Он провел по открытке большим пальцем. Глянцевый снимок. Страница Книги из Келлса. Насколько он помнил оригинал, краски были слишком яркими. Но эта открытка кое-что значила и обрадовала его.
Ее доставили с почтой накануне. Засунутая между циркуляром и счетом за коммунальные услуги, она осталась незамеченной. Он перевернул открытку и еще раз прочел. Крупный почерк, синий фломастер. Кудрявые большие буквы. Писала женщина.
"Ваше имя открыло нам все двери! Кинопробы фантастические! Надеемся на Ваше одобрение. Думаем, вам понравится. Скоро увидимся.
Эйранн Го Бра! С любовью, Энджела и Шон".
Медленная, нежная улыбка. Они были почти что членами семьи. Сын и дочь, которыми он так и не обзавелся. Не по своему выбору. Не по выбору Мэгги. Он знал, сколько Мэгги молилась понапрасну.
Он вздохнул и сощурился, разглядывая штемпель. Открытку отправили десять дней назад. Может быть, они уже дома? Он ждал просмотра фильма, который вернул бы ему давние воспоминания. В последний раз он ездил на родину больше двух десятков лет назад, с Мэгги. С тех пор, должно быть, там многое изменилось. Из Штатов, Германии, Японии, даже из СССР вливались деньги. Перемен должно было произойти немало.
Он отправился в кабинет. Августовский ветерок раздувал пожелтевшие кружевные занавесками. Он прошел за письменный стол, к полкам, где держал свои сокровища. Заметил, что фотография Мэгги в рамочке упала лицом вниз. Встревоженно поправил ее. Однако стекло не разбилось. Странно. Он не слышал, как она упала. Ветер. Нужно закрывать дверь, если открываешь окно. Внимательно посмотрев на портрет жены, он водворил открытку между ним и фотографией молодого Джека Кеннеди, тогда еще конгрессмена, прислонив к резному китовому зубу и маленькой бронзовой сове из Донегала.
Он позволил взгляду лениво скользнуть вверх по полкам, мимо безжалостно стиснутых в кажущемся беспорядке экземплярами «Античности» книг, среди которых были и написанные им самим. Плодотворный ералаш. И все же он знал местонахождение и содержание всех до единого трудов, всех до единой бумаг. Библиотека была продолжением его мыслей. Здесь время для него текло медленнее, чем за стенами кабинета. Это почему-то казалось вполне справедливым и подобающим. Свою жизнь он потратил на то, чтобы сберечь, сохранить прошлое.
Перед тем, как уйти, он проверил в коридоре карманы. Очки для чтения, ключи, бумажник. Пара квитанций из химчистки. Древний обрывок билета на стадион Ши. Когда он в последний раз надевал этот пиджак? Он порылся в другом кармане. А. Есть. Несколько отделенных от остальной мелочи четвертаков.
Он подошел поближе к зеркалу у вешалки. Во время бритья он порезался. Отколупнув крохотный лоскуток кожи, он критически рассмотрел свое лицо. Темные глаза, нос с горбинкой, мохнатые серо-седые брови. Черные пряди в седых волосах. Для седьмого десятка неплохо.
Насвистывая, он надел шляпу и шагнул за порог.
Отыскав напротив «Юнион Ойстер Хаус» местечко для парковки, он скормил счетчику четвертак. Потом перешел через улицу к супермаркету, пробираясь сквозь толпы туристов и уличных торговцев с серебристыми воздушными шарами, и ненадолго остановился, чтобы посмотреть на одетого в костюм Пьеро студента, который жонглировал тарелками.
Девушка в цветочном магазине приветствовала его зубастой улыбкой.
— У меня есть такие розы, доктор Маккей! — Она отвела его в прохладное помещение. Розы оказались ярко-розовыми бутонами.
— Они будут стоять? — рассеянно поинтересовался он.
Девушка колебалась. Лгать ему она не стала бы. Поэтому вместо роз он выбрал горшок желтых хризантем.
Улицы вокруг пустыря кишели людьми. Рабочие чинили трубы. Казалось, этот ремонт вечен. Запах выхлопных газов; урчание моторов; отражающееся от хрома солнце; липкий воздух, пронизанный гудками и треском помех, несущимся из автомобильных приемников. Стоило свернуть на Коммонуэлс-авеню, и поток машин сразу поредел. Поездка заняла двадцать пять минут. Обычно, по подсчетам Маккея, выходило двадцать.
Поставив машину за воротами кладбища, он осторожно забрал с пассажирского сиденья горшок с цветами. Потом запер дверцы и опустил в счетчик четвертак.
Ленч он взял в столовой на углу. Хорошо прожаренный ростбиф, с собой. Они знали, что он обычно заказывает. И бутылку диетической кока-колы. Консервы Маккей презирал.
На кладбище было жарко и пыльно. Нечем дышать. За долгое сухое лето зелень выгорела и увяла. В лохматой жухлой траве вокруг могил было полно сорняков. Инфляция, печально подумал он. Свела на нет умение должным образом поддерживать порядок. И все же профессору казалось, что Мэгги это не огорчило бы.
Он шел по правой дорожке, пока не добрался до статуи. Святой Патрик. Старый друг. Маккей задержался, чтобы взглянуть на изваяние. Одна каменная рука сжимала епископский посох, другая была воздета и благословляла. Почерневшие от копоти, выбеленные птичьим пометом черты лица святого были едва различимы. На голове Патрика восседал голубь. Кто-то написал на пьедестале аэрозольной краской грубое слово. Кто-то другой закрасил его, тоже аэрозолем. Но непристойность еще можно было разобрать, хоть и с трудом. Обиженный, озадаченный Маккей покачал головой. Печально. Печально.
Срезав угол, он прошел по траве к могиле.
Опустившись на колени, профессор один за другим собрал опавшие листья, затем осторожно заменил засохшие цветы на хризантемы.
Сняв пиджак, он уселся на скамью, стоявшую в тени по соседству, и медленно съел сэндвич, вспоминая хорошее. Дублин. Крохотный книжный магазин отца. Колледж Святой Троицы. Мэгги. Мэн. Брюнсвик. Свадьба. Поезд до Бостона. Годы счастья. Ее смех. Ее нрав. Саратога. Концерты в Тэнглвуд. Каникулы. Мэн (она никогда по-настоящему не любила жизнь в кемпингах). Гостиница в Ньюпорте на Роуд-Айленд, где наплывал туман и ревуны не давали спать по ночам.
А потом, темной тучей заслонив солнечные воспоминания, в памяти поднялась та страшная, жуткая неделя. Мэгги так же переживала за него, как он — за нее. Это было хуже всего.
«Я буду приглядывать за тобой» — ее трогательный шепот в тот день, когда она умерла.
После похорон Маккей обнаружил, что уехать с кладбища очень трудно. Он помнил, что просидел на этой скамье до вечера. Чтобы не оставлять ее здесь одну-одинешеньку; он не мог оставить ее одну. Потом целых полгода он не появлялся. Слава Богу, острая боль унялась до тупой, ноющей. Остались только воспоминания. Но печаль самого кладбища просачивалась в него, проникая до костей, в самую душу. Все имена. Все воспоминания. Все потери.
Маккей медленно поднялся, надел пиджак. Вернулся по залитой гудроном и засыпанной гравием дорожке, бросив по пути в урну бумажный пакет из-под ленча. Его восхищало смешение разнородных стилей, в которых были выполнены надгробия. Греческая классика теснила готический и романский стили. Он взглянул на египетский мавзолей с крылатым солнечным диском над перемычкой двери и с улыбкой вспомнил молодые годы — каникулы, убитые на то, чтобы шарить по проходам среди могил и курганов; Ноут и Нью-Грэйндж; громадные, холодные подземные каменные кельи, ныне пустующие. Как легко в молодости, подумал он, обкрадывать мертвых.
Возвращаясь в город, он слушал радио. Ковры по сниженным ценам; подержанные автомобили; новости; очередные эмигранты с Гаити; Иран; наводнения в Альпах; инфляция. Маккей выключил приемник. Он предпочитал прошлое.
Машина снова затарахтела. Он сделал остановку в гараже. Механик покопался под капотом и что-то сделал с ремнем вентилятора. Потом профессор поехал в супермаркет.
После удушливого зноя прохладный воздух за автоматическими дверями принес облегчение. Маккей купил себе на ужин свиную отбивную, замороженный горошек и пирог с голубикой и, уходя, прихватил пачку трубочного табака.
Последнюю остановку он сделал у расположившегося за Маунт-Вернон-стрит, в двух домах от Луисберг-сквер, Института кельтских исследований при Саффолкском университете — большого, мрачного викторианского особняка со множеством шпилей, построенного из красного кирпича. Он поставил машину на просторной, посыпанной гравием площадке перед старым каретным сараем и медленно направился к боковому входу в Институт, хранившему восстановленную элегантность ушедшей эпохи: газовые фонари, выложенные кирпичом дорожки, кованые железные балюстрады и перила. Профессор вошел, воспользовавшись своим ключом. В здании было прохладно, тихо и пустынно: уик-энд.
Он взобрался по черной лестнице наверх. Проходя мимо комнаты, в которой нашла пристанище новая коллекция древностей, Маккей ощутил внезапный прилив гордости. И на миг остановился, не в силах противиться. Комната была полна Ирландией. Не Ирландией его детских воспоминаний — бедной, задавленной церковью, ограбленной страной облупившихся георгианских фасадов и рыжих доходных домов, пропахших полуденными обедами, а древней, таинственной Ирландией Книг из Бэллимоут и Ликэна, землей Верховных Королей Тары, краем песен, костров и поэзии, благородных сынов Миля и таинственного Туата Де, Племени Богини.
Улыбнувшись про себя, он прошел в свой кабинет и взял посылку из Англии, которую оставил для него на столе Холлэндер, директор Института.
Адресованная Маккею посылка содержала книгу и письмо.
Вскрыв письмо, он живо пробежал его глазами. Оно было от Грэма Ашервуда, некогда ассистента, а ныне главы кафедры этнологии в небольшом лондонском колледже. Письмо, относившееся к разряду «поддержать контакт», содержало главным образом новости и было полно сплетен из жизни ученого мира. Маккей быстро закончил чтение, потом перечел последний абзац:
«Нашел этот „ужастик“ на Чаринг-Кросс-роуд. Подумал, что по понятным причинам история „гекстонской головы“ может Вас заинтересовать. Всего наилучшего, Грэм».
Маккей взглянул на красный потрепанный переплет. «Наше населенное призраками прошлое». От книги пахло сыростью.
Он осторожно раскрыл ее.
Изнутри к обложке был приклеен экслибрис, гравюра на дереве: некто улыбающийся, похожий на Пана, сидел под сенью покрытых густой листвой толстых ветвей и гладил похожего на лисицу зверя, поставив заканчивающуюся копытом ногу на закрытую книгу. Имя было решительно вымарано чернилами.
Он перевернул страницу. Содержание. Главы представляли собой альманахи историй о привидениях. Некоторые Маккей уже знал, другие были ему внове. Среди тех, что раньше ему не попадались, была и «Гекстонская голова». Название звучало интригующе. Остальные, кажется, в основном являлись извлечениями из английских источников: «Монахиня-призрак из дома священника в Борли», «Вампир из Кроглин-Грэйндж», «Призрак с Кок-лейн», «Вопящий череп из Уордли-Холла». Но были и американские статьи: «Великая тайна Эмхерста» занимала целую главу. Кроме того, в книгу вошли главы, посвященные различным призрачным дамам всевозможных расцветок, обитавшим в самых разных местах.
Пролистывая страницы, Маккей наткнулся на загнутый уголок и написанную карандашом строчку: «Гекстонская голова».
Профессор закрыл книгу и улыбнулся. Однако неосознанная тревога умерила его радостное настроение. Он ценил одиночество своего друга. И одновременно тревожился о нем. Археология была областью науки, мало терпимой к людям, уличенным в чудачествах. А Грэм Ашервуд, по мнению Маккея, следовал в опасной близости к этому повороту. Когда они оба жили в Мэне, Грэм был другим. Теперь же он все серьезнее и серьезнее относился ко всякой метафизической чуши: призракам, определению потустороннего присутствия, таинственным излучениям, психоархеологии. Что нынче на всех нашло? Несомненно, семидесятым годам предстояло остаться в памяти эпохой падения рационализма. Кто это сказал «ползучий прилив оккультизма»? Фрейд? Или, кажется, Юнг? Сдались даже закаленные ученые мужи. Эллендер Смит, Мюррей, Летбридж. Да, очевидно, у каждого было свое слабое место, своя ахиллесова пята, своя точка разлома, в которой возникало желание верить в невероятное. Эта опасность, кажется, и грозила теперь Ашервуду.
Тем не менее, Маккей решил, что прочтет книгу. Разумеется, не потому, что хоть сколько-нибудь верил во все это, а потому, что (о чем Ашервуд знал по опыту их прошлого общения) Кьяран Маккей никогда не мог устоять перед хорошей историей о привидениях. «Ну и что в этом такого?» — спросил он себя. В конце концов, истории о привидениях были попросту частью фольклора, официально признанной в своей сфере дисциплины. Чудесная, пленительная карта лабиринта, каким является темная, иррациональная сторона человеческого сознания. Если принять меры к сохранению объективности, ничего плохого в самом изучении причин веры человека в привидения, знамения и сверхъестественное не было, пусть даже оно доставляло вам удовольствие. Но стоило ступить за эту черту (весьма сомнительного свойства), стоило поверить в предмет своих исследований — и вы оказывались в затруднительном положении, переместившись с твердой почвы этнографически обоснованной науки на зыбучие пески оккультизма.
Довольный своими рационалистическими выкладками, Маккей заложил письмо в книгу, книгу сунул подмышку и вышел, заперев за собой дверь.
Когда он приехал домой, то увидел, что ветер опять перевернул фотографию Мэгги.