В отличие от заката римской предшественницы, теорий о причинах падения Британской империи не так много. При всем при том одна микротеория неизменно казалась мне привлекательнее любого глобального объяснения. И связана она с Индией. В первые века британского владычества на субконтиненте люди Ост-Индской компании в большей или меньшей степени рисковали. Создавали и теряли репутации, учреждали или разрушали региональные владения, а результатом их масштабных спекуляций становились барыши, или банкротства, или (как с Уорреном Гастингсом) и то и другое. Попутно они осмеливались перенимать обычаи страны, немного осваивать ее язык и приобретать вкус к «туземной» еде, однако — строго между нами — блюли строгую осмотрительность в общении с местными женщинами. Эти деликатные вопросы решались, но исключительно с самыми щепетильными предосторожностями.

Так британцы выработали своеобразный модус вивенди, продлившийся вплоть до травмирующего 1857 года: первого индийского вооруженного восстания (поднятого теми, кому сами колонизаторы вручили винтовки и обучили военному делу, а потому и по сей день именуемого «мятежом»). И на смену веселью и деловому авантюризму «Компании Джона», как ласково прозвали стародавний рэкет, пришли суровые морально-этические нормы прямого правления из Лондона. А в его обозе тянулась ужасающая мемсаиб: жена, компаньонка и помощница офицера, районного начальника, чиновника или судьи. Ни хорошенькой горничной, ни сговорчивой кухарки она не желала терпеть. Хуже того, ее саму требовалась оборонять от наглых или щупающих взглядов местных. Для защиты белых женщин британцы отгородились от тех, кем правили, стеной. Создали военные городки, жестко очертив на картах их границы. Построили загородные клубы и англиканские церкви, куда под строгим эскортом могли, не подвергаясь опасности, ходить леди. Придумали и красноречивое слово — «гули-гули» — обозначающее и объясняющее многочисленных детей и, само собой, взрослых, чья внешность выдавала присутствие английских папаш и индийских мамаш или (еще возмутительней) наоборот. Постепенно британцы замкнулись в частном непроницаемом и гнетущем мирке, где, в конце концов, могли бы, подобно рассерженному полицейскому Рональду Меррику из «Дня скорпиона», второго тома «Раджийского квартета» Пола Скотта, сказать: «Мы этой страной больше не правим. Мы над ней председательствуем».

Согласно этой анекдотичной теории, упадок британского колониального правления в Индии можно приписать коварному влиянию дамы, необходимости для кавалера ее защищать и, следовательно, ограждать (забором), а в соответствующих случаях биться за ее честь и с исключительной жестокостью наказывать всякого, посмевшего на нее покуситься. И, как мы не без интереса можем отметить, для вскрытия эротической двойственности империи потребовался один английский гомосексуалист и один английский бисексуал. «В конце концов, — произносит в романе Э. М. Форстера „Поездка в Индию“ районный налоговый инспектор Тертон, — именно наши женщины все тут усложняют». И Пол Скотт признавал, что ему не оставалось практически ничего другого, как следовать проторенной Форстером дорогой.

Слово «дорога» я употребляю с осторожностью, ибо сеть железных дорог (наряду с образовательной системой лорда Маколея) была самым долгоиграющим достижением британского колониального правления в Индии: символом дарованного нации единения и пунктуальности, с предельной гордостью выставляемым напоказ, а также скорейшим способом аннексии индийского капитала и доставки его в порты Бомбея, Мадраса, Калькутты для подпитки английской промышленной революции. Индийские железные дороги стали гвоздем фильма «Станция Бховани» по мотивам одного из самых захватывающих англо-индийских романов Джона Мастерса, и порождаемые ими образы, кажется, угнетали Пола Скотта. По словам блестящего биографа Скотта Хилари Сперлинг, чье предисловие к этому прекрасному двухтомнику издательства «Эвримен» само по себе жемчужина, Скотт чувствовал, что «Форстер грозно наезжает на литературу об Индии, как поезд на конечную станцию, дальше которой критики не позволят двинуться больше ни одному романисту». И когда Скотт намеренно выбрал в качестве центрального события изнасилование — как некогда Форстер в «Поездке в Индию», — нам становится ясно, что он решился все-таки принять вызов и превзойти соперника. Выражаясь языком «культурологии», сделал он это, исследуя взаимоотношений рас, классов и полов, как в свое время, не забывая и про политику, в «Днях в Бирме» пытался Оруэлл.

В конце тетралогии Скотта (роман «Дележ добычи») мы встречаем некоего капитана Первиса, выразителя нового бесцеремонного британского консенсуса в отношении Индии, сложившегося после войны и состоящего в том, что она была и остается:

«…истощимым активом, местом, безвозвратно разоренным общими усилиями консервативного и традиционалистского населения и бездеятельных, упертых и крайне безграмотных администраторов, элитных бюрократов, настолько оторванных от подлинного социального и экономического мышления хотя бы последнего столетия, что воистину остается лишь удивляться, откуда они взялись… Сейчас для нас самое главное — сбыть ее с рук первому, кто готов за нее хоть что-то дать, прежде чем она станет непосильным бременем».

Несомненно, отчасти это и взгляды самого Скотта, или взгляды того времени, когда он был либерально настроенным молодым офицером и наблюдал за сменой декораций после поражения Японии и до раздела добычи на Индию и Пакистан. Очевидно, для британцев это было самое время уйти. Все же последний поезд в 1947 году оказался остановлен в пустыне индуистской толпой, вытянувшей из вагона и прямо на рельсах забившей мусульманина до смерти. Поезд трогается, увозя прочь от мучительной сцены штат британских чиновников. Внимавший рационалистической болтовне Первиса и сам конфликтовавший с властями сержант Гай Перрон (в чьем образе, полагаю, мы видим Скотта), неприятно поражен, глядя, как счастливо улепетывают бывшие правители, и в извивах уносящего их всех поезда ему чудится нечто отвратительно «скользкое и увертливое». Начавшаяся вслед за этим ужасающая кровавая бойня раздела творилась преимущественно на вокзалах и в поездах, однако к тому времени англичане могли утверждать, что не обагряют, а умывают руки.

Эпопея Скотта об Индии, в действительности представляющая собой пенталогию, венчаемую романом «Остаться до конца», напряженнее и прекраснее работы Форстера осознанием того, что свои пределы есть и у фабианского утилитаризма. В романах наличествует и историческая ирония, поскольку есть понимание того, что британцы оставались слишком долго и ушли слишком быстро. День, когда стало ясно, что игра закончена, это тот самый день, который до сих пор знает каждый индиец: 13 апреля 1919 года. Обезумев после доклада о нападении толпы (да, это должно было произойти) на англичанку, бригадный генерал Реджинальд Дайер приказал своим солдатам открыть огонь по демонстрации мирных жителей на площади города Амритсара в Северной Индии. Это событие стало Бостонской бойней или Сражениями при Лексингтоне и Конкорде индийской революции. С этого момента вопрос стоял уже не о том, уйдут ли британцы, а только когда. Скотт настолько хорошо это понимает, что делает название той площади Амритсара — Джаллианвала- багх — тотемом, который повторяется на протяжении всех книг.

Однако остается еще вопрос, если хотите, этикета. Как именно должно себя повести, когда вы уйти хотите и знаете, что уйти вам необходимо, но не желаете делать этого в непристойной спешке? Более того, как вам вести себя, когда на господство в Азии неожиданно предъявляет претензии японский империализм, а значит, британское правление завершится не приходом к власти подготовленных англичанами индийских демократов и либералов, а «Великой сферой процветания» Хирохито? С этими проблемами Форстер никогда не сталкивался. (Его поездка в Индию, ставшая источником вдохновения для знакового романа, произошла за несколько лет до бойни в Амритсаре.) Повествование Скотта начинается в тот самый день 1942 года, когда англичане совершили гротескную ошибку, без консультаций объявив войну от имени Индии, а Махатма Ганди заявил, что они должны «уйти из Индии», предоставив ее «Богу или анархии» (несколько ложная антитеза в условиях эскалации индуистско-мусульманского братоубийства). Разочарованная неспособностью Ганди принять японскую угрозу всерьез, пожилая леди Эдвина Крейн, инспектор миссионерских школ, снимает со стены его портрет, обнажая

«бледное вытянутое в длину прямоугольное пятно, единственное оставшееся у мисс Крейн напоминание о портрете Махатмы в очках и с улыбкой на лице, портрете человека, веру в которого она утратила, отдав ее мистеру Неру и мистеру Раджгопалачари, ясно осознававшим разницу тираний, а потому во избежание порабощения и с целью сопротивления тоталитарной предпочитавшим, по-видимому, еще некоторое время сносить имперскую».

И, разумеется, именно пытающуюся помочь мисс Крейн жестоко избивают мятежники. И, разумеется, именно нескладная девушка Дафна Мэннерс, зашедшая настолько далеко в попрании условностей, что связалась с индийским парнем, во время того же мятежа подвергается групповому изнасилованию. Адела Куэстед в «Поездке в Индию» делает истеричное и голословное заявление о произошедшем в Марабарских пещерах, но Дафна до такой степени стремится защитить своего прекрасного индийского любовника, что отказывается дать показания против реальных насильников, наткнувшихся на них, когда они лежали вместе. А любовника, обвиненного в изнасиловании и посаженного в тюрьму, самого насилует Рональд Меррик во время допроса. Форстер даже не осмеливался притязать на подобный уровень сложности или фактически реализма.

Запутанные последствия небольшой, но мучительной несправедливости дают Скотту возможность проверить на прочность всю ткань гниющей Британской Индии. Постепенно мы приходим к пониманию, что англичане предали собственное обещание — беспристрастного, сплачивающего и модернизирующего правления — и прибегают к тактике «разделяй и властвуй». Лучше всего ее описывает бойфренд Дафны Гари Кумар, который замечает:

«Англичане теперь сильно рассчитывают на то, что раскол в индийских политических кругах поможет им продержаться у власти по крайней мере до конца войны, а может, и дольше… Мусульман они предпочитают индусам (потому что усматривают больше сродства между Богом и Аллахом, чем между Богом и Брахмой) и расположены к индийским раджам, они готовы умиляться на неприкасаемых и обожать крестьян, для которых всякая власть все равно что бог» [172] .

Несчастная Дафна видит, где все пошло наперекосяк не столько политически, сколько интуитивно:

«Когда-то, возможно, тут действовала не только физическая, но и какая-то моральная сила. Но моральный элемент прогорк. Уже давно. И это отразилось у нас на лицах. На женских лицах это выглядит хуже, чем на мужских, потому что сознание физического превосходства женщинам не свойственно. Белый мужчина в Индии может ощущать свое физическое превосходство, не чувствуя, что перестал быть мужчиной. А что происходит с женщиной, если она постоянно твердит себе, что 99 % мужчин, которых она каждый день видит, — вообще не мужчины, а особи какого-то низшего вида животных, чей отличительный признак — цвет кожи?» [173]

Двоюродная бабушка Дафны, леди Этель Мэннерс, вдова бывшего генерал-губернатора, вне себя из-за поспешного договора о разделении страны лорда Маунтбеттена:

«Создание Пакистана — это итог и венец всех наших неудач. Это невыносимо… Единственным нашим оправданием за двести лет владычества было объединение страны. А мы раскололи сложную нацию надвое» [174] .

«Раджийский квартет», как позволяют увидеть эти отрывки, не столько об Индии, сколько о британцах. А чтобы понять то, как они предали свою миссию на субконтиненте, необходимо понять то, как, по словам Скотта, «в Ранпуре, и в местах, подобных Ранпуру, британцы действительно дошли до последней черты».