Сердце Завьялова мчалось быстрее поезда, который вез его на запад. Свободен! Позади осталась целая жизнь, в которой было все — радости и близость смерти, счастливые встречи и горестное одиночество, муки познания себя и второе рождение. А теперь… Теперь впереди — почти неведомая ранее жизнь.

______________

Существует жесткое ограничение прав бывших осужденных на выбор места жительства. Москва, столицы союзных республик, пограничные города закрыты для тех, кто совершал тяжкие преступления — убийство, насилие над личностью, хищение в особо крупных размерах.

На помилованного Завьялова это положение не распространялось. Он мог поселиться в любом городе страны. Мог… но не хотел. Уставшая душа, израненное тело тянулись к тишине и покою, к отдыху от борьбы. Но так не получилось…

______________

Он часами простаивал в тамбуре, прислушиваясь к скорости, наслаждаясь ею и красотой проносившихся мимо пейзажей. И не поезд, а сама земля, которую не видел много лет, летела ему навстречу. На этот раз ему повезло. Экспресс «Восток» в столицу прибывал точно по графику. Мимо вагонных окон побежали утопающие в березовых и сосновых рощах аккуратные дачки с пристройками. На высоких откосах вырастают перед взором могучие многоэтажные дома и вот наконец из репродуктора раздаются звуки давно забытой им песни-марша «…Просыпается с рассветом вся советская земля», — и приятный баритон произносит: «Граждане пассажиры, экспресс „Восток“ прибывает в столицу нашей Родины — Москву». И граждане-пассажиры дружно и сразу, словно прозвучали слова команды, берутся за свои чемоданы и устремляются к выходу.

Только зачем торопиться? Завьялов все еще не отходил от окна, радостно впитывая в себя все то, что видит и слышит. «Так, сначала за подарками для мамы, потом домой…» Он выходит на перрон, медленно идет вслед за спешащими впереди пассажирами и попадает на кипящую толпой площадь. У него слегка кружится голова. На стоянке такси, которая издалека напоминала живую пеструю ленту, Федор приходит в себя, теперь уже с любопытством присматривается к людям, что-то сравнивает, чему-то улыбается. А вскоре уже подкатывает к ГУМу — этой мечте, оказывается, не только провинциалов, но и людей более, скажем, солидных.

Все, что нужно, куплено, выстрадано в неподвижных для глаза очередях, сложено в новенький чемодан с блестящей фурнитурой и широкими ремнями. Да и сам Федор уже в новом темно-синем костюме, модной сорочке (к моде привыкать не надо — она сама цепко и сразу берет нас своей уверенной рукой), в ботинках на каблуке. Теперь — телеграмму домой о приезде, пусть мама лишний день не волнуется. Вокзальный телеграф. Федор протягивает текст телеграммы миловидной девушке за невысоким барьером, ждет, пока она выпишет квитанцию. Дважды прочтя текст, девушка вздыхает, обращает свое круглое юное лицо к Федору и грустно произносит:

— Сейчас так редко дают телеграммы мамам…

— Да почему же? — удивляется Федор. — Самое обычное дело.

— Ну нет, молодой человек, вы от жизни на семь лет отстали. (О, эта любовь к цифре «7»! На сей раз она бьет прямо в цель). Федор, разозлясь на девушку и одновременно смутившись, хочет что-то сказать, но потом передумывает, машет рукой и отходит от барьера. А та почти вслед ему добавляет:

— Время-то знаете какое? Все чем-то важным заняты, не до мам теперь…

Какое там еще время? — думает Федор, направляясь к выходу на перрон. — Всегда были заняты, но это не мешало… Вдруг он вспоминает что-то, быстро поворачивается и почти бежит к столу, за которым заполнял телеграфный бланк. Но здесь его — чемодана уже нет, новенького, импортного, с блестящей фурнитурой и широкими ремнями. С подарками. «Неужели, увели?» Он растерянно идет по залу, лицо его горит, ему кажется, что все вокруг только и говорят о нем и о его пропаже.

— Опишите чемодан и его содержимое, — сказал ему дежурный транспортного отдела милиции, куда обратился за помощью. «Моя милиция меня бережет. Стерегли меня много лет. Может, теперь и помогут». Завьялов даже улыбнулся этой своей мысли. Вот он и пришел к «ментам», с просьбой и надеждой, как до него приходили к ним тысячи и тысячи людей, причем, как правило, не зря приходили. И называли своих помощников и защитников совсем по-другому, горячо благодаря за самоотверженную и честную службу. Вот он и надеется на лучшее, иначе зачем бы обращаться…

— Вам придется задержаться на сутки, — с каким-то внутренним сожалением сказал ему дежурный отдела. И это понравилось Федору. Как и то, что ему тут же предложили помощь в переоформлении билета и устройстве на ночлег. Он мысленно уже несколько раз поблагодарил предупредительного милиционера, хотя внешне вел себя сдержанно. «Даже если не найдете, все равно спасибо», думал Федор, направляясь к привокзальной гостинице, куда только что позвонил дежурный.

А рано утром, разбуженный звонкой телефонной трелью, Федор вскочил с постели и услышал в трубке:

— Товарищ Завьялов? (Как он отвык от этого чудесного слова!) Срочно явитесь в транспортный отдел милиции для опознания чемодана и вещей.

Благодарить было уже поздно: высокие короткие гудки наполнили небольшую гостиничную комнату. Через несколько минут он выбежал на улицу и вскоре уже входил в кабинет дежурного, где увидел немолодого мужчину в штатской одежде и совсем еще юного паренька в затасканных джинсах и серой бумажной рубахе, сшитой, как сначала показалось Федору, из газетных вырезок. Он с любопытством и с изрядной долей презрения смотрел на Завьялова. А перед дежурным лежал на столе импортный новенький чемодан с блестящей фурнитурой и широкими ремнями. «И кажется, еще с подарками», неожиданно для себя подумал Федор.

— Так какие же у вас были вещи? — спросил у него дежурный. Но глаза Федора остановились на пареньке.

— Зачем ты это сделал?

— Иди ты… стукало дерьмовое.

— Это я стукало? Ах ты, волчара. Я семь лет оттянул, матери подарки вез… Крыса ты паршивая! — задыхался от гнева и обиды Федор. — Да я таких…

— Спокойно, гражданин Завьялов. Прошу опознать свои вещи…

…И вот он дома. Его сад. Его красавица-черешня, посаженная дедом. Его комната. Его мама. Валентина Никитична не плакала, встретив Федора, только порой мелко вздрагивали в бесслезном и неслышимом рыдании ее плечи, укутанные старым большим платком. Они говорили день, говорили ночь, иногда даже смеялись над чем-то. Но Федор хорошо видел, как трудно дались его матери годы разлуки, сотни бессонных ночей и тревожных дней одиночества. Но она, все правильно понимая своим материнским сердцем, одобрила его намерение пожить пока вдали от всех, в тишине и покое, а затем уже вернуться домой или поехать еще куда-нибудь — в большой мир. Договорились, что после того, как Федор обживется, попривыкнет на новом месте, она сразу же к нему приедет, и они будут жить вместе, не разлучаясь больше никогда. Это будет, может, совсем скоро, через месяц-другой… А пока она со своей старой подругой Аннушкой, которая не покидала ее все эти годы, поможет Феденьке собраться в дорогу. «Береги себя, сынок, ты у меня один».

И снова Москва, вокзалы, непривычное и кажущееся бесцельным, сумбурным, людское движение. Поезд «Рица» отходит от перрона. Ночь. Но и ночью Завьялов, стоя у дверного окна в тамбуре, скорее угадывает, чем видит перелески, поля, мелкие болотца, черные леса, все это разностилье природы, проносящееся мимо в темноте ночи. И лишь слабый светлый контур вагонных окон все время перед глазами, пляшет по земным откосам, причудливо изламывается на густом подлеске, мелко дрожит, но не тонет в свинцовой речной воде. И еще ночь, и короткий сон, и уже дневное бдение в тамбуре — непривычно Завьялову сидеть лицом к лицу с незнакомыми людьми и обязательно при этом что-то говорить. Непривычно еще, тем более в узком купе: никуда ведь не спрячешься. Так, стоя в тамбуре, он и прибыл на станцию Сестрорецкая, умаявшись за день и от вынужденного безделья, и от разных своих мыслей.

У самого входа в здание вокзала он заприметил симпатичную беседку и устало опустился на спрятанную внутри нее скамейку. Но на душе было спокойно, тихо, как и желал он себе на обозримее будущее. Вечерняя тишина была теплой, глубокой, лишь изредка ее нарушали незатейливые звуки сезонной спевки обитательниц местного пруда. Но вот Завьялов услышал нечто другое:

— Я поехал в «Девицу», а ты подожди, пока оформят багаж. — Обладателя этого голоса с хрипотцой, похожего на голос актера Леонова, Федор не видел, но тут же вскочил:

— Послушайте, граж… товарищ.

Выйдя из беседки, Федор увидел мужчину лет сорока. Тот вплотную подошел к нему:

— Валяй, рассказывай, земляк.

«Слова-то знакомые. Никак, жаргон знает», — удивленно подумал Федор. Но сам решил продолжить в том же духе.

— До «Девицы» не подбросишь, землячок?

— Отчего же не подбросить… Сам-то откуда?

— Да так, издалека… отсюда не видно, — улыбнулся Федор.

— Из зоны, что ли, откинулся? — Незнакомец щелкнул зажигалкой.

— Из зоны.

— Тогда давай знакомиться. Дранов.

— Завьялов. Федор Завьялов.

— Садись в кабину, Завьялов. В дороге дознакомимся. Восемнадцать километров до «Девицы».

Они выехали на шоссе. Дранов молчал. Молчал и Федор. Начинать разговор ему не хотелось, хотя он почему-то сразу почувствовал, что этот человек, встреченный им случайно, в дальнейшем сыграет определенную роль в его жизни.

— Так говоришь, срок отволок? — Дранов поправил зеркало, чтобы лучше видеть своего попутчика.

— Отволок… — Федор усвоил истину — по крайней мере, так считалось в колонии, — что в ответах нужно быть немногословным.

— И сколько же? — Дранов вдруг приветливо улыбнулся.

— Семь.

— Малолеткой залетел… По звонку откинулся?

— Помиловали.

— Вот оно что, помиловали… Выходит, верой и правдой служил отечеству.

— Кому?

— Ну, хозяину, что ли…

«Видимо, словечки лагерные ты знаешь не из книг», — почему-то неприязненно подумал Федор. И спросил:

— А ты, тоже из бывших?

Дранов коротко хохотнул: — Точно так, гражданин Завьялов. Из бывших. Сидел за халатность — так это называется…

«Мало похоже, чтобы за халатность. Скорее что-то посерьезнее», мелькнула у Федора мысль.

— Ну, а ты за какие коврижки? — Дранов внимательно посмотрел на своего попутчика.

— Одного инвалидом сделал, а вот второго…

— И тебя помиловали? — Дранов с неподдельным интересом смотрел на Федора, лишь изредка бросая молниеносные взгляды на дорогу. — Нет, на убийцу ты определенно не похож… Федору стало легче от этих слов. Он с благодарностью посмотрел на Дранова. А тот, снова хохотнув, с хрипотцой произнес:

— Да тебя опасно в нашу «Девицу» везти. Знаешь, какие у нас девчата? Земляничка лесная. А лет тебе сколько?

— Скоро двадцать четыре.

— Только начал… А я сорок раз обернулся вокруг светила. — Дранов, удовлетворенно похмыкивая, отбивал ладонями какой-то ритм на баранке. — Хорошо! Хорошо! — повторял он. — Вот уж хозяин порадуется.

— Кто? — недоуменно спросил Федор.

— Директор нашего совхоза, Сергей Николаевич Малюгин. Да! А ты разве не к нему едешь?

— К Нечаеву еду, Василию Захаровичу.

— Это, который учительствует? — Дранов покосился на Федора. — Ничего себе мужичок. С биографией.

Вдоль обеих сторон автострады побежали низкорослые, с широкой кроной, яблони, посаженные в шахматном порядке.

— Наши сады, — произнес Дранов, и в его голосе Федор уловил гордость.

— Вот эти карлики с большой головой? — усомнился он, будучи совершенно уверенным, что это молодые посадки.

— Сам ты… карлик, — не сдержался Дранов. — Это ведь пальметные сады. Они уже пятый год плодоносят. И как… Машина свернула с автострады и покатила хоть и по более узкой, но тоже асфальтированной дороге.

— Здесь раньше ничего не было. — Дранов снял левую руку с баранки и описал ею дугу за открытым окном кабины. — А теперь… И все Сергея Николаевича благодарить надо. Сады, асфальтированные дороги к каждому отделению совхоза, целый городок в степи появился за какие-то семь-восемь лет. Прикидываешь? «Мне это трудно представить. Как раз во время моей отсидки» с горечью подумал Федор. Чтобы скрыть это свое настроение, спросил первое, что пришло в голову:

— А ты шофером работаешь?

— Не-а… Начальник я консервного цеха. Соки, компоты, джемы, фруктовые воды… А за баранкой люблю отдыхать. Хобби! — Дранов тихо и как-то скрипуче засмеялся, словно внутри его медленно раскрылись и закрылись створки деревянной рассохшейся двери. — А вот и центральная усадьба, за ней, видишь, трехэтажное здание. Это школа. Там и найдешь Нечаева. А пока, знаешь, что? Давай, я тебя устрою на ночь к одному своему кентюре. А утром разберемся — что к чему. Лады?

Утро было такое тихое, прозрачное и спокойное. Завьялов еще раз поблагодарил самого себя за решение приехать сюда и пожить пока без волнений, вдали от новых забот, сельской неспешной жизнью. Он идет по безлюдному в этот час поселку — все уже давно заняты работой — и глубоко вдыхает утреннюю свежесть, впитывает солнечное тепло, радуется и этому утру, и предстоящему множеству тихих, безоблачных дней. А в это время его новый знакомый, шофер-любитель и знаток фруктового дела, подходит к зданию совхозной конторы.

— Сергей Николаевич у себя? — спрашивает он у дежурного, который до этого мирно дремал на уютной скамье, врытой в землю неподалеку от входа в контору.

— У себя они еще. Товарища из области принимают, — с почтением ответил дежурный.

Дранов в нерешительности топчется на крыльце, а затем быстро идет по коридору и останавливается перед дверью, обитой черным дерматином. Прислушивается. В кабинете тихо. «Странно». Он легонько толкает дверь и входит. За приставным столиком видит директора совхоза Малюгина и одного из старых специалистов областного управления совхозов. Малюгин наливал в фужеры коньяк.

— А, Дранов, заходи. Ко времени пришел. Нюх имеешь. Бери посудину в баре и присаживайся.

— Так вот, уважаемый Серафим Ильич, я тебе показал — ты видел. Без второй очереди консервного цеха мы погибнем. Ты этого хочешь? Урожаи научились собирать высокие, а продукцию быстро перерабатывать еще не можем. Ты же убедился, что затраты окупятся за два года. Итак, я жду от тебя поддержки в области и с удовольствием пью за твое здоровье. — В кабинете раздался мелодичный, летучий звон фужеров.

— Я-то за, а вот другие что скажут, — уже невнятно пробормотал тот, кого звали Серафимом Ильичем.

— А других ты привози в воскресенье ко мне. Я такую рыбалку организую, такой шашлык изготовлю, что никто возвращаться не захочет. А?

— Ну, ежели рыбалка или там охота на зайца. Да еще шашлык… Это хорошо… Почему не приехать. Только Иван Васильевич на ребрышках больше уважает…

— Будет и на ребрышках, и по-карски. Вези, дорогой. — Последнее слово Малюгин произнес «дарагой» с нарочитым кавказским акцентом. И все они заулыбались, понимающе закивали головами.

Но вот гость поднялся из-за столика и, бережно поддерживаемый Малюгиным, неуверенно двинулся к двери. — Сейчас мы тебя спатеньки уложим, а вечером домой отвезем, — шептал ему на ухо Малюгин.

— Поспать можно, это хорошо, а домой — ни-ни…

Когда они остались в кабинете вдвоем, директор бросил коротко: «Рассказывай». — Лицо его сразу посуровело, стало озабоченным, он испытывающе смотрел на Дранова.

— Все класс, шеф! Пятьсот тысяч консервных крышек — раз! Новехонький соковый пресс — два! Венгерская автоматическая линия — три!

Лицо Малюгина смягчилось, он заметно расслабился, удовлетворенно откинулся на спинку кресла.

— Сколько? — по его лицу скользнуло что-то похожее на улыбку.

— Бабками три тысячи. Ну, и…

— Так. Недурно провернул. С экономией. Оставишь себе половину. Ты же знаешь мой принцип — каждому по способности приносить пользу.

Дранов молча кивнул и тут же отвернулся к окну, чтобы скрыть свою неожиданную и даже нелепую сейчас улыбку. Потом быстро овладел собой и сообщил:

— Интересного пассажира подхватил по дороге, Сергей Николаевич!

— Кто такой?

— Завьялов какой-то, Федор. Из зоны.

— Из зоны, говоришь? Бывает же. К кому приехал?

— К Нечаеву.

— А, к партизану. Заслуженный человек. Как он там, еще тянет? — Дранов неопределенно пожал плечами.

— А пацаном ты займись. Провентилируй его со всех сторон. Нам сейчас во как нужны свежие кадры и сильные руки, не так ли? А потом ко мне на рентген. — Малюгин рассмеялся своей шутке. — В смысле, хочу узнать, достоин ли он работать в таком хозяйстве, как наше. Как никак, а все же бывший зек. К людям нужно быть внимательным, Дранов.

…Завьялов несмело постучал в дверь дома, в котором, как ему сказали, живет старый учитель — Василий Захарович Нечаев со своей внучкой. Дверь открыла девушка-подросток лет пятнадцати. Ее серые большие глаза слегка косили.

— Вам кого? — спросила она удивленно. По-видимому, ей редко приходилось открывать двери незнакомым людям.

— Мне бы Василия Захаровича, — смутившись, Федор отвел от нее взгляд и поставил чемодан на крыльцо.

— Дедушка, это к тебе. — Она с нескрываемым любопытством рассматривала Федора. А он, не зная что делать, вдруг опять взял чемодан в руку.

— Кому это я понадобился? — Голос принадлежал высокому худощавому человеку, которому, судя по многочисленным морщинам и выцветшим серым глазам, было далеко за шестьдесят. Завьялов всмотрелся в него. Что-то неуловимое роднило Нечаевых, делало братьев удивительно похожими друг на друга. Хотя, как уже успел Федор увидеть, черты лица у них были совершенно различными. Только сейчас, встретившись со старшим Нечаевым, Федор почувствовал щемящую тоску по Ивану Захаровичу, понял, как ему не хватает благожелательного взгляда, умного спокойствия, доброго совета. Понял и на секунду ощутил даже какую-то неприязнь к вышедшему навстречу ему человеку. Но чувство это сразу же исчезло. А Василий Захарович, водрузив на переносицу очки в старомодной круглой оправе, еще раз повторил: «Кому это я понадобился?» Он с немым вопросом смотрел на незнакомца.

— Здравствуйте. Я Федор Завьялов.

Нечаев секунду-другую смотрел на него, а затем протянул ему левую руку. — Ну, конечно же, именно таким я тебя и представлял по письмам Ивана. И высокий, и крепкий, только вот почему столько седины?

— Такая порода, наверное, — уклончиво ответил Федор, пожимая крепкую еще руку старика. «Правая, видно, не работает». А хозяин уже приглашал его в дом. — Входи, Федор, и забудь, что ты в гостях. Дашенька, приготовь нам чайку.

Они миновали несколько комнат. Все здесь было надежное, крепкое и в такой же мере старомодное, как и сам хозяин. Непременный фикус у окна, огромный темно-вишневый буфет, походивший на мамонта, гора подушек на высокой кровати, старый «Зингер» с ножным приводом, а на стенах — пестрые коврики с мечтательными лебедями и Красной Шапочкой, которая почему-то приветливо смотрит на серо-зеленого волка.

— А вот и твоя комната. Думаю, тебе понравится. — Нечаев вопросительно смотрит на Федора. — И с видом на реку. Ты только погляди.

Вид из окна открывался изумительный. Высокий противоположный берег реки порос светлым, кудрявым лесом, а за ним, далеко на горизонте, виднелись фиолетовые горы. На лугу разбросаны желтые и белые точки — утиные и гусиные семейства получали все радости жизни.

Затем Федор и Василий Захарович пили чай. Угощение тоже было старинным, добротным: смородиновая наливка, айвовое варенье, рассыпчатые домашние коржики, вероятно, Дашенька делала.

— У нас край богатств, место спокойное, — вел неторопливый рассказ Василий Захарович. — Живем в стороне от больших дорог. — Он подтянул грушу настенных часов, сверил их со своей «луковицей», которую достал из бокового кармашка у пояса, перевел большую стрелку вперед. — Отставать стали, — вздохнул. — Им уже далеко за шестьдесят. Как и мне. — Василий Захарович покачал головой. — А что человеку нужно на старости лет — покой и уважение. Как ты думаешь?

— Пока не знаю, — чуть заметно улыбнулся Федор, — это самому пережить нужно. Мне, например, необходимо двигаться, чем-то постоянно быть занятым, одним словом, действовать.

— В твои годы, конечно…

— А потянулся я к тишине на время. Нужно ведь привыкнуть к свободе.

— Работа для тебя найдется. Можно в совхоз пойти. Можно на заводе железобетонных конструкций устроиться.

— О совхозе мне немножко Дранов рассказывал.

— Дранов? Правая рука директора Малюгина.

— А что он за человек? Уж очень его Дранов расхваливал.

— Малюгин, как это сейчас принято говорить, сильная личность. Появился он у нас лет семь или восемь тому назад. За ним, к слову, и Дранов прикатил. Тогда Малюгин стройуправление возглавлял, а Дранов стал его заместителем по снабжению. И вот, представь себе, не прошло и месяца, как наша тихая «Девица» буквально ожила. Все вокруг загремело, задвигалось, зазвенело. Малюгин развернул строительство, которое до этого никому здесь и не снилось. И техники новой сколько появилось! За полгода отгрохали завод железобетонных конструкций, а через годика два поселок нельзя было узнать. Городок. Да что там городок. Новый город появился. Начальство из района, из области, корреспонденты… Малюгин стал знаменит, его власть и авторитет — почти безграничны. И сейчас он в зените славы.

Настенные ходики мирно отсчитывали время. Почти опустел графинчик с наливкой, остыл недопитый чай в тонких с узорами стаканах, была отдана дань ароматным коржикам, а неторопливая беседа все продолжалась.

— Но вот кое-что мне не нравится, Федор, — Василий Захарович глубоко затянулся половинкой сигареты, вставленной в потертый янтарный мундштук, — не все так ладно делается. В нескольких километрах от нас — большая стройка союзного значения. Так вот, на ней гробовая тишина. Нет, не пойму, как это все Малюгину удается. — Взгляд старого учителя задержался на Федоре.

— Может, он силу пробивную имеет? Лично я уважаю таких людей. Наверное, пойду к нему наниматься. Присмотрюсь…

— Может, ты и прав, — тихо проговорил Нечаев. — А сейчас иди, отдыхай.

В понедельник Завьялов проснулся еще до шести — сказалась многолетняя привычка. «В зоне не хотелось рано вставать, а сейчас спать не хочется. Обидно». Он сделал несколько кругов по саду, росшему сразу же за домом, и легко, ровно дыша, побежал на речку. Ее пологий берег то здесь, то там был украшен пушистым густым кустарником. В одном месте вода с тихим журчанием обегала высокие водоросли и затем снова бесшумно и плавно неслась дальше. А такого птичьего галдежа, которым был наполнен уже близкий отсюда светлый лес по ту сторону реки, Федор, наверное, никогда еще не слышал. Он даже замер на минуту. Но вот одежда сброшена — и он в реке. Показавшаяся поначалу очень холодной вода понемногу становилась более благосклонной, теплее и приветливее обращаясь с ним. На берег он вышел бодрым.

— Привет, земляк! Впредь будь осторожнее. Здесь ям невпроворот. — Под высоким кустарником возле одежды Федора сидел Дранов. — Лихо ты, однако, прошелся по реченьке, — улыбка на лице Дранова была неподражаемой. Федор поздоровался и сел рядом.

— Какой же ты весь израненный, — сочувственно произнес Дранов. — Ни одной наколки, а шрамов на троих…

— Кончай, — перебил его Федор. — Не трави душу…

— Ну, как тебя встретил старый партизан? Ты там, видать, и ночевничал. А как Дашенька, хороша?

Федор с нескрываемым раздражением и неприязнью покосился на Дранова и промолчал.

— Да ты не серчай… Это я так, для общего базара…

— Послушай, Дранов. Скажи, почему называешь Нечаева партизаном? — Федор внимательно смотрел на собеседника.

— А он что, не рассказывал тебе свою биографию? Удивительно даже. Обычно-то он любит кое-чем прихвастнуть по-стариковски. — Дранов лег на траву и уставился в небо. Федору хотелось закурить, вспомнить свою старую привычку — это всегда помогало успокоиться, собраться с мыслями. Он пожевал травинку, сорвал и размял в руках еще несколько стебельков. Затем, как бы обращаясь к самому себе, тихо произнес:

— А зачем ему передо мной исповедываться?

Дранов с охотой поддержал начавший было иссякать разговор.

— Исповедываться, конечно, он не должен, но рассказать бы мог. Сейчас бы мог, а вот раньше — нет.

— Что так?

— Понимаешь, в годы войны Нечаев был членом подпольного горкома партии. — Дранов привстал, оперся локтем о землю. — Рассказывают, что подпольщики много хлопот задали немцам. Город практически не управлялся оккупантами. Но не обошлось без предательства — и гестапо спалило всех. А подозрение пало на Нечаева. Какие-то там документы нашли. Когда город был освобожден, его судили и затем отправили отбывать наказание на Чукотку. Оттуда он вернулся через много лет. Вроде бы реабилитированный подчистую. — Дранов вздохнул. — Больше ничего не знаю. Сам расскажет. Мужик он общительный, молчать не любит… Так ты решил, куда определяться будешь?

— В совхоз.

— Ну, тогда двигай к Малюгину.

— А не выгонит?

— Как понравишься.

…Дверь в кабинет директора совхоза была приоткрыта, и Федор невольно стал свидетелем телефонного разговора, подходившего уже к концу.

— Слушай, Иван, ты со мной не шути. Я тебе не поп и грехи твои отпускать не имею права. Сам замутил, сам и выкручивайся. Все… — Федор услышал звук брошенной трубки и поспешил войти в кабинет, чтобы не быть уличенным в подслушивании, пусть даже нечаянном.

Его «здравствуйте» прозвучало несмело, тускло. Увидел он перед собой мужчину лет сорока пяти с пышной шевелюрой, которую еще не тронула седина. Острый внимательный взгляд черных глаз. По всему было видно, что хозяин кабинета еще не отошел от телефонного разговора.

— Здравствуй, коли не шутишь. Откуда такой?

— Да вот, прибыл к вам.

— Я говорю, откуда?

— Освободился.

— А сидел сколько?

— Семь.

— Постой, как это говорится… ага — с малолетки еще?

— Да.

— В наших краях был?..

— Нет. На Енисее, на Дальнем…

— Так. — Малюгин криво улыбнулся. Его черные, похожие на нарисованные тушью шарики, глаза были устремлены на Федора. Минуту он размышлял. — Ну и как, не понравилось?

— А кому же понравиться может…

— Это конечно. Но ведь природа там какая, и люди сильные бывают, а какие мощные стройки, какой размах!

— Простите, мы не на таких были. А природу в основном на своей шкуре чувствовали. — Последние слова Федора привели Малюгина в совершенный восторг… Он долго смеялся, вышел из-за стола, прошелся по кабинету, затем поднял и опустил трубку вновь зазвонившего телефона.

— Ну, ничего, теперь и ты на природу посмотришь, а работать будешь в хозяйстве, которое тоже не из последних, с размахом. За тем, вероятно, и пожаловал?

— Есть такое желание.

— Считай, что ты уже у меня. В совхозе, то есть, нашем. Работенку дадим неплохую — люблю молодые кадры. Только смотри, чего-нибудь такого, прежнего, не сделай. — Малюгин замялся, пристально глядя на Федора.

— По своей воле не раскручусь. Стараться буду, увидите.

— Вот-вот, хочу верить. К Дранову пойдешь кладовщиком. Завьялов несколько удивился этому своему назначению. Но тут же, подумав, решил, что это только для начала, к нему хотят присмотреться, узнать — чего он стоит, а потом уже подыщут для него более живую, что ли, более подходящую работу. А Малюгин уже протягивал ему руку, энергично потряхивая в другой телефонную трубку.

— Завтра же с утра найдешь Дранова на четвертом отделении. Пока все.

Федор осторожно прикрыл за собой дверь кабинета. Вышел на залитую августовским солнцем улицу поселка, сощурился, какое-то время стоял в нерешительности.

Центральная площадь поселка была замкнута лишь с трех сторон. Четвертая же была практически бесконечна и уходила через луг вдоль реки в поле, туда, где было главное богатство хозяйства — земля.

Невелика была площадь, но по-своему красива и соразмерна. И новое современное здание универмага, и старой добротной постройки массивный желто-серый дом какого-то бывшего казенного учреждения, и стройный граненый обелиск в центре площади, установленный в честь воинов-героев, несколько десятилетий назад дошедших отсюда до Берлина, и большой светящийся по вечерам стенд лучших работников совхоза — все здесь нравилось Федору. А вот и многооконное здание школы, куда он и решил направиться после разговора с Малюгиным.

Открыл высокие входные двери. До начала занятий оставалось несколько дней, и на всем лежал отпечаток послеремонтной чистоты и подчеркнутого порядка.

— Не скажете, как пройти к Василию Захаровичу? — обратился он к пожилой женщине, склонившейся над шитьем.

— К Захарычу? — переспросила та, не отрываясь от своего занятия. — Так он в боевом кабинете, милый ты мой, на втором этаже.

Поднявшись по лестнице, Федор увидел прямо перед собой дверь с табличкой: «Кабинет боевой и трудовой славы нашего края». Василий Захарович стоял возле длинного стола и раскладывал на нем какие-то фотографии.

— Федор? Хорошо, что ты пришел. И мне поможешь, и кое-что о местах узнаешь, в которых остановиться решил.

— А что это за фотографии? — Завьялов рассматривал лица незнакомых ему людей.

— Это все бывшие партизаны, подпольщики. Кто остался в живых. Всех их разыскал я, хотя многих еще не нашел и вряд ли уже найду. — Последние слова Василий Захарович произнес с легкой грустью.

— Вам довелось партизанить? — Федор давно уже хотел задать этот вопрос.

— Довелось, мне многое довелось. Всего теперь и не расскажешь. Война захватила меня в одном из крупных южных городов Украины, где я проводил отпуск у своего товарища. Получаю телеграмму — оставаться на месте и ждать указаний. Работал я тогда в органах наркомата внутренних дел. Так вот, вызывают меня в местный горком партии и предлагают остаться в городе на подпольной работе. Подивился я немало и думаю: откуда вообще знают, что я здесь? Оказывается, что и мое начальство было того же мнения — оставить меня подпольщиком. В городе меня никто не знал, а я уже знал о нем немало. Еще в тридцатом году я начал штудировать немецкий язык. Специальную школу окончил. Три года в Австрии работал… Должен был уже переезжать в Германию, но отозвали.

— Так вы, получается, чекист? — Федор с уважением смотрел на Нечаева.

— Был чекистом. Сейчас вот подвожу некоторые итоги своей жизни.

— А в подполье тяжело было работать?

— Видишь ли, Федор, я не был подпольщиком. Как тебе это объяснить… Я состоял, конечно, в подполье, но не прятался от оккупантов.

— Как же так? Что же, в открытую работали?

— Не в открытую, Федор. Я в тайной полиции работал…

— В гестапо? — глаза у Федора округлились.

— Чему ты удивляешься? В годы войны не один наш подпольщик, разведчик, работал в этой организации. Вот я и был, что называется внедрен в гестапо. Конечно, очень помогло хорошее знание языка. По легенде я был отпрыском небезызвестного Вилли Гейнца, немца-колониста, поместье и земли которого еще в 1912 году находились в Полтавской губернии. У меня была добротная легенда. По ней я отбыл десять лет ссылки за контрреволюционное прошлое. Даже справка о моем освобождении имелась… Я должен был остановиться у одной немки, якобы моей двоюродной сестры, мужа которой расстреляли за шпионаж, но на своей истинной родине в рейхе он был награжден посмертно рыцарским крестом с дубовыми листьями. Такая сестра, как ты понимаешь, это сущий клад. И женщина эта, надо отдать ей должное, оставалась настоящей советской патриоткой.

— Впрочем, — Василий Захарович снова стал раскладывать фотографии на макете какого-то стенда, — что это я тебе все рассказываю да рассказываю. Я дам тебе почитать свои записки… Я восстанавливал события по памяти, уже находясь на другом конце земли. Хотелось докопаться, нащупать истоки случившейся трагедии. Вот и ты полистай на досуге… А теперь скажи мне, чем же закончился твой визит к Малюгину?

— Оформили трудовой договор — так это, кажется, называется? Завтра принимаю какой-то склад. — Василий Захарович задумался.

— Склад, говоришь? А справишься? Не запутаешься?

— Зарекаться не могу… Постараюсь, чтобы… не запутали, — Нечаев прикрыл макет стенда, лежавший на длинном столе, широким листом картона.

— А теперь пошли. Дашенька с обедом, видать, заждалась.

На следующий день Федор проснулся раньше обычного — чуть ли не вместе с рассветом. Как всегда сделал несколько кругов по саду, затем позавтракал. Убедившись, что Василий Захарович еще спит, неслышно выскользнул на улицу и зашагал к четвертому совхозному отделению, на свою первую работу, уже в новом качестве свободного человека.

Проснувшийся поселок был наполнен своими привычными звуками и запахами. Вот оживленной группой возвращаются с ночной рыбалки любители невероятно правдивых историй, а вот гурьба более спокойная, степенная — это хозяйки выгнали из дворов и собрали в один строй своих могучих буренок. Звучит гудок хлебного фургона. Федор улыбнулся, втягивая душистый запах этого богатства: «Утреннюю пайку привезли». И теперь уже смеется. Несмелое еще солнце усеяло все вокруг розово-желтыми стрелами и медленно ползет к своему зениту. Федор ускоряет шаг.

Дранова он застал на складе. Тот что-то втолковывал высокому человеку в фетровой, не по сезону, шляпе и легком светлом плаще-пыльнике. Федор сел на выщербленную скамейку и громко вздохнул, надеясь, что Дранов все же его заметит. До него доносились лишь отдельные фразы.

— Не могу. — Голос Дранова.

— Ну, я прошу, очень, — высокий голос высокого мужчины.

— Две машины шифера и по рукам…

Тут Дранов обернулся и увидел Федора.

— А, это ты, дальневосточник, давай сюда. — Он что-то еще сказал своему собеседнику и широким жестом представил Федора. — Знакомьтесь — наш новый кладовщик. Хранитель богатств наших… — И тогда неожиданно для Федора незнакомец, чуть ли не перегнувшись пополам, схватил двумя руками его руку и стал энергично трясти ее, приговаривая что-то наподобие «очень приятно» и «несказанно рад», а затем даже добавил «поздравляю». И тут же представился, приподняв шляпу.

— Иван Калистратьевич. Я — агент. «Агент два нуля семь, — улыбнулся про себя Федор. — Тот тоже любил что-то вроде пыльников».

— Все, Калистратьевич, — Дранов прервал излияния долговязого агента. — Ждем вас в следующий четверг. Все.

Завьялов вслед за Драновым вошел в помещение склада. Построен он был по последнему слову техники и с учетом необходимой технологии хранения фруктов и овощей. Здесь было прохладно и сухо, слышался лишь мерный шелест вытяжной вентиляции и кондиционеров. Сразу же у главного входа он увидел ступеньки, которые вели вниз. Дранов перехватил его взгляд.

— Склад двухъярусный. На первом, в подвальном помещении, расположенном на глубине восьми метров, хранятся свежие овощи и фрукты. А наверху, как видишь, готовая консервная продукция.

— Сколько же здесь работников? — спросил наконец Федор о том, что его сразу же заинтересовало, — в помещении верхнего яруса он не увидел ни одного человека.

— Работников здесь двое — ты да я… А погрузку производят сами клиенты. Наши рабочие лишь разгружают то, что сюда привозят. Из сада или же из консервного цеха. Понял?

Они еще долго ходили по складу. Дранов показывал, рассказывал, учил новому делу. У Федора даже начала кружиться голова. Но вот Дранов снял наконец свой халат и повесил его на стоящую у двери вешалку.

— Кажется, все, товарищ кладовщик. Мне пора ехать.

— Ну, а документация где? — остановившись перед ним, спросил Федор.

— Какая еще документация? — видно было, что Дранов думал сейчас о чем-то другом. — Ах, документация, — спохватился он. — Она-то вообще есть. Но главное… — Он вынул записную книжку. — Вот отсюда я вырываю листок — обрати внимание, это тоже документ, — и пишу на нем: «Тов. Завьялову. Выдать подателю сего две тонны яблок и триста литровых банок компота». И ты выдаешь. А я уже сам оформляю в бухгалтерии. Теперь понял?

— Откровенно говоря, не очень.

— Поймешь со временем. И вообще, земляк, тебя сюда взяли работать, а не вопросы задавать. Ты ведь к тому же лицо не материально ответственное. Разве тебе Малюгин об этом не говорил? Ты кладовщик, а заведующим всем этим хозяйством по приказу числюсь я! За все отвечаю я. Твое дело выдавать, не принимая ничего самому. Надеюсь, теперь понял?

— Так, значит, я должен открывать и закрывать склад и выдавать клиентам то, что будет указано в твоей записке.

— Молодец, товарищ Завьялов! Я всегда считал, что бывшие… — Дранов многозначительно подмигнул Федору, — на лету все схватывают. И ты — приятное подтверждение правила.

Дранов вскоре уехал. «Чем же заняться?» Федор еще раз обошел склад. «Солидная фирма, масштабы что надо. Вот бы здесь переучет провести. Подсчитать бы да взвесить»… Но он тут же отбросил эту мысль — ему одному понадобился бы для этого, вероятно, целый месяц, а то и больше. Пусть будет так, как говорит начальник консервного цеха и он же заведующий складом, ему виднее. Он, Федор, получил работу, живет в местах, о которых только мечтал раньше. Все идет хорошо. «Чего тебе еще надо?»

И потекли размеренные, одинаковые, как новые копеечки, теплые, тихие дни сельской жизни Завьялова. Был он им несказанно рад, чувствовал, что только теперь начал отдыхать по-настоящему, отрешился наконец от забот, волнений, постоянной душевной тревоги — всего того, чем так было насыщено его недавнее прошлое. Минуя еще день, второй, пятый… Нынешние его дела и заботы были мелкими, несложными, какими-то, можно сказать, игрушечными по сравнению с тем, что он пережил и перечувствовал там, вдали отсюда, на суровом океанском берегу. И вспоминалось почему-то это прошлее не так уж и часто, а если и вспоминалось, так в основном что-то хорошее, приятное: чего греха таить, было там и такое. Общение с Дальским, например, или длительное свидание с матерью и Юлькой. Или чувство удовлетворенности после хорошо сделанной работы. Рассказы Нечаева или милый говорок Никиты. Чудесные поделки дяди Сережи или тот же, совсем недавний, КВН, доставивший всем много радости и принесший ему даже некоторую славу. Все это было, как и многое другое… Кажется, наступил тот покой, та внутренняя тишина, которые гармонировали с внешними проявлениями его теперешней жизни и вместе с ними представлялись Федору той вершиной (или, может, тихой низиной), которой он стремился достичь после, своего выхода в мир.

Дни текли теплые, тихие, однозначные. И в том Федор находил свою радость, понятную лишь ему одному. Очередное мелкое событие произошло в четверг, как это было обусловлено заранее. К зданию склада подкатил мощный рефрижератор, из кабины его выскочил долговязый агент Иван Калистратьевич. Он передал Федору записку от Дранова и погрузил в машину свыше тысячи банок вишневого и виноградного сока. Федор сделал отметку в своей книге (решил-таки завести ее для себя), а записку спрятал. На вопрос Федора, когда он приедет в следующий раз, Иван Калистратьевич шутливо ответил: «О том лишь всевышний знает, дорогуля», — и быстро отъехал на рефрижераторе от здания склада, оставив Завьялову «на память», как он выразился, блок американских сигарет.

Приезжали иногда менее значительные клиенты, чем Иван Калистратьевич. Брали они немного, но суетились порядком, вились вокруг Федора, похлопывали его по спине или же, наоборот, низко кланялись в рукопожатии. И обязательно оставляли ему что-то на память. Эти «подогревы», как он порой называл их, выводили Федора из себя. Но и отказываться от подношений своей клиентуры новый кладовщик еще не научился, ибо мелкие подарочки эти делались с такой обескураживающей искренностью, с таким умело выпяченным чувством сиюминутного дружеского участия и сердечного отношения, что отвергать их было бы по крайней мере невежливо. И только когда один из таких клиентов, сильно чем-то озабоченный и, видимо, не ведавший, что творит, сунул Федору на прощанье в карман пиджака фиолетовую четвертную, Завьялов не сдержался, побагровел весь и швырнул эти деньги ему обратно, воздерживаясь, впрочем, от дальнейших действий. Сдержался Федор и подумал, когда машина с дарами полей и садов скрылась из глаз: «За что эти люди благодарят меня? Или так принято? А может, за этим скрывается что-то другое?»

Подобные мысли нет-нет да и посещали его голову, еще не отягченную всяческими житейскими премудростями и тонкостями производственных, скажем так, отношений между людьми. Пока он легко отгонял эти мысли, коря себя за подозрительность: все шло хорошо, хозяйство и люди процветали, в закрома и на склады поступал богатый урожай, лично его работой все были также довольны. В тихом уютном омуте жаркой полусонной «Девицы» он отходил душой, жил расслабленно и почти счастливо. Так ему казалось, и так, вероятно, было в действительности; он уже подумывал о том, чтобы подыскать здесь квартиру или даже маленький домик для них с мамой, тешил себя радостной мыслью о возможности в какое-то ближайшее время встретиться с Юлией, Елочкой Дальской, и может быть… впрочем, так далеко он еще не заглядывал, заботясь ныне лишь о том, чтобы отдохнуть получше, пообвыкнуть на свободе, находясь в то же время подальше от любого рода волнений. И это ему удавалось.

Правда, происшедший недавно случай, связанный опять-таки с его складом, побудил Федора посерьезнее задуматься над тем, что происходит вокруг, вообще над жизнью, которую ему так хотелось видеть сейчас лишь в светлых тонах, но…

В то сентябрьское утро, еще теплое и чистое, не спалось ему никак. Он не привык долго крутиться — в постели и поэтому сразу же встал, совершил традиционную пробежку по саду, что-то перекусил и решил пройтись по улицам поселка. Была самая рань — даже рыбаки не возвращались после ночных своих бдений над сонной водой. «Девица» спала. Но вот Федор, пройдя уже довольно приличное расстояние, и почему-то, может, по привычке, в сторону своей работы, услышал шум мотора грузовой машины, приглушенный на холостом ходу. Машина, вероятно, стояла с работающим двигателем. В такую рань это было само по себе странно. Но еще больше удивился он, когда уже увидел издалека, что грузовик стоит возле его склада. И встревожился. Ускорил шаг, идя напрямик, затем свернул в сторону, все же не решившись подойти к складу открыто. А мотор продолжал работать.

Завьялов с тревожным интересом наблюдал за тем, как двое здоровяков поспешно выносили из недр склада и с профессиональной сноровкой грузили на машину ящики и корзины. Напоминало это чем-то кадры немого кино, скоростью, что ли, ибо трудились незнакомцы на совесть. А он стоял недалеко от боковой стены здания и смотрел. Успокаивало его, конечно, то, что был еще и третий участник ударной погрузки — начальник консервного цеха, он же материально ответственное лицо Дранов. Правда, сегодня лица на нем не было. Он тревожно озирался, раздраженно торопил грузчиков, которые и без того действовали на пределе возможного. Но сейчас этого было явно недостаточно Дранову. Он даже не заметил, как Федор на минуту вышел из укрытия и в нерешительности потоптался на месте, покусывая бог весть откуда взявшуюся травинку. А когда груженная добром машина отъехала, Дранов потянулся было к заднему карману брюк, и значение этого жеста Федор хорошо понял, ему стало даже как-то легче. Но записная книжка так и не была вынута на свет, а Дранов закрывал склад. Затем он медленно побрел в сторону четвертого совхозного отделения.

И только теперь, пожалуй, Федор уже не сомневался, что нехорошие дела творятся под крышей склада, вокруг него, вся эта возня напоминала ему действия «мышиного папы», а попросту говоря, вора и его сподручных. Похоже, в совхозе свило себе гнездо целое «шобло» расхитителей. Но возможно ли это? Он еще пытался что-то смягчить, повернуть факты и так, и этак… Но все сводилось к одному: склад постоянно разворовывается.

А знает ли об этих неблагоприятных делах директор Малюгин? Вот бы с кем посоветоваться, рассказать о своих подозрениях. Совхозный директор — человек ответственный, сам с масштабом и, видимо, крут и непримирим, когда речь идет о вещах принципиальных или, напротив, о делах сомнительных и попросту нечестных. Но как ты подойдешь к нему сейчас, работник без году неделя, кого будешь «сдавать», не зная толком всех обстоятельств этих, как ты уверен, краж на складе? А не вызовет ли он сразу же Дранова, и они вместе весело и вдоволь посмеются над тобой, потому что тут же выяснится какая-то деталь, о которой ты и не подозревал, и все встанет на свои места. Нет, так нельзя, надо по возможности быстрее проверить это еще раз, и тогда уже, утвердившись в своих подозрениях или имея в руках неопровержимые факты, думать, куда и к кому обращаться.

А тут еще Василий Захарович масла в огонь подлил. Учуял он, что ли, изменение в ровном до вчерашнего дня настроении Федора, когда вдруг спросил за вечерним чаем, ставшим уже традиционным:

— Видать, что-то на работе у тебя не клеится?

Сначала Федор хотел было отделаться общими фразами, но потом все же решился и подробно рассказал Нечаеву и о своих подозрениях, и о том, что видел, слышал, наблюдал за этот прошедший месяц на своей работе, показавшейся поначалу совершенно безобидной и тихой. И вот…

— Понимаете, — Федор стал загибать пальцы на руке, — номера всех машин, фамилии получателей, кроме последних, и записки Дранова у меня хранятся, я их надежно припрятал. Думаю, это уже немало.

— А он не спрашивал у тебя об этих записках?

— Несколько раз. И я отвечал, что сразу же их уничтожаю.

— Как же он реагировал?

— В первый раз даже не поверил, а вот совсем недавно был очень доволен моим ответом и похвалил за разумные действия.

— Похвалил… Странно все это, ты прав, очень подозрительно и наводит на весьма грустные мысли. И это здесь, в процветающем хозяйстве, в нашей тихой и славной «Девице». Такие люди, такой размах — и, вероятно, обыкновенное наглое воровство. И у кого?

Василий Захарович в сердцах отодвинул блюдечко с вареньем и начал мерно постукивать рукояткой кухонного ножа по столу. Задумался, опустив голову, затем сказал:

— Ты ничем не выдавай себя, присматривайся, запоминай. Конечно, что-то нужно предпринимать. Но вот что и когда? Предоставь это мне…

Федор ушел к себе. Присел к столу с журналами, механически открыл и закрыл боковой ящик. Что-то заставило его снова открыть этот ящик, — он увидел общую тетрадь в темно-синей обложке, «Как это я забыл, — даже ругнулся тут же Федор, — ведь это тетрадь Василия Захаровича». Он открыл ее и прочитал на первой странице: «Записки лейтенанта Нечаева В. З., 1941–1944 гг. Составлены по памяти в 1946–1956 гг. Бараниха».

Из записок лейтенанта Нечаева В. З.

В августе 41-го Марту вызвали в гестапо. Принимал ее штурмбанфюрер Файн. От имени фатерланда и от себя лично он выразил ей глубокое соболезнование в связи с потерей отца — незабвенного Густава Шернера (брата известного впоследствии генерала, войска которого так отчаянно сопротивлялись в Чехословакии уже после капитуляции гитлеровской Германии). Затем Файн зачитал Марте приказ фюрера (при этом он встал из-за стола и замер, как истукан) о награждении Густава фон Шернера посмертно рыцарским крестом с дубовыми листьями, а также о выдаче дочери погибшего денежного вознаграждения и возвращении ей всей движимой и недвижимой собственности, отобранной большевиками.

Файн удовлетворенно хмыкнул, прочтя последнюю фразу, уселся за стол и снова принял более или менее человеческий облик (пока он читал приказ, о нем нельзя было этого сказать). Спросил у Марты, кто еще из родственников Шернера остался в России. Марта назвала меня, — племянника Шернера, сына его родной сестры, умершей во время родов.

— Так это сын Гейнца?

— Да, Рудольф Гейнц.

Файн тут же изъявил желание встретиться со мной.

…Но Файн не стал по каким-то соображениям приглашать меня в гестапо. В один из воскресных дней он сам приехал к нам. Время было обеденное. Встретила его Марта. Затем мы трое обедали в саду. Файн много ел и пил, рассказывал, как он выразился, «пикантные» анекдоты и после каждого, не ожидая нашей реакции, заливался визгливым, но зато искренним и жизнерадостным смехом. Не могу этого объяснить, но мне почему-то было его жаль. Когда подали кофе с коньяком и сигареты, Марта нас оставила, причем даже не сославшись, как это положено у женщин, на недомогание. Мы остались вдвоем с Файном, и лицо его сразу стало серьезным и неприятным.

— Сейчас, Гейнц, вы, конечно же, начнете ругать большевиков, — он усмехнулся, отпил немного коньяку и запил кофе.

— Вы считаете, что у меня нет для этого оснований?

— И да, и нет… Вам же большевики сохранили жизнь, — начал было Файн, но я рискнул его перебить.

— Если у вас есть вопросы, кроме тех, которые связаны с выяснением моего отношения к Советам, задавайте их, пожалуйста. Если же нет, оставьте мне самому решить, как отблагодарить чекистов, сохранивших мне жизнь.

В моих словах прозвучала явная ирония и нотки самолюбия, замешанного на чувстве собственного превосходства. Однако это не обескуражило Файна.

— Ваш немецкий сильно отдает австрийскими котлетами, — довольно грубо заметил он, раскуривая сигару. Пришлось оправдываться:

— Вам хорошо известно, что мой отец долгое время жил в Вене, выполняя задания германской разведки. Отсюда и мой венский диалект.

— Похоже на правду, — Файн пытался изобразить улыбку. — Но и вы должны согласиться, что в мои служебные обязанности входит проверка каждого, кто вызывает подозрения и подлежит в случае их подтверждения обезвреживанию, а также отбор для службы рейху тех, кто этого достоин и в состоянии приносить пользу.

— К какой же группе принадлежу я? — спрашиваю у Файна, стараясь в то же время сохранять внутреннее спокойствие и полнейшее безразличие на лице.

— Пока ни к какой.

Казалось, после этой встречи Файн забыл обо мне. Во всяком случае, больше месяца мы с ним не виделись. Но вот как-то к нашему дому подъехал черный автомобиль с круглой бело-голубой эмблемой над радиатором, и щеголеватый офицер в гестаповской форме вошел в дом. Тоном, не терпящим возражений, он сказал мне: «Вас вызывает господин штурмбанфюрер».

А еще через десять минут я в сопровождении черного как ворон гестаповца входил в кабинет Файна. В просторной светлой комнате прямо напротив входа стоял у стены длинный темный стол с огромным чернильным прибором: хищный чугунный орел распластал под ним крылья. Высоко на стене висел квадратный портрет бывшего ефрейтора с бесцветными выпуклыми глазами, которые нередко бывают у людей, страдающих базедовой болезнью.

Между чернильницей и портретом восседал на стуле с высокой узкой спинкой хозяин кабинета. И уже издалека поощрительно, хотя и неискренне, улыбался мне.

Файн был не один. У окна, спиной ко мне, стоял высокий человек в гестаповской форме.

— Здравствуйте, здравствуйте, Гейнц. Прошу садиться. Здесь вам будет удобнее. — Он указал мне на широкое кожаное кресло, стоявшее у стола. То, что сам он сидел на стуле, должно было, по всей вероятности, свидетельствовать о его солдатском аскетизме.

— Коньяк, виски, а, может, водку? — спросил он, открывая дверцу бара.

— Если можно, двойной коньяк, — ответил я уверенно, прикуривая сигарету. Незнакомец возле окна действовал мне на нервы. А Файн, сама любезность, выполнял мой заказ.

— Да-а, забыл вам представить штурмфюрера Федулова. — Файн сокрушенно покачал головой, как бы коря себя за эту забывчивость. Тот наконец повернул голову, и Файн жестом пригласил его к столу. Гестаповец подошел, кивнул мне и уселся в такое же глубокое кожаное кресло. Взяв рюмку, он зажал ее в своем огромном кулаке.

— Господин Федулов по национальности русский, — обратился ко мне Файн. Он явно старался заполнить довольно неловкую паузу, наступившую после того, как он представил мне «Длинного» (так я сразу назвал его про себя). — Он русский, но служит великой Германии и служит не хуже любого немца. Нет, — поправился Файн, — не так: не хуже хорошего немца. — В его голосе я уловил даже какой-то пафос. — Заметьте, он награжден солдатским железным крестом и именным оружием от имени нашего шефа обергруппенфюрера Кальтенбруннера. Да!

— И это в таком молодом возрасте. Удивительно! — проговорил я без особого энтузиазма.

— Вот именно. Сын русского жандармского полковника Федулова, Николай Федулов в девятнадцать лет начал служить в охранных войсках нашего фюрера.

— Тогда мне было восемнадцать с половиной, — довольно бесцеремонно поправил Файна молчавший до сих пор Федулов.

— К сожалению, — сказал я, — мне не выпало такое счастье. В те годы я сам находился под охраной войск НКВД.

Файн деликатно улыбнулся и тут же сокрушенно покачал головой. — О, да-да! Это очень неприятные годы. — Он вновь разлил коньяк по рюмкам.

— За победу! — резко выкрикнул он. Мы стоя выпили за победу, естественно, каждый за свою.

Прощаясь, Файн попросил описать на нескольких страницах мою жизнь на Камчатке с указанием фамилий людей, с которыми мне довелось быть вместе в те суровые годы. Он не скрывал, что это все нужно ему для проверки моего прошлого, для «небольшого собственного успокоения».

…Через несколько дней Файн приехал к нам как обычно без предупреждения. Он попросил разрешения у Марты побеседовать со мной с глазу на глаз.

— Я подам вам кофе и коньяк, — предложила она.

— О, благодарю вас, фрау Марта, — Файн низко склонил и тут же вскинул вверх свою голову, — но только не сегодня. Сегодня у меня должна быть совершенно умная и светлая, — он улыбнулся, приглашая оценить свой юмор, — голова. Ха-ха…

Когда мы остались одни, он удобно уселся в кресло и с довольно озабоченным видом обратился ко мне:

— Так вот, Гейнц. Я никогда не придавал решающего значения результатам проверки той или иной личности. Не один раз самая глубокая и тщательная проверка не обнаруживала ничего, что могло бы компрометировать данного человека. А в дальнейшем, представьте, он оказывался крупным и опасным агентом. — Файн смотрел куда-то в сторону. Затем вперил в меня свой тяжелый взгляд и продолжал: — Говорю все это для того, чтобы вы знали — полностью я вам не доверяю. И если вы действительно патриот рейха, то не будете за это на меня в обиде. Ну, а если вы не тот, за кого себя выдаете, мои подозрения и недоверие вполне оправданны. И предупреждаю: я буду за вами внимательно наблюдать и неоднократно проверять вас самым неожиданным образом.

Файн резко поднялся, подошел к двери кабинета и распахнул ее. Убедившись, что за ней никого нет, он вернулся, но в кресло не сел.

— Слушайте внимательно, Гейнц. Имеется санкция управления имперской безопасности о вашем назначении сотрудником отдела гестапо, который возглавляю я. Вам присвоено звание унтерштурмфюрера. Завтра я вас представлю шефу местного гестапо — группенфюреру Цаху. Прошу прибыть на работу, — он подчеркнул последнее слово, — ровно к восьми утра. После представления я введу вас в курс дела. Работать будете под руководством штурмфюрера Федулова. Хайль!

Он толкнул дверь и вышел, даже не попрощавшись с Мартой, хотя обычно он проделывал этот ритуал подчеркнуто вежливо.

А вечером я встретился с секретарем подпольного горкома партии Звягинцевым. Он внимательно выслушал меня, ни разу не перебив, что я очень ценю в людях, особенно в руководящих работниках. А затем сказал:

— Конечно, Файн — враг умный и опытный. Это уже ясно. Свои секреты он нам на тарелочке добровольно не принесет. И достаточно осторожный, даже страхуется: чего стоят одни его разговоры о недоверии к вам и возможности ошибок в оценке людей. Достойный он противник, Нечаев… Так вот, ваша первая и основная задача сейчас — узнать, не поступает ли к Файну какая-либо информация о деятельности подполья. В канун первых ударов подпольщиков это особенно необходимо. Вы согласны со мной?

Подтвердив свое полное согласие со Звягинцевым, я попросил его никому не рассказывать о нашем сегодняшнем разговоре и о моем назначении. Он тоже считал, что в целях конспирации так будет лучше. (Забегу вперед и скажу, что это решение в дальнейшем обернулось против меня и сыграло трагическую роль в моей жизни.)

На следующий день ровно в восемь я вошел в кабинет Файна. Пришлось-таки выкрикнуть «хайль», приветствуя его. Но сегодня он ответил небрежно и вяло. «Что с ним?» — подумал я. А в это время Файн, склонившись над картой, которая лежала на длинном приставном столе, казалось, дремал. Когда я подошел к столу, он медленно поднял голову и посмотрел на меня. По его опухшим векам, красным глазам и заметно осунувшемуся лицу я понял, что гестаповец всю ночь не спал.

— Что-нибудь случилось, герр штурмбанфюрер? — спросил я скорее из вежливости, чем из любопытства или сочувствия. И мне показалось, что Файн это понял. Он недовольно поморщился и с грубоватой иронией произнес:

— О нет, черт меня подери. Если не считать того, что из лагеря в плавни к партизанам бежало тринадцать красноармейцев во главе с комиссаром, все остальное просто великолепно.

— И вам жаль этот мусор? — спросил я, разглядывая картину «Пир весталок», висевшую не так уж далеко от портрета фюрера. Файн, видимо, был тривиален в своих вкусах, но весьма оригинален в их проявлении.

— Не разыгрывайте из себя простака, Гейнц. Почти полтора десятка красноармейцев с комиссаром. Вооружите их, и они покажут вам, как это говорят русские, «кузькину мать». Не так ли?

— А куда они сбежали?

— К партизанам, черт меня подери, я уже второй раз вам об этом втолковываю. В плавни! Вы представляете, Гейнц, что такое плавни?

— Очень слабо. Вернее, почти не представляю.

— Жаль. — Файн как-то странно посмотрел на меня. Только позже я понял, чем это было вызвано. И продолжал:

— Если в лесу партизан трудно обнаружить, то в плавнях это почти невозможно. Здесь они себя еще увереннее чувствуют. Сотни километров зарослей и воды. Никакая техника не пройдет, и с воздуха ни черта не увидишь, — Файн добавил более выразительное ругательство.

— Знаю только одно, — спокойно ответил я, — какой-то выход будет найден.

— Вот этим-то, Гейнц, вы и займетесь.

…А еще через несколько дней я в разгар очередной беседы с Файном, причем как бы невзначай, предложил ему отправить в плавни к партизанам группу наших агентов.

— Может, вы еще предложите отправить туда роту эсэсовцев, переодетых в красноармейскую форму? — мрачно спросил он и кинул на меня абсолютно безразличный взгляд своих белесых глаз, всегда казавшихся мне замороженными.

— Я отнюдь не шучу, герр штурмбанфюрер. Да и вам сейчас, извините за прямолинейность, не до юмора. А план мой прост: мы перебрасываем в лагерь военнопленных еще одну группу русских, а вместе с ними необходимое количество наших агентов из спецшколы — благо, там их сейчас готовят неплохо. Затем они же и начнут готовить побег. Естественно, найдутся и другие добровольцы, в том числе, как вы изволили выражаться, и комиссары. Ну и пусть бегут. Поначалу таких будет немного. Зато в плавнях у нас появится своя агентура. А если подобрать людей надежных, умелых, то можно эти плавни взорвать изнутри.

На лице Файна выступили розовые пятна, он лихорадочно барабанил пальцами по столу, пытаясь найти в предложенном ему плане уязвимые места. Вероятно, он задавал себе неприятный вопрос: почему к нему самому не пришла эта в сущности не новая мысль. Наконец он нашел какое-то возражение и поспешил его высказать.

— Вряд ли это осуществимо. Без руководства и связи с нами эти люди обречены на бездействие в лучшем случае. А в худшем…

— Почему без руководства? Направлять действия группы на месте должен человек, которому можно полностью доверять. — Сделав деликатную паузу, я, запинаясь, произнес: Если бы не мое… ссыльное прошлое… В общем, я могу предложить свои услуги и готов выполнить это задание.

Но Файн резко воспротивился:

— Вас посылать нельзя — могут опознать.

И тогда я решился:

— Ну, а как вы смотрите на кандидатуру господина Федулова? Он ведь совсем недавно прибыл в город, и его никто не знает…

Это была, конечно, заведомая неправда, потому что в подполье уже знали о существовании Федулова и его прибытии сюда. За это время о нем были наведены и некоторые справки. Я видел, чувствовал, что моя мысль пришлась Файну по вкусу. И его можно было понять: гитлеровец, видимо, подозревал, и не без оснований, что Федулов, которому действительно полностью доверяли, прислан для слежки за ним, Файном, и поэтому, естественно, ждал подходящего случая, чтобы избавиться от этой опеки.

Файн неожиданно поднялся.

— О вашем предложении я сообщу группенфюреру Цаху. Решение этого вопроса — в его компетенции.

Через несколько дней я встретил Федулова, когда он выходил из здания гестапо. Был он в гражданской форме. Не подавая мне руки, что он делал обычно, он на мгновение остановился и процедил:

— Цыплят по осени считают, Гейнц…

Тогда я еще не представлял, какого врага нашел в лице Федулова.

Не без труда встретившись в очередной раз со Звягинцевым, я узнал: военная подпольная организация лагеря готова принять «группу Федулова», как теперь ее называли, и организовать ему побег. Причем с таким расчетом, чтобы вместе с ним бежали и люди из его окружения, и несколько наших товарищей, раз уже представилась такая возможность.

— Теперь уже, — сказал мне Звягинцев, — мы будем уверены, что Файн впредь не зашлет в плавни других агентов. Успех нынешней акции сделает это просто ненужным.

Авторитет секретаря горкома был настолько велик, что мне и в голову не пришло подвергать сомнению его выводы. Никто из нас двоих в этот момент не подозревал о допущенной роковой ошибке.

— Поздравляю, Гейнц! — штурмбанфюрер восторженно — и на этот раз искренне — встретил меня у входа в свой кабинет. — Получено первое донесение от Федулова. Вы понимаете, какой это успех? — Файн энергично потряс в воздухе рукой и продолжал: — Операция прошла чисто, как мы и планировали. (Это он-то планировал… Я еле сдержал улыбку.)

— Но представьте себе, этого Федулова при побеге слегка подстрелили, хе-хе (чему он радуется? — ведь его же агента). А к партизанам несли его на руках. Как говорят русские, не было несчастья, да счастье помешало, или что-то в этом роде, да? И куда его ранили, как вы думаете, Гейнц?

— Понятия не имею, герр штурмбанфюрер.

— Именно в то самое место, где спина теряет свое благозвучное название. Ха-ха-ха. — Не мог скрыть улыбки и я. Пришлось даже посмеяться, чтобы поддержать шефа. Посмеявшись вдоволь, Файн принял обычное выражение лица и вполголоса сказал: — Федулов сообщает, что недоверия к себе не чувствует, хотя проверку прошел неоднократную. — Он внимательно посмотрел на меня, что-то еще хотел добавить по этому поводу, но передумал и продолжал уже более строго: — Мы запросили у агента дислокацию партизанских подразделений. Люфтваффе разбомбят плавни. Гейнц, вам это понятно? — Он снова повеселел. — За проведение этой операции вы награждены крестом, а мне присвоено очередное звание.

— Поздравляю вас, герр оберштурмбанфюрер!

— И я вас, Гейнц. Такое событие, черт побери, бывает не каждый день, верно?

— О, конечно. А как насчет фаршированной рыбы, герр оберштурмбанфюрер? Я бы мог распорядиться… А Марта особенно фарширует рыбу…

— Чудесно, чудесно, Гейнц. Давно уже я не пробовал подобный деликатес. Действуйте, Гейнц. До обеда вы свободны.

Я вызвал свой «оппель» и медленно поехал по направлению к центру города. По условленной договоренности со Звягинцевым я должен был остановиться около парикмахерской на улице Геринга (какое мерзкое название), а через полчаса отправиться к месту наших с ним встреч. Прижав машину ближе к тротуару, я вошел в прохладное помещение парикмахерской, а навстречу мне уже шел ее хозяин, русский немец Ренеке, громко а изливая на ходу свою радость при виде такой немаловажной персоны.

— Милости прошу, герр унтерштурмфюрер. Коньяк, водку? — его улыбка, казалось, вот-вот станет шире лица. — А для госпожи Марты у меня есть сюрприз. Вчера мне привезли настоящего черного котеночка — простите, я хотел сказать, французские духи. Думаю, госпожа Марта будет довольна.

— Сначала бриться, Ренеке, а потом уже коньяк. Тороплюсь.

— Да-да! У вас дела, конечно же, — засуетился он, усаживая меня.

Миновав несколько контрольных пунктов, мой «оппель» наконец вырвался из города и по пыльной проселочной дороге помчался в сторону сверкавшей на солнце голубой ленты реки. На ее берегу в одной из рыбацких хибар меня должен был ждать Звягинцев.

Пряно пахла свежая уха. В хатке было прохладно и даже уютно. Хозяин ее хлопотал у стола, а мы со Звягинцевым уселись возле окна, из которого хорошо просматривалась единственная дорога, ведущая к дому. Звягинцев ни разу меня не перебил и после того, как я передал ему содержание разговора с Файном, произнес спокойно и твердо:

— Федулов уже в капкане. Он дал согласие работать на нас. А все остальные члены его группы беседуют с господом богом. — Он выразительно посмотрел на меня. — Мы передадим Файну карту. Видимо, он хочет отбомбить район плавней с наибольшей плотностью. Ну, что ж, он получит карту. Жаль только рыбу, она-то здесь причем? — Звягинцев предупреждающе поднял руку, внимательно всмотрелся в окно. Нет, все спокойно. Затем продолжил:

— Вам необходимо убедить Файна, чтобы он организовал после бомбежки карательную экспедицию против оставшихся в живых партизан. Пусть запросит у Федулова маршрут движения. Встретим на самом высоком уровне. Пока все. У вас есть вопросы?

— Один лишь. Не столько вопрос, сколько предупреждение. Федулов, мне кажется, не так прост и прямолинеен, как может показаться с первого взгляда. Смотреть за ним надо постоянно. Возможно даже, что он попытается установить с Файном нелегальную связь.

— Возможно. Об этом мы уже говорили с партизанским руководством, и они начеку. А вас, надеюсь, предупреждать не нужно — если что случится, подайте знак через почтовый ящик, наш почтовый ящик, — с ударением на слове «наш» повторил он.

Заметив нетерпеливое движение рыбака у стола, Звягинцев поднялся с табуретки.

— Что, Васильевич, уха остывает?

— Остывает, Петрович. Шли бы к столу…

… — Прекрасная рыба, фрау Марта, вы чародейка! — Раскрасневшийся от выпитого Файн принялся за очередную порцию фаршированного судака, но продолжал говорить:

— Вы мне доставили большую радость, фрау Марта, и я хочу вас отблагодарить. Так вот, получено разрешение на ваше возвращение в фатерланд, — Файн, улыбаясь, в упор смотрел на. Марту, а мне вдруг стало не по себе, какое-то предчувствие сдавило горло. — Вы, надеюсь, довольны? — улыбка его стала еще шире…

Но Марта — и я знал, что это плохо, — молчала. Молчала и тоже пристально смотрела в глаза Файну. Я хорошо понимал ее состояние секундного замешательства и поспешил на помощь.

— Такую новость, герр оберштурмбанфюрер, вы уже извините, нужно преподносить более осторожно. Радость тоже убивает…

— О, конечно, конечно. Простите, фрау Марта, старого солдата.

— Я вам очень благодарна, герр Файн. И крайне взволнована. Но прошу вас меня понять, как я могу сейчас уехать? Я нужна здесь. Передайте, пожалуйста, мою самую искреннюю благодарность в Берлин («Чтобы вы все там пропали», — подумала Марта в эту минуту, как она мне потом рассказала). И убедительную просьбу: разрешить мне бороться за идею и дело великого фюрера здесь, в России.

Файн порывисто встал, нагнулся к Марте и картинно поцеловал ей руку. Затем предложил тост за лучших дочерей германской нации.

— Не пожелаете ли поиграть немного в карты? — спросил я у «шефа», когда почувствовал, что он достаточно подготовлен — с моей, конечно, точки зрения — к откровенной и нужной для меня беседе.

— Итак, Гейнц, по сообщениям Федулова, погибло не менее двух тысяч партизан, — Файн осклабился, продолжая усиленно тасовать колоду. — Это почти победа, дорогой Гейнц. А еще Федулов прислал нам план основной дороги в глубину плавней. Там сосредоточены — пока сосредоточены, Гейнц (улыбка сопровождается многозначительным жестом) — штаб, политотдел и около тысячи партизан. Одна карательная экспедиция, и мы поставим крест на плавнях и на партизанском гадюшнике. Как вы считаете, герр унтерштурмфюрер?

— Я за такую операцию. Эта будет, уверен, последняя.

— Браво, я не сомневался в вас, Гейнц. Со своей стороны, чтобы обезопасить операцию, я послал в плавни для встречи с Федуловым своего человека, изворотливого и надежного. Он должен уже завтра вернуться, и утром мы с ним поговорим. А сейчас, — Файн с легкой ухмылкой поклонился, — я приглашаю вас к покеру. И вас, фрау Марта. Прошу составить нам компанию.

Бывало и раньше, что я проигрывал Файну немалые деньги, чаще всего специально, чтобы поднять настроение «шефа». На этот раз сумма, проигранная мною, была довольно значительной, я просто думал о другом. О том, например, что, возможно, в эти минуты Федулов рассказывает связному оберштурмбанфюрера о своих злоключениях в плавнях, делится с ним своими подозрениями. Вне всякого сомнения, он уже понял, что я русский разведчик и никакой не унтерштурмфюрер Гейнц. И это совершенно очевидно: о плане его заброса в плавни знали только Файн, он и я. Значит, я… Очень невесело. Спасибо хоть Марте — она и на этот раз, сославшись на какую-то причину, попросила отпустить ее домой. Файн хотел было удержать меня, но потом махнул рукой: завтра доиграем. Он вывел машину, и мы вскоре были дома.

— Что-то случилось, Гейнц? — спросила она, когда мы остались одни.

После моего рассказа она долго молчала.

— Да, никогда нельзя недооценивать врага. Не поверил-таки тебе Файн, я хочу сказать, не полностью поверил, послал все же в плавни своего человека. Впрочем, он даже и себе не всегда верит, так уж вымуштрован и воспитан. Похоже, что это провал… И тебе нужно немедленно уходить, Гейнц.

— А как же ты, Марта?

— Я всегда успею исчезнуть.

Мы даже не предполагали, насколько близки были к истине. Как потом стало известно, связник Файна вернулся еще накануне, и о моей настоящей роли в местном отделении гестапо уже знал его шеф группенфюрер Цах. Не предполагал я и того, что еще вчера, когда я ездил к рыбакам, за мной велась искуснейшая слежка. После моего отъезда Звягинцев и старый рыбак были схвачены. Их долго и жестоко истязали там же, в рыбацком домике. Жена рыбака не в силах была перенести страшную картину допроса мужа и назвала гестаповцам еще несколько адресов подпольщиков.

Не знал я всего этого, когда выжимал из своего «оппеля» последние силы. Но вот я обнаружил преследование. Мне и раньше казалось странным, что меня не остановили ни на одном контрольном пункте. Теперь я понял: Файн посчитал, что я направляюсь на явочную квартиру, и не мешал мне. Вот и хорошо, что не мешали, господин оберштурмбанфюрер, я вам премного благодарен. А пока… «Пока». Сразу же за крутым поворотом я развернул машину, поставил ее поперек дороги, а сам с откоса скатился вниз в камыш. Здесь уже начинались плавни. Под ногами у меня зачавкала трясина, сапоги сразу же намокли. А там, наверху, что-то громыхнуло, брызнуло пламя, — это, наверное, машина преследователей врезалась в мою. Счастливо, Файн!..

Начался сильный дождь. Не прошел я и двухсот метров, как меня остановил дозор. Я тут же назвал пароль (на случай моего ухода в плавни паролем служила фраза: «Проводите меня к Садко»). А еще через час я пил горячий чай в штабной партизанской землянке. Командир партизанского соединения удивил меня своим небольшим ростом, какой-то щуплостью, большими очками в роговой оправе. Но за этими очками я увидел такой проницательный взгляд серо-голубых глаз, такую непреклонную волю и готовность к борьбе, что сразу же понял — этот человек на своем месте.

А он уже улыбался мне, расспрашивал о том, о сем, задал несколько, как я понял, проверочных вопросов, что было вполне естественно, ибо меня здесь знали только по паролю. В общем, знакомство состоялось. Но вот, не скрою, сердце у меня екнуло: командир распорядился послать за Федуловым. Лицом к лицу с врагом, злобным предателем родины, который сейчас убедится в своей страшной ошибке, увидев меня… Я весь собрался, ждал. Но не суждено мне было увидеть тогда Федулова. Его изворотливость и опыт сослужили ему добрую службу: он сумел бежать из плавней — ночью, в дождь, буквально под водой…

Помню ту пронзительную тишину, которая наступила на мгновенье в землянке, когда вбежавший партизан сообщил об исчезновении пленного. Нарушил ее командир, и голос его был на удивление спокойным:

— Проворонили. Теперь гостей ждать надо. Этот, наверняка, приведет.

Главная дорога в плавни за короткое время была заминирована. И не зря. Уже на следующий день каратели, как саранча, полезли в плавни. Видно, их здорово подстегивали, если они без обычных своих прикидок да шумных разведок сунулись в воду. Несколько сильных взрывов на главной дороге нас порадовали — мины срабатывали безотказно. Но бой продолжался. Местами дело дошло и до рукопашной. В одной из таких буквально в нескольких метрах от себя я увидел Федулова. Он подгонял солдат. И те шли, медленно ступая, почти как высокие зеленые богомолы. Я вскинул свой автомат, но на какую-то долю секунды он опередил меня: огнем ударило мне в руку, оружие выпало. Спасла меня новая атака партизан. Федулов исчез.

Потери были велики с обеих сторон. И все же каратели отступили, уничтожить партизанское соединение им так и не удалось. Не скрою, что я очень был огорчен исходом нашей последней встречи с Федуловым. Оказалось, что он выбрался-таки из плавней, причем совершенно невредимым. А меня тяжело ранил разрывной пулей, и врачи говорят, что моя правая рука будет постепенно сохнуть. Но самое страшное было впереди. Вместе с Файном они составили фиктивные протоколы допроса лейтенанта Нечаева В. З., из которых ясно следовало, что он добровольно и сознательно предал подполье, в том числе и Звягинцева. А что же дальше? Дальше эти протоколы подшиваются в папку, которая остается среди архивных документов, настоящих, якобы брошенных гестаповцами в спешке при уходе из города. А когда пришли наши войска, этот архив был, естественно, сразу обнаружен вместе с проклятой папкой.

…После освобождения города партизанское соединение расформировали. Но еще до этого я узнал, что Файн взял в Германию Марту, полагая, что она была жертвой Гейнца. На этот раз ей пришлось подчиниться. Где ты сейчас, дорогая боевая подруга? Спасибо тебе за бесстрашие и преданность нашему святому делу.

Меня отозвали на работу в городское управление НКВД, где я занимался выявлением бывших немецких военнослужащих, полицейских, сотрудников оккупационных учреждений. Кто же лучше меня мог их знать… Ничего я не знал лишь о Федулове. Если судить по косвенным данным, из города он выбраться не успел, несмотря на всю свою изворотливость и прямо-таки потрясающее везение. Не успел… Об этом свидетельствовала и оставленная гестаповцами значительная часть архива, который готовили к эвакуации Файн и Федулов. А сейчас над этими документами работала особая группа НКВД, прибывшая из Москвы.

Как сейчас помню тот день. Страшный день. В мой кабинет вошли два наших сотрудника и старший офицер.

— Встаньте, Нечаев. К стене лицом, — резко приказал старший офицер. Приказание я выполнил, хотя и растерян был до невозможности. Меня тотчас обыскали, отобрали оружие, документы и вообще все, что обнаружили в карманах, даже сломанную спичку.

Затем по всей форме был произведен обыск в моем столе, в сейфе, были тщательно осмотрены и простуканы стены.

— Объясните же наконец в чем дело? — я не узнал собственного голоса.

— Отставить разговоры, Нечаев. Вы арестованы как изменник родины и враг народа.

Я уже не помню, что говорил, в каком был состоянии после этих слов. Онемел, окаменел, остолбенел — все это равно относилось в этот момент ко мне. Кажется, я пытался крикнуть, вернее, прохрипеть что-то вроде «это ложь, провокация». Но что значили тогда эти слова?..

— Руки за спину, Нечаев, и шагом марш по коридору. За попытку бежать будете расстреляны на месте. — Тон команды старшего офицера был жестким и неумолимым.

Не помню и того, как я шел по коридору, о чем думал в те минуты, не помню. — Направо, Нечаев.

Меня ввели в кабинет начальника управления. Впервые я увидел такое: здесь было не менее десяти офицеров и несколько знакомых мне старшин, которые пользовались не меньшим уважением, чем старшие по чину. Начался перекрестный допрос. Говорить я почти не мог, так как понял наконец, что же происходит: меня обвиняют в выдаче всего городского подполья и в гибели преданного советского патриота, секретаря подпольного горкома партии Звягинцева. Что же я мог говорить в свое оправдание? Передо мной лежали архивы гестапо, в которых было и мое заявление с просьбой принять меня на работу в тайную полицию, и показания о действиях подполья, и, что самое страшное, «добровольно» представленные данные о явочных квартирах, о паролях, о приметах Звягинцева, а также мои расписки о получении денежных сумм от этой проклятой всеми Гехеймс-полицай (тайной полиции). И все это, надо отдать должное Файну, было сделано добротно. Меня парализовало, отнялась и левая рука…

Несколько месяцев провел я в тюремных лазаретах, а затем был осужден к двадцати пяти годам лишения свободы. Что же, в том моем положении это еще было большим счастьем… Я даже не пытался обжаловать приговор. Не знаю теперь, сколько времени находился бы в Баранихе, если бы судьба через восемь лет не послала мне ангела-избавителя.

Все эти годы меня разыскивала Марта, которая жила в ГДР. Там же в демократической Германии был осужден за преступления против человечности и отбывал длительное тюремное заключение бывший оберштурмбанфюрер Файн. Но только через восемь лет он передал властям свои показания, в которых раскрыл некоторые доселе неизвестные факты из своей биографии, а также рассказал о фальсификации гестаповских протоколов в далеком русском городе и о моем оговоре. Одновременно Файн сообщил, что штурмфюрер Федулов был оставлен в Советском Союзе для «проведения и постепенного наращивания разведывательной деятельности».

Восемь лет лагерной жизни отнюдь не способствовали улучшению моего здоровья. Понадобилось немало времени, чтобы хоть как-то восстановить его. И я решил поехать куда-нибудь подальше от родных мест, пожить в тишине и покое, среди незнакомых, но добрых людей. Поселок «Девица» стал местом моего постоянного жительства. Как здесь тихо, я бы даже сказал, благостно, покойно. Надеюсь, так оно и будет.

______________

Нечаев не одинок в своей драматической судьбе. Тысячи бывших подпольщиков и партизан в силу целого ряда, от них независящих обязательств, оказались в подобном положении. Не все вернулись в родные края, так и не дождавшись реабилитации.

Имена многих из них и сегодня не числятся в списках патриотов своей страны. Нет еще, к сожалению, памятника жертвам репрессий, все еще робки попытки увековечить память мертвых и воздать должное оставшимся в живых жертвам сталинского режима.

______________

Федор закрыл тетрадь. Каким же несущественным показалось ему свое пережитое в сравнении с тем, что выпало Нечаеву. Какой мерой можно определить, с какой вершины можно увидеть высоту душевного подвига? Это не то, что в огонь, например, броситься — хоть и страшно, и опасно, но все же одномоментно, или с голыми руками заступить дорогу вооруженному бандиту, на что, конечно, тоже требуется и выдержка, и отвага. На эти импульсивные движения души и тела способно, пожалуй, не так уж и мало людей, подумалось Федору. Но вот ежедневно, ежечасно гореть, как в огне, быть в постоянном напряжении борьбы со смертельной опасностью и к тому же уметь всецело подчинять себя этой борьбе, — здесь одной отваги мало. И снова Федор вернулся к своей первой и такой верной мысли: мало ты еще прожил, мало сделал полезного, нужного окружающим, — и твои волнения, заботы и некоторые, быть может, хорошие деяния являются лишь началом, вступлением в большую жизнь. Такую, например, какой она была у Василия Захаровича. Какой же она будет у тебя, Завьялов?

Прошло еще несколько дней. Неожиданно куда-то уехал Василий Захарович. Через Дашеньку он передал, что в поездке задержится. Сама же она, сообщая Федору об этом, удивленно сказала:

— Такого еще с дедушкой никогда не было. Он всегда-всегда был дома. А уехал какой-то задумчивый…

Вернулся Нечаев на третий день. Он буквально преобразился за время отсутствия: в его движениях появилась уверенность, а в голосе — твердость и необычные для него категорические нотки.

— Ну, теперь мы повоюем, — решительно заявил он ничего не понимающему Федору.

— Пожалуйста, объясните вначале, что случилось? — Федор был действительно озадачен и крайне удивлен этой внезапной переменой.

Впрочем одновременно все это казалось ему и смешным до невозможности, он еле сдерживал себя, чтобы не рассмеяться. Нечаев напоминал ему сейчас Дон-Кихота, виденного в иллюстрированном собрании сочинений великого испанца. Еще бы бородку клинышком и длинную пику наперевес…

— Я был в управлении государственной безопасности!..

— Государственной безопасности? А это еще зачем? — Федор был в полном недоумении.

— Ну, во-первых, потому, что в этом учреждении меня знают. Но, пожалуй, не это главное. У меня тут возникли некоторые подозрения, вернее, возникли они давно, а вот кое-какое подтверждение им я получил лишь недавно. Не скрою, твой пример, твоя принципиальная позиция по некоторым важным вопросам подстегнули меня впервые за много лет к каким-то конкретным действиям, к гражданской активности, что ли. И еще, Федор, во мне проснулся, я бы даже сказал взбунтовался, старый разведчик.

Завьялов вопросительно посмотрел на Василия Захаровича. В ответ на его немое удивление тот невозмутимо продолжал:

— Так вот, он как бы подсказывал, советовал мне: рано, Нечаев, в стороне оставаться. И, конечно же, он был прав. Я слишком много пережил, Федор. Не говорю уже о годах войны, подпольной работы. Меня выбило из седла, на длительное время лишило внутреннего равновесия и способности вообще что-либо предпринимать необоснованное обвинение в измене. А в трудные годы, последовавшие вслед за этим, я растерял себя полностью. И вот только теперь, возможно, по-настоящему понял, что был неправ. Хочу я сейчас, Федор, приоткрыть для тебя завесу над одной тайной, в существование которой сам боялся поверить.

Федор, сидевший до этого в глубокой задумчивости, поднял голову и увидел в глазах Василия Захаровича блестки радости и надежды, которые обычно появляются у людей, выздоравливающих после тяжелой болезни, людей, победивших смертельный недуг. «Что же это за тайна, от которой самому делается страшно?» — подумал Федор, ожидая продолжения рассказа. Василий Захарович снова понизил голос:

— Со мной в гестапо работал один из русских, некий Федулов, Николай Федулов. Он был у гитлеровцев на военной службе и имел чин штурмфюрера. Так вот, этот Федулов был удивительным образом похож, на человека, которого ты тоже теперь знаешь, Федор. Похож — это даже не то слово. Как две капли воды…

В дверь дома громко постучали. От неожиданности они оба вздрогнули и на секунду замерли в недоумении. Первым пришел в себя Федор:

— Я пойду, открою, Василий Захарович. — Нет-нет, — Нечаев поднялся с табурета. — Пойдем вместе. Кто же это может быть в такой поздний час?

Но волнения их были напрасными. Извинившись за позднее вторжение, совхозный счетовод Петр Акимов, грузный молодой человек с добродушной улыбкой сообщил Федору:

— Встретил я еще засветло Дранова, который мне и сказал: «Петя, будешь вечером идти домой, заскочи по дороге к нашему кладовщику и передай ему вот этот пакет». Вот я и передаю. Просили тебя придти завтра на работу раньше обычного на час, приедет детдомовская машина из области, фруктов и компотов для ребятишек взять. Извините еще раз.

Как дверь за посетителем захлопнулась, Нечаев положил руку Федору на плечо.

— А ведь это первый, пожалуй, за многие годы столь поздний визит ко мне. И все из-за тебя. Ты парень выдержанный, потому и сможешь немного потерпеть, пока я кое-что окончательно выясню. А затем уже будем действовать.

Интернатская машина из областного центра прибыла, как и было договорено накануне, за час до того времени, когда склад обычно открывался. На сегодня было сделано исключение (Федор, правда, помнил еще об одном подобном случае), и грузовик с откинутым бортом принимал сотни банок и десятки ящиков с отборной совхозной продукцией. Сам начальник консервного цеха Дранов активно помогал двум немолодым грузчикам, давал им также дельные советы и, стоя в кузове, умело распределял груз на довольно ограниченном пространстве. Федор тоже включился в этот трудовой ритм, и машина за короткое время была полностью нагружена. На этот раз Дранов делал подробные записи в своем потертом блокноте, составил полный перечень отпущенной продукции. Более того, после завершения погрузки он сел в кабину и коротко бросил шоферу:

— В совхозную бухгалтерию.

…Через несколько дней Федора вызвал к себе Малюгин. И встретил он, как показалось Федору, с искренним дружелюбием.

— Ну, как, старик, дела на складе? Как настроение?

— Спасибо за доверие и вообще…

— Мелочи это, братец. Скоро развернешься шире. Завершим вторую очередь консервного цеха и начнем переработку не только своих витаминов, но еще и соседей прихватим. Сто миллионов оборота в год. Соображаешь? В области поддерживают мое решение создать производственное объединение по выпуску консервированной продукции. Мне уже под заводские корпуса и административное здание участок выделили. Два стоквартирных дома отгрохали для специалистов и рабочих. Свое стройуправление создаем. Сами ведь хозяева.

Глаза у Малюгина разгорелись, широкими шагами он мерил кабинет. Затем подошел к серванту, занимавшему почти всю стену. Здесь под стеклом были выставлены образцы продукции, производимой совхозом.

— Сегодняшний ассортимент — тридцать наименований. Вот они. — Он широким полукругом обвел сервант. Голос его звучал уверенно, даже жестко. — А завтра, — Малюгин бросил взгляд на Федора, — завтра будут все пятьдесят. И это все сделаем мы, Завьялов. И ты тоже. Только старайся, работай и не задавай наивных вопросов.

«О, кажется, Дранов кинул меня под танк», — подумал Федор и тут же сказал:

— Все это будет здорово, уверен. Со всем я согласен, и наивных вопросов у меня нету. Обычный один есть. Далековато мне до работы добираться. Может, какую лошадку выделите?

— О чем ты говоришь, какую еще лошадку? Чтобы мой кладовщик на телеге трясся? Позор! Видишь, во дворе «Москвич» стоит. Он еще прилично бегает. Пользуйся.

— Так на нем же Дранов ездит…

— Дранову я «Волгу» подкинул.

«Вот это размах!» — с невольным восхищением подумал Завьялов. «Надо отдать ему должное: свое не упустит, чужое тоже… прихватить может».

Малюгин подвел Федора к одному из отделений серванта, нажал кнопку — и сразу же бесшумно выползла полочка. А на ней в пузатых и плоских бутылках различного формата искрились и переливались чуть ли не всеми цветами радуги спиртные напитки. Такого набора Федор еще не видел. Малюгин открыл бутылку, похожую на флягу, налил из нее жидкость в фужеры, и протянул фужер Завьялову.

— Пусть этот джин скрепит нашу дружбу, — торжественно произнес он, чокаясь с Федором.

Федор лихо опрокинул свой фужер…

Как только начало смеркаться, к складу подкатили две запыленных «Колхиды». Можно было даже сказать, что машины устали — во всяком случае, со стороны они выглядели именно такими. Лишь десятком — другим километров тут явно не обошлось. И снова записка Дранова. И снова Федор отпускает нерядовое количество переработанных витаминов, как любит выражаться директор совхоза. На этот раз — пять тысяч банок айвового джема.

— Далече путь держите? — спросил по-былинному Федор у водителей, улыбаясь про себя. Они в это время мирно о чем-то беседовали на скамейке под высоким орехом, попыхивая короткими и тонкими папиросками. Ждали, пока грузчики наполнят машины ящиками. И ответ он получил в том же стиле:

— Отсель, дорогой, не видно будет, — отозвался один из них, тот что сидел ближе к Федору. Другой даже головы не поднял. Федор незаметно переписал номера машин, отойдя в сторону и повернувшись спиной к неразговорчивым водителям. Надежно перепрятав записку, полученную от Дранова, он встал у дверей склада и смотрел на последние приготовления к отъезду. А когда «Колхиды», придя в себя на стоянке, довольно бодро укатили, Федор обошел все помещение склада и в который уже раз подивился тому, что продукция казалась нетронутой и вся на своих местах.

Назавтра в разгар рабочего дня прикатил на новенькой салатного цвета «Волге» Дранов. Он с торжественным видом подошел к Федору и протянул ему небольшой бумажный пакет.

— До бухгалтерии далеко, до нас близко, — он коротко хохотнул, как тогда, при первой встрече в пути, и уже серьезно сказал:

— Это зарплата за второй месяц. Теперь уж она веселей. Хорошо сработаешь — славно заработаешь. А?

Дранов похлопал его по плечу, и через мгновенье салатового цвета «Волга», мягко урча мотором, отъехала от склада.

Федор развернул пакет, пересчитал деньги. Четыреста рублей. За месяц работы. О таком когда-либо он и подумать не мог. Причем за его нынешнюю работу, а разве скажешь, что она должна оплачиваться даже половиной этой суммы? К тому же за первый месяц работы кладовщиком Завьялову заплатили, как и было, по его мнению, положено, чуть больше ста рублей. А теперь… Первые секунды радости сразу же сменились растерянностью, а затем и тревогой. Его явно хотят задобрить, сделать послушным и ничего не видящим. А посмотреть, он уже убедился в этом, здесь есть на что. Одни поздние поездки клиентов с размахом чего стоят… Не говоря уже об этих записочках Дранова и его разговорах о мифической, вероятно, бухгалтерии. Признайся себе в этом, Федор, и реши наконец, что будешь делать дальше.

Но разве так просто решить это? За долгие годы пребывания в колонии далеко не второстепенной чертой его характера стала сдержанность, скорее даже осторожность в оценке поведения и поступков других людей. Не привык и не умел он никого сдавать, выводить на чистую воду или просто жаловаться на кого-то. Но тогда это были скорее чисто мальчишеские принципы, чаще всего соблюдались они по мелочам, нередко из-за свойственного возрасту упрямства и желания быть солидарным с ровесниками. Но сейчас… и взгляды у Завьялова стали другие, исчезло эдакое залихватски-отрицательное и одновременно равнодушное отношение к любым проявлениям человеческой порядочности. Да и ситуация, в которой оказался ныне Федор, требовала, теперь он это хорошо понимал, самого серьезного к себе отношения, как бы проверяла, на что он способен и способен ли вообще на что-либо, выходящее за рамки обывательской мудрости насчет хаты, которая с краю.

С другой стороны, и это Федор тоже хорошо понимал, можно просто ошибиться, неправильно понять другого, в пылу борьбы и неуместных подозрений принять белое за черное. А это уже совсем никуда не годится. Время от времени Завьялову казалось, что с ним играют в какую-то странную игру, испытывая его на прочность и надежность — разумеется, с точки зрения интересов тех, кому эти его качества, проявись они сполна, очень пригодились бы в дальнейшем. Но пока, как бы там ни было, ему самому обязательно нужно что-то предпринять, буквально завтра же — сегодня уже поздно, рабочий день окончен, — обратиться к людям, в служебные обязанности которых входит решать именно такие задачи и с достоверностью определять, что белое, а что черное.

Двери дома ему открыла сияющая Дашенька — ее сегодня приняли в комсомол. Федор поздравил ее, пожал двумя руками ее тоненькую теплую ручку, утонувшую в его ладонях, с его лица не сходила дружеская улыбка. Но Завьялову стало грустно — и оттого, что он не может в полной мере понять и разделить ее радость, и оттого, что ведь и он сам когда-то, очень давно, был комсомольцем, но то короткое время было далеко не лучшим в его жизни. А жаль, очень жаль, теперь он видит, что многое могло бы повернуться тогда по-другому. Конечно, он сам виноват в том, что случилось с ним. Но только ли он? Нет, об этом ему сейчас не хотелось думать. Он еще раз поздравил что-то напевавшую уже Дашеньку и прошел к себе в комнату. Василий Захарович еще не вернулся из школы, в доме стояла никем и ничем не нарушаемая тишина.

Письмо от мамы было и трогательным, и тревожным. «Мой дорогой и милый Феденька, ты даже не представляешь, как я соскучилась по тебе. Все думаю и думаю, как ты устроился на новом месте, хорошо ли тебе так, как ты об этом мне пишешь. Спасибо, сыночек, что хлопочешь о квартире для нас, даже не представляю себе такого счастья — жить рядом с тобой. Скорее бы уже. Здоровье мое что-то пошатнулось, худо бывает порою. И у соседушки моей милой, я тебе уже о ней писала, тоже сил теперь немного, чтобы за мной ухаживать. Спасибо Юленьке Дальской — пишет, что на днях приедет меня проведать. Специально для этого короткий отпуск взяла. Такая хорошая девушка. Как-нибудь мы тут управимся, все, думаю, будет хорошо. Только пиши почаще и, как обещал, поскорее приезжай. Благодарю тебя за подарки и все прочее. Только ты лучше для себя держи, что заработал, оно всегда пригодится. Целую тебя и жду. Мама».

А через несколько дней он получил конверт с обратным адресом матери, но подписан он был Юлией. Она уже приехала к Валентине Никитичне, и теперь писала Федору о том, как они проводят время, о разных своих новостях. «У папы тоже радость — скоро выходит его небольшая, но очень важная, как он говорит, книжка, которую он давно задумал и понемногу писал даже там, где вам довелось быть».

«Вот бы посоветоваться сейчас по моим делам с Евгением Петровичем», — вдруг подумал Федор. Он давно уже скучал по своему другу и товарищу по несчастью, помнил о нем постоянно. И о его дочери тоже. Но так уж получалось, что он лишь отвечал на их письма, хотя не раз собирался засесть за большое и подробное письмо. Одна фраза, которую Федор написал в письме к Юлии, понравилась ему самому: «Не повезло мне с тишиной и покоем, их нет и здесь, в этом омуте, который оказался далеко не тихим». Написал, отложил письмо, надолго задумался.

Утром наступило то завтра, на которое Завьялов назначил сам себе решительный переход от бездействия к активному противостоянию тем силам, которые, по его мнению, мешают людям жить лучше, своей нечестностью и обманом портят эту жизнь, а если говорить проще — крадут у трудяг то, что им принадлежит… Значит, надо по мере сил не допускать этого, если такая возможность у тебя есть. Что же, он даже заявление написал в соответствующие органы — вот оно, с собой, просит разобраться и, конечно, объективно, в том, что ему кажется нечестным и преступным. Сегодня же он должен отправить его. И Василий Захарович одобрил намерение Федора, и сам он отважился, не без колебаний, на этот шаг, отбросив не дававшие ему покоя сомнения. Так что оставалось лишь зайти на почту. Но почему-то он направил свой «Москвич» прямо на склад, решив подъехать на почту к тому времени, когда большая часть корреспонденции будет отправляться отсюда в областной центр.

Издали он увидел начальника консервного цеха, нетерпеливо похаживающего перед закрытым складом (ключи были теперь только у Федора, так решил Дранов). Он, вероятно, был чем-то озабочен: останавливался вдруг, внимательно глядя в сторону шоссе, еще пустынного в этот час. А когда увидел машину Федора, не выдержал, быстро пошел навстречу, замахал рукой. Чуть ли не на ходу он вскочил в «Москвич», резко хлопнул дверцей, только что любезно открытой перед ним Федором. Отдышавшись, сказал: «У тебя… у нас сегодня ревизия».

Они приехали через час — двое пожилых мужчин с одинаковыми желтыми портфелями болгарского производства и, как показалось Федору, с неукротимой жаждой в груди — навести здесь, наконец, полный порядок. Оба они энергично взялись за дело: умело лавировали между ящиками, корзинами, пирамидами банок из стекла и жести, что-то записывали, изредка переговаривались друг с другом, что-то переставляли, взвешивали, покачивая головами. Казалось, они вообще забыли о Дранове и о Федоре. Вот снова коротко посоветовались между собой, один достал из портфеля толстую книгу, похожую на бухгалтерскую, раскрыл ее и, водя пальцами по густо написанным строкам, начал сверять текст с записями, только что сделанными в тонкой тетради его коллегой.

Федор вышел из помещения, вдохнул еще пахнувший летом октябрьский воздух, подумал о том, что скоро встретит свою уже двадцать пятую осень. К нему подошел один из ревизоров, закурил, бросив спичку не под ноги, а в траву, росшую в нескольких метрах от склада.

— Вот так, молодой человек. Ревизия — дело тонкое… А вы давно в этой системе?

— В какой, простите, «в этой»?

Ревизор рассмеялся. «Чего это он»? — подумал Федор.

— Остроумно, весьма, молодой человек. Скажу вам откровенно — вы неплохо ведете дела. Мы вот тут кое-что проверили, взвесили, так сказать, сделали сверку и некоторых бухгалтерских документов… Ну, что же, результаты для вас обнадеживающие, видно, опыт подобной работы у вас имеется. Не так ли?

«Нет, — захотелось крикнуть Федору, — не так. И опыта у меня нет, и дела тут ведутся не так уж распрекрасно, и вообще весь этот склад мне совсем не нравится». — Он уже было потянулся за своим заявлением, но передумал, махнул рукой, чем вызвал недоуменный взгляд собеседника, и ответил совсем не так, как ему бы хотелось.

— Стараемся. В поте лица…

«Неужели, действительно, все в порядке?» — раздумывал Федор, медленно прохаживаясь взад и вперед перед зданием склада. «Вот и в финансовой документации, как тот говорит, не замечено нарушений. Значит, все его подозрения, более того, уверенность в том, что продукцию совхоза расхищают, — беспочвенны? И он так глубоко ошибался все это время? Нет, отступать уже невозможно, надо только самому поехать в центр и подробно рассказать о том, что он видел и знает. А как же результаты ревизии? Они, кажется, положительны. Правда, это не ревизия, а что-то вроде инвентаризации, насколько он понял. Но пусть даже и положительны. Теперь он не отступит. Надо ехать, и как можно скорее».

Назавтра, отпросившись у Дранова на полдня якобы по делам, связанным со своей будущей квартирой, Федор ранним утром мчался на «Москвиче» в областной центр. Сначала он думал обратиться в прокуратуру, но потом, вспомнив по дороге, что в управлениях внутренних дел есть отделы по борьбе с хищениями социалистической собственности, решил все же пойти именно туда.

С двойственным чувством входил он в приземистое серо-желтое здание. Но быстро поборов в себе робость и отбросив нахлынувшие вдруг на него воспоминания о недалеком прошлом, Завьялов уверенно подошел к высокой узкой двери, на которой висели таблички с фамилиями людей, очень нужных ему сейчас. И вошел. Довольно молодой человек спортивного вида предложил ему сесть, а сам снял телефонную трубку и набрал номер.

— Алло, — голос у него оказался густым, низким. — Степаныч, вы не забыли проверить для меня ту бумажку? — В трубке спросили: «Какую именно?» — Молодой человек посмотрел на Федора, заерзал на стуле. — Ну, ту, накладную… На экспертизу послана вам. С яблоками связано…

В комнату вошел высокий средних лет человек в темно-синем костюме.

— Вовремя зашли, Павел Алексеевич, сейчас все будет готово. Что-нибудь интересное есть?

— Хитрый он чертовски, крутит все… ни слова правды. Одно знаю достоверно: все эти тонны — из пальметных садов, так они называются. В области их немало, но эти должны быть особенно обширными и…

К этому разговору Федор демонстративно не прислушивался — он отвернулся к окну, затем стал внимательно рассматривать плакат, висевший на стене. При упоминании о пальметных садах он вздрогнул и поднялся со стула.

— Извините. Вот, подумал, что у нас в совхозе тоже… пальметные сады есть…

— Так-так, любопытно, — Павел Алексеевич подошел поближе.

— А где это — у вас?

— В совхозном поселке «Девица». Директором там Малюгин. Может, знаете?

— Собственно говоря, а по какому делу к нам пожаловали, товарищ? — Павел Алексеевич уже сидел за своим столом и с вежливым интересом смотрел на Федора.

И Завьялов рассказал все. Начал он с того дня, когда впервые пришел на склад, а закончил свой рассказ описанием тех ощущений, которые вызвала у него вчерашняя нежданная и скорая ревизия. Вот только результатов ее он, к сожалению, не знает.

— Очень интересно. Значит, и акта вы никакого не подписывали. — Молодой человек поднялся из-за стола, подошел к сейфу и вынул из его глубин тонкую серую папку. Тут же полистал несколько подшитых в ней бумаг, остановив свой взгляд на одной из них, найдя, вероятно, то, что искал. Казалось, он забыл о присутствующих. Но вот папка водворена на место, сейф закрыт, и Федор слышит слова, обращенные к нему:

— Скажите, товарищ Завьялов, а не хранились ли у вас на складе яблоки из пальметных садов, — слово «пальметных» хозяин кабинета явно выделил интонацией.

— Конечно же, хранились. И хранятся сейчас — десятки тонн.

— Теперь вопрос несколько иного плана, — Павел Алексеевич подошел к Федору. — Устанавливалась ли новая полуавтоматическая линия на производстве? Мы, конечно, сами можем легко установить подобный факт, но поскольку вы уже здесь…

С удивлением припомнил Завьялов, что совсем ведь недавно полуавтоматическую линию установили в их консервном цехе и что она была предметом особой гордости Малюгина. Да и сам он, разумеется, был рад такой хорошей новинке. Но причем здесь яблоки? И пальметные сады? И то, что плоды их хранятся у него на складе? А откуда, например, они могли знать, что он никакого документа после ревизии не подписывал? Угадали просто или за этим тоже что-то скрывается?

Федор кивнул.

— Установлена. В консервном цехе.

— Мы надеемся на вашу помощь. — Павел Алексеевич подал Федору руку. — Сумеете?

Да, он сумеет, обязательно. Только так и стоит жить — он убедился в этом и за последние два года, проведенных вдалеке отсюда, и за те несколько месяцев, что он дышал свободой. Тихий омут не для него, и он не создан для никчемного прозябания «для себя», где-то с краю этой жизни, такой широкой и разнообразной. Разве сравнить ее с тем недобрым семилетием? Правда, и оно его многому научило, исподволь подготовило — к полноценной жизни среди людей и для людей. Теперь он, кажется, по-настоящему понял — это главное. Так стоит ли еще сомневаться в том, прав ты или нет, если, разоблачая кого-то одного или нескольких, ты делаешь в то же время добро для многих других, для большинства… И если Федор входил в это приземистое серо-желтое здание с двойственным чувством, то выходил он оттуда с единственным: совесть ею теперь чиста.

Объявление, вывешенное на стене возле совхозного клуба, гласило: «Сегодня в 17 часов состоится открытое партийное собрание с повесткой дня: О предварительных итогах сельскохозяйственного года и задачах коммунистов совхоза на ближайший период». Но Завьялов узнал об этом еще три дня назад, когда к нему подошел Матвей Залыгин, возглавлявший партийную организацию хозяйства. Был он если и старше Федора, то на самую малость, а вот авторитетом пользовался большим, и уважением тоже, причем не только в совхозе, но и в поселке.

Говорили, что еще в школе он увлекался цирковым искусством, даже пробовал выступать в какой-то труппе — с дрессированными птицами и морскими свинками. Но затем оставил это занятие и поступил в институт, правда, близкий чем-то его былому увлечению — зооветеринарный. А после его окончания — лет пять тому назад — прибыл в совхоз, сменив на хлопотном посту ветлекаря, семидесятилетнего «барона Феликса», как звали все здесь старого коровьего врача Мальчевского. Рассказывают, что в действительности был он когда-то графом, но еще в молодости, назло своему семейству, решил посвятить себя сельскому труду и в течение многих десятилетий лечил коров и свиней, помогая дельными советами специалистам других отраслей хозяйства. Но даже и двужильный «барон» в какой-то момент не вынес груза лет и удалился на покой, оставив своих подопечных тому, кто сменит его, в безупречном состоянии. А наследником его как раз и стал Матвей Залыгин. Односельчанам он сразу же понравился: своих порядков не стал с ходу заводить, как это принято нередко у молодых да ранних, часто его видели на фермах вместе с Мальчевским — стало быть, человек совета просил, опыт чужой уважал. И так же, как старый врач, Залыгин знал толк не только в своей ветеринарии — видать, не зря место в институте занимал, в отличие, к примеру, от Настьки Чулковой, продавщицы хлебного магазина, которая окончила точно такой же институт, но дальше прилавка так и не пошла. В общем, уважали его и верили ему. А завоевать доверие «Девицы» не так-то просто…

Федор заверил Матвея, что, конечно, придет. И вот сегодня он присутствует на партийном собрании — впервые в жизни, даже чуть взволнован, хотя он приглашен сюда «послушать, что люди говорят». До начала остается несколько минут, а зал клуба почти пуст, лишь в задних рядах, недалеко от Федора, о чем-то тихо переговариваются два пожилых механизатора. Собрались все вдруг сразу, дружно, один за другим, будто и не покидали пределов помещения, а только вышли посоветоваться или накоротке перекурить. На председательском месте, за длинным столом на сцене Федор увидел Матвея Залыгина, но вскоре тот уступил место миловидной тете Паше, как звали в поселке лучшую птичницу Нефедову. И она повела собрание уверенно, звонко, даже как-то весело. А через несколько минут объявила:

— Слово для доклада предоставляется директору совхоза Малюгину. Прошу, Сергей Николаевич, — Нефедова села, и Федору показалось, что ее светло-карие глаза иронически блеснули. «Скорее всего, показалось», — решил он.

А Малюгин, демонстративно неся в руке лишь вырванный из блокнота листок бумаги, что-то вроде коротких пометок для памяти, уже шел к трибуне. Уверенно, неспешно. Какая-то неприязнь к нему на секунду овладела Завьяловым. Но вот директор заговорил, и Федор сразу же увлекся его речью, как, впрочем, и все остальные. Этого у Малюгина нельзя было отнять никак: масштабы его деятельности вполне соответствовали его великому умению увлечь людей своей идеей, мыслью, зримо показать им заманчивые результаты того дела, которое он в данный момент пропагандировал, за которое ратовал увлеченно и аргументированно. Вот и сейчас, казалось бы, на прозаическом материале цифр и данных и предварительных итогах работы хозяйства Малюгин сумел построить содержательное, а главное — зовущее к новым удачам и достижениям выступление. Ему даже поаплодировали — нестройно, но громко. Особенно старался Дранов. Федор подумал о том, что Малюгин и здесь, на собрании, остался верен себе, привлек на свою сторону аудиторию ораторским обаянием и подчинил ее директорскому авторитету. Но Завьялов ошибся, что и удивило, и даже обрадовало его.

После нескольких скомканных и вялых выступлений в поддержку тезисов и выводов директорской информации слово взял обычно молчаливый, но, все знали, деловитый бригадир полеводов второго отделения Шурыгин. И начал он не издалека:

— Не все у нас так ладно и красиво, как это представил здесь перед коммунистами и беспартийными товарищами директор…

А еще через час Федор окончательно убедился в том, что коллектив, его лучшие люди, спаянные в единую организацию, многое могут. И многое знают, понимают. Выступление Шурыгина, а затем и партгрупорга механизаторов Хвыли, как бы подстегнуло присутствующих, побудило их к размышлению вслух о том, что тревожит, волнует, требует улучшения. И они говорили об этом с трибуны. Федора поразило, что обычно находчивый и уверенный в себе Малюгин пока даже не пытался что-то возразить, с чем-то не согласиться. Он, правда, кисло улыбался, делая короткие записи в блокноте, но видно было, что поворот в ходе собрания, мягко говоря, озадачил его. И огорчил.

Не сработал, вероятно, какой-то механизм, который обычно держал все на своих местах — с точки зрения директора, разумеется. Каково ему было слушать о том, что он «нередко принимает волевые решения», «не всегда соизмеряет свои действия с возможностями хозяйства», «мало советуется с коммунистами»… Этих «не» собралось предостаточно. Правда, некоторые из выступающих как бы в противовес подобным мнениям называли «глобальные», как они выражались, успехи коллектива, которыми тот был во многом обязан именно директору с его энергией, деловитостью, стремлением к новому. Но все это разбивалось об аргументы и неумолимые факты, приводимые теми, кто решил перестать быть безразличным ко всему, что происходило вокруг.

Предпоследней выступала миловидная птичница Нефедова, та, что была председателем собрания.

— Делается у нас многое. Но что и как? — начала она. — Посмотрите, товарищи, что получается. Дороги мы построили чудесные, и это хорошо. Расширили перерабатывающие цеха — тоже хорошо. Построили новые животноводческие и другие производственные помещения. Свой молокозавод строим. В общем, хозяйство идет в гору, растут урожаи наших садов, нив. Хорошо? А если посмотреть с другой стороны…

Нефедова обвела взглядом присутствующих, задержав его чуть дольше на президиуме. А затем, заметно волнуясь, продолжала:

— Все, что я сейчас назвала, видно, товарищи, и не вооруженным глазом. Хвалят нас за это на совещаниях, в газетах, по радио, один раз даже в телепередаче помянули добрым словом… Ну и, конечно, при этом упоминается имя нашего уважаемого Сергея Николаевича. Оно-то, вероятно, и правильно. Но вот тут и возникает вопрос: почему же это в совхозе делается хорошо лишь то, что можно, вы меня извините, выгодно подать, показать в лучшем свете, то, о чем и рапортовать сподручнее. А самые насущные наши с вами заботы и нужды остаются в тени…

В зале возникло какое-то движение, присутствующие явно одобряли несколько неожиданный поворот в эмоциональном выступлении Нефедовой.

— Куда пошли средства, отпущенные на детские ясли? Это раз. — Она энергично загнула палец на руке. — Где давно уже обещанная совхозная баня? Это два (загнут еще один палец). Дальше. Два года назад начали строить новую школу, а на стройплощадке еще конь не валялся. Это три. В совхозе нет аптеки. Это четыре. И, наконец, не у всех свои сады есть. Почему же в совхозе нельзя приобрести фрукты? Их ведь на складе остается немало даже после выполнения государственного задания. Правильно я говорю, товарищ новый кладовщик?

Завьялов даже не понял сразу, что эти слова обращены к нему. А когда понял, еще мысленно повторив ее вопрос, лицо у него вспыхнуло, в ногах же появился противный холодок. Но он заставил себя привстать и молча кивнул головой.

— Ну вот, я же и говорю, что правильно. — Нефедова загнула еще один палец на руке, и Федор вдруг подумал, что для дальнейшего перечисления ей не хватит пальцев на руках. И улыбнулся, уже облегченно, от этой мысли. «Как здесь все хорошо идет, справедливо, и мало кто боится говорить правду», — подумал он. — «Может, и мне попробовать…» Но та же Нефедова, сидевшая за столом президиума, назвала имя секретаря парторганизации, выступавшего последним. Время собрания подходило к концу. А напоследок несколько минут для заключительного слова попросил Малюгин.

Если бы Федор не был на собрании и кто-нибудь попытался бы ему рассказать об этом выступлении директора, он бы просто не поверил. Куда девался прежний — громкий, уверенный в себе, какой-то размашистый, не терпящий возражений, но и умеющий всегда убедить любого собеседника Малюгин? Сегодня он был неузнаваем. Коротко перечислив все обвинения в свой адрес, он буквально по каждому из них дал ответ быстро и по существу. Федор с удивлением отметил, что на сей раз директор даже не пытался спорить с кем-нибудь, доказывать свое право поступать так, а не иначе, или, как это бывало нередко, высмеивать мнение, противоположное его собственному. Завьялову даже стало немного жаль сегодняшнего директора Сергея Николаевича…

На второй день после собрания уехал в областной центр Василий Захарович — по «тому» делу, как он выразился. Федор ждал и его, и хоть каких-нибудь результатов своего визита в город. Но все оставалось по-прежнему. В совхозе завершались последние осенние работы. «Девица» терпеливо готовилась к зиме…

…И снова что-то не получилось у Василия Захаровича там, в городе. Нельзя было сказать, что он расстроен и недоволен своей поездкой, напротив — Нечаев шутил даже больше обычного, оживленно расспрашивал Федора о новостях, рассказал Дашеньке веселую историю, приключившуюся с ним в большом и почти загадочном для него своими порядками и обилием товаров новом универсаме. (Василий Захарович признался Федору, что за всю жизнь свою лишь два или три раза «крупно» покупал промтовары, а костюмы, ежели для себя, в основном шил. По магазинам ходить не любил и «толку в этом не понимал».) И все же того, главного, зачем он ездил, Нечаев не привез. Но видно было, что надежды на лучшее не теряет, и кое-какие новые сведения у него есть. Федор ни о чем не спрашивал старого учителя и, как он позже понял, правильно делал. Уже на следующий же вечер тот сам подошел к нему и сказал:

— Спасибо, что не задаешь вопросов. Увидишь, скоро мы до истины доберемся.

Так получилось, что этот вечер они, не сговариваясь, посвятили воспоминаниям о том, что пережил каждый из них в трудные для него годы. Для Завьялова они были совсем недавними — только тронь память — и вот они рядом, приземистые, карликовые здания с узкими окнами, вот широкий плац с чахлыми деревцами, огромная столовая с тысячезвонной перекличкой чугуна и алюминия… И серо-черные нестройные ряды людей, большинство из которых хотело взять от жизни многое, ничего не давая взамен.

Для Василия Захаровича прошлое это было отдалено, как если бы он смотрел на него через передние линзы бинокля. Но тоже помнилось многое. Хоть и не так, и не то, что Федору. Внешние приметы жизни, сам быт, каждодневные заботы меньше занимали его. Сам факт пребывания в Баранихе, судьбы окружавших его людей, подобные его судьбе, — вот что тревожило мысль, заставляло ее искать ответа на вопросы непростые, трудные и порой представляющиеся вообще неразрешимыми.

Сначала ему казалось, что так оно и должно быть: наша армия и воины-чекисты, к которым он и сам еще недавно принадлежал, всегда начеку, ни один враг или пособник его не должны быть упущены, их следует уничтожать или строго наказывать, посылая искупать свою вину в суровые места, подобные этому. Конечно, могут случаться во время бескомпромиссной, жесткой борьбы и какие-то частные ошибки, накладки, не все ведь бывает идеально. Но зато каждый, кто против нашего великого дела, будет обезврежен. Именно так думал он тогда. И пусть даже такой «частной ошибкой» станет он сам, ничего от этого не меняется — такова диалектика революционной борьбы, самой жизни, требующей жертв от тех, кто хочет сделать ее по-настоящему счастливой для многих других, для целого общества.

Но шло время, Нечаев знакомился с людьми, окружавшими его, их жизненными дорогами, нередко — их сокровенными мыслями и совсем другие чувства овладевали им. Нет, нельзя из-за боязни упустить кого-то из врагов совершать несправедливость по отношению к друзьям или просто к тем, кто ни в чем не виноват. Тогда ведь теряется смысл дорогого каждому из нас и великого самого по себе слова «справедливость». С другой стороны, и Нечаев это хорошо понимал, разве можно было найти совершенно правильное решение по его «делу»? Еще неизвестно, как поступил бы он сам, доведись как чекисту расследовать подобное дело. Еще неизвестно… А ведь в трудное и опасное для страны время или период, сразу следующий за ним, таких дел немало, и особенно нежелателен любой промах в поиске и обезвреживании действительно врага. Выходит, какие-то издержки неизбежны? А может, есть другие пути?..

Такими мыслями, длительными размышлениями над сложностями жизни и ее многогранными проявлениями был заполнен короткий досуг Василия Захаровича Нечаева там, в Баранихе, на краю континента, а порой казалось — и земли. Теперь же он, сидя с молодым Завьяловым за столом, уставленным разносолами, думал о том, как в сущности избирательна наша память, как не любит она долго мучить нас плохим, а быстро и скоро, словно стая дельфинов своего раненого товарища, выносит на поверхность в основном приятные, согревающие нас воспоминания. Да вот, хотя бы сегодняшний вечер: уже больше часа ведут они с Завьяловым разговор о прошлом, а ведь еще никто из них даже не коснулся, просто на ум не шло, чего-то неприятного, мерзкого, грубого, того, чего временами хватало обоим с избытком. Со стороны можно было подумать, что два приятеля — молодой и старый — обмениваются своими впечатлениями после, скажем, длительной командировки или летнего отдыха в шумном и разноликом обществе на каком-нибудь диком пляже, а может, в студенческом спортивном лагере на берегу моря, да мало ли еще где. Такой сторонний слушатель мог бы подумать еще и о том, что командировка эта или отдых прошли довольно успешно и даже весело — так оживленно, с иронией и шутками, обменивались собеседники увиденным и услышанным недавно. И даже когда Василий Захарович ненароком затронул такую мрачноватую тему, как человеческая зависть и ее проявления, Федор неожиданно подхватил и развил ее, но совершенно в неожиданном направлении.

— Я согласен с вами, Василий Захарович. Чужая зависть, нередко по самому мелкому поводу, и мне мешала, раздражала иногда, чаще всего удивляла самим фактом своего возникновения, что называется, на ровном месте. Но главное совершенно не в этом. Меня до сих пор поражает, заставляет мысленно возвращаться в прошлое как раз обратное явление, я бы сказал, железный закон колонии: никогда и ни в чем не завидовать тому, кто выходит на свободу. Правда, интересно? И причем, это скорее не закон, а искреннее, неподдельное состояние подавляющего большинства, если не почти всех без исключения, осужденных! Вам не приходилось с этим встречаться?

— Пожалуй, не приходилось, Федор. Странно слышать это… Напротив, в те годы, я помню, открыто даже завидовали тем, кто освобождался. Так нередко и говорили: «Завидую я тебе, друг милый, ох как завидую. Мне-то еще вон сколько осталось…» Но это еще хорошо, бывало и так, что за несколько недель или даже дней до освобождения человека кто-то из черных завистников мог и пакость ему устроить. Всякое бывало, Федя… Что же это теперь за феномен «антизависти», как ты мне рассказываешь?

— В том и дело, что сам я до сих пор удивляюсь и, честно говоря, не могу понять окончательно, почему это именно так. Казалось бы, самый раз появиться и проявиться чувствам зависти или недоброжелательства, ведь начинаешь свободную жизнь не ты, а кто-то другой, да еще, конечно, ты уверен, мало заслуживающий этого… И вы знаете, Василий Захарович, что большинство людей там далеко не ангелы, с характерами и судьбами трудными, непростыми. Так что ожидать от них проявления каких-то добрых чувств часто не приходится. И вдруг такое всеобщее понимание, сочувствие, более того — радость по поводу радости другого… Представляете, даже «отрицаловка» переставала донимать кого-то из своих врагов, если ему оставалось, скажем, три месяца до освобождения, те три месяца, в течение которых он имеет официальное право не стричься и даже получает официальную справку в связи с этим. Так вот, этот человек мог теперь чувствовать себя значительно спокойнее и увереннее. Зная, что окружающие относятся к нему с пониманием и скрытой заботой, о которой он, конечно, догадывается, и опять-таки при этом нет ни тени зависти или недоброжелательства.

— Как мне все это было по душе, — продолжал Федор, — отвечало моим собственным взглядом и чувствам, хотя и вызывало понятное недоумение. Я ведь хорошо знал цену пресловутой зековской солидарности, которая может проявляться в чем угодно, только не в хороших делах. Не помочь человеку, когда он нуждается в помощи, не заступиться за слабого — там за это многие недорого возьмут… А уж если солидарны, то исключительно лишь в действиях, мягко говоря, неблаговидных, в каких-нибудь шумных и крикливых компаниях типа «даешь кильку» или «бей в чугун, пассажиры, жратву задерживают», а то и похуже, как у нас было — решили вдруг часть книг в библиотеке сжечь… В общем, хорошего не так уж и много. Но вот этот, как вы говорите, фено… фоно…

— Феномен, ты хочешь сказать? Да, пожалуй феномен антизависти.

— Вот-вот, так, кажется, называется редкое явление вообще, да? Мне и пришлось с подобным столкнуться тогда. Помню, как я был удивлен, когда случайно услышал оброненную закоренелым жуликом фразу в адрес щуплого долговязого паренька, прижавшегося к стенке: «Скажи спасибо, что скоро освобождаешься, крысенок, а то бы мы тебе устроили оборотку». Это почти магическое «скоро освобождаешься» действует на всех безотказно. Даже прощают нередко то, чего в другое время никогда бы не простили.

— Вероятно, Федор, так сразу этого не объяснишь, — Нечаев задумчиво откинулся на спинку стула. — Что-то в этом хорошее, конечно, есть. Может быть, при мысли об освобождении в каждом проявляются его лучшие человеческие качества, скорее даже просыпаются, — а то, что они есть и просто до поры до времени дремлют в любом человеке, я совершенно уверен. И как учитель, и как брат Ивана Нечаева, — Василий Захарович улыбнулся. — Это же его крест работать с трудными. Хотя, скажу тебе, у нас тут, в тихой «Девице», встречаются школьнички не такие уж легкие да податливые. Сложен человек… Прожил бы я еще одну жизнь, все одно пришлось бы с любым новым воспитанником начинать работать иначе, чем это делал с сотнями других до него, и тоже ведь по-разному с каждым. Да что там говорить… Ты мне лучше расскажи, как нынче молодежь — там, за теми воротами, — к новым знаниям относится, что читает, как и где думает учиться после окончания мытарств, выпавших на ее долю за содеянное…

______________

Повышению эффективности перевоспитания преступников отнюдь не способствует их образ жизни в местах лишения свободы, отвратительный статус осужденного.

Чего стоят нагрудные «бирки» с указанием фамилии и номера отряда, грязно-серая верхняя роба и такое же нижнее белье, головные уборы-блины, не сгибающаяся в подъеме кирзовая обувь, уносящая здоровье тысяч зеков, постельное белье, от которого несет могильной сыростью.

На таком «воспитательном» материале далеко не уедешь. Еще больше обозлишь, превратишь впервые споткнувшегося не в союзника власти, а в ее врага. Вот почему гуманизация общества невозможна без гуманизации мест лишения свободы — и для подростков, и для взрослых преступников.

______________

Таким вот был затянувшийся чуть ли не до утра разговор Василия Нечаева и Федора Завьялова, которых разделяла разница в возрасте в долгие четыре десятилетия с лишком, но которые тем не менее были едины в своих чувствах, взглядах на пережитое, в своем истинно человеческом стремлении осмыслить опыт другого, взять из него для себя что-то поистине ценное, нужное.

Снова маленький праздник — письма от Юлии и Евгения Петровича. С интересом, а затем и с волнением читал Федор первое письмо, в котором ему сообщалось, что работа над дипломом идет вовсю, но конца ей не видно, хотя защита не так уж далека. А затем, оставив в стороне дипломатические ухищрения, Юлия спрашивала, можно ли ей приехать к Федору на зимние каникулы. Можно ли? «Да просто необходимо!» Федор даже сначала не поверил своим глазам, все перечитывал эту простенькую, обыденную фразу. Но для него она звучала совсем не обыденно. Впервые Завьялов подумал о любви. Как необычно и хорошо было думать об этом! Любит ли он Юлию или она ему лишь нравится, как может нравиться молодая и, в этом он точно уверен, красивая девушка. Ответа для себя он пока не нашел, но одно знал определенно. С таким человеком, как Юлия, можно долгие и долгие годы идти рядом по жизни, делить радости и печали и быть счастливым. А возможно ли быть полностью счастливым? И много или мало для этого надо? Извечные, но совершенно новые для Завьялова вопросы вызвало это письмо, заставило задуматься о том, о чем он и не помышлял в обозримом будущем задумываться. А вот теперь… Нет, лучше пока не думать обо всем этом, а прочитать, например, письмо Евгения Петровича. Как там он съездил в Болгарию? Все ведь собирался поближе ознакомиться с культурой и архитектурой братской славянской страны. Да, кажется-таки, побывал там. Вот пишет: «Несколько месяцев пробыл я в Болгарии…»

Прибежавший Дранов сказал лишь два слова: «Малюгин зовет», и Федор уже садился за руль своего «Москвича». Что могло в такую рань понадобиться директору? Правда, Федор давненько его не видел, пожалуй, со дня того памятного партсобрания, на котором Малюгин открылся перед ним другой своей стороной — умением достойно воспринимать критику и правильно реагировать на нее. Что ж, это ему только плюс, не каждый, вероятно, способен на такое, тем более — властный и уверенный в себе руководитель. Но зачем, однако, Федор понадобился ему сегодня? Может, это какой-то сигнал оттуда, из областного центра? И время открытой борьбы пришло! Хорошо бы получить сейчас поддержку у Малюгина, крутого и принципиального. И тогда несдобровать любым расхитителям, кем бы они ни оказались…

В кабинете у директора никого не было.

И Малюгина тоже. А на маленьком столике, приставленном к столу-мамонту, не переставая, звонил телефон. «Что-то случилось», — подумал. Федор. Но нет, кажется, все в порядке. Вот и Малюгин — вошел стремительно, с улыбкой протянул обе руки раннему посетителю.

— Садись, Завьялов, садись. Дело есть. Небольшое, но срочное. «Интересно, подойдет к сейфу за рюмками или нет? Если подойдет, значит — в хорошем настроении, и я ошибся насчет сигнала „оттуда“», — подумал Федор. А Малюгин уже орудовал набором ключей. «Подошел, — разочарованно вздохнул Федор, — придется еще ждать».

— Так вот, мне срочно надо дать ответ строителям, — Малюгин налил по рюмке коньяку и спрятал бутылку в сейф. — Понимаешь, хочу заполучить твое согласие — быть как бы двойным кладовщиком.

— Простите, Сергей Николаевич, но я ничегошеньки не понимаю.

— Конечно, не понимаешь. Я ведь еще не сказал тебе, что хочу до зимы построить склад для новой продукции консервного цеха, чтобы не мешалась она, так сказать, с дарами полей и садов, а хранилась отдельно. Будет, думаю, всем удобнее, и в старом складе просторнее станет. Только вот ставки второго кладовщика у меня пока нет. Как, согласишься до времени потрудиться на двух объектах? Мы это, разумеется, учтем…

Растерялся Завьялов, не ожидал он этого предложения, тем более сегодня, когда надеялся совсем на другое. А Малюгин торопил:

— Ну, решай, сейчас же звоню.

— Я согласен, но…

— Вот и славно. А там такие шабашнички — вмиг возведут хоромы для повидла и соков, — Малюгин рассмеялся, довольный своей шуткой. — Им никакого прораба не нужно. Ребята на одном энтузиазме тянут, — он подмигнул Федору и сделал выразительный жест, быстро потерев друг о дружку большой и указательный палец.

…Надо было спокойно все обдумать, снова решить, как месяц назад, когда он отважился высказать свои соображения в связи с нехорошими делами на складе, что предпринять дальше. К удивлению Федора, Василия Захаровича, несмотря на поздний час, дома не было. Дашенька уже спала. Федор зажег в своей комнате свет, осмотрелся. Здесь все было по-прежнему. Уют и тишина. Он вспомнил, что сегодня суббота, и у Нечаева лишь один урок в школе. Вероятно, он опять куда-то уехал и вернется к понедельнику. Федор съел несколько холодных пельменей, запил их яблочным соком — он давно уже привык ложиться спать налегке. Давно…

В это воскресное утро Завьялову не довелось поспать больше обычного. Разбудил его Василий Захарович. Федор открыл глаза, поднялся, улыбнулся, но ответной улыбки не увидел. Нечаев был собран и сосредоточен, вероятно, только что вернулся. Что это с ним?

— Начинаются некоторые интересные дела, Федор. — Василий Захарович подошел к окну и стал что-то внимательно рассматривать. — Ты одевайся, а я пока коротко объясню обстановку. Сегодня я могу рассказать тебе, наконец, все. Правда, рассказ мой будет короток: в управлении государственной безопасности почти убеждены, что Малюгин, наш директор, и Федулов, о котором ты знаешь из моих записок, — ближайшие родственники. Скорее всего, это отец и сын. А Николая Федулова ищут уже свыше тридцати лет…

«Так вот кто этот „масштабный“ директор!» Мысли Завьялова прервал нетерпеливый голос Василия Захаровича:

— Тебе нужно будет завтра же встретиться с Малюгиным.

— Мне? Я только вчера был у него и тоже…

— Погоди, об этом позже. А сейчас слушай: ты скажешь Малюгину, что к тебе уже на днях приезжает дружок, освободившийся из колонии. Понял?

— Да, кажется, понял.

— И что человек он стоящий, ты за него ручаешься — в работе не подведет. И это понял?

— Какие вопросы? А этот сотрудник… управления, что, молод? Подходит мне в дружки?

— Ему двадцать восемь лет — немного старше тебя. Рост 175, вес 82. Спортсмен. Самбист. Светловолосый, глаза карие с желтинкой. На лице небольшой шрам. Зовут его Виктор Крылов. Это я говорю на тот случай, если Малюгин сразу же заинтересуется и начнет расспрашивать о нем.

— Виктор… Теперь я не один, — тихо произнес Федор.

— Кто не один?

— Да нет, все класс, Василий Захарович.

* * *

— А, Федор, входи, давненько не виделись, — Малюгин расплылся в улыбке, чужой юмор он уважал, но свой просто любил. Вот и сейчас, увидев Завьялова у себя в кабинете всего через два дня после его предыдущего визита, директор весело сострил и был явно доволен произведенным эффектом. Федор подхихикнул Малюгину, хотя далось ему это с большим трудом.

— Говори, что нужно, да побыстрее. Спешу в столицу, на Север…

— Дружок у меня из зоны откинулся. Гривенник оттянул. А ехать ему теперь некуда. Человек он что надо.

— И характер у него путевый? — Малюгин укладывал в папку какие-то бумаги, явно вполуха слушая Федора.

— Нормальный характер. Только иногда драться любил. У него даже шрам на лице от заточки.

— Не беда, за себя порой и постоять не грех. Пусть приезжает.

— А вы надолго в столицу?

— На пару дней. Выбью оборудование — и назад. Ну, бывай. Нет, погоди, передай Дранову, чтобы подготовил несколько тонн яблок для отправки. Высшего сорта. Вернусь, скажу куда.

…Крылов приехал поздно. Он оказался таким, каким представлял себе его Завьялов — светловолосым, спокойным, крепко скроенным. Но в общем ничего приметного, кроме бледного шрама у левого виска, в нем не было. Таких тысячи. И в этой обыденности, привычности облика Крылова был, вероятно, свой смысл. Завьялову он сразу же пришелся по душе и прежде всего — своей уравновешенностью. А еще непоказной скромностью, уважительным отношением к чужому мнению. «Мне бы такого друга», — вдруг подумал Федор, и тут же устыдился своих мыслей, своего неожиданного стремления. Ему еще надо расти и расти, чтобы стать таким или хотя бы заслужить доброе расположение подобных людей.

Крылов знал, что директор должен вернуться завтра утром. Скорее всего, сразу же придет на работу. Вот тогда и можно будет посетить его. Крылов рассказывал:

— Олег Малюгин родился в 1944 году в Казахстане. Кое-что проясняет его автобиография. В ней написано, к примеру, что отец его, Федулов Николай Павлович, оставил мать и сошелся с другой женщиной. А Малюгин — это фамилия его отчима. К слову, с ним мать вашего директора, — при этих словах Крылов многозначительно покашлял, — живет и поныне. Нам удалось разыскать ее, кое-что выяснить. Одно лишь обстоятельство вызывает недоумение: она утверждает, что фамилия ее первого мужа (то есть, как вы понимаете, Федулова) была Гриценко. Все это время она с ним связей не поддерживает, и где он сейчас — не знает. Одно только хорошо помнит — Гриценко собирался уехать с новой женой на Кавказ, точнее куда-то в район Северного Кавказа…

Крылов помолчал, как бы обдумывая этот факт. Молчали и Федор с Василием Захаровичем. Уже давно остыл чай на столе, никто не попробовал варенье, разложенное по белоснежным тарелочкам. И на этот раз, несмотря на то, что их было трое, почти нетронутым стоял графин с вином, окруженный медом, яблоками и дашенькиным печеньем, которое старый учитель называл «гвоздем программы».

— Как непросто все, — нарушил молчание Федор, — Малюгин, Федулов, Гриценко… И кто из них — кто?

— Пожалуй, здесь особых трудностей нет, — откликнулся на вопрос Крылов. — Нынешняя жена Малюгина-отчима не хочет по каким-то своим соображениям называть настоящую фамилию ее первого мужа — Федулова. Что же касается самого Малюгина… Никакой он, конечно, не Сергей, зовут его Олег Николаевич. Сам факт сокрытия имени, хоть он и незначителен, говорит не в его пользу — не от хорошей ведь жизни берут себе чужое имя. Но главное, разумеется, не это, хотя и серьезных улик против Малюгина у нас почти нет. Думаю, что он должен знать, куда подевался или где обретается ныне его отец — опаснейший человек. Не так ли, Василий Захарович?

Нечаев молча кивнул головой. А Крылов, обращаясь к Федору, продолжал: — И еще одно важное обстоятельство. Благодаря в основном вашим усилиям, вашему вмешательству, Федор, вскрыты грубейшие нарушения Малюгиным финансовой дисциплины, факты приписок и скорее всего его прямого участия в расхищении социалистической собственности, а точнее — фруктов и плодоовощных консервов. Кажется, они с вашего склада, так понял я товарищей из ОБХСС?

— Это правда, — Федор чувствовал себя крайне неловко и старался не смотреть в сторону Василия Захаровича. Мало того, что именно с его склада похищалась продукция, так еще и о его заявлении знают в другой организации… Ничего себе кладовщик. Нашли кого благодарить за помощь. Это Крылову нужно спасибо сказать за то, что не особенно распространяется о «заслугах» Федора в разоблачении Малюгина. Поздновато хватился, да и робко как-то, все прикидывал да раздумывал, а дела недобрые продолжались. Ну, ладно, в следующий раз, если придется, он будет порешительнее, опыт теперь кое-какой есть, может пригодится, мало ли что в жизни случается. Только действовать надо смелее, себе самому больше верить.

— Придется, Федор, — продолжал Крылов, — и дальше грузить, а вот что с ними будет потом — пусть тебя это не тревожит. Кажется, ты говорил, что Дранов должен подготовить к отправке новую большую партию продукции сразу же после возвращения Малюгина? Вот и хорошо. Пусть готовит.

Молчавший до этого Василий Захарович обратился к Крылову:

— А учитываете ли вы такое обстоятельство: задержана одна машина — у Малюгина возникают подозрения, задержана вторая машина — и он наверняка поймет, что это не случайно, и может связать данные факты с пребыванием в совхозе Федора, а затем и Крылова…

— Думаю, что так сразу этого не случится, — Крылов положил себе в чай немного варенья и сказал без всякой связи с предыдущим: «Чудесный аромат!» — Он сделал несколько глотков и продолжал:

— Расчет делается на то, что Малюгин поначалу начнет метаться, растеряется. Еще бы: такого ведь с его машинами никогда не было. Да и полной уверенности, что это дело наших рук, у него не будет. Как ни говори, а все-таки два бывших зека, им он доверяет больше, чем другим… К тому же вначале будут задержаны несколько машин других совхозов и колхозов, а в местной печати об этом появится сообщение под рубрикой «Будни милиции». Хотя, мне кажется, — и Крылов улыбнулся, — директор Малюгин получает нужную ему информацию из других источников. Когда же будут задержаны их машины, он начнет нервничать, что-то предпринимать. А мы пока за ним понаблюдаем. Не правда ли, Федор? — Крылов положил руку на плечо Завьялова.

— Я готов…

…Подталкивая впереди себя Крылова, Федор входил в кабинет Малюгина. Тот сидел за столом над кипой бумаг и о чем-то сосредоточенно думал. Видно было, что не их содержание занимало его и что настроение директора оставляло желать лучшего.

— А, Федор, заходи! — вымученная улыбка, нарочито громкий голос.

— Вот, Сергей Николаевич, кента вам своего привел. Вместе на нарах горе мыкали. Хочет твердо встать на путь исправления и начисто завязать с «гопстопом». У него может получиться, я почти уверен.

— Это хорошо! Это очень хорошо! — настроение у Малюгина заметно улучшилось, он оживился, хотя все еще не мог избавиться от какой-то навязчивой мысли.

— Что же умеешь делать, будущий идеал гражданина? — Малюгин уже сел на своего конька, шутки и прибаутки посыпались горохом. — Или решил поначалу не испытывать судьбу и посидеть сложа руки, чтобы ненароком опять чего-нибудь художественного не содеять? Ну, ладно, это так, по-хорошему, люблю веселое словцо. А теперь уже серьезно: что же делать умеешь?

— Что скажете, то и делать буду, — с несмелой и заискивающей улыбкой ответил Крылов, и Федор подивился его умелому перевоплощению.

— За ответ ставлю «отлично», совхозный абитуриент. — Малюгин удовлетворенно хмыкнул. — Будешь принимать новое оборудование для второй очереди консервного цеха. Скоро начнет поступать. А пока займись постройкой нового склада — скоро пойдут дожди.

Малюгин поднялся из-за стола, прошелся по кабинету.

— Будешь стараться — не пожалеешь, быстро встанешь на ноги. Погляди вот на Федора. Несколько лишь месяцев прошло, а как прибарахлился, пардон, я хотел сказать, как оделся культурно, в люди выбился. Так я о чем… Да, к весне завершим монтаж. А потом… Потом такая жизнь наступит, мальчики, вы даже не представляете. Сплошная феерия.

Он ходил по кабинету, энергично жестикулируя, называл десятки цифр роста производства, повышения его рентабельности, «в разрезе каждой отрасли», снижения себестоимости совхозной продукции — «она снижается, а доходы, наоборот, растут». Как в сказке: чем больше черпаешь, тем больше остается.

— Ну, а как тут без меня дела шли? — Это уже вопрос Завьялову.

— Старались, Сергей Николаевич. Все, что было приказано, сделали. Машины готовятся. Ждем сигнала.

— Завтра же начнем. Пока погода приличная, нужно отправить свежие фрукты, а затем и консервы. Рабочему классу витамины нужны. Вот какое это дело. Государственное!

Теперь все дни, с утра и до позднего вечера Федор с Крыловым пропадали на стройплощадке — склад планировалось возвести в ударные, почти невероятные, как выразился директор, сроки. Сразу же на второй день после их беседы с Малюгиным тяжелые «Колхиды» привезли лес и стройматериалы. И через какие-то минуты после этого словно из-под земли на площадке появилась бригада строителей — тех «частных», о которых Малюгин говорил, что они работают как звери. И действительно, все вокруг сразу же пришло в движение, зазвенело, загрохотало. Было видно, что «варяги» настроены на серьезный лад и дело свое знают отменно со всех точек зрения. Ну, а раз знают, то, — опять же приведем слова директора, — по труду и честь. Правда, в данном случае неопределенное и зыбкое понятие «честь» в конце концов должно было вылиться в зримый денежный эквивалент, что и придавало этим трудам столько страсти и огня. «Нет, они, действительно, работают здорово, этого у них не отнимешь, — думал Федор, — только уж слишком много требуют. Нагловатые „пассажиры“. И этого у них не отнимешь».

Подгоняла и погода. Здесь, конечно, не то, к чему привык Завьялов за последние семь лет. И осень, и зима приходят тут исподволь, неслышно. Их незначительные приметы, накапливаясь изо дня в день, в какой-то момент вдруг создают уже необратимую картину нового времени года, нового состояния природы. И человека, конечно, ибо связан он с ней неразрывно, хотя и пытается диктовать свои условия и навязывать свое понимание того, что в ней хорошо, а что плохо. Канат этот обе стороны тянут с переменным успехом, но неизменным остается приход зимы вслед за осенью, пусть даже она будет малоснежной и короткой. Знают об этом и строители. Они торопятся, спешат все сделать надежно и к сроку. Нет смысла надеяться на чудо: и здесь, в этом теплом благодатном краю, скоро запоют снежные ветры, и земля притаится под холодным покровом, притаится, но будет накапливать силы и соки к новой поре, которая так же неотвратима, так же нужна и прекрасна, как и ее надменная предшественница.

…Утром на стройке появился Дранов.

— Завтра начнет поступать оборудование для цеха. Буду сам подвозить.

Эта ничем не примечательная фраза была сказана Федору почему-то на ухо. Было видно, что Дранов не в духе. «Что-то с ним происходит. Неужели, догадывается?» — мелькнула у Федора мысль. Решил все же спросить:

— А что с настроением вдруг случилось? Дело-то предстоит хорошее, нужное.

И снова Федор услышал полушепот Дранова:

— В совхозе «Рассвет» четыре машины с консервированным соком — четыре! — завернули народные контролеры.

— Неужели это были народные контролеры? — Федор немного рисковал, наводя Дранова, может быть, на излишние подозрения, но в данном случае наивность вопроса была оправданной и выглядела совершенно естественно.

— А черт их разберет, — последовало более грубое ругательство. — Они, другие ли — все одно, важен факт: машины завернули…

— Может, там какая махинация? — Завьялов сам удивился, как это у него так непринужденно и убедительно получается с глуповатыми вопросами.

— Махинация, — передразнил Дранов, сплюнув в сердцах.

— Ну да, и дела нам нет до этого. Наши машины ведь не трогают.

— Салага ты, Федор, в этих… коврижках. Ты думаешь, у нас все гладко да мило? Может, считаешь, что Малюгин с ангельскими крылышками родился? Ох, чует мое сердце — не миновать беды.

— Зачем же так, Дранов? Ничего пока не случилось, — Федор говорил почти искренне. — Слышь, Крылов, — обратился он к проходившему мимо них с мерной линейкой Виктору, — успокой человека — милиция ему мерещится.

Крылов остановился, подошел ближе.

— Ты давай, звонко не базарь, мил человек, — он повертел пуговицу на пиджаке Дранова. — И нас не пугай, и себя. Дело это, — он обвел рукой стройплощадку, — стоящее, и мы с него не свалим. Может, тебе мешаем, так скажи прямо, не крути.

— Да ты что? За кого меня принимаете? Держаться нужно вместе — вот о чем толкую. А с милицией я готов до последнего…

— Это уже другой каляк. Так-то оно лучше…

Не зря, конечно, волновался Дранов. Его худшие опасения подтвердились. Он стоял в кабинете Малюгина и думал о том, что чутье не подвело его и на этот раз, да толку в том мало. А директор, раздраженно жестикулируя, продолжал их неприятный разговор:

— Да я тебе русским языком говорю: две наших «Колхиды» тормознули в Красносельской. — Малюгина передернуло. Не привык он к такого рода ситуациям, да и привыкать не хочет. Зачем оно ему? Неужели, Дранов не понимает этого? Его машины кто-то останавливает. Чушь какая… Он еще быстрее зашагал по кабинету, бросая резкие фразы Дранову. А тот стоял у окна и непрерывно смотрел во двор.

— Да что ты там увидел? Чего стоишь, как пень? — директор не скрывал своего крайнего раздражения.

— В спокойном состоянии голова лучше работает.

Малюгин не уловил скрытого намека и насмешливо спросил:

— И что же она тебе подсказывает, твоя голова, черт меня задери?

— Притихнуть бы нам на время, шеф. Да проверить — случайность это или они действительно нам на хвост упали.

— Притихнуть, любезный, значит вызвать подозрение. Очень нам это надо? — голос у Малюгина был глухим.

— Что же вы предлагаете? — брови у Дранова вопросительно полезли вверх.

— Продукцию будем отправлять. Сегодня свяжешься с несколькими орсами и отправишь каждому, думаю, никто не откажется, — соки и фрукты строго по фондам. И по накладным. Пусть товарищи проверят и кое в чем убедятся. Сегодня же поеду в область освобождать задержанные машины.

Малюгин заметно успокоился, и к нему вернулась его обычная уверенность. И Дранову стало ясно, что не из страха или пусть даже минутной, но все же растерянности кричал на него только что шеф. Нет, он просто был взбешен тем, что кто-то, причем неважно кто позволил себе поднять руку на него, Малюгина, и на его дело. Вот с этим он уже смириться не мог.

Через несколько дней Завьялов, которого предупредили, чтобы он неотлучно находился на работе, увидел, как несколько машин, мощных грузовиков, точно соблюдая дистанцию, медленно приближались к складу. А когда они остановились как вкопанные, по-слоновьи дыхнув своими воздушными тормозами, из головной машины выпрыгнул Дранов, который и привел эту колонну. Настроен он был весьма решительно.

— Давай, Федя, отпускай рабочему классу глюкозу и витамины. Дело к зиме близится. А кто в морозы откажется от них?

Ко всем этим прибауткам, взятым на прокат у Малюгина, Федор уже привык. Удивило и заставило его призадуматься другое: пачка настоящих накладных в руках у Дранова. Когда же погрузка была окончена, и машины, тяжело урча, двинулись в обратный путь, Дранов деловито произнес:

— Смотри, копии накладных обязательно сдай в бухгалтерию.

— Что-то новое…

— Ничего, все к лучшему. Машинки наши пойдут зеленой улицей. Вишь, кому-то закортело проверять нас. Пущай себе, мы люди чистые, грамотные, — он подмигнул Федору, довольный своим безыскусным юродством, — пущай…

…Вечером в доме у Василия Захаровича состоялось что-то вроде оперативного совещания.

— Малюгин пытается убедить нас в своей невинности, — иронически заметил Крылов.

— Думаю от него и не следовало ожидать, что он сразу же «расколется» и явится с повинной. — В голосе Василия Захаровича Федор не уловил возможной в подобном случае иронии.

— Мне кажется, — обратился Крылов к Нечаеву, — что вам следовало бы отправиться в управление и установить адреса, по которым явится в город Малюгин. Может, ухватим какую-нибудь ниточку… И второе: машины, которые сегодня грузились на складе, проверять не будут. Пусть Малюгин посчитает задержание «его» грузовиков делом случая.

— Будем надеяться, что он так и посчитает.

…Черная «Волга» Малюгина подъехала к зданию треста совхозов перед самым обеденным перерывом. Поток служащих лился через широко открытые парадные двери. Малюгин сразу же заприметил у входа машину управляющего. Значит, тот на месте.

— А, это ты, Сергей Николаевич? Заходи, — управляющий вышел из-за стола и протянул обе руки посетителю. — Почему не позвонил? Я бы тут сообразил чего-нибудь…

Он долго тряс руку Малюгина, затем усадил его в глубокое кресло, стоявшее впритык к массивному письменному столу, который и полагается руководителю столь высокого ранга.

— Не до застолья сейчас, Иван Васильевич, — Малюгин был явно расстроен и даже не пытался этого скрывать. Не любил он, чтобы его видели в таком состоянии. Просто не переносил. Но сегодня против обыкновения был самим собой. Не зря управляющий тут же подумал: «Что-то с ним стряслось». И не ошибся. В ответ на его успокоительные слова Малюгин лишь поморщился.

— Не знаю, будет ли все в порядке, Иван Васильевич, как ты говоришь. Пока эти делу идут неважно: две «Колхиды» с соком задержаны. Понимаешь, к чему это может привести!

— Чьи «Колхиды»? — управляющий сделал вид, будто ему действительно неизвестно, чьи это машины.

— Да я же тебе звонил и говорил, что имею неучтенные излишки готовой продукции. И ты ответил: «Находи клиентов и сбывай ее… к чертовой матери».

Лицо у Ивана Васильевича вытянулось, посерьезнело.

— Что же я неправильно сказал? — глаза его сузились, в голосе появились неприятные интонации, — нет, я тебе дал хороший совет, да ты, видать, не все слова разобрал. Оприходуй, оформляй и отправляй — вот как я тебе сказал. Надеюсь, помнишь?

— А те три машины яблок, что ты приказал доставить для сотрудников треста, я тоже должен был оформлять?

— Все нужно оформлять, все должно быть учтено, товарищ Малюгин. Совхоз — не ваша вотчина. И мы не позволим…

— Перестань паясничать. Тоже мне, ангел божий, — прохрипел Малюгин и вышел из кабинета, хлопнув дверью.

Какое-то мгновение он стоял на улице возле своей машины. Потом открыл дверцу.

«Что же я так распустился? Да плевать на все… Подумаешь, две машины. Так я их, предположим, отправил рабочим в подарок, пусть даже в обмен на лес. Ничего, черт не выдаст — свинья не съест».

Ему стало немного легче. Теперь бы неплохо в приличном месте перекусить. Малюгинская «Волга» развернулась и медленно поехала по одной из улиц, которую замыкало высокое современное здание с вывеской «Ресторан Эльбрус». Но даже обильный обед, сдобренный немалым количеством «Старорусской», не сумел разогнать мрачные мысли. Малюгин пытался отвлечься, затеял даже какой-то кулинарный спор с официантом, выказав при этом достойную удивления и уважения осведомленность в поварском деле. Но и это не помогло. Нет, сегодня положительно не везет с хорошим настроением, напротив, оно катится под уклон, как тяжело груженная «Колхида» с отказавшими внезапно тормозами. Надо навестить родителя. Он хоть и злобен, но хитер, мудр. Да и не с кем больше поделиться. Приняв это решение, Малюгин немного успокоился, осмотрелся по сторонам, кивнул кому-то из знакомых. В общем, теперь это был прежний Малюгин. Но все мысли сейчас у него были об отце.

…Знает он о нем не так уж и много, но и того, что знает, достаточно, чтобы проникнуться к родителю уважением. Что ни говори, а штурмфюрером все же был, разведчиком, настоящим воякой и мужчиной настоящим тоже — ничего не боялся, смотрел смерти в глаза. Правда, и сам не раз предавал кое-кого смерти, война есть война, тут уже ничего не поделаешь. И судьба у каждого своя — вот ведь стал же русский Федулов немецким разведчиком, гестаповцем стал. Мало ли что бывает — против судьбы не попрешь — вмиг сомнет. У папаши, например, она такой была, а у него, Малюгина, — иной, тоже брыкаться глупо. Куда занесло, кем стал — так тому и быть. И нечего там всякие ярлыки навешивать, словечками ядовитыми, прозвищами обидными кидаться, как это вот уже почти тридцать лет делают по отношению к отцу его — и убийца он, и предатель, и преступник закоренелый, да мало ли еще как человека принизить можно. И успокоиться никак не могут. Все ищут его, нос по ветру держат. А это еще зачем? Живем спокойно, в мире, хлеб, слава богу, есть и кое-что к нему. На кой ляд старик его кому-то нужен? Мстить, верно, хотят. Так судьба и без того ему хорошо отомстила. Скрывается столько лет, мыкается — не жизнь, а страх сплошной, унижение сплошное — своей тени бояться, на каждый стук в дверь остановкой сердца отвечать и людей видеть в последние годы только по телевизору… этого ли мало? Так нет, обязательно «разоблачить» хотят, «обезвредить», «предать народному суду». Да вместо этого многие могли бы у него уму научиться, сметке, храбрости немалой, знаниям разным, в том числе и военным. Правда, бывал коварен он, жесток, беспощаден к людям и, чего греха таить, некоторая злоба до сей поры в нем осталась. Но ведь время-то было какое, куда денешься? В петлю, что ли лезть? Нет, Федулов не мог себе позволить это, не для него такая судьба. Вот и служил новому порядку, как умел и как считал нужным. А теперь за это снова петлю хотят набросить? Не выйдет, родителя постарается уберечь сын.

Кое-что об отце он все-таки знает. Например, вот это: в конце 1943 года Федулов бежал из лагеря немецких военнопленных, в котором он находился не под своей фамилией, к тому же никто здесь и не предполагал, что он гестаповец. В одном из южных городов он устраивается на работу, малозаметную работу, чтобы самому не быть замеченным. Вскоре встречает приглянувшуюся ему женщину, у них рождается сын — будущий Олег Николаевич. Через некоторое время Федулова находит человек, связанный с иностранной разведкой. Кое-какие мелкие услуги Федулова неплохо оплачиваются, хотя он понимает, что это — скорее аванс за будущий его труд. Он бросает жену, оставляет ей сына, с которым она переезжает в другой город. Николай Федулов продолжает «работать», все глубже погрязая в новых неблаговидных делах. Но его неожиданно «законсервировали», оставили в покое, что-то там «у них» случилось. Спустя много лет, будучи уже в преклонном возрасте, Федулов находит сына. А этот, боясь разоблачения отца, помогает Федулову найти в незнакомом для него городе жилье, обосноваться здесь, берет на себя материальную заботу о нем. Но с одним условием. Отец нигде не должен показываться, в основном сидеть дома, «чтобы не влипнуть». И снова идут годы.

— Здравствуй, отец.

— Здравствуй, Олег. Проходи, не маячь на пороге. «Хвоста» не привел за собой? С тебя станет…

— Не привел.

Беседа их затянулась допоздна. Малюгин слышал, как внизу на улице Саша-шофер прогревал мотор «Волги».

— Само по себе задержание двух машин мало о чем говорит, — в который раз успокаивал сына Федулов, греясь у камина, сделанного под старинный, мелкими глотками отпивая коньяк из плоскодонной рюмки. — Трубить сбор нужно лишь тогда, когда обнаружишь слежку. — Он поднял глаза на сына. — Внешнее наблюдение за своим передвижением. Ты понял, Олег?

— Это я понял. Пока ничего не обнаружил.

— Когда именно ты почувствовал опасность?

— Времени прошло немного. Два-три месяца или того меньше. А что?

— За это время кто-либо новый появлялся в совхозе? Устраивался на работу, к примеру?

Малюгин задумался лишь на миг, а потом почувствовал, как начали холодеть у него руки и ноги и на лбу выступили капли пота. Его даже затошнило. «Какой же я болван», — подумал он и более спокойным тоном произнес:

— Кажется, отец, я уже подвешен…

Не успел он окончить фразу, как Федулов резко вскочил, прочь полетела плоскодонная рюмка с недопитым коньяком, звонко ударившись о стенку камина и разлетевшись на десятки осколков. Федулов быстро подошел вплотную к сыну. Он был взбешен, вся его тщательно скрываемая необузданность выплеснулась наружу.

— Говори же, слизняк, говори! Что, чекисты уже на хвост сели?

— Да.

И Малюгин рассказал отцу о появлении в совхозе сначала Федора, а потом Крылова.

— Теперь я понимаю, почему зек, пропади он пропадом, остановился на квартире у Нечаева. Теперь уже хорошо понимаю… Это бывший подпольщик дает знак. Приезжает один, влезает в дело. И видит, гад, что сам не справится. Тогда вызывает второго… Какой же я идиот! — Малюгин протяжно застонал. — А Дранов тоже хорош. Не унюхал чекиста…

Федулов замер в кресле. Он и раньше, еще тогда в минуты опасности приучал себя не поддаваться панике, трезво оценивать происходящее. «Если вчера они следили за ним, то сегодня уже следят за мной. Дом уже под наблюдением», — размышлял он, стараясь подавить охватившее его волнение. Спросил первое, что пришло в голову:

— Что это за подпольщик еще? Ты мне о нем раньше не говорил.

— Да живет у нас один старый пень. В годы войны работал в подполье, потом — в гестапо какие-то задания выполнял. После войны осудили за измену, потом реабилитировали.

— Какой он из себя?

Малюгин заметил, как побледнел отец, как тяжело он стал дышать.

— Что с тобой?

— Ты мне ответь, какой он из себя?

— Обыкновенный. Высокий, сухощавый. Одна рука не действует — отсыхает, наверное.

— Отсыхает, говоришь? — резко перебил его Федулов. Страх у него прошел. Он уже понял, что нужно делать.

— Правая рука? — уточнил он, подходя к окну.

— Ты его знаешь? — не скрывая ужаса, прошептал Малюгин.

— То, что я его знаю — полбеды. Беда в том, что он меня знает. Это унтерштурмфюрер Гейнц. А как сейчас он себя называет?

— Нечаев.

…Шофер Малюгина Саша поднял с постели Дранова среди ночи.

— Что за гонки? Шеф совсем свихнулся, — недовольно сопел тот, явно перемешивая высказываемое вслух со своими мыслями. — Черт бы его побрал, опричника.

Где-то в глубине души у Дранова уже начала пульсировать знакомая жилка, которая оживала и давала о себе знать, когда он чувствовал приближение опасности. Успокоился он немного лишь возле дверей дома Малюгина. На стук дверь сразу же открылась, и он увидел директора, который, по всему видно, в эту ночь и не ложился еще.

— Хвоста за собой не привел? — Малюгин не скрывал своего настроения.

— Какой еще хвост может быть посреди ночи? — Дранов вошел, не ожидая приглашения, снял плащ.

— А тот, которого ты… привез в нашу богом любимую «Девицу», не знавшую до сего времени никакой беды.

— Я привез? — искренне удивился Дранов. — Дуру гоните, шеф.

— Не базарь, болван. Эти твои бывшие зеки — элементарные чекисты. Не знаю только, какую именно контору они представляют…

— Федька — чекист? — Дранов, сидя на стуле, покачивался из стороны в сторону, обхватив голову руками. — А ведь и у меня были подозрения. Были… За мокруху сидел он и вдруг на тебе помиловали. С берегов океана прямо к нам прикатил. Да и квартиру выбрал себе — у бывшего чекиста остановился… Что делать нужно, шеф?

— Вот и я хотел бы знать, что делать будем?

— Гасить его нужно…

— Кого именно?

— Первого Федьку. Это его рук работа.

— Ну, а как?

— Это уже моя забота, шеф. Ну отрыгнется ж ему…

Малюгин, глубоко задумавшись, ходил по комнате.

— В общем, делай как знаешь и можешь. Завтра меня не будет — уеду в город на встречу с нужным человеком.

— Все будет класс, шеф, не переживайте.

Дранов вышел. Малюгин стоял у окна. И вдруг ему показалось — нет, он увидел, что вслед за ушедшим Драновым проскользнула какая-то тень. «Обложили, гады, — он стукнул рукой по подоконнику. — Но почему они так активно взялись за меня? Почему…»

…И вновь оперативное совещание состоялось в доме Василия Захаровича. На этот раз в нем участвовал приехавший из управления капитан Решетов. Слушали его внимательно.

— Мы выяснили, с кем встречался Малюгин в городе. Личность это совершенно незапятнанная. Пенсионер, инвалид Клепиков Григорий Васильевич. Живет в этом доме почти пятнадцать лет. Пенсию ему доставляет почтальон. Соседи на него не обижаются. Из дому выходит редко. Часами просиживает у телевизора. Но вот вчера… — Решетов сделал паузу, внимательно посмотрел на присутствующих. — Вчера он вышел в гастроном, купил хлеб и кефир и по телефону передал телеграмму в Зеленогорск. Вот ее текст: «Буду шестнадцатого. Вагон седьмой, место семнадцатое. Гриша». Самое любопытное, что билет на поезд он не купил и не заказывал, правда, билет ему мог привезти Малюгин. Но он бы тогда сам и телеграмму отправил. В управлении считают, что текст телеграммы зашифрован. И докопаться до него невозможно, так как скорее всего шифр рассчитан лишь на одно сообщение и выбран произвольно, только на этот случай. Цифры заранее обусловлены, обозначают они, вероятно, город, в который Клепиков намерен перебраться. Но зачем это ему? — Решетов обвел взглядом присутствующих.

— Что скажете вы, Василий Захарович?

Нечаев напряженно думал о чем-то, видно было, что у него на этот счет есть свои соображения.

— В управлении, видно, забыли, что я знал Федулова в лицо, — произнес, наконец, он и в голосе его можно было уловить что-то похожее на обиду. — Списали вы меня совсем…

— Что вы, Василий Захарович! — Решетов широко и дружески улыбнулся. — Я так понимаю, вам нужно увидеть хотя бы фото Клепикова, и тогда…

— И тогда я вам скажу, кто есть кто!

* * *

… — Да, это Федулов. Вот он. Не может быть никакого сомнения, — категорически заявил Василий Захарович, заметно волнуясь. Перед ним на столе была рассыпана пачка фотографий различных людей, принесенная Решетовым. И Нечаев безошибочно выбрал одну из них. Все могло изменить время. Но перед колючим, пронизывающим взглядом даже оно оказалось бессильным. — Это штурмфюрер Федулов. — Нечаев, не отрываясь, смотрел на снимок. — Вот и увидел я его еще раз…

Наблюдение за домом Клепикова-Федулова велось круглосуточно и тщательно. Но он уже несколько дней не появлялся на улице, не выходил даже из квартиры. От соседей, которые приносили ему продукты из магазина, чекисты узнали, что «пенсионер Клепиков тяжело болен».

Все это время «почти умирающий пенсионер» часами стоял за плотной занавеской и всматривался в улицу. Ему, опытному разведчику, хорошо были видны все «ходы», хитрости и некоторые просчеты тех, кто вел наблюдение за его домом. «Как вырваться?» Эта мысль буквально терзала его. Уйти можно было лишь через соседнюю квартиру. Для этого нужно пройти по доске со своего балкона, выходящего во двор, на соседний, проникнуть в квартиру, а из нее — в соседний подъезд. Благо, наблюдение за ним не ведется. Затем добраться до леса, где в домике лесника его будет ждать Олег. Он приедет и привезет деньги. Много денег, ибо главной задачей будет тогда во что бы то ни стало попасть в один из хорошо ему известных балтийских городов-портов, где его будут ждать с тем, чтобы помочь «перекантоваться» на Запад. Обязательно будут ждать…

… — Привет, землячок, — окликнул Дранов Федора, стоявшего у склада.

— Привет, привет, — откликнулся Завьялов.

— Ах, ты сука продажная. — Голос Дранова звучал зло, непримиримо.

— Кончай базар, Дранов. Чего кобелишься?

— Это я кобелюсь! — взъярился Дранов. Его темные полыхающие глаза были устремлены на Федора, и он прочитал в них нечто такое, отчего ему стало не по себе.

— Ты просто дурак, Дранов, — отрезал Федор и зашел под свод хранилища. Зайдя в глубь помещения, он сел на ящик и задумался. «Что известно Дранову? Может, о чем-то догадывается или знает? Эта гнилая рыба на все способна».

Сзади раздался резкий треск, Федор почувствовал сильный удар в плечо. Он оторвался от ящика и увидел Дранова с пистолетом в руке. Тот медленно приближался.

— А теперь, гад ползучий, я выбью тебе гляделки, чтобы ты больше никому жизнь не портил… Садись на ящик! — неожиданно приказал он раненному Федору.

Многословие и желание поиздеваться над Завьяловым, который казался сейчас беспомощным, его и погубило. Федор сделал вид, что садится. Все остальное произошло в течение одной секунды: здоровой рукой он схватил ящик и ударил Дранова по руке, в которой был зажат пистолет. Грохнул еще один выстрел. Мимо! Федор нанес Дранову удар ногой ниже колена, а другой ногой ударил его в пах. Тот со стоном повалился на пол и стих. Завьялов подобрал пистолет, затем полотенцем, как смог, перевязал себе плечо и, спотыкаясь, побрел к телефону… А через десять минут к складу подъехали Крылов и Решетов.

Грубо ругался Дранов, который уже пришел в себя. Ему надели наручники, и он стих. А Федор был доставлен в совхозную больницу, где возле него в течение суток неотрывно дежурил Василий Захарович. В тот же день в область увезли Дранова — начальника консервного цеха и большого любителя крутить баранку. Спустя месяц Федор узнал, что в первые дни следствия Дранов вел себя вызывающе, все отрицал, пытался выгородить и Малюгина. А когда ему рассказали о Федулове и его связях с Малюгиным, он сначала не поверил, но потом понял, что это правда и брезгливо скривился:

— Вот падло, ему было мало его дел с миллионами. — И сплюнул…

…Осень уже крепко держала землю в своих объятиях. И уже не сопротивляется холодному снежному дыханию поздней осени могучий лес, затаившийся и нахмурившийся в ожидании завтрашней зимы. А в домике лесника тепло, уютно, пахнет сухими травами, прелой землей, но больше всего — человеческим очагом. В одной из комнатушек тихо беседуют двое. Малюгин только что подъехал на старом газике, привез Федулову деньги.

— Смотри, отец, здесь не только деньги… Вот с этими камушками ты не пропадешь…

Глаза у Федулова от изумрудного и алого блеска на мгновение загораются и сразу же тухнут, мыслями он уже далеко отсюда, там, в порту, его ждут. Его, и больше никого. Он разливает по стаканам водку.

— Погляди, возле дома никто не крутится? — обращается он к сыну.

Малюгин уходит. И тогда Федулов подсыпает ему в стакан яд. С трудом можно расслышать, как он бормочет быстро и невнятно: — Я держал тебя для себя, но мне ты пока не нужен. Последнее отдаю родному сыну. Он накликал на меня беду, ему первому и выходить из игры…

Вернулся встревоженный Малюгин.

— Вроде какая-то машина остановилась невдалеке.

— Пустое, тебе показалось. Давай, выпьем, Олег, за счастливую дорогу. Твое здоровье, сынок.

Они опрокинули стаканы. И Малюгин тут же, держась за стул, медленно осел на пол. Он был мертв. А Федулов, уставившись в одну точку, что-то не торопясь жевал, и скулы его ритмично двигались.

— Руки! — донесся до него резкий голос. — Руки на стол!

Он попытался вскочить, схватить со стола длинный хозяйственный нож, но чьи-то тяжелые руки легли ему сзади на плечи и удержали на стуле.

— Вот мы и добрались до вас, господин Федулов. Должны были добраться.

— Ничего, — чуть слышно прошептал Федулов. — Теперь я хоть уверен, что это мое последнее поражение. Я был и умру вашим врагом.

…Сооружение нового склада было закончено вовремя, хотя и пришлось в разгар работы отказаться от услуг пришлой бригады. Так решил новый директор совхоза Залыгин. А Федору пришлось принять и цех, и два склада. Но это ненадолго. Так пообещал директор. К весне все станет на свои места. А пока Завьялов готовился к… зимним студенческим каникулам. И очень волновался, знал: приезд Юлии Дальской не будет просто данью моде — отдыхать где-то подальше от больших городов. Она едет к нему. Как же встретить ее? Что говорить, что вообще дальше будет с ними? Ответа пока он не находил, хотя честно признался себе самому, что мысли об этом буквально поглотили его в последнее время. И никуда от них не денешься, не спрячешься.

…Первый снег был обильным. Укутал он поселок, выбелил луг за домом Василия Захаровича, надел высокие шапки на бурые кусты и деревья, таял лишь на свинцовой ряби реки, готовя ее к будущим льдам. Притихло все вокруг. «Девица» и впрямь стала походить на место сонное, тихое, далекое от забот и тревог мира. Но Федор уже знал, что не может быть такого, не бывать тишине и дреме там, где живут люди.