Автомобили сталкиваются и изрыгают детей и багаж — смеясь пароход идёт ко дну отдавая прощальный салют — смеясь самолёт уходит в пике и завершается взрывом — смеясь человеческие конечности взлетают на воздух — смеясь измождённая маска в постели заново открывает боль — смеясь, смеясь метеорит приземляется с изумительной точностью прямиком на коляску с ребёнком внутри глаза и уши упакованы вместе сложены в волосах завёрнуты в ковёр, в обои, перевязаны проводами только зубы ещё стучат и сердце пляшет в своей открытой пещере, беспомощное, на нитях смеха пока разрывные слёзы влетают сквозь двери с дымом и грохотом и вопли оглушают страхом и кости бегут от пытки от которой не скрыться плоти делают несколько шатких шагов и падают на виду но смех всё ещё скачет вокруг в своих сороконогих ботинках ездит на гусеничном ходу не разбирая пути падает на матрас, молотит ногами воздух но это всего лишь чувство. Наконец-то ему довольно — довольно! Оно медленно поднимается, истощённое, и начинает застёгивать пуговицы, медленно, с долгими паузами, как преступник, за которым явилась полиция.

Папоротника перо разворачивается движением Дирижёра, чья музыка вот-вот прервётся — И, внимая минуте молчания, Земля станцует свой тёмный танец. Мышь ведёт доверчиво ухом Паук вступает в права наследства. И глаз Держит всё мирозданье в узде из слёз. Папоротник Пляшет печально, словно перо На шлеме у воина, что возвращается подземной дорогой В своё царство.

Полуночного мига воображаемый лес: что-то живое движется в тишине, кроме одиноких часов и пальцев моих над белой бумаги листом. За окном мне не видно звёзд: что-то, что ближе и глубже не спеша наполняет собой одиночество и пустоту: холодный, нежный, как тёмный снег, лисий нос обнюхивает чей-то след, глаза направляют движение — тут, и тут, и тут, и тут, и там — аккуратной строкой отпечатки лап ложатся на снег. А сзади тень крадётся, прячется между пней, извиваясь в изгибах тела, пересекающего прогалину; глаз, наливается зеленью и, расширяясь, сосредоточенно, напряжённо, ищет что-то в ночи, пока горячая вспышка — запах лисы — не заполнит полость моей головы. За окном нет звёзд; что-то шепчут часы. На странице остались строчки.

О кровинка, ты прячешься от гор в недрах гор ты ранена звёздами и истекаешь тенью поедая целебную землю. О кровинка, крошечная кровинка без костей и без кожи остов коноплянки — твой плуг ты пожинаешь ветер молотишь камни. О кровинка, ты бьёшься в бычьем черепе танцуешь на комариных ногах играешь слоновьим хоботом крокодильим хвостом. Выросла такой мудрой такой ужасной на затхлом молоке смерти. Сядь мне на руку, спой мне на ухо, о кровинка.

Помнишь, как мы собирали нарциссы? Никто не помнит, но я помню. Твоя дочь, с распростёртыми объятиями, нетерпеливая и счастливая, Помогала этой жатве. Она всё забыла. Она не может вспомнить даже тебя. И мы продавали их. Это звучит как кощунство, но мы продавали их. Неужели мы были настолько бедны? Старый Стоунман, торговец, С начальственным взглядом, апоплексически красный, (Это был его последний шанс, Он умер во время тех же великих заморозков, что и ты), Он убедил нас и весной Всегда покупал их, по семь пенсов за дюжину, «Обычай этого дома». Тогда мы ещё не знали, хотим ли владеть Хоть чем-нибудь. В основном мы стремились Превращать всё в прибыль. Мы оставались кочевниками — нам ещё были чужды Все наши владения. Нарциссы Были нашей самой удачной сделкой, Случайно найденным кладом. Они просто прибыли ниоткуда И продолжали прибывать, Словно не вырастая из почвы, а падая с неба. Наша жизнь в то время была ограблением нашей удачи. Мы полагали, что будем жить вечно. Не знали, Что нарциссы — это лишь мимолётный Проблеск вечности. Не сумели увидеть Брачный полёт редчайших подёнок — Наших собственных дней! Мы считали нарциссы случайной добычей, Так и не поняли, что это было последнее благословенье. И мы продавали их. Мы трудились над их продажей, Словно наёмники на чьей-то Цветочной ферме. Ты склонялась Под последним в твоей жизни апрельским дождём. Мы склонялись вместе, среди тихих скрипов Трущихся друг о друга стеблей — капли Сотрясали их девчачьи платья, Влажные, ломкие, как молодые стрекозы, Вылупившиеся слишком рано. Мы складывали их хрупкие огни на верстак, Распределяли между охапками листья — Дрожащие листья-лезвия, гибкие, тянущиеся к воздуху, Словно покрытые цинком — Ставили свежесрезанные стебли в воду, Овальные, мясистые стебли, И продавали их, по семь пенсов за дюжину — Раны ветра, спазмы тёмной земли, Лишённые запаха сгустки металла, Пламенное очищение замогильного холода, Будто дышит сам лёд — Мы продавали их на увядание. Они всходили быстрее, чем мы успевали срезать их, В конце концов, мы утонули в них И потеряли ножницы — подарок на свадьбу. С тех пор каждый март они появляются снова Из тех же луковиц, те же Детские голоса оттепели, Балерины, начавшие раньше музыки, Дрожащие на засушливых крыльях года. На всё той же волне памяти Они возвращаются, чтобы забыть тебя, Склонившуюся за дождливой тёмной завесой апреля, срезающую ломкие стебли. Но где-то твои ножницы помнят. Где бы они ни были. Где-то здесь, с широко раскрытыми лезвиями, Апрель за апрелем Погружаясь всё глубже в почву — Как якорь, как ржавый крест.

Змей не соблазнял райским яблоком Еву. Эта история — просто искажение фактов. Адам съел яблоко. Ева съела Адама. Змей съел Еву. Мы — в тёмном кишечнике. А Змей отсыпается в райском саду после обеда, улыбаясь сквозь сон встревоженным окликам Бога.

Комары ткут закатный танец Взлетая стаей дрoжащих точек Вскипая буквами безумной азбуки Мерцая знаками немой Кабаллы Под синей тенью листвы Тень — только тень листвы Разделяет комариное облачко и мутное марево солнца Листва отводит жала лучей алчного вечернего солнца От радужных капель их слабых глаз и темнолюбивых тел Танцуя Танцуя Взрезая воздух загадочными письменами Стирая и завязывая их в узлы Толкутся вокруг друг друга Стараясь прорваться к центру Ничего не взрезая, ни о чём не стараясь Распевая, что эпохи Вселенной — пустяк  что солнца они не боятся Но всё-таки оно близковато Что оно сжигает их песню, славящую сонмы солнц Что их облачко — сонм солнц Заполняющий Пустоту А крылья сбивают жар Жужжат что их хоботки Это гвозди в руках и ногах Всеблагого комариного бога Что их уши слышат и ветер Страдающий вечером в травах И вечерние страдания дерева И струнные страдания трав И пыль бесконечных дорог Танцующих на ветру И танец самого ветра — смертельный, крушащий горы И коровьи лепёшки ферм, иссохшие в навозную пыль Но что танец комаров не рассыплется Что их сила осилит порог И они вовеки пребудут вверху над когтистыми пальцами трав Танцуя Танцуя В прохладной тени зелёных ладоней платана Танец, который никогда не изменится Танец, несущий их тела на сожжение И их личинки мумий ни на что не сгодятся Их бородатые личинки Толкутся, трясясь, в пустоте Вздрагивают, вздрагивают в воздухе, вздёрнутые, Bздёрнутые, вздёрнутые И свисают, как у вздёрнутых, лапки О малютки Летящие к смерти О танцующие насмерть Хасиды Вы — ангелы светлых небес! А бог — Всевышний Комар! Вы мерцающая мощью Галактика! Мои никчемные руки вяло шевелятся в воздухе Мой язык запутался в листьях Мои мысли забились в щели Ваш танец Ваш танец Нежно обнажает мой череп, вперившийся в Чёрный Космос.

Крысу накрыл хрусткий лязг, жадно чавкнувший лязг, И в её разодранном болью рту дребезжит, как консервная банка, кляп — Заходящийся злобой визг. Когда она устаёт визжать, слышен задышливый хрип, — Она не может напрячь мозг, Чтоб решить: "Это, безликое, — бог", Или: "Молчание есть ответ"; Стальные челюсти — лютая смерть — Выламывают ей позвоночник, И, смывая всякую мысль, мир заливает боль Раздавленного крысиного тела. Крыса продолжает вопить, Считая, что каждый вопль тянет её за собой, А преграда — её же зубы, Обнажённые в чернь пространства, чтобы отпугнуть созвездья, И скалящие искры угроз, Чтоб созвездья не смели приблизиться, Пока она не спаслась. Но внезапно её осеняет. И она замирает, умолкнув, — Лишь капля крови у рта поблёскивает тусклой мольбой.

 Вначале был крик  Породивший глаза  Породившие кровь  Породившую страх  Породивший крыло  Породившее кость  Породившую камень  Породивший цветы  Породившие песнь  Породившую пот  Породивший Адама  Породившего Деву  Породившую Бога  Породившего Бездну  Породившую Вечность  Вечность Вечность Вечность породившую Ворона Ворон требует крови  Крошечек Корочек  Чего-нибудь Тряся бесперыми крыльями в тёплой слизи гнезда.

 Плавит ледяную луну  Каскады распада, спокойствие праха,  И над каменным подобием города — вещее карканье ворона, Горькое, как распавшийся плач  Безгубого рта старухи  С навеки отгнившими веками  В бездонных провалах глазниц  Плач  Бессловесен Словно печаль  Новорождённого в корытце весов. Как эхо глухого выстрела  Над лесом в сыреющих сумерках. Или тяжко упавшая, нежданно упавшая  Росинка крови в сухой траве.

Чёрным — снаружи — был глаз Чёрным — язык, внутри Чёрным — стучащее сердце Чёрными — тяжкие лёгкие Так и не вдохнувшие света Чёрными — вздутия мышц Яростно рвущихся к свету Чёрными — черви кишок Чёрными — змеи мозгов С чернью видений в утробах Чёрной была и кровь И душа и кровавая каша Крика, который не мог Возвестить своего солнца

Черна голова выдры над речкой. Черна скала над кипеньем пены. Черна овальная лужица желчи, лежащая в лужице крови. Чёрен земной шар под твердью — Яйцо непроглядной тьмы, Над которым луна и солнце чередуют свои порядки. Чтобы высидеть Ворона, Чёрная Радуга Опоясала Ничто ……………………кольцом Летя.

Незаметное холодное сокращение вечера до собачьего лая и лязга ведра — И ты слушаешь. Тугая паутина, сплетенная ради одного только прикосновения к ней росы. Ведро поднято, неподвижное и наполненное до краев — зеркало, Приводящее в трепет первую звезду своим искушением. Коровы возвращаются домой в переулок, оплетая изгороди теплыми Кольцами своего дыхания. Темная река крови, груды камней, В гармонии с непролитым молоком. "Луна!" вдруг вскрикиваешь ты, "Луна! Луна!" Луна делает шаг назад, подобно художнику, глядящему в изумлении на свою картину, Которая простирается перед ним в изумлении.

Кто властвует над этими маленькими тощими ножками? Смерть. Кто властвует над этим щетинистым сморщенным личиком? Смерть. Кто властвует над этими все еще дышащими легкими? Смерть. Кто властвует над этим спасительным слоем мышц? Смерть. Кто властвует над этими отвратительными кишками? Смерть. Кто властвует над этими сомнительными мозгами? Смерть. Над всей этой грязной кровью? Смерть. Над этими еле видящими глазками? Смерть. Над этим испорченным язычком? Смерть. Над этим случайным бодрствованием? Смерть. Как данность? Как присвоение? Или в ожидании приговора? В ожидании приговора. Кто властвует над дождливой, окаменелой землей? Смерть. Кто властвует над всей вселенной? Смерть. Кто сильнее надежды? Смерть. Кто сильнее воли? Смерть. Сильнее любви? Смерть. Сильнее жизни? Смерть. Но кто сильнее Смерти? Несомненно, я. Вперед. Кричи в свой первый раз.

"Нет, змей не искушал Еву яблоком. Все это не более чем искаженные факты. Адам съел яблоко. Ева съела Адама. Змей съел Еву. Темнота кишок. И змей, пообедав, дремал себе в Раю улыбаясь ворчливым воззваниям Бога".

Кажется он мертв с улыбкой Будды с распростертыми руками Христа с покорным лбом Мухамеда с его ногами поглощенными адом с его руками поглощенными небесами с его спиной обращенной в землю Поющие легионы сопровождают его в дороге за его вечной наградой Кажется это мухи

Жил себе один человек. Шел он как-то раз по дороге И увидел пылающую полную луну, Которая, разрушая придорожные камни и дома, Медленно катилась ему на встречу. Она закрыла ему глаза своим ярким светом. И он выхватил свой кинжал И стал наносить удар за ударом. Крик, вырвавшийся из ран луны Наполнил землю. Подобно проколотому надувному шару Луна стала уменьшаться, Она становилась все меньше и меньше Пока от нее не осталось Ничего, кроме клочка шелкового платка, Мокрого будто от слез. Человек поднял его и пошел дальше. Неся в безлунной ночи Свой странный трофей.

В начале был Крик Крик породил Кровь Кровь породила Глаз Глаз породил Страх Страх породил Крыло Крыло породило Кость Кость породила Гранит Гранит породил Фиалку Фиалка породила Гитару Гитара породила Пот Пот породил Адама Адам породил Марию Мария породила Бога Бог породил Ничто Ничто породило Никогда Никогда Никогда Никогда Породило Яйцо Из которого возник Младенец Вопящий о Крови, Червях, Язвах Обо всем Бесперые локти дрожат в колыбели гнезда

Пластмассовый Будда издает боевой клич каратиста Прежде чем откроются поры и мягкие слова заструятся сквозь них Искусственный голос даст о себе знать с того света Телефон изобрела смерть он и выглядит как алтарь для жертвоприношений Не поклоняйся телефону При помощи всевозможных приборов своими всевозможными искаженными голосами Он уводит своих приспешников в загробный мир Стань атеистом когда услышишь священный зов телефона Не надейся что твой дом это хорошее убежище ведь это телефон он найдет тебя Не надейся что ты идешь своей дорогой ты спускаешься в бездну телефона Не надейся что ты спишь в ладони Господа ты спишь в пасте телефона Не надейся что будущее в твоих руках оно предопределенно телефоном Не надейся что твои мысли действительно твои мысли они игрушки телефона Не надейся что эти дни на самом деле дни они кровавые жрецы телефона Его тайная полиция О телефон уйди из моего дома Ты плохой бог Уходи и буди своим шепотом кого-нибудь другого Не поднимай своей змеиной головы в моем доме Не кусай больше добрых людей Пластмассовый краб Почему твое пророчество в конце всегда одинаково? Какова твоя доля в кладбищенском бизнесе? Твои молчания настолько же ужасны Как и то время когда ты нужен немой садист-ясновидец В твоем дыхании шепот звезд Внутри твоей трубки пустота мировых океанов Твои провода бессмысленно качаются в бездне Ты пластмасса и камень и разбитый почтовый ящик И ты не можешь произнести Хоть ложь хоть правду только то что может называться злом Заставляет тебя дрожать от внезапного аппетита Увидеть кого-то сломленным Чернеющие электрические соединения Смерть отбелит своими кристаллами Ты покрываешься опухолями и корчишься от боли Ты высвобождаешь из своего Будды безграничное пространство И ты вопишь вцепившись в корни своего дома Не поднимай телефонный детонатор Пламя апокалипсиса вырвется хлыстом из телефонной трубки Из ее нутра вывалится труп Не поднимай телефонной трубки

В ангельском взоре маленькой девочки Ворон потерял все свои перья В удивленном взоре маленького мальчика Хрустнули кости ворона В нежности маленькой девочки Потроха ворона растерлись в пыль В розовых щечках маленького мальчика Ворон превратился в никому ненужную тряпку Ворон исчез в ежевике, он закрыл глаза И капитулировал перед небытием Пускай же миниатюрные детские ножки шагают по вселенной