Полет из Вашингтона в Амхерст, где президент выступил с посланием о «месте искусства в демократическом обществе» — речью, которую Артур Шлезингер своим мастерством отточил и сделал легкой для восприятия, стал последней зафиксированной Шлезингером в дневнике оказией, когда он разговаривал со своим героем Джоном Фицджеральдом Кеннеди:

«Мы болтали о воспоминаниях Эйзенхауэра о пути наверх. Президент сказал об их самодовольстве. „Видимо, он никогда не совершил ничего плохого“, — произнес он. „Когда мы будем писать мемуары об этой администрации, мы сделаем это по-другому“».

Дойдя до этого предложения, напечатанного примерно на 200-й странице, я был настолько поражен, что на мгновение отложил книгу. Понятно, дневниковая запись должна быть верна и себе, и дню создания, но ничто не говорило о том, что у Шлезингера шевельнулось устремление исправить ситуацию задним числом. Это похоже на то, как если бы он случайно споткнулся об истину, а потом поднялся и спокойно пошел дальше. И пусть у Шлезингера нет надоевшей легенды и образа «Камелота» (он пишет, что клише Теодора Уайта ему отвратительно), однако он без колебаний уподобляет приход Кеннеди к власти смене Плантагенетов Йорками — странная историческая аналогия и для периода Эйзенхауэра — Никсона, и предыдущего периода Кеннеди, — и еще тысячей других способов подчиняет свое достоинство историка ухваткам придворного и даже подхалима.

Тем не менее эти дневники на удивление хороши. Во-первых, они чрезвычайно поучительны, показывая (иногда непреднамеренно) убывающую отдачу группировки «Нового курса» в послевоенное время и период холодной войны. Во-вторых, в них присутствует юмор, и даже остроумие, зоркость к деталям и умение рассказать анекдот.

В первую очередь они показывают, насколько неточна и приблизительна наука управления государством. Здесь я хотел бы напомнить вам, как велеречиво Шлезингер писал о поведении Джона Кеннеди во время Карибского кризиса в «Тысяче дней»:

«Мир поразило это сочетание до такой степени блестяще контролируемой и бесподобно выверенной жесткости и сдержанности, воли, смелости и мудрости».

Однако откройте страницы этого дневника с записями за октябрь 1962 года, и обнаружите, как эта администрация лихорадочно импровизирует, как плохо ее снабжают информацией «разведывательные» службы, как она меняет решения и колеблется и с тревогой осознает, что мужлан Хрущев ее обставляет. Если кто и предстает спокойным и мудрым, а также умным, так это Аверелл Гарриман. Описывая более затяжную конфронтацию с диксикратами, выступавшими против зачисления Джеймса Мередита в Миссисипский университет, мемуарист Шлезингер показывает нам президента, столкнувшегося с политическими боссами себе под стать, как будто он сам был еще одним губернатором штата, пытающимся убедить других. (Кеннеди умел быть жестче, когда требовалось: Шлезингер был в комнате, когда лидер свободного мира упрекнул Мартина Лютера Кинга и А. Филипа Рэндольфа, что шериф «Булл» Коннор «сделал для гражданских прав больше многих других», а предлагаемый «Марш на Вашингтон» — попытка заставить его вести переговоры под дулом пистолета.)

Таким образом, мы еще раз убеждаемся, насколько каждодневные записи ценней попыток обобщений задним числом и величественных панорам или теорий. Полагаю, Шлезингер не желал, чтобы его предыдущий герой Эдлай Стивенсон вошел в историю как тщеславный, слабый и самовлюбленный тип, но именно такое впечатление неминуемо возникает после прочтения ряда метких миниатюрных зарисовок о мимолетных встречах. И как у кого-то хватает самонадеянности утверждать, что война в Индокитае была войной Джонсона, а не Кеннеди, когда Шлезингер пишет о том, что в декабре 1963 года Джон Кеннеди все еще придерживался «прежних взглядов» и спрашивал Майка Форрестола: «Не думаете ли вы, что ситуация во Вьетнаме безнадежнее, чем когда-либо прежде?»

Немного сбавим масштаб величия: действительно ли Исайя Берлин назвал Эванджелин Брюс «страшной занудой»? (Если так, здесь звонит колокол по десятилетиям «особых отношений» джорджтаунской элиты.) И действительно ли Шлезингер и Бобби Кеннеди «устроили шутливое соперничество» за восхитительную Мэрилин Монро после вечера в мае 1962 года в Мэдисон-сквер-гарден по случаю дня рождения Джона Кеннеди? Есть какая-то беззастенчивая наивность в том, как Шлезингер фиксирует его подвиги Галахада — сегодня печально известные и не столько затушевываемые, сколько не замечаемые. Однако не говорится о резком ухудшении состояния здоровья и брака Кеннеди, а Джудит Кемпбелл Экснер упомянута лишь раз.

Полностью этого не объясняет ни партийность, ни простодушие. По мере того, как дневниковые записи продолжаются, американская политика научается как-то жить без Кеннеди, а Шлезингер научается видеть насквозь отдельных демократов и даже определенных насельников Белого дома. Не прочтя увлекательных страниц о выборах 1980 года, никогда бы не заподозрил, насколько Шлезингер и его круг презирали Джимми Картера и надеялись, в сущности, на избрание Рональда Рейгана. (Оказывается, Джордж Макговерн и все члены его семьи в 1976 году проголосовали за Джеральда Форда, лишь бы не допустить ужасного Картера в Белый дом. В 1980 году сам Шлезингер был за безмозглого христианского фундаменталиста Джона Андерсона — за кого угодно, только не за деревенщину из Плейнс, штат Джорджия, и его ужасного подручного Бжезинского.)

Надо признать, большая часть всего этого доносится до нас сквозь завесу томительной пурги обедов и коктейлей в «Ле Кирк», «Сенчури клаб» и Совете по международным отношениям с летящей в глаза снежной крупой из ван ден Хювелов, Плимптонов, Стайронов и Мейлеров. На каждом шагу Шлезингер встречает человека не привычного милого круга, а кого-то вроде Мика Джаггера или Эбби Хоффмана и издает псевдостарческий возглас изумления, что подобные люди еще ходят и говорят, однако еще одним Генри Ченноном я бы его никогда не назвал. Лучшая многосерийная шутка — а подобная есть у каждого хорошего автора дневника — начинается с переездом весной 1980 года на Манхэттен, прямо под бок Шлезингера, Ричарда Никсона, привнося комизма и нейтрализуя желчную горечь от провала гротескной кампании Тедди Кеннеди против Картера. Вот фрагмент одной из таких записей:

«Совсем немного из наблюдений [за Никсоном]… хотя я и отдергиваю шторы рано утром, часов около 7, огонь в его камине обычно уже горит. Чтобы вы не слишком прониклись к нему почтением за столь ранний подъем, замечу, что Никсоны обедают, кажется, около 6, в час или за час до того, как мы выпиваем предобеденный аперитив, и к 9 дом, как правило, уже погружен в темноту. Детское по меркам Нью-Йорка время».

К кампании Кеннеди Шлезингер написал антибиографию Никсона для выборов 1960 года, придя к выводу:

«…что тот был самым большим дерьмом в американской политике XX века („XX век“ здесь чисто научная осмотрительность, в данный момент не могу припомнить никого, кто и в XIX веке вполне соответствовал Никсону в ханжестве и убожестве)».

Он совершенно справедливо возмущается тем, как Никсон «завершил» участие США в войне во Вьетнаме в 1972 году, на условиях, не лучших, чем были возможны в 1969 году, но после ужасных потерь. При всем при том на лукавого пособника Никсона Шлезингер не может навалиться. Генри Киссинджер постоянно призывается как социальный партнер, гость к обеду и общепринятый мудрец. В одной из записей за 1982 год Шлезингер рассыпается перед ним в комплиментах за мемуары и придание человечности образу Никсона. Забавно, что Киссинджер возражает и говорит, что считает Никсона отвратительным манипулятором. Опять же, не очевидно, что Шлезингер понимает, как ирония сотоварища по клубу президентских лизоблюдов идет и на его счет. Далее в разговоре всплывает вполне заслуживающий пересказа анекдот. На похоронах Анвара Садата Форд выразил отвращение поведением Никсона и сказал Киссинджеру: «Порой мне жаль, что я простил этого сукина сына». Кто бы мог подумать, что в своих мемуарах Шлезингер будет так превозносить пресную администрацию Форда?

Разочаровывает и отсутствие злости. Подобно Уиллу Роджерсу Шлезингер никогда, кажется, не встречал человека, о котором не мог бы сказать доброго слова. (Должен признаться в заинтересованности и сказать, что фигурирую в его коротком «списке врагов», куда также входят Гор Видал, Конор Круз О’Брайен, Джоан Дидион и Джон Грегори Данн. Он очень добродушен и снисходителен к каждому из нас, кроме Дидион, однако, встретившись, прощает и ее, обнаруживая в ней неожиданные качества.) Такая любезность возможно и замечательна, но воистину все несколько притупляет. В самом деле, благовоспитанность Шлезингера почти мазохистская. О Видале он пишет: «По крайней мере, он меня знает, что дает ему законное право на меня нападать». Большего самоуничижения и не представить, однако можно попросить добавить в мартини немного джина.

Подобно Фабрицио из «Пармской обители», так и не понявшему, присутствовал ли он при битве при Ватерлоо или нет, Шлезингер дает нам слабое освещение событий, участником которых был. Он не упоминает об участии в работе Конгресса за свободу культуры, финансируемого ЦРУ, и участии в известном конфликте с тайным финансированием журнала «Энкаунтер». (Это представляется мне несколько скандальным.) В скупом отчете о президентской кампании-1956 он даже не касается Суэцкого кризиса и венгерской революции. Нет никаких записей и о 22 ноября 1963 года, а в Чикаго на национальном съезде демократической партии 1968 года он ограничивается записью, что после множества попыток ему наконец-то удалось дозвониться до Тедди Кеннеди. Это, должно быть, казалось важным в то время, хотя последующие замечания сенатора едва ли стоили фиксации.

Осуждая Гарримана за поддержку ненавистного Картера, Шлезингер совершает еще одно случайное саморазоблачающее признание и пишет:

«Мне известна его любовь быть рядом с президентами-демократами и с потенциальными победителями, но в 88 уже не стоит лезть из кожи вон, чтобы сохранить хорошие отношения с властью».

В тот момент Шлезингеру было 72. К тому времени, когда ему исполнился 81, он был готов выставить себя на публичное помешище и заявить в клятвенных показаниях перед Конгрессом в защиту Билла Клинтона, что «джентльмен никогда не говорит правды о своей сексуальной жизни». Клинтон никоим образом не подпадал под определение джентльмена и лгал не о сексе (что делается для защиты репутации женщины), а о женщинах (что делалось, чтобы опорочить их, а защищать исключительно себя). Интересно, но дневники показывают, что в частном порядке Шлезингер догадался об отвратительной лжи Клинтона, однако это не помешало ему избрать откровенно узкопартийную линию поведения или сетовать в дневнике, что они его недостаточно часто приглашали в Белый дом к Клинтонам.

В сентиментальной записи, сделанной на Рождество 1983 года, он размышляет, что, если бы не дети, мог бы написать больше книг, но о своем выборе не жалеет. Тоска трогательная, но это самообман: книги Шлезингера могли бы быть не только многочисленнее, но и лучше (как мы знаем по качеству «Эпохи Джексона» и «Разобщения Америки»), не растрать он столько времени и энергии на исполнение обязанностей светского человека и неверную роль valet du pouvoir.