Шесть лет воскресает утрами мама В дядюшкином лице, когда он говорит, Что да, мол, он выпил бы чашечку чая. Я вижу перед собою матушкино лицо Под дядиной плешью. Ее пухлые руки, Дрожащие чуть заметней, чем шесть лет назад, Негромко постукивают его чашкой по блюдцу. Восьмидесятилетние, живые и любящие — Все те же: непостижимые, живые и любящие. Дядюшка, возрождающий то, что ушло, Пока его клетки пытаются возродиться, И воздух, снабжающий легкие кислородом, Вынужденный к тому же еще и звучать, Исподволь пробуждают уснувший ландшафт: Ясное небо и дымные трубы, Бессмертие смертных, радостный ад И светлые гимны над чернью пашен, — Наследие памяти, сокровище языка, Бесследно меркнущее при свете дня: Баснословная рыба — раз в жизни поймаешь, У поверхности, выдохлась, глаз как стекло, Но леска тонюсенька и почти перетерлась… В любое мгновение — резкий рывок — И все утонет в темном потоке…

на третий день Обретает погоду себе под стать. Давление подымается. Льдистое небо Выметено буранами. Тонкие ветки — Те, что не крепко прильнули к стволам, — Взвихриваются в небо. Опавшие листья Мчатся по снегу, как отважные мыши. Скрипят суставами на ветру дома, Тая и серебрясь. Багровеют поля. Все взбудоражено. Блещут окна. Грузно ворочаясь под прессом воздуха, Тщатся приникнуть к луне моря. В искристой круговерти тонет земля. Каждый обломанный бурями сук Чертит свой собственный круг. Холмы Нежатся в солнечной свежести ветра. Слитно гудит плотинами речка, Словно старинная фабрика. Люди Так осторожно шагают по снегу, Будто под настом — гулкая бездна, В которой ярится свирепый ветер. — Ну и ветрище! Ведь он, проклятый, Чуть не втянул меня ночью в трубу! — И звонкое эхо веселого смеха Катится по хрусткому насту, Как шляпа.

Твоя твердокаменная, в ветхой майке спина — Мускулистая и мосластая, как у старого жеребца, — Низко склоненная над тюком овцы Во время стрижки, То потела, то подсыхала, Когда ее обдували промозглые сквозняки В темной пещере овечьего хлева, А ты, с раскаленно-багровым лицом, С барабанно-гортанным фейерверком проклятий, С тлеющей сигаретой, прилипшей к губе, Так что на ней сохранялся пепел, Уверенно управлялся с живым тюком — То нежно и бережно, то яростно или резко. Ты работал споро — как матерый шахтер, Который, Не думая о своих ладонях, Рушит переднюю стенку забоя, — Лысый склонившийся над шерстистой овцой И уютной искоркой тлеющей сигареты. А потом, распрямившись с усталым «ох!» И отпустивши овцу на покой, Ты отрывал от губы бычок Лопатообразной, засалившейся рукой И прикуривал от него свою новую сигарету.

Пчелы в безмолвной голубеющей мгле. Пчелы на солнечном языке летка. Блёстки подснежников. Коршуны в вышине, Словно бы намертво скрепленные магнетизмом, Сонно замерли с распростертыми крыльями На необозримой парной орбите. Светлая тишина. Пригревшийся скот. У подножия пологого холма, на дубу, Изредка и негромко каркает ворон. Бережно вспарывает синеву самолет. У овечьих кормушек подсохла грязь. И отпущены дуреть на волю ягнята. Вспухшая, больная водянкой земля Медленно выкатывается к целебному солнцу После опасной и мучительной операции, — Голая, с обнаженными ранами, Заслоненная от холодного ветра Солнечным светом, она Дремлет, обессиленно улыбаясь. Пока мы живем, и смеемся, и ждем, И знаем — Она не умрет.

Он стоял всю войну в сарае — Ржавый, под бельевой веревкой, В грохоте бомбежек, пришибленный Превосходством военных машин. А потом бои завершились, И солдаты, сдавши оружие, Разбрелись по родным городишкам, Чтобы каторжно налаживать жизнь В камерах своих мирных комнат И карцерах служебных контор, В летнем содоме курортов И субботнем бедламе танцзалов. Автобус казался им тряским грузовиком, А начальник конторы — эсэсовским палачом; Пыль дорог и дым городов, Безвкусное пиво и безвкусица магазинов Осточертели им хуже боев: Войной они были сыты по горло, А мизерной мирной жизнью — до подбородка. И вот к нам пришел молодой человек. Он купил мотоцикл за двенадцать фунтов, Тут же завел его, покопавшись в моторе, — Пробудил от бессмысленной шестилетней спячки, Послушал, как он работает, и остался доволен. А ровно через неделю, Туманным утром, Он спасся: Вмазался в телеграфный столб На прямом участке шоссе у Свинтона.

Пастырь из чужедальних земель С грозным неистовством проклинал Реки, равнины и вереск. Предрекал бездонную тьму Омутам торфяных болот. Обличал облака и ветер. Яростно громил небосвод Ослиной челюстью пустоты. А когда он переводил дух — Когда лишь прозрачные капли Защищали его, — В этот миг Он, замолчав, ощутил, Что земля и небеса содрогнулись. Молниеносно преображенный На мгновение новый пророк Громоподобно вскрикнул.

Старые лица, древние корни. Местная память. Плоские кепки, темные трости, Блестящие кругляши набалдашников. А над ними жаворонок в бескрайней голубизне. Карта их жизни, как равнинный пейзаж, Уходит в седую даль. Их беседа струится словно река, Медленно текущая вспять. Церкви и фабрики на ее берегах Одна за другой исчезают. И только их родовая память Неподвластна всесильному разрушителю. Арфисты умолкшего царства — Мощи их ссохшихся ликов, Созвучные друг другу, как струны, Завораживают, словно древняя музыка. Дикарские, прихотливые вариации, Отзвуки позабытых мелодий, Доставшихся им по наследству, — Песнопения здешних земель, Озвученных их праотцами. Трудно струится ручей. Дремотно ткет паутинку Летящий в Америку самолет. Беседу лелеет ветер.

Святая святых — вершинный храм: Корона из скал — глубинный костяк — Обнаженный хребет земли. Суетливая паства небес. Недвижимая паства холмов. Ни единой случайной черты. Наэлектризованы шорохами Обручальные камни, И брак утвержден Восклицательным знаком — Темным перстом Скалы. Ты стоишь на холме С многоцветным венцом, С венцом облаков И звезд Над челом. И отныне впредь Ярко-черная тень Перста, вознесенного ввысь, Указует на тебя небесам. Отныне впредь Твой череп открыт Пристальному взгляду луны.

По просторному лугу овальной долины Снуют упругие, в ярких майках парни И упруго прыгает кожаный шар. Вот шар взлетел, и цветастые парни Брызнули вверх, чтоб достать его головами, Но он улетел под напором ветра, И парни пружинисто устремились вслед. Вот шар завис над зеленым лугом, И ввысь взметнулся призывный вопль, И шар покорно ринулся вниз. Ветер из огненных прорех в небесах Сгрудил над лугом темные горы, Смешал сумасшедшие краски, И вскоре Долину залил бранчливый дождь. Волосы слипались; быстрые ноги Стали дробить луговое море, А звонкие, радостные, умытые крики Весело заглушили брюзжащий дождь. Истово-синие склоны долины Бессильно сникли под прессом Атлантики, Однако неистово-рьяные нападающие Рванулись к летящему вдоль ворот вратарю. А пылающий глаз, приоткрывши тучи, Вперился в луг слепящим зрачком.

Две крылатые тени под рассветной звездой. Внизу, как угли, мерцают тетерева. Роса дробит розоватый свет. И в пригоршне пенится петушиное пенье. Крылатые силуэты летят к земле, Скользя навстречу своим теням. Дрыгаются у зайцев лапы. И ограбленно тускнеют бекасы. Говорливый поток прорицает им изобилием А солнечный свет заливает землю. Крылатые силуэты скользнули к земле. Мелькнули скрюченные вороньи когти. И грянула война — пронзительный вскрик Рикошетной дробью раскатился по крышам. Лежит безжизненный темный комок Под черной, взметнувшейся к небу тенью. С головы упало перо. Полная пригоршня опустела. В горле засохла песня.