это, был «свет».

Только ты можешь включиться в свое…

«Ты» должен найти это… я для тебя не найду… и твоя семья не найдет…

Не твои слушатели… как я сказал, «ты» должна найти это. Откройся возможностям…

Чувства меняются резко. Влияет все — что ты в этот день ел, сколько спал…

Но знай это… и знай это на самом деле…

Ты несокрушимая сила с волшебством на кончиках пальцев…

Как воспользоваться этим волшебством — тебе выбирать…

Если ты читаешь это и думаешь: но я ж только я, я не настолько крупная фигура и не настолько хороша, чтоб достичь…

То именно это и получишь…

Живи на свету или живи в темноте…

Тебе выбирать…

* * *

Июль — сентябрь 2012 года

У него на подходе альбом и ребенок.

У альбома сложное происхождение. Изначально его костяк должны были составить песни, написанные с Гари Барлоу. Даже эта идея выросла из другой — в 2010, еще до объявленного воссоединения пятерых Take That, у Роба был недооформленный план, что за Progress группы Take That может последовать совместный проект Робби Уильямса и Гари Барлоу. Подразумевалось, что они будут давать совместные концерты — собственно, уже и песни под это и затачивались. (Тогда он мне даже признался, что планировалось название «Каин и Авель», потому что «Газ в своей книге написал, что „наверное, мы с Робом — Каин и Авель группы Take That“». Впрочем, потом он идею отбросил: «Я прочитал про Каина и Авеля и решил: ни в коем случае! Кто кем будет-то? Я вот точно не Авель!»)

Проект Роба и Гари в конце концов вылился в новый альбом Робби Уильямса. «Газ жил в моем доме, — рассказывает Роб, — и мама его к нам приехала. Мы играли и вели себя, как четырнадцатилетние. Вместе забацали кучу песен и вообще наслаждались компанией друг друга. Целыми дня ржали о том, о чем можно говорить и о чем нельзя, рождали дерьмовые идеи, отличные идеи, говноидеи, которые могли бы стать неплохими, но вот не судьба им, и их мы вычеркивали и начинали все заново. То есть целый день хихикаем, пытаясь написать песню, которая затронет массы людей».

И они на самом деле записали целый альбом в стиле взрослой поп-музыки (в оригинале называется стиль MOR, middle-of-the-road — приятно-бодрые песни, которые звучат на радио. — Прим. пер.). Но потом планы Роба резко изменились — случайно, из-за общения с братом жены, Диланом Трасселом. Вообще Дилан — киношник, как и его друг Дейв Динетц, но в тот момент у них была скабрезная рэп-группа The Connects. Роб знал и любил The Connects, но тут обнаружил, что их музыка стала, как он сам это определил, «на сорок процентов лучше». Музыканты объяснили, что просто поработали с двумя молодыми австралийцами — Тимом Миткафом и Флинном Франсисом, с которыми познакомились в баре в Лос-Анджелесе. Роб сказал, что хотел бы с ними познакомиться, и те пришли в дом.

«Ну и как-то очень быстро я затащил парней в студию, и вот мы уже творим, джемуем, пишем песню за песней, — рассказывает Роб. — По-моему, мы написали четырнадцать песен за десять дней. У меня такое было только один раз — в случае с дебютным альбомом Life Thru A Lens, написанным с Гаем». Роб чувствовал, что к нему другим путем пришло вдохновение. «Они во все это дело вдохнули дух юность, наивность, надежду, талант. И у них поп-музыка — в кончиках пальцев». Дуэтный альбом с Гари он отложил. «Мы с ним сделали отличный альбом, но он звучал так, как будто его записали немолодые мужики. Я, конечно, в курсе, сколько мне лет, что как поп-звезда я старею, и, наверное, опасался этого, и хотелось, чтобы все было совершенно правильно. Тим и Флинн — они моложе, они энергичные. И я просто подумал: секундочку, возможно от меня тут что-то ускользнуло».

Некоторые из готовых песен Гари Барлоу исполнял потом сам, сольно. Одна, «Wedding Bells», вошла в альбом Роба Swing Both Ways. А еще две песни Роб донес до своего нового альбома (Take the Crown) — это мощная баллада «Different» и совершенно попсовая «Candy».

* * *

Зачатие ребенка было, по понятным причинам, проще. Но Роб не сразу решился на этот шаг.

«Я крепко держался принципа „никаких детей“, — говорит он. — Я твердо решил, что никаких детей заводить не буду, и что вполне здраво размышлять так: „ну поглядите, я ж совершенно не могу справиться с этим миром“. Я думал, что будет безумием в это дело впутывать еще и ребенка какого-то, потому что я прекрасно знаю, насколько важно любить детей и во всем им помогать — а этого-то я как раз делать и не могу для себя даже. То есть я думал, что мой отказ — это здравое решение. Но ребенка очень хотела Айда, а я ее — люблю. То есть назрела проблема. Для нас обоих». В конце концов он согласился, и было ему счастье. Но по мере приближения родов он, по его словам, волнуется и не уверен. «У меня в голове качели такие: „ох, черт… ну и фигня… что ж за херня-то?“ Без конца сомнения в том, готов ли быть отцом и что это означает вообще. Боюсь просто».

«Привет, милый, — говорит Роб. — Как вы?»

Роб в своей домашней студии в Лос-Анджелесе. На стене за ним — работа Дэвида Шригли с надписью «Моя обязанность — представлять мир, каким я его вижу». Роб разговаривает по телефону. На проводе — мужчина, который только что вышел со сцены в Германии — Элтон Джон. Роб искал возможности поговорить с ним, потому что хочет кое о чем спросить, но сперва они просто болтают. Я могу слышать только реплики Роба.

«Что, триста пятьдесят концертов в этом году?.. Осспаде… А сегодня вечером сколько пел? Три часа?.. Ядренать… Ну поздравляю, альбом номер один на этой неделе… Круто, блин… О, кстати, я тебе не сказал на том Queen’овском мероприятии, уверен, они пропали, но мы тебе послали пижамы в подарок на Рождество… Получал?.. А, ну наши, скорее всего!»

Наконец он переходит к делу.

«У меня тут идейка такая мелькнула… У меня, знаешь, песенка такая есть, „Candy“, и это прям, сука, такой хит, которого у меня еще не бывало. Она такая попсовая вся насквозь, припев такой мощный, и вообще все там так на уши садится, ты-ды-ды-ды-ды. Ну в общем послал я эту запись всяким разным людям, которые видео занимаются, они мне прислали идеи для клипов, но все это и дорого, и скучно. А я тут со своей дамой лежал значит вечером и мы придумали на весь бюджет снять здоровую яхту и просто хорошо на ней время провести! Вместо того! Но тут я уже такой: не, не надо так делать, никакой идеи с яхтой ты не придумаешь. А она такая: а вот насчет Юга Франции что думаешь? Я: о, Юг Франции! Там же Элтон снял „I’m Still Standing“. Я включил запись „Candy“ и клип „I’m Still Standing“ без звука — оказалось, что они подходят друг другу идеально. То есть мысль у меня такая: переснять твой клип».

На том конце провода его явно ободряют, Элтону явно передалось убеждение Роба насчет будущего большого хита.

«Думаю, он… Думаю, он… и, черт, ну нужен мне хит, хочу я его. Я так плотно занимаюсь этим альбомом, что хочу, чтоб он стал, сука, успешным. Я, кажется, в полной несознанке был последние восемь лет, но вот вернулся и хочу все вернуть».

Какое-то время он слушает собеседника.

«А, ну всего наилучшего… О, кстати, у меня ж будет бал… Сейчас, похоже, время прям такое — счастливое, лучше не бывает. Вот точно как „Окей, вот кто я есть, где я нахожусь, что я делаю — и мне все это нравится по-настоящему. Давайте наслаждаться!“ Он снова слушает собеседника. „Ага, мы перестали выбирать то, от чего проблемы. Именно это я и делал“».

Они прощаются.

«Храни тебя господь, Элтон, ты прекрасный человек… береги себя, друг… пока».

Роб кладет трубку.

«Ошиблись номером», — говорит он.

* * *

Отношения Роба с Элтоном бывали подчас довольно сложными. У них появились очень разные перспективы после того, как Элтон попытался помочь Робу еще в самом начале карьеры — когда у того начались проблемы с зависимостями. А последний, довольно странный эпизод имел место во время финального этапа тура Роба 2006 года. Так получилось, что в Австралии Роб и Элтон остановились в одно время в одном отеле. А Take That тогда именно вчетвером, в виде квартета (т. е. без Робби Уильямса. — Прим. пер.), осуществили очень успешный камбэк. «Пытаюсь понять, — признается Роб, — может, хоть какая-то часть меня не радовалась за парней, и не нахожу в себе такого чувства. Я был очень доволен тем, что у них так все получилось. У меня оставалась единственная нерешенная проблема — Гари. Но я б не стал сокрушаться из-за успеха Take That, потому что в конце концов просто по-настоящему люблю их».

Судя по тону записки, которую Элтон прислал в номер Роба, он видел все совсем по-другому. Насколько Роб помнит, в записке было написано следующее:

«У Take That и альбом и сингл на первом месте — забавно, как так вышло. Элтон».

Но с тех пор навели мосты успешно. Сегодня Роб говорит, что Элтон Джон — «лучший представитель поп-музыки, верно?» — из ванной возвращается, напевая элтонджоновскую «Are You Ready For Love?». «Все мы натуры половинчатые, думал я. Не знаю. В сердце он — настоящий, мне кажется».

В конце концов окажется, что переснимать тот видеоклип Элтона Джона слишком уж дорого и сложно — и снятое вместо этого робово дуракаваляние в розовом костюме в Спиталфилдс получилось на удивление классным — но Роб все равно очень благодарен.

* * *

За пару лет до того Роб рассказал мне свою историю курения — прошлое и будущее.

«Курить я начал в пятнадцать лет. Первую сигарету выкурил в компании друга, Филипа Линдзи, мы шли из школы. У него была пачка, насколько я помню, B&H. И это все было странно, потому что я вроде как уже курил, и отказывался, и мне нужно было курнуть по пути из школы домой. Так и начал. Первые сигареты — B&H, потом Embassy Number One, потом Consulate и наконец Silk Cut. Сейчас курю две пачки в день, но на самом деле получается одна пачка — я сигарету только до половины докуриваю. Можешь посмотреть в пепельнице. Первая половина — лучшая. Я говорил насчет бросить. Кажется, лет в 18–19 я неделю не курил. Потом выпил, а куда алкоголь без сигареты? О том, чтобы бросить, до прошлого года не думал — не этот Новый год, а позапрошлый — и правда бросил, но на день только. Я был в депрессии. В сильной. Жалкое состояние».

То есть в обозримом будущем ты куришь и рад этому?

«Ага. Но скоро уже все. Уже предвижу конец отношений моих с никотином».

Конец отношений наступил в марте 2012, когда он наконец отказался от привычки, которая к тому моменту требовала уже трех пачек в день. Простая причина заключалась в том, что Айда ходила беременной, собиралась уже вот-вот родить, и ему сказали в доме не курить вообще, только во дворе. А простая версия, как он бросил, такова: бросил — и все.

Согласно более длинной версии, он сидел пять недель на пластырях, три недели — на вейпе, а также принимал «Велбутрин», «а потом как-то не хотел курить сутки, но такой был, сука, злой — вообще без повода». Еще был период в Мексике, куда он забыл взять свои пластыри, там он посмотрел фильм «Ханна», после просмотра которого захотел просто долбануть режиссера картины Джо Райта. «Я прям на самом деле хотел пойти к нему в твиттер, понять, могу ли я его выследить».

Но, как бы там ни было, по возвращении из Мексики желание — ушло. «И не скучал по сигаретам, — говорит он. — Спокойно себя чувствую, когда рядом курят». Отмечает, что в лос-анджелесском доме осталась заначка на 800 сигарет, но она его вообще никак не соблазняет. «Это все так странно. Это ж я был — мое дыхание, я курил целый день, с момента пробуждения. Вот это реально было мое дело, в котором я был просто профи. А потом это вдруг меня перестало волновать вообще».

* * *

В сентябре Роб проводит турне по тем же самым залам, по которым проходило его первое британское турне. Примерно в это же время их первенец должен появиться на свет. Роб всем говорит, что у него в кармане спецтелефон и вертолет на стоянке — на случай, если у Айды начнутся схватки. Я не видал доказательств ни того, ни другого.

В Лидсе за кулисами перед началом первого концерта он смотрит в интернете, что люди говорят о его возвращении, и читает статью в MSN News, в которой написано, что он уже потерял всякое значение:

Главное в случае с этими фантастическими поп-звездами то, что они никогда не понимают, что хватит — значит хватит.

«Главное, что я из этого вынес, — говорит он, — это „фантастическая поп-звезда“».

* * *

Роб демонстрирует шприц и втыкает его себе в ногу. Это зрелище несколько сбивает с толку, но когда проводишь с Робом много времени, к такому привыкаешь. Он уже некоторое время колет себе тестостерон два раза в неделю. В прошлый апрель ему сказали, что у него уровень тестостерона как у 90-летнего. Эти инъекции помогают, и он иногда даже говорит, что именно из-за них стал лучше выглядеть и взбодрился.

«Жизнь улучшается, — говорит он. — Я энергично хватаюсь за все…»

Большинство людей на этом и остановятся. Если есть какие-то не столь положительные эффекты, то о них рассказывать, скорее всего, не будут. Но если вы из тех, кто делится всем со всеми, то вы поделитесь.

«…и волосы растут у меня там, где они не очень нужны. Вообще вот на заднице волосы я уже в косичку могу заплетать».

Такой образ уже сам по себе достаточен, но Роб вспоминает, что еще кое-что имеет мне сказать.

«Мне прошлой ночью их воском удаляли».

Я киваю, не понимая, куда он ведет.

«Я заснял».

За кулисами в своей крошечной и неопрятной гримерке в Лидсе он включает мне видео. На нем он лежит на полу лицом вниз, одет только в черную футболку и больше ни во что. Снимает его теща Гвен. Айда и еще одна женщина склонились над Робом, изучая соответствующую зону и обсуждая, как действовать: «лес идет вверх», говорит Айда. И они обе приклеивают полосочки с воском к его заднице. Потом — резко срывают. Роб орет.

«На самих ягодицах вроде не так чувствуется, — объясняет он мне, добавляя новые детали, — но когда они добираются до мостика Биффина (промежуток между вагиной и анусом, сленг. — Прим. пер.), то там уже больно. Они прогулялись по мостику Биффина, до угла, и…»

Уверен на сто процентов, что ни одна другая поп-звезда вам такое не расскажет.

* * *

Никаких вертолетов, ни настоящих, ни придуманных, не понадобилось. Тур завершается в Саутэнде 16 сентября. Два дня спустя на свет появляется Тедди.

«Никакие мои страхи не оправдались, — говорит он. — Случилось нечто совсем другое, причем совершенно невероятное. Что-то просто в тебе щелкает, и ты такой: я люблю тебя, я так тебя офигенски люблю, и это чудо. Как только она родилась, я почувствовал все совершенно реально… самая реальная любовь, которую только можно почувствовать. И я чувствую: черт подери, это ж экстаз. Получил. Невероятно, духовно, космически — и все это буду ощущать теперь естественным образом всю свою жизнь — вот это было реально круто».

Серьезная перемена. Начав промо-кампанию альбома, он будет рассказывать: «Я узнал, что, возможно, страх преданности оказался чуть сильнее, чем должен. Я узнал, что, возможно, я и сам не знаю, что хорошо для меня. Я узнал, как каждый год это выясняется, что я волнуюсь о том, о чем не следует волноваться, ибо все замечательно. Мне очень нравится быть отцом, а я не знал, что им стану. Я думал, что это что-то вроде тюремного срока».

Не то что бы он во время родов со всем справлялся идеально.

Например, подготовка отвлекала: «Я просто занимался наркозом все схватки. Это как приходишь к зубному — а там все прекрасно. Я часов шесть держал маску кислородную. Подгонял их. Айда типа ее у меня отнимала».

А после родов он должен был идти давать интервью Джеймсу Кордену, и так страшно устал, что вернулся домой и заснул. Понять его, наверное, несложно, но у него в голове так все перемешалось, что в роддоме он соврал Айде, решил, что нельзя ей говорить, что он отдыхал дома.

И он ей сказал, что занимался в спортзале.

* * *

Тедди, конечно, родилась с золотой ложкой во рту — он это понимал прекрасно. За ее первое фото будут давать кучу денег, и за ним будет охота. Робу пришло в голову, что все последующие годы ее будут преследовать фотографы, и это страшно — фотографы вокруг тебя, пристают, преграждают путь. Он слышал историю про Шилу, дочь Бреда Пита и Анжелины Джоли, как ее в школе дразнят за то, что она на фотографиях выглядит жалко, а она возразила: конечно жалко, я ж все время напугана этими гигантскими страшными взрослыми, которые выкрикивают ее имя.

Так что Роб первым делом подумал, что тут надо как со свадьбой — продать фотографию младенца. «Этим оплатим ее учебу и первую машину, — так он обосновывал решение. — Думаю, за страхи моей дочери мы должны что-то получить взамен».

Потом он передумал. Преследовать ее будут в любом случае. И что-то их в этой идее не устраивает. Так что он попозировал для фото, сняв рубашку, лежа на спине и баюкая Тедди на груди — усталый гордый улыбающийся отец со своей дочерью — и отдал его в безвозмездное пользование всем, кто пожелает его опубликовать. «Я подумал, — объясняет он, — что вместо того, чтобы прятать дочь, будет гораздо лучше отдать им фотки бесплатно. Вот, пожалуйста, берите, а нас, пожалуйста, оставьте в покое, мамочка устала и нервничает, папочка напуган уже до усера, так что если вы можете нас оставить в покое, чтоб мы в себя пришли после таких событий в нашей жизни, то мы будем очень-очень признательны».

Но мы живем в мире сложных правил и кодов, причем не все они очевидны и не все очевидно честны. Роб и Айда потом обнаружат: то что они считали проявлением щедрости, желанием делиться без эгоизма, а также попыткой защититься, никоим образом так восприняты не будут. Они также узнают, что когда селебрити защищают жизнь своих детей от чужих глаз, за право не показывать лиц своих детей, один аргумент, который может быть использован против них, — вы сами с удовольствием показываете детей народу. В последующие месяцы и годы, когда Роб спорил с папарацци и умолял их не фотографировать его детей, ему возражали: Ну ты же сам позировал для того фото.

Поэтому, если сегодня заглянуть в инстаграм Айды, то увидишь там массу фоток Тедди и Чарли, которые наслаждаются жизнью, изучают мир, растут потихонечку, входят в мир. Некоторые фото ну очень личные, а маленькие Уильямсы изображены за таким множеством занятий, что ты не сразу и понимаешь, что у этих снимков общего. А общее у них у всех без исключения одно: нигде вообще ни разу не показывается лицо ребенка.

* * *

Октябрь 2016 года

Его спрашивают про самое раннее воспоминание.

«Мне, наверное, было года два, — отвечает он. — И, помню, шли Happy Days. Мне сказали ложиться спать, что меня не сильно обрадовало. Помню, идут титры Happy Days, я на Земле где-то, что это такое — я не понимаю. Но понимаю, что пора в кроватку, а я — не хочу».

* * *

Ноябрь 2012 года

Его сингл «Candy» занял первую строчку хит-парада. «Прям как в прежние времена, — говорит он. — Серьезная пресса в Англии это ненавидит, таблоиды любят, а нормальная публика сделала песню хитом номер один… я прям как будто в 1998 году снова».

Он рассказывает мне, что когда они с Гари Барлоу писали «Candy» — песня основана, хоть большинство этого не заметит, на такой модной танцевальной композиции норвежского диджея Тодда Терье, которую Робу дал послушать Келвин Эндрюс — Гари сказал ему: «Черт подери, ты написал счастливую песню — это ж совсем на тебя не похоже».

На первый взгляд понятно, что Гари имел в виду, но все не так просто. И при всем успехе песни Роб слегка раздосадован тем, что, возможно, из-за бодрости и детских рифм песня считается бессмысленной. Сегодня в машине он пишет набросок для блога: объяснение каждой строчки истории «девушки Кандис, которая считает себя дерьмом». Вот, если конкретно:

Low self-esteem but vertigo

(низкая самооценка, но головокружение)

«Она о себе думает много, но на самом деле — не очень, потому что все это идет от неуверенности».

She thinks she’s made of candy

(она думает, что сделана из конфет)

«Ну знаете эту поговорку — если б она была шоколадной, то съела бы себя?»

Ring a ring of roses

(венок из роз)

«Известное стихотворение о Черной смерти. То есть я тут имею в виду, что девушка эта вредна, не связывайтесь». (Ring a Ring o’ Rosie — старинный английский детский стишок и игра. — Прим. пер.)

Whoever gets the closest

(кто б ни приблизился)

«Кто б к ней ни приблизился — сойдет с ума».

Liberate your sons and daughters

The bush is high but in the hole there’s water

(освободите своих сынов и дочерей.

Куст высок, но в яме вода)

«Что я имею в виду: проводите время со своими детьми, чтоб они не превратились в эдакую Кэнди. То, что вы вкладываете — то вы и получите обратно. Работа трудная, но в конце ждет награда. Кусты высоки — придется прорубать путь с мачете. Но в яме найдете воду».

И так далее. Его объяснения не получаются лишь на одном куплете, но даже это очень честно.

You can get some when they’re giving

Nothing sacred but it’s a living

(если даешь — получаешь.

Ничего святого, но это житье)

«Ну просто пара слов для припева. Ни о чем, реально».

Самое странное в этой песне, которая продержалась на первом месте хит-парада четыре недели, это распев в финале: «Делай, что пожелаешь — таков и будет весь Закон». Потому что это цитата из печально знаменитого оккультиста Алистера Кроули.

Роб стал почитывать Алистера Кроули примерно в ту пору, когда создавался альбом Intensive Care. Он тогда общался с автором комиксов магом Грантом Моррисоном. Вот Моррисон и художник Френк Куайетли — ответственные за то, что на обложке альбома появились стилизованные символы Таро и знаки, а Моррисон потом рассказывал, что учил Роба основам колдовства. О Кроули Роб говорит так: «Я начал читать Алистера Кроули и решил, что это слишком мрачно. Страшно, мрачно… я всегда боялся тьмы такого рода, и подумал, ну, попробую, посмотрю, что это такое. Апотом подумал, что даже в чтение такого вкладывается энергия, что не очень хорошо, так что я как начал — так тут же и прекратил».

Самым знаменитым авторитетным специалистом по Кроули в поп-музыке считается бывший гитарист Led Zeppelin Джимми Пейдж, который много лет владел домом Кроули в шотландском Лох-Нессе. Роб упоминает, что недавно виделся с Пейджем. Пейдж сперва показался очень приветливым, увидав Роба, расплылся в улыбке.

«Я ему: ох, благодаря Вам вот погружаюсь в Алистера Кроули. А он тут же: дела, спешу». Он дотронулся до руки Роба на прощание и ушел. «Не хотел он говорить об этом. Не знаю. Наверное, его уже достало говорить на эту тему и что-то объяснять».

* * *

Когда Роб выходит из своего личного самолета в Роттердаме, пилот спрашивает, выступает ли он здесь с концертом или просто приехал сняться на телевидении.

Роб совершенно безнадежно пожимает плечами, как будто пытается дать понять, что настолько для него ничтожна возможно знать это, что как вообще кто-нибудь может потратить хоть секунду времени своей жизни на такой вопрос.

«Я появляюсь, — говорит он. — Они мне задают направление, я пою на камеру, потом ухожу…»

* * *

Первое, что он не знает, что делает сегодня, это общение с голландскими фанатами. На столе перед ним стоит торт с Take The Crown.

Последний вопрос задает одна женщина, которая, по ее словам, 15 лет назад когда он выпустил первый сингл «Freedom» (кавер на Джорджа Майкла) и появился на кельнском MTV, спросила его, «ты счастлив?» По ее словам, от ответил «да», но, оглядываясь назад, похоже, что это не совсем правильный ответ, так что она хочет задать вопрос снова.

«Закончи на высокой ноте», бормочет кто-то из свиты Роба в углу.

«Ах, ну погляжу на вас пятнадцать лет спустя, — говорит Роб. — Понимаете, вот вы меня, двадцатидвухлетнего, спрашиваете на телевидении „ты счастлив?“, и я же не буду отвечать, „да нет, вообще-то, я крепко сижу на кокаине, у меня совсем разладились отношения с семьей и у меня слишком низкая самооценка…“ Конечно я вам совру. А счастлив ли я сейчас? Да никогда не был счастливее. Твои двадцать лет — это херня по-любому. Мне кажется, когда уходишь из дома, то ты как будто выплюнут, и ты такой: „как, черт возьми, мне разобраться со всей этой фигней?“ А потом лет до тридцати ты вечно „вот херня-то…“ Что я и делал на публике. А после тридцати я понял, что херня уже не такая напрягающая. Я как бы немного врос в самого себя. К тому же я как бы побывал в стиральной машине — будучи наркоманом в двадцать лет и дальше. Я до сих пор зависим, но мне лучше, чем раньше. Тогда все совсем вырвалось из-под контроля, я пытался вылечить депрессию медикаментами. И тогда были счастливые моменты — но все они от „химии“».

Когда Роб закончил говорить, ведущий замечает: «Ты самая откровенная мировая звезда из всех, что я знаю».

Во время следующего интервью, про которое он тоже ничего не знает, его спрашивают про женитьбу и детей.

«Я это люблю. Я так рад, что все это случилось в моей жизни. Это прям главные дела в моей жизни, главные награды». Пауза. «Помимо того, что стал дико успешной поп-звездой». Смеется. «Простите».

Потом он рассказывает, что за эти два месяца самое долгое время, на которое он расстался со своей дочерью, — одна ночь. И это — сегодня. А это не просто.

Несколько минут спустя из вэна он звонит Айде.

«Чего нового? — спрашивает он. — Тедди начала говорить?»

Следующий у него — телеинтервьюер, который просит его придумать вопросы для викторины.

«Кто в Take That самый высокий?», — предлагает вопрос Роб. И тут же сам на него отвечает: «Это я! Все думают — Хауард, но нет он просто слишком гибкий. У меня верхняя часть тела крупная, голова массивная, так что… я самый большой. Двое — шесть футов, а во мне шесть футов один дюйм». Пауза. «Марк — крошка».

По дороге в аэропорт — мы теперь летим в Голландию — у Роба появляется вопрос для каждого, кто едет. «Странные сны вам снятся?» — вопрошает он. И рассказывает свой недавний. «Вчера проснулся, составляя список приятных людей. Один там — Том Хэнкс. Другой — Джимми Картер. И тут мне пришлось напрячься. А Джимми Картер правда выглядел как очень приятный человек». Смеется. «А потом я, еще толком не проснувшись сегодня утром, спрашиваю Айду, чего общего между мной и пугалом? Она не поняла, такая, что-что? А я говорю: я — выдающийся на своем поле».

В конце дня мы летим в Данию. Роб снова звонит Айде, чтобы получить совершенно нереалистичные новости.

«Как сегодня дочь моя? Она модная? Она уже решила, кем хочет стать, когда вырастет?»

* * *

В таких поездках интересно наблюдать за тем, как Роб часами делает то, что от него требуется, шутит и болтает обо всякой чепухе на своем жаргоне поп-звезды, а потом вдруг без предупреждения — как обычный человек на пикнике в горах вдруг вскакивает, хватается за дельтаплан и улетает далеко от земли — начинает говорить о вещах серьезных и глубоких. И говорит о них причем довольно долго. На следующее утро, то есть сегодня, он дает интервью датчанам. Ему еще надо показать, что он уже совершенно проснулся, когда интервьюер задает простой общий вопрос — удивляется ли Роб, сходя со сцены, приему публики, думает ли он, почему был такой или другой прием.

«Мне кажется, я слишком уж много времени потратил, размышляя об этом, — отвечает он. — Как говорится, если долго смотреть в бездну, бездна начнет смотреть в тебя. Если пытаться в этом разобраться, то в конце концов разберешь собственную голову и попадешь в некий континуум искривленного времени. Потому что я не понимаю вообще. Я понимаю, что, наверное, у меня какая-то такая личность, от которой что-то исходит, к чему люди тянутся. Я тут объективно говорю, отстраняясь от себя. Я это понимаю. Но я понимаю и то, что полно людей меня ненавидят. Прям адской ненавистью. Презирают. Мурашки у них по телу. Но ни то, ни другое всерьез принимать нельзя. Да, мне безумно нравится тот факт, что люди, блин, меня любят, они улыбаются, я их делаю счастливыми, но еще и безумное количество народа считают, что я — самое плохое, что случилось с музыкой вообще и все такое прочее. Так что, я думаю, тут важно ни тех ни других не принимать слишком серьезно, потому что если ты положительное отношение будешь принимать всерьез, то превратишься в неконтролируемого нарцисса, а если негативное — то впадешь в неконтролируемую депрессию. Я пытаюсь пройти посередине».

Затем интервьюер спрашивает, почему он делает то, что делает.

«Я просто думаю, что если ты лошадь в поле — так ходи и паши. Потому что ты лошадь. Работа такая. Если ты ребенок в песочнице — играй с песочком, это твое занятие. У тебя есть занятие. У меня есть занятие. Больше я ничего не знаю. Я, конечно, не такого плана артист, и я не сравниваю, но вот задайте этот вопрос, скажем, Нилу Янгу. Он почему этим до сих пор занимается? Работа у него такая. А у меня своя. И мне она нравится. Это хобби, но мне за него платят. Сотворить отличный альбом, который затронет души людей, — по-моему, это прекрасная задача и чаша с ядом, что есть для меня сочетание идеальное. У меня есть личный самолет, в полете приносят кофе и суси, приземляемся мы на отдельную площадку, я еду в телестудию, показываю там себя три с половиной минуты, все хлопают, я ухожу из студии, сажусь обратно в свой личный самолет, летим обратно, там меня встречают, отвозят домой, где я смотрю футбол. Есть очень много разнообразных причин, почему мне это нравится — множество причин довольно поверхностны, другие очень глубоки, многие исполнены глубокого смысла, большинство же лишены смысла вообще. Мне, как уроженцу рабочего городка, из которого никто никогда никуда не уезжает, очень-очень сильно повезло в жизни. У меня нет образования и дипломов. Я, честно говоря, должен был пойти служить в армию. Или в полицию. Ну или стал бы наркоторговцем. Одно из трех, короче. Но вот я перед вами, здесь, в Дании, двадцать два года спустя разговариваю с вами. Есть очень много прекрасных причин, почему я делаю то, что я делаю. Это прекрасная жизнь. На самом деле».

* * *

Журналистка Politiken, присев напротив Роба, тут же сообщает, что ее газета — «как бы датский вариант The Guardian». И Роб тут же: «О, так вы меня ненавидите, стало быть». Она хочет начать глубокое исчерпывающее обсуждение того, что есть Совершенная Попсовая Песня. Роб предлагает варианты: «Yesterday», «You And Me Song» группы The Wannadies, «There She Goes» группы The La’s, а также «Singing In The Rain», «Somewhere Over The Rainbow», «When I Fall In Love». Журналистка спрашивает, какой должна быть тематика подобной песни. «Ну я бы сказал, — отвечает Роб, — что надо бы чтоб такие темы были: желание, нужда, тоска, сожаление, печаль, надежда, меланхолия… все упаковано в одно краткое сообщение. Чтоб очень просто и невероятно сложно. Все в одной песне. Смесь меланхолии, надежды и печали».

А вскоре он рассказывает ей про свою песню «Feel».

«Поп-музыка любит крайние эмоции, и поп-музыка любит сильные смелые заявления. У меня, конечно, были сильные эмоции — тот день, когда я написал эту песню, наверное, самый печальный в моей жизни. Но ни по какой другой причине, кроме той, что химическое нечто со мной происходило. А ощущения — как будто ты в тюрьме, то есть в месте крайне неприятном и неуютном. Не мог я терпеть жизнь, понимаете. То есть родилась она из глубокой боли, песня „Feel“ в смысле. Чего в ней такого особенного, если говорить в таких терминах — она родилась в месте очень грубом, откровенном…» Он меняет мысль. «И в то же время у нее очень простой припев. „Я просто хочу чувствовать настоящую любовь в доме, в котором живу“. Все хотят. Думаю, получилось верное сочетание простоты… ну там крупицы ума тоже есть, правда, но не настолько много, чтоб все переусложнить. Есть такой принцип: писать надо о том, о чем знаешь. Вот я и пишу о том, что знаю. Много о чем мне неведомо, а вот свои чувства знаю».

По иронии судьбы «Feel» — одна из песен, которые ему предстоит петь сегодня на датском «Голосе», дуэтом с участницей по имени Сес. Те, кто делают шоу, сократили хронометраж песни до двух с половиной минут, и сейчас участница поет строчку: «before I fall in love, I can feel myself coming», что мало того, что довольно странно и нелепо, так еще и слова из разных строчек тут смешались. Слава — это такое место, где тебя чествуют и позорят с интервалом в один вдох. А на таких вот программах твои песни — это как колбаса для солянки, сколько нарежут — столько и будет.

После этого Роб натирает руки обеззараживающей жидкостью. Недавно, замечает он, ему попался твит «чего хорошего в больничной гигиене, так это то, что там у всех такой вид, как будто они какие-то низкие планы вынашивают».

* * *

Take The Crown взлетает в чарте альбомов сразу на первое место. Собравшись вместе, семья Уильямс слушает хит-парад на Radio 1.

«Мы с Тедди потанцевали даже, — говорит он. — Она теперь правильно улыбается. Вот сегодня утром так… Думаю, она понимает, что я на первом месте».

Роб дает три концерта подряд в лондонском зале O2. Репетиции проходят в студийном комплексе в западном Лондоне. После машина отвозит Роба в город по шоссе М40.

«Вот здесь когда подъезжаешь к Лондону, то он кажется таким мрачным, — говорит он. — Мы с Take That всегда ж подъезжали с севера, видели эти дома, и приятнее они не стали. Жутковато тут жить. Все эти разговоры про „там на севере мрачняк“ — а типа здесь такого нет?»

Я спрашиваю, помнит ли он свой первый приезд в Лондон.

«Кажется, приехал на марш против Тэтчер. В моей семье тогда все были упертыми социалистами, все, тетушка Джо, дядя Дон, моя мама, моя сестра, я сам. Я у них на плечах, распеваю: „Мэгги! Уходи! Мэгги! Уходи! Мэгги, Мэгги, Мэгги! Уйди-уйди-уйди!“ Мало что помню, помню просто само событие это. Припоминаю, что ходили мы около Парламента. Мне года три-четыре, наверное. Мне жутко понравилось участвовать со всеми».

Он молчит секунду, потом разражается смехом.

«Мама, думаю, всегда голосовала за консерваторов».

Снова дома. Роб переодевает Тедди, поглядывая в телевизоре реалити-шоу «Молодой подмастерье».

«Так здорово тебе подгузники никто еще не менял, верно? — болтает он с дочерью. — Перемена подгузников номер один?»

* * *

На следующий день Роб приезжает на репетицию рано. Он неприятно удивлен, обнаружив множество людей повсюду.

«Я не должен был бы быть тут еще 35 минут, — замечает он. — И приехал так специально, чтоб оторваться от всего. Жена спала еще. У соседей работы какие-то в саду шумные. Я походил туда-сюда по лестнице, поспал достаточно и решил, что вот в этой комнате обрету покой. Так что я приехал на час раньше, чтобы посидеть в интернете и расширить свои познание в области похищения землян инопланетянами. Но… — он негодующе смотрит на окружающих, — меня самого похитил шоу-бизнес».

Он здорово ошибся, предположив, что все появятся на месте именно тогда, когда он должен там быть.

Входит Джози — Джози Клифф, менеджер, который проводил с ним все дни до 2014-го, вместо которого сейчас работает Майкл — и гнев Роба зашкаливает.

«Джози! Меня тут не должно быть еще полчаса, так что пусть все меня игнорируют!»

Просьба в таком виде висит с секунду в воздухе, и тут Роб уточняет: «Пока я не попрошу чего-нибудь».

* * *

Он нашел клип стендап-комика Ли Мэка, где тот его всячески высмеивает:

«Я бы очень хотел, чтобы кто-нибудь объяснил Робби Уильямсу, что развлекать людей — это не вот это вот», — и Мэк изображает преувеличенно медленную, исполненную самолюбования походку Роба и кривую ухмылку на лице. «Поглядите на меня: самодовольный как мудак». Затем Мэк высмеивает манеру Роба направлять микрофон в публику: «Давай, Гластонбери, ты знаешь эту песню!» «Ага, Робби, знаем, — продолжает Мэк. — Мы по полторы сотни фунтов заплатили, чтоб сюда попасть, так что, может, мы послушаем, как ты поешь для нас?»

Все это он не воспринимает как знак неуважения. Совсем нет. Номер Робу кажется очень смешным, и он всем его показывает.

Его не интересует тут критика. Ему все равно. Он исполняет свои песни в такой манере потому, что именно так и хочет. Он прекрасно понимает этот довод — что если заставляешь публику петь песню, то песня неизбежно что-то теряет — возможность услышать каждую ноту, спетую артистом — но, по его разумению, в данном случае создается нечто гораздо более грандиозное. Он часто сам пренебрежительно отзывается об этой манере заставлять публику петь припев как о проявлении лени, но пусть это вас не вводит в заблуждение. Есть вещи, которые Роба совершенно не волнуют, а есть те, к которым он относится не столь серьезно, как многие люди считают его обязанным, но вот контакт с публикой и развлечение целого стадиона народу… к этим вещам не относится. По его ощущениям это нечто такое, что кроме него доступно очень немногим, и этот факт имеет для него колоссальное значение. Как он удивляется, когда люди представляют себе, что он якобы точно знает, что будет делать в промо-поездке, так же его изумляет и то, что люди считают, что он не продумывает каждую мельчайшую деталь выступления.

Вот как он это все объясняет:

«Когда я перестаю петь и призываю всех исполнять припев, то я, правильно или нет, но приглашаю их поучаствовать в самом огромном караоке на планете в этот момент. Люди в отрицательном смысле упоминают мою манеру заставлять публику петь, но я тащу публику туда, где сам хотел бы быть, чтоб я чувствовал себя частью публики, кому разрешили сделать это. Возможно, я неправ — возможно, это все потому, что я артист, или интроверт экстравертированный, так сказать, но я думаю, что людям на самом деле хочется так себя вести. Получается, что мы — одно сообщество. Это и духовно, и эгоистично одновременно — это для них, для меня, для нас. Все вместе одновременно. В этом есть что-то религиозное — я чувствую себя униженным и крошечным, но при этом — очень большим. Они показывают мне путь, а я тоже веду их».

* * *

Роб за кулисами Королевского эстрадного представления 2012 года. Этим вечером он здесь споет перед королевой во второй раз в этом году. Летом он открывал Юбилейный концерт в Букингемском дворце, организовывал который Гари Барлоу.

«Я тебе говорил, что сделал себе пересадку волос?» — обращается он ко мне.

«Всего месяц назад была, блин, фотосессия», — говорит Дэвид Энтховен.

Нет, говорю, вскользь не упоминал даже.

«Превентивную трансплантацию сделал, — говорит он. — Мне она и не нужна была. Просто однажды скучно стало, дай, думаю, сделаю себе трансплантацию волос».

«Я тебе скажу — больным и наполовину не выглядело», — говорит Дэвид.

«Боже мой, — говорит Айда, — да это кошмарно выглядело совершенно. Пугало прям».

Тебе кто-то посоветовал или сам искал?

«Искал, — отвечает он. — И, сто чертей мне в жопу, испытание это жесткое. Там машина такая, которая отдельные… Жестокость, верно?»

«Роб в кровати, голова кровоточит», — говорит Джози.

«Тысяча отметин», — говорит Роб.

«Окромя того дня, когда Роба увозили в рехаб, я не видал Роба столь опущенным», — говорит Джози.

«Очень плохо выглядело, — подтверждает Айда. — Прям совсем скверно».

«А я и не знал», — хохочет Роб.

«Вообще удивительно, чего только ты не вытерпишь тщеславия ради», — замечает Дэвид.

«На пузике лежал восемь часов», — рассказывает Джози.

«Шоу-бизнес», — вздыхает Роб.

* * *

Весь день Роб избегал всех знаменитостей, но не эту. С определенным воодушевлением он соглашается сфотографироваться с победителем последних выпусков шоу «Британия ищет таланты».

«Привет, Падси! Привет, Падси!» — обращается он к собаке-артисту, которую приводит ее дрессировщик.

Роб спрашивает, летал ли уже Падси частным самолетом. Говорят — летал, да.

«И изменился?» — интересуется Роб.

Джози и Айда хотят запостить фото Роба с Падси. Они написали к картинке «Мы любим Падси», но автозамена переправляет на «мы любим писку». Слава богу Айда это заметила перед тем, как нажать «опубликовать».

* * *

Роб исполняет две песни, сначала последний сингл «Different», затем «Mr Bojangles». Между ними обычные шутки-прибаутки с Дэвидом Уоллиамсом, который в финале говорит: «Гари Барлоу… кавалер Ордена Британской империи. Робби Уильямс… — тут он заглядывает в королевский ящик, — ничего. Вы организуете один день рождения…»

Затем ему говорят не уезжать, потому что все исполнители будут встречаться с королевой. «Блин, ну как же скучно — ждать, — жалуется он. — Мы что, этого года мало ждали?» Наконец он сообщает, что идет поискать группу One Direction. Отчасти потому, что интересно — их тоже попросили остаться?

«Если они уехали, то я тоже пошел отсюда», — обещает он.

«Робби Уильмс!» — провозглашает он с деланным пафосом, входя в гримерку. «Зашел убедиться, что вы здесь. Потому что если вы здесь, то я останусь и буду приветствовать королеву со всеми, а если вас нет, то я тоже домой поехал. Мне, блин, скучно уже».

«И нам очень скучно», — кивает Ниалл.

Они болтают. Сперва о видеоиграх. Потом Роб спрашивает, кто им нравится, а они в свою очередь задают ему тот же вопрос.

«Жена моя, — отвечает он. — Ага. И это прям круто, блиин. Не бойтесь детишек заводить. Ну, лет через пятнадцать, парни».

Они спрашивают, как ему отцовство.

«Просто блеск, сука, — говорит он им. — Блестяще. Я просто обсирался, думал, что это вообще одна из крутейших целей, что я достиг в жизни, и что жизнь для меня на этом закончится. Но жизнь наоборот стала полнее. И я ее люблю до мельчайших подробностей. И, пожалуйста, не надо — это вот честно, берите-пользуйтесь — когда найдете хорошую девочку, которая, блин, клевая во всем, когда тебе под тридцать, вот не бойтесь заводить детей. Это — просто великолепно». Он умолкает на время. Потом добавляет, так, как будто группы One Direction уже здесь нет: «Вот это был серьезный и нужный разговор. Я с парнями поговорил по-серьезному».

После этого они разговаривают об искусстве писать песни и гольфе, а Роб спрашивает, учится ли кто-нибудь из них играть на музыкальном инструменте, и каком. Когда выясняется, что почти все учатся играть на гитаре, Роб их ругает: «Не, ну это никуда не годится — так вы превратитесь в Gypsy Kings». Потом он приглашает их, когда окажутся в Лос-Анджелесе, сыграть с ним в футбол. А еще он упоминает недавнюю шумиху в таблоидах — один телохранитель One Direction продал свою историю. Они все хохочут, понимая, о чем речь; они обратили особое внимание на тот пассаж, где телохранитель говорит, что-де они «успешнее The Beatles».

«Да, но он это сбалансировал „они просто шутят“, — замечает Роб, который эту статью прочитал внимательно. — Он не просто так бросил „мы успешнее The Beatles, мы правда так думаем“. Там написано: „Ох, в автобусе они сами над собою смеялись“. И мы такими были». Он имеет в виду группу Take That. «Хотя Гарри правда верил, что мы такие», — добавляет он.

«Ну поделитесь слухом каким-нибудь, пока я здесь, — говорит он. — Мне реально дико скучно. Вы жаловались, что ждать приходится слишком долго? Вы, может, обсуждали, чтоб подвести королеву?»

Они все отвечают, что нет.

«Ах, — говорит он тоном эдакого знающего дядюшки и как будто делая себе заметку на память, — ну вы еще до этого не дошли».

* * *

«Милые мальчики», — говорит он, вернувшись к себе в гримерку. Наконец Роб может идти на сцену на поклон публике. Его ставят рядом с Алишией Кис. Мы, все те, кто с ним, поставлены в плохо освещенную боковую часть сцены, вроде бы далеко от всех, и как же мы удивлены, когда внезапно видим королеву и принца Филиппа всего в паре метрах от нас — они идут мимо нас. Принц Филипп, бросив на нас взгляд, замечает сухо «А вы, парни, всегда стоите в темноте».

Несколько минут спустя мы снова встречаемся с Робом.

«Ну знаете, она совсем не такая, как я думал, — заявляет он. — У меня предрассудки сплошные были».

«Кто, королева?» — уточняет Джози.

«Да нет, — отвечает Роб. — Алишия. Она здесь весь день была, участвовала в генеральной репетиции, чего я не делал, и она мне все советовала: иди туда, сделай то, се… Храни господь Алишию Кис. Какая милая. Какая чудесная».

А по поводу королевы…

«Королева, — комментирует Роб, — вообще не знала, кто я такой. Она спросила „вы же тот человек на веревках?“ В начале представления на веревке спустился Дэвид Уоллиамс. „Я подумал: мог бы домой уехать“».

«А ты что сказал ей?» — интересуется Айда.

«Я сказал, нет, мадам, но я на них бывал».

«А она чего?»

«Это ведь очень трудный этап, не так ли?»

Роб уверен, что она имела в виду не его возраст тридцать-с-чем-то.

«Я такой, мадам, сегодня был прекрасный этап. Ну и все».

Но есть еще деталь.

«Я пожал Герцогу Эдинбургскому руку по-масонски, — говорит он, — чтобы просто проверить, как он отреагирует».

И что?

«И ничего. Он не один из них, точно».

* * *

К концертам в O2 история о том выходе на поклон — исправленная и приукрашенная — уже стала номером концерта.

«Она, черт возьми, вообще не в курсе, кто я такой, — рассказывает он публике. — Ни черта не знала». Первую встречу в Букингемском дворце он описывает так: «После меня представили королеве, и она решила, что я из группы Madness». После чего рассказывает о недавнем рандеву: «…а потом, когда мы все стояли там шеренгой, она, вот кроме шуток, блин, решила, что я — дрессировщик Падси…»

* * *

Концерты в O2 проходят исключительно хорошо — никаких нервирующих его случаев, а все выступление его в целом, кажется, устраивает. Он явно все держит в своих руках.

После второго вечера Роб сидит с отцом за «поляной» за кулисами. Пит сильно впечатлен тем, что только что увидел, и позволил себе пару рюмок, чтоб расслабиться. Мне кажется, последовавшая беседа для Роба странновата — тонкая линия между отцовской гордостью и удивлением от встречи со звездой — но что-то в ней в то же время есть очень честное и трогательное.

«Я так горд за тебя, сильнее гордиться прям невозможно», — говорит Пит. Память возвращает его в прошлое, в те годы, когда он был комиком. «Я тут говорил Роберту, что когда я работал — я работал перед аудиторией в четыреста человек, в пятьсот, даже тысяча у меня была, не важно. И я со сцены их контролировал. Собственно, этим ты на сцене и занимаешься. Ты выходишь из-за кулис и начинаешь контролировать публику, держишь их. Теперь я вижу, как мой сын то же самое делает с двадцатью тысячами, сорока тысячами. С той самой секунды, что он выходит на сцену, в течение двух секунд, что он там. А я смотрю на него, знаю, что он делает, я в его голове, но вот когда он выходит… твое дело. Этому не научишь. Не научишь этому. Можно смотреть, учиться… но вот харизму ты не выучишь. Другого такого не будет, после него не будет другого, такого как он. Думаю, что все. Никого мы не сделаем на „X Factor“ или этом мать его „Британия ищет таланты“, чтоб перед ним на поле сорок тыщ или пятьдесят. Не будет такого никогда. Ни у какого человека не будет такой харизмы. Потому что тому, что у него есть — этому не научишь. Если он поворачивается направо — это потому, что надо ему повернуться направо. А не налево. Потому что внутренний голос ему подсказывает: вот так делай сейчас. Его мускул говорит: сейчас улыбнусь или сейчас зарычу, вот в этот конкретный момент. Или — посмотрите, как я буду выглядеть, как бы ни выглядел. Потому что все это в нем. Так работают профи».

Я спрашиваю Пита, когда он обнаружил в Робе это качество.

«Сегодня в полдевятого, — отбивает Пит, а затем дает нормальный ответ. — Я тебе расскажу. Когда он играл Артфула Доджера в „Оливере!“. Я сидел в зале и смотрел на его игру… это, в общем, отличная роль в любом случае, мощная роль… и он ее сделал. Он даже кокни имитировал — „awl right“ и все такое прочее. Я смотрел, как он ходит по сцене, и скажу тебе, когда подумал: Господи… Он взял два яблока, вытащил из сумки два яблока или апельсина, и, пока разговаривал с Оливером, жонглировал ими одной рукой. Влево говорит, правой жонглирует, потом запевает „Consider Yourself“. Ему было всего четырнадцать лет, а он уже имел все данные для сцены. Ну вы, понятно, скажете, что у меня отцовские чувства, но дело не в них совсем — я ведь профи, я эту игру знаю. У меня до сих пор видео то есть, я его сейчас сам смотрю и людям показываю. Вот, дескать, смотрите, что делается даже в таком возрасте, когда у человека есть… Но вот сейчас прям я расстроен. Расстроен приятно. Что-то такое трогательное… тронуло мня сегодня вечером. Парень так хорош на сцене. Он прям для сцены. Я как старый профи смотрел, как сын работает с публикой — это волшебно. Ну я сам в смысле работал и думал, что нормально у меня получается. И получалось же».

И у Пита на глаза наворачиваются слезы. Роб, который просидел речь, не сказав ни слова, говорит: «Он — правитель».

«…Получалось, — продолжает Пит. — В смысле — мог делать это, было во мне это. Теряешь правую сторону зала — тут же поверх него. Я их не отпускал».

«Такой расслабленный и очаровательный — невероятно», — делится Роб.

«Могу тебе вот что сказать, — продолжает Пит. — Одну из самых приятных вещей, которые я слышал, сказал мне один человек, когда я сходил со сцены. Так вот этот человек мне тогда сказал: рядом с тобой Перри Комо выглядит как нервная развалина».

«Он самый расслабленный актер, которого я когда-либо видел на сцене», — замечает Роб.

«А для меня Перри Комо был прям символом крутизны и расслабленности. И вот это „рядом с тобой Перри Комо — нервная развалина“, это прям бальзам на душу, такого мне никто никогда не говорил. Потому что — что я и делал — просто бродил туда-сюда. Но я понимал, что я делаю. Бродил, зная, что делаю — и вижу, что и сын мой знает, что делает. Да, знает свое дело. Вот суть вкратце. Когда ты там, ты соображаешь, что там делать. И господи боже, сынок, ты сегодня вечером сообразил, да так, что мало не показалось».

«Спасибо тебе, — говорит Роб. — Большое тебе спасибо».

Я спрашиваю Роба, соотнес ли он как-то с собой сценический опыт отца, почерпнул ли что-то для себя?

«Да, — отвечает он. — Я бы сказал, что каждая частичка меня, кроме агрессивных — это папа мой. Потому что папа агрессию не несет».

«Не несу, — соглашается Пит. — Нет».

«Но я бы сказал, что все движения… ну вот которые я сейчас исполнял — все мой папа», — говорит Роб.

«Помню, давным-давно ты позвонил мне, — рассказывает Пит, — и сказал: вчера весь вечер я был тобою, не мог перестать».

«Да уж, папка мой — это до фига всегда, — подтверждает Роб. — А на сцене даже еще больше. И это прям в генах явно, потому что я не говорю себе: ага, сейчас „включаю“ в себе папочку моего».

«Вечер сегодняшний меня расстроил, — говорит Пит. — Пробрало меня, я ж сколько раз его видал? Очень много, но сегодня вечером это реально… я вот прям осознал, что мой сын — это настоящая суперзвезда. Такая вот профессия. А он всегда будет сынок мой, и ныне, и присно, аминь. Но уровень его мастерства… я вот лично обожаю и Сэмми, и Фрэнка, и Барбру Стрейзанд, но и он теперь в этой лиге, господи, прости. Удивительно. Больше я, молодежь, ничего не могу добавить».

«Ну… — начинает Роб. — Чьей бы похвалы ни искал ты, но лучше отцовой не сыщешь».

«Ага, — говорит Пит. — Ведрами ее на тебя».

«Сейчас я могу откинуться в кресле и сказать: ага, я ей получил. А не „нет ее у меня“. — Роб встает. — И завтра я выйду на сцену и буду работать точно так же. А пока пойду заберу Айду и поедем обратно в отель».

«Давай, сынок. Люблю тебя очень».

* * *

«Лучше у тебя и не бывало, — говорит Джеймс Корден после сегодняшнего концерта, который шел в прямой трансляции по всему миру. Роб обнимает его и Гарри Стайлса. — Искренне». Роб разглядывает самопальную татуху Стайлса — тот ее сам описывает как «полное говно». «Я такую ж сделаю», — говорит Роб и отводит Стайлса в уголок для приватной беседы.

По возвращении к нему подходит комик Джек Уайтхолл со своим другом-актером. Другу надо кое-что показать Робу. Он снимает штаны. На правой ягодице у него тату «Я люблю Робби Уильямса».

«Вот когда я получу Оскара, а я ведь актер, — говорит этот друг, — то ты сделаешь себе „Я люблю Бена МакГрегора“».

«В любом случае сделаю», — хохочет Роб.

К тому моменту, когда мы сели в машину, Джек Уайтхолл запостил в твиттер фото Роба, разглядывающего голую ягодицу того друга. Роб пересказывает Айде историю, которую ему только что рассказали:

«Они, когда были студентами, решили как-то увековечить это свое студенчество — надписью на попе. Один захотел набить персонажа аркадной игры Pac-Man. А в то время на радио играла моя песня, и второй сказал, люблю Робби Уильямса, так у себя на жопе и напишу: Я люблю Робби Уильямса».

Проб смотрит на фото. «Хорошая картинка, — говорит он. — Жопа, правда, волосатая». И он объясняет Айде, в чем состоит «оскаровский вызов» МакГрегора.

Или, снижает пафос Айда, Роб может ее сделать просто для твита.

«Ты ж знаешь, что я для такого тупой слишком», — замечает Роб.

«Да уж, знаю, — вздыхает она. — И мне придется на нее глядеть до конца жизни».

На радио звучит «Love Changes Everything» Клими Фишер. Роб говорит, что помнит эту песню еще с подростковых времен. «Там строчка такая, — комментирует он, — „мне было только семнадцать… когда он украл мое сердце“. Мне было шестнадцать, и я такой: ну, мне еще год до того, как кто-то похитит мое сердце… И разве я…»

«Разве ж ты знал», — продолжает Айда.

Он кивает: «Что не один год, а почти двадцать».

* * *

Спустя десять дней после Королевского концерта он снова в Альберт-холле, но на сей раз визит его намного короче. На сей раз он не выезжает из дома до 9.30 вечера. Да и в это время он только что очнулся от краткого сна. Машина везет его через Гайд-парк, он подпевает радио — «God Only Knows». Сегодня вечером в Альберт-холле концерт Гари Барлоу, и Роб согласился быть у него гостем-сюрпризом в ответ на то, что Гари спел в одном из его концертов в O2.

Когда Роб заходит за кулисы, он слышит, как Гари поет «Everything Changes». Подпевает неслышно. И так же на «The Flood» реагирует. Затем выходит из коридора и встает, совершенно невидимый, за барабанную установку.

«А сейчас бы хотел поприветствовать, — объявляет Гари, — одного молодого человека… который в последние годы стал одним из моих лучших друзей… и я люблю его всем сердцем… встречайте — Робби Уильямс!»

Вместе они исполняют «Eight Letters» и «Candy», от чего публика просто на уши встает.

«Ух! — делится впечатлениями Роб, выходя со сцены. — Ух! Просто восторг полнейший. Полнейший восторг просто». Он просит передать Гари — они ведь встретились сегодня только на сцене — «Скажи ему, что я, блин, люблю его, и все было, сука, изумительно».

В машине он все еще приятно взведен.

«Господи боже мой, — говорит он в машине. — Да уж, это был блеск настоящий. Публике очень понравилось». Он рассуждает: «Очень приятно получать такую реакцию, потому что многие все еще верят в то, что рассказывается… А я думаю, что у нас — самое успешное воссоединение после очень плохого распада».

Кажется совершенно невероятным, что Роб приехал обратно домой всего 50 минут спустя после отъезда. Айда даже вниз не спускалась все это время. Он мог и проторчать внизу, а не получить восхитительную овацию за две песни в Королевском Альберт-холле.

* * *

Май 2016 года

Перед сегодняшней вечеринкой просмотра «Евровидения» Роб и Айда пригласили уилтширских соседей на глоток. Большинство соседей, похоже, работают в сфере финансов. После их ухода пора уже смотреть трансляцию, но телевизор все никак не хочет работать, и Роб, похоже, старается не показывать, как он расстроен из-за этого. Гай садится за пианино и говорит, что пока все ждут, он чего-нибудь споет. Он наигрывает нечто бодренькое.

«Вот только не это», — бурчит Роб.

Наконец телевизор включается, и мы смотрим «Евровидение». Первые несколько номеров, к сожалению, и не качественные-интересные, и не дико дурацкие, чем вообще-то «Евровидение» и славится.

В одном беспомощном комедийном номере между выступлениями кто-то на экране произносит фразу «сумасшествие — это новый черный».

«Вот мне нравится это „сумасшествие — новый черный“, — говорит Роб. — Гай? Песня в стиле свинг?»

В середине шоу свой новый сингл представляет Джастин Тимберлейк. Песня «Can’t Stop The Feeling» написана в соавторстве со знаменитым шведским автором песен Максом Мартином. «Не держит внимание мое, — говорит Роб на середине номера, — не знаю уж, почему». Когда песня заканчивается, Роб несколько смягчается: «Песня мне понравилась, но она немного ванильная какая-то». После этого он выходит на улицу покурить и поговорить с Гаем, причем разговор его несколько смутил.

Само соревнование — не кульминация, а наоборот, спад. После Карл показывает Робу на телефоне видео — мне не видно, но явно там сын Карла. Роб смеется. «Мой дедушка все такое проделывал, — говорит Роб. — Он заставлял меня плясать на кровати и боксировать его».

Затем он ведет Айду наверх.

* * *

На следующее утро Роб размышляет о том разговоре с Гаем. Разговор начался с того, что Гай сказал, что считает Макса Мартина очень хорошим автором. «Я сказал: „ну а ты гений“, — вспоминает Роб. — Он сказал, я не настолько крут, как он. А я такой: что? Он: не, ну он другого класса просто. Я: чо, чо? Вообще такое не говори!» Качает головой. «Не говори такое! я не могу быть вторым… Я сказал, ты чего хочешь, чтоб я альбом делал с Максом Мартином?»

Когда он после завтрака выходит покурить в вестибюль, он все еще не оставил эту тему.

«Нет, ну подумать только: у меня куча работы, которой я одержим, за которую переживаю и в прямом смысле поддерживаю лодку на плаву, чтоб все работало, чтоб преодолеть рубеж и потом провести весь промоушн, все переговоры… Ну это вот как ты после первого раунда сел в углу, а тренер тебе говорит — Роб имитирует обеспокоенный тон: — Держись от него подальше, не связывайся, ударит — ложись».

Он признается, что, хоть сейчас это звучит забавно, но вчера ночью его это реально нервировало.

* * *

2002–2012 годы

Не имеет смысла делать вид, что шрамов не остается. Или что иногда подсохшие ранки не срываются. Раз по ходу фестиваля iTunes в сентябре 2016 Роб между песнями напел а капелла вместе с публикой «Take on Me» группы А-ha. Потом начал свою «Come Undone», которую народ встретил с полнейшим восторгом. Роб повернулся к Гаю: «Видел? Я тебе говорил, что это будет хит, бля». Есть, конечно, в этом доля сценической игры, но только доля.

Отношения Роба с Гаем Чемберсом разладились во время записи пятого по счету альбома, который они делали вместе — Escapology, в 2002-м. Тогда один из моментов, на котором они разошлись во мнении, стала как раз песня «Come Undone», которую Роб написал с другими соавторами, а Гай ее и не особенно одобрил, и не увидел в ней потенциала. И вот такие вот специфические споры открыли дорогу более крупным разногласиям, которые всегда появляются в творческом коллективе, когда отношения дают трещину: обычно из-за авторства, уважения, денег, гордости. В немалых долях. Когда два человека сотрудничают друг с другом настолько тесно, развести их может что угодно по совершенно никакому поводу. Если оно сломалось — то уже не столь важно, почему.

* * *

Гай и Роб стали чинить мосты очень осторожно — на личном уровне, пару лет спустя. Они иногда выбирались на ужин, а Гай с семьей останавливался у Роба в Лос-Анджелесе. Они даже — очень-очень тихо — работали вместе, чего, кажется, никто и не заметил. В 2008 году кавер Роба на песню «Lola» группы The Kinks появился на сборнике Radio 1, спецпроекте, для которого разные артисты записали свои версии синглов, ставших в разное время номером один; надпись «продюсер — Гай Чемберс» никто, похоже, не заметил. В то же время они записали еще один кавер — «April Fools» Руфуса Уэйнрайта, и даже попытались написать вместе свою песню. Основу этой песни составил сэмпл темы Эннио Морикконе из фильма «Хороший, плохой, злой», но Робу самому она не очень понравилась. Песня в итоге вошла в дебютный альбом Let’s Get Ugly британского бойз-бэнда The Wanted. Но никто не знал, что Роб в соавторах, потому что там указан его псевдоним McStagger. (Возможно, это такое очередное незаметное явление Типси МакСтаггера, альтер эго, позаимствованного из «Симпсонов», имя, которое до того Роб иногда использовал.)

Когда я в 2009 году заговорил с Робом об этой попытке соавторства, он очень чувствительно отнесся к тому, что люди могут подумать: они снова стали работать вместе потому, что Rudebox плохо пошел. «Так случилось, что Гай был в Лос-Анджелесе, а мы уже разговаривали и вообще вошли в жизни друг друга, так что не было особых причин не пойти-приглядеться к всему этому. Понимаете, моя уверенность в себе как в авторе песен не переживала никакого кризиса из-за альбома Rudebox. Не из-за него я пошел к Гаю. Это все идиотская история, которую люди глотают. Просто Гай оказался в Лос-Анджелесе в то время, когда я был свободен».

Я в свою очередь спрашиваю его, думал ли он, что они с Гаем когда-либо попробуют снова работать вместе.

«Да кто знает, что будет? — отвечает он. — Я думаю, что в конце концов мы с Гаем сделаем еще один альбом, но когда? Я не знаю. И к тому же в любом случае это не будет так, как будто я понял, что облажался по полной, и прибежал к нему. Я для такого слишком упертый. Вот прямо сейчас я бы не чувствовал удовлетворения от такого. Я думаю, что мы сочиним альбом на определенном этапе, и я жду этого времени, но в ближайшие пять лет возможности не вижу».

Также он говорит вот что:

«Я люблю Гая. Действительно. Я нахожу, что работать с ним трудно».

* * *

На следующий год я приезжаю к Гаю в лондонскую студию, чтобы пообщаться с ним. Он согласился дать интервью в честь двадцатилетия карьеры Роба. Он очень мило разговаривает о тех, первых, днях их сотрудничества. Как по телефону Роб ему сказал, что хочет делать «попсу грязную», а Гай ответил «Такое я могу». Как они договорились писать два дня. Как в первый день он родил «South of the Border»: «Он буквально вошел в спальню и запел. Не было никакого „я хочу сделать это…“ Мне кажется, мы потом выпили чайку, но особо много не разговаривали». И как он вернулся на следующий день, и они сочинили «Angels».

«Он начал петь — у него была уже мелодия куплета и слова первого куплета, мне кажется. Может, даже и второго. Но вот припева у нас не было. Я начал наигрывать на пианино эту мелодию, и он тут же выдал эту мелодию, без сомнений. И, по-моему, мы вместе сочинили слова для припева. Это заняло минут двадцать примерно. Если написать эти слова на бумаге, то окажется, что они очень простые. И в этой песне нет бриджа — два куплета и припев вся она».

Мы обсуждаем также два более поздних сильных рубежа в карьере Роба. Когда доходим до хита «Feel» Гай упоминает, что вот в этой студии кавер-версию песни записала Тина Тернер. Но ее запись не выпускалась: «Не могу дождаться, пока у EMI хватит ума выпустить ее — потому что по ней понятно, что такое классика. Конечно, версия Роба всегда будет той самой версией, самой главной, но когда вы слышите, как это поет артист столь удивительный, как Тина, вы захотите переслушать много раз и новыми ушами».

Мы добираемся до раскола.

«Конечно, то, как закончилось наше сотрудничество, — это несколько шокировало, — рассказывает он. — Это оказалось довольно жестоким. Но может я и заслужил. Кто знает?» Он возвращается в прошлое, чтоб было совершенно ясно, что он мог сделать не так: принять их сотрудничество как должное, работать параллельно над другим проектами, что нервировало Роба, недооценивать песни, которые Роб писал с другими авторами — причем и важность их для Роба и их коммерческий потенциал. И он признает, как Роба раздражает, когда люди считают, что всю работу делает Гай. «Я лично никогда такой подход и такое мнение не поддерживал, — уверяет Гай. — Ни в разговорах, ни в интервью. Никогда. Я всегда с восторгом отзывался о таланте Роба-песенника, и так и буду о нем отзываться всегда».

Он рассказывает о том, как недавно какое-то время жил в доме Роба — «это было прекрасно» — и как они вместе писали песни. «Мы в то лето написали одну песню, которая у меня особенный восторг вызвала. Но восторг этот не разделили со мной… и это меня немножко обломало. Он прям как стена каменная: не будем песню эту делать, не нравится, и все тут. Я с этим не смог смириться. Так оно бывает, но все нормально. Меня это сильно расстроило, но его ты никогда не заставишь делать что-то, чего он не хочет».

Гай рассказывает очень дружелюбно и откровенно, но чувствуется: он как будто и боится сказануть что-то, что все испортит, и надеется произнести некие слова, которые откроют дорогу в будущее, и ловит знаки — а может ли такое вообще произойти?

* * *

Осенью 2012 года Роб написал Гаю имейл — не хотел бы тот появиться в качестве специального гостя в одном из ноябрьских концертов Роба в лондонском зале O2. Роб говорит, что получил письмо с ответом «ага, конечно». На следующий день от Гая пришло другое письмо, в котором он беспокоится о том, что в первом взял неверный тон: «Наверное, мои слова „ага, конечно“ прозвучали слишком уж легкомысленно, но на самом деле мне очень хочется с тобой выступить».

Я спрашиваю Роба, как он додумался пригласить Гая, и почему он решил, что это хорошая идея.

«Потому что я скучаю по Гаю. Просто хочу его видеть».

Они встречаются вскоре после того, как Роб вписывается в концерт в память жертв трагедии 1989 года на стадионе Хиллсборо. На этом мемориальном концерте Роб исполнит известную песню «He Ain’t Heavy, He’s My Brother», которую продюсирует Гай. В следующий раз они встречаются в комплексе LH2 в западном Лондоне — там обычно репетируют представления, которые пройдут в O2. Они проходятся по трем песням, которые будут исполнять вместе: «Eternity», «Mr Bojangles» и «She’s The One». Гай стоит в пустом зале, слушает репетицию остальной части сета. Когда Роб заканчивает, так и не спев их самую знаменитую песню, Гай выглядит встревоженным и неприятно удивленным.

«Как? Без „Angels“?» — недоумевает он.

Я объясняю, что песня в сет-листе концерта есть, но она на бисах, и Роб ее просто пропустил.

«Как же мне, блядь, скучно от этого всего», — вздыхает Гай.

Вернувшись в гримерку, Гай сразу идет в туалет. По возвращении он начинает прощаться, но Роб просит его присесть.

«Вот следующим будем делать свинговый альбом — хочешь?»

«Разумеется», — отвечает Гай.

* * *

Барнаби, оператор, снимающий эти репетиции, о чем-то спрашивает Гая. Гай говорит ему, что последнее его шоу с Робом состоялось десять лет назад в Новой Зеландии. «Некое оздоровление происходит, мне кажется. Потому что все это время я не выступал с ним».

Барнаби спрашивает, каково это — снова видеть Роба.

«Круто видеть его счастливым. Вот это самое лучшее. В свое время я тусовался с ним, когда он не был особо счастлив, а был сильно терзаем. По-моему, тогда, когда мы с ним были в Элэй — это ж три года назад? Тогда трудный у него период был».

Когда Барнаби затем разговаривает с Робом, Роб именует Гая «мой старинный соавтор, того времени, когда я был хорош».

* * *

Несколько дней спустя они выступают вместе. Роб представляет публике «She’s The One» как лучшую песню, которую они написали вместе. Песня же на самом деле написана Карлом Уоллингером из группы World Party и входит в их альбом Egyptology. Когда Роб впервые попал в рехаб, он бесконечно слушал там этот альбом и решил сделать кавер. Все эти годы Карл Уоллингер отзывался о версии Роба пренебрежительно — это в лучшем случае — а подчас доходил и до настоящей грубости. (Хотя кавер этот принесет Уоллингеру кучу денег.) Так что сегодняшние слова Роба — это просто очередной выстрел в затяжной войне.

Гаю, который давным-давно играл в World Party, позже позвонит Карл Уоллингер. К сожалению, в этот вечер на концерт Роба пришла дочь Карла Нэнси. Так получилось, что она засняла на видео слова Роба. Уоллингер выражает свое раздражение очень грубо: «Скажи своему другу, что он сука. Какому ж другу? Робби, мать его, Уильямсу, передай ему, что я сказал, что он сука. Я: Карл, не сто́ит, ничего хорошего не выйдет». (Роб потом поклянется, что в следующем году в туре будет представлять эту песню как «из всех моих любимых песен, что мы написали с Гаем, эта у меня на восьмом месте», и я не думаю, что именно такую поправку имел в виду Карл Уоллингер.)

Роб просит Гая еще раз выступить с ним — в третий вечер. В конце того вечера, когда Роб впервые за три дня приехал домой — все три дня концертов он жил в отеле неподалеку — он усаживается на софу и комментирует «X Factor».

«Мне кажется, в мою жизнь вернулся Гай», — говорит он.

Несколько недель спустя Гай и Роб встречаются с A&R, директором по артистам и репертуара Роба Крисом Бриггсом. Дома у Роба они должны составить лонг-лист свинговых песен, которые могу войти в новый альбом. Эта часть простая. Также они планируют встретиться в январе в Лос-Анджелесе, чтобы писать новые песни. С момента их последней попытки сочинять вместе прошло пять с половиной лет. Тогда ничего не получилось. Сейчас они уверены, что на сей раз — получится.

* * *

Январь 2013 года

Роб и Гай еще не успели засесть в той привычной комнате, как раньше, чтобы понять, могут ли они делать то, что делали, как у них вдруг возникает помеха, которой они очень рады. Гай уже провел в Лос-Анджелесе несколько дней, работал с Руфусом Уэйнрайтом, и они втроем договорились попробовать написать песню вместе.

Но еще и до этого в Chateau Mormont прошел ужин, чтобы все встретились. Роб такие мероприятия вообще не любит, но его согласие — знак большого уважения Руфусу. Они знакомы — немного общались на одной вечеринке в Лос-Анжелесе году примерно в 2000-м. Роб тогда пробормотал Руфусу, что он-де его большой поклонник и с удовольствием с ним бы поработал. «Но за этим ничего не последовало, — говорит он. — Что я обычно и делаю».

Но на самом деле они так и не пообщались предметно. Сегодня вечером они сидят с одного края стола и непринужденно беседуют. К завершению ужина они придумали два названия для песни, над которой можно поработать. Одно — «Swings Both Ways», другое — «Cocks and Diamonds» (буквально «Петухи и бриллианты», но далее окажется, что это игра слов, так как cock также сленговое «половой член». — Прим. пер.).

В машине на обратном пути, въезжая в гору, Роб объясняет, откуда взялось второе название. «Айда, когда речь заходит о домах, называет меня „королевой размера“, а я как-то ответил ей — а ты тогда бриллиантовая королева». Этот его комментарий, по его словам, запустил целую дискуссию о том, чего же хотят женщины. Гай предложил ответ: «Бриллианты и члены».

Каким-то образом, когда мы уже подъезжаем к дому, дискуссия доходит до странностей Гая.

«Вот что классного в Гае, — замечает Крис Бриггс, — так это то, что он совершенно не понимает, когда он странен».

«Вообще никогда», — смеется Роб.

«Это очень мило», — говорит Крис.

«Да уж, — соглашается Роб. — Ну, надеюсь, это и дальше будет мило и раздражать меня не будет». Секунду он молчит, потом добавляет: «Думаю, и не будет».

* * *

На следующий день Роб появляется в номере в Chateau Marmont, и все втроем они пишут песню. Он взял с собой Спенсера, беленького голдендудля — фотография поп-звезды, с песиком входящей в отель, завтра появится в Daily Mail. В заметке его назовут «автор хита „Candy“» и «Звезда Take That». Могло быть и хуже, замечает он. «Три недели назад The Sun обозвал меня „тучным певцом“».

Так и было. В канун Рождества за несколько дней до того, как The Sun объявила его Страннейшим Человеком года: «Тучный певец находился в режиме отца-защитника во время предрождественской прогулки со своей женой Айдой и их трехмесячной дочерью Тедди». Относится ли это к радикальной диете, на которой он сидел последние три недели, он не говорит.

«Добыли кое-что», — с интонацией триумфатора тихо произносит Роб, вернувшись домой несколько часов спустя. Песня, которую они написали, носит первое название, придуманное прошлым вечером: «Swings Both Ways». Оно рассказывает, как оно происходило: «Гай играл на пианино, а у Руфуса была мелодия и идея для куплета. Он очень скорый. А у меня была мелодия для интро перед припевом и фразочки для текста». Почти неслышно Роб начинает напевать фразочки из песни: «Я выберусь из твоей песочницы… ты покроешься дерьмом… соскочить с твоих качелей… попрощайся с мамочкой… давай покайфуем от конфет pop rocks… у тебя от меня крышу снесет… научу смеяться над грязными шутками папика…»

Он уходит в комнату, где телевизор, и смотрит интервью Дрю Берримор Опре Уинфри. «Я просто знаю, что вот эта ситуация я плюс Гай даст результат», — говорит он. Он переключает на реалити-шоу Honey Boo Boo, затем на Storage Wars, потом на Говарда Стерна, берущего интервью у Джей-Зи. «Чо-то скучно мне уже», — бормочет он.

Я спрашиваю, сколько песен он рассчитывает написать за эту неделю.

«Наверное, три более или менее готовые, — говорит он, затем поправляется: — Ну или как минимум одну законченную. И сегодняшняя тоже хороша, годится».

Но он оговаривается, что не обдумывал конкретные идеи.

«Зайду с мороза, посмотрим, что будет. Всегда так делали».

* * *

На следующее утро Роб просыпается ради класса «Я и мамочка» в 9.30. Просидев на полу в кружке и делая вид, что он весь внимание, до 11.30 он уже вернулся. Он отчитывается: им прочли лекцию об СВДС — синдроме внезапной детской смерти. По его описанию, «некая женщина рассказывает вам ужасы о смерти в кроватке и всяком таком» и о том, как важно, чтоб твоя одежда не пахла сигаретным дымом.

«Вот это нормально, — комментирует он, — но я сам первые три года жизни рос в пабе».

Входит Айда. Ей скоро на прослушивание. Роль: шлюха.

«Не помешаю, если повторю роль?» — спрашивает она.

«Зависит от того, насколько хорошо повторишь», — отвечает Роб.

Мать Айды Гвен входит и читает ей за партнера. Персонаж, которого играет Айда, вскоре принимается описывать мишень своей сучки: «В нем шесть футов один дюйм, сто семьдесят пять фунтов, интернет-предприниматель». (рост 1 метр 85 см, вес менее 80 килограммов. — Прим. пер.)

«Шесть футов один дюйм и кило сколько?» — недоверчиво перебивает Роб.

«Сто семьдесят пять фунтов, — говорит Айда. — Прости, малыш, но мой персонаж любит дистрофиков».

Скоро она уходит, подбодренная мужем («Давай, отымей их всех там»).

Роб присоединяется к Гаю в студии, и Гай передает ему слова Руфуса о Робе тогда на ужине, когда Роб и Айда отлучились на минутку: «Ох, он же такой чудесный — прям как животное».

«Ну, он это в хорошем смысле», — добавляет Гай.

«Да надо полагать, что я такой, да», — говорит Роб.

И дальше тянуть уже невозможно. Сокращенная версия того, что произойдет дальше — то, что сегодня Роб и Гай успешно возобновят свое соавторство, и сегодня разделают две ключевые песни альбома этой осени Swings Both Ways, названного по песне, сочиненной с Руфусом днем ранее.

Это все правда, но совершенно неправильно представить себе нечто гладкое и прямолинейное, вроде того как два человека садятся в комнате и пишут песню. Реальность от подобного очень далека, все гораздо более путанно, менее определенно, хаотично, зависит от кучи обстоятельств, откладывается по разным причинам и вообще близко к тому, чтобы не состояться.

* * *

Вот как это на самом деле происходит сегодня.

Первым делом Гай пробует пианино в студии Роба.

«Хорошо звучит», — его вердикт.

Роб берет акустическую гитару. Потом предлагает подкрепиться.

За ланчем они на телефоне Гая слушают первую черновую запись «Swings Both Ways». «Руфус сильно удивился, — говорит Гай. — Сказал, что в Америке ни одна звезда не стала бы петь песню с названием „Swings Both Ways“. Он сказал, что этого бы просто не произошло». Они возвращаются в студию, где Роб в мельчайших подробностях обсуждает проблемы недвижимости — в смысле как и где им с Айдой жить. Это рассуждение так сильно затягивается, что Гай поворачивается к звукоинженеру, Дру, который сидит и просто ждет, когда что-то начнет происходить, и говорит, «Прости за такой недостаток создания музыки».

Затем Роб встает, чтобы сходить в туалет, и пересекая комнату, в одном из окон замечает соседа, живущего через дорогу.

«Вон Слэш», — сообщает он Гаю.

«Вот это забавно», — говорит Гай, вытягивая шею, дабы увидеть бывшего (и будущего) гитариста Guns N’Roses.

«Скажи?» — соглашается Роб.

«Какова, интересно, вероятность, — задается вопросом Крис, — для двух людей из Стока поселиться напротив друг друга в Беверли-Хиллс?» (Слэш до пятилетнего возраста жил в Стоке.)

«Ага», — откликается Роб.

«А он из какого района Стока», — спрашивает Крис.

«Из Фентона», — отвечает Роб, и затем выдает Гаю подробную информацию о других замечательных соседях Беверли-Хиллс. Тут есть Том Джонс («постоянно возникает — ты чем-нибудь занят, а он тут как тут, такой милый человек»), Брайан Уилсон и Перис Хилтон. Также не забыть Чарли Шина.

«У него спецстоянка для проституток! — восклицает Роб. — Здорово, да? Я б так себя вел, если б у меня было реально испорченное детство. Более испорченное, чем у меня было. Просто другой уровень».

К тому моменту, когда это отклонение от темы иссякло и Роб быстренько прописал вокал к «Swings Both Ways» и попридумывал немного слова к этой песне, вернулась Айда.

«Вот она, — приветствует Роб. — Вот моя шлюха».

Он спрашивает, как оно прошло. Она отвечает, что непонятно пока.

«В этом городе другие шлюхи есть», — замечает она.

«Здесь вообще блядская тусовка», — комментирует Гай.

Роб напевает песню Адели из бондовского фильма «Координаты: Скайфолл» — Айда присутствовала на «Золотом глобусе» с Аделью на следующий вечер после ее победы — и тут начинается обсуждение, насколько эта песня сильна и сильна ли вообще.

«Думаю, если нам повезет, мы напишем что-нибудь получше, — говорит Гай. — Ну, не прямо сейчас…»

«Нет уж! — возражает Роб. — Давай уж! Вперед, напишем песню лучше! Давай!»

«Окей, — соглашается Гай. — Но лучше пописаю».

Вернувшись, он начинает наигрывать что-то на пианино. «Не хотел бы что-то такое вот медленное?» — спрашивает Гай и наигрывает еще немного. «Это такая песня-откровение от тебя к миру, — предлагает он, пытаясь наладить какой-то контакт. — Это ж ведь песня-откровение, верно? Ну типа ты говоришь: вот я какой есть на самом деле».

Роб даже не отвечает. Гай настаивает: «Ну так есть настроение сделать медленную вещь?»

«Ну… я думаю, сто́ит делать на определенном этапе», отвергает идею Роб, и решает, что прямо сейчас им лучше взглянуть на список песен, на которые можно сделать кавер для свингового альбома. Данное предложение в свою очередь вызывает длительную дискуссию о том, каким этот альбом должен быть и о распаде музыкальной индустрии. И так до бесконечности.

В конце концов они отпускают Дрю домой.

«Ты извини за сегодня, — говорит ему Роб. — Мы просто пытаемся понять, что мы делаем».

Дрю уходит, и если он хоть что-то знает об истории взаимоотношений Гая и Роба, то его можно простить его впечатление, что данная попытка разжечь потухшее пламя явно не удалась.

Роб предлагает Гаю поужинать и потом что-то поделать — это похоже на очередную прокрастинацию. Но сейчас Гай пытается увлечь его еще другими идеями. Он включает на телефоне фортепианный набросок.

«Приятная», — говорит Роб, и по тону его понятно, что его мелодия совсем не зацепила.

«Ну в альбоме же сейчас нет вальса», — настаивает Гай.

«Сейчас мне такое писать не хочется», — проясняет свою позицию Роб.

«А тебе хочется чего-то… дерзкого? — спрашивает Гай, но не видит желаемого ответа. — Нет, не дерзкого, а с энергией…»

«Ага», — говорит Роб.

Гай садится за пианино и, едва он начал наигрывать, Роб прерывает его. «Гай, а была у нас песня „Guns, Chicks and Booze“? („Пушки, телки и бухло“)?»

«Ага», — отвечает Гай, начинает играть, а Роб запевает: «Пушки, телки и бухло / отказаться западло».

«Не верю прям, что ты ее помнишь, — говорит Гай. — Там еще было… помнишь?» Он наигрывает нечто другое, и они в унисон поют: «Между нами говоря, я уже не очень-то мужчина».

«Припев негодный там был, — говорит Гай. — Прям Нил Даймонд какой-то».

«И не особо свинговый, да?», — уточняет Роб.

«Нет, хорошая точка», — решает Гай. Он начинает играть нечто традиционное, с шагающим блюзовым басом.

«Ну может поедим, а потом доделаем?» — предлагает Роб.

* * *

После трапезы они возвращаются в студию.

Гай снова за фортепиано. Он снова играет, по мере исполнения предполагает, что песня может быть в стиле Хосе Фелисиано.

«Я этого сейчас не ощущаю, — говорит Роб. — Хотя мило, чего».

«Чего-нибудь с яйцами?» — уточняет Гай.

«Ага».

Гай предлагает еще что-то вокруг линии «Hey Big Spender», и играет аккорды.

Потом Гай играет третью вещь, играет и не останавливается. Роб пялится в компьютер и выдыхает. Гай все играет. В конце концов спрашивает: «Нет?»

Роб даже не отвечает.

Подавленное напряжение не признается никем, хотя явно присутствует. Ну может не получится ничего, действительно.

Гай пробует идею номер четыре. Роб прерывает его:

«Мне нравится вайб „Soda Pop“», — и включает на компьютере песню «Soda Pop», которую он написал со своими друзьями-соавторами из Стока во время их путешествия в погоне за инопланетянами. «Ну вот барабаны, понимаешь? Джиттербаг?»

«Еще одна песня из той эпохи? — спрашивает Гай. — Об этом думаешь?»

«Ага».

«Но грув не тот же самый, — произносит задумчиво Гай. — А вот как насчет некого…?»

Но Роб его резко обрывает на полуслове, включив на своем компьютере нечто похожее на джиттербаг, только что найденное в YouTube. «Играй под это», — просит он. Секунду Гай пытается определить тональность, затем вступает. «Закрученная вещь», — говорит он. Роб выключает трек, Гай все еще играет, но Робу уже не интересно.

«А как насчет чего-то вроде чарльстона?» — предлагает Гай и бормочет ноты и ритм. Он начинает разрабатывать какую-то идею, но Роб снова прерывает его.

«Вот послушай, какая тут в начале духовая секция», — говорит он, включая что-то из YouTube.

«Отлично, — говорит Гай. — Это что?»

«Это очень странная песня Сэмми Дэвиса», — объясняет Роб. Песня называется «I Am Over 25, But You Can Trust Me», это не хит и вообще не очень известный альбомный трек с пластинки 1972 года.

Сама песня Роба по-видимому не сильно интересует, но он возвращается к началу, в котором зажигательные духовые.

«Мы ж можем вокруг этого что-то написать, да?» — Гай спрашивает и начинает наигрывать на пианино какие-то подходящие аккорды.

«Я в свое время сделал из них „петлю“ и начитал рэп», — сообщает Роб, и включает на компьютере трек, который он сделал шесть лет назад. Это из серии рэп автобиографический:

«Вот класс, вот правда здорово», — говорит Гай, а Роб включает дальше.

Еще одна невыпущенная песня — смесь самовлюбленности с самобичеванием. Думаю, такого в его компьютере гораздо больше, чем кому-либо известно.

«Это вот за неделю до рехаба сделал», — говорит он.

Год спустя в этой же самой комнате они вернуться к этому же самому сэмплу, и из него получится песня «Sensational». Но именно сейчас эта идея, как и все остальные, приводит в тупик.

* * *

Роб заявляет, что студия ему сейчас поднадоела, и приглашает нас на балкон в своей спальне, который выходит на долину Сан-Фернандо. Он размышляет, стоит ли им написать песню о его теще Гвен, и предлагает строчку: «умеет разговаривать на многих языках, которые никто не понимает».

По возвращении в студию он включает на компьютере крайне не-свинговый трек с аккомпанементом. «Много лет назад его сделал», — объясняет он.

«А на что это должно быть похоже, как думаешь? Ну, песня, музыка?», — спрашивает Гай, пытаясь привести всех в состояние творческой активности, которое отсутствует полностью.

Тут с кардиотренировки в Велли возвращается Айда.

«Это как балет под крэком, — рассказывает она. — Крэк-балет. Мне нормально было, пока пресс не начали качать».

Она уходит, и Гай начинает наигрывать еще что-то.

«Это мне нравится», — говорит Роб и подпевает почти неслышно. «Давай-ка еще разок», — говорит он и снова подпевает без слов. Судя по всему, что-то начинает происходить. Но, как будто бы осознав, что он загнал себя в угол, Роб говорит, что хочет пробовать дальше. Гай настаивает: надо эту идею быстренько записать все равно, вдруг завтра захочется над ней завтра поработать, наложить барабаны. Он снова наигрывает под запись, но Роб уже не поет.

«Да, это хорошо, — соглашается Роб и вроде как приносит извинения. — У меня голова мелодию не рождает. Вот сейчас совсем пусто».

* * *

Позже Роб объяснит, о чем думал в тот момент. Ничего не рождалось, посему он запаниковал. Они оба так рассчитывали на возрождение своего сотрудничества, столько они к нему шли, столько надежд, и вот теперь явно ничего не щелкает. Неловко как-то.

«Прошлым вечером, пока что-то не получилось, я испытывал колоссальный груз. Я все думал: вот черт, он сильно расстроится, я сильно расстроюсь, ничего не получится».

* * *

И тут Гай предлагает очередную — миллионную, наверное, уже — идею:

«А как насчет чего-то типа „Candy“?»

«Кто возьмет радугу…» — запевает рассеянно Роб.

«Но — в грустном варианте, — продолжает Гай. — В миноре».

Он играет некую пульсирующую гармоническую последовательность, и тут же Роб начинает петь мелодию, и даже какие-то слова проявляются: «…это больно мне и тебе…»

«Вот это класс», — говорит Роб и продолжает.

«Не останавливайся оглядеться… Не останавливайся в океане… Я приду на помощь…»

И внезапно в 7 часов 25 минут вечера, после бесплодных бесцельных часов, начинается — магия. К тому, что Гай наигрывает, притягиваются разные мелодии, все очень красивые.

«…в твоем пентхаусе… не поставишь меня в… просто используй и все… все это было тщетным, малыш… тщетным, малыш…»

Роб раскрывает объятья и так и поет всю вторую часть с поднятыми руками: «Не важно, кто ты… можешь быть кем-то… кем-то… можешь прорваться… если мы прорвемся». И долго повторяет последние строчки.

«Вот это правда хорошо», — говорит Гай.

«Да уж, нечто хорошее, — соглашается Роб. — Скажи?» И запевает «Мы знаем, кто ты… мы будем с тобой… с тобой, когда ты доберешься дотуда…»

И тут его осеняет:

«Это же песня для Тедди, верно ведь?»

* * *

«Ну что, получилось у нас? — говорит Роб. — По ощущениям это прям нечто. Приятная, правда? Давай еще одну напишем — есть слова сильные». Он признается Гаю, что хотел бы быть автором песни «One Day Like This» группы Elbow, и запевает ее.

«У нас ничего похожего нет, — возражает Гай, который не желает упускать момент, в который, кажется, все начало складываться, — на карусель». Он наигрывает то, что имеет в виду.

«А, в смысле как „Bojangles“?», уточняет Роб.

«Ага, — говорит Гай. — Нисходящая штука».

Роб немного напевает, но потом говорит, что не чувствует материал.

«Будет трудно придумать что-то такое же крутое, как последняя идея», — говорит Гай.

Он пробует другое. Роб подпевает, но быстро останавливается.

«Да нет, — говорит он. — Слишком уж восьмидесятнический джаз».

Гай спрашивает, а не сделать ли им что-то вроде «If I Were A Rich Man».

Он начинает играть что-то живенькое и странненькое.

«Это мне нравится, — говорит Роб и запевает: — Собирайтесь, парни, в круг…» Эдакая песня-история.

«Может быть, она о бунте?» — предполагает Гай.

«О бунте?» — переспрашивает Роб.

«Ну я вот вижу тебя в ковбойском наряде, ты входишь в салун, ну как перестрелка в „Окей Коррал“ (имеется в виду американский фильм 1957 года с тем же названием. — Прим. пер.). Когда все в баре откинулись. Это вот такое, да?»

«Последний крутой махач», — отвечает Роб. Они снова играют, Роб поет «черномазый был мне другом».

«Длинный текст тут, слов много». Роб имеет в виду, что если б они действительно стали делать эту песню, то потребовалось бы много текста. Это произносится голосом человека, который в подобном видит проблему, а не возможность. Потом он добавляет, уже немного более радостно, что хотел сделать песню, где почти не слышно, что именно он говорит, чтоб слова звучали так, как будто что-то проговаривается, но на самом деле ничего там нет, и, возможно, вот эта песня такой и может стать. В качестве примера он напевает довольно убедительную абракадабру.

«Если уж у кого-нибудь такое прокатит, — говорит Гай, — то у тебя точно».

* * *

Они оставляют эту песню, которая про махач в салуне, хотя обоим она нравится, и слушают предыдущую песню снова на телефоне Гая.

«Про родить-ребенка-в-этот-мир, наверное?» — говорит Гай.

«М-м-м, гм-м-м», — отвечает Роб.

Потом Гай играет на фортепиано нечто, что вскоре сам назовет «немножко „On Broadway“». Роб подпевает. Тут пойман творческий подъем — Роб впевает слова из куплета песни «Got To Get You Into My Life», в процессе обретая ритм. Идея начинает приобретать форму. Они слушают запись на телефоне Гая, и Роб запевает «о-о-о-о» — бэк-вокал.

«Хорошо получилось, верно?» — спрашивает он.

«Вот такой фирменный соул Сэмми, — отвечает Гай. — Что-то есть от Алоэ Блакка».

Тут Роб запевает песню Блакка «I Need A Dollar».

Но все равно они решают, что уже вечер, на сегодня довольно. Есть у них что-то, в конце концов.

Они обнимаются.

* * *

И тут внезапно Роб начинает петь а капелла мелодию последней песни, над которой они работали, и у него придумывается такая фраза: «За что ты меня любишь? Я ж обращаюсь с тобой как урод».

И внезапно они — снова за работой. Гай за фортепиано опять. Роб поет.

«За что ты меня любишь? Обращаюсь с тобою по-уродски. Сама понимаешь. Почему ты мне веришь? Я знаю, где мне место. Когда я не с тобой»

«Прям индульгенция на то, чтоб быть хером моржовым, верно?» — замечает он.

«Зачем ты принимаешь это? Почему тебе не все равно? Ты не будешь скучать по мне. Не будешь целовать меня. Когда меня нет рядом».

Они останавливаются на мгновение.

«Не может же быть так легко, правда?» — спрашивает Роб.

«Может», — отвечает Гай.

В следующие примерно полчаса они сосредоточенно пишут текст песни.

«Так, уже три, — говорит Роб, но тут же поправляется: — Две, точнее. Ковбойская очень хороша, но слишком уж многословная».

Затем они на какое-то время возвращаются к работе над первой песней, и в качестве финального завитка Гай придумывает нисходящую мелодию для финала припева — она станет одной из самых заметных деталей песни. Песня, собственно, станет «Go Gentle», первый сингл с альбома. Более бодрая песня получит название «Shine My Shoes» и станет первым треком альбома Swings Both Ways и первым номером последующего свинг-турне.

Они вернулись.

После того как Гай уехал, Роб ненадолго задерживает в студии — приходит в себя, расслабляется.

«Мне кажется, я ни с кем так не сидел за пианино и так не сочинял, кроме как с Гаем, — говорит он Крису Бриггсу. — Гай же реально талант, согласись!»

* * *

На следующий день Гай сообщает, что у него инфекция грудной полости, и что он с ней боролся весь прошлый вечер. Тут возникает знакомое им обоим эхо.

«Именно это происходило, когда мы сочиняли „Angels“», — напоминает Роб.

«Оно, да. У меня тогда было острое воспаление пазух, — вспоминает Гай. — Я даже врача на дом вызывал».

«Великим он становится, — подытоживает Роб, — благодаря хворям».

Позже, когда Роб вышел, Гай кое-что договаривает. «Мне плохо было. Я врача не вызываю никогда. В тот день что-то со мною происходило странное. Может быть, я понял. Возможно, мой мозг слегка взорвался от мысли, что я, проведя тридцать два года на этой планете, написал хит».

* * *

Сегодня днем Роба посещает свежая идея.

«Гай, нам надо написать песню под названием „Thin“ — „Худой“. Свинговую песню о том, как худеть».

«То есть там будет перечисление всего, чего тебе нельзя?» — спрашивает Гай.

«Давай напишем о том, что знаем, — говорит Роб. — А я знаю, что такое пытаться быть худым, но ничего не добиться».

Идея песни-списка приводит Гая к «My Favourite Things». Он наигрывает вариацию на фортепиано, и довольно быстро нащупывает свой мотив — эдакий ярмарочный вальсок. А Роб почти сразу же запевает — «Никакого обеда на завтрак / И только тоска на ланч / И блестящей самооценки… лишь воздуха глоток… я не видал другой такой худышки».

Тут же рифмы цепляются одна за другую, идут потоком: Лара Флинн Бойл, истощенные королевские персоны… Лена Заварони, получу ль я «Тони»? — живут полсекунды и исчезают, забываются, отбрасываются. Но когда Гай добирается до припева, он поет:

И хотя текст еще требует шлифовки, но второй день сотрудничества приносит песню, которая будет включена в альбом: «No One Likes A Fat Pop Star».

Немного погодя Роб рождает строчку «грустнее не бывал я никогда».

«Потому что так и есть, — говорит он. — Чем я худее — тем грустнее». И разражается хохотом.

«Правда что ль?» — спрашивает Гай.

«Ну да. Я самым худым был в период записи Swing When You’re Winning. Мы тогда ж и „Feel“ написали. И это, наверное, был самый депрессивный период в моей жизни».

«Даже когда мы записывались?» — удивляется Гай.

«Ага!» — уверяет Роб.

«Ну, ты скрывал это очень умело», — говорит Гай.

«Я от двадцати до тридцати лет находился в сильной депрессии. Ничего не улучшалось до… — он обдумывает, потом ухмыляется: — до пары недель назад».

* * *

Роб и Айда ужинают с Гаем и его женой Эммой. Обсуждают все за и против жизни в сельской местности.

«У нас свой лес», — говорит Роб про их Уилтшир.

«Гай захотел топор, — говорит Эмма, вспоминая, что когда-то у них тоже был дом за городом. — А я сказала нет».

«Нет топору?» — спрашивает Роб.

«„Нет“ — Гаю с топором», — проясняет Эмма.

Роб сочувственно кивает. «У меня легкое нарушение координации, — говорит он. — Любой нож меня порежет. Ножницы отхватят палец. Упаковки рвутся. Ящик не могу спокойно выдвинуть — он вырывается. Я никогда не чувствую: так, вот с этого момента вещь ломается…».

Они обсуждают уход за детьми. Эмма говорит, что Гай однажды поменял подгузник.

«Должна сказать, что Роб делает немножко больше», — говорит Айда.

«А мне нравится подгузники менять», — замечает Роб.

«Он не плох, — продолжает Айда. — Хотя робова техника оборачивания пеленкой требует некоторого совершенствования. Но он к делу подходит страстно и энергично, что мне очень нравится».

На пути обратно в студию Роб делает крюк, дабы провести пару минут с Тедди. Она плачет. Он поет ей «Dancing In The Street», потом «Baby I Got Your Money» из репертуара Ol’Dirty Bastard. Она не успокаивается, и он применяет иной прием: «Мы богатые! — увещевает он. — Все отлично! Беспокоиться не о чем!»

* * *

В следующие несколько дней Роб и Гай все время дорабатывают те три песни.

Однажды днем в дверях появляется Айда.

«Хочу тебе показать, что дочь твоя со мной сделала, — говорит она, указывая на какашки на брюках и такого же цвета на футболке. — Она через подгузник, через одежду свою. Я вся в ребенкином говне. А на спине еще рвота какая-то».

«А мы для Тедди чудесную песню сочинили», — говорит ей Роб.

«И как назвали? „Моя какашечная поэма“?» — спрашивает она.

Эта фраза напоминает Робу один эпизод. С папарацци. Как они подловили его в аэропорту LAX, когда он прилетел в Лос-Анджелес перед Рождеством. Фотографии потом опубликовала Daily Mail — среди фото был крупный план его темно-серых спортивных штанов.

«Они объявили, — говорит он, — что на мне детская тошнота».

На самом деле более того — издание это даже в заголовок вытащило: «Не все только рок-н-ролл: Робби Уильямс приземлился в Лос-Анджелессе с женой Айдой и их дочерью Тедди… в штанах с детской рвотой».

Трогательный рассказ о том, что такое отцовство: каким бы богатым, знаменитым и летающим первым классом ты ни был, ребенок твой если захочет на тебя сблевать, то ты никак этому не воспрепятствуешь.

Роб уточняет, что, правда, была одна крошечная деталь, которую неправильно истолковали.

«На самом деле это я так поел».

* * *

Роб постит в блог на своем сайте:

«Мы с Гаем впервые за много лет поработали вместе. Странно, но мы хорошая команда;) Праздник просто. Я лю йево».

Тедди получила свою первую песенку, называется «Go Gentle». Но возможно, выйдет под другим названием. Я ее ей спел вчера, когда мы гуляли по нашему участку. Я ее нес в люльке, так что ей как слушателю некуда деваться было. Думаю, ей понравилось… потом ее вырвало. Сложная публика!

* * *

Во время их совместной работы все время всплывают байки про старые времена. Всякие-разные. Я за годы слыхал многое про эксцентричность Гая — если не сказать резче — но теперь он сам здесь, и баланс выровнялся.

Вот одна байка:

«Ты помнишь, как тогда ты в Дублине забрался в мою постель, — спрашивает Гай, — снова?»

«Да, — отвечает Роб. — Да, было это чудно́. Часов шесть утра, меня клинит от „Джека Дэниэлса“ и кокса».

«А я заснял на камеру, подумал „привет, это отлично“, — сообщает Гай всем в студии. — А он даже не заметил, что его снимают».

«Заметил, еще как заметил!» — возражает Роб.

«Правда, что ли?»

«Ага! Я решил, что это хорошая идея и ее стоит на пленку записать».

«Да, забавная съемочка. Бухой в стельку».

И вторая байка. Рассказывает Гай:

«Когда мы писали „Strong“, он поднял меня в четыре часа ночи. Мы с Эммой спим такие, а он мне говорит: песню хочу писать. Чего, сейчас? А он под красным вином. Там отель такой в Кельне шикарный у нас был. И он: да мне пофиг, песню я писать хочу. Ну мы и написали „Strong“. За час примерно. На следующее утро я, проснувшись, подумал: что произошло? Кажется, я написал песню!»

Байка номер три.

Гай рассказывает, как Роб слушал инструментальный трек к одной из версий «Let Me Entertain You», когда они делали первый альбом.

«А там шло соло на саксофоне, — рассказывает он. — Он слушает трек и не реагирует на соло это совершенно. А когда музыка доиграла, он подходит ко мне, хватает меня за горло и говорит: „Если ты еще раз пропишешь саксофон на моем альбоме, я тебя убью. Ты понял?“ И ушел просто. Чего говорить — саксофон убрали. Кстати, офигенное соло было. Но вообще он прав оказался: трубы гораздо круче звучат».

Я уточняю у Гая — а что он сам чувствовал в этот момент?

«Испугался. Вот на самом деле страшно было. Ужасно. Во время записи этого альбома были моменты, когда он был, так скажем, немного эмоционален».

Я спрашиваю Роба — а он сам это помнит?

«Нет», — отвечает он.

Но похоже на правду?

«Угу».

О чем ты, наверное, думал?

«Мне саксофон в то время очень не нравился».

Наконец, байка четвертая (и пятая).

Гай спрашивает: «Ты помнишь ту вечеринку в моей квартире в Аркуэй (район Лондона. — Прим. пер.), когда ты мою гитару из окна выбросил?»

«Не бросал я никаких гитар», — говорит Роб с пренебрежением.

«Бросал, бросал».

«Да ладно?»

«Конечно. Мою джонленноновскую гитару».

«И где она приземлилась?»

«На улице».

«И что ж ты сделал, чтоб меня так разозлить, — удивляется Роб. — Она разбилась, кстати?»

«Гитара погибла просто. Жаль, я не вставил обломки в рамочку — получилось бы произведение искусства миленькое. А я ее в помойку выбросил».

«Я может в живую изгородь целился?»

«Мне кажется, тебя что-то раздражало. Ты однажды на Озере Комо очень хорошую гитару мою выбросил, просто потому, что не сумел ее настроить».

Это вот Роб помнит и по-своему может оправдать. «Это ж двенадцатиструнка была, а их вообще настраивать муторно. Ко мне в номер зашел глава полиции, когда я уже собирался ее в Озеро Комо выбросить. Он за нами приглядывал. А я посмотрел на него и он начал…» Тут Роб принимается изображать, как его совершенно неожиданно вдруг стали подбадривать выбросить гитару. «Мы оба смотрели, как телевизор уходит, и потом друг друга ладонями в воздухе — дай пять!»

«Что с этой гитарой странно было, — рассказывает дальше Гай, — это то, что мы все сидели-ужинали, а он пораньше ушел, а тут вдруг вокруг отеля все эти поисковые прожектора, полицейские катера. И пожарный во всем обмундировании мне мою гитару протягивает: „Я это из воды достал!“ Гитара совершенно испорченная. И, опять-таки, жаль не сохранил…»

«Мне кажется, я просто хотел, чтоб ты откликнулся», — говорит Роб.

«Ну и всего-то делов: вернуться к столу и сказать, слушай, Гай, помоги гитару настроить?» — говорит Гай.

«Ну, я подумал, что гитара пролетит из окна, — объясняет Роб, — к вам сидящим, и так и получилось, и, как я думал, вы сразу сообразите, что ее надо настроить…»

* * *

До отъезда Гая из Лос-Анджелеса написана четвертая песня. На сей раз — не свинговая. Назвали «All Climb On». Также они переписали свою старую песню «Where There’s Muck There’s Brass», которая Робу никогда не нравилась, а теперь вдруг он ее оценил. В финале путешествия они переслушивают все.

Когда заканчивается «Go Gentle», Роб выглядит удовлетворенным. «Такая приятная песня, правда ж?» — спрашивает он.

Он заявляет, что нашел более радикальную версию старого решения: «Я соберу обратно старого Робби Уильямса».

* * *

Сентябрь — декабрь 2016 года

Все бесконечные беседы, которые Роб ведет по поводу The Heavy Entertainment Show и его нынешней жизни, всегда поднимают вопрос о возобновлении сотрудничества с Гаем. Есть темы, о которых Роб говорит в более или менее одинаковых выражениях — для удобства и уверенности. К концу года есть уже множество интервью, которые я за него мог бы дать, в принципе. Посему очень интересно, что почти каждый раз, когда его спрашивают про Гая, он находит новые слова для описания их партнерства — и его сильных и слабых сторон — и как они двое соответствуют друг другу и где у них разлад. Такое чувство, что он находит новые слова потому, что сам для себя пытается разобраться.

Послушайте:

«Я думаю, что мы оба чудаки, и наши чудачества сцепляются, как шестеренки».

«Работать с Гаем — это здорово, это бесит, это приятно, мило, обогащает, сводит с ума, это глупо, чудесно. В общем — все сразу».

«Мне Гай всегда был эдаким старшим наставником. Мы в жизни в одинаковом положении — оба отцы, семейные, оба с эго, а эго наши постоянно кто-то ранит, и мы лечим эти раненые эго тем, что пишем хиты. То есть все то же самое, что всегда было между мной и Гаем: мы — противоположные личности, которые отлично сочетаются».

«Между нами химия, и такая химия у меня есть только с Гаем Чемберсом. Он невероятно талантлив и невероятно глуп, и когда мы работаем, мы пишем песни невероятно глупые, помпезные и, хочу надеяться, важные для многих. То, что мы делаем с Гаем, я больше ни с кем не делаю».

«С музыкальной точки зрения этот альбом гораздо более богатая палитра — все благодаря гаевой эскцентричности и музыкальным талантам. Музыка тут немножко более сложная, потому что Гай снова в команде, а он, нафиг, сумасшедший и знает все аккорды».

«Потом мы расстались. Что тоже паттерн, повторяющийся мотив моей жизни. Я расстаюсь с людьми, долго храню злобу, и все это становится частью моей жизни. Но я всегда знал, что вернусь к работе с Гаем. Отношения ждали за кулисами, пока шел спектакль моей жизни. Сейчас я клянусь, что это сотрудничество продолжится до тех пор, пока мы физически существуем».

* * *

Февраль 2013 года

Роб в студии Гая в Лондоне. У него есть песня, которую он хочет доделать. Эту песню он собирается, только закончив, выложить бесплатно в интернет. Ему надо высказаться на одну тему, и время не терпит.

Он хватает микрофон и читает рэп поверх протяжного аккомпанемента, который сделал Гай в надежде на нежную балладу. Но это в другой раз, наверное. Сейчас у Роба другое на уме.

Он начинает: «Ну, церемония „Бритов“ была, блядь, скучна».

* * *

За два дня до того Роб посетил церемонию Brit Awards. В пустом зале O2 он успел пообщаться с группой One Direction до их приятно-раздолбайской репетиции. Кто-то описал их «кошачьей стаей» — Роб согласно кивает. «У них нет эдакого гари барлоу, который всех отчитывает. Нет гари барлоу и джейсона оранжа, которые всех строят. Похоже, что в этой группе одни марки оуэны да робби уильямсы».

У себя в гримерке он объясняет, какую хочет выкинуть шутку на сцене: предложить Лиаму Пейну благотворительный поединок на 100 тысяч фунтов призовых, в честь предложения того же от Brit Awards Лиаму Галлахеру. Но по мере обсуждения понимает, что ни смысла в этом не будет, ни желаемого эффекта. Он разочарован.

«Сейчас все слишком хорошо себя ведут, согласитесь. К безрассудству что-нибудь имеет отношение?»

«Мне кажется, нам нужно немножко… отношения, в первую очередь», — соглашается Дэвид Энтховен.

«Да уж, один штришок», — говорит Роб.

«Нам нужно нечто, — добавляет Дэвид, — каких-нибудь молодых-злых… Я в смысле вот если б я был молодым, я б таким был, сука, злым».

«Ага, обычно ж что происходит — есть какие-то движения молодежные, так? — рассуждает Роб. — А сейчас, мне кажется, полная апатия и быдло».

«С началом интернета у нас не было…» — начинает Дейв, но Роб вступает:

«Ну да, опустили все ниже плинтуса, теперь каждый уверен, что ему прославиться делать нефига. Раньше, помнишь, по телевизору выступали только люди с акцентом Домашних графств (восемь графств, окружающих Лондон, то есть люди из самого центра страны. — Прим. пер.), не было таких, на кого посмотришь и „таким хочу быть“. А сейчас вот все эти шоу „X Factor“ и реалити-шоу дают ложную надежду, что каждый может прославиться. Правда, кстати, в том, что каждый в общем мог бы. А причин, почему нет рассерженных движений, — их до хера, главное, по-моему, апатия и вот это опускание ниже плинтуса».

Несколько минут спустя он болтает с Джонни Уилкесом о том, что две недели назад ему запретили есть после теста на питание по типу крови: ветчину, свинину, морскую щуку, каштаны, ваниль, кокос, апельсины, мандарины, пшеницу, кус-кус и уксус.

«Бальзамический уксус нельзя?!» — восклицает Джонни.

«Нельзя, — отвечает он. — И вот я весь. Я наполовину человек, наполовину бальзам».

Он перечисляет, что ему можно: цыплят, баранину молодую, индейку, оленину, мясо бизона, палтус, ананасы, сливы, гранаты и бананы.

И все же есть хорошие новости.

«Могу пить виски, сливовое вино и сакэ. И это прекрасно», — саркастично заявляет он.

Джонни интересуется списком более детально. «Вот оранжевый австралийский ерш — это что?»

«Рыба такая, — отвечает Роб. — Ты с тех времен, как их Стока уехал, вообще что ль ничего нового не узнал?»

* * *

Входит некий человек и делает Олли комплимент за прическу Роба.

«Но я же их отрастил!» — ноет Роб, изображая обиду.

«Выглядишь лет на десять моложе», — говорит ему Джина.

«Ага, — отвечает он. — Но выглядел-то все-таки на шестьдесят».

Роб говорит, что на него так действует мелатонин, и это вызывает дискуссию, бывают ли кошмары от мелатонина. Роб говорит, что для него это обычное дело. «Мне так и так каждую ночь кошмары снятся. Или я кого-нибудь убиваю, или меня. С ума сойти можно».

Он снова возвращается в зал и смотрит, как группа Muse репетирует открывающую шоу песню, а потом Джеймс Корден повторяет свои приветственные слова. Вокруг суета, и атмосфера напоминает репетицию какой-нибудь корпоративной презентации.

«Никакой магии, не как раньше», — сокрушается Джонни.

«Потому что мы старше и циничнее, — говорит Роб. — И нас все это уже не так сильно волнует».

«Ты знаешь, в чем дело? — спрашивает Джонни. — Тут никто ничему не рад».

«Тут никто и не должен быть ничему рад, — замечает Роб. — И никогда не были».

«Мы были, — возражает Джонни. — Бегали тут с лазерными мечами».

«Когда были Герри Стайлсами? (участник бойз-бенда One Direction. — Прим. пер.)», — сухо переспрашивает Роб.

Именно в этот момент начинает происходить очистка коридора охраной Тейлор Свифт. Роб это сразу раздражает, он всем жалуется. Ему это напоминает такое же поведение свиты Леди Гаги несколько лет назад. Он размышляет: а что было бы, если б Тейлор Свифт и Леди Гага со своими командами шли бы друг другу навстречу по коридору? «Для того и построили в Швейцарии Большой адронный коллайдер, — решает он. — Чтоб такое смоделировать и посмотреть, что случится».

Ходят члены Mumford and Sons, на тот момент — одной из самых успешных групп в мире. Роб с ними не разговаривает. Позже он с уважением выскажется об их работе и их достижениях, но ясно, что все, что он находит странного и удручающего в сегодняшней музыкальной индустрии — не столько сама музыка, сколько подход и отношение — относится и к их роли в этом: «Я не в состоянии смотреть на них слишком долго — уверен, прекрасные парни, но уж такая серьезность, как будто целый день копали, а потом на сцену вышли. Это меня раздражает. Они как фолк-группа The Wurzels, старики из которой получили вузовские дипломы».

* * *

Скоро — начало церемонии.

Когда вы видите знаменитостей, идущих по красной дорожке на мероприятиях вроде Brit Awards, то чаще всего вы наблюдаете такое же срежиссированное представление, как на сцене. Обычно они все сидят в здании часами, готовятся, а потом их везут к красной дорожке — как будто они так вот сами «прибыли». Роб обычно отказывался участвовать в этой постановке, но в этом году он свою часть отработал — прошелся и ответил на обязательные блиц-вопросики: «Вас номинировали — какие чувства?», «Как Тедди?», «Вы присоединитесь к Take That?» — а потом сел скучать в гримерке. Он решает «побродить» и поглядеть что в комнате с названием — более с надеждой, чем ожиданиями — «Звездный бар». Там никого почти нет, кроме нескольких людей из рекорд-компаний, и атмосфера невеселая. Он садится за стол, размышляя, чем бы заняться дальше.

«Я из девяностых, — говорит он. — Мне такое претит».

Он выходит обратно в коридор, но потом понимает, что никуда не хочет идти, и остается просто стоять там. «Ни движухи, ни драйва, ни энергии». Он вздыхает. «Я устал. И не ел с прошлого года».

Он возвращается в гримерку, где может смотреть прямую трансляцию церемонии по телевизору. Атмосфера там — тухлая. Роб видит проблему как общую для любой аудитории рекорд-бизнеса: «Они сами понимают, что волшебство тут поддельное». И добавляет: «По мне так именно они первые и уничтожили всю эту магию».

Когда приходит черед, он исполняет «Candy» на сцене. Но его слегка взвинтило то, что первые, кого он увидел сидящими за ближайшим столиком, — это Деймон Албарн и Ноэл Галлахер, и все, о чем он мог думать, — что они подумают, увидев его хореографию к суперпопсовой плясовой песне «Candy». После этого он дает то короткое интервью Джеймсу Кордену, в котором оскорбляет Тейлор Свифт, потом вручает награду группе One Direction, которых на сцене называет «мои младшие братики, братишки по шоу-бизнесу».

Удалось ли ему добавить что-либо значимое, все остальные только делают что-то корпоративное и для промоушена. Плохое положение дел: обозреватель The Sun, в то время — Гордон Смарт, сразу пишет в твиттере: «рок-н-ролл мертв».

«Он прав», — говорит Роб.

Именно это подвигло Роба сочинить будущую песню Brits 2013. Может быть, не стоит об этом говорить, но ему нужно высказаться. Она начинает писать на следующий день и хочет записать немедленно, но сперва ему нужно сняться для Ant & Dec’s Saturday Takeaway.

Но еще до того, когда Дэвид заезжает за ним, ему требуется рассказать свой сегодняшний сон. Возможно, дело в мелатонине. Возможно, последствия церемонии «Бритов». Может быть, нервные клетки в мозгу воюют… но даже по его стандартам сон очень странен.

«Мне реально что-то странное снилось, — рассказывает он, — что я подрочил Джорджу Майклу. Но не член — у него вагина была. Мы с Джонни и Айдой были в каком-то карьере, который вроде как и не карьер, и еще у нас была лодочка, которая утонула, а там пятнадцать футов в глубину, и Айда такая: достань, ты можешь. Я: не могу. Потом появляется какой-то плавучий дом, мы с Джонни на него забираемся, на крышу, и тут слышим: вернемся всего через час, и он отчаливает. Мы такие: ох черт, надо ж им сказать, что мы тут. Мы сказали, они остановились, выпустили нас. А потом я оказался дома у Джорджа Майкла и, не знаю почему, стал ему дрочить. Я помню, еще думал: это ж мой первый сексуальный контакт с мужчиной — он того не поймет, но я ему и не скажу. Но он при этом как будто девушка, причем в одежде какой-то шифоновой. Мы потом поговорили и он расстроился. Очень чувствительный. Из-за чего-то, что я сказал перед мастурбацией. А там еще Эндрю Риджили находился. Я потом пошел вниз, и оказалось, что сегодня — мой день рождения, а Айда узнала, где я, пришла с шариками и так далее, — это в доме Джорджа Майкла-то. И она такая: Бухаем! И я такой: О господи, я только что подрочил Джорджу Майклу, что я должен чувствовать? А ты все это приготовила мне на день рождения? И я такой в раздумьях: Сказать ей или не говорить? Это не настоящая измена, я ведь удовольствия не получил».

«Мелатонин принимаешь?» — уточняет Дэвид.

«Ага».

«Да, он-таки помогает, говорит Дэвид, „но мозги немножко не в ту сторону сворачиваются“».

«Ох, — добавляет Роб как бы соглашаясь, — ага, до сна про мастурбацию Джорджу Майклу мне снился зомби-апокалипсис. С участием Френка Оушена».

Он направляется в телевизионную студию. В гримерке пока его красят он оповещает всех о последних событиях:

«Угадайте, кому я во сне сегодня дрочил? Джорджу Майклу. И у него была вагина».

Чуть позже входит Дэвид Уоллиамс, который ведет сегодняшнее шоу.

«Хочешь, расскажу, как я вздрочнул…?» — и Роб снова рассказывает свой сон.

«Ну, если без пениса, — решает Дэвид, так, как если бы выступал в роли некого авторитета по данному вопросу, — то не считается».

Позже Роб встречает Луиса Уолша, также выступающего в сегодняшнем шоу. Луису он ничего про сон не рассказывает, но Луис делает ему комплимент — Роб прекрасно выглядит. Роб потом изображает это в лицах: «Ты здорово выглядишь! Классно просто! Господи! Я к тому — в прошлом году на „X Factor“ ты был жирным!»

* * *

На следующий день в студии Гай вслушивается в текст песни «The Brits 2013».

«Ну хорошо, — резюмирует он. — Как там идет болтовня — нормально. Понимаю теперь, почему ты хочешь выпустить ее прямо сейчас».

«Не могу ждать три года, — говорит Роб. — В смысле — в свинговый альбом она не войдет».

«Кто-то должен это сказать, — говорит Гай. — Никто другой не скажет».

А Роб продолжает:

Я знаю, что разжирел, но не путаем:

За каждый мой заработанный миллион мне пекут пирожок.

* * *

Днем они делают перерыв и заезжают к Гаю домой ненадолго. Роб вспоминает, как приехал к Гаю туда, где тот того жил, сразу после рождения его первой дочери, и валялся на кушетке с похмельем.

«Ты долго пролежал на софе, — говорит Гай. — Требовал колбасок».

«Ничего я не требовал», — возражает Роб.

«По-моему, сказал одно слово, — уточняет Гай. — „Колбасок“».

Когда десятилетний сын Гая Марли возвращается с пейнтбола, Гай просит его сыграть Робу на барабанах, показать свое умение. Сын не хочет. Роб относится с пониманием: «Меня в детстве тоже заставляли постоянно что-то изображать. Давай Томми Купера! Давай то, се, пятое, десятое! А мне вот совсем не хотелось».

Но затем Роб сам уже подбадривает Марли, давай, покажи. Гай садится за фортепиано и они с сыном исполняют «Come Together». «Марли, отлично сыграл!», говорит Роб. Потом он смотрит в тетрадь мальчика по математике. Там примеры. Роб качает головой: «Да уж, не Скуби-ду. Но ведь тебе это не пригодится, сам понимаешь. Не, не пригодится. Но удачи — пусть тебя это не собьет с толку. Я-то сам даже складывать и вычитать не умею. Реально не умею».

Наверное, Гай и Эмма не очень хотят, чтобы их сын такие речи слышал, но вот сегодня придется.

«Меня школьная система обламывала, — говорит Роб. — Но тогда не было слова „дислексия“, тогда было слово „тупой“».

И еще один вопрос к Марли: «Чем в жизни заниматься будешь, решил?»

«Неа», — отвечает Марли.

Роб кивает. «И я тоже. Скоро сороковник, а я все не решил».

* * *

По возвращении в студию, чтобы закончить песню, Роб хватается за одну из гитар Гая и бренчит аккордами.

«На ней „How Peculiar“ сочинялась», — замечает Гай.

Роб помнит тот день.

«Да уж, тогда было клево, — откликается он. — Мы написали „How Peculiar“, приехали обратно ко мне домой, а тут в дверь постучали две стриптизерки, вошли и переспали со мной. А я демо этой песни включил и она играла, пока я их трахал». Он смутно улыбается с легким вздохом. «Хорошие деньки, хорошие».

Затем он возвращается к своей песне-жалобе. Жалоба выливается в решение:

Если их не потревожить — то я вот что обещаю:

Если там вам будет скучно — я вас веселю на славу.

* * *

Июль 2011 года

Пост в блоге Робби Уильямса, в котором он отвечает на вопросы и просьбы фанов:

Мне кажется, тут некая леди искала интеллектуальное, а не чепуху.

Я сделан из чепухи.

Я могу вам предложить другую поп-звезду. Там, наверное, вы найдете то, что ищете.

(Он постит линк http://leonardcohen.com, чат поклонников Леонарда Коэна.)

УДАЧНО ПООХОТИТЬСЯ…

* * *

Февраль 2013 года

На 39-й день рождения Роба Гай прислал ему в подарок книжку Джона Нивена «Убей своих друзей». Это страшная история убийства, действие разворачивается в 1990-е в британской музыкальной индустрии, и она изобилует инсайдерскими сведениями — забавными и жуткими. Роб прочел первые страниц 50–60, но ему приходится воевать с рассказчиком.

«Оказалось — читать это трудно, потому что в нем ничего абсолютно не может нравиться. К тому же там есть эпизоды, где про кокс, что возвращает меня в 90-е, где я такой: о господи, как же мне плохо. И есть еще кусочек обо мне. Даже не особо оскорбительный, кстати. Но автор явно видел меня на Brits, как я там… ну, что я делал, то и видел он. А я трезвый был. И я такой: охххх… потому что он попал прям в точку».

Вот что он прочитал:

«Пока мы выпивали, сплетничали и ругались, я посматривал на недавно завязавшего и совершенно трезвого Робби Уильямса, который сидел за столиком в нескольких футах от нас. Он дергал этикетку на бутылке минералки, перекладывал сигарету из руки в руку и кивал, слушая какого-то мне неизвестного парня — менеджера или юриста, наверное. Уильямс периодически поворачивался, чтобы пристально поглядеть — знаю я этот пристальный взгляд — на блестящий котел с кипятком, стоящий рядом. Несчастный ублюдок, вот все, что ему осталось? Налить себе кипяточку. Вы представляете? Тебе еще тридцати нет, а уже ничего нельзя. Ничего в нос, никаких таблеток, ледяного пива, согревающих рюмок джека или реми. Просто сидишь там, трезвый как стеклышко, в своем мать-его-особняке, одетый с ног до головы во всякие изящные шмотки, ради которых со стилистом вы все утро прочесывали Нью-Бонд-стрит, ты бросил в сотый раз пытаться прочитать какую-то книжку, потому что слишком она серьезная, ты снова смотришь Sky Sports или заставляешь какую-нибудь шестерку с тобой пить фруктовый сок и играть в карты, и думаешь: и что, вот так еще сорок лет? Ты же дитя сцены совершенное, несчастный поющий-плачущий эпилептик с деланной улыбкой, которому судьба сдала всех тузов. И ты такой теперь смотришь на неправильный конец четырех десятилетий со своими только мыслями о компании, при том что на самом деле ты и две мудацкие мысли связать не можешь. Гадость».

Роб решает, что далее читать не стоит.

«Ну привет, Гай», — смеется он.

Это, конечно, совершенно дикий портрет возможного будущего Робби Уильямса, но, даже если некоторые догадки и предположения Нивена довольно точны, то настоящий Робби Уильямс очень сильно потрудился, чтобы не попасть в то мрачное будущее, которое предсказал ему Нивен. Но одна часть того, что написал о нем Нивен, глубоко затронула Роба. Это — фрагмент про судьбу, которая сдает всех тузов.

«Да, вот что во мне отозвалось, — признается он. — Ну конечно, это ж, сука, с кем угодно другим могло произойти, а шанс выпал — мне. Счастливый я сукин сын. А в рекорд-бизнесе все такие, кроме Принца. Ну еще парочку можно вспомнить. Кроме Принца все — просто мудачье везучее. Просто гляжу на Brit Awards и людей там, себя включая — повезло нам всем, очень-очень. Я — везучий сукин сын. Нет вообще никакого разумного объяснения тому, почему одно народ другое любит, а другое ему в душу не западает. Знаешь сколько здесь „я“ всяких? Джорджу Майклу повезло оказаться там, где он находится, Мадонна тоже, зараза, счастливчик. Я, сука, счастливчик. Принц только заслужил свое положение».

* * *

Март — май 2013 года

В середине марта Роб и Гай встречаются в Лос-Анджелесе. План: записать почти весь материал будущего свингового альбома в легендарной студии Capitol, где они записывали Swing When You’re Winning с тем же самым легендарным звукоинженером Элом Шмиттом. Сперва им нужна пара дней на подготовку в домашней студии Роба. Там они отслушивают все песни и делают окончательный выбор. Они обсуждают аранжировки и проверяют тональности, когда их вдруг прерывает одно обстоятельство, которое Роб видит в окно, выходящее на улицу его коттеджного поселка.

«Там Лорд Томас, — говорит он. — Поднимается на гору. Поприветствовать».

«Робби Уильямс дома?» — грохочет голос внизу, и пару секунд спустя входит Том Джонс. Они рассказывают друг другу, у кого какой джетлаг. «Думал, нормально себя буду чувствовать, — делится Роб, — но сейчас вот я как мешок с гаечными ключами». Роб рассказывает про свой свинговый альбом, а Том Джонс — о позднем взлете своей карьеры, который произошел из-за того, что он стал выпускать альбомы в более традиционном ключе, которые в начале карьеры он делать не мог потому, что, по его словам, песня «It’s Not Unusual» сделала из него попсовика. Когда ты чем-то прославился — люди от тебя потом ожидают того же самого.

«Да уж, — соглашается Роб. — Каждый раз ты должен попасть точно в середину. Именно это я и пытался сделать этим последним альбомом, свинговым. А на следующем уже что-то от ума сделаю. Люди такого не хотят».

«Ну хорошо, парни, — Том Джонс прощается. — Хорошо вам поработать, счастливо оставаться».

Некоторое время спустя, выйдя с Тедди в коляске на прогулку по своему поселку, Роб говорит: «Разве не круто было повидать Тома? Жизнь моя, как же здорово жить на Стелла-стрит».

И как будто мироздание хочет проиллюстрировать этот тезис как можно ярче и чтоб запомнилось надолго, когда мы проходим мимо одного дома, около него останавливается машина, из нее выскакивает водитель, и в свой дом входит Брайан Уилсон.

* * *

Недавно Роб посмотрел фильм «Хорошо быть тихоней», который навел его на мысли о двух вещах. Первая: хотя сам фильм ему понравился, он отвергает такую ложь, которые впаривают вам картины определенного типа, и то, как это все влияет на вашу жизнь.

«Это один из таких фильмов взросления, — говорит он, — который во взрослом состоянии смотришь и думаешь: блин, последний раз, когда я смотрел фильм взросления я сам взрослел… ублюдки! Как „Шестнадцать свечей“ — нажимает на все кнопки, и ты такой: мне ж почти сорок, черт, фильм, ты мне все наврал, ублюдки вы, жизнь не такая, никто просто так на ровном месте не начинает петь!» Он решает: «Не буду больше смотреть подростковое кино. Врут они, сука, фильмы эти. Ни один не интересен настолько».

Вторая мысль. Звезда этого фильма Эмма Уотсон хорошо бы прозвучала в дуэте на свинговом альбоме, так что он связывается с ней.

«Она пришла в студию, — говорит он. — На улице ее поджидал ее парень в желтом „Мустанге“. Она такая красавица — красивее даже чем в фильме. Если б ее не существовало, то придумали бы конспирологическую теорию, что такая женщина существует».

Уотсон сказала, что хотела бы педагога по вокалу. Ей кажется, что должна еще доказать Робу, что подходит для этого дуэта. Роб попросил ее не волноваться. Но его впечатлило, как она спокойно держится — при всей ее славе. «Я почувствовал, что она очень рассудительна и несет бремя славы гораздо успешнее, чем я».

Он смеется.

«Что не очень трудно».

* * *

Роб, кажется, хочет от чего-то оцепенеть, и газета The Sun профессионально подбрасывает ему повод прийти в ужас. Он читает статью, которая начинается словами:

«Фронтмен SUEDE Бретт Андерсон считает, что д*рьмовые артисты вроде Джастина Бибера и One Direction не новое явление».

Далее цитируются слова Бретта Андерсона:

«Д*рьмовая поп-музыка существовала всегда. Я помню все эти говенные бойз-бэнды, от которых в 90-е деваться было некуда. И подобное существовало всегда. Недостаток денег в музыкальной индустрии привел к кризису. У рекорд-компаний нет достаточных средств, чтобы рисковать, а эти поп-звезды сделаны продюсерами».

«Я, бля, ненавижу всех, кто наезжает на One Direction», — говорит Роб. Судя по тому, что он написал в свой блог, эта история его задела сильно:

Я думаю нет…

Каждый грошовый трехаккордный идиот в 90-е мог получить и действительно получал контракт…

Не буду называть имена, потому что это будет пристрастно по отношению к echobelly, shed 7, symposium, menswear, sleeper, hurricane number 1, ride, the bluetones (кроме той одной песни), ocean colour scene (кроме одной той песни… Секундочку, ой нет даже не той песни), northern uproar, chapterhouse, curve, salad, adorable, cud, spacehog, kula shaker, the audience, powder, kingmaker, geneva (недо-suede, можете себе представить?).

Продолжать? Я могу. А они блин конечно заполучили.

Там было несколько очень особенных инди-групп, какие находятся в каждом поколении…

И вот как в каждом поколении некоторые поп-группы бесполезны совершенно, некоторые столь же притягательны.

И мне жаль людей, которые слишком нетерпимы, чтобы оценить последних.

Мир гораздо интереснее с какими-нибудь one direction, и больше душ устремятся за новым альбомом id, чем за любым альбомом suede в любую эпоху.

Простите за правду.

Пожалуйста, передайте привет вашему барабанщику.

Он всегда был со мною мил.

Попсово ваш,

Робби Уильямс

Когда Роб говорит Гаю, что написал такое вот в блог, но еще не запостил, Гай его отговаривает. Не стоит, не нужна негативная энергия. Хотя Гай напоминает Робу один давнишний эпизод. Когда-то он, Гай, позвонил Соне из Echobelly и попросил ее спеть на первом альбоме Роба. Она расхохоталась и бросила трубку.

* * *

Наша машина останавливается у стоянки легендарной студии Capitol. Вот вам честная иллюстрация того, какой у Роба в Америке статус суперзвезды. Или наоборот.

«Мы в студию А, Робби Уильямс», — говорит Роб охраннику в будке. Мужчина смотрит на него с сомнением: «Это ваше имя?». «Да», — отвечает Роб.

Охранник пару секунд шелестит бумагами, после чего разрешает нам заехать. И это будет с небольшими вариациями повторяться день за днем, много дней.

В студии Роб приветствует Эла Шмитта, которому 82 года и который начал работать здесь в 1972 году. Здесь все — история. (В старом и в новом, так, пароль для wi-fi — Sinatra1.) Робу рассказывают, какой ему микрофон сегодня поставили.

«Такой же, как у Ната Кинга Коула», — говорит Гай.

«Настоящий?» — спрашивает Роб.

Шмитт кивает: «Синатра, Нат Кинг Коул, Дин Мартин».

Приезжает Майкл Бубле, с которым Роб сегодня должен петь дуэтом «Soda Pop».

«Я так рад, польщен и вообще с ума схожу», — заявляет ему Роб. Они разговаривают о песне.

«Не знаю, честно тебе скажу, что это значит…» — начинает Бубле.

«И я не знаю, — говорит Роб. — Не понимаю, о чем они все». После чего объясняет, что у песни новая средняя часть, которая сочинилась вчера вечером.

«Чувак, я — Рон Бургунди (американский телевизионный комик. — Прим. пер.), — говорит Бубле. — Ты пишешь, я говорю. „Иди в жопу, Сан-Диего!“» И спрашивает, может ли он что-то сделать гармонично.

«Сколько угодно, — говорит Роб. — Кстати сказать, я и гармония — это как русская рулетка — сегодня все на месте, в другой день они реально, сука, горячие, и это мешает».

Они заходят в основную комнату, Роб приветствует музыкантов, многие из которых — самые знаменитые сессионные музыканты мира: «Могу ли я просто сказать привет? Я Робби, и мне кажется, со многими из вас мы работали раньше. Прекрасно снова работать со всеми вами. Спасибо, что согласились, и я ценю все, что вы вложите в этот альбом, так что спасибо вам большое».

Роб и Майкл Бубле повторяют песню, а в перерыве Бубле напевает «хай ди хай ди хай ди хо» — припев из песенки «Minnie The Moocher».

«Я ее делаю, — говорит Роб, имея в виду, что записывает песню для этого альбома, а потом добавляет тоном, не терпящим возражений: — Будет в этом году пятой песней на стадионах».

В этом году будет пятой песней на стадионах. Вот еще одно из противоречий Робби Уильямса. Он во многом очень часто поступает опрометчиво. Относится ко вторнику так, как будто среда не наступит. Так что очень легко пропустить знак того, что где-то на заднем плане разворачивается программа другого типа: такая, которая представляет и оценивает возможности и планы, вроде как гений планирования в индустрии развлечений. Роб еще даже не записал «Minnie The Moocher», но летом он действительно будет исполнять эту песню в своем стадионном турне. В программе концерта она пойдет пятым номером.

Роб и Бубле поют песню все более и более оживляясь.

«Вот просто вижу, как мы в Альберт-холле эту песню поем, — говорит Майкл. — Кстати, раз уж заговорили — то твое шоу выглядело ну очень дорогим».

«Дорогим, блин, и было», — говорит Роб.

«Я в смысле — удивительная вещь, прям мюзикл бродвейский».

«Спасибо. На самом деле очень дорогая постановка. Мы влетели на деньги. Потом, правда, DVD вышел и все наладилось».

«А вы сколько отсняли?»

«Один».

«Да ты что!»

«Один вечер, точно».

«Ну ладно тебе — наверняка ж ты это потом много раз повторил?»

«Нет, был один вечер только».

«Ох! — Бубле не может поверить. — Я не настолько талантлив, я осознаю. Это удивительно».

«Повезло, — Роб дает другое определение. — Все это играло на моих нервах. Еле прорвался — чисто по наитию, задницей почувствовал».

В следующий перерыв Бубле делится с Робом тем, как ему приятно так вот работать: «Я же одиночка. Пою там на сцене один, ну как ты прям».

«Да уж, кошмар», — поддерживает Роб. Они обмениваются замечаниями об исполнении, что обычно происходит между людьми, которые понимают, что нашли редкого собеседника, понимающего предмет. «Там же требуется концентрация процентов в тысячу — что делать потом, что делать после этого… — говорит Роб. — И, мои поздравления, все выглядит не так, как будто мы у себя в башке это придумали».

«Разве ж не странно, что так оно и бывает?» — говорит Майкл.

«Да это понятно, потому что я сам оглядываюсь на себя и мне кажется, что голос в голове такой громкий, что даже не лицо отражается, — говорит Роб. — Причем в 99 процентах случаев он не отражается».

Затем Роб делится с Майклом своими планами относительно телевидения: «Хотелось бы сделать что-то настолько же забавное, но не фильм».

«Вот уж чего я не хочу, — говорит Майкл. — Это играть самого себя. Вот этого точно мне не надо».

«А я сыграл бы себя, — говорит Роб. — Поскольку я мудак. Поскольку идиот». Он пропевает фразу и добавляет: «Это сыграть не слишком сложно».

По ходу дела они продолжают записывать дубли песни, но часто их приходится заставлять это делать. В таких сессиях время — и его родной брат деньги — это главное, поскольку созвана большая команда профессиональных музыкантов, так что не очень обычно такое отношение к процессу, как к общению и обмену впечатлениями с вкраплением пения. В контрольной комнате Эл Шмит как будто раздражен и озадачен поведением современной молодежи: «Мальчики вообще в курсе, что им тут надо альбом записывать?»

* * *

Приехав домой, Роб просит Айду почитать его запись в блоге. Он ее рискнул запостить. Хотя он предупреждает Айду, что ей, возможно, пост и не понравится, но я думаю, что он ожидает поддержку — за то, что остается самим собой.

«Ничего не говорю», — произносит она, закончив чтение.

«Чего?» — спрашивает он.

«Ничего не говорю», повторяет она.

«Чего?» — повторяет он настойчиво.

Так что ей приходится сказать чего-то. Начать с того, что, по ее мнению, Роб тут выглядит очень плохо. «Мне кажется, можно было найти способ выразить мнение и выглядеть достойно. Ну ты же не такой парень. Был бы таким — вопросов бы не было. Но ты посылаешь сообщение о себе, которое и не отражает, кто ты есть, и вообще не про тебя».

«Я именно такой парень», — утверждает он.

«Да не такой!»

«Я тот парень, который вот это все думает про те группы».

«Ага, но ты же не задрот какой-то. А звучишь как злюка настоящая. Ты ж не злой сам-то».

Секунду на обдумывание.

«Злой», — говорит он.

«Да нет же», — возражает она.

«Ну значит плохо ты меня знаешь», — смеется он.

«Нет, ты просто не тот парень. Я читаю пост и не слышу твоего голоса — это не мой бухарик. У тебя столько постов и смешных, и честных, они все время на такой тонкой грани между истиной и болью, а здесь — просто злоба. Так не годится. Если ты выбил из них дерьмо в своем блоге — то ты значит сам ничем не лучше их».

«Окей», — говорит он спокойно.

«Ну это как пинать кролика», — продолжает она.

«Не так, — возражает он. — Они были противные кролики».

«Ну окей, кролик сейчас старенький уже. А ты пнул злого старого кролика».

«Ага. Не знаю я тебя».

«Это явно я тебя не знаю, понимаю теперь, прочитав пост».

Входит Крис Бриггс.

«За запись в блоге был отруган», — сообщает ему Роб.

«И что, побьешь меня теперь? — спрашивает Айда. — Парень, который написал тот пост, отмудохает меня по полной!»

Это очень смешная пикировка, но нечто серьезное в ней тоже есть.

«Ох, бухарик, — продолжает она. — Это же какая-то левая цитата, не про тебя даже, к тебе вообще никакого отношения не имеющая. Ты ж такой умный, прекрасный, веселый, проницательный и точный в разговоре, а здесь у меня вот чувство, что тебя занесло. Не то чтоб они не мудаки и ты все неправильно понял, но то того, как ты все подал, ты выглядишь просто злюкой, и это просто вредит смыслу сказанного».

«Не знаю ничего об этом, — говорит он. — Мне кажется, это хороший пост. Мне кажется, он говорит нечто хорошее о поп-музыке».

«Ну вот у меня ассоциация: он реально злой», — говорит она.

«Кстати, — замечает он, — я на самом деле зол на все это мудачье претенциозное за то, что они годами меня грязью поливали. Так что меня это касается, и для меня это дело принципиальное. Они все для меня — сволочи». «В Юкей — ужасный снобизм», — Крис Бриггс объясняет Айде, что этот пост, при всех его недостатках, не наезд на ровном месте, а отклик на определенные умонастроения, что доминировали в британской культуре. «Это продолжалось годами, и так скучно и утомительно. В конце девяностых особенно страшно было — тогда прям эра идиотизма в инди-мире».

«Ты считался парией уже за сам факт своего существования, — откликается Роб. — Из-за только, сука, стиля музыки. Ты будто создан, сука, для того, чтоб чувствовать себя недочеловеком. И это практически каждая группа из тех — я прям могу тебе конкретно сказать, кто что сказал, сделал, ржал и бросал трубку».

«Это все будет завтра в газетах, — возражает Айда, — и они тебя представят в плохом свете. Им же нравится тебя так представлять, а тут ты им прям на блюдечке принес себя».

«Что бы я ни говорил и когда бы ни появился на публике — это уже им на блюдечке все, что угодно», говорит он.

Но этот разговор и тот факт, что, по мнению Айды, он совершил ошибку, расстроили Роба. Спустя какое-то время Айда сама понимает, что он сильно расстроен.

«Ты — человек, который мне важнее всех на свете, — говорит он ей, — чье мнение я ценю больше, чем чье-либо в этом мире. Конечно, ты высказываешь обоснованную точку зрения, но я бы хотел, чтоб ты сказала: молодец, что вставил этим мудакам, и остался самим собой, зая».

Она говорит, что просто хотела быть честной, и что понимает, что ничего не понимает в том британском контексте, который, конечно же, все меняет.

«А ты б не могла сделать то, что няня моя бы сделала? — предлагает он. — Вот если б я кого-нибудь убил, она бы сказала: ну, значит так ему и надо, значит заслужил, а ты скушай сэндвич с беконом».

В конце концов Айда принимается его успокаивать.

«Ну что, мне, значит, понравилась запись в блоге?» — спрашивает она и как бы хихикает.

«Точно?»

«Ну… пост этот… самое лучше, что ты написал?»

«А был ли он… удивительным?»

«Ага!»

И дальше они спорят — смотреть им «Помощника знаменитости» или «Знаменитости меняются женами».

* * *

Совсем поздно ночью, когда я уже спал, мне в дверь стучат. Роб на пороге. Хочет секундочку поговорить о чем-то.

«Я себя за этот пост таким идиотом чувствую», — говорит он.

* * *

Утром он говорит, что сейчас у него отношение уже нормальное. К тому же он получил имейл от пиарщиков Бретта Андерсона, в котором написано, что Бретт не называл никаких имен в интервью газете The Sun, а что он сказал, они исказили.

Роб зачитывает мне свой ответ им:

«Да, я еще раз перечитал статью и мне действительно кажется, что я отклонился от темы. Но я действительно думаю, что он мудак, так что от своих слов не откажусь».

Я с трепетом спрашиваю, действительно ли он так сказал.

«Да».

На самом деле?

«Да. Но пока не отослал».

Я высказываю предложение, что, наверное, и не стоит отсылать. Вскоре он зачитывает мне новую версию:

«Да, я прочитал интервью целиком, и, мне кажется, меня несколько занесло не туда. Не в последний раз у меня как гора с плеч после того, как я все высказал, так что поблагодарите его от моего имени, удачи».

* * *

Сегодня в студию на запись песен «Go Gentle» и «If I Only Had A Brain» Роб надел свитер с символом тайного общества Иллюминатов — треугольник с глазом.

«Я — член Общества баварских иллюминатов, — сообщает он. — Очень хороший клуб. Жалею тех дурачков, которые в нем не состоят».

Я спрашиваю, где он такой свитер взял.

«В амазоне, — признается. — Вбил в поиск „майки Иллюминатов“».

* * *

Когда он снова дома, с черного хода стук. Пришел некий мужчина, который говорит, что обычно он тут занимается крысами, но теперь пришел истребить пауков. Роб забирает Тедди на прогулку по участку и болтает с ней.

«Йюбью тебя, глупыфка, — говорит он и крякает как Дональд Дак. — Ты смешной медвежонок. Я о тебе песенку сегодня спел. Я обещал. Ага».

Мы присаживаемся на качели, и Роб посвящает ее в последние события: «А папочка затеял войну с кучей попсовых групп из девяностых. Они меня сейчас все ненавидят. Даже больше, чем раньше. А ненавидели люто».

Он смотрит на нее.

«Не могу дождаться увидеть, что за личность из нее получится, — говорит он. — Надеюсь, она слегка странная. Думаю, трудно такой не быть. Планирую поддерживать ее во всем, помогать, авось у нее не будет этой встроенной программы неуверенности в себе».

Потом он прямо обращается к ней: «Ага, не будешь ты такой разбитой, как мамочка с папочкой, думаю. Нет… ты просто прохлаждаешься». Он продолжает передавать мудрость отца дочери.

«Не можешь быть слишком красивой и интересной и умной — они все это ненавидят, — рассказывает он ей. — Я имею в виду, мне удалось половину этого получить, а они все равно меня ненавидят».

* * *

Следующий день тратится на дальнейшую обработку «Go Gentle», затем работают над песней «Shine My Shoes». Гай заставляет Роба перепевать обе песни снова и снова.

«Мы закончили?» — наконец спрашивает Роб Гая.

Гай кивает. Ему всегда очень хочется пройти ту точку, после которой вокал Роба начинает ухудшаться. Он говорит: «Я думаю, тебе больше петь не надо».

«Что, вообще? — отвечает Роб. — Так ты присоединяешься или как?»

* * *

Бритпоп-фурор продолжается. Высказались уже несколько разных персонажей из девяностых, и Роб слегка разочарован тем, что расстроил Рика Уиттера из группы Shed Seven. «Сказать по правде, — говорит Роб, — он всегда был очень мил».

Есть нечто сюрреалистическое в том, что на этой неделе Роб днем пишет свинговый альбом, а ночью воюет с инди-роком девяностых, но вот так оно и есть. Иногда он выпускает интернет-радио-программы под псевдонимом Radio Rudebox, и сегодня вечером решает, что в качестве одновременно и продолжения борьбы, и покаяния, надо сделать спецвыпуск про бритпоп.

Программа начинается с его объяснения: он-де поспешно сделал эту программу «потому, что, как мне кажется, я на этой неделе немножко накосячил со своим блогом, и все это никак не утихнет», после чего он зачитывает, что ему написали в интернете по поводу его высказываний. Он читает, явно наслаждаясь каждым словом. Точка зрения комментатора, в общем, наверное, исчерпывается его ником: УильямсМудак. Вот что он написал и что зачитал Роб:

«Ага, но ты оскорбил Northern Uproar, OSC и МАССУ других отличных групп, с которыми ты сам никогда рядом не встанешь. Козел. Уильямс, козлина ты вонючая. Не смей говорить что-то про НАСТОЯЩИХ МУЗЫКАНТОВ до тех пор пока сам не сделаешь что-то хоть вполовину столь же достойное. Дерьмо ты бездарное. Northern Uproar ссать хотели на ВСЕ что ты с со своими авторами песенок когда-либо сделал, мудило ты круглое. А что, действительно с группой One Direction мир стал интереснее? Ну извиняюсь! Они создают отличный климат для болванов вроде тебя, у которых таланта ни на грамм. Марионетки дешевые. Как и ТЫ. Ты — это прикол, и все».

«Так, позже мы раскроем, — обещает Роб, — почему же такое случилось. А также почему моя жена считает меня мудаком».

Он объясняет: устал, злился, искал, на ком сорвать зло, но по мере того как каждая брит-поп-песня, что он ставит, вызывает определенные воспоминания, его попытки все сгладить выглядят странновато. После того как он остановил свою ужасную речь против Деймона Албарна, он крутит-вертит что-то насчет других членов группы Blur, и в конце концов признается, что Алекс Джеймс нехорошо к нему относился, «но ведь он же играет на басу в группе Blur, а с такой работой и моя няня справится». Иногда вместо оскорбления он откровенничает о личном. Отзвучал хит «Connection» группы Elastica — во время которого Айда внесла бокал вина и темного шоколаду — и он восклицает: «А, кстати! Героин! Я впервые употребил героин с группой Elastica. В первый раз и тогда же в последний. На Кингс-Кросс».

«Вот эту запись здорово было б поставить нашей дочери, когда подрастет», — говорит Айда.

«Эй, слушай, папочку помотало по жизни, он разное видал, и я первым ей все объясню, мы все это проговорим. Героин мне не понравился — я от него блевал».

Роб с Айдой воспроизводят для слушателей свой спор тем вечером.

«Так что написал пост в блог, в котором наехал на ряд групп», — начинает Роб.

«Да».

«С благородными намерениями я это сделал».

«Да».

«А потом прочитал текст тебе».

«Да».

«А ты сказала?»

«Ну, до того, как прочитать ты сказал мне „думаю, тебе не очень понравится“, так что, честно говоря, у меня уже настрой определенный сложился, — рассказывает Айда. — Но теперь, конечно, я ж не из Юкей, я из Соединенных Штатов Америки, где страна велика, молоко сладостно, а мед золотой… У нас нет этой великой идеи, что поп-музыка — говно. Теперь я после обсуждения, которое у нас после было, начинаю понимать, что там был какой-то своего рода музоснобизм…»

«Буллинг постоянный, издевательства», — вставляет Роб.

«…по отношению к музыкантам, работающим в поп-жанре. Что я, кстати, считаю реально слабостью… так что я думаю, что дерьмо в том, что люди эти издевались и насмехались над тобой…»

«Над поп-музыкой. Это буллинг попсы вообще».

«…издевались и насмехались над поп-музыкой, прошу прощения. Но я тебя буду представлять символом поп-музыки».

«Уж пожалуйста, будь добра».

«Ну ты в твоем доме мне это так и так разрешаешь».

«Так где я ошибся?»

«Ты ошибся в том, что ответ твой, по-моему, очень злой. А истина в том, что сам ты человек на злой. Ты самый добрый, самый веселый, самый душевный человек, которого я в жизни встречала. И ты идешь тонкой тропкой между юмором, правдой и честностью, и это так поэтично, точно и беспечно, а еще — тебе всегда удается как-то меня удивить, сюрприз преподнести, и впечатлить меня своей реакцией на разные события и видением их перспективы. Но вот здесь, как мне кажется, ты немножко себя подвел. Я почувствовала, что ты разозлился, а в таком случае ты ничем не лучше людей, которые злились на тебя».

«Думаю, ты права… но я ж писал заглавными буквами все равно».

«Так злость и выражается».

«Такой цели не было. Все дело в том, что я дислексик и не могу перечитывать написанное, чтоб исправить… Думаю, ты права, я выступил как мудак немножко. Расстроил Рика Уиттера из Shed Seven. Это парень прислал твит: „Мы с тобой три раза общались, хорошо разговаривали, так в чем же дело?“ Слова того, кого задело — не хочу обижать Рика Уиттера. Он отличный парень».

«Он мой любимчик», — говорит Айда.

«Он твой любимчик прямо сейчас потому, — говорит Роб, — что ты бьешь меня дубиной в стиле твита Рика Уиттера».

Далее Роб подробнее объясняет, гораздо четче, почему и как до него такое все время добирается.

«Ну, вы знаете, у каждого свое кино, — говорит он. — И я думаю, что каждый себя видит эдаким прям неудачником. Я сейчас не выступаю в роли кого-то, кто из особняка в Беверли-хиллс, отыграв летом по европейским стадионам перед полутора миллионами человек… — тут его разбирает смех, что естественно, — …Я с точки зрения восьмилетнего, который „ну чо пристали, чо вы меня вечно бьете?“ А там такое снисхождение, всякое „сморите на жирного бездаря“, „а вот если б не Гай Чемберс“ и так далее и тому подобное. Я с такой позиции: секундочку, меня тут выбрали, и мне это не нравится. Я, конечно, давно возмущаюсь. Но этот мир странен и прекрасен. Для интереса игры в этом мире нужен Канье, а моя неуверенность и мои прососы бесконечные, надеюсь, тоже веселят народ. В чем, как мне кажется, и состоит моя работа в первую очередь. А затем я пытаюсь написать что-то, что западет людям в душу и переживет меня».

Так совпало, что на записи этого выпуска программы Роб сидит в бейсболке, которую ему отдал Диза Раскал. Надпись на ней: «В ЖОПУ СКРОМНОСТЬ».

Песни, которые он между разговорами ставит, по большей части из того времени, когда его критиковали, те песни, которые, по его мнению, передают эту критику. Вот целиком его брит-поп-лист: Suede «Animal Nitrate», The Bluetones «Slight Return», Blur «End Of A Century», Elastica «Connection», Pulp «Something Changed», Ash «Girl From Mars», Cast «Sandstorm», Longpigs «On And On» (эту песню он слушал в двадцатилетнем возрасте в период, когда расстался с девушкой), Radiohead «Fake Plastic Trees», Placebo «Nancy Boy», The Charlatans «North Country Boy», The Stone Roses «Love Spreads», Manic Street Preachers «Motorcycle Emptiness», Стивен Даффи «17», Oasis «Fade Away», Батлер и Макалмонт «Yes» и новейшая песня Suede «It Starts And Ends With You». (И ничего группы Northern Uproar.)

Когда «Fake Plastic Trees» только начинается, он говорит: «Вот это как будто штаны расстегнули и всех обоссали, верно?» Он говорит о карьерном росте Radiohead не так, как обычно его оценивают: «У них все время одни сплошные Rudebox’ы, но им это только на пользу…» Но даже здесь у него какая-то застарелая личная вражда. «Я пересекся с Томом Йорком в студии на Эбби-роуд, — делится он, — не то что бы встреча наша там прошла, просто шли по коридору. И вдруг он на ровном месте так руками замахал, как принято в шоу-бизнесе, и ну орать с восторгом: „Робби Уильямс!“ Мне ему вмазать захотелось».

Но время идет и именно музыка, а также его чувства к ней, побеждает все остальное. Когда доходит до The Stone Roses, он возвращается в прошлое.

«Сижу в своей комнате, в доме на улице Гринбенк-роад, город Тунстол, — рассказывает он. — И прям тащусь. „Love Spreads“ переносит меня во время, когда все было возможно. Да в общем-то как и сейчас. В каком же прекрасном мире мы живем».

* * *

Поздно вечером он сидит у бассейна, все еще обдумывая все это.

«Пытаюсь просчитать, перевесит ли кайф мучения чувство неловкости за то, что расстроил людей».

Он разражается смехом.

И?

«Не перевесит».

Я говорю ему, что предчувствую: он это все еще не скоро перестанет просчитывать.

«Наверное, до конца жизни. Думаю, будет правильным сказать, что так или иначе ни одного музыканта в Англии не ненавидело столько народу, как меня». ОН умолкает на секунду. «Ну и — любило, понимаешь».

В полночь по пути в спальню у него является последняя мысль.

«Я сегодня, когда пел „Go Gentle“, почувствовал на самом деле, что это — лучше, чем все те люди, которых я обгадил».

* * *

А тем не менее не все те, кого Роб унизил в своем блоге, отнеслись без юмора. На днях Роб получил мейл от певца Symposium Росса Каммингса.

«Привет, Робби, это Росс из группы Symposium. Я решил помочь воссоединиться всем группам, и чтоб они отправились в масштабный тур под названием Трехаккордные Болваны. LOL.»

* * *

Роб — в контрольной комнате в студии Capitol. «Скучно мне, — провозглашает он. — Я прикончил интернет».

Ранее он смотрел новый клип Майкла Бубле «It’s A Beautiful Day», ожидая в вокальной комнате, он говорит, что Бубле в этом клипе — сама харизма и уверенность. «Я сам таким был, — обращается он к Гаю. — Пока правду не узнал».

«Ну снова ж можешь таким стать», — уверяет его Гай.

«Возможно», — отвечает Роб.

Входят Айда и Тедди. Роб напевает для Тедди «Soda Pop», а потом крякает, как Дональд Дак, что явно никому не интересно.

«Эй! — говорит он. — Эй, ты ж смеялась над этим, забыла?»

Повторяет. Ноль реакции.

«Господи, — говорит он, — шоу-бизнес такой переменчивый».

* * *

Однажды вечером Гай приходит к Робу домой, и Роб делится с ним идеей — записать альбомы-близнецы Love и Hate. «Так я из души всю ненависть выплесну, — объясняет он. — А потом мы очень постараемся сделать альбом любви».

«Ты думаешь, что если выплеснуть всю ненависть, то получится типа очищение?» — спрашивает Гай.

«Типа да, — отвечает Роб. — Особенной надеждой себя не тешу».

«Ну, а вот „No Regrets“ ты бы классифицировал как песню ненависти?», пытается Гай понять концепцию.

«Ага. Karma Killer. Из последнего альбома „Into The Silence“», — говорит Роб и цитирует слова этой песни: Когда карма тебя настигнет, я бы хотел быть рядом, если понадобится помощь… из-за тебя жесток к себе стал.

«Ненависть — как бы твоя сильная тема, одна из», — говорит Гай.

«Да, — соглашается Роб. — Потому что я полон ею».

Они разговаривают о старых песнях, изданных и неизданных, слушают несколько, и вдруг, даже и не собираясь практически, они сочиняют новую песню — о том, как один человек хотел прославиться, эдакий «последний из мошенников великих», такая вроде как атака на Oasis под названием «The Wanker». Она одновременно оскорбительная и горестная, сочувственная.

Завтра в намоленной студии Capitol, где были записаны классические, нетленные песни, в конце дня бесплодной работы над немецкоязычной версией «Mack The Knife», Роб вдруг заявляет, что хочет сделать демо вот этой новой песни. Что они с Гаем и делают. Я совсем не уверен, что эти стены слышали ранее нечто подобное:

«Я в том смысле, — смеется Роб после того, как допел, — что это злее, чем я сам».

* * *

Однажды днем они с Айдой, охотясь на жилье, отправляются смотреть один очень большой дом. Все обставлено с толком: «Касабланка» на телеэкране, камин полыхает.

Роб говорит Айде, что это не вариант: тут нет того вида, как в их нынешнем доме.

«Это очень важно, чтоб такой вот вид был, — объясняет он. — Он создает иллюзию, что ты среди людей… на расстоянии».

* * *

Продолжаем распекать дочь:

«Чего это тебе вдруг папочка — не смешной? — спрашивает Роб Тедди. — Я ведь убивал когда-то».

«А понимаю», — замечает Айда.

«Ты когда-то считала меня дико смешным, — возражает он. — Помнишь?» Он крякает по-дональдовски прям в лицо Тедди.

Тедди почти не реагирует.

«Смотрит на меня широкими обалдевшими глазами, и все», — сокрушается Роб.

«Полагаю, тебе стоит предложить новый материал, — советует Айда. — Девочка ведь очень похожа на британскую публику».

* * *

Продолжаем охоту на недвижимость. Вот разговор Роба с Айдой во время осмотра одного из страшно дорогих домов, куда они пришли, мне кажется, ради развлечения и времяпрепровождения. Диалог начинается с такой предпосылки: они пытаются понять, были бы они счастливы, если б могли жить где-нибудь, обладая меньшим количеством денег, чем им посчастливилось иметь в реальности, и доходит до того, что каждый из них рисует все более и более мрачное будущее, если вдруг удача отвернется.

«Что люди в Лос-Анджелесе готовы делать — это продолжать работать, — спорит Роб. — А я-то могу в любой момент остановиться».

«В ближайшее время мы не остановимся, — пророчествует Айда. — Зая, давай честно: ты на этом „сидишь“».

«Не знаю — у меня переоценка ценностей идет».

«Мне кажется, не любишь ты турне, но вроде как у тебя зависимость от того, чтоб быть поп-звездой».

«Ага, — соглашается он. — Шоубиз — это прикольно».

«Твоя голова всегда будет думать в категориях музыки и творчества, — говорит она. — Ничего не остановится потому только, что ты решишь остановиться. Это в тебе. Мозг твой так устроен».

«Наверное, ты права. А поскольку продажи альбомов падают, мне все грустней и грустней…»

«…грустней и грустней…» — продолжает она.

«…и неуверенней…» — говорит он.

«…но все корпеющий, — продолжает она, — как собака с костью».

«…как один из тех, про которых ты говорил, что таким никогда не буду», — говорит он себе.

«Вроде как они продвинулись два сезона на каком-нибудь телешоу, и следовало бы уже остановиться, — она говорит. — Это будешь ты…»

«Мы бы подумали: ну все, дно… — говорит он, — …но тут упали еще ниже».

«Тогда мы сделали свое реалити-шоу, — говорит Айда. — Тогда-то мы ушли от программы со сценарием…»

«…Чтобы стать настоящим реалити-шоу», — говорит Роб.

«Потому что со сценарием — это уж слишком умное…»

«Уйти от сценария, где мы на самом деле над собою смеемся…»

«…к тому, чтобы люди смеялись над нами, — говорит Айда. — Не с нами. Просто: заплати мне чего-нибудь и можешь ржать надо мной».

«Ага».

«А потом, — говорит она так, как будто разглядывает в телескоп самое жуткое будущее, — мы будем продавать ароматизированное мясо с нашим брендом. От исполнителя хита „Angels“…»

* * *

Есть довольно распространенная теория популярной психологии: знаменитости навсегда застывают в том возрасте, в котором получили первый успех.

Пару дней спустя Роб вспоминает эту теорию, чтобы высказать свою финальную мысль про всю ту суматоху с Бреттом Андерсоном.

«Вот еще что мне тот пост напомнил — то, насколько я юн в свои почти сорок, — говорит Роб. — Ну, в общем. Я думал, что если Бретт Андерсон мне не ответит, то значит он взрослее меня. Но потом я подумал: что ж, все нормально, я застыл в том возрасте, в котором добился успеха, а это было лет в шестнадцать-семнадцать у меня. И он в том возрасте застынет, когда это с ним произойдет».

* * *

Позже, в Лос-Анджелесе, когда Роб вспоминает этот период, он в тех своих эмоциях винит по большей части подавители аппетита. «От них становишься довольно злым, — рассуждает он, — и мне легко скатиться в мысли о мести».

В конце года он посетит церемонию Q Awards, где встретит Бретта Андерсона.

«Я очень прошу меня извинить, — скажет ему Роб. — Была плохая неделя».

* * *

Некоторые последние дописки для свингового альбома проходят в Лондоне. Никто не понимает, споет ли на самом деле Эмма Уотсон дуэтом с Робом или нет, и в конце концов они решают забыть о ней. Но нет и ясного понимания, кто вместо нее присоединится к Робу на версии «Dream A Little Dream», песне, которую они отобрали.

Однажды вечером, несколько недель спустя после того, как Гай вернулся в Лондон, он встретил в Groucho Club Лили Аллен. Она довольно пьяна. Гай сидит за фортепиано, что с ним иногда случается, а она ему говорит: «Выдай лучшее!» До него доходит, что она приняла его за пианиста клуба Groucho. (По иронии судьбы в 1985 году, когда клуб только открылся, он действительно тут поработал пианистом какое-то время. Однажды, когда он играл некую сборную солянку из диснеевских песенок, в клуб вошел Дэвид Боуи. «Я сижу и такой „хай-хоу, хай-хоу“ или что-то другое совершенно отстойное».)

В конце концов той ночью Гай предложил Лили Аллен спеть «Dream A Little Dream». Она удивилась: откуда он-де знает, что это ее любимая песня? «Хотя она была довольно никакая, — говорит он, — спела она эту песню действительно очень хорошо». К тому моменту она уже поняла, кто он такой, и он интересуется, не спела бы она это на альбоме, над которым он работает. Она отвечает утвердительно, но разумно просит предложить ей это еще раз — когда она протрезвеет.

Трезвой она соглашается назначить дату.

* * *

Первое: на студии Abbey Road заказан день — чтобы Роб спел «Swings Both Ways» с Руфусом Уэйнрайтом и оркестром из 80 музыкантов. После того как Тедди постригли в первый раз в ее жизни, Роб входит в студию. Они с Руфусом обмениваются новостями. Руфус показывает свое кольцо — фамильное, со львом с топором.

«Ну, я ж родился в пабе под названием „Красный Лев“, и вот такой лев у него и был на фасаде, — говорит Роб. — А на самом деле этот красный лев означал для неграмотных: здесь гостиница». Он умолкает на мгновение, потом добавляет: «Знаешь, у меня масса такого. Если нужен неинтересный факт — это ко мне, пожалуйста, в любое время. У меня их навалом».

Они дальше обмениваются историями. Руфус говорит о пересечениях своих предков с миром «Великого Гэтсби» (он вчера вечером посмотрел новую экранизацию).

«Ну, а как тебе такое, — говорит Роб. — Мои прапрабабушка и прапрадедушка жили в Бостоне. Он — выпивоха и ревнивец страшный. А она пошла петь в клубе с парнями черными. Он пришел домой, узнал об этом и в приступе ярости и ревности долбанул ее по голове топором так, что у нее череп раскрылся. Он, решив, что убил ее, бросился в реку Гудзон и погиб. А она не умерла, стала присматривать за моей мамой. С половиной лица». Руфус, понятно, выглядит совершенно озадаченным и в ужасе, говорит, «пойду-ка заброшу яблочко себе в глотку».

Через миг Руфус упоминает Крисси Хайнд, в связи с чем Роб рассказывает лучшую свою историю про Крисси Хайнд. «Мне было тогда двадцать лет, а мы были на вечеринке. Три часа ночи, канун Нового года, а она говорит мне: „Хочешь вернуться и закончить ту песню, которую я писала? Безо всякой только постели“. Я ответил: я вернусь, но невысокого я мнения о названии песни».

Роб и Руфус пробегают по песне и решают, кто будет какие строчки петь. Об этом не договаривались, но все решается быстро, пока они не начинают спорить о строчке «просто следуй за мной и этим гигантским клоуном».

«Это твоя строчка, — настаивает Роб. — Потому что ты обращаешься к реальной тупице». Но тут у него вдруг предложение, как улучшить. «Или, чтоб выбросить, просто следуй за мной, ты, гигантский клоун».

Все хохочут. Строчка — в песне.

Заходит Хелена Бонжм-Картер. Слушает запись.

«Горжусь вами, — говорит она. — Это фантастика». Она спрашивает, а кто автор.

«Мы ее вместе написали», — отвечает Руфус.

«Да что ты говоришь! — она очень удивлена. — Вот это просто чудо. Я-то думала, что это какая-то старая-знаменитая».

Роб и Хелена Бонэм-Картер сравнивают свои версии баек о местах и людях, которые им обоим известны. Это такие истории, в которых Роб в определенный момент говорит: «Я схватил Боно и Джорджа Майкла и потащил их в тот туалет, где пропел им а капелла три песни, из головы, с моего первого альбома. Сидите, сидеть, говорю, и надеюсь состариться перед смертью! (Припев песни „Old Before I Die“. — Прим. пер.) Уж не знаю, что они и как. Испугались? Я, кажется, напевая им, стоял в ванне…»

Входит некая женщина с маленькой, лет трех, девочкой. Женщина объясняет Робу, что когда последний раз его видела, ходила беременной. «Вот результат».

Роб наклоняется к дочери, поприветствовать: «Привет, Результат».

Песня доделана, Руфус собирается уезжать.

«Спасибо тебе, мой парень из шоу-бизнеса», — говорит Роб.

* * *

Примерно дней десять спустя прибывает Лили Аллен — уже в другой лондонской студии.

«Приятно видеть тебя трезвой, — говорит Гай. — Но и пьяной тебя было приятно видеть».

«Я эту песню всегда обожала, — говорит она. — В смысле, может быть, я не очень хорошо ее пою».

«Да уж, вот просто уверен, что споешь ты дерьмово и звучать все будет как говно полное», — говорит Роб.

Они сравнивают татуировки друг у друга. Выясняется, что у обоих есть картинка Кита Харринга, у обоих за ухом — инициалы бабушки.

«Господи, как же мы похожи», — говорит она.

Они пишут дубль. Сразу выясняется, что она знает песню гораздо лучше, чем Роб.

«Прости», — говорит она, поправив его.

«Не проси извинения, когда права, — говорит он. — Не проси прощения за мою лень».

И только сейчас он все-таки упоминает, что ночью видел ее во сне, действительно. «Ты там кому-то что-то объясняла ну настолько красноречиво, — говорит он. — А я думаю: черт, вот ведь красноречие какое».

«Ну, это уж совсем неправда, — говорит она. — Нет у меня этой…»

«Красноречивости?» — предполагает Роб.

«Вся моя исчезла», — говорит она.

«И мое красноречие ушло — с наркотиками, — говорит он. — У меня много и не было для начала. Господи, и так небогатый вокабуляр был, так до хера еще и исчезло, сука. Там как швейцарский сыр теперь. Во сне, помнится, подумал: вот потому-то я и не наставник в „X Factor“, потому что не справлюсь просто».

И тут он принимается ей рассказывать сон, в котором видел Сида Литтла.

«Из дуэта Литтл и Лардж», проясняет он. (Британский комедийный дуэт 60-х, название составлено из двух псевдонимов, дословно переводится как «Маленький и Большой». — Прим. пер.)

«Не знаю ни того, ни другого», — говорит она.

* * *

Роб разрывается на части, делая сто дел одновременно — он пишет подпевки для новой песни «Motherfucker», которая очевидно не для свингового альбома, когда врывается Олли Мерс. Роб говорит, что ему только надо доделать «Motherfucker», и, по мере того, как он работает, Олли бэком подпевает оооо-оооо.

«Вот это хорошо, — решает Роб. — Это я вставлю».

Роб напевает эту партию. Три года спустя партия Олли появился на альбоме.

«Хочу, блин, в авторы за это!» — говорит Олли.

Роб спрашивает, а сколько лет Олли. Недавно 29 исполнилось, отвечает тот. «Мне больше нравится, когда у меня нечетный возраст, чем когда четный», — объясняет он.

Роб, похоже, не находит в этом ничего странного. «Для меня это как в пуле, — говорит он. — Я предпочитаю полосатые шары цельным».

Олли добавляет, что не сильно ждет тридцатилетия.

«Но дело-то все в том, — говорит Роб, — что после тридцати все дерьмо круче».

«Да ну?»

«Ну да. Но у тебя ж и в двадцать все было круто, верно?»

«Да, мои двадцать с чем-то — хорошие, но, думаю, не настолько клевые, как у тебя».

«Ох, да профессионально у меня все было просто сказочно, как прям из фильма двадцатых, — говорит Роб. — Но то профессионально. А в личном плане — ужас. Я себя чувствовал кошмарно каждый день и весь день напролет».

Они разговаривают о предстоящем туре, летом, на европейских стадионах, в котором Олли будет поддерживать Роба. Роб сообщает ему, что посмотрел концерт Олли на YouTube — выглядит там все прекрасно. «К тому же ты поешь „Should I Stay Or Should I Go“, и я ее пел. Я посмотрел как-то свою запись в YouTube, а там в комментах кто-то написал: „Иди“». (Имеется в виду песня группы The Clash «Should I Stay Or Should I Go» — «Остаться мне или идти». — Прим. пер.)

Олли здесь для того, чтобы спеть с Робом «I Wanna Be Like You» из фильма «Книга джунглей».

«История, — говорит Олли, — я на своем первом прослушивании в „X Factor“ ее пел».

Олли очень похож на Роба во многом, что может быть совсем не заметно. А он — это такая привычная смесь самоуничижения с уверенностью. В определенный момент он заявляет, что у него есть идея. «Ну, идея, конечно, нелепая совершенно, но я должен ее высказать». Роб велит ему перестать приносить извинения. А идея заключается в том, чтобы добавить новую часть поверх инструментального брейка. Они пробуют то, что он поет — отступи налево, отступи направо — что вскоре превращается в качнись влево, качнись вправо. Это будет на альбоме.

Они много-много раз перепевают песню.

После очередного энного дубля Олли спрашивает: «Ну как?».

«Хорошо», — говорит Гай таким тоном, который даже не пытается скрыть, что Гай все еще ожидает чего-то получше.

Роб смеется — ну какое ж унижение.

«Да нет, — объясняет он Олли, — у него такое лицо все время. На меня с таким выражением полтора десятка лет смотрят, даже когда я все идеально сделал. Не волнуйся. Он же не знает, как его лицо выглядит. А внутри он мягкий и любящий».

* * *

Свинговый альбом почти закончен. После последней сессии записи вокала Роб и Гай переслушивают «No One Likes A Fat Pop Star».

«Немножко напоминает Ноэля, да?» — спрашивает Гай.

«Эдмондса?» — спрашивает Роб.

«Кауарда», — терпеливо отвечает Гай.

(Ноэль Эдмондс — британский телеведущий, Ноэль Кауард — британский драматург и автор песен, многие из которых стали эстрадной классикой. — Прим. пер.)