Взаимоотношения Оруэлла с женским полом были не самыми благополучными, и он был склонен демонстрировать это. В его последней записной книжке мы находим следующий отрывок: это либо набросок для короткого рассказа, либо, что более вероятно, автобиографический фрагмент:

«Разговор между его матерью, тетей, старшей сестрой (?) и их друзьями-феминистками, который он случайно услышал еще ребенком. Вот каким образом он, никогда не слышав ничего на этот счет напрямую и не имея никакого, кроме самого смутного, представления о взаимоотношениях между полами, получил твердое впечатление, что женщины не любят мужчин, что они смотрят на них как на своего рода больших, уродливых, вонючих и нелепых животных, которые всячески помыкают женщинами, а прежде всего — заставляют женщин о них заботиться. В его сознание глубоко впечаталось и застряло примерно до двадцатилетнего возраста убеждение в том, что сексуальный акт приносит удовольствие только мужчине… картинка, которую рисовало тут его воображение: мужчина преследует женщину, сбивает ее на землю и наскакивает сверху, как петух — он это часто видел — проделывает это с курицей».

Рассказчик в «Да здравствует фикус!» так открывает шестую главу:

«Женщины, женщины! Неотвязная проблема! Ну что бы человеку забыть про это или, как дано прочей живой твари, лишь изредка прерывать равнодушное целомудрие вспышками минутного вожделения?! Как петушок — потоптал, спрыгнул и пошел, ни обид, ни угрызений, никакой занозы в мозгах. Без острой надобности вообще не замечает своих подружек и, если те вертятся слишком близко, клюет, чтоб не хватали его зернышки. Повезло хохлатому самцу! А вот злосчастному венцу творения вечно трепыхайся, мучайся памятью и совестью».

Так много правильных слов говорится в шутку, и представленный выше отрывок явно ироничен, но не будет преувеличением сказать, что писал Оруэлл для мужчин. Более того, и в его художественных произведениях, и в его публицистике слово «феминистка» или не встречается вообще, или сопровождается презрительной усмешкой. Он включил феминисток в свою знаменитую классификацию носителей странных до абсурдности убеждений, наряду с пламенными поборниками фруктовых соков и сандалет на босу ногу, беглыми квакерами и прочими чудаками из «Дороги на Уиган-Пирс». Похоже, он считал, что если уж говорить о балансе сил между полами, то женщины, если хотите, уже и так обладают достаточными привилегиями.

Об источнике или источниках подобного неприятия биографы не могут сказать ничего точнее, чем написано в его книгах. Обсуждение его матери было, вероятно, запретной темой (хотя и в меньшей степени, чем обсуждение отца). Он постоянно ощущал свою непривлекательность для противоположного пола. В его печально известной школе, которая обрела бессмертие благодаря эссе «О радости детства», присутствовала жена директора, бессердечная и, что ни говори, хитрая и лицемерная «Флип», легко находившая его слабые места и унижавшая его. В этом эссе есть особенно сильная сцена: ужасная женщина сумела смешать в одном невыносимом эпизоде бесчестье ночного недержания мочи, угрозу телесного наказания и муку стыда перед представительницей другого пола. Маленького Эрика Блэра заставили столкнуться с проблемой непристойности и неприличия задолго до того, как у него появилось первое представление о любви и сексе, не говоря уже о взаимоотношениях между двумя этими понятиями.

Многие юные англичане, травмированные психически совершенно таким же образом, отправлялись в колонии и наживали себе неприятности с «местными» женщинами. Оруэлл не оставил даже намека на причину своего поспешного увольнения из полиции Бирмы, но я фактически уверен в наличии здесь этого скрытого момента, в конечном счете заставившего — наряду с общим отвращением к империализму — Оруэлла поменять свои воззрения. В социальном плане система эксплуатации в Бирме была основана на двойных стандартах. В доступе в Английский клуб могло быть и бывало отказано даже самым образованным из бирманских и индийских мужчин. Но даже самая необразованная бирманская девушка могла быть принята в бунгало белого мужчины — с оплатой и через заднюю дверь. (Флори, главный герой «Дней в Бирме», в едва заметной ремарке признает, что реально выкупил свою сожительницу из местных у ее семьи.) Более того, в издевательствах над бирманцами как над людьми чувствуется несомненная дрожь возбуждения: достаточно всего нескольких фраз, сорвавшихся с губ Элиса, садиста из местного клуба, чтобы понять, какого рода непристойности постоянно мечутся в его мозгу и с каким знанием дела Оруэлл их подмечает.

Последний пункт может представлять особую важность, поскольку подобные вещи лучше понимают те, кто имел грех личного с ними знакомства. Оруэлл мог иронично отшучиваться на этот счет, как сделал он это в письме к своему другу, Бренде Солкед, написанном в 1934 году:

«Вчера я обедал с мистером Эде. Он несколько феминистичен и думает, что если женщина выращена точно так же, как мужчина, то она сможет метать камни, составлять силлогизмы, хранить секреты и так далее. Он заявил мне, что мои антифеминистские взгляды объясняются, возможно, садизмом! Я никогда не читал романов маркиза де Сада — к сожалению, они слишком сложны для моего понимания».

Позднее, в 1960 году, мисс Солкед расскажет в эфире «Третьей программы» BBC, что «в действительности он не любил женщин». С тех пор подобные бездоказательные заявления прозвучали со стороны множества феминисток «левого» толка, особенно ярко — в работе «Снова на Уиган-Пирс», написанной в 1984 году Беатрис Кэмпбелл. Эта книга несколько перегружена попытками покритиковать Оруэлла за то, что тот рассматривает собранный им материал с точки зрения представителя среднего класса, что и было — для Беатрис — разумеется, первоначальной и главной целью его экспедиции, и о чем четко заявлено на первых же страницах. Описывая его маскулинные воззрения, она оказывается на более надежной почве — хотя бы потому, что это не то, в чем он готов был открыто признаться.

Зная об идеологической связи между телом человека и его разглядыванием, мисс Кэмпбелл поспешила отметить акцентированное внимание Оруэлла к физическим данным шахтеров, его открытие, что «только когда вы видите шахтеров внизу, в угольной шахте, с обнаженными торсами, вы понимаете, насколько это первоклассные мужчины. Большинство из них небольшого роста (высокие мужчины на этой работе находятся в невыгодном положении), однако практически все они обладают самыми первостатейными телами: широкие плечи, грудная клетка суживается книзу, переходя в гибкую, тонкую талию, четко очерченные небольшие ягодицы и мускулистые бедра, и нигде ни одной унции избыточной плоти». Разумеется, здесь не обошлось без классовых отличий: слова вроде «первоклассный» и «первостатейный» употребляются офицерским составом в отношении выдающихся «экземпляров» из людей другого ранга, и разумеется, Оруэлл, утверждавший, что шахтеры имеют фигуры, подходящие для гвардейцев, допускал комплимент в духе, как выразилась Кэмпбелл, похвалы выпускника Итонского колледжа. (До середины 1980-х годов Национальный союз шахтеров был известен как «Бригада гвардейцев лейбористского движения».)

Нет ли в этом тексте налета гомоэротики? Сложно с уверенностью утверждать о полном ее отсутствии. Мы знаем, как в Итоне Оруэлл подвергался немилосердным насмешкам со стороны Сирила Коннолли из-за того, что он якобы ослеп от любви к другому мальчику, а также располагаем заверениями его друга и коллеги Рейнера Хепенстолла в том, что тот сам был объектом взрослого гомосексуального «пылкого вожделения» Оруэлла (хотя подобные утверждения в то время могли быть вполне обычным делом). В его художественных произведениях единственная действительно привлекательная девушка, Элизабет Лакерстин из «Дней в Бирме», изображена обладательницей необыкновенно мальчишеского телосложения. Возможно, неразумно заходить столь далеко, однако вторая по привлекательности девушка из его творчества, Розмари из романа «Да здравствует фикус!», особенных похвал удостаивается за очарование ее «вида сзади». И кстати, его вторая жена, Соня Броунелл, имела прозвище Броунелл-задница, известное даже за пределами пользующегося дурной славой офиса журнала Horizon. Однако Д. Г. Лоуренс также демонстрировал некоторый интерес к ягодицам и ярко описывал красоту шахтерских тел, избежав при этом подозрений в скрытом гомосексуализме. Однажды я спросил Ирвина Кристола, в 1960-х годах помогавшего Стивену Спендеру редактировать Encounter, как в те времена ему виделся культурный Лондон из культурного Нью-Йорка. Кристол ответил довольно холодно, рассказав, что он и его жена были ошеломлены тем, как много, судя по всему, здесь было гомосексуалистов. Я помню, насколько меня удивило его удивление. Аналогично упорное удивление со стороны Оруэлла тому, что в мире искусства и литературы может быть столько джентльменов, предпочитающих джентльменов, кажется как минимум странным.

Более многообещающим с точки зрения популярной психологии выглядит очевидный факт, что Оруэлл был просто не способен пройти мимо этого вопроса. Он не упускал ни одного случая, из кожи вон лез, чтобы наподдать хорошенько «женоподобным мальчикам», «голубым» и «содомитам», а это, как мы знаем, может быть плохим знаком. Тем не менее нельзя быть полностью уверенным, даже при всем перечисленном, что мисс Кэмпбелл имеет все права утверждать, будто мужчины практикуют «массовый нарциссизм», тогда как женщинам, ввиду «подчиненности их пола», это не свойственно. Однако здесь напрашивается один с виду нелогичный вывод. А не может ли нарциссизм стать утешением в подчинении?

Основой производства тех индустриальных областей, которые посещал Оруэлл, были хлопок и уголь, и мисс Кэмпбелл абсолютно права, указывая, что игнорируя первый вид производства в пользу последнего, он не обращал никакого внимания на индустриализацию женского труда. Он точно так же не обращал на нее никакого внимания и в случае с углем, либо ничего не зная о долгой истории работы женщин на приемных площадках шахт, либо оставаясь к ней равнодушным; этот трудовой вклад женщин в дело разгрузки угля особенно был привычен на сосредоточенных вокруг Уигана шахтах. Ни в коем случае нельзя сказать, что женщины вообще отсутствовали в путевых заметках Оруэлла, однако являлись они там в качестве жен, или дочерей, или юных особ, погрязших в скуке домашнего хозяйства. Если бы он знал о том, что женщины работают в шахтах, скорее всего, он пришел бы в ужас; по представлениям большинства образованных людей, женщин и детей должны были оберегать от столь адской работы как минимум со времен лорда Шефтсбери.

Однажды Оруэлл попробовал повторить свой успех в деконструкции «Еженедельников для мальчиков» в эссе о женских журналах. Основываясь на фрагментах, что Оруэлл все же написал, Дейдра Беддоу, еще одна критик-феминистка, выразила сомнение в том, что его так и не удавшаяся и не воплотившаяся статья представляла бы какую-либо ценность:

«Осведомленность Оруэлла о существующем в обществе классовом неравенстве идет рука об руку с недостатком понимания неравенства гендерного, сходясь с ним в одной точке в его рассуждениях относительно женских журналов. Подсознательно Оруэлл понимает, что эти журналы помогают скучающим девочкам с фабрик или изнуренным матерям пятерых чад мечтать „прикинуться богаче, чем они есть“, но по большому счету совершенно не осознает, насколько сильно укрепляют эти журналы гендерное неравенство, продвигая в обществе доминирующий в межвоенные годы стереотип женщины — образ домашней хозяйки».

Возможно, здесь мы все же имеем грех недеяния. Мисс Беддоу продолжает перечисление недостатков Оруэлла, жалуясь на женские образы в его произведениях, которые выходили либо сварливыми ведьмами, либо дурами, либо хищницами, либо старомодными чучелами, либо дамами жадными и беспринципными (Элизабет из «Дней в Бирме» — не исключение). И это, между прочим, чистая правда. Это правда даже в отношении Молли, «глупенькой хорошенькой белой кобылы», которая позволила купить себя за несколько ленточек и пару кусочков сахара. Не то чтобы мужчины в этих романах — неопрятные, эгоистичные, злопамятные и подавленные — являются образцом. Тем не менее в одном мисс Беддоу права. Абсолютно каждый женский персонаж практически полностью лишен и намека на способность мыслить и размышлять. Элизабет Лакерстин бессмысленно примитивна до такой степени, что понимание этого шокирует даже потерявшего голову от любви Флори. Дороти из «Дочери священника» оперирует элементарными понятиями слепой христианской веры, которая не может поддержать ее в простейшем споре с деревенским атеистом и кончается вместе с крушением всех ее убеждений. Хильда, супруга Джорджа Боулинга, героя романа «Глотнуть воздуха», принадлежит к типу прижимистых, постных дам, единственные выходы, совершаемые ею с мужем, — это собрания Клуба левой книги, поскольку там бесплатный вход. Обладательница сладчайшего характера Розмари из «Да здравствует фикус!» даже и не претендует на то, чтобы хотя бы в общих чертах понять, о чем там говорит Гордон. Когда Уинстон Смит из романа «1984» начинает читать вслух волнующе опасную, запрещенную рукопись Эммануэля Голдстейна, его предполагаемая соучастница Джулия немедленно засыпает.

Что можно сказать здесь в защиту Оруэлла? Частично его большие литературные проекты были предназначены для того, чтобы показать глухую беспросветность, во многом свойственную английской жизни. Немногие образы могли подчеркнуть это столь же ярко, как образ бессмысленно увядающей женщины. В одной из лучших сцен «Дочери священника» Дороти осознает, что попала в ловушку, став учительницей в отвратительной школе, истинное предназначение которой состояло в преднамеренном оболванивании юных девушек. Джордж Боулинг чувствует крайнее отвращение при виде того, как отвратительный мужчина-контролер запугивает и мучает женщину-продавца. В романах и газетных колонках Оруэлла часто упоминается жалкое существование, которое влачит этот «класс домработниц», хотя ни Кэмпбелл, ни Беддоу этого не замечают, продолжая обвинять его в том, что он игнорирует страдания погрязшей в нищете прислуги. И когда Беддоу заявляет по поводу романа «Да здравствует фикус!», будто в нем изображаются недалекие читательницы, потерявшие голову от женщин-писательниц десятого плана, но при этом отсутствуют мужские эквиваленты как авторов, так и читателей, она просто изобличает себя в том, что не дочитала довольно короткий и очень сильный роман.

Мы знаем, что в свое время Оруэлл женился на Эйлин О’Шогнесси, одной из самых трезвомыслящих и интеллигентных женщин, чья жизнь оборвалась во время неудачно проведенной операции. Позднее он признавался, что иногда обращался с ней дурно, однако все люди, знавшие их лично, согласны с тем, что он был ей бесконечно предан, а после ее смерти буквально онемел от горя. Он влюбился в Селию Керуан, одну из самых блестящих и одновременно самых красивых женщин своего поколения, и безуспешно просил ее руки. Почти в предсмертной агонии он попросил руки Сони Броунелл, на этот раз успешно. Каким бы сложным человеком ни была Соня, ее трудно описать как женщину поверхностную или бездарную. Это событие заслуживает того, чтобы записать его на правую, кредитную сторону счета, хотя, как мы узнаем позже, умирающему Оруэллу в голову иногда приходили мысли, будто женщины могли быть влекомы искушением заполучить пожизненную синекуру «писательской жены». Но несмотря на всю беспомощность и трагичность своего положения, Оруэлл не мог бы сделать предложения руки и сердца женщине, которая давала хотя бы малейший повод называть себя безмозглой.

«Женщины в художественной прозе Оруэлла, — по довольно банальному замечанию Беддоу, — не могли быть счастливы без мужчины». С той же остротой можно было бы сказать, что женщины эти — Дороти, к примеру, — вообще не были созданы для счастья или, возможно, несчастными их делали мужчины. И определенно есть все основания говорить о том, что все мужчины в его романах совершенно неспособны быть счастливыми без женщин. Да, их возмущала собственная потребность в женщинах, как и многих других мужчин, как, очевидно, и самого Оруэлла. Да, они с недоверием относились к узам брака как к «силкам», расставленным ханжеским и жадным обществом. Но в любые времена писать о взаимоотношениях между мужчинами и женщинами, пренебрегая этими моментами, было бы равносильно отказу от правдоподобия.

Если и искать дискриминацию, то найти ее можно в настоящем предубеждении, которое испытывал Оруэлл в отношении женщин бесполых или потерявших свою женственность, покрывшихся морщинами и (или) превратившихся в мужеподобные существа. Это старый мужской мотив; в случае Оруэлла в нем, похоже, слышится созвучие с крайне неприязненным или подозрительным его отношением ко всему «ненатуральному». Изучая критику Оруэлла со стороны феминисток, удивительно было обнаружить полное игнорирование ими его особого отношения к противозачаточным средствам и абортам. Он никогда не выражал своего отношения к этим вопросам в полноценном эссе, но брезгливо уклонялся, если все-таки вынужден был обращать на них внимание. Во время Второй мировой войны он заметил, что товары, для производства которых требовался дефицитный каучук, потеряли в качестве и их трудно найти, в то время как мужские контрацептивы имели качество прекрасное и были широко доступны. Составляя словесное описание будущего бездушного устройства социальных служб, он непременно включал в перечень полуутопических его отличительных черт наличие центров по контролю за рождаемостью или центров искусственного прерывания беременности, описываемых им крайне пренебрежительно. И когда бы он ни рассуждал о проблеме народонаселения, он обязательно вставал на позиции мрачного антимальтузианства, утверждая, что его самовоспроизводство без должного темпа и известной энергии станет невозможным. Содержание некоторых писем и воспоминаний позволяет предположить, что Оруэлл считал себя бесплодным, и это добавляло веса к тому грузу, что тяготел над ним в его отношениях с женщинами.

Важным исключением здесь является образ Розмари из романа «Да здравствует фикус!». Забеременев в результате своего самого первого (и очень разочаровывающего) сексуального опыта, она все же отказывается пойти на моральный шантаж в отношении не слишком достойного любви Гордона Комстока. Поэтому Комсток по своей собственной инициативе решает взвалить на себя ответственность выбора между грехом аборта и «силками» женитьбы, то есть решения одной из старейших дилемм новейшей литературы. К этому моменту мы уже хорошо знаем слабый, жалостливый голос Комстока, поэтому в прозрении внезапно повзрослевшего Гордона нам явно слышится голос самого Оруэлла:

«Гордон вздрогнул. До него вдруг дошло, о чем они толкуют. „Ребенок“! Крохотный живой зародыш, растущий там, в ее утробе. Глаза их встретились, и промелькнул момент какой-то небывалой близости. Как будто их самих тайно связала невидимая пуповина. Нельзя, почувствовал Гордон, нельзя по-другому! Это будет, ну, святотатство, что ли».

Невозможно пожелать более четкого и короткого доказательства того, насколько герой полагался на основные инстинкты. Неосязаемая пуповина связывает пару столь же крепко, как мать и дитя; преждевременно их разделить, руководствуясь эгоистическими мотивами, означает совершить не имеющее названия, но тем не менее вполне определенное преступление против человечности.

Разумеется, как только Гордон отправился в публичную библиотеку, чтобы проконсультироваться по поводу каких-нибудь книг по эмбриологии и беременности, он столкнулся с неприятной дамой другого рода: «В отделе выдачи книг за барьером восседала недавно кончившая университет, блеклая, крайне неприятная дама в очках. Насчет всех посетителей (по крайней мере, мужского пола) у нее имелось твердое подозрение: ищут порнографию».

Существует предел старому доброму здравому смыслу и элементарной порядочности, мы можем быть в этом уверены. В одном из домов в трущобах Йоркшира Оруэлл стал причиной семейного спора, в который был вовлечен, потому что поступил как любой хорошо воспитанный человек из среднего класса и помог миссис Сирл помыть посуду. Ее муж и другие гости мужского пола были этим сильно смущены. Сама миссис Сирл держалась в споре нейтральной позиции. И тут он заметил, что женщины ничуть не меньше мужчин были настроены считать домашние дела ответственностью женской стороны: «Я полагаю, они, так же как и мужчины, боялись, что мужчина растеряет мужские свои качества, если он, лишь по причине отсутствия работы, превратится в этакую Мэри-Энн». Также он писал, что этим пролетарский дом отличается от дома среднего класса, в котором на хозяйских ролях вполне могла оказаться женщина, если не ребенок. Взяв эту мысль в качестве отправной точки, Дженет Монтефьоре поставила вопрос по поводу объективности Оруэлла в отношении женщин. Ее книга «Писатели-мужчины и писатели-женщины 1930-х: опасный паводок истории» по прошествии многих лет представляется самым проницательным феминистским текстом своего периода. Тем не менее в отношении хорошо известного оруэлловского описания несчастной молодой женщины, промелькнувшей перед рассеянным взглядом человека, по-барски обозревающего мир из окна проходящего поезда, она употребляет довольно стандартный набор слов:

«С помощью документального описания бессловесной девушки из трущоб, чье неприглядное физическое страдание отражает общую ничтожность рабочего класса, Оруэлл использует образ женского тела как символ классового различия… Риторический троп, основанный на изображении женского тела в качестве олицетворения целого класса, является отличительной чертой литературы социалистического направления тридцатых годов… — и в действительности чем-то напоминает и даже превосходит образ матерей-гарпий из пьес Одена, Ишервуда и Спендера, во всем остальном имеющих мало с ним общего».

Довольно правдиво, однако, зрелище юной девушки, у которой отобрали ее весну и выбросили в безнадежность каторжной работы и унижения, — это «троп», за помощью к которому в деле борьбы с бесконечной нищетой и невежеством никто не пожелал бы обратиться, если бы без этого можно было обойтись. И если бы Оруэлл обошел вниманием эту фигуру и другие ей подобные, обязательно нашлись бы феминистки, заявляющие, будто он наделяет женщин некой формой «невидимости». Мисс Монтефьоре, судя по всему, одновременно и допускала, и исключала такую возможность, позднее написав: «Оруэлловская девушка из трущоб, кажется, страдала, полностью отдавая себе отчет в своей „ужасной судьбе“, хотя увидеть и озвучить это ее безмолвное осознание могли только глаза и разум буржуазного писателя». Такого рода «объективный» диагноз непременно будет балансировать на грани тавтологии: мы не увидели бы эту женщину, если бы Оруэлл не был поражен, столкнувшись с такой острой нуждой; именно он понял, взглянув в ее лицо, что страдает она не как бессловесное животное, что не все в ней умерло для осознания ужаса ее положения. Разве он не выразил то, о чем беззвучно сообщала она? Поэтому фраза Монтефьоре: «то, каким образом физическое бедственное положение женщины превращается в метоним страдания класса, намекает на наличие неких ярких, специфически буржуазных фантазий о гендерной дифференциации тела и знания» — заявление, подтвердить которое невозможно. Альтернатива, ею предлагаемая, — самому быть этой женщиной, на практике ощутить все то, что было столь ярко и детально описано: взмокшее, зудящее тело, пальцы, сдирающие с кожи въевшуюся грязь. Нельзя было бы дальше уйти от субъективности восприятия, как самому стать субъектом — невозможное требование при любых обстоятельствах и одно из тех, что категорически отрицают весь смысл реалистичной, на основе личного опыта написанной заметки.

Один вывод можно сделать точно: Оруэлл любил и желал женственность, но женоподобность его скорее отпугивала. И он точно не любил, даже боялся женоподобных мужчин и мужеподобных женщин. Где-то в глубине своего сознания он догадывался о том, что война между полами является неотъемлемой частью естественного порядка вещей. В лучшие свои моменты он не позволял себе оправдывать природным предначертанием существование таких вещей, как разделение труда на мужской и женский или тиранию в семейных отношениях. Сам будучи жертвой патриархальных предрассудков, он как нельзя лучше подходил на роль твердого, но любящего отца. Однако благожелательный патриархат и есть та самая концепция, против которой совершенно справедливо восстают феминистки, так как в этом — их предназначение. Мы до сих пор остаемся свидетелями и участниками битвы, ведущейся вокруг того, что является, а что не является «естественным» в человеческих и сексуальных отношениях. В конце концов, в защиту Оруэлла можно сказать, что он обозначил свое участие в этом бесконечном конфликте с достоинством и минимумом лицемерия.