Глава I

(Начало)

Среди людей, с которыми меня сводила жизнь, одно из самых ярких впечатлений оставил некий мистер Рамсей Макдональд. Старший механик; дальний родственник, по его словам, мистера Джеймса Рамсея Макдональда, государственного деятеля. Он действительно очень напоминал своего "родственника" — и лицом, и усами; я был изумлен, когда увидел нашего премьер-министра в комбинезоне, с важным, сосредоточенным, решительным видом выползавшего из разобранной машины.

Ибо это было в 1924 году, при первом лейбористском правительстве, и увидел я мистера Макдональда на "Архимеде", одновинтовом паротурбоходе водоизмещением чуть больше 9000 тонн.

Это было отличное судно. Чисто грузовое (если вы согласитесь считать грузом мусульманских паломников, которых оно иногда перевозило). Владельцы его, одна из самых знаменитых бристольских компаний, располагали большим флотом; но они любили каждое судно и добивались от него максимума, как от своего ребенка, — глубокая, искренняя, эгоистичная любовь, а не просто сантименты. Они строили суда по собственным проектам. Держали их в безупречном порядке, избавляясь от всего устарелого и ненадежного. Никогда их не страховали. Если потеря — то их собственная, так же как прибыль. Поэтому с фанатической решимостью ограждались от малейшего риска — все, от президента компании до корабельного кота.

Осторожность не знала границ. Взять, например, штаги дымовой трубы на "Архимеде". Они могли выдержать натяжение в сотню тонн! Но откуда взяться такому натяжению на штаге? Ветер скоростью в 75 миль не оставит ни одного клочка парусины на паруснике; но даже такой ураган, считали конструкторы, навалится на трубу "Архимеда" с силой всего лишь десять-пятнадцать тонн. Труба (она состояла из внутренней и внешней, скрепленных скобами) была достаточно жестка, чтобы выдержать такую нагрузку самостоятельно, без растяжек. А когда ее закрепили штагами, она стала надежна, как Английский банк.

2

Кажется, я сказал уже, что мистер Макдональд был старшим механиком. Царем машинного отделения, котельного отделения и прилежащих территорий.

В сухопутной архитектуре нет ничего подобного машинному отделению. Это пространство колоссальной высоты — от днища до, можно сказать, самого верха судна. Огромное. Но, в отличие от большинства архитектурных пространств (за исключением, возможно, ада), входишь в него через маленькую дверку наверху.

Эта пустота заполнена разумно размещенными машинами: турбинами высокого и низкого давления, редуктором, конденсаторами, насосами и так далее. Но посетитель, конечно, не видит устройства этих машин — каждая прочно застегнута в стальной кожух с сотнями тяжелых стальных болтов вместо пуговиц. Их соединяют большие трубы разной толщины — иные холодные, из запотевшей ясной меди, иные в толстой белой одежде, сохраняющей тепло.

Вы видели на кусте в туманный день паучьи мостики между ветвями? Вот и в машинном отделении на разных уровнях тянутся металлические мостики и паутинные стальные лесенки, чтобы вы могли подобраться к любому месту этих громадных железных глыб; а над головой у вас краны и рельсы для перевозки инструментов и запасных частей — инструменты и части могут весить несколько тонн.

Отполированные стальные поручни — скользкие от масла и влаги. А воздух не такой, как свежий морской воздух наверху: он теплый и мягкий от пара (пар непременно где-нибудь просачивается), и в отделении стоит умеренно громкий шум механизмов.

Кочегарка (или котельное отделение), куда вы попадаете обычно через низ, через низенькую дверь на дне машинного отделения, — место совсем другое. Воздух здесь еще жарче, но сухой. И симметрии здесь больше, как в наземной архитектуре: ряд одинаковых топок, узких внизу и расширяющихся кверху, так что они сходятся над головой наподобие готических сводов в крипте (или стен комнаты во сне).

Перед вами, когда входите из машинного отделения, ряд как бы печных дверок, и в каждой — глазок, за которым видно яркое пламя. Когда смотришь в глазок на бушующий огонь, трудно поверить, что рождает его тонкая струйка нагретого мазута, бьющего из трубочки, способной уместиться в жилетном кармане! А сбоку от топочной дверцы подставка вроде той, куда ставят зонты. Только стоит в ней факел, длинный железный прут с навернутыми тряпками, погруженными в мазут. Чтобы снова зажечь топку (если она еще не остыла), надо лишь осторожно повернуть два крана — через один подается горячий мазут, а через другой под напором — воздух, — а затем китаец поджигает факел, сует его через дырку в камеру топки, и пары горячего мазута мгновенно превращаются в ревущее пламя.

Понятно, что здесь, в котельном отделении, вы находитесь прямо под дымовой трубой. Стальная лесенка ведет в пространство вокруг ее основания котельный кожух; а оттуда кочегар, если ему пришел черед подышать свежим воздухом, через дверь попадает прямо на палубу. Гость же, которому показывает свои владения мистер Макдональд, обычно возвращается в машинное отделение.

И там, за громадами топок и шумных механизмов, вы найдете тихую простую вещь, ради которой все это сделано: гладкую стальную колонну, лежащую в уютных прохладных подшипниках и вертящуюся, вертящуюся беззвучно, — гребной вал. По коридору, где нельзя выпрямиться во весь рост, длинный вал уходит к корме судна.

Вообразите дерево. Корни дерева, сложным образом пронизывающие землю, извлекают из нее разные необходимые вещества. Это питание соединяется в простой колонне ствола и выбрасывается вверх в бесчисленное множество листьев. Вот так же разнообразные силы, нагрузки, сопротивления множества механизмов соединяются в простом вращении этой горизонтальной колонны и по длине ее спокойно передаются в море, а там распускаются вдруг белой и стеклянно-зеленой кроной вихрей, упругих потоков, могучего бурления теснимой воды — попутной струи судна.

3

Все это принадлежало исключительно мистеру Макдональду — и, кроме того, еще кое-какие механизмы на судне. Например, рулевое устройство на корме. Это массивная машина: однако ее могучие силы, аккуратно движущие тяжелым рулем, приводит в действие маленькая рука китайца-рулевого на мостике, легко поворачивающая штурвал. Если штурвал на мостике по какой-то причине перестанет действовать, подсоединят запасной штурвал на корме. Но если выйдет из строя сама рулевая машина, тогда беда. Потому что вручную тяжелый руль не повернуть. Вся судовая команда не сдвинет его ни на дюйм.

Что еще рассказать вам, чтобы дать представление об "Архимеде"? Не стану говорить ни о великолепной его окраске, ни об изяществе его обводов: я хочу, чтобы вы узнали его не как влюбленный свою подругу, а скорее как студент-медик. (С влюбленностью пока подождем.)

Вот что еще. Корпус судна двойной, и пространство между двумя оболочками разделено на отсеки. Эти отсеки в стенах корабля называются цистернами. Они служат нескольким целям. Одни содержат топливо, мазут ("Архимед" работает на мазуте). Другие, если впустить в них морскую воду, действуют как балласт, регулирующий остойчивость судна. В-третьих — пресная вода. Доступ в эти резервуары — через люки, некоторые из них находятся в полу машинного отделения; кроме того, цистерны вентилируются (пары мазута взрывчаты) через те загнутые трубы, которые вы, возможно, замечали на прогулочной палубе лайнера, возле поручней. Промеривать эти цистерны каждую вахту и точно записывать глубину их содержимого — обязанность судового плотника.

Но довольно о владениях мистера Макдональда. В его подчинении семь механиков, чья принадлежность к преисподней обозначена красным лоскутком на золоте рукава; а под ними — разумная и умелая команда китайцев-кочегаров и смазчиков. Остальное на судне — корпус, палубы и, самое главное, грузовые трюмы — принадлежало мистеру Бакстону, старшему (иначе — первому) помощнику капитана.

Любопытно, как мало интереса испытывают помощники капитана и механики (старой школы) к владениям друг друга. Не то чтобы они тактично избегали вступать на чужую территорию — они ее просто игнорируют. Механик должен приводить в действие определенные машины, но ему совершенно все равно, для чего их используют. Ему так же безразлично, куда они его привезут, как желудку человека безразлично, куда отнесут его ноги. Помощник капитана, со своей стороны, едва ли даже помнит, на теплоходе он или на пароходе (разница только в количестве грязи на палубах). Он не может объяснить устройство тех простых механизмов, которыми пользуется ежедневно. И в быту они разделены, как мальчики и девочки в британских школах.

Даже на "Архимеде", где старались их сблизить, это, в общем, не получалось. В опрятном, обшитом благородным красным деревом салоне они обедали за разными столами, и барьером между ними был стол практикантов. Каюты их тоже располагались отдельно. Даже китайцы-кочегары спали в одном конце судна, а китайцы — палубные матросы в другом!

Есть, конечно, такие места на судне, где границу провести трудно, — но и там она существует. Внутренность трубы, например, — хозяйство мистера Макдональда, а снаружи ее хозяин — мистер Бакстон. Паровым свистком ведал мистер Макдональд, а туманный горн находился в безраздельном владении мистера Бакстона. Эта последняя деталь — не такой пустяк, как может показаться. Дело в том, что у мистера Бакстона был ленивый лемур, "мадагаскарский кот", по кличке Томас, и днем он обыкновенно спал в туманном горне. Спал с полным правом, ибо знал, что горном распоряжается его хозяин. Это был его заповедник.

Маленький Томас спал весь день и даже ночью не проявлял особенной энергии. Ему нравился человеческий глаз, и он считал неправильным, что глаз закрывают. Когда он приходил в каюту к мистеру Бакстону, а тот спал, Томас тихонько вспрыгивал на койку и нетерпеливыми, но мягкими движениями длинных пальцев приподнимал спящему веки, так чтобы глазное яблоко полностью открылось. То же он проделывал ночью с другими помощниками капитана, если находил их (к своему огорчению) с закрытыми под каким бы то ни было предлогом глазами. Им, конечно, приходилось мириться с Томасом (если ночь была жаркая и невозможно было закрыть дверь): это был вопрос дисциплины. В английском обществе положение женщины определяется положением мужа; в море чин животного соответствует чину его хозяина. Оскорбить лемура старшего помощника — значит оскорбить старшего помощника.

А про механиков Томас отлично знал, что не смеет даже приблизиться к их жилью; зато и его никто не осмеливался тронуть в туманном горне.

4

В конце лета 1929 года (через пять лет после моего знакомства с мистером Макдональдом) "Архимед" взял разнообразный груз в нескольких портах на атлантическом побережье и отплыл на Дальний Восток. За размещение груза отвечал, разумеется, мистер Бакстон (помощник капитана должен думать о грузе больше, чем о волнах). В Нью-Йорке он сложил на дне мешки с воском. Кроме того, везли несколько тонн старых газет, из которых китайцы любят строить себе дома. Эти были размещены по большей части в твиндеке, то есть сверху, поскольку они сравнительно легкие. В Норфолке (Виргиния) взяли груз низкосортного табака, тоже для Китая, где из него наделают дешевых сигарет. Его тоже разместили в твиндеке.

Норфолк был последним портом погрузки, и там немного задержались. Никто, впрочем, на это не сетовал. Филадельфия, несмотря на вонь в доках, встретила их радушно — у многих здесь были приятели, — однако Норфолк даже ее превзошел в гостеприимстве. Капитан и первый помощник (таковы правила) не должны сходить на берег одновременно. Но в Норфолке было столько вечеринок, что оба смогли поразвлечься вволю. Даже мистер Макдональд, когда его удавалось сманить на гуляние, становился веселым — или, по крайней мере, слегка веселел.

Младшие посещали другие, более непринужденные вечеринки и открывали там для себя много нового. Мистер Уотчетт, например, уроженец трезвого торгового города Фейкенема в восточной Англии, однажды вечером встретился с ватагой девушек и парней, южан. Он сказал им, что прибыл из Норфолка в Англии, — и для знакомства этого оказалось достаточно. До этой минуты он в глаза их не видел, но они сразу стали относиться к нему с ласковым безразличием старых приятелей. Где-то он натанцевался с ними до упаду; потом они вдруг погрузились в машины и поехали в ночь. Горячий запах битумных дорог; очень высокие деревья, почти смыкавшиеся над головой; гомон лягушек и насекомых. Приехали к красивому дому колониальных времен и в комнате с вычурной мебелью, похожей на викторианскую и пахнувшей плесенью, стали угощать Дика Уотчетта кукурузным виски.

Все были очень воспитанные. Среди них находился мужчина постарше, бывший солдат. К вечернему костюму он надевал ногу с бронзовой позолотой поскольку, сказал он, простая рабочая нога, которую он носит днем, не идет к смокингу. Еще была в компании очень миленькая белокурая девушка с невинными глазами. Она только-только вступала в пору цветения, еще школьница. Она рассказала Дику, что происходит из необыкновенно аристократической семьи, с особым свойством крови, передающимся из поколения в поколение: укусившая их блоха сразу становится буйно помешанной. Эта особенность, между прочим, стала причиной их разорения. Ее отец из-за пустякового и легкомысленного пари свел с ума самых ценных исполнителей в блошином цирке; суд определил колоссальный ущерб, и, чтобы оплатить его, пришлось заложить семейную плантацию. По крайней мере, так она сказала Дику.

Так Дик Уотчетт впервые узнал, что в Америке, как и в Европе, есть древние аристократические фамилии, гордящиеся своей кровью.

Мужчина с позолоченной ногой все время пытался овладеть девушкой (которую звали Сюки). Она этим возмущалась, будучи такой же невинной на самом деле, как и с виду; поэтому она избрала Дика своим защитником и угнездилась у него в руках, как птичка. Дик не замечал, что она пьет гораздо больше чистого кукурузного виски, чем даже он. И больше, чем она сама привыкла, поскольку была совсем юной и в такой вечеринке участвовала первый раз; однако, начав, она забыла остановиться. Виски подавали в пятилитровых банках, хватало на всех.

Позже она поведала Дику, что у нее очень умный кот: сперва он наестся сыру, а потом дышит сыром в мышиные норы, приманивает сырным духом мышек. Глаза у нее дико блестели, а иногда, лежа на руке Дика, она вздрагивала всем телом. Дик не старался много говорить, но ему было приятно, что она близко. У него самого чуть кружилась голова; компания то приближалась, то снова отдалялась, и слушать ему было трудно. Сюки к тому времени, должно быть, выпила добрых пол-литра чистого контрабандного виски, а для девушки шестнадцати лет это много; постепенно виски ею завладело. Она вдруг вырвалась из рук Дика и вскочила на ноги. Глаза ее расширились еще больше и, кажется, ничего уже не видели, даже его. Девушка дернула лямки платья, еще какие-то два или три шнурка, и в следующий миг вся одежда, какая была на ней, спала. Несколько секунд она стояла совсем голая. Дик никогда не видел ничего подобного. Потом она без чувств упала на пол.

Дик отставил свой стакан; в груди у него застучало от нового, более буйного опьянения. Она была красивой в одежде, но гораздо красивее так, в податливой позе, лежащая, как лужа; столько белой кожи; несчастное личико с закрытыми глазами, уже сморщенное в тоске подступающей тошноты. До Дика внезапно дошло, что в комнате никого не осталось; и так же внезапно он понял, что любит эту девушку больше, чем небо и землю. Испугавшись, что она простудится, он дрожащими руками закатал ее в каминный коврик, пристроил как мог удобнее на диване и, дрожа, вернулся на судно.

Несколько часов он не мог заснуть, не мог даже притушить яркий образ Сюки в ее пьяной невинности. Но в конце концов уснул, и в снах мелькало ее милое лицо и голое тело. Он проснулся от ощущения, что чьи-то тонкие пальцы силятся разлепить его тяжелые веки, и сквозь пелену сновидения на него уставились большие, тревожные, светящиеся глаза, в каком-нибудь дюйме от его глаз; но это не были глаза Сюки. В панике он ударил по электрическому выключателю.

Это был Томас с его мягкой шерсткой и большим хвостом; на неестественно длинных лапах он поскакал прочь, нервно складывая и поднимая уши.

* * *

На следующий вечер — накануне отплытия в Колон, к Панамскому каналу, капитан Эдвардес устроил прием на борту с танцами под патефон. Патефон принадлежал второму помощнику, мистеру Фостеру. Дамы были приятельницы капитана: по большей части родственницы агента компании или грузоотправителей. Приглашены они были по обязанности. Среди них не было ни молодых, ни красивых, и, не принадлежа к аристократии, в отличие от знакомых Дика, они держались строго и даже с несколько грубой чинностью. Сам капитан Эдвардес, мистер Бакстон и мистер Макдональд были веселы и игривы, как дети, и танцы продолжались допоздна — почти до половины двенадцатого.

Единственным, кто не участвовал в веселье, был мистер Рабб. Мистер Рабб не состоял в команде "Архимеда" и не значился в списке. Он был с "Декарта" — другого судна в философском флоте компании "Сэйдж лайн" — и перейти на него намеревался в Колоне.

Мистер Рабб был строгих христианских правил и танцы не одобрял ни в каком виде. И тем более считал это ошибкой старших, когда на их попечении находились восприимчивые юнцы. Не говоря уже о четырех практикантах, тут был, например, Дик Уотчетт. Танцы с дамами вполне могут возбудить в нем те самые страсти, спасением от которых Бог положил морскую жизнь. Внешне Уотчетт почти не проявлял возбуждения, держа в объятиях своих партнерш; но на самом деле это было бы против природы — и кому это лучше знать, чем мистеру Раббу? К тому же молодые — такие обманщики.

Впрочем, это не его дело; это даже не его судно. Но он надеялся, что капитан "Декарта" Теобальд окажется более серьезным человеком.

Дику Уотчетту нравился мистер Рабб — так же как всем младшим, которые с ним соприкасались. Практиканты его обожали. Он и в самом деле был привлекательным человеком — с решительным энергичным голосом, неиспорченным умом, любезный с младшими и бедными, — прекрасный тип англичанина.

 

Глава II

(Начало)

На другой день в четыре часа "Архимед" отплыл из Норфолка и по реке Элизабет спустился в пролив Хамптон-Роудс. Маяк на острове Крейни, подумал Дик Уотчетт, выглядел как французский шале на ходулях. Низменный и плоский берег желтел песчаными пляжами; пролив был оживлен: пароходы из Чесапикского залива, вереницы лихтеров.

В половине шестого, обогнув мыс Генри, высадили лоцмана.

Суда, следующие на юг, проходят близко к мысу — между ним и банкой. Странное это побережье — отсюда до мыса Гаттерас: плоская коса отделяет внутренние воды от океана; для такого большого континента граница довольно нерешительная. Все это время капитан Эдвардес вел судно вдоль берега. Но южнее мыса Гаттерас берег уходит к западу; поэтому в три часа ночи "Архимед" распрощался с Северной Америкой и взял курс на вест-индский остров Сан-Сальвадор.

Погода была отличная, ясная. Небо и море — синие, редкие облака белые и кудрявые. Хотя стояла поздняя осень, казалось, что снова пришло лето. Как только пересекли Гольфстрим, сильное солнце южных широт, выпроставшись из облаков и тумана, одолело позднюю осень. "Архимед" был один в море, суша снова забыта — самое радостное время на судне.

Вернее — один, не считая дельфинов. Нос судна взрезал фиолетовое стекло и разваливал на два бугра сверкающей пены; а в глубине стекла танцевали дельфины, и ничего красивее в жизни я не видел. С дюжину, громадные, гораздо длинней человека: спины оливковые, а бока и животы светлые, с зеленым блеском; тела их — воплощенная скорость. Острый нос и выпуклый лоб легко прошивали воду, и она снова смыкалась за пружинистым хвостом, как будто ее ничто и не потревожило.

Чаще они танцевали парами, носясь перед форштевнем из стороны в сторону, словно пара конькобежцев; потом менялись местами — один проплывал сверху, другой снизу; потом поворачивались вверх животами, блеснув серебристой зеленью в глубине; поднимались на поверхность, так что спинной плавник резал воздух, вздымая белый султан; выпрыгивали из воды — могучие русалки, которым не лежится от радости, — переворачивались в воздухе, по двое, по трое, а то и вчетвером, впятером. Или двое вдруг отваливали и расставались с судном; откуда ни возьмись, появлялись двое других и присоединялись к изумительным водным играм.

Первое время Сюки пылала в сознании Дика, озаряя каждый его уголок, но за эти два дня она отдалилась и уменьшилась, как вход в тоннель; сияние ее стало неземным, ярче света дня, но очень далеким, маленьким и ясным. Теперь же, когда он смотрел на дельфинов, этот ласковый свет как будто снова разлился в его сознании, затопил темные места, а потом потускнел, окрасив все приятной грустью.

И в эту ночь он увидел опять нечто очень красивое — редкое явление (которое увидишь скорее в китайских морях): фосфоресцирующий участок в океане и отсвет от него в небе. Когда подошли к нему, вся вода искрилась как звезды, и все, что двигалось в ней, одето было холодным пламенем. А из глубины какая-то рыба слала вспышки, как маяк.

Это было редкое и великолепное зрелище, но тронуло его не так, как голые дельфины.

2

До Сан-Сальвадора шли четыре дня.

Маленький оазис лета остался позади: он сменился серой зыбью с юго-востока и свежим ветром; погода была пасмурная, иногда ливни. Ожидать по-настоящему плохой погоды оснований не было: сезон ураганов закончился по крайней мере две недели назад, и волна была не той длинной и маслянистой, какая предвещает тропический шторм, и тучи не выглядели зловещими. Бодрящая погода, только и всего.

На судне снова воцарился твердый порядок. За едой с капитаном никто не заговаривал первым. Сам по себе капитан Эдвардес не был человеком суровым или хотя бы внушающим почтение — должность его была такой.

Капитан Эдвардес не обладал природной величавостью, свойственной многим морякам. Он был мал ростом, вида несколько херувимского, хотя и черноволос. Глаза блестели, но блеск этот говорил скорее о возбужденности, чем о силе; видно было, что человек он по натуре приветливый и помехой ему только должность. Он был уроженцем Кармартеншира, и уроженцу Норфолка Дикe Уотчеттe, почитать валлийца было трудновато. А вот мистер Бакстон, первый помощник, был его земляком: Дик предпочел бы служить под его началом.

Да и второй помощник, мистер Фостер, солидный северянин, он тоже производил впечатление умелого моряка. Но если бы непредубежденный физиономист окинул взглядом салон, ища, на кого можно положиться без колебаний, он почти наверняка выбрал бы невысокого худого девонширца, сверхштатного мистера Рабба: крепким подбородком, твердым взглядом ярких голубых глаз он напоминал моряка скорее военного, чем служащего в торговом флоте.

Одна была неприятная черточка у мистера Рабба: ногти, скусанные чуть не до мяса.

Огни Сан-Сальвадора показались в два часа ночи. "Архимед" прошел в двадцати милях к западу от острова, между ним и Рам-Ки — два его белых утеса показались уже на рассвете. Теперь они плыли среди островов, не приближаясь к ним; вскоре после завтрака замаячила на траверзе голубая башня Бёрд-Рока. Погода по-прежнему стояла дождливая, с умеренным ветром и волнением, и до четырех часов дня, когда над горизонтом встала высокая башня Касл-Айленда, они ничего не видели.

Дик впервые попал в Вест-Индию и огорчался, что совсем не видит этих безмятежных островов — лишь изредка какой-нибудь маяк да смутное пятно над морем за пеленой дождя.

В девять вечера миновали мыс Майси, восточную оконечность Кубы, и вошли в широкий пролив между Кубой и Гаити, прозванный Наветренным проливом. Самого низменного мыса не разглядеть было в темноте, но на фоне более светлого неба смутно виднелись ярусы гор Пуриал.

В пять утра, на рассвете, прошли восточнее острова Навасса: голая известковая губка между Ямайкой и Гаити. Это была последняя суша, которую им предстояло увидеть до Колона, у входа в Панамский канал (где мистер Рабб пересядет на свое судно). Их ожидал короткий переход по пустынному Карибскому морю, переход примерно в сорок восемь часов.

Весь этот день дул крепкий северо-восточный ветер, и черное море было неспокойно. Но что значит бурное море и крепкий ветер для такого прекрасного современного судна, как "Архимед"? Возможность показать свои хорошие качества, не больше; нарушить расслабляющую монотонность жизни на борту. Ветер свистел в тросах, брызги обдавали палубу на носу, иногда осыпая неблагоразумного китайца, пытавшегося перейти кокпит в своей бумажной робе. А Дик Уотчетт на мостике мог почувствовать себя мореходом и расстаться с печальной мыслью, что жизнь моряка нынче — это зубрежка перед экзаменом да подсчет провианта.

К вечеру сделался сильный шторм. Ничего худшего ожидать не приходилось — сезон ураганов закончился. Море разгулялось, "Архимед" испытывал килевую качку и валился с боку на бок; будь на борту пассажиры, они лежали бы безмолвно и неопрятно в каютах или в шезлонгах на палубе, с бледным видом, или же (немногие из них) очень быстро расхаживали бы взад-вперед по палубе, приветствуя друг друга мужественными улыбками, как хворые викинги.

Но пассажиров на "Архимеде" не было, даже паломников; единственным страдальцем был Томас, и страдал он приватно и смирно внутри туманного горна.

Причина ветра стала ясна, когда получили по радио сводку погоды. В нескольких сотнях миль к востоку находился центр "тропического возмущения" — другими словами, область низкого давления, окруженная циркулярной системой штормов, которые в более ранее время года могли бы достигнуть ураганной силы.

Но в сводке говорилось, что возмущение это малой интенсивности, незначительное по площади и сдвигается к западу очень медленно. За последние пятьдесят лет не было зарегистрировано в ноябре ни одного значительного урагана: депрессии всегда заполняются, и ветер стихает. А сейчас была уже середина ноября. Тем не менее, поскольку девизом компании "Сейдж лайн" была осторожность, капитан Эдвардес, вместо того чтобы следовать прямо на юг, взял курс чуть западнее — береженого Бог бережет. И урагана не ожидалось, и "Архимеду" ураган был нипочем, но, как ни мал риск, долг судоводителя — сделать его еще меньше.

За ночь шторм должен был выдохнуться, а следующей ночью они прибудут в Колон. Поздним вечером легкий подъем барометра решительно подтвердил, что вскоре шторм должен остаться позади.

Но нет — в шесть утра барометр снова стал падать, и ветер очень усилился. Уходить от непогоды на запад было уже неразумно: там подстерегали рифы, а избегать рифов еще важнее, чем избегать бури. Колон был уже не очень далеко, а сводки оттуда обещали гостю слабый ветер и ясную погоду. Так что курс теперь лежал прямо на юг, дабы уйти от маленькой области возмущения, которую они, со всей очевидностью, зацепили.

В восемь часов утра мистер Бакстон решил обойти судно, дабы привести все в порядок и все закрепить — на случай если их немного потреплет. Обычная предосторожность, ничего больше: на таком судне, как "Архимед", не прибегают к особым мерам — вроде установки протекторов люка, — необходимым на меньших, уязвимых посудинах.

Но оказалось, что его опередил мистер Рабб — он уже за всем проследил по собственной инициативе. Тем не менее мистер Бакстон проверил все сам не потому, что не доверял мистеру Раббу, но ответственность все же лежала на нем, первом помощнике капитана. Улучшений никаких не потребовалось: можно было только восхищаться дотошностью и умелостью проделанной работы. Хороший моряк, подумал он — и неожиданно для самого себя добавил: хотя странный фрукт.

Пока мистер Бакстон занимался конкретными делами, капитан Эдвардес напряженно решал заковыристую задачу. Ибо теперь он должен был рассчитать, в соответствии с определенными метеорологическими правилами, как поведет себя возмущенная атмосфера.

Ушли в прошлое дни Конрадова "Тайфуна" — дни, когда ураган набрасывался на мореходов, как кошка на мышь. Прежде всего, мыши теперь лучше знали анатомию кошки — законы, управляющие ее движением, — и вдобавок кошке повязали колокольчик.

К началу века метеорологическая наука сильно шагнула вперед. Пути штормов долгое время изучались, были нанесены на карты, и выяснилось, что они удивительно постоянны. Теперь каждого моряка учили, какими путями обычно движутся вест-индские ураганы и где находятся невидимые препятствия, отклоняющие эти пути к северу. Таким образом, он, как правило, мог совсем избежать урагана. Если же он оказывался на краю возмущенной зоны, то имелись дополнительные правила, с помощью которых он мог рассчитать, наблюдая за барометром и изменениями направления ветра, где расположен в данный момент центр вихря и, следовательно, находится ли судно в том квадранте, где ураган его засосет, или в том, откуда его выбросит, — то есть в какую сторону надо уходить. Ибо как стремительно вращающийся волчок лишь еле ползет по полу детской, так и вся система перемещается не очень быстро, хотя скорость ураганного ветра огромна. За час она редко проходит больше двадцати миль — когда ураган в разгаре, — а иногда всего две-три.

И все же ураган, до сих пор случается, застигает суда. Какой-нибудь тихоходный парусник или нагруженный пароход; либо необычное поведение шторма толкнуло капитана на неверный шаг, либо он слишком поздно узнал об опасности и не успел уйти. Но теперь, с появлением радио, даже такое маловероятно. Теперь, когда возникает ураган, все суда поблизости следят за ним и телеграфируют на береговую станцию. И чтобы он больше не нападал врасплох, метеоролог на берегу наблюдает, словно воочию, за всеми перемещениями урагана и изменениями его силы: малейшее отклонение от прогнозируемых пути и скорости немедленно регистрируется, и эти новости дважды в день передаются на суда.

Вот что я имел в виду, говоря, что кошке повязали колокольчик. Дважды в день вы слышите его звон. Вы слышите приближение урагана, когда он еще далеко.

В наши дни от урагана чаще страдают закрепленные предметы, например банановые деревья, не корабли. Корабли (которые могут бежать) безопаснее в этих широтах, чем правительственные учреждения (они не могут).

3

Об атмосфере надо помнить, что она большая. В малых количествах воздух так легок, так неуловим, он утекает так быстро, что условия, порождающие ураган, нельзя воспроизвести в малом масштабе. Поэтому, если мы хотим объяснить ураган, надо описывать само большое явление, а не его модель. Только когда думаешь об огромности воздушного одеяла над миром, о больших перемещениях воздушных масс, необходимых для того, чтобы уравнялись давления, — только тогда начинаешь понимать, как медлен и тяжел воздух в больших масштабах. Происходит это так. Воздух над теплым участком океана, где-нибудь около Канар, нагревается; тогда он устремляется вверх и замещается более холодным, более тяжелым воздухом. В натопленной комнате он спокойно и непрерывно струится вверх, а на смену ему тихо идет холодный воздух из-под двери — никакого волнения. Но в большом масштабе это невозможно, вот в чем разница. Воздух поднимается сплошной массой, словно заключенный в гигантский аэростат, — на самом деле причиной тому его относительная инертность. Холодный воздух хлынет понизу ему на смену не спокойной струей, но мощным ветром — из-за того, что ушла наверх такая громадная масса.

Воздух устремляется со всех сторон к центру, а в центре он поднимается — это начало. Затем происходят две вещи. Вращение Земли приводит к вращению этой воздушной системой — сперва не быстрому, по плавной спирали. А теплый воздух, насыщенный влагой у морской поверхности, поднявшись, остывает. Охладившись наверху, влага выпадает в виде дождя. Когда водяной пар конденсируется, он выделяет энергию — с той же неукоснительностью, с какой выделяет ее при вспышке бензин. Там, в высоте, высвобождаются миллионы лошадиных сил. И, как в бензиновом моторе, эта энергия превращается в энергию движения: еще выше взлетает гигантский аэростат, еще стремительнее раскручивается вихрь.

Так что вращение Земли лишь поворот заводной рукоятки: сам ураган это громадный мотор, вращаемый энергией конденсации в восходящем потоке воздуха.

Теперь вспомните вот что. Всякий вращающийся предмет стремится улететь прочь — или по крайней мере, как планета на своей орбите, достичь равновесного состояния, когда она не может притянуться к центру. Ветер, вращающийся вокруг центра урагана, вскоре разгоняется до такой скорости, что уже не может устремиться к центру, каково бы ни было там разрежение. Само вращение создает пустотелую трубу, такую же непроницаемую, как если бы она была сделана из твердого материала.

Вот почему в центре урагана часто бывает затишье — ветер не может туда ворваться.

Так эта исполинская машина в пятьдесят или больше миль шириной, построенная из уплотненного скоростью воздуха, питаемая энергией Солнца и проливающегося дождя, кружится над Атлантикой, иной раз неделями, все набирая силу. И только когда ее основание коснется, наконец, суши (или очень холодного воздуха), закроется дроссель: влажный воздух больше не подсасывается, и через несколько дней, самое большее — недель, она расплывается и замирает.

4

Но в ноябре условия в этих широтах редко бывают подходящими для всех стадий формирования настоящего урагана. Иногда процесс начинается; но потом затихает, замирает, превращается всего лишь в "депрессию" (большинство депрессий, достигающих Англии, являются именно такими мертвыми или несостоявшимися ураганами).

Первые метеосводки явно подразумевали, что это возмущение не поведет себя как-то иначе. Впрочем, "Архимед" давно оставил позади прогнозируемую траекторию шторма. Такие шторма, кстати, обычно отклоняются вправо, а не влево. Да, по всем правилам игры никакие неприятности "Архимеду" не грозили.

Но в девять часов ноябрьским утром 1929 года ветер все еще усиливался; ясно было: творится что-то необычное. Во-первых, шторм перерастал в настоящий ураган; во-вторых, развивался он совсем не там, где его могли ожидать умные головы. Либо он сильно изменил свой путь, причем в неправильном направлении, либо — осенило капитана Эдвардеса — это не одиночный ураган, а два: второй стремительно нагонял и был гораздо более мощным, совсем не тем, возникновение которого заметили.

Еще час назад капитан сказал старшему помощнику, что, если барометр будет и дальше падать, они встанут против волны. Судно, конечно, могло и не менять курс, но незачем подвергать его лишним испытаниям. Лучше встать против ветра и дать машинам такие обороты, чтобы не сносило назад, пропустить ураган мимо себя. Процесс будет недолгим: жуткий ветер из одной четверти, затем короткое затишье, пока проходит "глаз" бури, а затем ветер с другой стороны, слабеющий по мере того, как шторм уходит дальше.

Итак, поскольку в девять часов барометр продолжал падать и постоянное направление ветра говорило о том, что они находятся прямо на пути шторма, капитан Эдвардес взял курс на норд-остень-норд, чтобы пробиться сквозь шторм.

 

Глава III

(Среда)

Дик Уотчетт был очень занят и возбужден. Первый ураган в его жизни — а он его так ждал. Кроме того, капитан — поскольку капитаны, помимо всего прочего, еще и учителя — сделал его воображаемым командиром судна, заставил повторить, на основе показаний барометра и направления ветра, те же расчеты, которые проделал сам, и сказать, какие необходимы действия. Это было интересно, но он волновался (потому что рапорт капитана о нем после плавания будет зависеть от его ответов).

Когда все кончилось, он почувствовал себя как школьник после уроков. Он надеялся, что ураган сделает что-то эффектное, что ветер согнет крепкие железные поручни или как-то еще засвидетельствует свою осязаемую силу ярко, чтобы написать домой. Но трудно было ожидать ярких эффектов на таком большом и хорошо оснащенном судне, как "Архимед". Не повалятся мачты. Не застынет прибитый волнами к штурвалу рулевой с солеными брызгами на бороде. Нет: прочная рулевая рубка посреди мостика — высоко над волнами, и толстое стекло полностью защищает тебя от непогоды. И за штурвалом вовсе не викинг, а стоит на старой циновочке маленький рулевой-китаец с лицом как печеное яблоко.

В восемь, отправившись на обход, мистер Бакстон взял Дика с собой. Идти по палубе против ветра было все равно что идти в гору: те же усилия, тот же наклон тела к земле. Как будто судно стояло не против ветра, а на корме, когда ты шел на бак; а когда шел обратно, ты будто падал с лестницы.

Громкий сиплый визг шторма сменился оглушительным ревом. Воду, летевшую на бак, ветер превращал в пыль, а за корму она уносилась туманом. На поручнях она стояла маленькими блестящими веерами. Даже смазку из лебедок несло с брызгами на верхнюю палубу.

За бортом — не привычное море, а холмистая водяная страна. Ветер сдирал шкуру с волн, оставляя мелкие белые оспины. Волны обламывались, глотали собственную пену: ее видно было глубоко под поверхностью. Вдруг налетел дождь. Капли прыгали по воде, она зашерстилась легким росным ворсом, как луг. Как будто голое море отращивало шерсть.

И сразу Дику стало радостно, что Сюки здесь нет. Ветер лучше женщин. Одни мужчины на судне, и ни один — по крайней мере на время шторма — ни в кого не влюблен: все помыслы только о предстоящей борьбе с воздухом. Это самое лучшее.

Вслед за Сюки вспомнился вкус кукурузного виски; сознание решительно оттолкнуло его. Внезапно Дик ощутил уверенность, что больше никогда не прикоснется к спиртному: это отвратительная штука. Стакан пива от силы. И не курить. Его это немного удивило; обычно он получал от спиртного и табака удовольствие, как все. Это было вроде обращения — не духовного, потому что оно не имело ничего общего ни с моралью, ни с решимостью. Просто вдруг переменились вкусы — и так круто, что обратная перемена представлялась невозможной. Отвращение к девушкам, табаку и питью; и все — от ветра. Потом от восторга перед штормом закружилась голова, и морская болезнь настигла его.

2

В девять часов, когда судно повернуло носом к волне, сила ветра составляла всего 7 баллов (по шкале Бофорта), а барометр стоял на 751. К полудню он упал до 746, и сила ветра достигла 10 баллов. Это очень сильный ветер, такой у нас в Англии редко бывает, даже когда кажется, что небо лезет из кожи вон; а тут он еще усиливался.

Ясно: шторм разыгрался не там и не той силы, как предсказывалось. Счастье еще, что они загодя принайтовили все незакрепленные вещи. Теперь это было бы трудно. Даже заняться этим было бы трудно.

Волны, громадные глыбы с острыми вершинами, бежали во всех направлениях, целеустремленно и стремительно. Они были величиной с дом и двигались со скоростью поезда. Иногда налетали друг на друга и вместе выбрасывались вверх. А иногда вдруг били в борт и разлетались веером брызг, на мгновение заслонявшим весь мир. Окна мостика высоко над палубой были совершенно слепыми от брызг; разглядеть что-нибудь можно было только через "смотровое стекло" (быстро вращающийся стеклянный круг, на котором вода не удерживается). А стоило отойти на край мостика, где не было стекол, как глаза сами закрывались от ветра.

Прямо под мостиком были каюты помощников капитана — у каждого своя каморка; там же, внизу, прямо позади салона — каюты механиков. По обеим сторонам от кают — короткие коридоры, через них проходят рулевые тяги от мостика. Каюта мистера Макдональда выходила в правый коридор, в левый каюта врача.

Доктор Франгсон, пожилой человек, никогда не говорил о своем прошлом. Работа судовым врачом — едва ли предел мечтаний для медика, и пожилых на этой должности встретишь редко. Единственным ключом к его прошлому (если это можно назвать ключом) была коробка с медалями, хранившаяся в ящике с нижним бельем. Никто их толком не видел: одни говорили, что медали — с бурской войны, другие — что это иностранные награды; а стюард утверждал, что получены они на флоте. Еще доктор Франгсон коллекционировал старинные музыкальные инструменты — лютни, серпенты, рекордеры и тому подобное. Он брал их с собой в море, в запечатанных стеклянных ящиках для защиты от сырости. Утром он проложил эти стеклянные ящики корпией и перевязочными материалами, чтобы они не стукались при качке.

В два часа мистер Макдональд, человек довольно старый, отправился к себе в каюту отдохнуть; Дик Уотчетт тоже пошел к себе, посмотреть, не осталось ли чего-нибудь бьющегося там, где оно могло разбиться. В шумном машинном отделении распоряжался четвертый механик. Капитан Эдвардес с мистером Бакстоном были на мостике и намеревались остаться там. Ветер все усиливался. Рев его в ушах грозил запугать мозги до беспамятства. Атмосфера теперь почти целиком состояла из водяной пыли; сквозь нее ничего не было видно. Лишь иногда в мгновения затишья удавалось разглядеть море или хотя бы палубу. Лишь по содроганиям судна можно было почувствовать, какие обрушиваются на него валы — да еще по немыслимому грохоту ударов. Увидеть ничего было нельзя. Из мокрой штурманской рубки сквозь стекло можно было разглядеть маленького рулевого-китайца на циновке; но снаружи — ни зги; да и чтобы услышать друг друга, приходилось кричать прямо в ухо.

Однако чем свирепее ураган, тем меньше (как правило) его площадь, а значит, тем скорее он кончится. Если повезет — к вечеру. То есть если не случится чего-то неприятного.

Но в два часа неприятность случилась, и большая. В два часа машины на среднем ходу перестали справляться — удерживать судно носом к ветру. И капитан Эдвардес протелеграфировал полный вперед. Но ничего не изменилось: винт уже не мог удержать судно и лишь беспомощно ревел в молоке под кормой.

Судно поворачивалось. Зыбь била в правую скулу. Ветер задувал справа.

Рулевой отчаянно жестикулировал за стеклом, показывая, что с рулем неладно. Так вот оно что! Но исправить ничего было нельзя, оставалось только наблюдать, как ползет по картушке стрелка компаса. К тому времени, когда приведут в действие запасной штурвал на полуюте, "Архимед" станет к ветру бортом, и тут уж никакими силами не вернуть его на курс, пока не спадет ветер. Все произошло минут за пять; теперь судно стояло бортом к ветру, сильно накренясь, беспомощное; и мистер Бакстон, отметив время, записал это в журнал.

Но он с удовлетворением отметил, что качка — короткая, резкая. Неуютно, само собой, но с точки зрения устойчивости — удовлетворительно. Однако крен был так велик, что стены и потолок с равным правом могли претендовать на звание горизонтали.

В рулевой рубке маленький китаец повис на бесполезном штурвале, как озябшая обезьянка на шее хозяина. Внезапный рывок отбросил его от штурвала. Циновка под ним поехала по наклонному полу мостика. Моментальный снимок (из штурманской рубки): китаец с сосредоточенным видом проносится на своих неожиданных санках в дальний конец и там врезается в поручни с такой силой, что они сгибаются, а колпак ходового огня, кувыркаясь, летит в море. Китаец лежит неподвижно на самом краю, пока Бакстон с капитаном не вытаскивают его обратно. Мертв или жив? Железные поручни просто так телом не согнешь. Но, как ни странно, он жив.

Четвертый механик Гэстон, молодой темноволосый выходец с Нормандских островов, временно распоряжавшийся в машинном отделении, по телеграфу запросил помощи. Светлый люк машинного отделения сорвало ветром, отделение наполнилось водяной пылью, и электричество погасло — короткое замыкание, а при таком крене управлять машинами и без этого было бы трудно. Пришли второй и третий механики, но без мистера Макдональда. Выходя из своей каюты, он увидел, что коврик из кокосового волокна забился под рулевую тягу; теперь он стоял на четвереньках и ногтями выковыривал коврик.

Рулевые тяги были его, и, хотя коврики относились к хозяйству мистера Бакстона, он понял, что нельзя было оставлять их вблизи тяг. Он не обратил на них внимания — и вот они заклинили руль.

Почувствовав, что судно поворачивает, Дик Уотчетт хотел выйти из каюты, но не смог. Ветер прижал дверь. С ней не справился бы и слон — Дик оказался в тюрьме. И не выйдет, пока не наступит затишье.

Капитан протелеграфировал в машинное отделение: самый малый; если на полных оборотах машина не справляется, лучше ее поберечь.

Ветер продолжал усиливаться. За сплошным его ревом ничего не было слышно — даже грохота волн. Капитан Эдвардес пережил несколько ураганов, но такого не видал. Он попробовал прикинуть его скорость, но сравнивать было не с чем. На шкале Бофорта для такого ветра просто нет числа. Не сделано такого анемометра, чтобы мог измерить ярость этого урагана. Любой из существующих анемометров был бы им смят. Капитан высунул руку под брызги и тут же убрал — с кровью на кончиках пальцев; рука онемела, как от электрического удара. Потому что ветер дул теперь со скоростью миль двести в час. Ураганом он зовется начиная с семидесяти пяти, а при двухстах его напор в семь раз больше. Очутиться на таком ветру — все равно что сидеть на голом крыле взлетающего самолета.

* * *

Когда ураган срывает крышу дома, происходит это обычно не потому, что он ворвался в дом и взорвал его изнутри. Поток воздуха создает разрежение с подветренной стороны крыши — и всасывает ее. Когда "Архимед" накренился под ветром, его палуба встала под таким же примерно углом, как подветренный скат крыши: значит, всасывающая сила ветра была чудовищна. Но палубы, разумеется, очень крепки. Крышки люков — иное дело. Это самая уязвимая часть судна, и на большом судне такая же уязвимая, как на малом, потому что на всех судах, когда-либо плававших, от лайнера до маленького рыболовного снака, они делаются совершенно одинаково. Это ряд продолговатых деревянных секций стандартного размера (такого, чтобы ее без натуги могли переместить двое матросов), свободно лежащих на балках. Все это накрыто брезентовым чехлом, туго натянутым и закрепленным по периметру клиньями.

Эта конструкция способна противостоять огромным силам, приложенным сверху, выдерживать стотонные массы воды. Но не давление снизу — она не для этого сделана. Никто не рассчитывает, что на палубе создастся вакуум.

Вскоре после трех часов ветер, нисколько не утративший напора, стал более порывистым; поэтому в брызгах иногда появлялись просветы, и через них можно было увидеть море. Через такой просвет капитан и увидел на воде какие-то обломки. Он сказал:

— Кто-то еще терпит бедствие кроме нас.

— Не кто-то, — отозвался мистер Бакстон, знавший каждый болтик на судне. — Это наши люки номер два.

3

Брызги прорезали брезент как нож, а ветер выдернул люки, как пробку из бутылки. Хотя волны не захлестывали палубу, брызги представляли собой почти сплошную воду, и очень скоро сотни тонн ее должны были набраться в трюм.

Тут мистер Бакстон вспомнил с нехорошим предчувствием, как он разместил груз. Все газеты и табак — повыше, в твиндеке. А вода хлынет вниз; плохо, конечно, что она будет постепенно наполнять трюм, — но процесс будет долгим, ее можно откачивать паровыми помпами, и, по крайней мере, это не скажется на устойчивости. Однако газеты и табак поглощают влагу. Намокнув, они станут во много раз тяжелее, и такой высоко расположенный груз вполне может опрокинуть судно. Он взглянул на клинометр: крен увеличивался — тридцать пять градусов, и раскачивало до сорока. Люки надо закрыть во что бы то ни стало, покуда вода собирается только на дне.

4

Дверь у Дика так и не открывалась. Он был заперт в тесном железном кубе, поставленном на ребро и мотавшемся, как гнездо грача в бурю. Да и без этой качки оглушительный вопль ветра был бы невыносим. Он попробовал лечь на койку, но не удержался там: она его вышвырнула. Попробовал лечь на наклонный пол, забиться между ним и стенкой, но и пол его отшвырнул — на него падали мелкие вещи, как будто он очутился внутри аттракциона в Луна-парке, где хозяйничал дьявол. Удержаться на месте можно было, только расставив ноги и уцепившись за что-нибудь обеими руками. Но взаперти оказался не один Дик Уотчетт: не открывалась и дверь каюты практикантов. Их освободило то же непостоянство ветра, благодаря которому удалось увидеть в море крышки люков; Дика, правда, не освободило. Ребята вырвались и сразу полезли на мостик: сумасшедшее дело — взбираться по перекошенной лесенке, когда половина твоего веса приходится на локоть, упертый в стену.

При виде троих юнцов, выскочивших на мостик, в груди у капитана стало тепло: ему казалось, что он стоит здесь вечность, один с мистером Бакстоном, и больше никого нет на судне. И вот они появились, тесня друг друга, — высокий, толстый и худой черноглазый; они смотрели на него с безмолвным доверием, и капитан ощутил прилив энергии и гордости.

В ответственные минуты капитан с помощником думают не порознь. Намокший табак и газеты занимали сейчас Эвардеса так же, как Бакстона.

— Постарайтесь закрыть люк номер два, — сказал он, — возьмите всех, кого можно. Вы, Беннет (худому черноглазому), поднимите матросов на полубаке и ведите туда.

Остальных Бакстон позвал за собой и полез вниз по трапу, вмиг ослепнув и оглохнув, как только очутился вне мостика, передвигаясь с трудом, как слабый младенец.

А молодые впервые покинули укрытие. Ураган оглушил и ослепил их еще на мостике. Беннет все же расслышал приказ капитана и отправился исполнять; другие двое и не услышали слов помощника, и не заметили, как он ушел. Они набухали воздухом, словно его накачивали в легкие; от избытка воздуха безалаберно кружилась голова, разбирал смех.

Помощник этого не знал, он думал, что они с ним. Добраться бы только до передней колодезной палубы — на прочее его не оставалось; те, кто сзади, пусть сами о себе думают. И лишь спустившись туда, Бакстон обнаружил, что он один. Не страшно. Скоро подоспеет Беннет с китайцами.

Уцепившись за косяк, он выглянул наружу. И не увидел почти ничего, кроме подвижных столбов и полотнищ водяной пыли, — ток воздуха стал плотен и зрим. За каждым препятствием темнело что-то вроде тени, а на самом деле это было укрытием, конической полостью в потоке брызг, обтекавшем и очерчивавшем предмет; а там, где неподвижное препятствие отражало ветер, водяная пыль обтягивала его каймой будто из короткой тонкой шерсти. Да, можно было действительно видеть разрывы в ветре и, просовываясь в них, добраться до открытого люка! Бакстон, не дожидаясь помощи, решил попробовать и стал перебираться от укрытия к укрытию, как скалолаз с уступа на уступ. И, как скалолаз, ни разу не подумал вернуться. Через минуту-другую он был у цели, стоял согнувшись под защитой комингса и вздрагивал от каждого пролетавшего низом заряда брызг, словно тот бил его прямо по нервам.

На хорошем уступе человек может закрепиться и передохнуть; но убежище под комингсом было не так безопасно. От ветра оно защищало, но первая же волна, хлынувшая через поручни — а налететь она могла в любую минуту, унесет его с собой. Она Ниагарой низвергнется с наклонной палубы, и тут не удержишься никакими силами. Даже если он привяжет себя веревкой, волна размажет его по железу, как яйцо. А она может налететь в любую минуту. И сделать ничего было нельзя — даже с помощниками. Крышки смыло за борт. Сколько бы ни было рук, пронести большие доски по узким ходам, заслоненным от ветра, невозможно. Придется ждать затишья в центре, а устоит ли судно до тех пор — решать небу. Ему же надо возвращаться, пока не накрыло волной. Крышки смыло в море, но брезент, как ни странно, уцелел и лежал кучей, прижатый к палубе. Только Бакстон повернул обратно, как брезент взвился черной стеной. Он сшиб его и накрыл, придавив к палубе своей жесткой тяжестью. И тут пришла волна. Хлынула через фальшборт — бог знает сколько тонн. Она помчалась по палубе, в сажень глубиной; своей тяжестью она чуть не раздавила Бакстона под брезентом: жесткая просмоленная ткань облепила его тело, как литейная форма. Волна прокатилась к подветренному борту и ушла через другой фальшборт; судно будто споткнулось и приподнялось. Бакстон под брезентом не только остался жив — он почти не намок.

Помятый и обалделый, забыв осторожность, он выполз, и на него обрушился ветер. Это было все равно как если бы оступился и упал со скалы альпинист. Только вместо земного притяжения действовал ветер, и ветер швырнул его к средней надстройке, где Бакстон врезался в ту же дверь, из которой недавно вышел.

5

Ничего нельзя было сделать на носовой части палубы, но оставались еще кормовые люки. Их тоже могло разворотить. Колодезная палуба там лучше защищена от ветра; возможно, там удастся что-то сделать — если надо и если он наберет достаточно народу.

Сперва мистер Бакстон зашел в салон — и нашел там мистера Рабба; ясными голубыми глазами тот смотрел в пространство перед собой, словно самый свирепый шторм не мог нарушить его спокойствия. Для человека, отчаянно нуждавшегося в помощи, это было утешительное зрелище. Мистер Бакстон позвал его.

В коридоре он встретил мальчика Беннета с одним лишь китайцем-боцманом: остальные китайцы не захотели идти. Сидят кучкой на полу, ни за что не держатся, ездят от качки и только тихо блеют, когда стукаются о стену.

Потом появился высокий практикант, Филлипс. Итого пятеро. Впятером можно что-то сделать. Они двинулись к юту. И из укрытия за средней надстройкой увидели, что нужно сделать. Шестой люк тоже разворотило. Но доски в море не унесло. Если удастся хотя бы некоторые вернуть на место, их можно привязать — воды будет поступать меньше. И место не такое открытое. Должны справиться.

А там уже был мистер Фостер, возился с талрепом мачтовой оттяжки несмотря на стопор, талреп начал развинчиваться. Но Фостер слишком занят своим делом и не сумеет им помочь.

Теперь — броском туда.

Броском туда — немедля. Но почему-то ноги не хотели слушаться мистера Бакстона. Тело подалось вперед, а ноги будто уползали из-под него назад, как кролики, норовили шмыгнуть в норку. Здесь полегче, чем на носу, сказал он себе, гораздо легче. Безопасно, как в доме. "Пошли!" — крикнул он и бросился вперед.

Беннет и Филлипс рванулись за ним, как собаки, спущенные с поводка. Им, новичкам, еще в голову не приходило бояться. Они увидели, что пошел мистер Бакстон, — и они пошли. И рухнули прямо на него.

Бакстон мигом выбрался из-под них и принялся за работу раньше, чем они успели сообразить, что к чему. Одну за другой они перетащили секции крышки, лежавшие с подветренной стороны у шпигатов. Затем Бакстон с Филлипсом оседлали балки люка над зияющим трюмом, а Беннет подавал доски с палубы. Это было самое трудное — поднимать крышки, когда их не подпирает ветром. Ни мистер Рабб, ни боцман не появились. Для помощника капитана и двух юнцов это была тяжелая работа. Они уложили три секции и привязали. Когда они взялись за следующую, ветер ударил с удвоенной силой. Мистер Бакстон и Филлипс повисли под своими балками, как два ленивца. Доска, вырвавшаяся у них из рук, сшибла беднягу Беннета, отбросила к шпигату, и он затих там, в пене.

Мистер Бакстон подтянулся и хотел идти за ним, но в это время разбуженный водяными затрещинами Беннет сел. Первым, что он увидел, была его нога — отогнутая в сторону под прямым углом над щиколоткой. Господи, подумал он, ногу сломал; скоро очень заболит. Скорее выбраться отсюда, пока не начала. Он неуверенно двинулся, и она отвалилась. Сидя в воде, он покраснел от стыда: какой же осел! Вообразить, что сломал ногу! Да, это был всего лишь башмак, — он наполовину слез, пока тащило по палубе, и, пустой, согнулся. Беннет натянул его и ждал момента, чтобы броситься к комингсу.

Бакстон между тем размышлял. Ноги его к этому времени осмелели, но на душе было неспокойно. По правилам, конечно, они должны оставаться здесь, пока не закрепят последнюю секцию. Но он не хотел губить ребят. Они настоящие львята. Позор, если мальчики погибнут, а блеющие китайцы останутся живы. В этот раз Беннет чудом уцелел. Так или иначе, путь воде в шестой люк они в основном преградили. "Пошли", — снова крикнул он, и все трое бросились к юту. Они прижались к выступу, под которым была расположена рулевая машина.

И вовремя: тут же ветер задул в полную силу, и с колодезной палубы их просто снесло бы.

Все хорошо, пока ты из последних сил исполняешь приказ; но сидеть без дела — другая история. Теперь молодые огляделись, и им стало страшно; они решили, что конец близок. Холодная вода в их одежде начала медленно ощупывать теплую кожу. Этого не выдержит ни одно судно. Оба стали молиться про себя — надеясь, что другой об этом не догадается. "Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться, — звучало у Беннета в голове. — Он насытит меня на злачных пастбищах и приведет меня к водам тихим. Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла: Твой жезл и Твой посох, они успокоят меня". Дальше он не помнил; поэтому начал снова: "Господь Пастырь мой…" Это была детская магия: она охраняла его от диких зверей темноты, когда его отправляли одного наверх. С тех пор он не прибегал к ней.

Но сейчас было трудно сосредоточиться на ней полностью. В промежутках он ощущал холодный обруч, сжимавший желудок; сверлящую боль сожалений. Зачем он, дурак, пошел в море — сколько дел ожидало его в долгой жизни, на теплом безопасном берегу! Бесконечно долгие годы детства наконец-то позади, и всё — зазря, не пожить ему взрослым.

Филлипс, странным образом, не так огорчался. Один раз он сказал молитву Господню и на этом кончил. Сознание его разделилось на две половины. Одна — даже радовалась. Ибо юный Филлипс впервые полюбил девушку всей душой; она им пренебрегла. Если он погибнет в море, ей скажут; она погрустит немного — хотя жизнь его была ей безразлична. Иначе как в ее мыслях, казалось ему, подлинной жизни у него нет: значит, только смерть сделает его живым, пусть всего на несколько минут, которые возлюбленная уделит мыслям о нем. Подобно многим молодым влюбленным, он путал девушку с Богом и почти воображал, как она наблюдает за ним с неба — наблюдает его гибель и жалеет его. Но была и другая половина — непоколебимо уверенная. Эта половина не рассуждала, даже не облекала мысли в слова: она знала, что мысли эти верны, но знала также, что на них наложено табу, что, если она выскажет их, они перестанут быть верными. Она знала, что он — единственный в своем роде: человечество делилось на него и на всех прочих. Смерть — для прочих: он не умрет, никогда не умрет. Бог создал его в этом смысле другим — он не смертен и предназначен для сверхчеловеческой цели.

Но из-за табу эту уверенность ни в коем случае нельзя превратить в слова, даже мысленно. Пусть работает другая часть сознания, без помех рисует жалостные картины его трагической смерти — что она и продолжала делать.

В этом отношении он не ошибался — он не погиб тогда. Никто из них не погиб. Они прождали там, не в силах выбраться, вдыхая слабый запах смазки, больше двух часов — до половины седьмого.

6

Когда мистер Бакстон с практикантами бросился к шестому люку, мистер Рабб предусмотрительно остался: он знал, что, если даже последует за ними, толку от него будет немного, поскольку он слишком напуган.

Страх часто заставляет человека перенапрягаться. Если вас впервые послали работать на высоте и она вас пугает, вы станете хвататься за вещи что есть силы — с такой силой, что она удержала бы троих, а не одного; вы быстро устанете, и у вас совсем не останется сил на то, чтобы сделать работу, ради которой вас послали. Если бы мистер Рабб в состоянии такого испуга и отправился с ними к люку, он уцепился бы за комингс так, что через несколько минут сделался бы слабым, как новорожденный ягненок, и при первом же толчке полетел за борт. Что в этом пользы? Только мудрый человек знает, когда он слишком испуган, чтобы успешно справиться с опасностью, — так же, как только мудрый человек понимает, что слишком пьян и нельзя садиться за руль. А мистер Рабб достаточно пережил страхов на своем веку и мог оценить свой страх трезво, взглядом постороннего. Ясно, что самое правильное сейчас — избегать большого риска, пока он не притерпится к этой ситуации и страх его сам собой не растает. А он непременно растает немного погодя.

Поэтому мистер Рабб решил отправиться на мостик. В конце концов, там и надлежит быть лицу командного состава в чрезвычайных обстоятельствах.

Впрочем, где-нибудь по дороге он, может быть, остановится передохнуть.

 

Глава IV

(Среда)

Было уже почти семь, когда мистер Бакстон вернулся на мостик, — а практиканты все не могли выбраться с юта. Может быть, сейчас это самое лучшее для них место.

Мистер Фостер остался с ними.

Капитан Эдвардес простоял на мостике весь день; теперь помощник должен был сменить его, и он решил, что пора самому посмотреть, что происходит на судне. Барометр упал до 675. Такого низкого давления на море еще не отмечалось. Динамика этой депрессии не поддавалась расчетам. Прецеденты, сведения из книг, опыт уже ничем не могли тут помочь. Атмосфера могла выкинуть такое, чего не видывал ни один живой моряк.

Оставив на вахте помощника, он отправился в машинное отделение.

Там было темно, механики работали с фонарями. Разбитый светлый люк загородили, но водяная пыль все равно летела внутрь. Механизмы скрежетали: все подшипники лежали под непривычными углами. Китайцы-смазчики, сами перемазанные, скользили между ними как рыбы в иле. На маленькой железной платформе у телеграфа капитан нашел мистера Макдональда; по его умному старому лицу и седым усам стекало масло с водой. Он был сердит и жаловался: его машины не приспособлены для того, чтобы работать с таким наклоном, а светлый люк надо было своевременно укрепить.

Второй механик, рыжий шотландец с мучнистым лицом, беспрерывно обходил машины, проверяя показания манометров и других приборов. Третий механик своенравный коротышка с неизменно лягушачьим выражением лица — и четвертый (Гэстон) стояли рядом со старшим. Они согласились, что вряд ли машины и люди долго протянут в таких условиях. Господи, может, там на мостике все-таки что-нибудь сделают?

— Сделать что-нибудь можете только вы, — сказал капитан. — Ваша первая обязанность — держать пар. Держите пар и о мостике не беспокойтесь. Мы уже, наверное, близко к центру. Через несколько часов самое худшее будет позади. Терпеть осталось недолго. Если будете держать пар, все обойдется повреждений нет. Откачивайте второй трюм и шестой: тогда в затишье судно выпрямится, мы восстановим управление и спокойно встанем против ветра. Заполните вторую балластную цистерну левого борта — это поможет нам выровняться. Без пара нельзя рулить и нельзя откачивать — держите пар, что бы ни случилось. Осталось недолго.

Ну, начальству было виднее. Если затишье в центре на самом деле близко, машины могут и продержаться. Приободрившийся Гэстон пошел наполнять балластную цистерну. Ничего катастрофического пока не случилось; а машины надежные. Четыре часа работают, несмотря на крен, и ничего не сломалось. Он заглянул в кочегарку: в топках порядок. Ветер не нарушил тягу — по крайней мере вентиляторы искусственной тяги внизу с ним справлялись. Топливные насосы работали исправно.

Не взбодрился только мистер Макдональд. Он был стар, борьба его не увлекала. Сомнение не возбуждало его, а вселяло дурные предчувствия. Он был стар, он любил определенность, приличные условия, чтобы прилично нести в них службу. Кроме того, настоящий механик чувствует напряжения в больших машинах так, как будто эти машины — его тело. Для кого-нибудь скрежет подшипников — внешний звук; а у мистера Макдональда он вызывал боль, словно это были его суставы.

Капитан Эдвардес, несмотря на мешковатую комплекцию, сновал по этим мало знакомым помещениям с чисто моряцким проворством — моряк не теряет его до преклонных лет, пока совсем не одряхлеет. С китайцами он не стал говорить, как с механиками; но они на него поглядывали. Вид у него был очень радостный: глядя на него, любой мог понять, что все идет как надо. Войдя в котельное отделение, он постоял минуту в двери, и при свете топок на лице его можно было прочесть, что он чем-то очень доволен.

Потом он вышел, вернулся на палубу. Тут уже было черно, как в машинном.

2

Едва он вышел в темноту, воздух забил ему рот, прервал дыхание. Он пытался вдохнуть, но не мог: легкие наполнились чем-то жгучим, они отказывались дышать, сжимались судорожно, их выворачивало. И ветер хлестал его горячими масляными зарядами. Вода потекла из его незрячих глаз, их драло, как от горчичного газа. Наверное, на него сносило дым, но он, конечно, не мог его видеть: ночь была чернее черного. Он не представлял себе, откуда может идти этот дым — из котельного кожуха? Главное теперь найти дорогу до мостика — если выдержат легкие. Только не терять головы: усилием воли преодолевая опасное искушение побежать и задержав в груди воздух (сколько его там было), он ощупью двинулся вперед.

Люди внизу тоже не понимали, что происходит; ясно было одно: что-то неладно. Как только капитан ушел, из котельного отделения донесся громкий хлопок. Лопнул пароперегреватель, подумал мистер Макдональд: ничего страшного. Но тут же из дверки, как испуганные кролики, повыскакивали кочегары. И правильно сделали — утечка пара, сказали они (пара под давлением 14 атмосфер, разогретого до 300 градусов). Искать утечку некогда — только успеть убраться: за полминуты кочегарка стала непригодной для жизни.

А в машинном отделении манометры показывали, что давление пара падает, падает. Пароперегреватель сам по себе не мог дать такую утечку. И выяснить ничего было нельзя. В воздухе, разогретом выше ста градусов, голый человек может двигаться, не испытывая особенных неудобств, — при условии, что воздух сухой: пот быстро испаряется и охлаждает кожу. Но если в воздухе есть влага, замедляющая это испарение, человек мгновенно погибнет. В присутствии пара воздух убьет его уже при вдвое меньшей температуре. Теперь представьте себе кочегарку, полную пара с температурой на 200 градусов выше точки кипения! Если зайти туда, он мгновенно ошпарит вас насмерть, а через несколько минут вы, возможно, лопнете.

Капитан Эдвардес добрался до мостика, сопровождаемый дымными вихрями. Мистер Бакстон был, конечно, на своем посту. Он заметил дым, но так же не мог объяснить его причину, как капитан. Капризы ветра — сбивают дым на палубу, а может… но этим вряд ли объяснить такую его густоту. Они до боли в глазах вглядывались в темноту. Но глаза были бессильны.

Рев урагана стал настолько сплошным и ровным, что его можно было сравнить с мертвой тишиной — в том смысле, что он уничтожал все обычные звуки. Нельзя было понять, внутри он вас или снаружи — как боль в ушах глухого.

Из машинного отделения сообщили: что-то сломалось, давление пара продолжает падать.

Падало давление, и, естественно, стали отказывать все механизмы, работающие на пару. Помпы стали вялыми, замерли. Динамо-машины замедлились. Вентиляторы, создававшие в топках искусственную тягу, остановились. Вентиляторы остановились, и огонь стало задувать обратно — со взрывами, которые распахнули дверцы топок и озаряли тьму машинного отделения как вспышки молний. Из-за утечки пар уже охладился настолько, что можно было зайти по крайней мере в какую-то часть кочегарки — но теперь этому препятствовало пламя из топок. При каждом задувании из открытой дверцы вырывался десятиметровый язык огня.

Капитану доложили, что давление пара упало настолько, что остановились помпы, остановились вентиляторы и останавливаются динамо; из топок выбивает пламя. Было восемь часов.

Но если и остановились вентиляторы, рассуждал он, труба сама должна обеспечивать тягу для работы топок, пусть и недостаточно сильную. Из-за того только, что встали вентиляторы, обратная тяга не должна возникнуть. Через разрывы в водяной пыли капитан и мистер Бакстон светили электрическими фонариками на дым, пытаясь понять его происхождение. Он шел как будто из основания трубы. Наверное, шел из основания и, должно быть, заслонял трубу: трубы не было видно.

С упавшим сердцем Эдвардес и Бакстон заставили себя поверить в то, о чем недвусмысленно сказали глаза: дым валил из большой овальной дыры в палубе. Труба исчезла: укатилась за борт, наверное, час назад, но таков был шторм, что мистер Бакстон не увидел и не услышал этого с мостика.

И не укатилась — улетела по воздуху, потому что шлюпка с подветренной стороны была цела.

Труба с оттяжками, способная выдержать поперечную нагрузку в сотню тонн! Ураганный ветер при скорости 75 миль в час навалился бы на нее с силой в 15 тонн. Но давление воздушного потока растет пропорционально квадрату скорости: значит, при 200 милях в час оно будет примерно в 7 раз больше. Получается… впрочем, можете сосчитать сами, как сосчитал в уме капитан Эдвардес, пока мистер Бакстон бежал к машинному отделению, крича, словно безумец: "Трубу снесло! Трубу снесло!"

3

Труба парового свистка была скреплена с дымовой трубой: их снесло вместе. Вот и утечка пара — из разорванного паропровода. Всем механикам это стало ясно в ту же секунду, когда они услышали новость.

Но есть аварийный кран, закрывающий доступ пара к свистку, и добраться до него можно двумя путями. Один — со шлюпочной палубы возле бывшей трубы, с наветренной стороны. Но это был путь по чужой территории, и о нем они почти не думали — предположив только, что в таких условиях по палубе двигаться нельзя. Задним числом можно сказать вот что: если бы они указали на этот путь капитану или вахтенному помощнику, тот нашел бы способ туда добраться; хотя мог и провалиться через трубу в дымовую коробку; тогда еще кто-нибудь попытал бы счастья.

Другой путь к крану — по верху котлов, близко к самому месту разрыва.

Только об этом пути они и думали. Но как им воспользоваться? Близко от разрыва — к крану не подпустит горячий пар. Да и к котлам не подойти топки выбрасывают пламя.

Первая обязанность механика (даже без всяких капитанских приказов) любой ценой держать пар. Но в топках возникала обратная тяга, и некоторые уже задуло: из патрубков через открытые дверцы брызгал горячий мазут и растекался по полу кочегарки. Первым инстинктивным побуждением мистера Макдональда было: снова разжечь. Он и второй механик стояли перед дверью котельного отделения — настолько близко, насколько позволяла осторожность, — и в это время из ближайшей топки снова вырвалось пламя.

— Ага, факел! — взревел мистер Макдональд. — Зажечь кормовую центральную!

Мокрый насквозь кочегар-китаец выдернул факел из подставки, поджег в соседней топке и кинул в горячее чрево погасшей.

Раздался взрыв, напрочь оторвавший дверцу топки. На мгновение весь воздух стал огнем, и в самой середине его — черный предмет, китаец, поднявший руки, чтобы заслонить лицо. Огонь лизнул обоих механиков, опалив кожу. Они услышали вопль китайца. Затем — чернота, такая черная, что Макдональд и Сутер стояли беспомощно, и огонь еще вспыхивал в их слезящихся глазах.

Что-то черное выползло из кочегарки и проползло между ног Макдональда. Он в ужасе схватил этот предмет — оказалось, китаец.

— Ты ранен? — крикнул мистер Макдональд.

— Моя совсем холосо, — тихо отозвался китаец.

Тут мистер Макдональд счел нужным сходить в свою каюту и переодеться; и ушел, оставив за себя Сутера.

Как только старший удалился, Сутер подозвал Гэстона.

— Надо остановить утечку, закрыть кран.

— Да, — сказал Гэстон, — но мы не сумеем, пока из топок бьет пламя.

— Значит, надо погасить, — сказал Сутер, — погасить, чтобы подойти к котлам.

Тут Гэстон заметил, что огонь не касается пола — языки его загибались кверху. Сутер и Гэстон взяли по метловищу и, прижимаясь к полу, вползли в кочегарку под огнем, как отбивные в газовом гриле. Там, с перепачканными в мазуте лицами и поджариваемые сверху, они изловчились закрыть палками краны нескольких топок. Теперь можно было подобраться почти вплотную к котлам. Но одна топка им не далась. Она была сдвоенная — две топки с одной камерой сгорания. Заднюю им удалось погасить, но передняя продолжала выбрасывать пламя, и они не могли обогнуть ее, чтобы закрыть кран.

Оставалось только одно — перекрыть главный трубопровод. Это означало погасить все топки. А снова разжечь их без трубы и без искусственной тяги будет нелегко.

Не только пар упадет — огня тоже нигде не останется.

Однако это представлялось неизбежным. Покуда не перекроют утечку, пар поднять не удастся, и от огня никакой пользы, а только опасность. Прежде всего — перекрыть утечку. Когда она будет устранена, можно будет подумать о том, каким образом снова разжечь топки.

В отсутствие старшего механика мистер Сутер под свою ответственность перекрыл подачу топлива и погасил все топки. Было уже десять — меньше трех часов прошло с тех пор, как капитан призвал их держать пар любой ценой; а теперь и пара не стало, и огни погасли.

Таким образом, в десять часов "Архимед" сделался совсем мертвым. Здесь все работало на пару или на электричестве — на современном судне сила человека играет ничтожную роль. Не стало пара, не стало и электричества. Темно было повсюду, если не считать нескольких булавочных головок света электрических и керосиновых фонарей. Вода по-прежнему лилась в раскрытый носовой люк, а помпы бездействовали. Радио, работавшее от электросети, онемело. Винт замер, руль не двигался. "Архимед" был мертв, мертв как бревно, носимое волнами, он больше не был судном. Конечно, на нем оставались люди, но людям нечего было делать, потому что, раз отказавшись от мускульной силы, суда уже не могут прибегнуть к ней в час нужды.

Хорошо оснащенная шхуна водоизмещением в каких-нибудь двести тонн, выдержи она этот шторм, не окоченела бы, как "Архимед". Помпы на ней качали бы воду, потому что они ручные — качали бы, пока жива команда. Мачты, конечно, снесло бы, но утихнет шторм, и дело за плотниками: нарастить новое дерево на обломках, поставить временный парус, починить руль — и можно ковылять домой. Насколько ушел вперед большой современный пароход от маленькой шхуны, настолько сложнее его команде, когда он лишился энергии. Капитан Эдвардес, теперь командир безжизненного бревна, начальник усердной, но поневоле праздной команды, отлично это сознавал.

Мистера Макдональда он нашел в его каюте, все еще (полчаса спустя) переодевавшегося, и они вместе вернулись в машинное отделение.

 

Глава V

(Четверг)

В полночь капитан Эдвардес зашел в салон. Горела керосиновая лампа на кардановом подвесе. Салон являл собой картину разрухи. Он был наклонен под крутым углом, в нижнем краю плескалась вода, там плавали разломанные стулья и мелкий мусор, и вода иногда докатывалась до верхнего края. Помощники капитана, практиканты и несколько механиков — наконец-то вперемешку сгрудились позади стола, стоя. Никто не думал о сне — даже если бы спать было возможно, — все ждали затишья, которому давно полагалось наступить. С ними был главный стюард, кругленький человек, похожий на дворецкого. Те небольшие запасы продовольствия — по большей части сухари, — что хранились в буфете, он до капитанского распоряжения запер: их предстояло разделить между начальством и матросами, англичанами и китайцами. Кладовую затопило, ничего больше он достать не мог, пока не заработает помпа. Единственное, чем богат был буфет, — алкоголь, но, как ни странно, никто его не хотел, даже приложиться.

Пахло затхлым морем, затхлой пищей, затхлым помещением; но к этому примешивался и другой душок: горький, аммиачный. Слабый, но он был знаком капитану. Его не забудешь, если раз услышал. Это был запах страха. Дисциплинированные люди могут управлять своими мускулами, даже выражением лица. Но они не могут управлять химией своих потовых желез. Капитан Эдвардес втянул носом воздух и понял, что люди нуждаются в ободрении. Он их ободрил: глаза его блестели, кустистые брови торчали, как рога, толстое тело стояло прочно, как маяк на скале. Он был полон сил, он чувствовал себя пророком, способным разносить мужество по всему судну полными черпаками.

* * *

Когда начался шторм, он был встревожен: дело в том, что он не впервые угодил со своим судном в тропический шторм. Однажды, еще молодым человеком, на своем первом судне он попал в тайфун. Шторм был, конечно, не такой страшный, как этот, и они вышли из него без ущерба; но нынче, говорят нам учебники, вообще нет нужды попадать в тайфун: это твоя оплошность. А владельцы верят учебникам. Вдобавок то, что он сделал тогда, он сделал намеренно: намеренно повел судно туда, где ожидался шторм, хотя, если бы остался там, где был, шторм миновал бы их. Да, но там, где он находился, было хитросплетение проливов и островов. Один шанс из десяти, что шторм застиг бы его там. Но если этот один из десяти выпадет, при том что нет пространства для маневра, судно считай погибло. С другой стороны, если он выйдет в открытое море, девять шансов из десяти, что его настигнет шторм. Да, но на просторе это не слишком опасно. Так он рассудил: пошел в открытое море, попал в шторм и вышел невредимым. Однако оправдать свое решение перед владельцами оказалось трудно. В конце концов, они простили его — но не забыли. Владельцы не забывают. А если и забудут, им стоит только заглянуть в папки, чтобы все вспомнить.

Так что неудача подстерегла его не в первый раз, имелась предыстория, и второй раз его могли не простить. Правда, в этот раз он не пошел против учебников, он сделал все, что они рекомендовали, — и все же попал в шторм. На этот раз — не сознательный риск, просто невезение. А он отлично знал, что, если умный, рассчитанный риск могут иногда простить, невезение никогда не прощается.

Да, он был встревожен. Но только вначале. Ибо скоро шторм достиг такой силы, что стало ясно: дело решается уже не между ним и владельцами, а между ним и Создателем. Это все меняло. Это больше его устраивало. С этой минуты он стал подобен художнику в приливе вдохновения. Поворотной точкой стал приход ребят: когда они влезли на мостик, и сами храбрые, и уверенные в нем. Они его воспламенили. Потом, когда шторм достиг немыслимой мощи, ярче разгорелось и это пламя: ум его и тело охвачены были необыкновенным возбуждением. Не осталось места для мыслей о владельцах. Ни для чего не осталось места, кроме переполнявшей его радостной энергии и сознания, что сейчас все его способности на пределе.

* * *

Но вернемся в салон. Капитан говорил о близком затишье.

— …Понадобятся все рабочие руки, — предупреждал он. — С китайцами могут быть сложности. В этом я полагаюсь на вас, джентльмены. Вы знаете не хуже меня, что, если мы все выполним свои обязанности, судну ничего не грозит. До вечера все закончится: мы выйдем и увидим солнце. Но китайцы этого не знают: они думают, что мы тонем. Они невежественны, они взвинчены и дрейфят. А когда китаец дрейфит, он сидит на заду и ни черта не делает. Вы должны показать им пример, джентльмены. Пусть увидят по вашим лицам, что бояться нечего. Тогда они сделают все, о чем их попросите. Веселее. Вы знаете, что мы в полном порядке: так пусть китайцы увидят, что вы это знаете.

Минуту спустя он снова высунул голову в салон.

— Когда стихнет, всем помощникам явиться на мостик.

Все это ему пришлось прокричать, чтобы его услышали.

2

Только около двух часов ночи погода стала слегка меняться. До сих пор ветер дул с северо-востока, непрерывно и с постоянной силой. Теперь он стал порывистым. Он обрушивался с разных сторон, словно вокруг них рвались тяжелые снаряды. Порывы были, как и прежде, очень сильны, но совершенно непредсказуемы по направлению.

Некоторые из них, с прежде подветренной стороны, ударяли в борт как взрывные волны, и почти казалось, что они могут поставить судно снова на ровный киль. Но тяжесть намокшего груза держала его неумолимо; а другие порывы, опять с севера и востока, накреняли его еще сильнее.

Капитан Эдвардес знал, что область этого бурного хаоса находится обычно на рваной границе мертвого затишья, в центре урагана. Значит, центр должен быть близко. Передышка может оказаться недолгой, и они должны быть к этому готовы. Он вбежал в салон вызвать помощников. Он отправил Бакстона к китайцам.

Бакстону пришлось перебежать колодезную палубу, чтобы попасть в носовой кубрик. Это было довольно большое помещение с койками по одной стороне и по обоим торцам, каждая с занавесками другого цвета (моряки-китайцы не любят, чтобы нарушали их уединение). В кубрике обычно чистота и порядок; запаха практически никакого; на переборке — китайский календарь. Но сейчас все было не так. Все было смыто. Ни занавесок, ни постелей, ни календаря — водовороты и одиноко плавающий, разорванный соломенный тюфяк; голые койки.

И ни одного китайца.

Напротив были каюты младших командиров. При постройке судна они предназначались для европейцев и потому были чуть комфортабельнее, чем, вероятно, требовалось их нынешним обитателям, китайцам (младшим командиром, грубо говоря, считался любой специалист). И эти оказались пустыми, кроме каюты плотника. Плотника там, правда, не было. Был мистер Рабб.

Он стоял как будто в задумчивости и держался за койку. Мистер Бакстон сказал ему, что капитан вызывает на мостик, и Рабб молча вышел. Давно ли он здесь? — подумал Бакстон и вдруг сообразил: давно — он давно нигде не видел мистера Рабба.

Мистер Бакстон бросился через колодезную палубу назад, к средней надстройке. Здесь на открытом месте по обе стороны от машинного отделения он нашел матросов-китайцев. Они были мало похожи на людей. Они валялись кучей, как полудохлые рыбы на причале. Многих рвало. При каждом внезапном крене куча разваливалась или же целиком съезжала то к одной стенке, то к другой; и тогда лишь по слабому блеянью можно было понять, что они живы.

При виде их мистер Бакстон ужаснулся. Какими силами можно добиться от них полезной работы? Поднимать их сейчас было бесполезно. Надо ждать затишья — может быть, тогда они придут в себя. Он вернулся на мостик.

3

Весь командный состав был уже там, даже доктор Франгсон и радист. Ждали. Затишье должно было наступить уже сейчас.

Но сейчас мистер Бакстон стал сомневаться, что оно вообще наступит. Он знал, что таковы многие ураганы: настоящего затишья в центре нет, только беспорядочное волнение. Они ведут себя совсем не так, как велит Министерство атмосферы.

Или же судно не попадет в настоящий центр урагана. Центр может пройти чуть в стороне — краем. Он поймал взгляд капитана: увидел, что Эдвардес думает о том же самом. А капитан Эдвардес вдобавок производил в уме расчет. Они необычно долго шли к центру — семнадцать часов. Вполне может статься, что до другого края — еще семнадцать часов. За это время в открытые люки попадет много воды. Если столько же, сколько уже попало, судно опрокинется. До второй атаки люки необходимо закрыть.

— Начнем немедленно, — сказал он. — Ветер спадает. Мистер Бакстон возьмет на себя носовые люки, мистер Рабб — кормовые. Мистер Уотчетт пойдет с мистером Бакстоном. Мистер Фостер, вы доставите лес: механики его приготовили. А вы, доктор, будьте здесь, наготове.

— Сэр, мне бы поговорить с китайцами, меня они знают лучше, чем помощников, — сказал доктор Франгсон (что было правдой, поскольку, охотясь за необычной музыкой, он сделался большим китаистом).

— Попробуйте, доктор.

Едва они повернулись к выходу, как судно сотрясла чудовищная волна; она оторвала правый трап, и он стал бить в борт, как паровой молот. Капитан по-крабьи перешел в конец мостика и посветил фонарем вниз — посмотреть, что там грохочет. Понял, но не мог придумать, как закрепить трап. К счастью, об этом позаботилось само море: через несколько минут оно оторвало трап и проглотило его, прежде чем он успел пробить борт. Тогда капитан вернулся в рулевую рубку. Тут все было разгромлено. Он обвел ее лучом фонаря. Ветер не только разбил окна — он вырвал чуть ли не все осколки из рам и теперь бушевал внутри. В первый миг капитану показалось, что рубка пуста, но луч фонаря задел двух людей, скорчившихся на полу, словно под пулеметным обстрелом.

Капитан Эдвардес снова посветил туда. Это были Рабб и Дик Уотчетт.

* * *

Дик, вы помните, оказался заперт в своей каюте и целый день — с двух часов, с тех самых пор, когда отказало рулевое управление, — пребывал в бездействии. В первый час он думал, что судно тонет. Клаустрофобия мучила его так, что он почти терял рассудок. Надо было чем-то заглушить ее. Надо сильно думать о чем-то другом. Поэтому сначала он попытался думать о Боге, но Бог ускользал. Уходил в тень. То же самое — дом: и он ускользал, не давался. В это тяжелое время внутренний взор мог задержаться только на одном сияющем предмете — на теле Сюки. Оказалось, он мог его удержать. Это было что-то ярко освещенное и осязаемое среди теней.

Но потом воображение сыграло с ним странную шутку: образ ее наготы стал занимать не только его ум, но и тело. Его это опечалило: он понял, что не может любить ее так, как ему казалось, раз способен о ней так думать. Но он все равно продолжал — настолько отчаянным было его положение; чтобы сохранить рассудок, стоило даже запачкать свою любовь.

Наконец после полуночи, когда ветер сделался порывистым, какой-то страшный удар волны освободил заклиненную дверь, и Дик вышел. Долгая работа воображения обессилила его, и добавился новый страх: он чувствовал, что теперь Бог вряд ли благоволит ему. Из каюты он направился прямо в салон, не выходя на палубу; там он и оставался вместе с другими, пока не пришла команда явиться на мостик.

Здесь он впервые ощутил непосредственно, что творится в атмосфере, только в отличие от остальных у него не было времени привыкнуть. Тем не менее, пока капитан отдавал команды, он держался, до самой последней минуты — он уже готов был последовать за мистером Бакстоном вниз, но тут от особенно сильного толчка — того, что сорвал трап, — он упал на четвереньки. Дальнейшее произошло мгновенно: вместо того чтобы ползти по трапу за остальными, он, не отдавая себе отчета в своих действиях, заполз в рулевую рубку.

Он, конечно, не знал, что так же поступил мистер Рабб.

Что до мистера Рабба, то он отправился сюда прямо из каюты плотника. В сущности, сознание его уже не работало. Действовал он автоматически, подобно лунатику, с непоколебимой целеустремленностью, рождаемой чистым инстинктом, — как у акулы, хватающей добычу. В этом состоянии он находился почти непрерывно с тех пор, как впервые поддался страху при первой попытке закрепить люки.

Теперь он сидел в углу, зажмурясь, с застывшим лицом, а Томас с увлеченностью мастерового, светя ночными своими глазами, отразившими луч фонаря, снова и снова пытался раздвинуть ему веки — тщетно.

Капитан Эдвардес смахнул лемура рукой, как сгоняют стервятника с мертвого тела. Потом остановился на мгновение, чтобы удержать в себе странную новую энергию, которую он должен был перекачать в эти два бескостных тела.

— Мистер Рабб, — тихо прорычал он, — идите на ют и закройте люк номер шесть. Мистер Уотчетт, идите вперед к мистеру Бакстону и закройте люк номер два.

Мистер Рабб не ответил и не шевельнулся. А мистер Уотчетт заговорил:

— Не могу, сэр, — сказал он жалким голосом.

— Я не отдаю команд, которые нельзя исполнить, — снова прорычал капитан, так же тихо. — Вам стало страшно — но это минутное. Это пройдет. Это пройдет, мальчик. Слушайте, я считаю до десяти. Когда я скажу "десять", вы соберетесь. Когда я скажу "десять", вы встанете на ноги. Дьявол! Я знаю, что вы не трус, иначе не стал бы тратить на вас время. Раз, два, три…

Считая, он светил на их лица. Уотчетт посмотрел на Рабба — и первый раз в жизни увидел, как выглядит Страх во всей его наготе. Уотчетт был смертельно напуган ветром; но такой страх, как у мистера Рабба, страшнее любого ветра. Когти ветра не так сильны.

— …Восемь, девять…

— Закрыть номер два с мистером Бакстоном, — механически повторил он и пополз на животе ногами вперед по трапу, постепенно смелея.

А мистер Рабб молчал — казалось, он без сознания. Его надо было будить.

— Подлая шкура! — начал капитан Эдвардес, но на этом не остановился. Он пнул Рабба и продолжал ругаться; он испытывал стыд, брань не была для него привычна, но, отчаянно надеясь на ее тонизирующие свойства, он вспоминал слова, которые не употреблял со школы. Однако во влажном, зеленом, почти фосфорическом лице Рабба ничто не шевельнулось в ответ. С таким же успехом он мог бы дать ему грудь.

Но этого нельзя было так оставить. Такой страх на борту хуже чумы: он разносится быстрее. Этого нельзя допустить.

Револьвер его лежал в каюте. И он пошел за ним: оставалось только одно средство — пуля.

Но тут мостик сотрясла еще одна громадная волна, и в голову ему пришло более умное решение. Он притворно вскрикнул, упал на пол рядом с Раббом и вцепился в него пальцами.

— Боже! — завопил он. — Ты чувствуешь? Мостик рушится. Еще одна такая волна — и его снесет к чертям собачьим, и нас с ним к чертовой матери! Слышишь, скорее вниз, пока не поздно!

По телу мистера Рабба пробежала дрожь. Без звука, без признаков жизни на помертвевшем лице он подполз к трапу и скрылся. Но Эдвардес от него не отставал. И когда в Раббе забрезжило что-то похожее на сознание, он обнаружил, что сидит в дверях средней надстройки и надзирает (в некотором роде) за старым доктором Франгсоном и тремя китайцами, закрывающими люк номер шесть.

* * *

Добравшись до передней части палубы, Дик Уотчетт столкнулся в темноте с мистером Бакстоном. Бакстон почувствовал, что он дрожит.

— В чем дело, Дик? — спросил помощник капитана.

— Мне страшно, — сказал Дик, удивляясь собственному бесстыдству.

Но на мистера Бакстона это как будто не произвело впечатления.

— А как же. И мне страшно. Но вы здесь, а остальное не важно.

* * *

По дороге к мостику капитан Эдвардес споткнулся еще об одно тело, скорчившееся в углу. Это был практикант Беннет, которого чуть не убило накануне при ремонте люка. Теперь и его настиг страх.

Эдвардес не стал его ободрять. Он поднял его, отнес в свою каюту и уложил на койку.

 

Глава VI

(Четверг)

Эти хаотические порывы ветра, нисколько не ослабевавшие, начались полчаса назад. Каждый шквал сообщал о своем приближении издали, нарастающим воем — и обрушивался на судно, иногда с двух или с трех сторон сразу. Вскоре они поняли, что другого "затишья" им не видать.

Тьма была непроглядная.

Но работа была сделана — вопреки всему. Бакстон и Дик, пристегнув фонари к поясам, работали вдвоем на носовых люках, а второй помощник Фостер подавал им лес. На корме — доктор Франгсон; каким-то чудом ему удалось привести в чувство трех китайцев и приставить к делу. Но работа двигалась плохо: у старого доктора не было ни навыка к этой работе, ни сил — только усердие. Капитан Эдвардес, следуя по пятам за Раббом, пришел к ним, чтобы помочь; но помощи не получилось. Из-за китайцев — они сочли слишком большой честью для себя работать рядом с капитаном и мгновенно из моряков превратились в лакеев: стоило капитану взяться за что-нибудь и потащить или подтолкнуть, как шесть желтых рук бросали свои дела, чтобы тащить или толкать вместо него. Он пытался работать, но они перехватывали у него работу, и хаос только усугублялся.

Так что он оставил свои попытки. Он ушел к носовым люкам, чтобы заменить Бакстона, а Бакстона (чуть менее величественную фигуру) отослал на корму.

Бакстон споткнулся о Рабба, сидевшего в дверях.

— Идите к носовым люкам, мистер Рабб, — сказал он, — и помогите капитану.

Рабба охватил гнев.

— Почему именно я? — сказал он. — Это не мое судно. Вы цепляетесь ко мне, вы взваливаете на меня всю работу. Будет у меня хоть минута покоя?

Он по-настоящему разъярился.

Пожалуйста вам! Он трудился весь день и ночь в нечеловеческом напряжении, а его изводит этот помощник! Однако он повернулся, чтобы идти к люкам — и в самом деле хотел пойти, но по дороге смрадное черное облако снова затмило ум — его снова одолел страх. Поэтому он решил, что сперва немного передохнет; он спустился по трапу — и очутился среди китайцев. Сбившихся в кучу, как слепые щенки от холода. Рабб на секунду задержался среди них, к его страху добавилась доля их коллективного страха, и он зарылся под них, словно желая совсем скрыться из виду.

2

Когда люки были закрыты, капитан Эдвардес отыскал стюарда. Он хотел накормить команду, но выяснилось, что еды почти нет, а воды нет совсем. Поэтому они со стюардом поделили то, что было, на всех поровну и раздали в салоне при свете лампы. После семнадцатичасового поста завтрак получился убогий: два-три сухаря и крохотный кусочек голландского сыра. Англичане приняли паек с видимым удовольствием; китайцы омрачились, а потом пошли за деньгами и тайком стали совать их помощнику, прося прибавки. Он не мог убедить их, что еды больше нет ни для кого, что все получили поровну. Китайцы были уверены, что он и капитан придержали провиант для себя и за несколько долларов поделятся с ними.

Однако отсутствие воды было серьезнее, чем нехватка пищи. Доступ к цистернам, как я вам говорил, — через люки в полу машинного отделения. Но пол машинного отделения был залит морской водой; открыть цистерну — значит испортить то, что в ней хранится.

Только у одной цистерны с пресной водой люк находился на незатопленном месте, но она, как назло, была пуста, то есть технически пуста — настолько пуста, насколько ее могли выкачать насосы. Однако насос оставляет несколько сантиметров на дне. Поэтому Гэстон и стюард отвинтили люк, Гэстон с ковшом и кувшинами был спущен туда и начерпал сколько мог. Набралось немного, только смочить горло — и это все, воды больше не будет, пока они не выйдут из шторма. Перед тем как закрыть крышку, они пустили в цистерну морскую воду — балласт.

Пока занимались водой, судно вышло из центра — если это можно назвать центром. Начался второй раунд схватки. Вернее, так они думали.

Когда вы идете к центру урагана, ветер дует (в основном) с одной стороны. Пересекли центр, вышли на другую сторону, и тут он дует, конечно, с противоположной. Когда "Архимед" вышел из центра, ветер снова стал более или менее постоянным. Но дул как будто бы с той же стороны.

Судно развернулось? Эдвардес посмотрел на компас: нет, курс прежний.

Значит, "Архимед" не пересек центра: этого не могло быть. Он только приблизился к центру, и его отнесло назад. Он был в том же квадранте шторма, что и прежде.

Так что шторм не прошел над ними, он утягивал "Архимеда" за собой.

Семнадцать часов в ожидании передышки прежде казались долгим сроком. Теперь о таком можно было только мечтать. Ибо теперь капитан понял, что рассчитывать на избавление даже через семнадцать часов напрасно: пока шторм их засасывает, на избавление рассчитывать нечего.

Рассчитывать вообще ни на что нельзя.

Рассвело; но видимость от этого не улучшилась. Все скрывали брызги распыленный океан. Была черная ночь, стала белая, и только.

Не спал никто; но только один человек продолжал работать все утро. Радист.

У него унесло антенну, но этим его неприятности не ограничились. Электричества в сети не было. Но на такой случай есть аварийный генератор с керосиновым движком наверху радиорубки. Да, только в это время отцепившаяся грузовая стрела разбивала движок вдребезги. Пусть: в самой рубке есть аварийные батареи, рассчитанные на пятьдесят часов непрерывной работы. Да, но шпигаты рубки забил мусор, и рубка была полна воды. Когда он вытащил батареи и осмотрел, оказалось, что они тоже полны морской воды. Так что для начала он шесть часов сушил их паяльной лампой. Потом тем же способом ему пришлось сушить все важные детали оборудования, чтобы заработал аварийный передатчик с запасной антенной. Тем не менее к девяти часам он наладил передатчик. Засветилась большая красивая лампа, зажужжал мотор.

В начале каждого часа на пятнадцать — восемнадцать минут все судовые передатчики замолкают: в это время можно подавать только сигналы бедствия. В 9.16 радисту удалось установить связь с автоматическим приемником сигналов бедствия на другом судне — в пятидесяти или шестидесяти милях; он связался с ними, услышал об их погоде. Там был сильный ветер — настолько сильный, что они могли бы даже предположить (если бы не ноябрь) существование где-то неподалеку урагана — на северо-востоке. И "Архимед" сообщил, что ураган действительно есть, только не к северо-востоку от них, а к юго-западу.

Не поняли вашу погоду, — радировали те слегка раздраженно, и прежде чем "Архимед" успел ответить, передатчик умер. Рубку снова затопила соленая вода, и всюду замкнуло.

Это было в 9.30. Но, по крайней мере, внешний мир знал, что они в беде: мир, не затронутый ураганом, об урагане знал. Владельцы в Бристоле услышат об этом очень скоро и будут очень встревожены. Жаль, что Эдвардес не мог передать для них сообщение, успокоить их, сказать, что "Архимед" справляется прекрасно, в самом деле. Но надежды оживить радио не было покуда они утопают в брызгах. Они отрезаны, помощи ждать не от кого (и даже владельцев нельзя утешить).

Однако сам тот факт, что удалось связаться с другим судном, вселил в них бодрость. Крышки люков, которые удалось уложить с таким трудом, снова вырвало. Что из того? Они продержались по меньшей мере два часа. Два часа не летела в трюм водяная пыль. Значит, "Архимед" продержится на плаву лишних два часа — а от этого может многое зависеть. В конце концов, если они опять приблизятся к центру, то смогут снова закрыть люки — и, пожалуй, выгадать еще два часа.

3

С тех пор как погасли топки, о машинах никто особенно не думал; теперь стали думать. Пар. Утечка ликвидирована; если будет пар для помп, водяная пыль, летящая в люки, им не страшна. Надо поднять пар, решило палубное начальство.

Капитан Эдвардес приказал мистеру Макдональду разжечь топки.

Это нелегкая задача — разжечь холодные топки, даже в доке и при наличии трубы.

Мазут надо разогреть паяльными лампами, и на это нужно время. Во-вторых, его надо вручную накачивать в форсунки. Далее, пока пара недостаточно для работы вентиляторов, полагаться можно только на естественную тягу в трубе. А когда трубы нет вовсе, понимали механики, сделать ничего нельзя. Но капитан был непреклонен: они должна разжечь топки. И мистер Макдональд передал его приказ так, как будто нет ничего на свете проще. И механики взялись за дело так, словно оно было выполнимо. Не им объяснять старшему, что дело — невозможное: он это знает и сам, и не им объяснять капитану: сами топки должны объяснить. И объяснят, очень скоро и доходчиво.

Что до китайцев из машинного отделения, они почему-то не впали в панику, как палубные матросы. Им было обидно, что помощник хочет за припрятанную провизию больше, чем они могли дать, — но это только укрепило их в преданности своему начальству. Мистер Макдональд, полагали они, удовлетворился бы умеренным барышом, соизмеримым с их средствами. С голоду (если бы помощник проявлял прежнюю алчность) они могли бы поднять бунт; но до этого еще не дошло, и пока что они подчинялись командам так, словно все было нормально. Гэстон велел им зажечь паяльные лампы, греть мазут. Понимали они, что топки разжечь невозможно? Бог знает. Они никак не выразили своего отношения к приказу и занялись лампами. Они работали впотьмах, пол под ними кренился, и при каждом крене катался по полу туда и обратно маленький вонючий прилив.

На разогрев мазута ушло несколько часов. Наконец старший механик скомандовал зажечь одну топку. Как и ожидалось, огонь выбросило назад взрывом. Механик послал за капитаном, и капитан явился. Никто ничего не сказал. Пусть объясняются топки: для демонстрации их зажигали снова и снова, покуда горячий мазут не потек по полу.

4

Мистер Макдональд уже успел переодеться, в последний раз: он снова был на посту. Старики приспосабливаются ко всему медленнее, чем молодые, но все же приспосабливаются. Большой опыт, упрямство, а главное, почти физическое родство с машинами двигали им в его сражении со штормом, и чем дальше, тем неуклоннее. Теперь этот порыв настолько захватил его, что, если бы и появилась возможность передохнуть, расслабиться, он все равно не смог бы.

Капитан ушел, и Макдональд повернулся к Сутеру.

— Вспомогательный, — сказал он.

Маленький вспомогательный котел дает пар для малых механизмов (лебедок и прочего) в порту, когда разжигать главные топки нет смысла. Он находится в отдельном помещении, над машинным отделением, рядом с котельным кожухом. У него свой дымоход, крохотный по сравнению с главной трубой, с которой он скреплен для прочности. Поэтому его, конечно, вместе с ней и унесло. Но пенек, около метра, остался. Кроме того, топка вспомогательного котла — с естественной тягой, от вентиляторов не зависит, и оставшейся части дымохода ей могло хватить для работы. Так что когда Сутер отозвал механиков от главных топок и велел разжечь вспомогательный котел, они взялись за работу рьяно. Эта работа была не безнадежной. И если получится — будет пар хотя бы для помп, а может быть, и для вентиляторов — и тогда, пожалуй, удастся разжечь главные топки, даже без трубы. Судно снова оживет. Гэстон устал как собака, но принялся вручную качать мазут (чтобы мазут распылялся, вылетая из форсунки, он должен быть под давлением), словно только и ждал случая поупражняться. Он качал так, как будто греб за Оксфорд или за Кембридж, и с радостью занимался бы этим, если надо, весь день. Старший не сообщил капитану о своем плане: машинное отделение действовало на свой страх и риск, готовя палубным подарок.

К четырем часам дня котел был подготовлен. Паяльные лампы свою работу сделали. Мазут был под давлением. Старший механик дал команду; топливный кран открыли; в рифленое нутро топки сунули факел. И для начала она тоже выплюнула огонь. Но они не отчаивались. Может быть, просто неудачный порыв ветра; пусть покуражится. Несколько вспышек могут быть кстати: если разогреют топку, возникнет тяга.

Возможно, одна из этих вспышек повредила форсунки. Канал в них не прямой: посередке проходит винт, так что мазут движется к распылителю по спирали, все быстрей и быстрей, завихряясь. Может быть, там поломка. Или же какая-то грязь прошла сквозь фильтр и забила канал. А может быть, просто не хватило давления. Так или иначе, форсунки перестали работать. Мазут из них выходил не распыленный, а тек струйкой. Хотя и достаточно горячий, чтобы воспламениться.

Но они уже вошли в раж и не могли остановиться. Горячий мазут вытекал из дверцы на пол, а они снова и снова пытались разжечь топку. И даже не заметили, как загорелся мазут. Так что через несколько минут огонь разлился по всему помещению, и механики (к счастью, мокрые и оттого еще не загоревшиеся) прыгали в нем, словно дети через костер.

При крене огонь взбегал по железным стенам, выплескивался на них, как вода, выплескивался за высокий порог. А мазут все вытекал из форсунок. Если пожар вырвется наружу — вот будет подарок палубным! Скоро в этом замкнутом пространстве, все сильнее нагревающемся, пары мазута и воздух образуют гремучую смесь. На минуту Гэстона парализовала апатия. Что толку? Конец будет быстрым. Что толку биться, если каждая попытка отвести опасность приводит к новой опасности?

По команде старшего механики со всех ног кинулись за огнетушителями, и апатия у Гэстона прошла. Все вместе они стали упорно теснить огонь пеной. Вытекавший мазут подкармливал пламя, и оно росло перед ними, всползало по стенам; минута-другая, и оно перекинется через порог. Но они действовали методически, а не как попало: рассекали пламя на мелкие участки, обстригали их с краев; наконец, каждый пожарчик загоняли в угол и там душили, один за другим. И одолели в конце концов.

Гэстон с раструбом в руках случайно оглянулся и увидел в дверях наблюдавшего за ними капитана. Ну, теперь наверху поймут. Машинное отделение больше ничего не может сделать. Что дальше — решать самой Палубе (если тут есть что решать).

— Довольно, — сказал капитан Эдвардес. — Все наверх. Чинить люки. Мы уже в центре — на этот раз без дураков.

Погашен был последний огонь, и слова капитана заставили механиков вспомнить о внешнем мире, про который они совсем забыли в пылающей котельной. Они вдруг заметили, что рев урагана смолк: сменился ватной тишиной. Но что-то неладно было с этой тишиной: все равно приходилось кричать, чтобы тебя услышали, — так же как во время шторма. Словно тишина и впрямь была ватным одеялом: не просто отсутствием звука, а чем-то толстым, рыхлым, глушившим звук. Голоса их глохли еще в глотке, шаги были бесшумны.

Они не понимали, что нельзя долго жить среди такого грохота и не оглохнуть.

Воздух был разрежен так, что хотелось вздохнуть поглубже, как в горах, но он не бодрил — он был сырой, тяжкий и жаркий почти до невыносимости, даже для механиков. Крупные капли пота, не испарявшегося в сыром воздухе, стекали по губам, соленые и теплые.

В замученном черном небе светилась, не потухая ни на секунду, одна сплошная зарница.

Впервые с тех пор, как шторм набрал полную силу, они могли увидеть все судно целиком. Впервые они увидели зияющий кратер на месте трубы. Смятые грузовые стрелы, скрученные штаги. Рулевую рубку без стекол, как разбитый парник. И крен: поначалу он чувствовался, потом, привыкнув, они почти забыли о нем; но сейчас увидели косой горизонт, и океан встал перед ними кручей, словно готовый вылиться за край мира; непонятно было, почему он не хлынет через подветренный фальшборт. И он был полон акул, которые смотрели на тебя глаза в глаза, чуть ли не сверху вниз. Казалось, в любую минуту они могут соскользнуть по наклонной зеленой воде и грохнуться прямо тебе на голову. Они явно чего-то ждали, и ждали с большим нетерпением.

Но акулы были не единственными живыми существами. Живыми существами была покрыта вся разгромленная палуба и надстройки. Живыми, но неподвижными — птицами, даже бабочками и саранчой. Измученное черное небо беспрерывно озарялось молниями, и с топа мачты и с грузовых стрел струилось яркое свечение, словно электрические волосы; но большие черные птицы сидели прямо среди них не шевелясь. На главном компасе сидели три грифа. Большая птица, вроде журавля, сложив крылья, казавшиеся чересчур большими для нее, сидела на шлюпке и глядела сквозь людей безразличным взглядом. Несколько цапель попытались сесть на подветренный фальшборт, обдаваемый волнами; акулы поснимали их, как яблоки с дерева. И птицы, похожие на ласточек: они скопились словно перед перелетом. Они обсели все штаги и поручни. Но лететь не собирались. Когда ты хватался за поручень, чтобы удержаться на ногах, они не шевелились; приходилось их сталкивать. И тогда они просто падали.

Палубу покрывала черная липкая смола, извергнутая трубой. Птицы вязли в ней, как мухи в липучке. Капитан и помощники ходили босиком и наступали на птиц — свободного места на палубе не было. Я не хочу на этом задерживаться, но должен рассказать вам все, как было и покончить с этим. Ты чувствовал, как хрупкий скелет хрустит под ногой, но не наступить было невозможно, и слипшиеся перья даже не трепыхались.

Ни одна птица, даже раздавленная и полураздавленная, не кричала.

Передышка? Это затишье обессиливало хуже урагана. С каждой минутой птиц прибывало. Больших птиц сидело столько, что в воображении капитана Эдвардеса (уже полубредовом) этот дополнительный груз на надстройках все сильнее кренил судно: они прилетали тучами и чудовищным весом своим уже опрокидывали "Архимеда", и вся команда съезжала по скользким палубам к заждавшимся акулам. Маленькие птицы — среди них колибри — садились на фуражку капитана, на плечи, на вытянутую руку, и невозможно было их стряхнуть: жужжа крыльями, они вцеплялись булавочными коготками даже в уши.

Только работа могла отвлечь тебя от птиц; к счастью, ее хватало: надо было снова заложить люки, затянуть тентами вместо брезента. Но как она может отвлечь, если птицы садятся на тебя и цепляются за тебя даже во время работы?

Теперь они мечтали о ветре, и работа была закончена до того, как он задул.

А когда задул, с противоположной стороны, и унес птиц к их гибели, все были благодарны ему.

Слава богу, ни одной из них больше не пришлось увидеть.