Она сбежала. Да, наверное, это было глупо, но по-другому она не могла.

Проснувшись рано утром, она позволила себе еще немного понежиться в таких желанных объятиях. Он крепко держал ее во сне, оплел своими руками-ногами, словно в кокон замотал. И не выпускал, когда она осторожно выбиралась из постели. Оделась. Обернулась. Позволила себе всего мгновение полюбоваться спящим парнем, а затем, тихо ступая, словно кошка, покинула квартиру. Она просто не пережила бы, когда проснувшись Арсений стал бы неловко объяснять ей, что эта ночь — самая лучшая и желанная для нее — была ошибкой для него, что он был пьян или еще что-то. И что им нужно остаться друзьями, как раньше и все-все забыть. Этого она боялась так сильно и была уверена, что именно так бы и случилось. Поэтому и решила уйти первой, пока у нее еще были силы и гордость.

Или может зря она ушла? Может он вовсе не думает, что это ошибка? Может, он ее все-таки… (ах, мечты, мечты!) любит? Тогда стоило остаться и поговорить. Выяснить все до конца.

Нет! Она абсолютно не готова сейчас с ним разговаривать. Ей нужно время.

Слезы текли по лицу непрерывно. Глупая! Зачем только вчера позволила этому случиться? Хотя у нее просто не было шанса устоять. Теперь же остались воспоминания — яркие и острые, как опасная бритва.

В конце концов, она успокоилась и вытерла слезы. На нее навалилась какая-то апатия. И пришло неожиданное решение.

Она шла домой пешком. Сама не заметила, как оказалась перед родной дверью. Открыла своим ключом и тихо прошла к себе в комнату. Родители еще спали. Было слишком рано. Прошла в ванную, долго стояла под душем и все вспоминала и вспоминала прошлую ночь. То, как нежно ее целовал Арсений, как бережно ее обнимал, какой сумасшедшей смесью страсти и желания горели его глаза, когда он смотрел на нее. На простую, ничем не примечательную девушку, знакомую ему еще с пеленок. И ее вновь наполняла радость, а потом она сменялась отчаянием. И стыдом. Она же вела себя вчера, как… как какая-то озабоченная. Позволяла себя целовать… везде. Словно, это и не она вчера была, а какая-то другая, незнакомая ей девушка. Ей теперь казалось, что она изменилась безвозвратно. Она даже долго рассматривала себя перед зеркалом, вглядываясь в малейшие детали своего отражения. Вроде бы, внешне все та же, но внутри она теперь другая.

Аня собрала небольшую сумку, скинув в нее какие-то вещи, не особенно вдумываясь, что кладет. Собрала свои папки и краски, любимые маркеры. Все. Она готова.

— Пап, отвези меня на вокзал. — Она говорит это за завтраком.

Папа давится бутербродом, так неожиданно прозвучали для него эти слова, сказанные решительным, даже каким-то обреченным тоном. Но через минуту, откашлявшись и отдышавшись, он, наконец, смог спросить дочь.

— Зачем это? Куда ты намылилась? И так дома не бываешь сутками!

— Не отвезешь? Ладно, сама доберусь. — она спокойно выходит из кухни, но Юрий Борисович сильно стучит кулаком по столу и грозно говорит ей вслед:

— Ты куда это? Я тебе не разрешал! Хочешь до конца жизни в комнате просидеть? Я тебе это устрою. А ну стой! Стой, кому говорю?! — Он поднимается и идет вслед за ставшей вдруг непокорной дочкой, но ему наперерез бросается жена, молча наблюдавшая весь разговор. Ее девочке плохо, это видно. Юра, конечно, погорячился. У него с утра настроение плохое — не с той ноги встал, как говориться, а тут еще эта просьба. Она обхватывает мужа за плечи и удерживает.

— Не кричи на девочку! Ты можешь по-человечески поговорить с ребенком, а не орать? Разве не видишь, что у нее что-то случилось? Теперь она закрылась от нас.

— Это все твое воспитание! Все ей разрешаешь всегда, и вот к чему это привело!

— Да что такого? Сиди тут и не лезь. Я поговорю с ней и все узнаю. — Она идет в комнату дочери, где Аня уже берет сумку. — Доченька, родная, что случилось?

— Все хорошо.

— Я же вижу, что что-то не так.

— Все правда нормально, мам. Мне нужно по учебе написать серию пейзажей. Я у бабушки как раз все сделаю.

Конечно, женщина видела, что все далеко не «нормально», но также понимала и то, что Аня не хочет говорить.

— Ладно. Сейчас поговорю с твоим папой.

Юрий Борисович, конечно же, отвез дочку прямо в деревню, а не просто на вокзал. Побурчал немного, но больше для вида. Свою маленькую Анюту он любит безмерно.

— Бабушка! — девушка бросилась в объятия пожилой женщины, как только та появилась на пороге. — Я поживу у тебя пару дней? — спросила, когда папа достал сумки из багажника. Пока говорила, еле удержалась от того, чтобы не разреветься, уткнувшись в родное плечо, пахнущее детством, теплом и уютом.

— Юра, проходи. Я сейчас быстренько стол накрою.

— Лидия Федоровна, спасибо, но мы завтракали. Я поеду, у меня еще дела дома. Кран на кухне нужно поменять, да так по мелочи.

— Ну, хоть чаю попей. А я пока соберу вам гостинец.

Энергичная женщина усадила зятя и внучку за стол и стала поить ароматным чаем с печеньем. После чего мужчина, груженный сумками с закрутками, овощами, свежей зеленью уехал в город. Аня сидела над полупустой чашкой давно остывшего чая, глядя в пустоту, и крошила в руках печенье.

— Анечка, родная, ты бы отдохнула. Сил нет смотреть, какая ты измученная — вон какие чернющие круги под глазами, бледная синюшная кожа, да выпирающие кости… — Женщина сразу заметила, что что-то сильно расстроило ее любимую девочку, но решила, что она сама расскажет, если захочет. В детстве она всегда так делала — походит, помолчит, а потом рассказывает свои беды.

— Бабуль, все хорошо, просто сессия начинается, проект надо доделать, подготовиться к просмотру. — Как она могла сказать правду? Ей вообще казалось, что у нее на лбу все написано огромными буквами, и все и так все знают.

— Бедная девочка! Иди в саду погуляй, там дед как раз гамак натянул, или на речку сходи.

— Да я рисовать приехала.

— Вот отдохнешь, поешь, а потом рисовать будешь. Не убегут твои рисунки никуда. — И видя, что внучка собирается возразить, говорит тоном, не терпящим возражений, но смягчает в конце улыбкой. — Давай-давай, иди. Я тебя позову.

Аня подчиняется и уходит в бывшую мамину комнату, доставшуюся ей по наследству. Она достает листы бумаги и карандаш и принимается рисовать, что всегда ее успокаивало и отвлекало от плохих мыслей. Но спустя десять минут на нее с листа смотрит Арсений. Она берет второй, третий, десятый, но рука, как заколдованная выводит такие родные и любимые черты лица.

— Да что за черт!!! — Аня бросает листы на пол и вскакивает с кровати. Ей нужно на улицу.

Воздух был наполнен сладковатым ароматом цветов, среди которых преобладал запах любимых бабушкиных чайных роз, росших прямо у дома. Вообще сад был вотчиной дедушки. Сколько Аня себя помнила, он почти все время проводил в саду, постоянно что-то копал, полол, сажал, поливал. Сейчас сад был наполнен яркими красками — белыми и сиреневыми ирисами, солнечно-оранжевыми лилиями, и нежно-розовыми пионами. И над всем этим великолепием летало, кажется, не меньше сотни бабочек. Полюбовавшись несколько минут на представшую перед глазами картину, Аня прошла в дальнюю часть сада, где как раз и был натянут гамак. Ноги сами привели ее сюда. В детстве она часто любила здесь бывать. В этом месте можно было спокойно обо все подумать, только вот в голове ни одной связной мысли. Девушка присела на край плотной ткани в красно-зеленую широкую полоску, покачалась, как на качели, а потом откинулась в бок и подобрала ноги. Лежать в тени деревьев и слушать пение птиц, было упоительно, и девушка сама не заметила, как довольно быстро уснула.