В великолепно отточенных мемуарах об Александре Вулкотте, вышедших в 1943 году и написанных, чтобы защитить этого великого критика от невеликодушного автора некролога, Эдмунду Уилсону удалось то, что он сам назвал наброском пленительного портрета человека и эпохи — эпохи, когда родители обоих писателей были связаны с фурьеристской социалистической общиной в Ред Банке, штат Нью-Джерси. Воспоминания о Вулкотте-театрале вперебивку с размышлениями о тайнах американских левых, сливаясь воедино, дают точный абрис и милый образ времени — это высший пилотаж журналистики. Однако меня задел и запомнился эпизод тридцатых годов, когда прямо с трудового фронта, где Уилсон делал репортажи для «Нью рипаблик», его пригласили зайти к Вулкотту в Саттон-Плейс:

«Не успел я зайти в комнату, как он, не здороваясь, воскликнул: „Ты очень располнел!“ Мне подумалось, что таким образом он пытался с порога упредить мой возможный ужас от его напоминающей пудинг округлости, троекратно увеличившейся с нашей последней встречи».

Этот и другие аспекты того вечера однозначно демонстрируют, что Уилсон понимал, почему личность Вулкотта привлекала далеко не каждого. Однако упреждающий удар в вопросе обхвата талии также заставил меня осознать, что были времена, когда Эдмунд Уилсон был худ.

Это абсолютно не вяжется с образом, обычно всплывающим перед моим мысленным взором. Проза Уилсона, если и не округлая, то на удивление солидная. Страницы этого основательного и внушительного собрания сочинений издательства «Лайбрари оф Америка» невозможно перелистывать без ощущения массивности, веса и значительности. Он был человеком, который, как говаривали прежде, предмет «проштудировал». На современный и вульгарный лад это звучит так: такой-то читает книгу, «поэтому тебе это не нужно». Уилсон же предполагал у читателей наличие определенных знаний, раскрывал аллюзии, проводил сопоставления и видел свой долг в том, чтобы помочь им заполнить пробелы в образовании. Он был самоучкой и, кажется, надеялся пробудить желание к самообразованию в других.

Прекрасный пример Уилсона как своеобразного со-читателя, наставника и литературного советчика дает ряд его исследований, посвященных «Поминкам по Финнегану». В эссе из сборника «Рана и лук», озаглавленном «Сон Х. Ч. Эрвиккера», он проводит свою аудиторию через необыкновенно запутанную и непроницаемую дремотную жизнь храпящего трактирщика со страниц романа Джеймса Джойса. Он дает опоры, а также увещевает и наставляет, фактически говоря читателю, что в книге встретятся пассажи чрезвычайной трудности и сложности (и просто длинноты), но одновременно убеждая, что усилия окажутся полезны и оправданы. Есть и подстрочные примечания с отсылками к сборнику опубликованных в парижском журнале «Транзишн» статей, помогающие найти «ключ». Даны научные ссылки на 3-ю главу 3-й части книги «Литературный ум» Макса Истмена, заглянув в которую понимаешь пугающие амбиции Джойса: желание, чтобы его читатели посвятили всю жизнь изучению его работы. Уилсон и сам, словно бы набираясь смелости принять этот вызов, пишет:

«Как в „Улиссе“ Джойсу потребовалась „Одиссея“ для придания структуры своему Материалу — материалу, который, едва начав изливаться из скалы запечатанной индивидуальности Джойса, от удара Ааронова жезла свободных ассоциаций грозил подняться и затопить художника, словно наводнение, произведенное метлой, оживленной незадачливым учеником чародея; точно так же перед лицом еще более грандиозной опасности Джойс ввел историческую теорию философа восемнадцатого века Джамбаттиста Вико, чтобы та помогла ему организовать Поминки по Финнегану».

Сначала возникает мысль о том, что Уилсон заразился великолепной многоречивостью разбираемого автора, затем всплывает старое предписание журнала «Нью-Йоркер» («Останови эту метафору!») и лишь потом подозрение, что он, возможно, делал это намеренно. И обращаешь внимание на упоминание Вико, чьи труды послужили своеобразным отправным пунктом великого уилсоновского исследования телеологии и мессианства «К Финляндскому вокзалу».

В следующей статье «Путеводитель по Поминкам по Финнегану», опубликованной в августе 1944 года, Уилсон снова пытается увлечь читателей грандиозным начинанием постижения Джойса. На сей раз его энтузиазм зажгла новая книга «Отмычка к „Поминкам по Финнегану“» Джозефа Кэмпбелла и Генри Мортона Робинсона. Посоветовав нам в качестве наилучшего подхода начинать с Вергилия, Данте и Милтона, он добавил, что оптимальным планом действий стало бы приобретение самого произведения плюс «ключа Кэмпбелла — Робинсона» и:

«…готовность к изучению в течение многих лет… Джойс работал над романом семнадцать лет, что эквивалентно приблизительно семнадцати книгам обычного талантливого писателя».

Основательно озадачив свою аудиторию этим пугающим и вместе с тем привлекательным методом (я тоже от всей души рекомендую тем, кто никак не решается подступиться к Джойсу, последовать совету Уилсона), он заявил, что соавторы путеводителя заслуживают «благодарности от Республики Изящной Словесности».

А теперь скажите мне, когда вы в последний раз видели это выражение в печати? Или же требовательного рецензента, который пытался бы повысить, а не понизить уровень вашего чтения? Трудно вообразить, как мистер Уилсон (почти всегда называвший авторов «мистер», «миссис» или «мисс») каждое лето давал бы рекомендации для «пляжной сумки», не говоря уже о его реакции на куда более отталкивающее представление о том, что люди непременно склонны больше покупать и читать книги на Рождество. Его знаменитая печатная открытка, которую он посылал просителям всех родов, демонстрирует его глубокое равнодушие к мелким соблазнам литературной известности:

«Мистер Эдмунд Уилсон сожалеет о том, что для него невозможно: чтение рукописей, написание на заказ статей или книг, предисловий или введений, заявлений в рекламных целях, выполнение любых редакторских работ, участие в жюри литературных конкурсов, ответы интервьюерам, участие в писательских конференциях, ответы на вопросники, помощь или участие в симпозиумах или „экспертных группах“ любого рода, продвижение рукописей в продажу, жертвование экземпляров собственных книг библиотекам, автографы незнакомым людям, использование его имени на фирменных бланках, предоставление личной информации о себе или суждений о литературных или других предметах».

Однако, чтобы не создалось впечатление надменности, характерной для Генри Джеймса, следует сказать о решении Уилсона работать с популярной беллетристикой. Его презрение к инертной и позорной привычке «чтения» детективных романов — в особенности гнетущего китча производства Дороти Ли Сэйерс — компенсируется восхищением сэром Артуром Конан Дойлом и готовностью откликаться на письма множества несогласных с ним читателей.

Каждому, кто хоть раз пытался осилить, к примеру, «Код да Винчи» или серию «Оставленные», известно, что писанину, рассчитанную на массовую аудиторию, в действительности читать труднее, чем Борхеса или Кундеру. Однако, возможно, некий популизм мешает критикам об этом говорить. Я приведу прекрасное замечание Якобо Тимермана о просмотре ежедневной газеты кубинских коммунистов «Гранма» («деградация чтения как такового») и могу побиться об заклад, что «Оставленные» пылятся недочитанными рядом с редко отрываемой семейной библией. И уверенность мне придает восхитительная задиристость статьи «Кого волнует, кто убил Роджера Экройда?» Уилсона. Разбирая один из рассказов Марджери Аллингем, он открыто заявил: «И сам рассказ, и его стиль настолько деревянные и мертвые, что я не мог сосредоточиться на странице». Он бросил вызов тем корреспондентам, кто пожелает с ним не согласиться, и многие стыдливо признали, что тоже считают эту писанину скверной почти до невыносимости, но продолжают цепляться за нее как за дурную привычку, достойную сожаления. Щедрый, как (почти) всегда, Уилсон нанес воистину сокрушительный удар по ныне забытому критику Бернарду Девото («Прежде я не вполне понимал, хотя и отмечал про себя небрежность его писаний, до какой степени он был нечувствителен к стилю») и действительно показал, что способен отличить золото от отбросов, когда, хваля Рэймонда Чандлера, закончил статью так:

«Друзья, нас мало, но Литература — на нашей стороне. Когда можно прочитать так много прекрасных книг, так много изучить и узнать, нет нужды утомлять себя этим вздором».

Как и в «Республике Изящной Словесности», Уилсон не стеснялся писать с большой буквы то, что было достойно поддержки и защиты. Граждане этой гипотетической республики, верившие ему и состоявшие с ним в переписке, знали, что у них строгий, но преданный друг, который в одном и том же разговоре мог их и упрекнуть и похвалить. И собеседник этот полагал, что такая материя, как вкус, существует и он отнюдь не относителен.

Одна из черт un homme sérieux заключается в том, что у него можно поучиться, даже когда с ним категорически не согласен. Уилсон, мне кажется, едва ли не беспокоящим образом недооценивает значимость Кафки (беспокоящим, поскольку демонстрирует малое сочувствие тем, кто просто знал о наступающем тоталитаризме), и все же признаюсь, никогда не думал о том, что на Кафку сильное влияние оказал Флобер. В суждениях о Рональде Фербенке Уилсон кажется почти слоновым в своей неуклюжести. Часто несочувствующий английской школе — и опять-таки во многом из-за добровольных политических самоограничений, — он очень рано и проницательно оценил Ивлина Во.

Уилсон вполне справедливо достаточно критически принял «Возвращение в Брайдсхед» и исторг у меня стенания, когда я понял, как дотошно он вчитывался в роман и холодно отмечал такие непростительные предложения, как «Хотя тучи собрались, не громыхнуло». Тем не менее он предсказал книге большой успех, и в разборе ее и следующей повести «Возлюбленная» ему удалось выдержать холодно-мирскую и сочувствующую интонацию, указав на то, что в действительности Во скорее боится последствий собственного католицизма. Любой американский критик набросился бы на Во за неубедительность Лос-Анджелеса и «Шелестящего дола»; Уилсон довольствоваться снисходительными замечанием о том, что церковь Во практикует куда более фантастическое и орнаментальное отрицание смерти, чем любой калифорнийский гробовщик.

Разумеется, большая часть политических воззрений Уилсона устарела. (Он был одним из людей, сочетавших в себе социализм и снобизм, заявив, что «радио и автопром» процветали исключительно благодаря «продаже своих товаров множеству людей, которым они не нужны». Интересно, кого он имел в виду.) А также утверждал, что «Возможности американского образа жизни» Герберта Кроули давно почили. Но желающим окунуться в интеллектуальные и литературные страсти той эпохи хорошо сделать это в компании того, кто не только умел быть Вергилием, но и рекомендовал его почитать. Эдмунд Уилсон ближе всех подошел к превращению критики в искусство.