Еще задолго до осени 2001 года западные читатели и критики были заняты интенсивными поисками писателя-романиста, драгомана и проводника на Восток. Отчасти тогда (да и сейчас) это диктовалось стремлением в очередной раз увериться в своей правоте. Все рассчитывали (рассчитывают и сейчас) отыскать некий «голосовой ответчик», достаточно ироничный и рациональный, настроенный больше на повседневность, чем на сверхъестественное, который принимал бы сигналы от самокритичных американцев и европейцев и в доходчивой форме ретранслировал бы их по назначению. Отсюда и популярность египтянина Нагиба Махфуза, который в своем каирском «литкафе» видится почти что «одним из нас» — в особенности после того, как обезумевший фундаменталист пырнул его ножом в затылок. Куда меньше шума вокруг менее сговорчивых писателей секулярного толка, таких как Абдельрахман Mуниф, автор пенталогии «Соляные города» («Cities of Salt»), или проживающий в Израиле палестинский прозаик Эмиль Хабиби, чей роман «Саид-пессоптимист» («Saeed the Pessoptimist») стал любимой книгой многих палестинцев (и кто удостоился национальной премии Израиля за лучшее произведение на иврите). В некоторых аспектах эти двое — строго говоря, не совсем и мусульмане.

Орхан Памук — склонный к миросозерцанию уроженец Стамбула, три года проживший в Нью-Йорке, какое-то время уже обсуждался в качестве кандидатуры на пост двустороннего толкователя-ретранслятора. Турция географически и исторически испокон веку служила «мостиком» между Западом и Востоком, и хотелось бы мне прочесть в какой-нибудь западной газете статью, которая не использовала бы эту оптимистичную метафору. (Не могу, правда, с определенностью утверждать, сколько «восточных» газет и теле- и радиостанций ее используют). Предыдущим романом «Меня зовут Красный» сам Орхан Памук как бы официально закрепил эту позицию, подробно остановившись на интерпретации исламского и западного в «постмодернистском» стиле, то есть сделав упор на тексте и подаче образов. После 9 сентября Памук стал первым, на ком «Нью-Йорк ревью oф букс» остановила выбор по причине достаточно скромных, если не сказать бесцветных эссе, в которых их автор не скрывал потрясения от ужасов и жестокостей и увещевал Запад не забывать о презренных мира сего. В Турции он высказывался за права курдов, а однажды отказался от государственной литературной премии. Кое-кто из его коллег-секуляристов посчитал, что Памук слишком уж рьяно выражает готовность «уравновесить» критику в адрес кемалистов и военных, выступающих в роли гарантов секуляризма в Турции.

В речи Буша, в которой он обращается к новым членам НАТО, произнесенной в Стамбуле в июне, кто-то из спичрайтеров американского президента догадался вставить в его речь цитату Памука о том, что, мол, самый живописный вид на Стамбул открывается не с азиатского и не с европейского берега, а — конечно же — с моста, «эти берега соединяющего». И самое важное, продолжал президент Буш цитировать Памука, «не столкновение сторон, цивилизаций, культур Запада и Востока». Нет, нет, самое важное — признать, что «другие люди других континентов и цивилизаций» — «в точности такие же, как и ты сам». De te fabula narratur, короче говоря.

Разумеется, по сути своей люди схожи, и даже очень. Но этот эволюционный фактор сам по себе отнюдь не исключает разных по ожесточенности конфликтов, которые, скорее, являются правилом, чем исключением. «Помните о том, что вы принадлежите к роду человеческому, и забудьте обо всем остальном» — эту фразу приписывают Альберту Эйнштейну. Этот позволяющий двоякое толкование призыв к амнезии плохо переводится в некоторых культурах, где самого Эйнштейна относят к сатанинскому выродку, появившемуся на свет из отвратительного еврейского чрева.

В своем новом романе Памук недвусмысленно дает понять, что сам он не так уж непреклонно «за» все это белое и пушистое «мостостроение». Сюжет хоть и запутан, но позволяет сделать определенные выводы. В центр повествования автор, умело сочетая взгляд в будущее с ретроспекцией, поместил мятущегося молодого турка Керима Алакусоглу, поэта, страдающего от творческого застоя и сексуальной неудовлетворенности, переживающего душевный кризис, совпавший с политическим. Место действия — городок Карс на границе Турции с Арменией. Поэту ненавистно свое имя, поэтому он решает прибегнуть к сокращению — «КА». Приняв участие в пустом и жестоком по сути и содержанию студенческом движении марксистско-ленинского толка, разогнанного в 1980 году военными-путчистами и подобно многим его сотоварищам оказавшийся в эмиграции в Германии, КА являет собой пример человека конченого. Он убеждает себя в том, что должен отправиться в провинциальный городок для проведения журналистского расследования — незадолго до этого там несколько молодых девушек покончили c собой из-за того, что им не позволили надеть паранджу. КА предвкушает встречу с девушкой по имени Ипек — увлечением молодых лет. Сразу же после прибытия туда городок погружается во тьму вследствие серьезной аварии, вызванной сильнейшим снегопадом. Город отрезан от цивилизации. То есть причина тому — снег, или по-турецки kar. Напрашивается клише — действие как бы замирает, вмерзает в настоящее.

И вот эта замерзшая в настоящем времени мизансцена знакомит нас с сообществом людей, от случая к случаю подрабатывающих на неквалифицированных работах, людей, угодивших в шестерни неумолимой государственной машины. Также показано зарождение исламизма и конкуренция национальных меньшинств. В городе труппа странствующих актеров, состоявшая из любителей Брехта. Разыгрывается нечто вроде шокирующей «пьесы в пьесе», когда сцену завоевывает царящее вокруг насилие. Будучи втянутым в социальные и религиозные конфликты, КА мечется между «снегом» в его макрокосмическом видении — белая, холодная, неприветливая масса, и микрокосмическом — каждая снежинка в отдельности как неповторимый шедевр природы. Созерцание уникальных по форме снежинок возрождает в нем поэта: КА создает стихотворный цикл. Но записи стихов пропадают после того, как по возвращении во Франкфурт КА гибнет от пули в квартале «красных фонарей».

Если говорить о написании портретов героев, роман разочаровывает именно потому, что образам явно не хватает целостности и завершенности. Ипек, например, буквально не сходит со страниц повествования, но читатель так и не усматривает в ней ничего кроме чудесной красоты. Действующие лица — исламисты, священнослужители, приспособленцы и оппортунисты — исправно проговаривают полагающееся им по роли. И автор не дает читателю ни малейшей возможности усомниться в том, что сам он считает исламистов самыми бесстрашными и убедительными. И это действительно так, невзирая на вложенную автором им в уста чушь. Несколько мальчишек-мусульман, приперев к стенке КА, заставляют его ответить на вопрос о погибшей девушке, которую он даже не знал:

«А сейчас у него и у меня есть к вам просьба. На самом деле мы оба не верим в то, что Теслиме покончила с собой, совершив грех самоубийства из-за давления со стороны родителей и властей. Это очень горько, но Фазыл иногда думает: „Девушка, которую я любил, совершила грех и убила себя“. Но если Теслиме на самом деле тайная атеистка, если она несчастная атеистка, которая не знала, что она атеистка, как в рассказе, и если она покончила с собой, потому что была атеисткой, это будет катастрофой для Фазыла».

Хочу предупредить потенциального читателя, что в книге масса диалогов столь же затянутых и ходульно-напыщенных, как этот, хотя в вышеприведенном примере удачно схвачено и то, как набожный люд готов сам загнать себя в угол, и его густо замешенный на жалости к себе солипсизм. Таков комплекс (не)полноценности, характерный для очень многих живущих в провинции турок, — они доходят едва ли не до мазохизма, если речь заходит о детальном описании их напастей, но стоит только кому-то из «чужаков» проявить хоть чуточку участия к ним, как они мгновенно ощериваются. Но правдивее всего автору удается обрисовать всепронизывающее чувство того, что секуляризм всегда сводился к нулю согласно принципу убывания. Актерской труппой руководят внешне сильно напоминающий Ататюрка (и преисполненный по этому поводу самомнения) престарелый фигляр по имени Зунай Заим и его изрядно потасканная и вертлявая спутница. Военные и полицейские не гнушаются пытками, лишь бы удержать власть. Их немногочисленные гражданские подпевалы представлены одряхлевшими экс-сталинистами, которыми верховодит будто сошедший с подмостков советского Агитпропа З. Демиркол (имя дано только в сокращении). Организовав в заснеженном Карсе путч, они насаждают собственную разновидность деспотизма, хотя читателю совершенно неясно, почему и как они намерены справиться с последствиями.

По контрасту, фанатики-мусульмане в большинстве своем представлены куда в более выгодном свете, в крайнем случае, автор снисходителен к ним. Мрачный предводитель «инсургентов» по нелепейшей кличке «Блю», человек, которому ни мужества, ни обаяния не занимать, вполне мог быть героем чеченской или боснийской войны. (Среди всех упоминаемых современных реалий ни о «Талибане», ни об «Аль-Каиде» ни слова.) Девушки, принесшие себя в жертву за право на ношение покрывала, выведены в романе так, будто их довели до отчаяния либо государство, не ведающее пощады, либо мужланы из ближайшего окружения. Другими словами, мы видим в них квазифеминисток, но в паранджах. Взявшие в руки оружие мальчишки — пропащие души, отправившиеся на поиски лучшей, духовной жизни. Среди исламистов встречаются и люди неумные, и откровенные подлецы, но это большей частью бывшие левые, решившие в корыстных целях сменить окраску. Самого КА переполняет чувством вины за то, что он все же впитал в себя «европейскость» за период своего франкфуртского изгнания, а также осознание того, что стамбульские буржуа, выходцем из которых он является, как правило, без лишних вопросов приветствуют любой военный путч. Сунай однажды изрекает:

«Чтобы в этой стране могли дышать те, кто хоть немного европеизирован, в особенности эти задаваки-интеллигенты, презирающие народ, существует потребность в светской армии, или же сторонники религиозных порядков хладнокровно перережут их и их крашеных жен тупым ножом. Но эти умники считают себя европейцами и брезгливо воротят нос от военных, которые на самом деле их защищают».

Проходящая через все повествование тема — местные жители озлоблены на тех, кто сумел достичь лучшей жизни, просто-напросто эмигрировав в некую анонимную «Европу», или же, живя на родине, нахватался европейских манер. Еще одна разновидность этой озлобленности, хорошо знакомая тем, кто занимается сравнительным анализом быта и ментальности обитателей малых городов и мегаполисов, — непреходящая ущербность оставшихся в стране, считающих себя людьми второсортными. Но озлобленность эта мутирует в куда более утешительную уверенность в том, что горожане их просто презирают. Лишь один персонаж — безымянный — нашел в себе силы высказать следующее:

«…если бы сегодня немцы открыли в Карсе консульство и раздавали бы всем бесплатно визы, весь Карс опустел бы за неделю».

Что же до времени прошедшего, в которое также вмерз Карс, здесь я в какой-то степени вынужден гадать на кофейной гуще. Хотя сокращение «КА», по всей видимости, представляет собой первые буквы имени и фамилии. Принимая во внимание явный интерес Памука к всякого рода шифру, эти буквы (К и А) выбраны отнюдь не случайно. Речь может идти о двух моментах: «Кемаль Ататюрк» — военачальник и создатель современной светской Турции. Другим вариантом могли бы быть «Курдистан и Армения», заместившие национальный подтекст в повествовании.

Памук не указывает причин своего выбора, однако избрание Карса в качестве места действия подразумевает, что он вполне мог воспользоваться обоими вышеприведенными элементами. Оттоманская империя уступила этот населенный пункт России в 1878 году, затем снова вернула в 1918-м, затем ненадолго снова уступила (на сей раз союзу большевиков и армян), и в конце 20-х гг. Карс стал местом, где турецкий национализм одержал победу, в результате чего и протянулась существующая до сих пор турецко-армянская граница. (Это событие было одним из многих пунктов послевоенных переговоров Вудро Вильсона, по завершении которых этот регион был «преподнесен» армянам.) В 1920 году именно из Карса Мустафа Суфи, легендарная личность и лидер турецких коммунистов, отправился вдоль границы в Анатолию через Трабзон и Эрзурум, города с романтическими названиями, чтобы вскоре погибнуть вместе со своими двенадцатью товарищами от рук членов праворадикальной группировки «Младотурки». Назым Хикмет обессмертил это убийство в поэме, до сих пор считающейся в Турции канонической. (Сам Хикмет, неофициальный лауреат по причине симпатий к коммунистам, не один десяток лет провел за тюремной решеткой и в изгнании.) Истинным же победителем из этих противоречивых сражений вышел Мустафа Кемаль, кто, будучи солдатом, внес свой вклад для отражения двух «христианских» вторжений на землю Турции и кто взял на себя всю полноту власти в ходе единственной в истории светской революции в мусульманском обществе. Тот факт, что впоследствии он сменил имя на «Кемаль Ататюрк» было частью его стержневой цели — придать Турции «западный облик», перевести на латиницу письменность, упразднить обязательное ношение мужчинами и женщинами религиозных головных уборов, официально ввести фамилии и вообще стереть в порошок исламский халифат, возродить который тщатся фундаменталисты теперь.

Памук превосходно отображает напластования прошлого, до сих пор сохранившиеся в Карсе, — в особенности армянские домишки, церквушки и школы — эфемерное напоминание о разрушенной и обесчещенной цивилизации под жутким саваном снега. От внимания автора не уходит и угрюмая отчужденность курдов. Расплатой за кемализм стало насаждение в Турции универсальной национальной идентичности, жестокое подавление любого этнического и религиозного разнообразия и водруженные повсюду бюсты сурово-неулыбчивого Ататюрка — символы власти и всемогущества военных, — на которые натыкаешься не раз и не два в повествовании Памука и которые не раз и не два становится объектом вандализма. (Ататюрк всю жизнь восторгался Французской революцией, но Турция, как в свое время было сказано и о Пруссии, скорее не страна, располагающая армией, а напротив, армия, располагающая страной.) В этих условиях от гражданина Турции требуется немалое мужество сказать «нет» официально авторизованной версии современного государства.

Впрочем, мужество в романе как раз отсутствует. Часть именитых ученых мужей Турции не так давно попыталась честно признать геноцид армян и подвергнуть критике официальные попытки дать ему рациональное объяснение. Главный инициатор этого начинания — Танер Акчам, который — и сам Памук хорошо понимает это — был вынужден опубликовать сделанные им выводы и заключения в Германии, как какой-нибудь презренный левак, — в то время как из романа Памука не составит труда уяснить, что все анатолийские армяне отчего-то решили собрать пожитки и скопом убраться подальше, оставив свое вековое наследие в качестве достопримечательности для охочих на зрелища туристов. Что же до курдов, Памук, изображая их как людей малоразвитых, сочувствует им.

Возрождение КА как поэта ввергает его самого, а заодно и нас, читателей, в состояние сравнимой с фатализмом пассивности. В самом начале повествования автор довольно скверно описывает, как в сознании КА зарождается задуманная поэма, но он ее не заканчивает из-за внезапного стука в дверь. Я усматриваю аллюзию с «Кубла Ханом» Кольриджа. Но через полсотни страниц, когда КА на сей раз вполне благополучно извлекает из подсознания еще одну поэму, мне на ум пришел вполне трезвый рассказ кого-то из Порлока, кто однажды в критический момент прервал творческие искания Кольриджа. Буквализм и педантизм Памука — злейшие его враги как сочинителя выдуманных историй. Он не доверяет читателю до тех пор, пока не обрушит на него водопад объяснений и пояснений самого что ни есть дидактического толка. Всю оставшуюся часть романа нас убеждают уверовать скорее в чудеса, нежели в реальность: КА просто усаживается в самые неподходящие моменты где попало и с ходу начинает строчить на чем попало вполне безупречные поэмы (правда, текст их не приводится). То есть, хоть и с трудом, в этом случае все же применимо клише «автоматическое письмо». Но я никак не мог отделаться от ассоциаций с Кораном или его «чтением вслух», которое и обеспечило пророку Мухаммеду репутацию медиума божественного.

КА представлен нам как человек, который принял или предпочел атеизм в качестве защитного эпидермиса. Его неверие суть одно и то же, что и его попытки обезболить воображение и снизить болевой порог восприятия. Его психика балансирует где-то на грани переносимого, и он всегда готов испытать потрясение от разговора с первым попавшимся собеседником. Но когда на его глазах фанатик-мусульманин хладнокровно убивает учителя, КА никаких чувств не испытывает. Лишь в обществе дервишей и суфиев — эти исламские секты выстояли после указов Ататюрка — КА растроган до слез, и душа его открывается. И все же:

«В нем усиливался страх того, что несчастье и безнадежность находятся где-то рядом, это было то ощущение, которое появлялось именно тогда, в детстве и в молодости, когда он был невероятно счастлив».

Словно принц Датский, столкнувшийся со сходной проблемой, КА испытывает облегчающий катарсис, принимая участие в постановке пьесы о насилии, выставляющей напоказ его собственные страхи и опасения. Памук часто и громогласно цитирует Чехова, и с самого начала лежащее на камине ружье в конце концов все же выпускает смертельный заряд. (Оно описывается как «Винтовка „Канаккале“», Канаккале — так по-турецки звучит название пролива Дарданеллы и берега Галлиполи — именно там Ататюрк и получил боевое крещение в статусе командира.) Еще один выстрел — из револьвера, — от которого гибнет КА, слышен лишь за сценой. Но каждый поймет, что месть исламистов как возмездие за его чужеродную непохожесть настигла его даже в сердце Европы.

Затянутый и местами неуклюжий роман Памука следует воспринять как культурное предостережение. И сегодня фигура Ататюрка настолько весома, что даже после его смерти в 1938 году западные державы силятся отыскать того, кто заместил или скопировал бы его. Какое-то время считалось, что достаточной харизмой обладает решительный секулярист Насер. Таким был Садат. Какое-то время таким был шах Ирана. А также Саддам Хуссейн…

Больше всего на свете желая обзавестись современным, но непременно «мусульманским» государством, США и ЕС в последнее время принимали все попытки Турции на модернизацию за чистую монету. Внимательный читатель «Снега» не станет безоговорочно принимать столь убаюкивающую концепцию.