Когда в страшной нищете и полной безвестности, затравленный местными столпами общества, умер Кристиан Эльстер, один из самых своеобразных и глубоких норвежских писателей, Александр Хьелланн, потрясенный его безвременной смертью, написал, что родина всегда была для Эльстера злой мачехой. Для самого Хьелланна, напротив, Норвегия, казалось, всегда была любящей матерью. Недаром буржуазные скандинависты на все лады твердят о счастливой звезде этого крупнейшего норвежского романиста XIX века. Словно добрая фея коснулась своей волшебной палочкой его колыбели, — ему во всем как будто сопутствовала удача.

По рождению Хьелланн (1849–1906) принадлежал к одной из самых богатых и известных в стране патрицианских семей, то есть к той старой, потомственной просвещенной буржуазии, которая в Норвегии играла до некоторой степени роль дворянства. С раннего детства он рос в атмосфере беспечной жизни. Он был одним из самых образованных людей Норвегии и вместе с тем светским человеком с изысканно-аристократическими манерами. «Хьелланн был самым статным и красивым среди нескольких тысяч гостей, собравшихся во дворце, — писал знаменитый норвежский писатель Бьернсон, вспоминая свою первую встречу с Хьелланном в Версале, на приеме у французского президента, — …он держался словно посланец великого, могучего народа. Все на него смотрели, и казалось странным, что грудь его не украшена орденами. Он выглядел как настоящий принц, приехавший из далекой заснеженной страны. И я не скрою, что был горд, когда он подошел ко мне и заговорил по-норвежски».

Первая книга Хьелланна — сборник «Новеллеты», вышедшая в 1879 году, имела шумный успех и сделала его имя известным, вторая — роман «Гарман и Ворше», опубликованная через год, принесла ему славу. С первых своих шагов в литературе он входит, наряду с крупнейшими современными ему писателями Норвегии — Генриком Ибсеном, Бьернсоном и Йунасом Ли, в так называемую «четверку великих». И с каждой новой книгой Хьелланн завоевывал все более широкую популярность не только у себя на родине, но и за границей, особенно в Германии.

Впрочем, счастье, как это отмечают все посвященные Хьелланну официальные юбилейные статьи, не изменило ему и в XX веке — его книги никогда не знали периодов полного забвения; знаменитый еще при жизни, он стал классиком после смерти: его издают роскошными, дорогими изданиями на глянцевитой бумаге с золотым обрезом, блестящие образцы его прозы норвежские дети читают в своих школьных хрестоматиях и даже учат наизусть, ему посвящаются многочисленные статьи, исследования и монографии, в которых критики, не скупясь на эпитеты, восхищаются изящной сдержанностью его фразы, тонкостью его иронии, неповторимой прелестью его пейзажа.

Казалось, не узкой, тернистой тропинкой, как Эльстер, а широкой, прямой дорогой пришел Хьелланн в Пантеон и сразу же прочно занял там почетное место.

Как же тут не родиться легенде об «алладиновской» судьбе писателя? Ведь даже сам «старый фельдмаршал» — так Хьелланн шутливо называл Георга Брандеса, возглавлявшего в 70-е годы на севере борьбу за проблемную реалистическую литературу, — писал: «А. Хьелланн — редкое явление в истории нашей новейшей литературы: это человек, который с самого начала своей деятельности пользовался беспримерным счастьем». Так, с легкой руки Брандеса и пошла по свету сказка о «счастливчике Хьелланне». Но, несмотря на все ее внешнее правдоподобие, эта сказка о легкой, счастливой судьбе художника в капиталистическом мире, как бы ее ни расцвечивали и ни расписывали биографы Хьелланна, остается только сказкой, фантастической и кощунственной, потому что она противоречит всему духовному облику и творчеству великого реалиста, поистине выстрадавшего свою беспощадную критику буржуазного общества и свои радикально-демократические убеждения.

Нет, не легким путем шел Хьелланн в литературу. Сначала — утрата привычных, традиционных представлений своей среды, овеянных поэзией детства, затем — утрата духовной связи с людьми своего круга, в том числе с горячо любимым отцом, и, наконец, как итог многолетних наблюдений над жизнью современного ему общества, — утрата иллюзий и надежд, обретенных такой дорогой ценой. Таковы вехи этого горького и мужественного пути, прерванного тем глубоким идеологическим и политическим кризисом, который в конце 80-х — начале 90-х годов переживала Норвегия и который не только внес пессимистические, а подчас и глубоко трагические ноты в последние романы Хьелланна, но и привел писателя в безысходный идейный и творческий тупик, заставив его в полном расцвете славы и сил, на 42-м году жизни, навсегда уйти из литературы.

* * *

Художественному творчеству Хьелланн отдал всего двенадцать лет, но за это время он успел выпустить три сборника новелл, несколько пьес и девять романов, каждый из которых явился событием в литературной жизни Норвегии. Поражает интенсивность его писательской деятельности, но еще больше поражает идейная зрелость и художественная завершенность всего, что он написал. Уже в первых своих вещах Хьелланн показал себя не только вполне сложившимся, но и тенденциозным в лучшем смысле этого слова художником, борющимся за ясные и определенные политические, социальные и эстетические принципы. Он выступил как буржуазный гуманист, демократ и просветитель, глубже связанный с идеями французской революции, чем с современной ему бескрылой и плоской буржуазной мыслью позитивистского толка.

Вслед за Ибсеном Хьелланн решительно встал на защиту человека, его прав и свободы, попираемых буржуазным государством; вслед за Ибсеном он стремился придать новый смысл старым идеалам буржуазной революционности, выступая за дальнейшую демократизацию общества и за полное раскрепощение личности; вслед за Ибсеном, который своей социальной драмой обновил европейский театр, Хьелланн своим социальным романом во многом определил не только лицо норвежской реалистической литературы, но и то ведущее место, которое она занимает среди других западноевропейских литератур второй половины XIX века.

Однако прогрессивное мировоззрение сложилось у Хьелланна не сразу — он сознательно выработал его «ценой огромного напряжения и честной работы», как он писал в одном из своих писем жене. Когда в 1871 году он окончил юридический факультет в Кристиании, вернулся в свой родной Ставангер, купил там небольшой кирпичный завод и с головой окунулся в практическую деятельность, он был еще очень далек от тех социальных проблем и политических идей, которые восемь лет спустя толкнули его на путь творчества.

Все эти годы Хьелланн, как деловой человек Ставангера, изо дня в день встречался с людьми самых различных социальных слоев — будущими героями своих книг: просвещенными и солидными коммерсантами старой бюргерской формации, европеизированными дельцами, охваченными спекулятивной горячкой, купцами-хаугеанцами, этими норвежскими пуританами, по копейке сколотившими огромные состояния, ретроградными чиновниками, усердно служащими «королю и отечеству», бывалыми моряками, предприимчивым мелким городским людом и рабочими, у которых уже начинало пробуждаться классовое сознание. Он не мог не видеть, как стремительное развитие капитализма в Норвегии взрывает все политические, экономические и нравственные устои традиционной жизни, все патриархальные связи людей.

По мере все более глубокого проникновения в явления окружающей жизни, по мере накопления наблюдений и опыта, у Хьелланна росла потребность разобраться в идейных движениях современности, найти ответ на те мучительные вопросы, которые все настойчивее ставила перед ним сама действительность. И Хьелланн сел за книги: он начал упорно и методично читать философскую, историческую и естественнонаучную литературу. Именно в эти годы, а не на университетской скамье он получил действительно широкое образование, основательно проштудировал дарвинизм, познакомился с новейшими буржуазными мыслителями.

Не случайно желание писать возникло у Хьелланна вместе с освобождением от реакционных идей своего окружения. Стремление передать свой новый, разумный взгляд на жизнь другим людям, помочь им в свою очередь освободиться от «привидений» прошлого, от отживших идей и представлений — вот что было его творческим импульсом. Однако всерьез Хьелланн отдался литературе лишь со времени своего пребывания в Париже, летом 1878 года. Решающую роль здесь сыграло, конечно, не то, что во время своей поездки он ближе познакомился с французским искусством, французской литературой и, в частности, с французской новеллой, оказавшей известное влияние на формирование его стиля, а то, что в Париже Хьелланн приобщился к жизни развитого капиталистического общества и как бы увидел завтрашний день Норвегии во всей остроте его противоречий.

Вернувшись на родину, Хьелланн издал весной 1879 года свою первую книгу — сборник «Новеллеты».

Эта книга была во многих отношениях чем-то совершенно новым для северных литератур. Прежде всего, новым был сам жанр. Такой сжатый, предельно лаконический рассказ, обнажающий те или иные стороны жизни современного общества, оказался своего рода откровением для Норвегии, где до Хьелланна повествовательный жанр был представлен главным образом романтической крестьянской идиллией. Но, конечно, не столько сам жанр новеллы поразил современников (французская и отчасти немецкая новеллы были уже знакомы норвежской читающей публике), сколько резко выраженное общественно-социальное звучание этих новелл, раз и навсегда определившее место Хьелланна в бурной идейной борьбе его времени. Судя по многочисленным рецензиям, появившимся по выходе «Новеллет» в столичной и провинциальной печати, это сразу же отметили и единомышленники и противники. А на страницах органа радикальной оппозиции «Дагбладет» Бьернсон торжественно провозгласил Хьелланна надеждой «новой, критикующей общество литературы».

* * *

«Новая, критикующая общество литература» создавалась целой плеядой замечательных норвежских реалистов второй половины XIX века, новой литературной школой, которую Хьелланн возглавил наряду с Ибсеном и с которой теснейшим образом связана вся его писательская деятельность.

По своей общей гуманистической направленности и обличительной силе, по своей художественной значительности и цельности норвежский критический реализм является не только величайшим достоянием национальной норвежской культуры, но и частью того мирового литературного наследия, без освоения и переработки которого не может развиваться культура нашего времени. «…за последние двадцать лет, — писал Энгельс в письме к Паулю Эрнсту в 1890 году, — Норвегия пережила такой подъем в области литературы, каким не может похвалиться за этот период ни одна страна, кроме России. Мещане они или не мещане, но эти люди творят гораздо больше, чем другие, и налагают свою печать также и на литературу других народов, не в последнюю очередь и на немецкую».

С последних десятилетий XIX века театр Ибсена и Бьернсона начинает занимать одно из ведущих мест в европейском репертуаре, а журналы и издательства России и Западной Европы печатают романы Йунаса Ли, Кристиана Эльстера, Александра Хьелланна и Арне Гарборга. Литература Норвегии, маленькой, «провинциальной», мелкобуржуазной страны, быстро выходит на мировую арену и становится едва ли не вершиной западноевропейской литературы второй половины XIX века.

В то время как в литературе развитых стран Запада основным объектом изображения делается пошлая проза буржуазного существования и начинают преобладать натуралистические тенденции, норвежский критический реализм отображает мир, в котором, по определению Энгельса, «люди еще обладают характером и инициативой и действуют… самостоятельно». Норвежская литература ищет подлинного героя, достаточно сильного духом, чтобы восстать против норм буржуазного общества. В таком утверждении рационально-волевого начала в человеке, что имело в период засилия натурализма на Западе глубоко гуманистический характер, проявился устойчивый демократизм норвежского общества, социальной основой которого было свободное крестьянство, никогда не знавшее крепостничества, базой государственного устройства — Эйдсволлская конституция 1814 года, «гораздо более демократическая, чем все, существовавшие тогда в Европе», а основным содержанием истории страны на протяжении всего XIX века — борьба норвежского народа за свою национальную независимость.

Однако деятельность волевого, активного героя норвежской реалистической литературы все же носит или абстрактный, или объективно буржуазный характер. В неуменье норвежских реалистов найти исторически конкретное положительное содержание этой деятельности сказалась другая сторона норвежской крестьянской демократии — ее ограниченность и даже прямой консерватизм, вызванные поздним развитием капитализма и слабостью пролетариата, общей неразвитостью и отсталостью норвежской жизни. Эта двойственность норвежского общества, органическое переплетение в нем прогрессивно-демократических и реакционно-консервативных черт, наложила печать на весь характер норвежского критического реализма и обусловила его сложную, противоречивую природу.

Норвежский критический реализм сложился в обстановке широкого национально-освободительного движения против унии со Швецией, в годы огромной политической активности широких народных масс, боровшихся за последовательно-демократические реформы, в годы зарождения организованного рабочего движения.

Будучи зеркалом переходной эпохи, норвежский критический реализм чужд метафизического представления о мире, столь типичного для буржуазной литературы второй половины XIX века: ему, напротив, свойственно ощущение всеобщего брожения, борьбы противоположных начал, ломки всех традиционных норм, смутное предчувствие грядущих перемен.

В своих лучших произведениях норвежские писатели-реалисты, и в первую очередь Ибсен и Хьелланн, выступали не только как национальные писатели той эпохи, когда в стране происходили значительные социальные сдвиги, но и как европейские писатели предимпериалистической эпохи, то есть того исторического периода развития Европы, когда уже не могли не стоять, хотя бы в самом общем виде, проблемы коренного социального преобразования общества.

Идейно пережив общеевропейский исторический опыт, практически еще не пережитый их страной, Ибсен, Хьелланн и другие норвежские реалисты в своих лучших произведениях были значительно радикальнее, чем это определялось социально-экономической и политической жизнью их родины.

Они разоблачали не только грязную практику буржуа, но и его идеалы и в своей обличительной критике капиталистического мира порой подходили к пролетарской идеологии, хотя в целом не могли, как мы уже говорили, выйти из плена буржуазной мысли.

Их творчество, возникшее на глубоко национальной почве, остро критическое и насыщенное боевым гуманистическим духом, стало в то же время как бы литературно-идейным откликом на те политические, экономические и моральные проблемы, которые уже возникли в это время на Западе. Именно поэтому норвежский критический реализм во многом предвещает проблематику литературы XX века.

* * *

Уже в «Новеллетах», хотя в них еще не проявились в полной мере все черты национального своеобразия норвежского критического реализма, Хьелланн показал себя писателем больших социальных обобщений и страстного общественного темперамента. Очень типична в этом смысле новелла «Народный праздник», построенная на противопоставлении благополучной видимости и отвратительной внутренней сути буржуазной действительности: богатые и счастливые молодожены, гуляя в парке, где царит веселая ярмарочная суета, случайно попадают на грязную боковую аллею и видят, как старый паяц, только что смешивший толпу, ворча и ругаясь, считает медные деньги, а маленький мальчик в нелепом красно-зеленом трико и шутовском колпаке безутешно плачет, потому что мать отняла у него заработанные с величайшим трудом гроши.

Весь рассказ держится на отдельных ярких контрастах, которые сливаются в один огромный социальный контраст. Пестрые, размалеванные балаганы и их убогие задворки, беспечный праздник и горестные будни вырастают в метафорический образ современного буржуазного общества, несущего в себе, при всем своем внешнем процветании, тайное неблагополучие. А одна из новеллет («Бальное настроение») превращается в своего рода притчу о непримиримом конфликте роскоши и нищеты, который грозит разрушить беспечное благоденствие тех, кто видит лишь фасад этого мира.

Таким образом, в «Новеллетах» тот огромный запас размышлений и наблюдений, который Хьелланн накопил за время своей практической деятельности и парижского путешествия, начинает, словно перенасыщенный раствор, кристаллизоваться в определенную социальную концепцию. Это и определяет их значение в творческом становлении писателя. Однако сам многогранный жизненный материал, из которого эта концепция возникала, оставался, как правило, за пределами новелл: они содержали только вывод из него, как бы проиллюстрированный ситуацией, обычно довольно схематично построенной. Тенденция здесь не возникает, как в романах Хьелланна, из конкретного раскрытия реальных общественных отношений, а подается читателю в готовом виде, и поэтому ранние новеллы нередко грешат абстрактностью. И если их сила, их значение для норвежской литературы заключается именно в их боевой тенденциозности, то их известная художественная слабость состоит в том, что эта тенденциозность выражается порой слишком прямолинейно.

Это относится ко многим, но не ко всем новеллам Хьелланна. Есть у него и такие «новеллеты», в которых сюжет вообще имеет второстепенное значение, являясь лишь поводом для зарисовки пейзажа, передачи настроения, создания образа. Это своего рода наброски «с натуры», и вся их прелесть — в полноте воспроизведения реальной действительности.

Такие новеллы-этюды («Увядшие листья», «Старый ворон» и др.) полны поэзии конкретного видения мира, в них чувствуется влюбленность художника в каждую деталь, запечатлевшую неповторимость пережитого момента, но та чудесная сила, которой владеет здесь Хьелланн, обычно замыкает нас в малозначительном эпизоде, произвольно выхваченном из многообразия жизненного потока.

Конечно, и в «Новеллетах», особенно в тех из них, которые вошли в более поздние сборники (1880 и 1882), Хьелланну порой уже удавалось слить обе эти линии своего творчества, и тогда он создавал свои лучшие вещи — «Чистую совесть», «Усадьбу пастора», «Верный», которые по праву занимают почетное место в мировой новеллистике. Но в целом «Новеллеты» явились для Хьелланна скорее творческой лабораторией, где он, с присущей ему на этом этапе односторонностью, еще только нащупывал тот художественный метод, который сделал бессмертными его романы.

Первый роман Хьелланна «Гарман и Ворше» был опубликован в 1880 году. Если большая часть «Новеллет» написана на материале иностранной жизни (главным образом — французской), материале, легко поддававшемся схематизации именно в силу своей чужеродности, — то уже в первом романе Хьелланн обращается к Норвегии, к своему родному городу Ставангеру, более того — к своей собственной фирме «Хьелланн и Сын», которую он и вывел в романе под именем «Гарман и Ворше». Перед ним встала задача — показать жизнь норвежского провинциального города так, чтобы обнажить ее скрытые социальные противоречия, но при этом не потерять ничего из ее живого, яркого многообразия и из ее поэтичности. Задача эта и подвела его к окончательному органическому слиянию тех двух тенденций, которые в его «Новеллетах» выступали еще раздельно.

«Гарман и Ворше» открывает собой цикл романов о семье Гарман, который в свою очередь входит в цикл книг о Ставангере, обнимающий все лучшее, что написал Хьелланн, и образующий своего рода «Человеческую комедию» Норвегии второй половины XIX века.

«Гарман и Ворше» — это роман о столкновении старого, уходящего времени — эпохи медленного созревания капиталистических отношений в недрах традиционного сословно-ограниченного и замкнутого уклада Норвегии — с новым, ознаменованным стремительным приобщением страны к зрелым формам общеевропейского капиталистического развития на том его этапе, когда все уродливые и бесчеловечные стороны капиталистического прогресса проявились уже в полной мере.

Жизнь, описанная в романе, это еще жизнь «старой, доброй Норвегии»: в городе почти безраздельно господствует устойчивый бюргерский быт, старинная фирма «Гарман и Ворше» сильнее и могущественнее всех новых, модернизированных предприятий, между хозяевами и рабочими сохраняются патриархальные отношения, дети подчиняются родительскому авторитету. Еще все по-старому, еще ничего не изменилось, и только кое-где робко пробиваются ростки каких-то новых явлений, отношений, идей. И все же читателю совершенно ясно, что этот, казалось бы незыблемый, уклад обречен на гибель, а будущее принадлежит тем новым общественным отношениям, которые пока только смутно намечаются.

В романе нет ничего застывшего, окостеневшего, все находится в движении, в развитии, в становлении, в борьбе. Это диалектическое ощущение жизни, органически присущее Хьелланну, как писателю переходного времени, определило не только проблематику романа и систему образов, но и особенности его построения — почти полное отсутствие больших описательных и повествовательных пассажей, которые Хьелланн вводит лишь в экспозиции или в наиболее значимых и эмоционально насыщенных частях романа, показ героев и даже пейзажа в движении, в изменении, обилие диалогов и косвенной речи, широкое обращение к простому предложению, как к средству убыстрения темпа рассказа, и т. д. Все эти особенности стиля Хьелланна еще усиливаются в дальнейшем и вырастают в очень своеобразную и стройную систему динамического изображения жизни через стремительную смену небольших эпизодов, порой напоминающих в своей отчетливости и зримости кадры фильма.

Хьелланновская концепция исторического, социального и культурного развития Норвегии раскрывается в «Гарман и Ворше» на жизни трех поколений семьи Гарман.

Непосредственно уже не фигурирующий в романе «старый консул», при котором торговая фирма «Гарман и Ворше» достигла наивысшего расцвета (об этом времени Хьелланн подробно рассказывает в другом своем романе — «Шкипер Ворше»), принадлежал к деловым людям того героического периода начала века, когда норвежская буржуазия была еще революционной силой и боролась за общенациональные интересы. Как представитель эйдсволлской Норвегии, он был связан с идеями Просвещения и рационализмом XVIII века и жил общественными интересами своего времени. Конечно, «старый консул» — купец, но купец, если можно так выразиться, «ренессансного» склада, делец в нем еще не поглотил человека, и поэтому он еще гармонически развитая, универсальная личность. Однако в следующем поколении тип «старого консула» как бы расщепляется на два начала. Его сын — «молодой консул» — унаследовал деловые качества отца, но зато «деловой человек» подавил в нем просто человека. В этом сухом, «до черта корректном» «молодом консуле» нет и следа блестящей разносторонности и размаха отца, но он образцовый коммерсант, воплощающий весь кодекс старомодных буржуазных добродетелей. А аристократическая изысканность и просвещенность «старого консула» возрождается в его младшем сыне Рикарде, который своей импульсивностью и абсолютной неискушенностью во всех практических делах является прямым отрицанием буржуазной предприимчивости. Но этот блестящий кавалер выступает в романе, как чужак и отщепенец, выброшенный за борт жизни.

Эта полная контрастность натур «молодого консула» и Рикарда не является только очередной вариацией излюбленного хьелланновского приема антитезы, а имеет глубокие корни в самой действительности и говорит о силе реализма Хьелланна. Объективным основанием ей служит тот процесс отчуждения буржуазной культуры от породившей ее среды, который становится все более заметным в буржуазном обществе по мере того, как оно все больше проявляет свой прозаический, своекорыстный характер. Так Хьелланн подходит к теме, которая в какой-то степени предвосхищает тему судьбы художника в буржуазном мире у Томаса Манна. Надо сказать, что «Будденброки» по своей концепции смены поколений буржуазной патрицианской семьи, по постановке вопроса о традициях буржуазной гуманистической культуры, по всей элегически-поэтической интонации, а также по самому колориту жизни торгового приморского города очень близки к «Гарман и Ворше» и, видимо, написаны под определенным влиянием хьелланновского романа.

Антитеза «молодого консула» и Рикарда — это антитеза бескрылого практицизма и беспочвенного порыва. И такая поляризация практики и духовности свидетельствует о глубоком кризисе той культуры, которую представляют герои Хьелланна.

Уходящий благородный, хотя и узкий, косный бюргерский мир сталкивается в романе с рождающимся миром зрелого капиталистического общества в лице алчных, наглых, лишенных «предрассудков», то есть совести и чести, дельцов (к которым относится и сын «молодого консула» Мортен), предприимчивых, корыстных священников и лакействующих чиновников.

Однако есть в романе еще одна сила, тоже порожденная новым временем. Это — «недовольные» (по первоначальному замыслу роман так и должен был называться), то есть неудовлетворенные, беспокойные, ищущие натуры, которые видят мертвящую убогость старых форм жизни так же, как и бесчеловечность новых, и поэтому безотчетно стремятся к какому-то обновлению норвежского общества. К ним сперва относится и молодой теолог Йонсен, который произносит смелую, почти вызывающую проповедь о необходимости жить не отступая от правды, но потом, под давлением пробста Спарре, быстро капитулирует.

Образ Йонсена полемичен и весьма существенен для понимания идейных позиций Хьелланна. Этим «энергичным и сильным» характером Хьелланн выразил свое недоверие к формальной этике, к кантианскому категорическому императиву, к отвлеченной проповеди морального ригоризма, которую Ибсен вложил в уста своего Бранда, короче говоря, ко всякой подмене назревающих в обществе конкретных освободительных устремлений требованиями в духе абстрактного волюнтаризма. Именно потому, что Йонсен стремился лишь к абстрактному воплощению воли, а не к разрешению определенной социальной задачи, пробсту было так легко переключить его на реакционную религиозную деятельность, которой он и отдался со всем рвением, присущим его максималистской натуре.

Йонсену противопоставлены в романе молодой, радикально настроенный коммерсант Якоб Ворше и Ракел, образованная, волевая и деятельная дочь «молодого консула». Оба они глубоко страдают от неблагополучия окружающей действительности — именно к ним в наибольшей мере и относится хьелланновское понятие «недовольные». Но у Якоба Ворше есть на все случаи одно «домашнее средство». «Его употребляли отец и мать, — говорит он. — Работать. Работать с утра до ночи». Роман завершается браком Ракел и Якоба, которые рука об руку идут «работать».

Любопытно отметить, что это тот же вывод, к которому приходят Аня и Петя Трофимов в «Вишневом саду» Чехова.

Старая бюргерская Норвегия умирает, но Ракел и Якоб Ворше несут вперед эстафету буржуазной гуманистической культуры (не случайно она — дочь «молодого консула», а он — его любимец. Хьеллан подчеркивает этим преемственность культурных традиций). Они воплощают веру Хьелланна в будущее Норвегии, в буржуазный прогресс.

Однако именно в образе Якоба Ворше сказалась буржуазная ограниченность мышления Хьелланна. Противопоставление абстрактной проповеди Йонсена конкретной работе Ворше — иллюзорно, поскольку никакой реальной сферы деятельности, кроме купеческой, Хьелланн для своего идеального героя найти не мог. Но это значит, что его практическая работа направлена на утверждение того порядка, против которого он выступает. Из этого замкнутого круга Хьелланн не смог найти выхода. У Ибсена деятельность Бранда, при всей своей абстрактности и вопреки всем антигуманистическим тирадам Бранда, носит все же гуманистический характер, так как она ставит себе целью пробудить людей, и именно в этом и заключается возможность ее героизации. Между тем деятельность Якоба Ворше, напротив, объективно носит эгоистический, буржуазно-своекорыстный характер, так как она в конечном счете обращена на личное процветание и замыкает героя в мир буржуазной прозы. Эта ложная ситуация, в которую Хьелланн поставил своего героя, стремясь найти реального носителя позитивного начала, не могла не сказаться на художественной убедительности образа: Якоб Ворше, как истинный резонер из классической комедии, так и не обрел плоти и резко выделяется среди брызжущих жизнью персонажей этого замечательного романа.

Второй роман Хьелланна — «Трудовой люд» (1881), посвященный жизни столичных чиновников и крупной буржуазии, направлен против всей системы государственного управления, полностью оторвавшегося от народной жизни. Однако, несмотря на остроту обличения, книга эта занимает несколько обособленное место в творчестве Хьелланна, поскольку она не свободна от схематичности и во многом соприкасается с поэтикой натурализма.

В том же 1881 году выходит также повесть «Эльсе» с иронически-полемическим подзаголовком «Рождественская история». Здесь Хьелланн опять возвращается к Ставангеру, правдиво и просто рассказывая грустную историю о том, как честная, работящая девушка оказалась на дне. Повесть звучит гневным приговором фальшивой буржуазной морали, прикрывающей пристойности ради дешевой филантропией ужасающую социальную изнанку буржуазного мира.

В следующем году выходит роман «Шкипер Ворше». Сюжетно он тесно связан с «Гарман и Ворше», но действие в нем развертывается в более ранний период — в 30–40-е годы, когда хаугеанское религиозное движение, близкое по духу английскому пуританству, делается в Норвегии серьезной общественной силой. Через личную драму, разыгравшуюся в хаугеанской семье, Хьелланн сумел дать очень точную социальную характеристику хаугеанства, показать его перерождение из демократического крестьянского движения в буржуазное, из крамольной ереси в философию накопления новоиспеченных буржуа.

Все эти романы вызвали сильные нападки со стороны реакционной прессы, которая развернула против Хьелланна настоящую кампанию травли и клеветы. За Хьелланном твердо закрепились прозвища «апостола безнравственности», «творца бесстыдной поэзии», но вместе с тем и утвердилась репутация радикального, ультрарадикального писателя, самого радикального из всех. Известный норвежский писатель и публицист Арне Гарборг опубликовал в «Дагбладет» серию статей о Хьелланне, в которой показал, что из его книг вырастает целая программа социальных реформ общества.

Свое творчество, свой талант Хьелланн сознательно ставит на службу своим идеям. «Прежде всего ты человек, а лишь потом — художник», — писал Хьелланн в 1877 году своей сестре Китти. Эта мысль лежит в основе эстетики Хьелланна, и она раскрывается полностью при сопоставлении с выдержкой из другого письма к сестре (тоже 1877 года): «Стоит ли завидовать людям, которые довольны собой и всем вокруг, которые успокоились, как андерсеновские утки под капустным листом, где они родились и где кончается для них мир, и тем, которые „отвоевали“, бросили якорь, „нашли покой“, или как это там еще называется? Неудовлетворенность является паром, приводящим в движение жизнь, и точно так же, как мощность машины измеряют лошадиными силами, можно измерить внутреннюю цену людей по степени их неудовлетворенности».

Все, что побудило Хьелланна стать писателем, заранее определило и его отношение к искусству, как к такому виду человеческой деятельности, который должен служить обществу. Хьелланну были чужды всякого рода эстетские теории «искусства для искусства», «чистого искусства» и т. д. «Быть честным приверженцем „полезной поэзии“ — моя гордость, это ты должен, наконец, понять, если хочешь что-то написать обо мне», — писал Хьелланн в письме к Георгу Брандесу в 1881 году.

Искусство в понимании Хьелланна обязано активно воздействовать на жизнь и направлять ее развитие, а не только объективно отражать ее. Хьелланн был истинным просветителем и не боялся обвинений в предвзятости, преднамерении, тенденциозности. Защищая присущие его творчеству односторонность и преувеличения, Хьелланн писал: «Искусство заключается в том, чтобы нагромождать друг на друга массы этой божественной односторонности. И когда кричат: „преувеличение“, то это так же отрадно, как буря приветствий, так как показывает, что намерение понято, мысль кажется ясной и односторонне заостренной. Значит, сквозь ткань произведения тенденция вышла наружу» (письмо к Ланге, 1880).

С этих позиций Хьелланн и подошел к центральной проблеме норвежского критического реализма — к проблеме становления характера, которой посвящена его трилогия об Абрахаме Левдале.

Если романы первого периода, прежде всего «Гарман и Ворше» и «Шкипер Ворше», обращены к прошлому, то трилогия об Абрахаме Левдале, которой знаменуется второй период творчества Хьелланна, изображает современную Хьелланну жизнь Ставангера. Проследив истоки и формирование современного норвежского общества, Хьелланн обращается теперь к его изучению.

Трилогия об Абрахаме Левдале — это своего рода «роман воспитания», но, в отличие от классического романа воспитания, где показывается, как жизненный опыт формирует молодого человека, она повествует о том, как под влиянием школы и церкви и всей жизненной практики буржуазного общества разрушается характер. Абрахам Левдал — это не просто безвольный, слабый герой западноевропейской литературы второй половины XIX века типа Фредерика Моро у Флобера. Это также не герой натурализма, чьи поступки определяются темпераментом и наследственностью. Хьелланновский герой — человек по природе сильный, сын тех «настоящих людей», которые «еще обладают характером, способны к инициативе и действуют самостоятельно». Но современная государственная машина, весь строй современного буржуазного общества подавляют его индивидуальность, ломают его волю, растлевают его. Иначе говоря, Хьелланн пишет о превращении гражданина в верноподданного, о процессе духовной гибели личности.

Первая книга трилогии с красноречивым заголовком «Яд», изданная в 1883 году, посвящена школьным годам Абрахама Левдала. Абрахам-юноша полон благородных задатков, он смел и великодушен, способен на бескорыстную дружбу и даже самоотверженность, то есть обладает всеми данными, чтобы в свою очередь стать «настоящим человеком» — подлинным героем норвежской литературы.

Все эти черты он унаследовал от своей матери, красавицы Венке, происходившей из просвещенной купеческой семьи, тесно связанной с национально-освободительным движением. Отец Абрахама, напротив, вышел из среды столичных чиновников и воплотил в себе присущий ей консерватизм, который он и стремится передать сыну. С первых же страниц романа Хьелланн намечает антагонизм характеров матери и отца и их борьбу за влияние на Абрахама. Сначала в юноше берут верх естественные человеческие чувства: он, не колеблясь, защищает товарища от издевательств учителя. Но после этого первого «бунта» общество через семью, школу, церковь усиливает свое давление на «мятежника», дерзнувшего пойти против авторитетов. И юноша не выдерживает этого наступления — он подчиняется.

Так начинается история разрушения его характера. Процесс этот ускоряется после самоубийства матери. Уже в школе Абрахам вступает на путь лжи (конфирмация против совести) и даже прямого предательства (он выдает директору проступок своего товарища Мортена), уже в школе он начинает вести двойную жизнь (тайно посещает мадам Готтваль, в кругу товарищей зло издевается над тем, перед чем публично преклоняется, и т. д.). Таким образом, тема двурушничества намечается уже в «Яде», однако полное свое развитие она получает во втором романе трилогии — в «Фортуне» (1884).

Яд, зароненный в душу Абрахама, все больше разъедает его личность. Из университета он возвращается уже «цивилизованным», то есть оппортунистом и трусом, неизменно из боязни опасных последствий отказывающимся от своих благих намерений. Абрахам еще не чужд критического отношения к действительности и не утратил активности: он чувствует в себе потребность к энергичной деятельности во всех областях, потому что все ему представляется дурным и извращенным. Он сближается с рабочими, проникается к ним сочувствием и симпатией. Знакомство со слепой Гретой, дочерью рабочего Стефенсена, покоряющей его своей красотой и благородством, еще теснее связывает его с рабочим движением.

Однако при первом же удобном случае Абрахам злоупотребляет доверием рабочих, одолжив своему отцу деньги рабочего больничного фонда — гроши, собранные ценой жестоких лишений, и деньги эти гибнут при банкротстве Карстена Левдала. Это предательство по отношению к рабочим и знаменует окончательное падение Абрахама Левдала, который раньше уже не раз отступал, но до этого момента еще не утратил веры в себя, надеялся стать таким, каким он сам себя изображал в разговорах с Гретой.

Крайне важно для понимания концепции Хьелланна, что все кульминационные моменты в душевной жизни Абрахама связаны с рабочими. Момент его наивысшего взлета (сцена праздника) приводит его к рабочим, втягивает его в рабочее движение. Точно так же момент его окончательного и бесповоротного крушения, его духовной гибели, полного торжества над ним буржуазных общественных отношений ознаменован его предательством интересов рабочих, которые он поклялся защищать.

Проблема становления характера Абрахама связана таким образом с рабочей проблемой, которая выдвигается на первый план в «Фортуне». В этом романе Хьелланн уже совсем иначе, чем в «Гарман и Ворше», рисует и рабочих и их отношения с хозяевами.

В «Гарман и Ворше» бунтующим, непокорным, полным ненависти к хозяевам выступает один только брат Марианны, бездельник, пьяница и отщепенец, поджигающий корабль. Хотя Хьелланн и не сглаживает остроты социальных контрастов, рабочая масса в этом романе не проявляет враждебности к Гарманам — между хозяевами и рабочими царят скорее патриархальные отношения. Напротив, в «Фортуне» Стефенсен, носитель рабочей идеологии, пользуется у рабочих уважением и авторитетом, хотя они и побаиваются открыто к нему примкнуть. Важно отметить, что он движим не злобой, завистью или политическим карьеризмом, а классовым сознанием, и смысл всей его жизни — пробудить классовое сознание в рабочей массе. Такой фигуры сознательного рабочего — агитатора и руководителя — еще не было в норвежской литературе.

Среда, формирующая Абрахама, представлена в «Фортуне» прежде всего его отцом, профессором Левдалом, который, возглавив химическую фабрику «Фортуна», забросил свою медицинскую практику и стал купцом душой и телом. Так выявляется истинная сущность этого псевдоученого, для которого наука была лишь случайно найденной, чисто внешней формой респектабельного буржуазного существования. Такой же внешней формой становится для него благочестие, когда после банкротства он надевает на себя маску покорности и смирения воле божьей, становится ханжой, святошей. В удивительно емком и художественно завершенном образе Карстена Левдала, который с такой легкостью приспособляется ко всем обстоятельствам, воплощен тип «человека-луковки», лишенного всякого прочного стержня. Таким образом, в своем разоблачении буржуазной беспринципности Хьелланн приближается к Ибсену, который в Пер Гюнте дал незабываемый образ человека, то и дело меняющего свое обличие, чтобы приноровиться к окружающей его среде.

Если на протяжении двух первых романов трилогии образ Абрахама Левдала предстает перед нами в движении, в развитии и борьбе противоположных начал, то в третьей книге — «Праздник Иванова дня» (1887) — он статичен. Абрахам уже не личность, а «верноподданный» — верноподданный шведского короля, норвежского правительства, пастора Мортена Крусе, который завладел городом. Он опустился, стал бояться всех и каждого и научился беспрекословно подчиняться. Он привык лгать, нарушать слово, отрекаться, писать, что прикажут. Он готов оказать власть имущим любую услугу. И его статья в газете Мортена, красноречиво опровергающая то, что он сам писал два дня назад, — глубоко закономерное проявление его предательской сущности. Ренегатство стало его профессией, и он с ней отлично справляется.

Однако то, что венчает бесславный путь постепенной душевной деградации Абрахама Левдала, то, что является результатом распада его характера, что символизирует его полное ничтожество, а именно — отречение по приказу, из трусости, от публично высказанного мнения, делают и все остальные действующие лица этого мастерски построенного романа, все почтенные столпы местного общества — и всемогущий директор банка Кристиансен, и представительный амтман, и независимый пастор Дупе, и «вышедший из низов» купец Эллингсен. Таким образом, Хьелланн ставит как бы знак равенства между Абрахамом и всем буржуазным обществом в целом, придает своему анализу распада личности Абрахама эпохально-обобщенный смысл. Современное буржуазное общество состоит из Абрахамов Левдалов — вот вывод, к которому подводит трилогия.

По своему общему тону третья книга трилогии сильно отливается от двух первых. Если в «Яде» и в «Фортуне» фон, на котором разворачивалось действие, был разнороден, изображая различные, более или менее независимые друг от друга сферы жизни города, так сказать пестроту жизненных явлений, то в «Празднике Иванова дня» поражает гнетущее однообразие городской жизни. А вместе со всем индивидуальным, самобытным пропали и инициатива, активность, личное мнение. Все словно оглядываются друг на друга, притаились, молчат, выжидают; словно какая-то железная рука легла на город и придавила его; словно не люди там живут, а марионетки, и нити, которыми их приводят в движение, тоже зажала эта таинственная железная рука. И постепенно читатель понимает, что это страх так все преобразил, страх перед пастором Крусе. Целая армия «кротов» (так называли в городе шпионов и доверенных лиц пастора) работает на него, и вскоре его люди занимают все ключевые позиции в городе. Пастор становится своего рода диктатором, контролирует не только дела, но и помыслы людей, вершит их судьбы. И хотя он возвышается как религиозный деятель, религия лишь традиционная форма его деятельности: он использует ее условную фразеологию, но цели, которые он себе ставит, и средства, которыми он их достигает, остаются совершенно мирскими. Крусе хочет власти и достигает ее методом экономического принуждения, умело сочетая угрозы и обещания, шантаж и помощь. И нет в городе силы, которая оказала бы ему сопротивление. Все становятся его, Мортена Круса, верноподданными, все здесь исходит от него и приводит к нему. Так тема разрушения характера Абрахама Левдала органически сплетается с историей возвеличивания жадного и завистливого священника, лавочника по происхождению и призванию — диктатора фашистского типа — Мортена Крусе.

Страшная картина, которую удивительно умело, как бы между делом, не отрываясь от нити повествования, рисует Хьелланн, навеяна огромными социальными сдвигами, происходившими в мире в предимпериалистическую эпоху, и предвосхищает, употребляя выражение Ленина, «наступление реакции по всей линии», которое и приводит в последующий период к установлению фашистских диктатур.

«Праздник Иванова дня» — это горькая книга, плод хьелланновских разочарований, раздумий и прозрений. В ней нет и следа беззаботной веселости, мягкого юмора и упоения жизнью романов первого периода. И все же в ней пробивается вера в конечное торжество демократических и гуманистических идеалов.

Безобидный народный праздник, который пытались организовать в Иванов день Кристиан Фредрик Гарман, внук покойного «молодого консула», и его друзья, кассир Рандульф и секретарь амтмана Холк, праздник, которому так радовался весь город и которому обещали содействие столпы местного общества, сорван; его оплакивают девушки, еще не ведающие, что «страх живет среди нас всех», но большинство обывателей делают вид, что никогда и не помышляли принять участие в празднике, и, несмотря на чудесную погоду, раньше обычного запираются в домах. Рандульф уволен из банка, а Холк вынужден подать в отставку. И за всем этим стоит Крусе, всемогущий Крусе со своими «кротами». Он торжествует победу. Но где-то вдали, на горизонте все же дымят костры — традиционные костры, которые жгут в Иванову ночь. Значит, есть еще места, не подвластные Крусе, где юноши и девушки имеют право радоваться жизни. Эти дымящиеся на горизонте костры вырастают в образ (конечно, очень абстрактный) неистребимости народной жизни и вносят светлую ноту в мрачный колорит этого блестящего памфлета, вплотную подводящего к проблематике критического реализма XX века и во многом близкого такой книге, как «Верноподданный» Генриха Манна.

* * *

Романы, входящие в трилогию, написаны на протяжении всего четырех лет, но мы видим, как от книги к книге все глубже становится критика современного общества, все острее обнажается непримиримость его социальных противоречий, все полнее раскрывается его полная бесчеловечность. Недаром в третьей книге обычную хьелланновскую иронию сменяет гневный сарказм.

Этот перелом в творчестве Хьелланна явился прямым отражением того тяжелого идейно-политического кризиса, который переживало норвежское общество после прихода к власти либеральной оппозиции. Радикальной норвежской интеллигенции, всей своей деятельностью подготовившей полную победу либеральной партии «Венстре» в 1884 году, очень скоро пришлось убедиться, что правительство Свердрупа, лидера этой партии, отнюдь не собирается радикально перестроить общественную жизнь страны, а сам премьер «вовсе не проявлял столь решительной склонности к парламентаризму, какую в нем предполагали». Решительно отказавшись от обещанных реформ, «Венстре» практически продолжила курс политики ненавистной народу, консервативной партии «Хойре». Для передовой норвежской интеллигенции предательство вчерашней оппозиции было совершенно неожиданной и страшной катастрофой, которая наложила неизгладимый отпечаток на всю идеологическую жизнь Норвегии конца 80–90-х годов и завела многих честных радикалов в безысходный идейный тупик. Это трагическое разочарование испытал и Хьелланн, которому очень скоро представился случай на собственном опыте убедиться в реакционном курсе либеральной партии.

В 1885 году Бьернсон и Ли обратились в стортинг с просьбой назначить Хьелланну такую же стипендию за писательскую деятельность, какую получали они и Ибсен. Борьба за эту стипендию, вошедшая в историю норвежской общественной жизни под названием «Дело Хьелланна», но по существу быстро переросшая рамки персонального дела, захватила множество людей и, словно лакмусовая бумажка, определяла на протяжении трех лет их принадлежность к тому или иному лагерю. Но, несмотря на широкий резонанс, который получила эта борьба, она не увенчалась успехом: стортинг нового созыва, где абсолютным большинством располагала «Венстре», три раза высказывался против предоставления стипендии Хьелланну, чтобы «не поддержать и своим признанием не апробировать писательскую деятельность, которая во многом противоречит моральным и религиозным понятиям нации».

Выявление реакционного характера новой буржуазной власти повлекло за собой крах иллюзий о возможности надклассового демократизма в рамках буржуазного общества и поставило для Хьелланна вопрос об идейном размежевании с либерализмом, но вместе с тем вызвало у него ощущение бесперспективности исторического развития вообще. Ленин в своей статье о Герцене писал о скептицизме, связанном с процессом умирания буржуазной демократии.Хьелланн пережил трагедию, аналогичную герценовской.

В трагическом взгляде Хьелланна на действительность в конце 80-х — начале 90-х годов немаловажную роль сыграл и тот общий идейный разброд, который наблюдается в этот период в широких кругах норвежской интеллигенции. Вместе с разочарованием в политике партии «Венстре» приходит разочарование в политике вообще, утрата веры в общественные идеалы; утверждается нигилизм и скептицизм, а в искусстве торжествует крайний натурализм, вошедший в историю норвежской литературы под названием «движения богемы», и различного рода неоромантические течения.

В этом новом климате общественной и духовной жизни Норвегии большинство писателей, выступивших в начале 70-х и первой половине 80-х годов как реалисты, изменили своим старым боевым знаменам. Они стремились не отстать от нового поколения, которое проповедовало теорию «искусства для искусства» и призывало к уходу от современности. На фоне этой идейной капитуляции радикальной интеллигенции в 90-е годы, когда элементы символизма широко вторгаются даже в реалистическое искусство Ибсена, Хьелланн был едва ли не единственным писателем, который остался полностью верен своему радикально-демократическому мировоззрению и своему реалистическому методу изображения жизни.

В 1891 году Хьелланн опубликовал свой последний роман «Яков» — историю выскочки, наглого и лживого, мстительного и вороватого крестьянского парня Тереса Волле, который с железным упорством, ценой преступлений и предательства, поднимается с самого дна и становится в конце книги всеми уважаемым «столпом общества», «опорой церкви и трона». Образ Тереса Волле, как и образ пастора Крусе, мог возникнуть только в преддверии империалистической эпохи. Новое в Волле — это его абсолютная свобода от всех и всяческих моральных норм и «условностей», от всех и всяческих человеческих связей. Он ненасытен в своей погоне за золотом и властью, он по своей природе — монополист, и его господство в Ставангере знаменует собой полную концентрацию всей деловой жизни и всех капиталов в одних руках. Хьелланн с удивительным художественным чутьем обнажает человеконенавистническую сущность этого капиталиста новой формации, его глубокую враждебность культуре и связь с самыми реакционными силами.

Однако «Яков», один из лучших норвежских романов XIX века, не имел успеха. Его суровый реализм и жгучая острота социальной проблематики не могли вызвать интереса в литературном мире, где успех книги определялся утонченным психологизмом, проникновением в «стихию подсознания» и прочими модными категориями.

В атмосфере 90-х годов Хьелланн чувствовал себя глубоко одиноким. Преследуемый реакцией, осмеянный натуралистами и неоромантиками, отвергнутый своими прежними соратниками, Хьелланн, однако, по-прежнему стойко держится своих убеждений. Не видя выхода из того идейного тупика, в который он попал из-за своего неуменья распознать силу, на которую можно было бы опереться в борьбе с наступающей реакцией, он уходит из литературы в полном расцвете творческих сил, но уходит таким же последовательным демократом и материалистом, каким пришел в литературу двенадцать лет тому назад, — уходит, чтобы в своей практической деятельности, в качестве редактора, а потом амтмана, бороться за те же незыблемые для него идеалы 70-х годов.

Александр Хьелланн прожил сложную и мужественную жизнь. Вся его деятельность, и творческая и практическая, была проникнута пафосом борьбы за лучшее будущее своей родины, за торжество демократии и свободы. На свои книги он смотрел как на средство «выжигать социальное зло», «выкорчевывать низкорослый кустарник официального лицемерия», «дать людям струю свежего воздуха».

Правда, никто не пытается низвергнуть Хьелланна с того пьедестала, на который его еще при жизни подняла волна народного признания, но зато современные буржуазные критики всячески стремятся умертвить живую ткань его произведений, рассекая ее на «совершенную форму» и «устарелое содержание». Но они бессильны превратить Хьелланна в хрестоматийного классика. Книги его и сегодня продолжают быть действенным оружием в борьбе норвежского народа за демократию, а современная прогрессивная норвежская литература продолжает его высокие реалистические традиции.

Л. Лунгина