Глава I Ветер перемен

Вот и пришёл поворотный момент в школьной карьере нашего героя, и случилось это так. Вечером первого дня следующего полугодия Том, Ист и ещё один мальчик из Школьного корпуса высадились из старого Регулятора возле гостиницы «Парящий Орёл» и тут же помчались прямо в комнату заведующей хозяйством. Они были в отличном настроении, как все настоящие мальчишки в первый день полугодия, независимо от того, насколько они привязаны к дому.

— А вот и мы, миссис Викси, — закричал один из них, бросаясь к деловитой маленькой темноглазой женщине, которая была занята раскладыванием белья уже прибывших мальчиков по отдельным ячейкам, — тут как тут, и веселы как обычно! Давайте мы поможем убрать эти вещи!

— Мэри, — закричал другой (к ней обращались и так, и этак), — кто из наших уже приехал? А Доктор позволил Джонсу вернуться? А сколько у нас новеньких?

— А мы с Истом получим кабинет Грея? Вы обещали постараться, чтобы он достался нам! — закричал Том.

— А я буду теперь спать в четвёртом номере? — заорал Ист.

— А как поживает старина Сэм, и Богль, и Салли?

— Да что же это такое! — закричала Мэри, когда ей удалось, наконец, вставить слово. — Мальчики, вы затормошите меня до смерти! Пожалуйста, идите в комнату экономки и поужинайте. Вы же знаете, сейчас у меня нет времени для разговоров. Неужели в корпусе больше не с кем поговорить? А вы, Мастер Ист, положите эти вещи на место, вы и так уже перемешали вещи трёх новеньких.

И она кинулась за Истом, который увернулся от неё и отскочил от открытых чемоданов с добычей в руке.

— Смотри, Томми, вот потеха! — закричал он, размахивая над головой прелестными ночными чепчиками чудесной работы, сшитыми любящими пальцами где-то в далёком сельском доме. Заботливая мать и сёстры, которые с болью в сердце прокладывали эти тонкие стежки, едва ли думали, какую беду они накличут на юную голову, для которой предназначены. Но заведующая хозяйством была мудрее, она быстро выхватила чепчики из рук Иста до того, как он успел рассмотреть, какое имя на них вышито.

— Мастер Ист, я действительно рассержусь, если вы не уйдёте, — сказала она, — там наверху вас ждёт отличная холодная говядина и пикули, а здесь вы, старые мальчики, мне в первый вечер не нужны.

— Да здравствуют пикули! Пошли, Томми; пошли, Смит. Мы всё равно выясним, кто этот юный граф. Надеюсь, он будет в одной спальне со мной. Мэри всегда злая в первую неделю.

И мальчики повернулись, чтобы выйти из комнаты, но тут заведующая хозяйством дотронулась до руки Тома и сказала:

— Мастер Браун, останьтесь на минутку, мне нужно с вами поговорить.

— Хорошо, Мэри. Ист, я сейчас приду, не приканчивай пикули…

— Так вот, мастер Браун, — заговорила она, когда остальные ушли, — миссис Aрнольд сказала, что вы получите кабинет Грея. И она хочет, чтобы вы взяли к себе вот этого юного джентльмена. Он новенький, и ему тринадцать лет, хотя на вид меньше. Он слабого здоровья и в первый раз уехал из дому. Я сказала миссис Арнольд, что вы будете добры к нему и посмотрите, чтобы его не обижали поначалу. Он в одном классе с вами, и я отдала ему кровать рядом с вашей в четвёртом номере, так что Ист не сможет там спать в этом полугодии.

Том был растерян. Ему удалось получить двойной кабинет, о котором он так мечтал, но сопутствующие этому обстоятельства значительно омрачали его радость. Оглядевшись, он заметил в дальнем уголке дивана хрупкого бледного мальчика с большими голубыми глазами и очень светлыми белокурыми волосами; вид у него был такой, как будто ему хотелось провалиться сквозь землю. Том с первого взгляда понял, что маленький незнакомец принадлежит как раз к тому типу мальчиков, для которого первое полугодие в публичной школе будет настоящей пыткой, если предоставить его самому себе, или же постоянной нервотрёпкой для любого, кто возьмётся ему помогать. Том был слишком честен для того, чтобы согласиться взять малого к себе, а потом предоставить ему барахтаться самому; но если он станет его соседом по комнате вместо Иста, то что же будет со всеми его взлелеянными планами насчёт того, чтобы устроить под окном погреб с бутылочным пивом, и делать вместе закидушки и рогатки, и планировать экспедиции на Браунсоверскую мельницу и в рощу Кальдекотта? Они с Истом давно мечтали заполучить этот кабинет, и тогда каждый вечер от закрытия и до десяти часов они могли бы вместе болтать о рыбалке, и пить бутылочное пиво, и читать романы Мерриэта, и наводить порядок в своих коллекциях птичьих яиц. А этот новенький, наверно, никогда не будет выходить за пределы школьного двора, и будет бояться промочить ноги, и все будут смеяться над ним и дразнить его Молли, или Дженни, или ещё какой-нибудь уничижительной женской кличкой.

Наблюдавшая за ним заведующая хозяйством поняла, что происходит у него в душе, и, как опытный дипломат, решила воззвать к доброму сердцу Тома:

— Бедняжка, — сказала она, понизив голос почти до шёпота, — отец у него умер, братьев нет. А его мама, такая милая, добрая леди, так переживала, когда оставляла его здесь сегодня утром! Она сказала, что у одной из его сестёр туберкулёз, и она может умереть, поэтому…

— Ладно, ладно, — выпалил Том, со вздохом делая усилие над собой, — похоже, придётся мне оставить Иста. Идём, малый. Как тебя зовут? Сейчас мы пойдём поужинаем, а потом я покажу тебе наш кабинет.

— Его зовут Джордж Aртур, — сказала заведующая, подводя к нему Тома, который в качестве необходимой формальности пожал его маленькую тонкую руку и почувствовал, что мог бы сдуть его одним дыханием.

— Я уже велела перенести в кабинет его вещи и книги, а его мама заново оклеила кабинет обоями и купила покрывало на диван и зелёные суконные занавески над дверью, — это дипломатичная заведующая вставила для того, чтобы показать, что новенький внёс значительный вклад в совместное хозяйство. — И ещё миссис Арнольд просила передать, что она приглашает вас обоих сегодня к себе на чай. Вы знаете дорогу, мастер Браун, чай только что подали наверх.

Вот это была новость так новость для Мастера Тома! Его пригласили на чай в первый день полугодия, как будто он был не самым безрассудным шалопаем среди фагов, а пяти- или шестиклассником и занимал заметное положение в школьном мире. Он сразу же поднялся на более высокую ступень в собственных глазах, однако всё же не мог не пожалеть о весёлом ужине в комнате экономки в компании Иста и остальных, и о том, как мог бы оббежать после ужина кабинеты всех своих друзей и рассказать о своих подвигах и приключениях на каникулах, и строить планы на новое полугодие, и узнать, кто ушёл из школы и кто новенький, и кто получил чей кабинет, и где спят новые старосты. Впрочем, Том утешился тем, что всё равно не смог бы осуществить всё это с новеньким, следующим за ним по пятам, и зашагал по коридорам на половину Доктора, ведя на буксире своего подопечного, страшно довольный собой и окружающим миром.

Не стоит рассказывать о том, как мальчики были приняты в гостиной. Леди, которая была тогда её хозяйкой, жива до сих пор и унесла с собой в свой мирный дом на севере любовь и уважение всех тех, кто пользовался её утончённым и радушным гостеприимством. И многие из тех, кто выполняет сейчас свой долг и несёт нелёгкое бремя в сельских приходах, в лондонских судебных палатах, под солнцем Индии или в далёкой Австралии, с благодарностью вспоминают гостиную Школьного корпуса, в которой они получили такие важные и необходимые уроки.

Кроме миссис Арнольд и одного — двух старших детей, там был ещё один из молодых учителей, младший Брук, который был теперь в шестом классе и достиг того положения и влияния, которым когда-то пользовался его брат, и ещё один шестиклассник, — они беседовали у камина. Учитель и младший Брук, здоровенный восемнадцатилетний парень шести футов ростом и сильный, как угольщик, приветливо кивнули Тому, к его великому восторгу, и продолжали беседовать; третий собеседник его не заметил. Хозяйка сказала мальчикам несколько ободряющих слов, от которых они сразу же почувствовали себя свободнее, и оставила их со своими детьми, в то время как сама заканчивала письмо. Между младшими тут же завязался разговор, и Том рассказал, какой у него замечательный пони, и как он ездил на нем на охоту, а в ответ услышал рассказ о том, как здорово зимой на озёрах. Затем подали чай, и сразу после этого появился сам Доктор.

С какой искренностью, теплотой и благородством приветствовал он стоявших у камина! Приятно было смотреть, как они с младшим Бруком пожали руки, глядя друг другу в лицо, и Том обратил внимание, что ростом Брук почти с Доктора и так же широк в плечах. И он был на седьмом небе от счастья, когда директор повернулся к нему, пожал ему руку с такой же теплотой и сказал, как будто забыв обо всех его проделках за последнее время:

— А-а, Браун, и вы здесь! Надеюсь, вы оставили своих родителей в добром здравии?

— Да, сэр, вполне.

— А вот и паренёк, который разделит с вами кабинет. Пока что он выглядит не так, как нам хотелось бы. Ему нужен свежий воздух Рагби, крикет и хорошие долгие прогулки. Вы должны сводить его в Билтон Грэйндж и рощу Кальдекотта и показать ему, какие у нас тут красивые места.

Том подумал, что Доктор, наверное, знает, что его предыдущие визиты в Билтон Грэйндж имели целью разорение грачиных гнёзд (против чего сильно возражал землевладелец), а в рощу Кальдекотта — установку закидушек на ночь. Чего только не знал Доктор, и как благородно он всегда это использовал! И Том почти решился навеки отказаться от пирогов с грачатиной и рыбалки с помощью закидушек. Чаепитие продолжалось, было весело, Доктор говорил сначала о каникулах, а потом о планах на полугодие и о том, каковы шансы, что кто-нибудь из учеников получит стипендию Бэллиол-колледжа, и хороша ли будет команда по крикету. Обстановка была непринуждённой, и каждый чувствовал, что, как бы молод он ни был, он играет какую-то роль в маленьком школьном мирке, и у него есть свои обязанности.

Вскоре после чая Доктор ушёл к себе в кабинет, а ещё через несколько минут мальчики попрощались и вышли через дверь, которая вела из квартиры Доктора в один из коридоров.

В дальнем конце коридора, у камина, стояла кучка мальчишек, которые громко болтали и смеялись. Когда дверь открылась, повисла тишина, за которой последовало громкое приветствие, когда они узнали шагающего по коридору Тома.

— Эй, Браун, ты это откуда?

— Доктор пригласил меня на чай, — с большим достоинством ответил Том.

— Ну и дела! — закричал Ист. — Так вот почему Мэри позвала тебя обратно, и потом ты не пришёл ужинать. Ты много потерял — говядина и пикули были отличные.

— Эй, молодой человек, — закричал Холл, заметив Артура и хватая его за воротник, — тебя как звать? Откуда ты? Сколько тебе лет?

Том увидел, что Артур испуганно отпрянул, когда все повернулись к нему, но решил дать ответить ему самому и вмешаться только в случае необходимости.

— Артур, сэр. Я из Девоншира.

— Не называй меня «сэр», балда ты этакая! Сколько тебе лет?

— Тринадцать.

— А петь ты умеешь?

Бедняга дрожал и не знал, что сказать. Том вмешался:

— Отвяжись, Головастик. Петь ему придётся в субботу через двенадцать недель, хоть умеет, хоть нет, и до этого ещё далеко.

— Ты что, знал его дома, Браун?

— Нет, но он теперь мой сосед в старом кабинете Грея, и скоро уже время молитвы, а я свой кабинет ещё и в глаза не видел. Идём, Артур.

И они ушли. Том хотел как можно скорее доставить своего подопечного в укромное место, где он сможет проинструктировать его насчёт того, как нужно себя вести.

— Ну и странный же товарищ для Тома Брауна, — прокомментировали это собравшиеся у камина; нужно признать, что и сам Том был того же мнения. В кабинете он зажёг свечу и с большим удовлетворением осмотрел новые зелёные суконные занавески, ковёр и диван.

— Слушай, Артур, молодчина твоя мама, здесь теперь так уютно. Только вот что, когда к тебе обращаются, нужно отвечать прямо и не бояться. Если будешь бояться, на тебя станут наезжать. И не говори, что умеешь петь; и ни с кем не говори о доме, или о матери, или о сёстрах.

Бедный маленький Артур, казалось, готов был заплакать.

— А можно говорить о… о доме с тобой? — спросил он.

— Со мной — пожалуйста. Но не с ребятами, которых не знаешь, а то тебя будут дразнить маменькиным сынком, нюней или ещё как-нибудь. Какой письменный стол, вот это да! Это твой? А переплёты какие, ух ты! Твои учебники прямо как романы!

И Том принялся рассматривать вещи и школьные принадлежности Артура, новенькие и такие хорошие, что и пятикласснику впору, и почти не вспоминал о своих друзьях, оставшихся снаружи, до тех пор, пока не зазвонил колокольчик на молитву.

Я уже описывал молитву в Школьном корпусе; в первый день полугодия она была такой же, как всегда, только кое-где в рядах оставались пустые промежутки на месте тех, кто ещё не приехал, а возле дальнего стола стояли в ряд новенькие всех видов и размеров, как молодые медведи, у которых все неприятности ещё впереди, — по выражению отца Тома, которое он применил, когда тот был в таком же положении. Том вспоминал это, глядя на ряд новеньких, среди которых стоял и бедняга Артур, маленький и хрупкий, и потом, когда вёл его после молитвы наверх, в спальню номер четыре, и показывал ему его кровать. Это была просторная комната с двумя большими окнами, выходившими на школьный двор. В ней было двенадцать кроватей. Кровать в дальнем углу у камина принадлежала шестикласснику, ответственному за дисциплину в комнате, а остальные — мальчикам из младшего пятого и других младших классов; все они были фаги, потому что пятиклассники, как уже говорилось, спали отдельно. Старшему из фагов было не больше шестнадцати, и все они были обязаны быть в кроватях в десять часов; шестиклассники ложились в промежутке от десяти до четверти одиннадцатого, когда старый служитель гасил свечи.

Через несколько минут пришли все остальные ребята, спавшие в четвёртом номере. Маленькие тихонько разошлись по своим местам и стали раздеваться, шёпотом переговариваясь друг с другом, а те, что постарше, и среди них Том, сидели друг у друга на кроватях, сняв куртки и жилеты, и болтали. Бедный маленький Артур был ошеломлён новизной своего положения. Мысль о том, что ему придётся спать в одной комнате с незнакомыми мальчиками, явно никогда раньше не приходила ему в голову, и была теперь и странной, и мучительной. Он еле-еле заставил себя снять куртку; когда же это было сделано, он остановился и посмотрел на Тома, который болтал и смеялся, сидя на кровати.

— Браун, — прошептал он, — можно мне умыться?

— Конечно, если хочешь, — сказал Том, уставившись на него с изумлением, — вон под окном твой умывальник, второй от твоей кровати. Если израсходуешь воду, завтра утром тебе придётся идти за новой.

И он вернулся к своему разговору, а Артур робко прокрался по проходу между кроватями к умывальнику и начал умываться, чем на мгновение приковал к себе внимание всей комнаты.

Потом болтовня и смех возобновились, а Артур закончил умываться, разделся и надел ночную рубашку. Тогда он огляделся вокруг ещё тревожней, чем раньше. Два — три маленьких мальчика сидели уже в кроватях, положив подбородок на колени. Шум продолжался, ярко горели свечи. Это был тягостный момент для бедного одинокого мальчика, но на этот раз он не стал спрашивать Тома, можно или нельзя, а встал на колени у кровати, как делал это каждый вечер с самого раннего детства, чтобы открыть своё сердце Томy, Кто слышит каждый вопль о помощи и облегчает страдания и взрослого, и ребёнка.

Том расшнуровывал ботинки, сидя на кровати спиной к Артуру, и не видел, что произошло. Когда в комнате вдруг наступила тишина, он с удивлением поднял голову и огляделся. Двое или трое мальчиков засмеялись, а один здоровенный грубый парень, который стоял в тот момент посреди комнаты, взял шлёпанец и запустил им в коленопреклонённого мальчика, обозвав его сопливым святошей. Том видел это, и в следующее мгновение ботинок, который он только что снял, полетел прямо в голову задире, который еле успел закрыться локтем.

— Чёрт тебя возьми, Браун, за что? — заорал он, приплясывая от боли.

— А ты подумай, — сказал Том, поднимаясь с кровати; кровь у него так и кипела. — Если кто-нибудь хочет получить вторым ботинком, вы знаете, что нужно сделать.

Трудно сказать, чем бы это кончилось, потому что в этот момент в комнату вошёл шестиклассник, и больше нельзя было говорить ни слова. Том вместе с остальными бросился в кровать и заканчивал своё раздевание там. Старый служитель, точный как часы, через минуту потушил свечу и заковылял в другую комнату, закрыв дверь со своим обычным «Спокойной ночи, джентльмены».

Многие мальчики, спавшие в этой комнате, долго думали над этой сценой перед тем, как заснуть. Но сон не шёл к бедняге Тому. Поначалу он был так возбуждён и переполнен воспоминаниями, которые проносились у него в мозгу одно за другим, что не мог даже думать. Голова у него горела, сердце колотилось, и он с трудом сдерживался, чтобы не вскочить и не забегать по комнате. Потом он подумал о матери и об обещании, данном ей много лет назад, никогда не забывать преклонять колени перед сном и предавать себя в руки Отца Небесного перед тем, как положить голову на подушку, с которой она может никогда больше не подняться. И он заплакал и плакал так, что сердце чуть не разорвалось. Ему было всего четырнадцать лет.

В те дни, дорогие мои мальчики, нужна была немалая храбрость, чтобы публично молиться, даже в Рагби. Через несколько лет, когда мужественная набожность Арнольда уже оказала влияние на школу, ситуация изменилась, и до того, как он умер, всё стало иначе, по крайней мере, в Школьном корпусе и, как я надеюсь, в других корпусах тоже. Но Том попал в Рагби в другие времена. В первые несколько вечеров после своего приезда он не преклонял колени, потому что в комнате было шумно, а сидел в кровати, пока не тушили свечи, а потом тихонько становился на колени и молился шёпотом, боясь, как бы кто-нибудь не услышал. Так делали и многие другие. Потом он стал думать, что ничего страшного не случится, если он будет молиться, не вставая с кровати, да и какая, в сущности, разница, стоит он при этом на коленях, сидит или лежит. И, в конце концов, с Томом произошло то, что происходит со всеми, кто не признает своего Господа перед людьми: за прошедший год он едва ли дюжину раз молился по-настоящему.

Бедняга Том! Самым первым и горьким чувством, пронзившим его сердце, было сознание собственной трусости. Порок, который он больше всего презирал в других, оказался теперь в нём самом и огнём жёг его душу. Он лгал своей матери, своей совести и своему Богу. Как он мог выносить это? А потом появился маленький, слабенький мальчик, которого он жалел и почти презирал за слабость, и сделал то, на что не отважился он, вечно хваставшийся свой храбростью. Первые проблески утешения пришли к нему, когда он поклялся себе, что пройдёт с ним сквозь огонь, воду и медные трубы и будет помогать ему, и ободрять его, и разделит его ношу за то, что он сделал сегодня. Потом он решил, что завтра напишет домой и всё расскажет матери, в том числе и то, каким трусом был её сын. И, наконец, он успокоился, решив, что завтра прямо с утра начнёт молиться на коленях. Начинать утром будет труднее, чем вечером, но он чувствовал, что не может позволить себе упустить этот шанс. Сначала он колебался, потому что дьявол показывал ему, как все его старые друзья будут называть его «святошей», «педантом» и другими обидными прозвищами, и шептал, что его мотивы будут неправильно поняты, и он окажется в изоляции вдвоём с новеньким, в то время как его долг — всячески укреплять своё влияние, потому что это даст ему возможность влиять на других. Затем последовало более тонкое искушение: «А не получится ли, будто я пытаюсь показать, что я храбрее других? Имею ли я право начать это делать теперь? Не лучше ли будет, если я буду молиться у себя в кабинете и просто расскажу об этом остальным, и попытаюсь убедить их делать то же самое, а на публике буду вести себя как обычно?» Но его ангел-хранитель в ту ночь был настороже, и он перевернулся на бок и заснул, устав от размышлений, но с твёрдым решением следовать тому сильному импульсу, который принёс ему покой.

Он также обнаружил, что сильно преувеличивал эффект, который произвёл его поступок. Несколько вечеров над ним подшучивали и посмеивались, но вскоре это прекратилось, и постепенно все мальчики из их спальни, кроме трёх или четырёх, последовали его примеру. Боюсь, что до некоторой степени это объяснялось тем, что Том мог отлупить любого из их комнаты, кроме старосты; во всяком случае, каждый знал, что в ответ на малейшую провокацию он попытается это сделать, а рисковать нарваться на серьёзную драку только из-за того, что Тому Брауну приспичило молиться, они не желали. Маленькие мальчики, спавшие в четвёртом номере, рассказали о происходящем своим приятелям, и в некоторых других спальнях попробовали это тоже; в одном случае, когда новшество очень решительно поддержал староста, им сопутствовал частичный успех; но во всех остальных после короткой борьбы «исповедников» подавили наездами и насмешками, и ещё некоторое время всё шло по-старому. Но ещё до того, как Том Браун и Артур покинули школу, не осталось ни одной комнаты, в которой молитва перед сном не стала бы устоявшимся обычаем. Надеюсь, что это так и сейчас, и что старое положение дел навсегда ушло в прошлое.

 

Глава II Новенький

Я не буду рассказывать обо всех мелких заботах и неприятностях, которые преследовали Тома в начале этого полугодия в качестве поводыря маленького слабенького мальчика только что из дому. Ему казалось, что сам он снова стал новеньким, но без кротости и долготерпения, которые так необходимы для того, чтобы играть эту роль хотя бы со средним успехом. С утра и до вечера его не покидало чувство ответственности; и, если он оставлял Артура хотя бы на час одного на школьном дворе или в их кабинете, то до тех пор, пока не видел его снова, сердце у него было не на месте. Он ждал его у дверей школы после каждого урока и каждой переклички, следил, чтобы он не становился объектом розыгрышей, и чтобы ему не задавали никаких вопросов, кроме общепринятых; за завтраком и обедом не спускал глаз с его тарелки, чтобы у него не таскали еду; в общем, как выразился Ист, кудахтал над ним, как наседка над единственным цыплёнком.

Артур, в свою очередь, с трудом привыкал к своему новому положению, чем ничуть не облегчал его задачу; был робок и печален; едва ли произносил хоть слово, если Том не обращался к нему первым; и, что хуже всего, всегда и во всем с ним соглашался, что просто невыносимо для любого Брауна.

Иногда, когда по вечерам они вместе сидели в своём кабинете, Том довольно сильно сердился на него за эту раздражавшую его привычку со всем соглашаться и еле-еле удерживался, чтобы не разразиться лекцией о том, что у человека должно быть собственное мнение и умение его высказывать; но всякий раз его удерживало соображение, что это только напугает Артура, и воспоминание о том уроке, который получил от него в четвёртом номере в первый вечер. Тогда он решал сидеть молча до тех пор, пока Артур сам не заговорит; но в этой игре он неизменно проигрывал, и, в конце концов, заговаривал сам, боясь, как бы Артур не подумал, что он на него за что-нибудь сердится, и устав сидеть с закрытым ртом.

Да, это была нелёгкая работа! Но Том взялся за неё и собирался довести до конца во что бы то ни стало, просто для самоудовлетворения; в этом решении его только укрепляли подтрунивания Иста и других его старых друзей, которые стали называть его «нянечкой» и вообще всячески упражняться в остроумии на его счёт. Но иногда они применяли другую тактику, и это ставило Тома в тупик.

— Я вот что тебе скажу, Томми, — говорил, например, Ист, — ты испортишь своего Молодого и Многообещающего, если будешь так с ним носиться. Не бегай ты за ним без конца, пусть сам найдёт себе подходящую компанию. Он никогда и гроша медного не будет стоить, если ты всё время будешь сидеть на нём, как курица на яйцах.

— Да, но он не может ещё пробивать себе дорогу сам; я всё время стараюсь подвести его к этому, но он такой странный! Бедняга! Я его не понимаю. Таких я ещё никогда не встречал — кажется, он весь состоит из нервов. Ему что ни скажешь, он на всё реагирует, как на удар.

— Такие здесь не нужны, — сказал Ист, — он только испортится. Томми, я скажу тебе, что нужно делать. Раздобудь хорошую большую картонную коробку и упакуй его туда с большим количеством ваты, и положи ещё бутылочку с соской, а сверху напиши «Обращаться бережно, этой стороной вверх», и отошли домой мамочке.

— Говорите что хотите, — ответил Том, улыбаясь, — а я всё-таки найду к нему подход. Что-то в нём подсказывает мне, что храбрость у него всё-таки есть. А ведь только это и имеет значение, правда же, Скороход? Только вот как до неё добраться и вытащить наружу?

Том вынул одну руку из кармана и почесал затылок, надвинув шляпу себе на нос, — это был его излюбленный метод стимуляции умственной деятельности. Он уставился в землю с курьёзно-озадаченным видом, а когда поднял голову, то встретился глазами с Истом. Тот хлопнул его по спине и положил руку на плечо.

— Том, дружище, — сказал он, пока они шли через внутренний двор, — ты молодчина. Люблю смотреть, как ты берёшься за дело. Хотел бы я ко всему относиться так, как ты! Но я никогда не могу подняться выше шутки. Всё для меня шутка. Если бы через минуту меня должны были выпороть, я бы боялся до чёртиков, — и всё равно мне было бы смешно.

— Браун и Ист, отправляйтесь во двор для игры в мяч прислуживать Джонсу!

— А вот это уже не шутка, — оборвал себя Ист, и, бросившись к юному джентльмену, который сказал это, схватил его за воротник. — Держи его, Томми, пока он не заорал!

Они схватили мальчишку и потащили его, вырывающегося, со двора в холл Школьного корпуса. Это был один из тех несчастных хорошеньких мальчиков с кудрявыми головками и беленькими ручками, которых кое-кто из старших взял за обыкновение баловать и всячески им потакать, делал за них уроки, учил пить и ругаться, — в общем, делал всё, чтобы испортить их и для этого мира, и для следующего. Одним из любимых занятий этих юных джентльменов было искать фагов для своих покровителей, когда вышеупомянутые герои играли в какую-нибудь игру. Они носили с собой бумагу и карандаш и записывали фамилии всех, кого посылали, причём посылали всегда раз в пять больше, чем было нужно, а те, кто не приходил, получали потом по шее. Данный молодой человек принадлежал к корпусу, с которым у Школьного корпуса было давнее соперничество, и всегда записывал фагов из Школьного корпуса, которые ему попадались. На сей раз, однако, он не на тех напал. Его похитители захлопнули тяжёлую дверь холла, и Ист прислонился к ней спиной, в то время как Том, хорошенько встряхнув пленника, отобрал у него список, а затем поставил его на пол и принялся неторопливо изучать этот документ.

— Выпустите меня, выпустите! — в бешенстве вопил мальчишка. — Я расскажу всё Джонсу, и он вам даст таких …, что до смерти не забудете!

— Ах ты лапочка, — сказал Ист, поглаживая верхушку его шляпы, — ты только послушай, Том, как он ругается. Хорошо воспитанный молодой человек, верно?

— Отпустите меня, вы …! — заорал мальчишка вне себя от злости и попытался лягнуть Иста, который тут же сделал подножку и аккуратно уложил его на пол.

— Полегче, молодой человек, — сказал он, — таким соплякам, как ты, вредно сквернословить. Уймись, а то заработаешь.

— Это вы заработаете, вот кто, дайте мне только отсюда выбраться, — ответил мальчишка, начиная распускать сопли.

— Заметь, мы тоже можем сыграть в эту игру, — сказал Том, закончивший изучение списка. — А теперь послушай. Мы только что проходили через двор для игры в мяч, и у Джонса там уже есть четыре фага, на два больше, чем ему нужно. А если бы он хотел, чтобы мы кого-то заменили, то сам бы нас остановил. А в твоём списке, маленький мерзавец, семь фамилий, кроме наших, и пять из них — Школьного корпуса.

Том подошёл к нему и рывком поднял на ноги; тот к тому времени уже скулил, как побитый щенок.

— А теперь слушай меня внимательно. Мы не собираемся прислуживать Джонсу. Если ты скажешь ему, что посылал нас, а мы не пошли, то каждый из нас даст тебе такую взбучку, что надолго запомнишь.

И Том порвал список и выбросил обрывки в камин.

— И вот ещё что, — добавил Ист, — если я ещё раз увижу, что ты околачиваешься вокруг Школьного корпуса и записываешь наших фагов — не обижайся. Твоя шкура хорошей взбучки не выдержит, не того она сорта, — и, открыв дверь, он вышвырнул юного джентльмена во двор, дав ему ещё один пинок на прощанье.

— Славный парнишка, а, Томми? — сказал Ист и, засунув руки в карманы, подошёл к камину.

— Хуже не бывает, — ответил Том, делая то же самое. — Слава Богу, что никто из старших не вздумал баловать меня, когда я был маленький.

— Ты бы всё равно таким не был, — сказал Ист. — Его нужно в музей. «Юный хорошо образованный христианский джентльмен девятнадцатого столетия. Дотроньтесь до него палкой — и вы услышите, как он ругается будто пьяный матрос». Уж он бы открыл глаза почтеннейшей публике!

— Думаешь, он скажет Джонсу? — спросил Том.

— Нет, — ответил Ист, — а если и скажет, мне плевать.

— И мне, — сказал Том, и они вернулись к разговору об Артуре.

У юного джентльмена хватило ума не жаловаться Джонсу, из соображений, что Ист и Браун, которые числились среди самых сильных фагов в школе, не побоятся взбучки от Джонса и наверняка сдержат слово насчёт отплаты за это с процентами.

После вышеописанного разговора Ист начал часто заходить в кабинет к Тому и Артуру и вскоре признал в разговоре с Томом, что Артур — настоящий маленький джентльмен, а застенчивость его постепенно пройдёт; и это очень утешило нашего героя. Кроме того, Том с каждым днём всё больше чувствовал, насколько полезно для него иметь цель в жизни, что-то такое, что заставляло бы его думать не только о себе. Это было скучное время года, игры, которые он так любил, не проводились, но, несмотря на это, он чувствовал себя в школе счастливее, чем когда-либо раньше, — а это немало значило.

Единственное время, когда он позволял себе отлучаться от своего подопечного, было от закрытия до ужина. Тут уж он брал реванш и за час — полтора обходил кабинеты всех своих приятелей, боксировал или болтал в холле, прыгал через окованные железом столы или вырезал на них своё имя, и снова присоединялся к весёлому хору голосов, — в общем, как сказали бы мы сейчас, выпускал пар.

Это было настолько необходимо для его темперамента, да и сам Артур, казалось, был вполне доволен таким положением вещей, что за несколько недель Том ни разу не зашёл в свой кабинет перед ужином. Наконец, однажды он заскочил туда в поисках не то стамески, не то пробок, не то ещё чего-то, что было необходимо ему в тот момент, и, переворачивая кверху дном шкаф, на мгновение поднял глаза. Его поразила фигура Артура. Он сидел, опершись локтями на стол и закрыв лицо руками, а на раскрытую перед ним книгу капали слёзы. Том сразу же закрыл дверь, сел рядом с ним на диван и обнял его за шею.

— Что случилось, малый? — ласково спросил он. — Тебе здесь плохо?

— Нет, Браун, — сказал мальчик, глядя на него сквозь слёзы, — мне хорошо, и ты так добр ко мне.

— Почему ты не называешь меня Том? Меня так называют даже те, к кому я и вполовину так хорошо не отношусь. А что это ты читаешь? Брось, идём лучше со мной, и хватит хандрить, — тут Том посмотрел на книгу, и увидел, что это Библия. С минуту он молчал, а потом подумал: «Урок номер два, Том Браун», — а вслух сказал:

— Я очень рад, что ты читаешь Библию, Артур, мне и самому следовало бы читать её почаще. Ты читаешь её каждый вечер, когда я ухожу?

— Да.

— Давай ты будешь читать её попозже, тогда и я почитаю с тобой. Только почему ты плачешь?

— Это не потому, что мне плохо. Но дома, когда был жив отец, мы с ним всегда занимались после чая; и теперь я перечитываю то, что читал с ним, и пытаюсь вспомнить, что он тогда говорил. Я помню не всё, а то, что помню, наверно, не очень хорошо понимаю. Но всё это вспоминается мне так ярко и живо, что иногда я не могу удержаться и плачу, как подумаю, что уже никогда не прочитаю это вместе с ним.

Раньше Артур никогда не заговаривал о доме, а Том не поощрял его к этому, потому что, в соответствии со своими глупыми школьными предрассудками, считал, что он от этого только раскиснет. Но теперь он действительно заинтересовался и забыл и о стамеске, и о бутылочном пиве. Артур, которого долго уговаривать не пришлось, начал рассказывать ему о своей жизни дома, и прервал их только звонок на ужин.

После этого Артур часто рассказывал о своём доме, и, самое главное, об отце, который умер около года тому назад, и память которого Том вскоре стал чтить не меньше, чем его собственный сын.

Отец Артура был священником, и приход его находился в одном из центральных графств. За время войны в тех местах вырос большой город, но потом наступили тяжёлые времена. Промышленность была наполовину разорена, и за этим последовала обычная печальная история: хозяева сокращали число рабочих мест; уволенные рабочие бродили по округе, голодные, изнурённые и озлобленные, с мыслями о жёнах и детях, голодавших дома, в то время как последняя мебель была уже заложена в ломбарде. Детей забирали из школы, и они слонялись в лохмотьях по грязным улицам и дворам, слишком вялые и апатичные даже для того, чтобы играть. А затем последовала ужасная борьба между хозяевами и рабочими: уменьшение заработной платы, забастовки и бесконечная череда преступлений, то и дело выливавшаяся в поджог или открытый мятеж, который приходилось подавлять с помощью территориальных войск. Нет смысла много говорить об этом; те, у кого это не запечатлелось навеки в душе, недостойны называться англичанами; и вы, английские мальчики, для которых пишется эта книга (да благословит Бог ваши весёлые лица и добрые сердца!), скоро узнаете всё это на собственном опыте.

В такой-то приход и в такое общество попал отец Артура, молодой женатый пастор двадцати пяти лет, полный веры, надежды и любви. Он боролся со всем этим как мужчина, и немало прекрасных утопических идей об усовершенствовании человечества, замечательном гуманизме и тому подобном было выбито при этом у него из головы; их заменила настоящая, неподдельная христианская любовь ко всем этим бедным людям, которые борются, грешат и страдают. Он чувствовал себя одним из них; с ними и для них он тратил своё состояние, здоровье и жизнь. Он боролся как мужчина и получил награду. Наградой были не серебряные чайники и подносы с цветистыми надписями, расписывающими его добродетели и признательность благовоспитанной паствы; не кругленькое состояние и сан каноника, за которыми он никогда не гонялся; не вздохи и хвалы высокопоставленных вдов и состоятельных дам, которые вышивали бы для него комнатные туфли, накладывали ему сахар в чай и называли «преданным Господу». Его наградой было уважение, которое против собственной воли чувствовали к нему люди, считавшие всех, принадлежащих к его сословию, своими естественными врагами; его наградой были страх и ненависть всех, кто поступал плохо и несправедливо, будь то хозяин или рабочий; его наградой был вид женщин и детей, которые день ото дня выглядели всё более ухоженно и вели себя всё более по-человечески, на радость и себе самим, и своим мужьям и отцам.

Всё это, конечно, потребовало времени, сил и упорного труда с потом и кровью. Артур считал всё это само собой разумеющимся; он не жалел себя и не считал мучеником, хотя постарел раньше времени от труда и забот, а душный воздух лачуг, в которых гнездилась лихорадка, стал сказываться на его здоровье. Жена помогала ему во всём. До замужества она вращалась в обществе, ею восхищались, за нею бегали; и лондонский свет, к которому она принадлежала, жалел бедную Фанни Эвелин, когда она вышла замуж за молодого священника и поселилась в дымной дыре под названием Терли, настоящем рассаднике атеизма и чартизма, откуда все приличные семьи уехали ещё много лет назад. Однако её это, похоже, не беспокоило. Она не скрывала, что, если бы муж её жил среди зелёных полей, рядом с приятными соседями, ей это нравилось бы больше. Однако они жили там, где жили; воздух, в общем-то, был не так уж плох, и люди тоже были хорошие, вежливые с вами, если вы были вежливы с ними, особенно когда как следует попривыкнут; и они с мужем не ждали чудес и не думали, что тут же сделают из них образцовых христиан. И вот он и она тихонько делали своё дело, разговаривая с людьми и относясь к ним как к равным. Они не считали, что делают что-то из ряда вон выходящее, поэтому в них не было той снисходительности и принуждённости, которые так раздражают независимых бедных. Постепенно они завоевали уважение и доверие; и через шестнадцать лет вся округа смотрела на него, как на человека, к которому и хозяева, и рабочие могут обратиться в случае забастовки, и все — в случае ссор или затруднений, зная, что он скажет своё правдивое и справедливое слово бесстрашно и нелицеприятно. А женщины, если приключалась какая-нибудь беда, шли за советом к ней, как к другу, не говоря уже о детях, которые боготворили самую землю, по которой она ступала.

У них было трое детей, две дочери и сын, маленький Артур, который был вторым в семье. С раннего детства он отличался слабым здоровьем, родители думали, что он склонен к туберкулёзу, и потому не посылали его в школу. Отец учил его дома сам. Он стал постоянным спутником отца и приобрёл от него немалые познания в науках и интерес к таким материям, до которых большинство мальчиков дорастает в гораздо более старшем возрасте.

Когда ему пошёл тринадцатый год, и отец, наконец, решил, что он достаточно окреп для того, чтобы отправиться в школу, в городе началась страшная эпидемия сыпного тифа. Всё прочее духовенство и почти все врачи сбежали; работа с удесятерённой силой навалилась на тех, кто остался. Артур и его жена оба подхватили тиф; он умер несколько дней спустя, а она выздоровела и ухаживала за ним до самого конца, и его последние слова были обращены к ней. Он умер в сознании и встретил смерть спокойно и радостно, потому что без страха оставлял жену и детей в руках Господина и Друга, который жил и умер за него, и за которого он тоже, в меру своих сил, жил и умер. Скорбь его вдовы была глубокой и светлой; больше, чем чем-либо другим, она была тронута просьбой со стороны Клуба Свободомыслящих, основанного в городе кое-кем из фабричных рабочих, против которого её муж боролся изо всех сил и почти подавил, о том, чтобы кому-нибудь из членов клуба разрешили нести гроб. Для этой цели было выбрано двое из них, и они вместе с шестью другими рабочими, его друзьями и соратниками, несли его до могилы, — человека, который продолжал сражаться на стороне Господа даже после смерти. В тот день в приходе не работали магазины и фабрики, но никто из хозяев не приостановил выплату жалованья за день; и ещё долгие годы после этого городской люд чувствовал, как ему не хватает этого храброго, полного надежды и любви пастора и его жены, которые учили их взаимной терпимости и предупредительности, и которым почти удалось показать им, на что был бы похож этот старый мир, если бы люди жили для Бога и друг для друга, а не для самих себя.

Какое отношение всё это имеет к нашей истории? Друзья мои, рассказчику нужно давать возможность рассказывать так, как он считает нужным, иначе ничего стoящего вы от него не услышите. Я должен был показать вам, каким был человек, родивший и воспитывавший Артура, а иначе вы не поверили бы в него; осталось бы непонятным, как этот робкий и слабый мальчик мог делать то, чего боялись даже самые сильные и храбрые, и как получилось, что он, сам того не осознавая, с первых же шагов сумел дать почувствовать своё влияние и пример, не делая ни малейших попыток обратить кого-то в свою веру. Дух его отца жил в нём, и Друг, на попечение которого отец оставил его, не обманул доверия.

Для нашего повествования будет вполне достаточно описания одного из таких вечерних чтений, и я расскажу о нём сейчас, раз уж мы коснулись этой темы, хотя оно имело место примерно через год после описанных событий и гораздо позже, чем то, о чём будет рассказано в следующей главе.

Однажды вечером Артур, Том и Ист вместе читали историю Наамана, пришедшего к Елисею, чтобы тот излечил его от проказы. Когда они закончили главу, Том резко захлопнул книгу.

— Терпеть не могу этого Наамана, — сказал он. — После всего, что он видел и чувствовал, пойти и поклониться в доме Риммона только потому, что его изнеженный негодяй хозяин делал это! Удивляюсь, зачем вообще Елисей его вылечил. Как он, должно быть, его презирал!

— Вечно ты начинаешь спорить, не разобравшись, — возразил Ист, который всегда принимал противоположную сторону, отчасти из желания поспорить, отчасти по убеждению. — Откуда ты знаешь, может, он потом передумал? И с чего ты взял, что его хозяин был негодяй? В книге это не говорится, и в его письме тоже ничего такого не было.

— Ну и что? — ответил Том. — Для чего Нааман вообще говорил о поклонении, если не собирался это делать? Вряд ли он мог передумать, когда ушёл от пророка обратно ко двору.

— Но послушай, Том, — сказал Артур, — ведь Елисей говорит ему: «Иди с миром». Он не сказал бы так, если бы Нааман поступил плохо.

— По-моему, это значит просто «Ты не тот человек, за которого я тебя принимал».

— Ну нет, так не годится, — сказал Ист. — Читай слова так, как они написаны, и не выдумывай того, чего нет. Мне нравится Нааман, по-моему, он отличный парень.

— А мне — нет, — решительно возразил Том.

— Я думаю, Ист прав, — сказал Артур. — По-моему, нужно выбирать лучший из возможных путей, даже если это не самый лучший из существующих. Не каждый рождён быть мучеником.

— Вот-вот, — сказал Ист, — это он оседлал своего любимого конька. Сколько раз я говорил тебе, Том, что гвоздь нужно вбивать туда, где вбивается!

— А сколько раз я тебе говорил, — возразил Том, — что гвоздь всегда вобьётся туда, куда нужно, если бить достаточно долго и сильно. Ненавижу полумеры и компромиссы.

— Нашему Тому нужно или всё, или ничего, — засмеялся Ист. — Он скорее будет сидеть без хлеба вообще, чем согласится на половину буханки.

— Не знаю, — сказал Артур, — всё это очень сложно. Но разве нельзя путём компромисса прийти к чему-то хорошему и правильному, я имею в виду, если при этом не нарушается принцип?

— В том-то и дело, — сказал Том. — Я не возражаю против компромисса, если не нарушается принцип.

— А как же, — засмеялся Ист. — Артур, я давно уже его раскусил, и ты тоже когда-нибудь поймёшь, что к чему. Послушать его, так на свете нет другого такого рассудительного парня! Он всегда хочет только того, что хорошо и правильно, только когда ты начинаешь выяснять, что же именно хорошо и правильно, всегда оказывается, что это то, чего хочет он, а не то, чего хочешь ты. Вот это и есть компромисс с его точки зрения. Я тоже не против компромисса по-брауновски, но только тогда, когда наши интересы совпадают.

— Ладно, Гарри, хватит шуток, я серьёзно, — сказал Том. — Вот от чего у меня прямо мурашки бегут по коже, — и он перевернул страницы в Библии и прочитал:

— И отвечали Седрах, Мисах и Авденаго, и сказали царю Навуходоносору: нет нужды нам отвечать тебе на это. Бог наш, Которому мы служим, силён спасти нас от печи, раскалённой огнём, и от руки твоей, царь, избавит. Если же и не будет того, то да будет известно тебе, царь, что мы богам твоим служить не будем и золотому истукану, которого ты поставил, не поклонимся.

Последний стих он прочитал дважды, делая ударения на отрицаниях и задерживаясь на них, как будто они доставляли ему настоящее удовольствие, и ему было трудно с ними расстаться.

С минуту они помолчали, а потом Артур сказал:

— Это отличная история, Том, но, по-моему, она не доказывает твою точку зрения. Иногда существует только один путь — наивысший, и тогда находятся люди, которые могут ему следовать.

— Наивысший путь есть всегда, и он и есть правильный, — сказал Том. — Сколько раз за прошлый год Доктор говорил нам это в своих проповедях, хотел бы я знать?

— Тебе не удастся убедить нас, правда, Артур? Сегодня компромисса по-брауновски у нас не будет, — сказал Ист и поглядел на свои часы. — Уже начало девятого, нужно готовиться к первому уроку. Какая скукотища!

Они раскрыли книги и принялись за работу; но Артур не забыл об этом разговоре и много потом думал об этом.

 

Глава III Артур находит друга

Недель через шесть после начала полугодия, перед ужином, когда Том и Артур принялись за сочинение латинских стихов на завтра, Артур вдруг оторвался от книги и спросил:

— Том, ты знаешь Мартина?

— Да, — ответил Том, с удовольствием швыряя свой “Gradus ad Parnassum” на диван и убирая руку, которой усердно чесал затылок, — знаю, конечно. Он хороший парень, только чокнутый. Его так и называют — Чокнутый. Другого такого чудного я не видал. В прошлом полугодии он приручил двух змей и всюду таскал их за собой в кармане. И я точно знаю, что сейчас у него в шкафу живут ежи и крысы и Бог знает что ещё.

— Я бы хотел с ним познакомиться, — сказал Артур. — Сегодня в классе он сидел рядом со мной. Он потерял книгу и смотрел в мою. Он такой добрый и спокойный и очень мне понравился.

— Бедняга Чокнутый, вечно он теряет книги, — сказал Том, — а потом его вызывают, а он не знает урока.

— Всё равно он мне нравится, — сказал Артур.

— Говорю тебе, с ним потехи не оберёшься, — сказал Том, откинулся на диване и, посмеиваясь, погрузился в воспоминания. — Ну и история с ним была в прошлом полугодии! У него в кабинете одно время что-то жутко воняло, наверно, кто-то пожаловался Мэри, а она сказала Доктору. Как бы там ни было, однажды перед обедом Доктор возвращался из библиотеки и, вместо того, чтобы пойти к себе, зашёл в холл. Мы с Истом и ещё человек пять-шесть были у камина и просто остолбенели — он ведь никогда не ходит этой дорогой, разве что на улице дождь или в холле драка. «Ист, — говорит Доктор, — иди-ка сюда и покажи мне кабинет Мартина». «Ну, сейчас будет!», — зашептали все и бегом кинулись за Истом и Доктором. Пришли мы в Новый ряд, а коридор там такой узкий, что Доктор в шляпе и мантии еле-еле мог пройти. И тут слышим: стук-стук-стук — доносится у Чокнутого из кабинета. А потом вдруг стало тихо, и мы услышали, как задвинулись засовы: это он узнал шаги Иста и подумал, что будет осада. «Мартин, здесь Доктор. Он хочет тебя видеть», — закричал Ист. Тогда засовы медленно отодвинулись, дверь открылась, а за ней стоял старина Чокнутый, перепуганный до чёртиков; без куртки, рукава закатаны до локтей, а руки у него длинные и костлявые и сплошь покрыты всякими там якорями, стрелками и буквами, прямо как у матроса, — он сам их вытатуировал порохом. Вонь там стояла такая, что хоть вон беги. Бедный Доктор еле удержался на ногах, а мы с Истом зажали носы. Мы выглядывали у Доктора по бокам и видели, что на подоконнике сидит старая сорока, вся взъерошенная, и вид у неё такой, будто она отравилась и ей очень противно. «Чем это ты здесь занимаешься, Мартин? — говорит Доктор. — Так, знаешь ли, нельзя, ты же досаждаешь всему коридору!» «С вашего позволения, сэр, я ничего такого не делаю, просто смешиваю вот этот порошок», — нервно сказал Чокнутый и опять взялся за ступку с пестиком, чтобы показать Доктору, какое безобидное у него занятие. Стук, стук, стук, не успел он стукнуть и шесть раз, как вдруг — бах! — вспыхнуло пламя, ступка с пестиком полетела через весь кабинет, а мы все вывалились назад в коридор. Сорока с громким криком вылетела во двор, а следом за нами с рёвом выскочил Мартин, с пальцами во рту. Доктор подхватил его, а нам велел принести воды. «Вот видишь, дурачок, — сказал он с облегчением, когда увидел, что он не сильно поранился, — ты сам не знаешь, что делаешь. И учти, с этого дня ты должен прекратить самостоятельно заниматься химией». Потом он взял его за руку и стал рассматривать татуировки; я видел, как он кусает губы, и глаза у него поблёскивали, но он сказал совершенно серьёзно: «Вот, пожалуйста, наделал этих глупых рисунков. Вывести их невозможно, и чрез год-два ты очень об этом пожалеешь. Ладно, идём в комнату экономки, нужно посмотреть, всё ли с тобой в порядке». И они ушли вдвоём, а мы остались и переворачивали Мартинову берлогу кверху дном, пока он не вернулся с забинтованной рукой и не выгнал нас. Вот что, я пойду погляжу, чем он сейчас занят, и приглашу его к нам на ужин после молитвы.

И Том отправился на поиски мальчика, о котором шла речь, и который обитал один в маленьком кабинете в Новом ряду.

Вышеупомянутый Мартин, который так пришёлся по душе Артуру, был одним из тех несчастных, которые были в то время (и, боюсь, остаются до сих пор) в публичной школе совершенно не на месте. Если бы мы умели правильно использовать наших ребят, то Мартина стали бы учить естественным наукам. У него была страсть к птицам, зверям и насекомым, и никто в Рагби не знал о них столько, сколько он, кроме разве что Доктора, который знал всё. Ещё он был начинающим химиком-экспериментатором и сам сделал динамо-машину. Он с гордостью и удовольствием демонстрировал её действие, нанося несильные электрические удары младшим, которые рисковали входить к нему в кабинет. Для них это было целое приключение, потому что, помимо вероятности, что змея упадёт вам на голову или ласково обовьётся вокруг ноги, или в карман в поисках пищи залезет крыса, в берлоге у Мартина стояла специфическая смесь запахов химии и животных, и существовала возможность подорваться во время одного из множества опытов, которые он постоянно проводил, и результатами которых были то взрывы, то запахи, которые ни один нормальный мальчишка даже вообразить себе не мог. Конечно, при таких занятиях бедняга Мартин стал в корпусе настоящим исмаилитом. Во-первых, он постоянно отравлял запахами своих соседей, а они в отместку охотились на его многочисленную живность и доводили его до белого каления тем, что заманивали его любимицу, старую сороку, в соседний кабинет, где кормили хлебом, смоченным пивом и посыпанным сахаром, так что она становилась совершенно пьяной. Кроме того, окно кабинета Мартина (должно быть, в наказание за его грехи) выходило в маленький дворик шириной футов десять, и прямо напротив него и немного повыше были окна кабинетов, расположенных в Больничном ряду. Одно из них принадлежало Исту и его соседу по комнате, обладавшему таким же пытливым умом и неуёмным темпераментом; вдвоём они потратили немало времени и труда на изобретение различных инструментов, с помощью которых досаждали Мартину и его зверью. Однажды утром за окном у Мартина появилась старая корзина, висевшая на короткой верёвке, в ней было устроено гнездо, а в гнезде сидели четыре вечно голодных галчонка, которые составляли гордость и славу Мартиновой жизни на текущий момент; утверждали, что он сам их и высидел. Рано утром и поздно вечером можно было видеть, как он, наполовину высунувшись из окна, ухаживает за своим неоперившимся выводком. После долгих размышлений Ист с товарищем привязали нож к концу удочки, и, улучив момент, когда Мартина не было в кабинете, за полчаса упорной работы перепилили верёвку, на которой висела корзина, вывалив содержимое на землю к великому неудовольствию её обитателей.

Вернувшись после короткого отсутствия, бедняга Мартин собрал то, что осталось, и опять поместил выводок в корзину, за исключением одного, сломавшего себе шею при падении; корзину он подвесил на старое место, только теперь на верёвке, переплетённой с проволокой, так что применение любых острых инструментов стало бесполезным. Однако Ист с приятелем, как русские военные инженеры в Севастополе, умели находить ответ на любой ход противника. На следующий день они установили на выступе своего окна пушку, стрелявшую горохом, и нацеленную точно в то место, где появлялся Мартин, когда ухаживал за своими питомцами. Как только он начинал кормить птенцов, они начинали стрелять; напрасно их противник пытался стрелять горохом в ответ и одновременно кормить птенцов другой рукой; ему приходилось распределять внимание, и стрелял он в основном наобум, в то время как их выстрелы точно попадали ему по лицу и рукам, вызывая вопли и проклятия. Пришлось ему поместить гнездо в углу своей и так битком набитой берлоги.

Его дверь запиралась целой серией хитроумных засовов собственного изобретения, потому что осады со стороны соседей случались довольно часто, когда из его берлоги по соседним кабинетам распространялся какой-нибудь особенно восхитительный аромат. Дверные панели обычно были разбиты, но сама дверь была неприступной для осаждающих, и за ней её владелец предавался своим многообразным занятиям, — должно быть, в том же состоянии духа, как какой-нибудь фермер на шотландской границе в старые времена, который жил, зная, что в любой момент его имущество может быть разграблено, а скот угнан.

— Открой, Мартин, старина, это я, Том Браун.

— Хорошо, подожди минутку.

Было слышно, как отодвинулся засов.

— А ты уверен, что с тобой нет Иста?

— Да нет же, открывай!

Том лягнул дверь, второй засов заскрипел, и он вошёл в берлогу.

— Ну, старина, в этом полугодии у тебя в берлоге ничуть не лучше, чем в прошлом. До чего же воняет эта дрянь в бутылке! Ничего-ничего, я надолго не задержусь, а вот ты приходи к нам в кабинет после молитвы; ты уже знаешь Артура; мы с ним в бывшем кабинете Грея. Поужинаем и поболтаем о птицах и гнёздах.

Мартин был явно доволен приглашением и пообещал, что обязательно придёт.

Сразу же после молитвы, когда пяти- и шестиклассники удалились в аристократическое уединение своей комнаты, а остальные, то бишь простой народ, сели ужинать в холле, Том и Артур, захватив свои порции хлеба и сыра, встали, чтобы попасться на глаза дежурному старосте, который остался наблюдать за порядком во время ужина и теперь ходил взад-вперёд по холлу. Он оказался покладистым парнем и снисходительно кивнул в ответ на их «Пожалуйста, можно выйти?», и они отправились готовить роскошный банкет к приходу Мартина. На этом настоял Том, который был на седьмом небе от происходящего; причину необходимо объяснить. Дело в том, что это была первая самостоятельная попытка Артура с кем-нибудь подружиться, и Том приветствовал её как большой шаг вперёд. Сам он легко сходился с людьми и завязывал по двадцать новых дружб каждое полугодие, поэтому сдержанность и одиночество Артура вызывали у него жалость, а то и раздражали. Правда, нельзя было отрицать, что Артур всегда вёл себя радушно и даже весело, когда кто-нибудь из приятелей Тома заходил к ним в кабинет, но Том, тем не менее, чувствовал, что Артур общается с остальными только через него, а если бы не он, то остался бы в полном одиночестве. Это ещё больше усиливало его чувство ответственности. И он не столько понимал, сколько чувствовал, что эта ответственность, которую он взвалил на себя, в сущности, почти не думая, теперь стала центром и поворотной точкой всей его школьной жизни, его главной задачей на текущий момент и испытанием, которое должно было показать, чего он стoит. Под её влиянием Том становился другим человеком — взрослее и серьёзнее; конечно, дело не обходилось без срывов и падений и постоянной борьбы с самим собой, через которую проходит всякий стoящий мальчишка, когда впервые сознательно переживает конфликт между желанием и долгом. Он уже мог почти без сожаления отвернуться от школьных ворот, через которые Ист и ещё несколько человек из их компании только что отправились на какую-нибудь весёлую и не вполне законную вылазку, результатом которой могла быть стычка с городскими, егерями или работниками с ферм, пропущенный обед или перекличка, пиво в трактире и в конце, вполне вероятно, порка на закуску. Он уже прошёл через этап, когда ворчал себе под нос: «Чёрт побери, зачем только Доктор навязал мне на шею Артура! Почему он не поселил его с Фоуги или Томкином, или ещё с кем-нибудь из тех, которые только и делают, что учат уроки и ходят взад-вперёд по школьному двору?» Всё это уже прошло, но ему часто хотелось, чтобы у него оставалось больше времени для таких законных развлечений, как крикет, игра в мяч, купание и рыбалка. Он чувствовал, что имеет на это право, но Артур ещё не мог принимать участие во всём этом с ним на равных. Поэтому Том думал, что, если малый (так он привык его называть) найдёт себе приятеля и какое-нибудь занятие, то сам он сможет с чистой совестью посвящать больше времени своим собственным интересам.

Теперь то, чего он так хотел, наконец, произошло, а то, что Артур выбрал себе в друзья именно Мартина, он считал особым везением (правда, дело тут едва ли было в везении, ведь везение — что это, в сущности, такое?). «Старина Чокнутый — это как раз то, что нужно, — думал Том. — Он будет таскать его за собой по всей округе за цветами и птичьими яйцами, научит бегать и лазить по деревьям, и при этом не научит ничему плохому и не будет отрывать от уроков. Вот повезло!» Поэтому он с воодушевлением полез к себе в буфет и выудил оттуда кусок окорока, две-три бутылки пива и оловянную кружку, которой пользовались только по торжественным случаям. Артур, со своей стороны, притащил банку с пикулями и другую с джемом и убрал со стола. Через несколько минут они услышали, как остальные возвращаются с ужина; Мартин, который тоже принёс свой хлеб и сыр, постучал, его впустили, и все трое с большим аппетитом набросились на яства, успевая болтать с не меньшей скоростью. Вся застенчивость мгновенно исчезла под влиянием гостеприимства Тома и его пива.

— Мартин, это Артур, типичный городской житель с выраженным интересом к природе. Мечтает свернуть себе шею, лазая по деревьям, и просто обожает змей!

— Слушайте, — выпалил Мартин, полный энтузиазма, — идёмте со мной завтра, вы оба, в рощу Кальдекотта, я знаю там гнездо пустельги. Оно высоко на ёлке, сам я не могу до него добраться, а ты ведь, Браун, лучше всех лазишь по деревьям!

— Да, давайте пойдём, — сказал Артур. — Я никогда не видел ни гнёзд, ни яиц хищных птиц.

— Пошли ко мне в кабинет, и я покажу тебе пять сортов!

— Да, у старины Чокнутого лучшая коллекция во всем корпусе, что правда, то правда, — сказал Том.

Тогда Мартин, воодушевлённый непривычной для него пирушкой и возможностью завербовать себе сторонника, пустился в рассуждения о гнездовании птиц и выболтал кучу секретов: о том, что возле Батлинз Маунд есть гнездо желтоголового королька, а в пруду возле дороги на Барби камышница насиживает девять яиц, а повыше Браунсоверской мельницы есть гнездо зимородка. Потом он сказал, что слышал, что ещё никому не удавалось добыть гнездо зимородка неповреждённым, и что Британский музей, или правительство, или кто-то там ещё обещали сто фунтов стерлингов любому, кто предоставит гнездо с яйцами в целости и сохранности. Посреди этого поразительного сообщения, которое присутствующие слушали, раскрыв рты и уже прикидывая, как потратят сто фунтов стерлингов, раздался стук в дверь, и голос Иста попросил впустить его.

— Это Гарри, — сказал Том, — мы его впустим. Не волнуйся, Мартин, он не будет валять дурака, обещаю. Я так и думал, что он учует запах ужина.

Тома и так уже мучила совесть за то, что он не пригласил на пир своего «верного Ахата», хотя и то сказать, всё это получилось экспромтом. Благоразумие, которое подсказывало ему, что лучше знакомить Мартина и Артура не в большой компании, пересилило угрызения совести, но теперь он был искренне рад открыть дверь и ещё одну бутылку пива и протянуть окорок своему другу, уже вооружившемуся карманным ножом.

— Ах вы жадины, — сказал Ист с набитым ртом, — я так и знал, что здесь что-то будет, когда увидел, как вы смылись из холла со своими порциями. Вот это пиво, Том! По части разливания пива по бутылкам тебе равных нет.

— У меня в своё время была большая практика для шестого класса. Почему же не воспользоваться этим в собственных интересах?

— Ну, старина Чокнутый, как обстоят дела с гнёздами и яйцами? Как поживает Хаулетт? Думаю, недельки через две появятся молодые грачи, вот тогда и наступит моё время.

— Грачи, годные на пирог, будут не раньше, чем через месяц. Сразу видно, как ты в этом разбираешься, — возразил Мартин. Он смотрел на Иста с некоторой подозрительностью из-за пристрастия этого последнего к розыгрышам, хотя в целом их отношения были вполне дружескими.

— Скорохода интересует только жратва и всякие проделки, а больше он ничего не знает и знать не хочет, — сказал Том. — Но пирог с молодыми грачами, особенно когда сам за ними лазил, действительно отличная еда. Кстати, Скороход, завтра мы идём в рощу Кальдекотта за гнездом сокола. Если пойдешь с нами и будешь хорошо себя вести, мы отлично полазим.

— И искупаемся в речке. Ура, я с вами!

— Нет, нет, только не там. Туда ходят наши старшие.

— Ладно, ладно, согласен. Я за гнездо сокола и вообще за всё, что подвернётся.

Пиво было выпито, а Ист утолил голод и отправился к себе, сообщив, что «этот подлец Джонс», который занимал кабинет рядом с Истом и только-только перешёл в шестой класс, взял за привычку каждый вечер посещать Иста и его товарища, что доставляло им значительные неудобства.

Когда он ушёл, поднялся и Мартин, но Том остановил его.

— К Новому ряду никто и близко не подходит, — сказал он, — так что ты можешь остаться здесь и делать уроки с нами, а потом ещё поболтаем. Мы будем тихонько; к нам сейчас старосты тоже не ходят, с начала полугодия не зашли ни разу.

Со стола убрали, скатерть постелили на место, и все трое принялись за работу над утренним вулгусом с помощью «Градуса» и словаря.

Трое ребят являли собой примеры трёх разных способов выполнения таких заданий, которые были в ходу в Рагби во время оно. Нет сомнения, что с тех пор методы мало изменились, потому что всё новое — это хорошо забытое старое, особенно в школах.

В тот вечер Том следовал традиционному методу. Он вытащил две большие тетради с вулгусами и начал рыться в них, выхватывая отсюда — строчку, оттуда — предложение, которые, по его мнению, могли сгодиться. Затем он стал лепить эти кусочки вместе с помощью «Градуса» и словаря, в результате чего получилось восемь довольно корявых элегических строчек, что соответствовало обязательному минимуму для его класса, и ещё прибавил две высоконравственные строки, которые полностью передрал из одной книжки. Начинались они с восклицания “O genus humanum ”, и он использовал их уже не менее дюжины раз, когда темой вулгуса был неудачливый или безнравственный герой, к какой бы нации под солнцем он ни принадлежал и на каком языке ни говорил бы. У Тома были большие сомнения относительно того, не запомнил ли учитель, что он уже использовал эти строчки, потому-то он и вставил их только как дополнительные. Они в любом случае должны были отвлечь внимание от всего остального; если бы учитель вспомнил, что такое уже было, то всё же не заставил бы сочинять две строки взамен, потому что они были всего лишь дополнительные; а если бы номер удался, то Том получил бы за них лишние баллы.

Мартин использовал другой метод; его можно было бы назвать настойчиво-прозаическим. Он, как и Том, не получал никакого удовольствия от этого задания, но, не имея ни своих, ни чужих старых тетрадей с вулгусами, не мог воспользоваться традиционным методом, к тому же, как заметил Том, у него не было необходимого для этого таланта. Поэтому Мартин писал по-английски восемь строк самого прозаического характера, которые первыми приходили ему в голову, а затем кое-как, с помощью «Градуса» и словаря, переводил их на латынь, выдерживая размер. Единственное, к чему он стремился — это получить восемь строк без грамматических ошибок; его не интересовал ни смысл, ни то, удачно ли подобраны слова. Сторонники настойчиво-прозаического метода никогда ни единой строчки сверх положенных восьми не производили.

Артур использовал третий метод — художественный. Сначала он обдумывал, какой аспект заданной темы мог быть успешно раскрыт в рамках вулгуса, а затем старался оформить эту идею в восьми строчках, но не останавливался перед тем, чтобы написать десять или даже двенадцать, если не удавалось уложиться в восемь. После этого он принимался за работу, стараясь выразить свои мысли хорошим латинским или греческим языком, по возможности без помощи «Градуса» или словаря, и не успокаивался до тех пор, пока не отшлифовывал свою работу, подбирая самые подходящие и поэтические слова и фразы.

В школах применялся и четвёртый метод, настолько простой, что комментарии к нему не нужны. Его можно назвать заместительным, и пользовались им здоровые ребята, ленивые или склонные к наездам. Состоял он в том, что они угрозами заставляли тех, кто поумнее, делать вулгус за них, а затем переводить им его. Этот последний метод поощрять не стоит, и я настоятельно рекомендую вам не пользоваться им. Что же касается остальных методов, то традиционный является наиболее беспокойным из них, а художественный — наиболее выигрышным и в смысле оценок, и во всех остальных смыслах.

Они закончили свои вулгусы к девяти часам, и Мартин сверх всякой меры наслаждался обилием света и наличием «Градуса», словаря и прочих почти неведомых ему удобств, облегчающих приготовление уроков. Артур настойчиво просил его приходить и делать уроки у них, когда он только захочет, а затем трое мальчиков отправились в берлогу к Мартину, где Артур, к своему восторгу, впервые приобщился к тайнам птичьих яиц. До этого он практически не видел никаких яиц, кроме куриных и страусиных, и теперь был поражён и восхищён изысканностью форм и окрасок. К тому времени, как его насильно утащили спать, он уже выучил названия двадцати разновидностей, а ночью ему приснился сон о захватывающих и полных опасностей восхождениях на деревья, и о том, как он нашёл на острове Синдбада яйцо птицы Рох, окрашенное как у лугового конька, и они с Мартином, выдувая его, чуть не утонули в желтке.

 

Глава IV Любители птиц

На следующее утро Том не смог с первого раза как следует рассказать свои строчки, и его отправили дожидаться второго захода, в то время как Мартин с Артуром рассказали свои без осложнений и сразу же ушли. Как только Тому удалось освободиться, он побежал завтракать к Салли Хэрроуэлл, но там их уже не было, и Стампс проинформировал его, что они быстро проглотили свои завтраки и ушли вместе, а куда — он не знает. Том тоже позавтракал очень поспешно, а потом зашёл сначала в кабинет Мартина, а потом в свой, но там никого не было. Он был отчасти сердит, а отчасти досадовал — куда они могли запропаститься?

Ко второму уроку он готовился вместе с Истом и остальными, в не особенно хорошем настроении, а потом вышел во двор. Минут за десять до второго урока во дворе появились запыхавшиеся Мартин и Артур; при виде Тома Артур кинулся к нему, возбуждённый и с пылающими щеками.

— Том, смотри, — закричал он, протягивая ему три яйца камышницы, — мы были на пруду у дороги на Барби, про который Мартин вчера рассказывал, и погляди, что у нас теперь есть!

Но Том не желал радоваться, вместо этого он искал, к чему бы придраться.

— Слушай, малый, — сказал он, — ты что это выдумал? Уж не хочешь ли ты сказать, что ходил вброд?

От упрёка в его голосе Артур сразу же поник, и вид у него сделался настолько жалкий, что Том, пожав плечами, обратил весь свой гнев на Мартина.

— Ну, Чокнутый, не ожидал я, что ты окажешься таким придурком, что позволишь ему промочить ноги, да ещё в такую рань! Мог бы и сам вброд пойти!

— Да я сам и пошёл, только он тоже захотел пойти, чтобы посмотреть гнездо. Мы оставили там шесть штук, через день — два они вылупятся.

— Чёрт бы побрал эти яйца! — сказал Том. — Нельзя отвернуться ни на секунду. Могу поклясться, что из-за этой вашей прекрасной выходки он теперь сляжет на неделю.

— Да нет, Том, что ты, — просительно сказал Артур, — у меня ноги не мокрые, Мартин сказал, чтобы я сначала снял туфли, чулки и брюки.

— И мокрые, и грязные — что я, не вижу, что ли? — возразил Том, — Сейчас учитель увидит, в каком ты виде, и вызовет тебя, а ты ко второму уроку не готовился!

Том, ах ты плут! Это ты-то упрекаешь других за то, что они не учат уроки? Неужели ты хочешь сказать, что сам не пошёл бы с ними, если бы на первом уроке тебя не отправили на второй заход? А теперь ты испортил бедняге Артуру всю радость и гордость от его первых птичьих яиц, и он идёт и тихонько кладёт их в кабинете, и со вздохом достаёт книжки, думая, что сделал что-то ужасное, хотя заранее выучил намного больше, чем будет пройдено на втором уроке.

А вот старина Чокнутый не выучил, и, когда его спросили, молол такую ерунду, что его отсадили на десять мест назад. Это несколько умерило гнев Тома, и к концу урока он начал успокаиваться. А когда позже у себя в кабинете он увидел, с каким восторгом Артур наблюдает за тем, как Мартин выдувает яйца и осторожно приклеивает их на кусочки картона, и заметил тревожные и виноватые взгляды, которые он украдкой бросает на него самого, то успокоился окончательно и подумал: «Какая же я злая скотина! Вот оно, то, о чём я мечтал вчера вечером, а теперь я сам беру и всё порчу». В следующие пять минут он проглотил остатки своей желчи, улыбнулся и был вознаграждён, видя, как сразу же воспрянуло его тепличное растение.

После обеда Чокнутый занялся подготовкой к экспедиции. Он приладил новые ремни к «кошкам», набил ватой картонные коробочки из-под пилюль и заточил маленький топорик Иста. Они взяли всю амуницию с собой на перекличку и сразу же после её окончания, увернувшись от старост, которым нужны были фаги для игры в крикет, отправились быстрым шагом по Лофордской тропе к роще Кальдекотта и гнезду пустельги.

Мартин шёл первым и был в отличном расположении духа. Впервые он отправлялся на подобную вылазку не один, а с товарищами, находил это очень приятным и собирался показать им всё, что знает и умеет. Возможно, Браун и Ист лучше, чем я, играют в футбол, крикет и другие игры, думал он, но в полях и лесах им до меня далеко. Он сразу же взял на себя руководство и шагал впереди с «кошками» на одном плече и сумкой на другой, а его карманы и шляпа были битком набиты картонными коробочками, ватой и ещё всякой всячиной. Остальные несли каждый по сумке, а Ист ещё и свой топор.

Когда они прошли три или четыре поля без остановки, Артур начал отставать, и Том закричал Мартину, чтобы он шёл помедленнее.

— Мы ведь не в «Зайцев и собак» играем, какой смысл так нестись?

— Вот она, роща, — сказал Мартин, взобравшись на обрыв, у подножия которого протекал Лофордский ручей, и показал на гребень противоположного склона. — Гнездо на одной из этих высоких елей. А тут у ручья я знаю ещё гнездо камышёвки, можем взглянуть на него на обратном пути.

— Идём, не надо останавливаться, — сказал Артур, который пришёл в волнение при виде леса.

Поэтому они снова перешли на рысь, перебрались через ручей, взобрались на склон и вошли в рощу. Здесь они старались идти как можно тише, чтобы не привлечь внимание егерей или других врагов, которые могли оказаться поблизости, и остановились у подножия высокой ели. Мартин с гордостью указал на цель их экспедиции — гнездо пустельги на вершине.

— Где? Какое оно? — спрашивал Артур, вертя головой во все стороны, поскольку понятия не имел, как выглядит гнездо пустельги.

— Да вот же оно, ты что, не видишь? — сказал Ист, показывая на куст омелы на соседнем дереве, буке. Он видел, что Том с Мартином заняты возней с «кошками», и не смог устоять перед искушением разыграть его. Артур изумился ещё больше.

— Надо же! Оно выглядит совсем не так, как я ожидал, — сказал он.

— Очень странная птица эта пустельга, — сказал Ист, плутовато поглядывая на свою жертву, которая всё ещё продолжала глазеть вверх.

— Но я думал, оно на ели? — возразил Артур.

— А разве ты не знаешь? Это новая разновидность ели, старик Кальдекотт привез её из Гималаев.

— Правда? — сказал Артур. — Как хорошо, что ты мне об этом сказал, она совсем не похожа на ту, другую! Наверно, этим елям подходит здешний климат, их здесь полным-полно!

— Что за ерунду он тебе рассказывает? — закричал Том, который оторвался от своего занятия, услышав слово «Гималаи», и сразу заподозрил, чем занят Ист.

— Да просто про эту ель, — сказал Артур, положив руку на ствол бука.

— Ель! — воскликнул Том. — Малый, ты же не хочешь сказать, что не можешь отличить ёлку от бука?

Бедный маленький Артур ужасно смутился, а Ист разразился хохотом, так что эхо пошло по лесу.

— Да я раньше и деревьев почти не видел, — пробормотал Артур.

— Как не стыдно разыгрывать его, Скороход! — закричал Мартин. — Ничего, Артур, чрез пару недель ты будешь знать о деревьях гораздо больше, чем он.

— Так, значит, это не гнездо пустельги? — спросил Артур.

— Это? Да это просто омела. Гнездо вон, вот тот клубок из веток высоко на ёлке.

— Не верь ему, Артур, — встрял неисправимый Ист. — Я только что видел, как оттуда вылетела сорока.

Мартин не снизошёл до ответа на это остроумное замечание и только хмыкнул, застёгивая последнюю пряжку «кошек», а Артур укоризненно посмотрел на Иста.

Но тут произошла заминка. На это дерево было очень трудно взобраться, потому что первые ветки начинались на высоте примерно четырнадцати футов, а ствол был слишком толстый у основания — ни один из мальчиков не мог обхватить руками больше половины. Сначала Мартин и Том, оба в «кошках», пытались взобраться на него безо всякого успеха: кора ели крошилась, и «кошки» обрывались всякий раз, как они пытались перенести вес на ноги, а силы рук было недостаточно, чтобы удержаться, из-за толщины ствола. Поэтому, взобравшись фута на три — четыре, они съезжали вниз, обдирая лица и руки. Оба ужасно разозлились, а Ист, сидевший неподалёку, со смехом объявлял после каждой неудачной попытки: «Два — один в пользу сороки!»

— Нужно попробовать пирамиду, — сказал, наконец, Том. — Ист, лодырь ты этакий, становись к стволу!

— Ещё чего! А ты взгромоздишься мне на плечи в «кошках»? Из чего, по-твоему, сделана моя шкура?

Тем не менее, он подошёл к дереву, оперся на него и, наклонив голову, как можно крепче обхватил руками ствол.

— Давай, Чокнутый, — сказал Том, — теперь ты.

— Нет, я легче тебя; давай, ты следующий.

Том залез на плечи к Исту и тоже обхватил ствол, а потом Мартин залез на плечи Тома и, не обращая внимания на шатания и стоны пирамиды, подпрыгнул, отчего её нижние этажи с воплями полетели на землю, ухватился за ствол на высоте футов десяти от земли и остался висеть. Несколько секунд они думали, что ему не удастся подняться, но он, удерживаясь руками и зубами, сумел прочно вогнать в кору сначала одну, а потом другую «кошку», обхватил руками ствол повыше, и через минуту уже держался за нижнюю ветку.

— Всё, капут сороке, — заметил Ист.

Мартин немного передохнул и проворно полез дальше. Артур внимательно и испуганно следил за ним.

— А это не очень опасно? — спросил он.

— Ничуть, — ответил Том. — Если у тебя есть хорошая опора для рук, ничего с тобой не случится. Перед тем, как ухватиться за ветку, нужно проверить её на прочность — и вперёд!

Мартин был уже среди тонких веток поблизости от гнезда. Оттуда стремительно вылетела взрослая птица и стала парить над деревьями, рассматривая незваного гостя.

— Всё в порядке, здесь четыре яйца! — закричал он.

— Бери все! — заорал Ист. — По одному на каждого!

— Нет, нет, одно оставь матери, а то она расстроится, — сказал Том.

Мы, мальчишки, полагали, что птицы не умеют считать и бывают вполне счастливы, если оставить им одно яйцо. Остаётся лишь надеяться, что так оно и есть.

Мартин положил по одному яйцу в каждую свою коробочку, третье взял в рот — единственное оставшееся безопасное место, и стал ловко спускаться вниз. Всё шло хорошо, пока он не спустился до десяти футов над землёй; там ствол был значительно толще, и за него трудно было как следует ухватиться; в конце концов, он не удержался и повалился на спину в дёрн, выплевывая остатки большого яйца, которое разбилось при падении.

— Тьфу, скорее что-нибудь выпить! Оно тухлое! — говорил он, отплевываясь, и лес снова огласился хохотом Иста и Тома.

Они рассмотрели трофеи, собрали вещи и отправились к ручью, где Мартин выпил огромное количество воды, чтобы избавиться от вкуса во рту, и навестили гнездо камышёвки. Оттуда они в отличном настроении проследовали напрямик через изгороди и заросли кустарника, и Артуру, к его огромному восторгу, позволили слазить посмотреть гнездо сороки на небольшом дубу в живой изгороди. Том полез вместе с ним и не спускал с него глаз, показывал, за что держаться и куда становиться; и, хотя Артуру было очень страшно, он не показал этого, и заслужил своей ловкостью одобрение всех присутствующих.

Потом они пересекли дорогу, на которой, совсем недалеко, лежала куча отличнейших камней.

— Смотрите, — закричал Ист, — вот повезло! У меня последние полчаса руки так и чешутся покидаться! Набирайте в сумки, хватит уже с нас этих дурацких птичьих гнёзд!

Никто не возражал, поэтому каждый из мальчишек набрал себе полную сумку камней, и, когда они вышли на следующее поле, Том и Ист пошли вдоль одной живой изгороди, а остальные двое — вдоль другой. Шума они производили достаточно, но это был ещё не сезон для молодых птиц, а старые летали слишком хорошо для наших метких стрелков, и после первого же брошенного по ним камня оказывались за пределами досягаемости. Но всё равно, бежать вдоль изгороди и кидать камнями по дроздам и зябликам было ужасно весело, хотя и не давало ни малейшего результата. Скоро и Артур вошёл во вкус и кинулся вперёд, чтобы преградить птицам путь с другой стороны, и кричал, и кидал, и падал в канавы, и перелезал через изгороди в таком же запале, как и Чокнутый.

Вскоре компания в бешеной погоне за старым дроздом (который уже явно бывал в таких переделках и, похоже, наслаждался происходящим, потому что каждый раз подпускал их к себе поближе, а потом отлетал ярдов на сорок и, с нахальным видом дёрнув хвостом, исчезал в зарослях), добралась до высокой двойной живой изгороди.

Крики «Вот он!», «Гони его!», «Сюда!», «Он тут, у меня!», «Смотри, куда кидаешь, Чокнутый!» слышны были на четверть мили. Услыхал их и фермер, который вместе с двумя своими пастухами лечил овец в загоне на соседнем поле, ярдах в двухстах оттуда.

Фермер этот арендовал дом и двор, находившиеся в конце поля, к которому подошли сейчас наши юные любители птиц. Сам он там не жил и не поселил никого из работников. Тем не менее, будучи безмозглым и неблагоразумным бриттом, он держал там множество кур и прочей домашней птицы. Вполне естественно, что это место время от времени навещали самые разнообразные грабители: лисы и цыгане устраивали переполох по ночам, а в дневное время, как с сожалением приходится признать, оно нередко посещалось учениками Рагби, и результатами этих посещений часто становились бесследные исчезновения почтенной домашней птицы. Том и Ист, пока были «людьми вне закона», тоже посещали этот птичий двор с преступными намерениями, а один раз даже одержали победу в честном бою над уткой и, торжествуя, унесли труп, завернув его в целях безопасности в шейные платки. Впрочем, злополучная утка принесла им столько хлопот и беспокойства, что они больше не возвращались к этой практике. Сначала они отнесли её к Салли Хэрроуэлл в надежде на вкусный ужин, но она, осмотрев утку, сделала гримасу и отказалась разделывать её и вообще иметь с ней дело. Тогда они отнесли её к себе в кабинет и принялись ощипывать сами. Но что делать с перьями, куда их девать?

— О Господи, Том, сколько же перьев у утки! — простонал Ист, держа в руках полный мешок и безнадёжно глядя на тушку, которая не была ещё ощипана и наполовину.

— По-моему, она уже попахивает, — сказал Том, осторожно принюхиваясь. — Нужно скорее с ней что-то делать.

— Всё это хорошо, но как мы её приготовим? Я не рискну жарить её в холле или в коридорах, не та у нас с тобой репутация.

— Лучше бы мы избавились от этой дряни, — сказал Том, с отвращением швыряя утку на стол.

Ещё через день — два стало ясно, что избавиться от неё необходимо, так что они хорошенько завернули её в оберточную бумагу и оставили в шкафу пустующего кабинета, где заведующая хозяйством и обнаружила эту гадость на каникулах.

С тех пор они больше на уток не охотились, но зато на них охотились другие, и наш бравый фермер был по этому поводу очень зол и намеревался дать острастку первым же мальчишкам, которых поймает, да так, чтобы неповадно было другим. Поэтому он вместе со своими пастухами притаился за плетнём, окружавшим загон, и следил за приближением ни о чём не подозревающей компании.

Кто знает, что понадобилось этой старой цесарке в живой изгороди именно в тот злополучный момент? Неизвестно. Уж так оно всегда бывает с цесарками и со всеми прочими животными, неживыми предметами и людьми, из-за которых мы попадаем в беду; чуть только назревает какая-нибудь неприятность — они уже тут как тут. Во всяком случае, прямо под носом у Иста выскочила старая цесарка и побежала перед ним, пронзительно квохча. Остальные трое, возможно, и побороли бы искушение, но Ист сначала запустил по ней камнем, который был у него в руке, а потом стал гнать обратно к изгороди. Это ему удалось, и тут все они, войдя в раж, ринулись на неё с разных сторон, а квохтанье становилось всё отчаяннее и слабее с каждой минутой.

Тем временем фермер со своими работниками, крадучись, перелезли через плетень и потихоньку пошли вдоль изгороди к месту событий. Они уже были на расстоянии броска камня от Мартина, который сильно теснил незадачливую дичь, как вдруг их заметил Том и закричал: «Хамы, хамы! Чокнутый, с твоей стороны!», а потом схватил Артура, и они во все лопатки побежали через поле в сторону Рагби. Если бы он был один, то не бросил бы остальных, но сейчас душа у него ушла в пятки, а сердце оборвалось. Мысль о том, что его вместе с Артуром могут отвести к Доктору за кражу птицы, напугала его до такой степени, что он с трудом мог бежать.

Впрочем, Ист и Мартин отлично могли позаботиться о себе сами. Они увернулись от преследователей, проскользнули через просвет в изгороди, бросились за Томом и Артуром и быстро их догнали. Фермер с работниками отстали от них на целое поле. В глубине души Тому хотелось бы, чтобы Ист с Мартином побежали в любую другую сторону, но ничего не поделаешь, теперь они были все вместе, и оставалось только ждать, чем всё это кончится.

— Вы ведь не бросите малого, правда? — спросил он, когда они перетаскивали бедного маленького Артура, задыхающегося от страха, через следующую изгородь.

— Ещё чего, — ответили оба.

Перелезть через следующую изгородь оказалось очень трудно, и преследователи стали их нагонять. Только-только они успели перетащить Артура, порвав ему брюки в двух местах, как пастух, который бежал первым, подбежал к изгороди с другой стороны. Бросившись через следующее поле, они заметили две фигуры на тропинке посередине, и узнали в них Холмса и Диггса, совершавших моцион, которые тут же окликнули их.

— Бежим к ним и сдадимся, — сказал Том, тяжело дыша.

Возражений не последовало, и все четверо мальчиков, задыхаясь, кинулись к Холмсу и Диггсу, к немалому удивлению этих последних, которые остановились, не понимая, в чём дело. Впрочем, появление фермера с работниками всё объяснило.

Времени для объяснений не остаётся, и сердце Тома бьётся ужасающе быстро, пока он размышляет: «Поддержат они нас или нет?»

Фермер подбегает к Исту и хватает его за воротник, и этот юный джентльмен с несвойственной ему кротостью стоит смирно и умоляюще смотрит на Холмса, вместо того чтобы лягать фермера по ногам.

— Эй, не так быстро, — говорит Холмс, готовый защищать их до тех пор, пока их вина не будет доказана. — Что здесь происходит?

— Попался вор, вот что происходит, — пыхтя, отвечает фермер. — Шастают вокруг моего двора, воруют птицу, вот что происходит! Сейчас они у меня получат, все до единого, не будь я Томпсон!

Холмс мрачнеет, лицо у Диггса вытягивается. Они готовы к драке не хуже всякого другого, но они старосты и хорошо знают, в чём заключаются их обязанности; поддерживать неправое дело они не могут.

— Да я к его птичнику в этом полугодии и близко не подходил! — кричит Ист.

— И я!

— И я! — говорят Том и Мартин.

— Скажи, Вильям, ты видел их тут на прошлой неделе?

— Видел, а то как же, — отвечает Вильям и крепче сжимает в руках вилы, готовясь пустить их в ход.

Мальчики решительно отрицают это, и Вильяму приходится признать, что «если то были и не они, так те были похожи на них как две капли воды», и что он «может поклясться, что на прошлый Мартынов день точно видел тут вот этих двух», — это он говорит, указывая на Иста и Тома.

Холмс тем временем собрался с мыслями.

— Вы сами видите, сэр, — говорит он Вильяму, — что не можете точно вспомнить, кого вы видели, а я верю ребятам.

— А мне плевать, — бушует фермер, — сегодня они гоняли мою птицу, мне и этого довольно! Вильям, держи того, другого. Говорю вам, они тут два часа околачивались, — кричит он, когда Холмс становится между Вильямом и Мартином, — дюжину цыплят мне чуть не до смерти загнали!

— Враньё! — закричал Ист. — Мы к его птичнику и на сто ярдов не подходили, и были тут всего десять минут, и никаких птиц, кроме одной старой цесарки, в глаза не видели, да и та убежала от нас как борзая!

— Это правда, Холмс, клянусь честью, — вставил Том. — Мы не охотились на его кур. Та цесарка выскочила из изгороди прямо нам под ноги, а больше мы никого и в глаза не видели.

— Поговорите мне ещё… Хватай второго, Вильям, и пойдём.

— Послушайте, фермер Томпсон, — говорит Холмс, предостерегающе поднимая трость по направлению Вильяма с его вилами, в то время как Диггс повернулся к другому пастуху и с громкостью пистолетных выстрелов хрустел суставами пальцев, — будьте благоразумны, ребята не охотились на вашу птицу, это ясно.

— Говорю вам, я их видел. А сами-то вы кто такой будете, позвольте узнать?

— Это к делу не относится, — ответил Холмс. — А вам, фермер, я вот что скажу. Как вы только додумались оставить всю эту птицу без присмотра так близко от школы? Стыдитесь! Если у вас её всю украдут, это будет вам поделом. Если вы хотите идти с ними к Доктору, я тоже пойду с вами и скажу ему, что думаю по поводу этой истории.

Фермер решил, что Холмс — учитель; кроме того, ему хотелось поскорей вернуться к своему стаду. Похоже было, что шансы довести дело до телесного наказания всё равно невелики, поэтому он стал намекать на то, что неплохо бы возместить ущерб. Артур немедленно ухватился за это и сказал, что заплатит сколько угодно; фермер тут же оценил цесарку в полсоверена.

— Полсоверена! — закричал Ист, уже освободившийся от фермерской хватки. — Вот так здорово! Цесарка не пострадала, к тому же ей семь лет в обед, мясо у неё жёсткое как подмётка, и она не смогла бы снести яйцо даже ради спасения своей жизни!

В конце концов, решили, что они заплатят два шиллинга фермеру и ещё один пастуху. Тем дело и кончилось к неописуемому облегчению Тома, который не мог даже толком говорить, до того ему было плохо от одной мысли о том, что может подумать о нём Доктор. Затем вся компания направилась к Рагби. Холмс, очень хороший парень, один из лучших в школе, решил воспользоваться моментом в воспитательных целях.

— Слушайте, ребята, — сказал он, шагая среди них по тропинке, — учтите, что сегодня вам крупно повезло. Больше к птичнику Томпсона и близко не подходите, слышите?

Горячие обещания ото всех, в особенности от Иста.

— Заметьте, я не задаю вопросов, — продолжал ментор, — но подозреваю, что кто-то из вас уже бывал там до этого и охотился на кур. Так вот, подбить камнем курицу, которая принадлежит кому-нибудь другому, и убежать с ней, — значит украсть. Это скверное слово, но именно так это и называется. Я знаю, что вы не тронули бы этих кур, если бы они были мёртвые и лежали в магазине, точно так же вы не взяли бы яблоки из корзины у Гриффита; но ведь в действительности нет никакой разницы между живыми курами, которые бегают, или яблоками, которые висят на деревьях, и теми, что в магазине. Мне бы хотелось, чтобы наша мораль в таких вопросах была более устойчивой. Нет ничего вреднее этих мнимых школьных различий. Они сваливают в одну кучу плохое и хорошее и оправдывают поступки, за которые наши бедные ровесники угодили бы в тюрьму.

И всю дорогу домой старина Холмс читал им мораль с привлечением множества мудрых пословиц и надавал кучу добрых советов. Проповедь эта более-менее запала им в душу, и они искренне раскаивались в течение нескольких часов. Но, чтобы не грешить против истины, я должен сказать, что по крайней мере у Иста всё это через неделю уже вылетело из головы. Зато он хорошо запомнил оскорбление, нанесённое ему фермером Томпсоном, и вскоре совершил налёт на тот самый птичник в компании с Головастиком и другими безмозглыми юнцами, причём они были пойманы пастухами и получили по первое число, помимо того, что им пришлось уплатить восемь шиллингов — все свои сбережения — за то, чтобы их не отвели к Доктору.

Мартин с тех пор стал постоянным обитателем совместного кабинета Тома и Артура, и последний так к нему привязался, что Том даже слегка ревновал, но, впрочем, ему удавалось это не показывать. Яйцо пустельги, как ни странно, не разбилось и составило ядро Артуровой коллекции, в пополнение которой Мартин вкладывал сердце и душу; он также познакомил Артура с Хаулеттом, торговцем птицами, и преподал основы искусства набивки чучел. В знак благодарности Артур позволил ему вытатуировать у себя на запястье маленький якорь, что, впрочем, тщательно скрывал от Тома. Ещё до конца полугодия он научился хорошо бегать и лазить по деревьям, и, как и предсказывал Мартин, знал о деревьях, птицах и цветах в два раза больше, чем наш добродушный и весёлый друг Гарри Ист.

 

Глава V Драка

Порой попадаются ребята — и те, кто хорошо знает мальчишек, отлично умеют их распознавать, — о которых уже спустя месяц после их появления в школе можно почти с полной уверенностью сказать, что им предстоит драка, и почти с такой же уверенностью — что драка эта будет единственной. Том Браун был как раз из таких; и, поскольку мы собираемся дать полный и правдивый отчёт о его единственной драке с соучеником в стиле нашего старого друга «Беллз Лайф», то просим юных особ со слабыми желудками, которые считают выяснение отношений с помощью оружия, данного Господом Богом всем нам, нецивилизованным и недостойным христианина и джентльмена занятием, сразу же пропустить эту главу, потому что она придётся им не по вкусу.

В те времена драки между двумя мальчиками из Школьного корпуса были явлением нетипичным. Конечно, бывали и исключения; иногда попадались упрямые и несговорчивые ребята, которые жить не могли без того, чтобы не ссориться со своими ближайшими соседями, или случались конфликты между классами, к примеру, между фагами и пятым, требующие обязательного кровопускания. В этом случае с каждой стороны выбиралось по представителю, которые и улаживали вопрос путём хорошей рукопашной. Но, как правило, постоянное использование боксёрских перчаток, этих лучших из миротворцев, предотвращало драки в Школьном корпусе. Их доставали два — три раза в неделю по вечерам, в холле или в комнате пятого класса; и любой мальчик с хотя бы минимальной склонностью выяснять отношения с помощью кулаков отлично знал возможности всех своих соседей по корпусу и свои шансы в поединке с любым из них. Но подобного опыта в отношении ребят из других корпусов, конечно же, не было; и, поскольку практически все остальные корпуса в большей или меньшей степени завидовали Школьному корпусу, то столкновения бывали неизбежны.

Да и то сказать, на что была бы похожа наша жизнь без драки? С колыбели и до могилы драка, если правильно её понимать, и есть самое настоящее, высочайшее и благороднейшее призвание сынов человеческих.

Каждый стoящий человек имеет своих врагов, с которыми он должен сражаться, будь то собственные скверные мысли и привычки, или моральное разложение верхов, или русские, или бандитские шайки в приграничной полосе, или его собственные ближние, не желающие давать ему жить спокойно до тех пор, пока он не задаст им трёпку.

Попытки выступать с осуждением драк, предпринимаемые квакерами или кем-либо ещё, обречены на неудачу. Такова уж человеческая природа, и даже сами они не следуют собственным наставлениям. Каждый из них, так или иначе, где-нибудь с чем-нибудь да борется. Насколько я могу судить, мир стал бы лучше, если бы в нём не было драк, но это был бы уже не наш мир; и поэтому я категорически против того, чтобы идти на мировую, когда нет ни настоящего мира, ни мирных намерений. Мне не меньше, чем другим, больно видеть, как люди сражаются не с тем, с чем нужно, но это всё же лучше, чем полное отсутствие у них боевого духа. Я уже рассказал и собираюсь рассказать ещё о том, как мой герой боролся с самыми разными своими врагами, и теперь хочу дать отчёт о единственном столкновении подобного рода, которое произошло между ним и одним из его соучеников.

Первое полугодие Артура в школе подходило к концу. Стояли длинные майские вечера. Ворота не закрывали до восьми часов, и все уже начали говорить о том, чтo они будут делать на каникулах. Младший пятый класс, в котором учатся сейчас все наши действующие лица, проходил последнюю книгу «Илиады» Гомера и как раз дошёл до речей женщин над телом Гектора. Сегодня полный учебный день, и несколько мальчиков из Школьного корпуса, среди которых Артур, Том и Ист, вместе готовятся к третьему уроку. Они уже закончили положенные сорок строк, и большинство из них здорово устало, несмотря на изысканный пафос плача Елены. Тут как раз попалось несколько длинных четырёхсложных слов подряд, и тот, который искал слова в словаре, забастовал.

— Не буду больше ничего искать, — сказал он. — Мы и так уже сделали положенное количество. Десять к одному, что дальше этого мы сегодня не доберёмся. Пошли лучше во двор!

— Пошли, ребята! — закричал Ист, который всегда был рад оставить зубрёжку. — Вы же знаете, наш старик слёг, так что нам дадут кого-нибудь из новых учителей, а он сильно гонять нас не будет.

Решение в пользу двора было принято единогласно, поскольку Артур не решился возразить; но, так как ему было очень интересно то, о чём они читали, то он остался читать дальше ради собственного удовольствия.

Как и говорил Ист, учитель их класса был нездоров, и урок должен был выслушивать один из новых учителей, совсем молодой человек, только что окончивший университет. Если бы им не удалось протянуть время, медленно рассаживаясь по местам, пускаясь в долгие объяснения того, как обычно проходит урок, а также с помощью других школьных уловок, и если бы учитель успел пройти с ними больше сорока строк, им пришлось бы туго. Собственно говоря, по поводу этого количества между учителем и классом шла постоянная борьба; класс путём пассивного сопротивления настаивал на том, что сорок строк — это количество Гомера, положенное для младшего пятого; в то время как учитель утверждал, что не существует никакого фиксированного количества, и что они должны быть готовы переводить и пятьдесят, и шестьдесят строк, если на уроке остаётся время. Однако, несмотря на все их усилия, новый учитель продвигался вперёд ужасающе быстро; похоже, у него был настолько дурной вкус, что он искренне интересовался тем, что изучалось на уроке, и к тому же пытался заставить их понять и оценить поэзию Гомера, передавая её хорошим живым английским языком вместо того убожества, в которое она превращалась в их переводе. Для этого он сам переводил каждый отрывок после каждого отвечавшего, чтобы показать им, как это нужно делать.

Часы пробили три четверти; оставалась всего четверть часа, но сорок строк уже были исчерпаны. Поэтому мальчики, которых вызывают одного за другим, переводят всё хуже и хуже. Бедный молодой учитель совершенно выбился из сил и готов уже биться головой об стенку, а может быть, дать по голове кому-нибудь другому. Он уже не спрашивает тех, кто сидит в конце или посередине, а в отчаянии смотрит на скамейку лучших учеников, в надежде, что хоть там найдётся кто-нибудь, достаточно рыцарственный, чтобы не испоганить самые прекрасные высказывания самой прекрасной женщины древнего мира. Его взгляд останавливается на Артуре, и он вызывает его заканчивать перевод речи Елены. Тут все остальные с облегчением переводят дыхание, начинают глазеть по сторонам и вообще чувствовать себя непринуждённо. Теперь они в безопасности; Артур — первый ученик в классе, он наверняка справится, и это как раз займёт время, оставшееся до конца урока.

Артур начинает читать отрывок по-гречески, как это обычно делалось перед тем, как переводить. Том не особенно обращает внимание на происходящее, но вдруг замечает, что, когда он доходит до строк

,

голос его дрожит.

Он поднимает голову и смотрит на Артура. «Что это с малым? — думает он. — Не может же быть, чтобы он не знал перевода! Он наверняка выучил всё до конца». Но Артур начинает переводить как ни в чём не бывало. Том успокаивается и начинает рисовать у себя в тетради головы собак, потому что учитель, явно наслаждаясь произошедшей переменой, поворачивается лицом к Артуру и спиной к скамейке средних учеников и начинает отбивать рукой и ногой нечто вроде такта, и приговаривать «да, да», «очень хорошо», по мере того как Артур продолжает переводить.

Но, когда он снова приближается к тому же месту, Том опять замечает дрожь в его голосе и поднимает голову. Он видит, что что-то не так — Артур едва может говорить. Что же происходит?

Вдруг голос Артура прерывается окончательно, он заливается слезами и вытирает глаза рукавом куртки, краснея до корней волос и явно желая провалиться сквозь землю. Весь класс опешил: большинство просто тупо смотрит на него, а те, кто наделён присутствием духа, быстро находят нужное место в книжке и смотрят в неё, не отрываясь, чтобы не привлечь внимание учителя и не быть вызванными вместо Артура.

Учитель сначала смотрит на него в недоумении, а потом, увидев, что мальчик действительно тронут до слёз самым трогательным местом у Гомера, а, возможно, и во всей языческой поэзии, подходит к нему, ласково кладёт руку на плечо и говорит:

— Ничего, мой мальчик, ты отлично переводил. Передохни, спешить некуда.

Как назло, в тот день рядом с Томом на скамейке средних учеников сидел здоровенный парень по фамилии Вильямс, который считался самым сильным в младшем пятом классе, а, следовательно, и во всей школе, кроме пятого и шестого. Младшие мальчики, которые всегда с удовольствием обсуждают удаль старших, очень любили поговорить об огромной силе Вильямса и порассуждать о том, смог бы он отлупить Иста или Брауна или нет. За предположительно огромную силу удара его звали Слоггер Вильямс. В целом, это был грубоватый, но довольно добродушный парень, только очень чувствительный к своему достоинству. Себя он считал королём класса и поддерживал своё положение железной рукой, в частности, следил за тем, чтобы остальные не переводили больше положенных сорока строчек. Он и так уже ворчал про себя, когда Артур стал читать дальше, а теперь, когда он остановился как раз посреди длинных слов, Слоггер просто вышел из себя.

— Ах ты подхалим вонючий, — пробормотал он, что было несколько опрометчиво, — разнюнился как раз на самом трудном месте; ну подожди, после четвёртого урока ты у меня получишь.

— Кто получит? — спросил Том, к которому, по всей видимости, было обращено это замечание.

— Да подхалим этот, Артур, кто же ещё, — ответил Вильямс.

— Ты не тронешь его, Вильямс, — сказал Том.

— Ого! — сказал Вильямс и на мгновение с изумлением уставился на Тома, а потом неожиданно двинул ему локтем по рёбрам, отчего книги Тома полетели на пол. Как раз в этот момент к ним повернулся учитель и, заметив, что произошло, сказал:

— Вильямс, пересядь на три места назад и продолжай.

Вильямс очень медленно поднялся на ноги и с величайшим неудовольствием пересел на три места, так что Том и ещё двое мальчиков оказались впереди него, а потом, повернувшись к учителю, сказал:

— Я дальше не учил, сэр. Наш урок только сорок строчек.

— Это правда? — спросил учитель, обращаясь, главным образом, к скамейке лучших учеников.

Молчание.

— Кто первый ученик в классе? — спросил он, начиная злиться.

— Артур, сэр, — ответили трое или четверо, показывая на нашего друга.

— Так тебя, значит, зовут Артур. И сколько же обычно вам задают?

Артур мгновение колебался, а потом сказал:

— Мы считаем, что только сорок строчек, сэр.

— Как это — вы считаете?

— Видите ли, сэр, мистер Грэхэм говорит, что мы не должны останавливаться на сорока строчках, если ещё остаётся время.

— Понимаю, — сказал учитель. — Вильямс, пересядь ещё на три места назад и напиши мне весь урок по-гречески и по-английски. А теперь, Артур, заканчивай перевод.

— Ох, не хотел бы я быть на месте Артура после четвёртого урока, — говорили друг другу те ребята, что поменьше. Но Артур закончил перевод речи Елены без дальнейших приключений, а потом пробило четыре, что знаменовало окончание третьего урока.

В течение следующего часа готовили и отвечали четвёртый урок, и всё это время Вильямс накапливал злость; а когда пробило пять, и уроки закончились, решил немедленно отомстить невинной причине своего несчастья.

Том задержался в школе и вышел на несколько минут позже остальных. Первое, что он увидел во внутреннем дворе, был небольшой кружок мальчишек, с одобрением наблюдавших за Вильямсом, державшим Артура за воротник.

— Ну, подхалим несчастный, — говорил он, давая ему свободной рукой подзатыльник, — зачем ты сказал, что…

— Эй! — сказал Том, протискиваясь сквозь толпу, — оставь его, Вильямс. Не смей его трогать.

— А кто мне помешает? — спросил Вильямс, снова замахиваясь.

— Я, — ответил Том и сопроводил слово действием, ударив по руке, державшей Артура, с такой силой, что Вильямс выпустил его и обратил весь свой гнев на Тома.

— Будешь драться?

— Конечно!

— Ура, драка между Слоггером Вильямсом и Томом Брауном!

Новость распространилась с быстротой лесного пожара, и множество ребят, которые шли пить чай в свои корпуса, повернули обратно и направились за часовню, где обычно происходили драки.

— Беги и скажи Исту, пусть будет моим секундантом, — сказал Том маленькому мальчику из Школьного корпуса, который помчался, как ракета, к Салли Хэрроуэлл, и остановился всего на мгновение, чтобы просунуть голову в холл Школьного корпуса, где младшие мальчики уже пили чай, и крикнуть:

— Драка! Том Браун со Слоггером Вильямсом!

Половина сидящих сразу же вскочила и побежала, бросив хлеб, яйца, масло, шпроты и всё остальное на произвол судьбы. Большая часть оставшихся последовала за ними через минуту, наскоро проглотив чай и унося провизию в руках, чтобы есть на ходу. Трое или четверо остальных стащили масло у наиболее импульсивных и устроили себе масляный пир.

Ещё через минуту Ист и Мартин промчались через внутренний двор с губкой в руках и прибыли к месту действия, как раз когда противники начали раздеваться.

Сняв с себя куртку, жилет и подтяжки, Том обнаружил, что больше ему самому делать ничего не придётся. Ист подпоясал его шейным платком и закатал рукава.

— Не нужно ничего делать, старина, и говорить ничего не нужно, мы сами всё сделаем, а ты береги дыхание и силы для Слоггера.

Тем временем Мартин сложил его одежду и положил у ограды; и вот Том выходит на площадку, готовый ко всему. А вот и Слоггер, он тоже разделся и жаждет драки.

На первый взгляд, силы неравны: Вильямс примерно на два дюйма выше и, пожалуй, на добрый год старше своего оппонента, к тому же у него очень сильные плечи и руки; на это сразу обращают внимание любители — пятиклассники, которые стоят небольшой кучкой за пределами круга, образованного мелюзгой; они с благосклонным интересом наблюдают за происходящим, но ни во что не вмешиваются. А вот ниже он далеко не так хорош: поясница слабовата, а колени и того хуже. Том, напротив, не может похвастаться и вполовину такими сильными руками, как у Вильямса, но зато он в отличной форме весь, с головы до ног, и ноги, пожалуй, его наиболее сильное место. О том, что он в хорошей форме, можно также судить по чистым и ярким белкам глаз и здоровому цвету кожи, в то время как у Вильямса вид довольно обрюзглый, как будто он мало двигается и ест слишком много сладкого. Рефери уже выбран, зрители образовали широкий круг, и противники стоят друг напротив друга, давая нам возможность сделать эти наблюдения.

— Если только Том снизойдёт до того, чтобы использовать ноги и голову, — тихонько говорит Ист Мартину, — то мы выиграем.

Но он, похоже, снисходить до этого не собирается и делает ставку на руки. Бой завязывается жаркий; оба держатся молодцом; удары в быстрой последовательности следуют один за другим; каждый дерётся так, как будто хочет поскорей покончить с этим делом.

— Долго так продолжаться не может, — говорят знатоки, в то время как сторонники обоих дерущихся громкими криками выражают своё одобрение или порицание.

— Спокойней, спокойней, держись от него подальше, пусть он за тобой побегает, — умоляет Ист, вытирая Тому лицо мокрой губкой после первого раунда, пока он сидит на колене у Мартина. Длинные руки Чокнутого, которыми он поддерживает Тома, слегка дрожат от возбуждения.

— Время вышло, — объявляет рефери.

— Опять он за своё, чёрт побери! — ворчит Ист, видя, что его боец упорно продолжает придерживаться всё той же тактики. Этот раунд оказывается очень тяжёлым, причём Тому достаётся всё сильнее и сильнее. Наконец, Слоггер сбивает его с ног ударом правой, и он падает на траву.

Ребята из корпуса Слоггера разражаются радостными криками, в то время как Школьный корпус угрюмо молчит и готов затеять ссору по малейшему поводу.

— Ставлю два к одному в полукронах на большого, — говорит Рэттл, один из любителей, высокий парень с несколько надутым, хотя и добродушным выражением лица.

— Согласен! — говорит Грув, ещё один любитель, с виду более тихий, и вытаскивает записную книжку, чтобы записать пари — потому что наш друг Рэттл часто забывает подобные мелочи.

Тем временем Ист вытирает Тому лицо перед следующим раундом и приспособил ещё двоих растирать ему руки.

— Том, старина, — шепчет он, — может, для тебя это и весело, но для меня это просто смерть. Он вышибет из тебя дух в следующие пять минут, а я тогда пойду и утоплюсь в канаве. Уворачивайся, используй ноги, пусть он за тобой побегает! Он сразу же начнёт задыхаться, тут ты его и достанешь. И бей по корпусу, а о его вывеске мы потом позаботимся.

Том почувствовал мудрость этого совета, он уже увидел, что не сможет справиться со Слоггером просто грубой силой, поэтому в третьем раунде полностью изменил свою тактику. Теперь он дерётся осторожно, уходит от ударов или отражает их, а не пытается отвечать встречными, и заставляет своего противника гоняться за собой по всему рингу.

— Он трусит, давай, Вильямс!

— Жми!

— Кончай его! — визжат младшие из корпуса Слоггера.

— Как раз то, что нам нужно, — думает Ист, посмеиваясь про себя. Он видит, как возбуждённый этими криками Вильямс, думая, что победа у него уже в кармане, тяжело дышит, изо всех сил стараясь подойти на ближнюю дистанцию, в то время как уворачивающийся от него Том ничуть не запыхался.

Они двигаются по всему рингу, и Том всё время находится в обороне.

Наконец, полностью запыхавшийся Слоггер на мгновение останавливается.

— Давай, Том! — кричит Ист, приплясывая от восторга. Том мгновенно подскакивает и наносит два сильных удара, и прежде, чем Слоггер успевает отдышаться, отходит опять; отдышавшись, он со слепой яростью бросается на Тома, который искусно уклоняется и отражает его удары. Тут Слоггер теряет равновесие и растягивается на земле под восторженные крики Школьного корпуса.

— Хочешь удвоить ставку? — спрашивает Грув у Рэттла, держа в руке записную книжку.

— Погоди немного, — говорит этот герой, с беспокойством глядя на Вильямса, который тяжело отдувается, сидя на колене у своего секунданта, хотя в целом выглядит неплохо.

После ещё одного раунда Слоггер, кажется, тоже увидел, что победить будет не так-то просто, и что он встретил равного себе соперника. Поэтому он тоже начинает работать головой и пытается заставить Тома потерять терпение и напасть раньше времени. Драка продолжается с переменным успехом, то один, то другой получает небольшой перевес.

Лицо Тома начинает выглядеть асимметрично: лоб в причудливых шишках, губа кровоточит. Но Ист так искусно орудует своей влажной губкой, что вид у него по-прежнему свежий и бодрый. Лицо Вильямса почти не пострадало, но по нервным движениям локтей заметно, что удары Тома по корпусу бесследно не прошли. Сейчас сила удара Слоггера нейтрализуется наполовину, потому что он не решается делать выпады из боязни открыть свои бока. Дело становится настолько интересным, что крики прекращаются, и воцаряется тишина.

— Всё в порядке, Томми, — шепчет Ист. — Продолжай в том же духе, и мы выиграем. Главное, не теряй голову, старина.

А где же всё это время был Артур? Его горе невозможно описать словами. Он не мог набраться храбрости, чтобы подойти к месту драки, и бродил взад-вперёд от часовни до двора для игры в мяч, и то собирался броситься между дерущимися и попытаться разнять их, то решал, что лучше побежать и всё рассказать своему верному другу — Мэри, которая, как он знал, тут же доложит об этом Доктору. Ему с ужасающей ясностью вспоминались все слышанные им истории о людях, убитых во время боксёрских поединков.

Только один раз, когда крики «Молодец, Браун!», «Ура Школьному корпусу!» зазвучали особенно громко, он решился подойти к кругу зрителей, думая, что победа уже одержана. Но, увидев, в каком состоянии лицо Тома, сразу же забыл о возможных последствиях и помчался прямиком в комнату заведующей хозяйством, умоляя её прекратить драку, а то он умрёт.

Теперь нам пора снова вернуться во двор. Что это за смятение и неразбериха? Круг зрителей распался, между ними вспыхнула перебранка.

— Всё честно!

— Нет, нечестно!

— Без захватов!

Поединок остановлен. Однако пока их сторонники с жаром пререкаются посередине, сами дерущиеся спокойно сидят на коленях своих секундантов. Ист не выдерживает и начинает выкрикивать вызовы на поединок не то двоим, не то троим с противоположной стороны, но при этом не оставляет Тома ни на мгновение и продолжает орудовать губкой.

А дело в том, что в конце последнего раунда Том, улучив момент, сблизился с противником и после короткой борьбы повалил его броском, которому его научил когда-то его деревенский соперник дома, в Долине Белой Лошади. В борцовском поединке с Томом у Вильямса не было никаких шансов, и его сторонники сразу же поняли, что, если такое допустить, их ждёт поражение. В школе существовало сильное предубеждение против бросков и захватов, хотя в определённых пределах они допускались; поэтому круг распался, и поединок был остановлен.

Школьному корпусу не удалось одержать верх — драка продолжается, но уже без бросков, и Ист в ярости угрожает отозвать своего спортсмена после следующего раунда (чего, впрочем, делать не собирается), как вдруг из калитки возле часовни появляется младший Брук. Школьный корпус бросается к нему:

— Ура, теперь всё будет по-честному!

— Брук, иди, пожалуйста, сюда, они не разрешают Тому Брауну бросать его!

— Бросать кого? — говорит Брук, подходя поближе. — А, вижу, Вильямса. Чепуха. Конечно, он может его бросать, если захватит по всем правилам за талию.

Эй, младший Брук, ты ведь в шестом и должен прекращать любые драки… Он внимательно смотрит на обоих участников.

— Как он? — спрашивает он у Иста, кивая на Тома.

— Всё в порядке.

— Совсем не пострадал?

— Да нет, что ты! Как огурчик! Правда, Том?

Том смотрит на Брука и ухмыляется.

— А этот как? — спрашивает Брук, кивая на Вильямса.

— Так себе. После последнего падения он мало на что способен. Не выстоит больше двух раундов.

— Время вышло!

Участники опять встают и направляются друг к другу. У Брука не хватает духу прекратить драку вот так сразу, и раунд идёт своим чередом. Слоггер выжидает и бережёт силы, чтобы нанести решающий удар, если Том попробует применить ещё какой-нибудь борцовский приём, потому что чувствует, что иначе ему не останется ничего, кроме как признать себя побеждённым.

Тем временем на поле боя появляется ещё одно новое лицо, а именно, помощник швейцара, с метлой и большим деревянным совком для мусора под мышкой. Он убирал в здании школы.

— Вы бы лучше перестали, джентльмены, — говорит он. — Доктор знает, что Браун дерётся, он будет здесь через минуту.

— Иди в баню, Билл, — вот и всё, что слышит этот достойный служитель в ответ на свой совет и, будучи убеждённым сторонником Школьного корпуса, не может отказать себе в удовольствии остановиться на минутку и посмотреть раунд в исполнении признанного мастера — Тома Брауна.

Приближается решающий момент. Оба противника чувствуют это и призывают на помощь мне свои силы, всю наблюдательность и сообразительность. Малейшее везение или невезение с любой стороны — оступившаяся нога, удачно проведённый удар или ещё одно падение — могут решить теперь дело. Том медленно кружит по рингу, поджидая благоприятную возможность; его ноги работают на него, и он может позволить себе выбирать момент. Слоггер ждёт атаки и надеется, что ему удастся завершить её тяжёлым ударом правой. Пока они медленно перемещаются по рингу, вечернее солнце выходит из-за тучи и бьёт Вильямсу прямо в глаза. Том бросается вперёд; Вильямс встречает его тяжёлым ударом правой, который лишь слегка задевает его голову. Следует быстрый обмен ударами на ближней дистанции, противники соприкасаются, и в следующее мгновение Слоггер, брошенный Томом, тяжело падает в третий раз.

— Ставлю три к двум в полукронах на маленького, — говорит Грув Рэттлу.

— Нет уж, спасибо, — отвечает тот, закладывая руки поглубже под фалды фрака.

Как раз в этот момент дверь башенки, которая ведёт в библиотеку Доктора, вдруг открывается, из неё выходит Доктор и направляется прямо к кругу, образованному зрителями, в котором Браун и Вильямс в последний раз сидят на коленях своих секундантов.

— Доктор! Доктор! — кричит, заметив его, кто-то из младших. Круг зрителей тает в течение нескольких секунд; младшие ребята бегут со всех ног; Том подхватывает свою куртку и жилет и вместе со своими сторонниками проскальзывает в калитку у часовни, а потом за угол, к Салли Хэрроуэлл; Вильямс со своими сторонниками удаляется через школьный двор с меньшей поспешностью; Грув, Рэттл и остальные старшие пытаются сочетать достоинство с благоразумием, поэтому стараются покинуть место действия достаточно быстро, чтобы не быть узнанными, но при этом не так поспешно, чтобы это было похоже на бегство, что выглядит несколько комично.

К тому моменту, как подходит Доктор, на месте остаётся один младший Брук, который притрагивается к шляпе не без некоторого внутреннего содрогания.

— А-а, Брук! Не ожидал вас здесь увидеть. Разве вам неизвестно, что я ожидаю от шестого класса прекращения любых драк?

Брук смутился гораздо больше, чем сам ожидал, но Доктору всегда нравилась открытость и искренность его речи, поэтому он выпалил, идя рядом с Доктором, который уже повернул обратно:

— В общем, да, сэр, но мне казалось, вы также хотели, чтобы мы проявляли осмотрительность и не вмешивались слишком рано.

— Но ведь они дрались больше получаса, — заметил Доктор.

— Да, сэр, но ни один не пострадал. Кроме того, теперь они будут друзьями, а этого не случилось бы, если бы их остановили слишком рано — до того, как стало ясно, что силы равны.

— Кто дрался с Брауном? — спросил Доктор.

— Вильямс, сэр, из корпуса Томпсона. Он больше Брауна и поначалу выигрывал, но не тогда, когда вы подошли, сэр. Между нашим корпусом и корпусом Томпсона существует соперничество, и могли бы быть ещё драки, если эту прекратили бы, или если бы кому-то из них сильно досталось.

— Но, Брук, — сказал Доктор, — разве это не выглядит так, как будто ваша осмотрительность заключается в том, чтобы остановить драку, только когда дело оборачивается не в пользу Школьного корпуса?

Брук, нужно признать, пришёл в замешательство.

— Запомните, — добавил Доктор, подходя к двери, — у этой драки не должно быть продолжения. И я ожидаю от вас прекращения всех драк в дальнейшем.

— Хорошо, сэр, — говорит младший Брук, притрагиваясь к шляпе, и вздыхает с облегчением, когда за Доктором закрывается дверь.

Тем временем Том со своими ближайшими сторонниками добрался до Салли Хэрроуэлл, которая поспешно готовит им чай, а Стампса уже послали к мяснику Тью за сырой отбивной, которую нужно немедленно приложить к глазу Тома, чтобы наутро он не заплыл окончательно. Он чувствует себя неплохо, хотя обзор у него теперь несколько ограничен, в ушах гудит, а большой палец вывихнут. Палец он держит в холодном компрессе, поглощая огромное количество чая и слушая нестройный хор голосов, которые не говорят ни о чём, кроме драки, — про то, что Вильямс сдался бы после ещё одного падения (во что Том совершенно не верит), и про то, как Доктор умудрился узнать об этом — вот невезуха! Про себя он думает, что рад, что не выиграл; пусть лучше будет так, как есть, и его чувства по отношению к Слоггеру самые дружеские. А потом к нему прокрадывается бедняга Артур и смотрит на него и сырую отбивную с таким горестным выражением, что Том не выдерживает и начинает хохотать.

— Не делай такие глаза, малый, — говорит он. — Ничего не случилось.

— Том, тебе очень больно? Это же всё из-за меня!

— Ничего подобного, ты себе льстишь. Мы всё равно рано или поздно подрались бы.

— Но ты же не будешь драться дальше? Обещай мне, что не будешь!

— Не могу этого сказать. Всё зависит от корпусов. Мы в руках наших сограждан, знаешь ли. Буду драться за честь Школьного корпуса, если придётся.

Однако любители доводить подобные дела до конца на этот раз были разочарованы. Сразу же после закрытия один из дежурных фагов постучал в дверь кабинета Тома.

— Браун, младший Брук хочет видеть тебя в комнате шестого класса.

Том отправился на зов и застал магнатов сидящими за ужином.

— Ну, Браун, — сказал младший Брук, — как ты себя чувствуешь?

— Спасибо, отлично, только вот палец вывихнул.

— В драке это запросто. Ну, насколько я видел, твоему противнику здорово досталось. Где ты научился этому броску?

— Дома, в деревне, когда был ещё мальчишкой.

— Ого! А сейчас ты кто? Ну, это неважно. Ты храбрый парень. Садись и поужинай.

Том охотно повиновался. Сидящий рядом пятиклассник налил ему пива, и он ел и пил, прислушиваясь к разговорам и мечтая о том времени, когда сам перейдёт в пятый и станет членом этого привилегированного общества.

Когда он поднялся, чтобы уходить, Брук сказал:

— Завтра после первого урока вы с Вильямсом пожмёте друг другу руки. Я приду и прослежу за этим.

Так он и сделал. И Том с Вильямсом пожали друг другу руки с чувством полного удовлетворения и взаимного уважения. И года два потом, как только речь заходила о драках, младшие мальчики, присутствовавшие на поединке Тома с Вильямсом, с мудрым видом качали головами и говорили: «Ах, если бы вы видели драку между Слоггером Вильямсом и Томом Брауном!»

А теперь, мальчики, ещё два слова перед тем, как мы закроем эту тему. Я поместил здесь главу о драке не без умысла; отчасти потому, что хотел показать вам не прилизанную образцово-показательную картину школьной жизни, а такую, какой она в действительности была в моё время; а отчасти из-за всей той лицемерной болтовни, которая ведётся сейчас по поводу бокса и кулачных драк. Даже Теккерей опустился до неё; и всего несколько недель назад в статье, посвящённой спорту, по тому же поводу неистовствовала «Таймс».

Мальчишки ссорились и будут ссориться, а при ссорах они иногда будут драться. Кулачная драка — это естественный для английских мальчиков способ улаживания ссор. Да и какая может быть этому замена? Существовала ли когда-либо вообще какая-либо замена этому, среди любой нации под солнцем? Что, по-вашему, должно занять место драки?

А раз так, учитесь боксировать точно так же, как вы учитесь играть в футбол и крикет. Если вы научитесь хорошо боксировать, хуже от этого никому из вас не станет, только лучше. Даже если вам никогда не придётся применить своё умение на деле, нет ничего лучше для закалки характера и укрепления мышц ног и спины.

Что же касается драк, старайтесь не ввязываться в них, если это возможно. Если когда-нибудь вам придётся выбирать, чтo ответить на вызов на драку, «да» или «нет», скажите «нет», если сможете, — только убедитесь сначала, что вы хорошо понимаете собственные мотивы. Это является доказательством высочайшего мужества, если делается из истинно христианских соображений. Это вполне правильно, понятно и объяснимо, если делается из отвращения к физической боли и опасности. Но если вы говорите «Нет», потому что боитесь трёпки, но при этом думаете или говорите, что это потому, что вы боитесь Бога, то это и нечестно, и не по-христиански. А уж если вы дерётесь, то деритесь до конца, и не сдавайтесь до тех пор, пока ноги стоят, а глаза видят.

 

Глава VI Лихорадка в школе

Два года прошло со дня событий, описанных в предыдущей главе. Снова приближается конец летнего полугодия. Мартин оставил школу и отправился в путешествие по южной части Тихого океана на одном из кораблей своего дяди; старая сорока, такая же беспутная, как и раньше, — его прощальный подарок Артуру — живёт в совместном кабинете. Артуру скоро шестнадцать; продвигаясь по школьной лестнице со скоростью одного класса в полугодие, он уже добрался до шестого и по-прежнему первый ученик. Ист и Том подобной поспешности не проявляли и только недавно перешли в пятый. Оба они здоровенные ребята, но, по сути дела, совсем ещё мальчишки; в корпусе они занимают то же положение, которое занимал там младший Брук, когда они были новенькими, и очень похожи на него по складу характера. Постоянное общение с Артуром очень пошло им на пользу, особенно Тому; но, чтобы получить от Рагби всё то хорошее, что можно было получить там в те времена, им многому ещё предстоит научиться. Артур по-прежнему хрупок и чувствителен и сильнее духом, чем телом; но, благодаря дружбе с ними и с Мартином, научился и бегать, и плавать, и лазить по деревьям, и не навредил себе чрезмерным чтением.

Однажды вечером, когда они сидели за ужином в комнате пятого класса, кто-то сообщил о случае лихорадки в одном из корпусов.

— Говорят, — добавил он, — что Томпсон очень болен, и что послали в Нортэмптон за доктором Робертсоном.

— Тогда нас распустят по домам! — закричал другой. — Ура! Пять лишних недель каникул, и экзамены отменят!

— Надеюсь, что нет, — сказал Том, — а то ведь тогда не будет и Мэрилбонского матча в конце полугодия.

Одни говорили одно, другие — другое, многие вообще в это не поверили, но на следующий день, во вторник, действительно приехал д-р Робертсон и оставался весь день, и долго о чём-то беседовал с Доктором.

Утром в среду, после молитвы, Доктор обратился ко всей школе. Он сказал, что в разных корпусах было несколько случаев лихорадки, но д-р Робертсон после тщательного исследования заверил его, что это не заразно, и что, если будут приняты необходимые меры предосторожности, прекращать занятия в данный момент нет необходимости. Приближаются экзамены, и распускать школу сейчас было бы крайне нежелательно. Тем не менее, все, кто хочет, могут написать домой и немедленно уехать, если таково будет желание их родителей. Если же распространение лихорадки будет продолжаться, то он распустит по домам всю школу.

На следующий день заболел Артур, но больше новых случаев не было. До конца недели уехало тридцать — сорок учеников, но остальные остались из общего желания угодить Доктору и чувства, что сбежать было бы трусостью.

В субботу умер Томпсон. Это случилось после обеда; день был солнечный, и на большой площадке, как обычно, шёл крикетный матч. Возвращаясь от его смертного одра, Доктор прошёл по гравийной дорожке, которая шла вдоль игрового поля, но до следующего дня никто не знал о том, что случилось. Во время утренней лекции начали ходить слухи, а к послеобеденной службе в часовне об этом уже знали все; и всей школой овладело чувство благоговейного ужаса и серьёзности момента, навеянное присутствием смерти здесь и сейчас, среди них. За все долгие годы своего служения Доктор, возможно, никогда ещё не говорил слов, которые запали бы им в душу глубже, чем сказанные в той проповеди.

— Вчера, когда я шёл от смертного одра того, кто покинул нас, и смотрел на знакомые предметы и сцены вокруг, на нашем дворе, где ваши игры продолжались, как всегда, весело и энергично, мне не было больно это видеть; это не казалось неуместным и не дисгармонировало с теми чувствами, которые должен вызывать вид умирающего христианина. Контраст между сценой скорби и сценами веселья не оскорблял чувств. Но если бы в тот момент я услышал о каком-либо проступке из тех, что иногда случаются у нас; если бы я узнал, что кто-то из вас повинен во лжи, или пьянстве, или в каком-либо ином грехе; если бы я услышал слова богохульства или злобы, или непристойность; если бы я увидел или услышал проявление того презренного недомыслия, которое делает вид, что ему одинаково безразличны добро и зло, для того чтобы вызвать смех глупцов, — тогда контраст со сценой, которую я только что видел, действительно болезненно поразил бы меня. Почему? Не потому, что все эти проступки были бы действительно хуже, чем в любое другое время, а потому, что в такие минуты глаза наши открываются, и мы видим добро и зло так, как они есть; и тогда мы чувствуем, чтo значит жить так, чтобы смерть стала бесконечным благословением, и чтo значит жить так, что лучше было бы, если бы мы вообще не рождались.

Том вошёл в часовню в состоянии тошнотворного страха за Артура, но благодаря этим прекрасным словам вышел оттуда, успокоившись и укрепившись духом, и пошёл к себе в кабинет. Он сидел и глядел вокруг, и видел висевшую на крючке соломенную шляпу Артура и куртку, в которой он играл в крикет, и все его вещи, аккуратно разложенные по своим местам, и на глаза его навернулись слёзы. Но это не были слёзы отчаяния, и он повторял про себя: «Да, глаза Джорди открыты, он знает, чтo значит жить так, чтобы смерть стала бесконечным благословением. А я? Боже, что будет, если я его потеряю?»

Уныло прошла неделя. Больше никто не заболел, но Артуру с каждым днём становилось хуже. В начале недели приехала его мать. Том всё время просил пустить его к нему и несколько раз пытался пробраться в комнату для больных без разрешения; но экономка была тут как тут, и, в конце концов, ей пришлось сказать об этом Доктору, который мягко, но категорично запретил ему это.

Томпсона похоронили во вторник. Заупокойная служба, всегда такая умиротворяющая и величественная, но непередаваемо мрачная, когда читается над могилой мальчишки его товарищам, принесла Тому утешение и много новых мыслей и стремлений. Он вернулся к своей обычной жизни, играл в крикет и купался в речке; ему казалось, что так будет правильней всего, и новые мысли и стремления от этого только усилились и окрепли. Кризис наступил в субботу, тот самый день недели, в который умер Томпсон. Всё долгое послеобеденное время Том сидел у себя в кабинете, читал Библию и каждые полчаса заходил в комнату экономки, всякий раз ожидая услышать, что храбрая и кроткая душа вернулась в свой вечный дом. Но у Бога были иные намерения относительно Артура; кризис кончился — в воскресенье вечером объявили, что он вне опасности; в понедельник он прислал Тому записку, что чувствует себя почти хорошо, что его перевели в другую комнату и завтра разрешат с ним увидеться.

Экономка позвала его в комнату для больных вечером. Артур лежал на диване у открытого окна, из которого падали неяркие лучи заходящего солнца, освещая его белое лицо и золотистые волосы. Тому вспомнилась картина одного немецкого художника, которую он как-то видел; на ней был изображён ангел, и Тома поражало, насколько он прозрачен, невесом и золотист; и теперь он содрогнулся от мысли, как похож на него Артур, и кровь застыла у него в жилах, когда он понял, насколько близко был его друг к тому, иному, миру, чтобы так выглядеть. До этого момента он и сам не осознавал, насколько к нему привязан. Когда он тихонько прошёл через комнату, опустился на колени и обнял одной рукой его голову на подушке, ему стало неловко за свою румяную и загорелую физиономию, и он почти рассердился на себя за переполнявшее его ощущение здоровья и силы, которое пронизывало каждую клеточку его тела и делало удовольствием самый факт физического существования. Впрочем, об этом не стоило беспокоиться; именно эта сила и мощь, совершенно не похожая на его собственную, так привлекала к нему Артура.

Артур положил свою тонкую белую руку, на которой отчётливо проступали голубые вены, на большой коричневый от загара кулак Тома и улыбнулся, а потом опять посмотрел в окно, как будто боялся пропустить хотя бы мгновение заката. Над вершинами огромных вязов кружили грачи, стайками возвращавшиеся с вечерней кормёжки. Ветерок шелестел листьями вязов, воробьи на плюще за окном чирикали и перепархивали с места на место, ссорились и мирились; хором переговаривались молодые и старые грачи; снизу доносились весёлые крики мальчишек и негромкий перестук крикетных бит.

— Дорогой Джордж, — сказал Том, — я так рад, что меня, наконец, к тебе пустили. Я приходил много раз, но меня не пускали.

— Я знаю, Том; Мэри мне говорила, что ты приходил каждый день, и что ей даже пришлось пожаловаться Доктору. Я очень рад, что тебя не пустили, а то бы ты ещё подхватил это, да ещё сейчас, когда проходят все матчи. Я слышал, ты в школьной команде по крикету. Я так рад.

— Здорово, правда? — гордо сказал Том. — К тому же я девятый. Я набрал сорок очков в последнем матче и выбил троих, поэтому оказался выше Джонса и Такера. Такер просто вне себя, он же был лучшим во втором составе!

— По-моему, ты должен быть ещё выше, — сказал Артур, который так же гордился успехами Тома в спорте, как Том его успехами в учёбе.

— Ничего, мне плевать на крикет и на всё остальное, лишь бы ты поправился, Джорди; а если бы меня к тебе пустили, со мной бы ничего не случилось — я вообще не болею. Но ты же теперь скоро выйдешь отсюда, правда? Ты не поверишь, какой порядок я поддерживал у нас в кабинете. Все твои вещи на тех же местах, где ты их оставил; и сороку я кормил в то же время, что и ты, хоть и приходилось специально ради этого уходить с площадки. Что я ни делал, никак не мог угодить на эту старую мерзавку; сначала уставится на меня одним глазом, потом другим, и начинает есть, только когда я её уже прибить готов. А если заходит Ист, ты бы видел, как она улепётывает на окно и ходит там вперевалку, хотя Гарри её теперь и пальцем не трогает.

Артур засмеялся.

— У Грэви хорошая память, она помнит осады берлоги Мартина в прежние времена.

Он остановился на мгновение, а потом продолжал:

— Ты не поверишь, как часто я думал о Мартине с тех пор, как заболел. Наверно, мыслям хочется убежать от этого куда-нибудь подальше, вот они и отправляются бродить по незнакомым местам. Я всё думал, каких он завёл себе новых животных, и в каком он восторге от того, что вокруг тысячи новых птиц, рыб и зверей.

Том почувствовал укол ревности, но мгновенно подавил его.

— Представляю его на каком-нибудь острове в Южном полушарии, со всякими там индейцами чероки, патагонцами и ещё какими-нибудь дикими неграми, — (этнология и география у Тома были далеки от совершенства, но вполне достаточны для его нужд). — Они его сделают главным знахарем и татуируют с ног до головы. Наверно, он уже сейчас весь синий от татуировки, и у него есть скво и вигвам. Он усовершенствует их бумеранги и сам научится их бросать, и уж там Доктор не будет посылать за ним Томаса и отбирать их.

Артур засмеялся, вспомнив историю с бумерангами, а потом опять стал серьёзен и сказал:

— Он обратит в христианство весь остров, я знаю.

— Да, если только не взорвёт его сначала.

— Помнишь, Том, как вы с Истом смеялись и подшучивали над ним, когда он сказал, что у грачей тоже есть что-то вроде переклички или молитвы, когда у нас звонит колокол к закрытию? Так вот, — сказал он, серьёзно глядя прямо в смеющиеся глаза Тома, — я утверждаю, что так оно и есть. Пока я здесь лежал, я наблюдал за ними каждый вечер; и знаешь, они действительно слетаются и рассаживаются по веткам как раз ко времени закрытия; и сначала просто каркают все хором, а потом замолкают, и один старый грач, а может быть, их двое или трое на разных деревьях, каркают соло, а потом они опять перепархивают с места на место и каркают вразнобой, пока не устроятся на ночлег.

— Интересно, а вдруг они и правда разговаривают, — сказал Том, глядя на грачей. — Представляю, как они ругают меня и Иста и хвалят Доктора за то, что он запретил рогатки!

— Вон, вон, смотри! — закричал Артур. — Видишь того старого грача с задранным вверх хвостом? Мартин называл его «клерком». Он не может как следует рулить в полёте. Знаешь, до чего смешно наблюдать, как он пытается сесть на дерево при сильном ветре, а его проносит мимо, и ему приходится снова и снова заходить на второй круг, пока не получится!

Начал звонить колокол к закрытию. Оба замолчали и прислушались. Этот звук напомнил Тому о лесах и речке, и ему вспомнилось множество случаев, когда ветерок доносил до него это звон издалека, и ему приходилось поспешно разбирать удочку и бежать бегом, чтобы успеть до закрытия ворот. Он вздрогнул, когда голос Артура, тихий и слабый после болезни, вернул его к действительности.

— Том, мне нужно с тобой серьёзно поговорить. Ты не рассердишься?

— Ну что ты, старина, конечно, нет. Только, может, сейчас не надо? Тебе не плохо? Ты ещё очень слаб, давай я лучше потом ещё приду.

— Нет, нет, всё в порядке. Давай лучше сейчас, если не возражаешь. Я попросил Мэри сказать Доктору, что ты у меня, так что тебе не надо идти на перекличку. А другого случая, может, и не будет, потому что я, наверно, теперь поеду домой выздоравливать и не вернусь до конца полугодия.

— Ты что, уедешь до конца полугодия? Вот жалко. До каникул целых пять недель, и впереди ещё экзамены и половина крикетных матчей. И что я буду делать столько времени один в нашем кабинете? Слушай, Артур, получается, мы с тобой увидимся больше чем через двенадцать недель. Чёрт возьми, я этого не вынесу! А кто будет заставлять меня готовиться к экзаменам? Я окажусь последним в классе, это как дважды два!

Том продолжал болтать полушутя, полусерьёзно, он хотел отвлечь Артура от его серьёзных мыслей, так как думал, что это может повредить ему. Но Артур перебил:

— Пожалуйста, перестань, Том, а то я забуду всё, что хотел сказать. Я и так ужасно боюсь, что ты рассердишься.

— Не притворяйся, малый, — сказал Том, и это старое прозвище, с которым было связано столько воспоминаний, заставило Артура улыбнуться, — ничего ты не боишься, и никогда я на тебя не сердился, кроме первого месяца после того, как нас поселили в один кабинет. Ладно, в течение четверти часа я буду совершенно серьёзен; такое со мной бывает раз в год, так что лови момент. Валяй, можешь набрасываться на меня.

— Я не собираюсь на тебя набрасываться, дорогой Том, — жалобно сказал Артур. — Вообще, это наглость с моей стороны — давать тебе советы, при том, что ты был моей опорой с первого дня в Рагби, и благодаря тебе школа стала для меня раем. Просто я вижу, что никогда это не сделаю, если не сделаю сразу, как ты говорил, когда учил меня плавать. Том, я хочу, чтобы ты перестал пользоваться шпаргалками и сборниками вулгусов.

Артур со вздохом откинулся на подушку, как будто это усилие было чрезмерным; но самое страшное было уже позади, и он смотрел прямо на Тома, который был явно растерян. Том оперся локтями о колени, взъерошил себе волосы и начал насвистывать куплет из «Билли Тэйлора»; потом с минуту помолчал. Он не был сердит, только озадачен. Наконец, он поднял голову, поймал обеспокоенный взгляд Артура и, взяв его за руку, спросил просто:

— Почему, малый?

— Потому что ты самый честный парень в Рагби, а это нечестно.

— Не вижу почему.

— Скажи, зачем тебя послали в Рагби?

— Ну, точно не знаю… Никто мне никогда не говорил. Наверно, послали потому, что всех мальчишек в Англии посылают в публичную школу.

— Но что ты сам думаешь? Что ты хочешь сделать здесь? И что ты хочешь отсюда вынести?

Том подумал с минуту.

— Я хочу быть лучшим в футболе и в крикете, и во всех остальных играх, и уметь постоять за себя против любого, хама или джентльмена. Ещё хочу перейти в шестой до того, как уйду из школы, и хочу, чтобы Доктор был мною доволен; и ещё хочу вынести отсюда ровно столько латыни и греческого, чтобы достойно выглядеть в Оксфорде. Вот, малый, я никогда раньше об этом не думал, но так я себе это представляю. Что тут нечестного? Что ты на это скажешь?

— Ну что ж, в таком случае ты, скорее всего, добьёшься всего, чего хочешь.

— Я тоже на это надеюсь. Но ты забыл ещё одно — то, что я хочу оставить здесь после себя. Я хочу оставить после себя, — медленно, с взволнованным видом сказал Том, — репутацию парня, который никогда не трусил перед большими и никогда не наезжал на маленьких.

Артур стиснул его руку и, помолчав мгновение, продолжал:

— Том, ты говоришь, что хочешь, чтобы Доктор был тобой доволен. Но чем ты хочешь, чтобы он был доволен — тем, что ты действительно делаешь, или тем, что он только думает, что ты делаешь?

— Конечно, тем, что я действительно делаю.

— Ты думаешь, он знает о том, что ты пользуешься шпаргалками и сборниками вулгусов?

Том сразу почувствовал, что его обходят с фланга, но решил не сдаваться.

— Он сам учился в Винчестере, — сказал он, — он всё это прекрасно знает.

— Да, но знает ли он, что ты этим пользуешься? Думаешь, он одобряет это?

— Ах ты негодяй! — сказал Том и со смесью досады и удовольствия погрозил ему кулаком. — Я никогда не задумывался над этим. Чёрт побери… да, наверное, не одобряет. Думаю, что нет.

Артур увидел, что он понял; он хорошо изучил своего друга и знал не только, чтό нужно говорить, но и когда следует промолчать. Поэтому он только сказал:

— Хорошее мнение Доктора обо мне, каков я есть на самом деле, дороже мне любого другого мнения на свете.

Через минуту Том заговорил опять:

Артур смотрел в окно; наступили сумерки, всё затихло. И он негромко произнёс:

— Только вот в чём да простит Господь раба твоего: когда пойдёт господин мой в дом Риммона для поклонения там и опрётся на руку мою, и поклонюсь я в доме Риммона, то, за моё поклонение в доме Риммона, да простит Господь раба твоего в случае сем.

Больше об этом не было сказано ни слова, и мальчики опять замолчали. Это было одно из тех благословенных коротких молчаний, во время которых часто принимаются решения, влияющие на всю жизнь.

Том заговорил первым.

— Ты ведь был очень болен, да, Джорди? — спросил он со смесью ужаса и любопытства, как будто его друг побывал в каком-то странном месте, о котором у него самого нет ни малейшего представления, и вспоминая свои собственные мысли за прошедшую неделю.

— Да, очень. Я знаю, Доктор думал, что я умру. Он причастил меня в воскресенье. Ты не представляешь, какой он, когда кто-нибудь болеет. Он говорил мне такие мужественные, и добрые, и ласковые вещи, что мне делалось от этого так легко, и я чувствовал себя сильным, и больше не боялся. Моя мама привезла с собой нашего старого доктора, который лечил меня, когда я был маленьким; он сказал, что моя конституция совершенно изменилась, теперь я гожусь на что угодно, а если бы не это, то не вынес бы и трёх дней такой болезни. И всё это благодаря тебе и играм, которым ты меня научил.

— Ещё больше следует поблагодарить Мартина, — сказал Том, — вот кто был твоим настоящим другом.

— Глупости, Том; он никогда не смог бы сделать для меня того, что сделал ты.

— Ну, не знаю. По-моему, я не делал ничего особенного. Не знаю, говорили ли тебе… теперь, наверно, тебе уже можно это слышать… что бедный Томпсон умер на прошлой неделе? Остальные трое поправляются, как и ты.

— Да, я слышал об этом.

И Том, который всё ещё был под впечатлением от этого, рассказал о заупокойной службе в часовне и о том впечатлении, которое она произвела на него и, как он думал, и на всех остальных.

— И хоть Доктор об этом ничего не говорил, — сказал он, — и это был полувыходной и день матча, весь день никто не играл ни в какие игры во дворе, и все ходили с таким видом, как будто это было воскресенье.

— Я рад этому, — сказал Артур. — Но знаешь, Том, в последнее время у меня были такие странные мысли о смерти. Я никому о них не говорил, даже маме. Иногда мне кажется, что это неправильно, но, знаешь, теперь я, наверно, не смогу сожалеть о смерти никого из моих друзей.

Том совершенно опешил. «Что это ещё малый выдумал? — подумал он. — Я проглотил немало его штучек, но это уже просто не лезет ни в какие ворота. Наверно, он слегка не в себе». Ему не хотелось ничего говорить, и он беспокойно заерзал в темноте; но Артур, похоже, ждал ответа, поэтому, в конце концов, он сказал:

— Я не очень тебя понимаю, Джорди. Нам так часто говорят, что нужно думать о смерти, что я иногда это пробовал, особенно на прошлой неделе. Но сейчас мы об этом говорить не будём. Я лучше пойду — ты уже устал, как бы тебе не стало плохо.

— Нет, нет, я не устал, Том. Пожалуйста, останься до девяти, ещё всего двадцать минут. Я договорился, что ты побудешь до девяти. И, пожалуйста, давай поговорим, мне обязательно нужно с тобой поговорить. Как раз этого я и боялся. Ты думаешь, я сошёл с ума, да?

— Ну, если уж ты спрашиваешь, то, что ты сказал, действительно показалось мне странным, Джорди.

Артур остановился на мгновение, а потом быстро заговорил:

— Я расскажу тебе, как это случилось. Сначала, когда меня отправили в комнату для больных, и оказалось, что у меня действительно лихорадка, я ужасно испугался. Я подумал, что умру, и не мог этого вынести. Не думаю, что это была просто трусость, но я подумал, как это тяжело — оставить мать и сестёр и всех вас как раз сейчас, когда я начал понимать многие вещи и почувствовал, что смогу быть человеком и делать что-то важное. Умереть, не боровшись, не работав, не прожив свою жизнь, — это трудно вынести. Я не мог это терпеть и обвинял Бога в несправедливости, и пытался оправдать это в собственных глазах. Но чем больше я пытался, тем больше запутывался. Тогда мне стал вспоминаться отец, его образ приходил ко мне много раз, но я отворачивался от него, потому что всякий раз какое-то оцепенение охватывало моё сердце и тяжело пульсировало «мёртв — мёртв — мёртв». И я закричал: «Живые, живые будут восхвалять Тебя, Господи, а мёртвые не могут. В могиле нет работы; никто не может работать во тьме. А я могу работать. Я могу делать великие дела. Я буду делать великие дела. Зачем же ты меня убиваешь?» И чем больше я так бился, тем глубже проваливался и оказался, наконец, погребённым заживо в чёрной яме. Я был там один, и не мог ни думать, ни шевелиться; я был наедине с собой, вне досягаемости людей; в этом кошмаре мне даже казалось, что я вне досягаемости Христа. Ты, сильный, храбрый, весёлый, не представляешь, что это за мyка. Молись, чтобы ты никогда не узнал это. Молись как за свою жизнь.

Артур остановился — от изнеможения, подумал Том; его переполняли ужас, опасение, как бы Артуру не стало плохо, и жгучее желание услышать, что же было дальше, но он не осмеливался ничего спросить и сидел, не шевелясь.

Какое-то время спустя Артур опять заговорил, но теперь медленней и спокойней.

Когда Артур замолчал, последовала долгая пауза. Том не мог говорить, он даже дышать боялся, чтобы не нарушить ход мыслей Артура. Ему хотелось слушать ещё и задавать вопросы. В следующую минуту часы пробили девять, и осторожный стук в дверь вернул их обоих к реальности. Они не ответили, и через мгновение дверь открылась, и в комнату вошла леди со свечой в руке.

Она подошла прямо к дивану, взяла Артура за руку, наклонилась и поцеловала его.

— Мой дорогой мальчик, ты, кажется, опять слегка температуришь. Почему вы сидите без света? Ты слишком много разговаривал и переволновался.

— Нет, мама; ты представить себе не можешь, как хорошо я себя чувствую. Завтра мы с тобой поедем в Девоншир. Мама, вот мой друг, Том Браун, — ты ведь знаешь его?

— Конечно, знаю уже не первый год, — сказала она и протянула руку Тому, который стоял теперь возле дивана.

Это была мать Артура. Высокая, стройная и красивая, с тяжёлой массой золотистых волос, зачесанных назад, так что оставался открытым широкий белый лоб, с глубоким взглядом голубых глаз, которые смотрели на него так спокойно и открыто и были так хорошо знакомы ему, потому что это были глаза его друга. Губы её красивого нежного рта слегка дрожали. Перед ним стояла женщина тридцати восьми лет, годившаяся ему в матери, и на лице её видны были морщинки, которые появляются на лицах жён и вдов всех добрых людей, — и всё же ему пришло в голову, что он никогда не видел ничего прекраснее. И он невольно подумал, похожи ли на неё сёстры Артура.

Том держал её руку в своей и смотрел ей прямо в лицо; он не мог ни выпустить её, ни заговорить.

— Ну, Том, — сказал Артур, смеясь, — где же твои манеры? Так ты совсем смутишь мою маму!

Том со вздохом выпустил маленькую руку.

— Ну, садитесь же сюда вы оба. Вот, мамочка, тут есть место, — и он подвинулся, освобождая ей место на диване. — Том, не уходи. Завтра на первом уроке тебя не спросят, я в этом уверен.

Том почувствовал, что скорее согласится не знать ответа ни на один вопрос до самого конца своей школьной жизни, чем уйти сейчас, поэтому он сел.

— Теперь, — сказал Артур, — сбылось одно из самых больших моих желаний — видеть вас обоих одновременно.

А потом он заговорил о своём доме в Девоншире, о красной почве и глубоких зелёных оврагах, о торфяных ручьях цвета дымчатого топаза и пустынных торфяниках, над которыми возвышаются туманные холмы с обнажениями скальных пород на вершинах, образуя гигантский задний план для всей картины. Наконец, Тому стало завидно, и он заговорил о чистых меловых ручьях, изумрудных заливных лугах, огромных вязах и ивах дорогого старого Королевского графства, как он с гордостью его называл. А мать сидела и молча радовалась на них. Пробило без четверти десять, и звонок ко сну, казалось, прозвенел, лишь только они начали разговор.

Тогда Том со вздохом встал, чтобы уйти.

— Я ещё увижу тебя утром, Джорди? — спросил он, пожимая руку своего друга. — Да, впрочем, это неважно; ты вернешься в следующем полугодии, а я не забуду о доме Риммона.

Мать Артура встала, проводила его до дверей и подала руку на прощание, и снова его глаза встретились с этим глубоким любящим взглядом, который так зачаровывал его. Её голос слегка дрожал, когда она сказала:

— Спокойной ночи. Ты из тех, кто знает, чтo Отец наш Небесный пообещал другу вдовы и сирот. Пусть Он обойдётся с тобой так же, как ты обошёлся с нами!

Том ужасно растерялся, пробормотал что-то насчёт того, что всем хорошим в себе обязан Джорди, снова посмотрел ей в лицо, прижал её руку к своим губам и помчался вниз, к себе в кабинет, где сидел до тех пор, пока старый Томас не начал колотить в дверь, говоря, что он не получит карманных денег, если немедленно не пойдёт спать. (Вообще-то его и так уже должны были лишить карманных денег, но он был большим фаворитом у старого джентльмена, который любил по вечерам поиграть с ним немного в крикет во дворе и поговорить о прославленных игроках прошлых поколений из графства Суррей, с которыми ему приходилось играть в прежние времена.) Так что Том встал и взял свечу, чтобы идти спать; и тут в первый раз обратил внимание на превосходную новую удочку и на Библию в великолепном переплёте, которые лежали у него на столе. На титульном листе было написано: «Тому Брауну от его любящих и благодарных друзей, Фрэнсес Джейн Артур и Джорджа Артура».

Вы сами можете догадаться, как он спал в ту ночь и какие видел сны.

 

Глава VII Дилеммы и решения Гарри Иста

На следующее утро, после завтрака, Том, Ист и Гаувер встретились, как обычно, чтобы вместе готовиться ко второму уроку. Том размышлял, как бы предложить остальным отказаться от шпаргалки, и не нашёл ничего лучшего (так как ничего лучшего просто не бывает), чем просто рассказать им, что случилось; как он ходил навестить Артура, и как Артур говорил с ним об этом, и что именно он говорил; и что лично он больше пользоваться шпаргалками не собирается. Будучи не вполне уверен в своей позиции, он заговорил в патетическом и высокопарном тоне, что «они учили уроки вместе в течение стольких лет, и ему очень не хочется, чтобы это прекратилось, и он надеется, что, даже если они не присоединятся к нему, то, по крайней мере, останутся друзьями и смогут уважать мотивы друг друга, но…»

Но тут его перебили двое других, слушавших с разинутыми ртами:

— Чушь собачья! — закричал Гаувер. — Ист, давай сюда подстрочник и ищи место.

— Эх, Томми, Томми, — сказал Ист, делая, как было велено, — вот до чего дошло! Я так и знал, что Артур погубит тебя когда-нибудь, а ты — меня. И вот этот час настал, — и он сделал скорбное лицо.

— Не знаю, как начет гибели, — ответил Том, — зато знаю, что, если бы не он, нас с тобой давно бы уже отсюда выставили. И ты знаешь это не хуже меня.

— До того, как он пришёл, мы с тобой действительно были не подарки, я признаю это. Но эта его новая фантазия не лезет ни в какие ворота.

— Давай попробуем, Гарри; ты ведь знаешь, как часто он оказывался прав, а мы — не правы.

— Эй, вы двое, хватит трепаться про этого юного педанта, — вмешался Гаувер. — Он, конечно, великий всезнайка, что и говорить, но у нас мало времени, мне в полдесятого нужно быть во дворе для игры в мяч!

— Слушай, Гаувер, — просительно сказал Том, — будь другом, давай попробуем, может, получится и без шпаргалки.

— Что?! В этом хоре? Да мы и десяти строчек не переведём!

— Слушай, Том, — закричал Ист, которому пришла в голову новая идея, — помнишь, когда мы были в старшем четвёртом, старый Момус поймал меня, когда я переводил со шпаргалки? Я вырвал лист и вложил его себе в книгу, а он взял и вывалился прямо на пол, меня ещё за это высекли?

— Конечно, отлично помню.

— Так вот, когда Доктор высек меня, он сам сказал, что это не за то, что я пользовался переводом, а за то, что принёс его в класс и пользовался им на уроке, хотя до этого ни слова не учил. Он сказал, что нет ничего страшного в том, чтобы посмотреть перевод, если не можешь понять трудное место, и если до этого ты сделал всё, что мог, чтобы перевести его самостоятельно.

— Правда? — сказал Том. — Тогда Артур, наверное, не прав.

— Конечно, не прав, зануда несчастный, — сказал Гаувер. — Мы будем пользоваться шпаргалкой, только если не сможем обойтись без неё. Давай, Ист.

На том и порешили: Том был доволен тем, что сделал своё признание, и при этом не совсем лишился своего старого и преданного друга — шпаргалки.

Ребята взялись за дело как обычно, переводя по предложению по очереди, и шпаргалка передавалась по кругу тому, чья очередь была переводить. Том не мог, конечно, против этого возражать, ведь она лежала на столе просто на случай, если предложение окажется слишком трудным для переводящего. Но нужно признать, что Гаувер и Ист не делали особенно грандиозных усилий, чтобы справиться с предложением без её помощи. Зато Том набрасывался на своё предложение с поистине геройской отвагой и, преисполнясь возвышенных чувств, искал форму именительного падежа и глагол и яростно рылся в словаре в поисках каждого трудного слова. В конце концов, Гаувер, который твёрдо решил не опоздать на игру в мяч, потихоньку заглядывал в шпаргалку и говорил:

— Тебе не кажется, что здесь значение такое-то?

Или:

— Я думаю, Браун, здесь надо перевести так …

И, поскольку Том не видел возможности пропускать эти замечания мимо ушей, приготовление урока шло с той же скоростью, что и обычно, и Гаувер смог отправиться во двор за пять минут до назначенного срока.

Когда Том и Ист остались одни, они с минуту смотрели друг на друга: Том озадаченно, а Ист — с трудом удерживаясь от смеха. Наконец, он не выдержал и расхохотался.

— Ну, Том, — сказал Ист, понемногу приходя в себя, — у меня больше нет возражений против нового метода. Он ничем не хуже старого, кроме того, у него есть одно преимущество — он даёт возможность чувствовать себя добродетельным и свысока смотреть на своих ближних.

Том почесал в затылке.

— Я совсем запутался, — сказал он. — Вы вдвоём сбили меня с толку. По-моему, мы и одного предложения не попробовали перевести как следует. А ты точно помнишь, что Доктор тебе говорил?

— Да. И могу поклясться, что сегодня я не мог ни одного предложения перевести самостоятельно. Да и никогда не могу. Я в самом деле не помню, — медленно и с чувством сказал Ист, — чтобы мне в этом полугодии попалось хотя бы одно латинское или греческое предложение, которое я смог бы вот так взять и перевести без посторонней помощи. А посему считаю, что само Провидение позаботилось о том, чтобы у нас были шпаргалки.

— Вот бы узнать, сколько нужно пытаться перевести предложение без шпаргалки, — задумчиво сказал Том. — Вообще-то я думаю, что, если посмотрел в словаре все слова, которых не знаешь, и всё равно не выходит, — этого уже достаточно.

— Конечно, Томми, — сказал Ист как будто бы серьёзно, но с весёлым блеском в глазах. — Кроме того, твоя новая доктрина, старина, — добавил он, — если как следует разобраться, подрывает самые основы школьной морали. Ты призываешь отказаться от взаимовыручки и братской любви, то есть, говоря вульгарным языком, от передачи шпаргалок, а я считаю это одной из наивысших наших добродетелей. Ведь вряд ли есть разница между использованием подстрочника из книги и подстрочника, переведённого товарищем. Чёрт побери, Том, если ты собираешься лишить своих школьных товарищей возможности проявлять христианское милосердие и быть добрыми самаритянами, я просто умываю руки!

— Не надо этим шутить, Гарри. Не так-то просто разобраться, как нужно поступать. Намного труднее, чем казалось мне вчера. Конечно, во всем есть свои плюсы и минусы, но всё же ты не сможешь доказать, что мы имеем право пользоваться сборниками вулгусов и старыми тетрадками.

— Пожалуйста, Гарри, хватит шуток. Я серьёзно.

— А кроме того, разве наш долг не заботиться о благополучии ближних больше, чем о нашем собственном, и в первую очередь — о благополучии наших учителей? Представь, как они просматривают вулгус, который уже неоднократно и заботливо проверялся и ими, и другими, и который навевает на них сладкие воспоминания, как будто что-то подобное они где-то уже встречали — возможно, ещё до своего рождения… А теперь представь, как им придётся исправлять наши с тобой ошибки, одну чудовищнее другой, так что на вулгусе живого места не останется. Неужели ты настолько жесток, что способен лишить старину Момуса удовольствия снова встретиться с “O genus humanum” и сидеть, озадаченно разглядывая его сквозь очки, а потом с улыбкой поставить за него три лишних балла — просто ради старого знакомства, как я полагаю?

— Ладно, — сказал Том, раздражаясь настолько, насколько он вообще был к этому способен, — очень досадно, что, когда человек пытается поступать так, как должен, его лучшие друзья только зубоскалят и пытаются сбить его с толку.

Он взял свои книги под мышку, надел шляпу и собирался отправиться во двор, чтобы там в одиночестве предаться размышлениям о вероломстве дружбы.

— Не будь ослом, Том, — сказал Ист, хватая его за руку, — ты же меня знаешь — я лаю, но не кусаюсь. Если уж ты оседлал своего нового конька, то будь готов к тому, что кто-нибудь попробует пощекотать его под хвостом пучком крапивы, чтобы он тебя сбросил, особенно если все, кроме тебя, ходят пешком. А теперь садись и давай обсудим это снова. Я буду совершенно серьёзен.

Тогда Том снова уселся на стол и пустился в красноречивые рассуждения о правильности и преимуществах нового метода, в соответствии со своей всегдашней привычкой браться за что-то новое с таким жаром, как будто от этого зависела его жизнь, и ругал, как мог, старый метод, называя его и трусливым, и лживым, и подлым, и недостойным джентльмена, и Бог знает как ещё. «Во Том даёт, — подумал Ист, хотя и не сказал этого вслух, — особенно если учесть, что на него самого это озарение снизошло не далее как вчера вечером.»

— Видишь ли, Том, — сказал он, наконец, — когда мы с тобой попали в школу, таких понятий просто не существовало. Возможно, ты и прав — я даже думаю, что так оно и есть. Только мы всегда чувствовали, что между нами и учителями идёт что-то вроде состязания, ну, там, футбольного матча или сражения. В школе мы естественные враги, и тут ничего не попишешь. Мы должны учить столько-то латыни и греческого и сочинять столько-то стихов, а они должны следить, чтобы мы это делали. Если нам удаётся перехитрить их и сделать меньше так, чтобы они нас не поймали, одно очко в нашу пользу. Если им удаётся нас поймать или заставить сделать больше, очко получают они. На войне как на войне. Допустимо всё, кроме вранья. Если я считаю нужным рискнуть и прихожу в школу, в глаза не видав урока, и меня не вызывают, то почему же я сноб или подлец? Я же не говорю учителю, что я его выучил! Он должен сам выяснить, учил я или нет, ведь за это ему и платят! Если он меня вызовет, а я ничего не знаю, он заставит меня написать весь урок по-латыни и по-английски. Очень хорошо, он меня застукал, и я не жалуюсь. Вот если я пойду и начну плакаться ему в жилетку, что я старался, учил, только это очень трудный отрывок, и я не смог без подстрочника, или скажу, что у меня зубы болели, или ещё какую-нибудь чушь в этом роде, — вот тогда я сноб. Вот это и есть моя школьная мораль. Она служила мне — да и тебе тоже, Том, если уж на то пошло, — все эти пять лет. Всё честно и ясно как Божий день. Нам она известна, и им тоже, и я не понимаю, зачем нам какая-то другая.

Том смотрел на него обрадованно и слегка озадаченно. До сих пор ему ещё не приходилось слышать, чтобы Ист серьёзно высказывал своё мнение. Кроме того, он не мог не признать, что Исту удалось очень точно сформулировать теорию и практику, которой он и сам следовал вплоть до последнего времени.

— Спасибо тебе, старина, — сказал он, — за то, что ты относишься к этому серьёзно и не злишься на меня. Наверно, я наговорил лишнего, только, понимаешь, я знаю, что я прав. И что бы ни делали вы с Гаувером и все остальные, я буду стоять на своём. Я должен. Только всё это так ново для меня и очень нелегко, вот и приходится цепляться изо всех сил и рубить сплеча.

— Отлично, — сказал Ист, — цепляйся и руби, только не сук, на котором сидишь.

— Но я должен переубедить тебя, Гарри, а то мне покоя не будет. Я признаю всё, что ты сказал. Мы с учителями всегда были достойными противниками. Когда мы пришли сюда, то обнаружили школу в состоянии войны и, конечно, тоже в неё включились. Только не кажется ли тебе, что с тех пор многое изменилось? Сейчас я отношусь к учителям не так, как раньше. По-моему, и они теперь относятся к нам совсем по-другому.

— Да, пожалуй, — сказал Ист, — сейчас у нас много новых, они не совсем ещё уверены в себе. Не хотят идти в бой, пока не разведают местность.

— Нет, не думаю, что только из-за этого, — сказал Том. — А потом, ведь есть ещё Доктор. Он со всеми обращается как джентльмен, прямо и открыто, и как будто мы делаем с ним одно общее дело.

— Что правда, то правда, — сказал Ист, — он отличный парень, и, когда я перейду в шестой, я буду вести себя соответственно. Только, ты сам ведь знаешь, сейчас он к нашим урокам не имеет никакого отношения, разве что экзаменует. Слушай, — сказал он, взглянув на часы, — уже четверть. Пойдём.

Выходя из корпуса, они услышали, что Артур сейчас уезжает и хочет попрощаться. Поэтому они подошли к служебному входу Школьного корпуса и обнаружили там открытую коляску, в которой сидел Артур, обложенный подушками со всех сторон. Том подумал, что выглядит он уже лучше.

Они вскарабкались на подножку, чтобы пожать ему руку, и Том смущённо пробормотал слова благодарности за подарки, которые нашёл у себя в кабинете, и с беспокойством огляделся в поисках матери Артура.

Ист, который уже успел вернуться в своё обычное расположение духа, загадочно посмотрел на Артура и сказал:

— Опять ты взялся за своё, через этого своего новообращённого приспешника. Он сегодня всё утро нам жить не давал насчёт шпаргалок. Если меня вызовут на втором уроке, я пропал, как пить дать.

Артур покраснел и опустил глаза. Том быстро вмешался:

— Всё в порядке, он уже на нашей стороне. Он, хотя и ворчит, всегда идёт за нами, несмотря ни на что.

Тут часы начали бить, и они пошли на урок, пожелав Артуру хорошо отдохнуть; Том задержался на мгновение, чтобы передать привет и благодарность матери Артура.

После второго урока Том возобновил обсуждение и преуспел настолько, что Ист пообещал ему испробовать новый метод всерьёз.

Том был настолько окрылён этим успехом, что вечером у себя в кабинете, куда Ист переселился на время отсутствия Артура, после того, как они исследовали новую удочку и нашли её отличной («достаточно упругая, чтобы забрасывать мушку против ветра, и такая крепкая, что и дельфина выдержит»), завёл разговор об Артуре. Он всё ещё был переполнен впечатлениями вчерашнего вечера и тем, о чём думал на прошлой неделе; ему хотелось всё это упорядочить и разложить по полочкам, а для этого ему нужно было сначала с кем-нибудь всем этим поделиться, поэтому он неожиданно для самого себя заговорил о болезни Артура и о том, что он сказал насчёт смерти.

Ист предоставил ему желаемую возможность: поворчав полушутя, полусерьёзно, что «не стоит жить на свете, если связался с типом, который вечно «повышает свой стандарт»; и что он, Ист, уподобился ослу пророка, который должен следовать за погонщиком, который, в свою очередь, следует за пророком; и что лично он не получает никакого удовольствия от всех этих новых штучек и толком не понимает, к чему они, зато на его долю достаются пинки, и он должен тащить багаж, а радуются другие», — он положил ноги на диван, а руки за голову, и сказал:

— Хотя нужно признать, что он самый удивительный малый из всех, с кем мне приходилось встречаться. Другого такого тихого и скромного парня не найдешь во всей школе. Провалиться мне, Том, если он не думает, что он намного хуже, чем ты или я, и что у него не больше влияния в корпусе, чем у Дота Боулза, который пришёл к нам пару месяцев назад, и которому нет ещё и десяти лет. Но он делает из нас с тобой всё, что хочет, в этом сомнений быть не может, — и он с проницательным видом кивнул Тому.

«Теперь или никогда!» — подумал Том и, зажмурившись и сжав кулаки, повторил всё, что говорил Артур, настолько точно, насколько смог, теми же словами, а потом и свои собственные мысли по этому поводу. Пока он говорил, ему казалось, что рассказ получается лишённым жизненной силы, и несколько раз ему хотелось бросить это и переменить тему. Но всё же он продолжал; ему необходимо было выговориться. Закончив, он с тревогой посмотрел на Иста и тут же с радостью заметил, что этот юный джентльмен сидит задумчивый и сосредоточенный. На том этапе внутренней жизни, к которому подошёл сейчас Том, его дружба с Истом не могла бы продолжаться, если бы он не посвятил его в те мысли, которые стали волновать его самого. Не смогла бы она продолжаться и в том случае, если бы он не нашёл понимания со стороны Иста; поэтому для него было большим облегчением и то, что он излил душу, и то, как его друг его выслушал.

Том всегда инстинктивно чувствовал, что легкомыслие Иста очень поверхностное, и инстинкт его не обманывал. Исту не занимать было уважения к тому, в истинности чего он не сомневался. Но он принадлежал к числу тех натур, которые в тот самый миг, когда на них, ради их же блага, начинают изливать нравоучения, не отвечающие их врождённому чувству того, что правильно, или, как им кажется, рассчитанные на то, чтобы возбудить в них корыстный интерес, ударяются в поведение, которое обычно называют безрассудным и безбожным. Отважный и честный по натуре и пугающе откровенный в высказываниях, с большим запасом животного здоровья и ничем не сдерживаемой энергии, он заработал себе репутацию человека, с которым опасно водить близкое знакомство, среди лучшей части школы (включая как действительно хороших ребят, так и тех, которые только хотели такими казаться). Что же касается остальных, то их отпугивала его ненависть к жестокости, подлости и фальши, и искреннее уважение к тому, что сам он считал хорошим и правильным.

Том по характеру был во многих отношениях очень похож на Иста, но, кроме того, ему в значительной мере была присуща склонность становиться на сторону слабых. И это ещё не достаточно сильно сказано; для него это была такая же жизненная необходимость, как еда или питьё. Он никогда не мог от души играть в футбол или крикет за более сильную команду и всегда завязывал дружбу с теми ребятами, которые были непопулярны или которым не везло.

Ист был не то, что обычно называют непопулярным, но, по мере того, как они взрослели, Том с каждым днём всё сильнее и сильнее ощущал, что он одинок, что у него нет друзей среди сверстников, и поэтому тянулся к нему. Сам Том был намного популярней, чем Ист, потому что чувствительность к фальши у него была куда менее острой, и, кроме того, он был гораздо общительнее по натуре. В тот период своей жизни он был очень склонен принимать людей за тех, за кого они сами себя выдают; но его прямодушие, бесстрашие и честность были как раз теми качествами, которые ценил Ист, поэтому дружба между ними становилась всё более тесной.

Она не прекратилась и после того, как Том начал заботиться об Артуре.

Как уже говорилось, Ист часто присоединялся к ним, когда они читали Библию; но их обсуждения касались, в основном, характеров библейских персонажей и не переходили на личные темы. Собственно говоря, оба они уходили от обсуждения личного отношения к религии, так как не знали, чем это может кончиться. Им не хотелось рисковать дружбой, которая была так дорога обоим, потому что они чувствовали, сами не зная как, что, чем бы этот разговор ни кончился, она уже никогда не будет прежней, а либо в десять раз сильнее, либо, наоборот, окажется подорванной у самого основания.

Как долго приходится всё это объяснять! Хотелось бы без этого обойтись, но это невозможно. Когда-нибудь вы все поймёте, а может быть, уже поняли, что во всякой человеческой дружбе наступает момент, когда вам приходится заглянуть внутрь себя и показать то, что найдёте там, своему другу, и в страхе ждать его ответа. Несколько мгновений могут решить дело; и возможно (да так оно, скорее всего, и будет, поскольку вы английские мальчики), что вам предстоит сделать это всего лишь раз. Но это должно быть сделано, а иначе такая дружба не достойна своего названия. Вы должны узнать, что лежит в глубине души каждого из вас, и, если уж это случилось, ничто на земле не сможет или, по крайней мере, не должно разлучить вас.

Всё время, пока Том говорил, Ист лежал неподвижно, как будто боясь перебить его; теперь он сидел за столом, подперев голову рукой, а в другой руке держал карандаш, которым протыкал в скатерти маленькие дырочки. Через какое-то время он поднял глаза на Тома, оставил в покое скатерть и сказал:

— Спасибо тебе, старина. Никто во всём корпусе не сделал бы этого для меня, только ты и Артур. Я ведь прекрасно вижу, — продолжал он после небольшой паузы, — что все хорошие ребята из старших смотрят на меня с подозрением, думают, что мне всё на свете трын-трава и на всё наплевать. Да так оно и есть одиннадцать часов из двенадцати, но только не двенадцатый. А все наши сверстники из тех, с кем стоит водить знакомство, берут пример со старших; нет, мы, конечно, прекрасно ладим в играх и всё такое, но ни одна душа, кроме тебя и Артура, никогда не пыталась заглянуть, что там у меня внутри, под этой верхней коркой. А что касается плохих, то я их не выношу, и они знают это.

— А может быть, тебе это кажется, Гарри?

— Ничего подобного, — с горечью ответил Ист, продолжая дырявить скатерть, — я всё это ясно вижу. Бог с тобой, ты думаешь, что все вокруг такие же добрые и честные, как ты сам.

— Да, но в чём причина? Должна же быть какая-то причина! Ты играешь во все игры не хуже других, ты отлично поешь, и вообще ты отличный товарищ. Тебе только кажется, что тебя не любят, Гарри. Это всё твое воображение.

— Хотелось бы мне, чтобы это было так, Том. Я знаю, что вполне мог бы быть популярным среди плохих, но это мне не подходит. А хорошим не подхожу я.

— Но почему? — настаивал Том. — Ты ведь не пьёшь и не ругаешься, не уходишь из корпуса по ночам, ни на кого не наезжаешь, не жульничаешь на уроках. Если бы ты только показал, что тебе этого хочется, все хорошие ребята сразу же прибежали бы к тебе!

— Нет, — сказал Ист и с усилием продолжил, — я скажу тебе, в чём дело. Я не остаюсь на причастие. И я вижу по всем, начиная с Доктора, что это говорит против меня.

— Да, я тоже это замечал, — сказал Том, — и мы говорили об этом с Артуром. Я всё собирался с тобой об этом поговорить, но ты же знаешь, как трудно начинать разговор на такие темы. Я очень рад, что ты первый начал. Так почему же ты не причащаешься?

— Я не конфирмовался, — ответил Ист.

— Не конфирмовался! — в изумлении повторил Том. — Я и не подумал об этом. Почему же ты не конфирмовался с нами со всеми почти три года назад? Я всё время думал, что ты конфирмовался дома.

— Нет, — печально сказал Ист, — понимаешь, как получилось… Последняя конфирмация у нас была вскоре после того, как появился Артур, и ты был так занят им, что я вас обоих практически не видел. Ну, и когда Доктор предупредил нас об этом, я водился в основном с компанией Грина — ты сам знаешь, какие они… Они все решили конфирмоваться — наверно, так и было нужно, и, наверно, это пошло им на пользу, я не хочу осуждать их. Только те причины, по которым они пошли на это, подтолкнули меня совсем в другую сторону. «Потому что Доктор этого хочет», «если не будешь причащаться, не переведут в следующий класс», «так все делают»… В общем, для них это было что-то вроде покупки новой воскресной шляпы, а мне это было отвратительно. Да я и не чувствовал, что хочу жить как-то по-другому, мне и так было хорошо, и я не собирался притворяться религиозным, чтобы подлизаться к Доктору или к кому угодно.

Ист замолчал и стал делать карандашом дырки в скатерти ещё старательней, чем прежде. Том готов был заплакать. Сначала он даже почти пожалел, что конфирмовался сам. Оказалось, что он бросил на произвол судьбы своего самого старого друга, да ещё тогда, когда был больше всего ему нужен за все эти долгие годы. Он подошёл к Исту, сел рядом с ним и положил руку ему на плечо.

— Какой же я легкомысленный эгоист! — сказал он. — Но почему же ты ничего не сказал об этом нам с Артуром?

— Теперь я жалею об этом, — сказал Ист, — я был дурак. Но теперь уже поздно об этом говорить.

— Почему поздно? Ты же хочешь теперь конфирмоваться, правда?

— Наверное, — сказал Ист. — Я много думал об этом. Только иногда мне кажется, что я изменился, потому что хочу, чтобы это улучшило моё положение здесь, а ведь именно это и остановило меня в прошлый раз. И тогда я думаю, что лучше уж пусть всё будет по-старому.

— Я тебе скажу, как это было со мной, — горячо заговорил Том. — Если бы не Артур, я поступил бы так же, как ты. То есть, я на это надеюсь. Я уважаю тебя за это. Но он представил это так, как будто это значит встать на сторону слабых перед всем миром, раз и навсегда, — против сильных, богатых, гордых, респектабельных; маленькая кучка братьев против всего мира, понимаешь? И Доктор тоже похоже говорил, только намного больше.

— А-а! — простонал Ист. — Вот в этом ещё одна моя проблема. Я не хочу быть одним из ваших святых, или избранных, или как их там. Я-то как раз сочувствую другим, тем, которых много, тем бедолагам, которые бродят по улицам и не ходят в церковь. Не смотри на меня так, Том. Учти, я говорю тебе всё, что у меня на сердце, то есть, как я сам это понимаю, потому что у меня там сплошная неразбериха. Не дави на меня, если хочешь добиться толку. Видал я такую религию, я был в ней воспитан, и я терпеть её не могу. Если девятнадцати двадцатым человечества остаётся только полагаться на милость Божью, что на простом языке означает, что они попадут в ад, а оставшаяся двадцатая часть будет радоваться, то почему…

— Но, Гарри, это же не так! — перебил его Том, потрясённый до глубины души. — Как жаль, что Артур уехал! Я в этих вещах дурак дураком. Но это то, что тебе нужно, правда, Ист! Там всё это каким-то образом сходится, я имею в виду причастие и конфирмацию. Ты чувствуешь, что ты на стороне и хороших, и плохих, на стороне всех в мире! Есть только какая-то большая тёмная сила, которая хочет раздавить всех нас. Это то, что победил Христос, и мы тоже должны с этим бороться. Какой же я дурак! Не могу объяснить. Если бы Артур был здесь!

— Кажется, я начинаю понимать, — сказал Ист.

— Вот послушай, — горячо продолжал Том, — помнишь, как мы с тобой ненавидели Флэшмена?

— Ещё бы, — сказал Ист, — я и теперь его ненавижу. Ну и что?

— Так вот, когда я пошёл принимать причастие, это не давало мне покоя. Я пытался выбросить его из головы, а когда не смог, пытался думать о нём как о зле, как о чём-то таком, что Господь, который любит меня, ненавидит, а значит, и мне можно. Но это у меня не получалось, и я сломался. Думаю, это сам Христос сломал меня, и когда Доктор дал мне хлеб и вино и стал молиться надо мной, я молился за беднягу Флэшмена так же, как за тебя и Артура.

Ист закрыл лицо руками, облокотившись на стол. Том почувствовал, что стол дрожит. Наконец он отнял руки от лица.

— Спасибо тебе, Том, — сказал он, — ты сам не знаешь, что сделал для меня сегодня. Кажется, теперь я вижу, что такое настоящее сострадание.

— И ты останешься на причастие в следующий раз, правда? — сказал Том.

— А можно, если я не конфирмовался?

— Спроси у Доктора.

— Спрошу.

В тот вечер после молитвы Ист последовал наверх за Доктором и старым служителем, который нёс свечу. Том следил за ними и видел, как Доктор, услышавший шаги сзади, обернулся и сказал:

— А-а, Ист! Вы хотите со мной поговорить?

— Если позволите, сэр.

Дверь квартиры Доктора закрылась за ними, а Том в большой тревоге вернулся к себе.

Ист не возвращался почти час; зато потом он вихрем ворвался в кабинет.

— Всё в порядке, — закричал он, схватив Тома за руку, — я чувствую, как будто целая тонна свалилась у меня с души!

— Ура, — сказал Том, — я знал, что так и будет. Давай, рассказывай!

— Ну, я просто рассказал ему обо всем. Ты не поверишь, каким он оказался добрым и мягким, а ведь всегда такой суровый, и я боялся его больше всех на свете. Когда я останавливался, он подсказывал мне, как будто я маленький. И он как будто знал всё, что я чувствовал, как будто сам прошёл через это. И я разрыдался, впервые за пять лет, а он сидел рядом и гладил меня по голове. И я рассказал ему всё, даже вещи в сто раз хуже, чем рассказывал тебе. А он вовсе не был шокирован, и не выговаривал мне, и не говорил, что я дурак, и что всё это просто гордыня и грех, хотя, наверно, так оно и есть. И не говорил, чтобы я выбросил это из головы, и не давал никаких готовых объяснений. А когда я закончил, он просто поговорил немного — я не могу точно вспомнить, что он говорил, но для меня это было как лекарство, и сила, и свет, как будто меня вытащили из трясины на твёрдое место, где я могу найти опору и сам постоять за себя. Я до того счастлив, что не знаю, что мне делать. И всё это благодаря тебе, старина! — и он опять пожал руку Тома.

— И он разрешил тебе прийти на причастие? — спросил Том.

— Да, а на каникулах я конфирмуюсь.

Том и сам был в не меньшем восторге. Но он ещё не высказал всё, что хотел, и решил воспользоваться удобным случаем, чтобы развить теорию Артура насчёт того, что не следует сожалеть о смерти своих друзей, — о ней он ещё не упоминал, хотя именно это и произвело на него наибольшее впечатление. Просто он считал, что будет нечестно рассказать о том, что понравилось ему больше всего, и выбросить всё остальное. Теперь он изо всех сил старался убедить себя в том, что хотел бы, чтобы все его лучшие друзья умерли на месте.

Но Ист уже исчерпал свою способность оставаться серьёзным, и через пять минут шутил и смеялся, как обычно, так что Том чуть не рассердился на него снова.

И всё же он против собственной воли рассмеялся и сам, когда Ист сказал ему умоляюще:

— Знаешь, Том, я всё-таки настаиваю на том, что буду грустить, когда ты отправишься к праотцам. Надеюсь, ты не набьёшь мне за это морду?

На этом их разговор и закончился, и они предприняли попытку подготовиться к первому уроку; не очень успешную, как выяснилось на следующее утро, когда их обоих вызвали, и они еле-еле смогли связать пару слов. Но эта неудача не особенно их огорчила.

 

Глава VIII Последний матч Тома Брауна

Итак, занавес поднимается над последним актом нашей маленькой драмы — потому что жестокосердные издатели предупреждают меня, что книжка в одном томе должна по необходимости иметь конец. Что ж, ладно! Даже самые приятные вещи на свете рано или поздно заканчиваются. Я едва ли думал, когда начинал писать эти страницы, чтобы чем-нибудь заняться во время своего долгого пребывания на водах, что давно прошедшие сцены, столько лет тихо пролежавшие в каком-то пыльном уголке моей памяти, предстанут передо мной так живо, ярко и ясно, как будто всё это случилось только вчера. Эта книга оказалась благодарной работой, и мне остаётся только надеяться, что вам, дорогие мои юные друзья, читающие эти строки (а вы, безусловно, мои друзья, раз дошли вместе со мной так далеко), хотя бы вполовину так, как мне, жаль, что мы подошли к последнему этапу.

Была во всём этом и печальная сторона. Когда оживали старые сцены, оживали и их действующие лица, и много могил в Крыму и далёкой Индии, да и на тихих сельских кладбищах нашей дорогой старой страны, как будто раскрылись и отдали своих мертвецов, и я снова видел их и слышал их голоса, как в старые школьные дни. Но грустно не это. Как может это печалить нас, если мы верим в то, чему учил нас наш Господь? Как может это печалить нас, если один поворот мирового колеса — и мы снова окажемся рядом с ними, и возможно, снова будем учиться у них, как когда мы были новенькими?

Оживали и другие знакомые лица, — тех, кто когда-то был дорог нам, а потом вдруг пропал из виду. Живы они или умерли? Неизвестно. Но мысль о них также не несёт печали. Где бы они ни были, мы по-прежнему можем верить, что они делают дело Господне и получают свою награду.

Это не просто пожелание, это пророчество. Так что по этим старым друзьям, которые больше нам уже не друзья, мы хоть и скорбим, но не без надежды. И только по тем, которые кажутся нам потерявшими цель и направление и беспомощно несущимися прямо на скалы или в зыбучие пески; только по тем, кто тратит свою жизнь на служение миру, плоти и дьяволу, кто живёт для себя одного, а не для своих сограждан, своей страны и Бога, мы скорбим по-настоящему и молимся за них без твёрдой надежды, уповая лишь на то, что Тот, в чьих руках их жизни находятся точно так же, как наши, Тот, Кто умер за них так же, как за нас, и видит все свои творения

Совсем иным, нездешним взглядом,

Способным многое прощать,

сумеет по-своему и в своё время привести их к Себе.

Прошло ещё два года, и в Рагби опять конец летнего полугодия; собственно говоря, школа уже распущена. Экзамены пятого класса закончились на прошлой неделе, за ними последовали Речи, а затем экзамены шестого класса на право получения стипендий, которые тоже уже завершились. Мальчишки разлетелись навстречу всем четырём ветрам, кроме местных ребят и школьной команды по крикету, а также нескольких энтузиастов, которые попросили разрешения остаться в своих корпусах, чтобы посмотреть крикетные матчи. Потому что в этом году ответный Уэллесбернский и Мэрилбонский матчи проходят в Рагби, к великому восторгу всего города и окрестностей, и глубокому разочарованию тех юных игроков, которые в течение последних трёх месяцев рассчитывали покрасоваться на площадке Лорда.

Доктор вчера утром отправился на озёра, после беседы с капитаном крикетной команды в присутствии Томаса о том, где будут проходить обеды во время матча, и прочих моментах, важных для подобающего проведения торжеств; также он предупредил их, чтобы в пределах школьного двора не было спиртного, а ворота запирались не позднее девяти часов.

Но вот пробило без четверти девять, старый Томас беспокойно заерзал с ключами в руках, и тут капитан вспомнил прощальное предупреждение Доктора и сразу же остановил корнетиста, несмотря на громкие протесты со всех сторон; толпа рассеялась и покинула школьный двор, а команда отправилась в Школьный корпус, где по распоряжению Доктора им были предоставлены постели и ужин.

За ужином они долго совещались о том, кто будет первым отбивать, а кто — подавать первый овер, и какой тактики следует придерживаться; а самые юные утверждали, что совсем не будут нервничать, и превозносили своих противников как самых компанейских парней на свете, за исключением разве что своих старых друзей из Уэллесбернской команды.

Утро выдалось тёплое и ясное, к огромному облегчению всех тех, кто специально встал пораньше, чтобы посмотреть погоду. Площадка была в отличном состоянии, и к десяти часам, ещё до того, как появились зрители, всё было готово к началу матча. Двое игроков команды Лорда заняли свои места возле викетов; школа, с обычной щедростью молодых, пропустила своих соперников вперёд. Арбитр подходит к викету и объявляет начало игры, — и вот матч начался.

— Отличная подача! Молодец, Джонсон! — кричит капитан, поймав мяч и подбрасывая его выше деревьев, на которых гнездятся грачи, в то время как третий игрок Мэрилбонской команды уходит от викета, а арбитр заново устанавливает средний столбик и перекладины.

— Сколько пробежек?

Трое игроков бегут к столу, за которым ведётся счёт, и через минуту возвращаются к команде, которая кучкой собралась между викетами.

— Всего восемнадцать пробежек, а сбито три викета!

— Да здравствует Рагби! — кричит Джек Рэгглз, самый крупный и сильный игрок в команде, становится на голову и дрыгает ногами в воздухе от восторга, пока стоящий рядом с ним не переворачивает его на спину, схватив за ноги.

— Спокойно, Джек, не будь ослом, — говорит капитан. — Мы ещё не выиграли. А теперь внимательней, — добавляет он, глядя, как к викету подходит мощный на вид игрок с длинными руками и непокрытой головой. — Этот делает больше пробежек, чем любой другой игрок в Англии.

Мне хотелось бы описать здесь весь этот матч: как капитан вывел из игры следующего отбивающего, и как он подавал старому мистеру Эйслэби, который отбивал последним; как команда Лорда к половине первого сделала девяносто восемь пробежек; как капитан пошёл отбивать первым, чтобы подать пример, и красиво заработал двадцать пять очков; и как после первой серии подач школа Рагби отставала всего на четыре очка. И какой замечательный обед был в здании школы, и как тот самый каверзный отбивающий пел отличные шуточные песни, и как потом мистер Эйслэби произнёс на редкость прочувствованную речь. Но на всё это здесь не хватит места, поэтому вы должны вообразить себе всё это сами. А мы теперь перейдём прямо к половине восьмого вечера: школа опять отбивает, сбито пять викетов, и для победы необходимо сделать всего тридцать две пробежки. Мэрилбонская команда во второй серии подач играла довольно небрежно, но теперь они стараются изо всех сил, чтобы спасти матч.

Весь школьный двор полон здоровой, весёлой, счастливой жизни, но я хочу обратить ваше особое внимание на небольшую группу на склоне «островка», обращённом к крикетной площадке. Она состоит из трёх человек; двое сидят на скамейке, а один — прямо на земле у их ног. Первый — высокий и худощавый, с кустистыми бровями и насмешливой улыбкой, по всей видимости, священнослужитель. Он небрежно одет, и вид у него довольно измождённый, что неудивительно, если учесть, что позади у него шесть недель экзаменационной работы; а теперь он греется на вечернем солнышке и радуется жизни, хотя, похоже, не очень-то хорошо знает, куда девать свои руки и ноги. Это наш старый знакомый, тот самый молодой учитель, с которым нам уже приходилось встречаться раньше; с тех пор он многое приобрёл, что сразу заметно по его лицу.

А рядом с ним, в белой фланелевой рубашке и таких же брюках, в соломенной шляпе, желтых крикетных туфлях и с капитанским поясом, сидит здоровенный парень почти шести футов ростом. У него румяное загорелое лицо, бакенбарды, курчавые каштановые волосы и смеющиеся глаза. Он сидит, опершись локтями о колени, и поглаживает свою любимую биту, с которой набрал сегодня не то тридцать, не то сорок очков. Это Том Браун, который превратился в молодого человека девятнадцати лет; он староста и капитан школьной крикетной команды, и сегодня его последний день в качестве ученика Рагби. Остаётся только надеяться, что он настолько же поумнел, насколько вырос с тех пор, как мы встречались с ним в последний раз.

У его ног на тёплой сухой земле по-турецки сидит Артур; одет он так же, как Том, и на коленях у него лежит бита. Он тоже уже не мальчик, пожалуй, в меньшей степени мальчик, чем Том, если судить по вдумчивому выражению его лица. Он немного бледнее, чем хотелось бы, однако вся его фигура, хотя и тонкая, но крепкая и энергичная; вся его прежняя робость куда-то пропала и сменилась сдержанным весельем, которым так и лучится его лицо, когда он прислушивается к обрывкам разговора между двумя другими и сам участвует в нём время от времени.

Все трое с большим интересом следят за игрой и присоединяются к одобрительным крикам, которыми сопровождается каждый хороший удар. Приятно видеть, как свободно и дружески разговаривают ученики с учителем, — вполне уважительно, но без всякой принуждённости и откровенно. Том явно оставил свою старую идею «естественных врагов», по крайней мере в том, что касается этого преподавателя.

Но давайте же послушаем, о чём они говорят, и посмотрим, какие выводы мы сможем из этого сделать.

— Я не возражаю против вашей теории, — говорит учитель, — и признаю, что вы сами служите её прекрасным доказательством. Но возьмем, к примеру, такого автора, как Аристофан, вы же проходили с Доктором одну из его пьес в этом полугодии, не так ли?

— Да, «Всадников», — ответил Том.

— Так вот, я уверен, что вы смогли бы в два раза лучше оценить её замечательный юмор, если бы больше внимания уделяли учёбе.

— Знаете, сэр, мне кажется, никто из нашего класса не получил больше удовольствия, чем я, от стычек между Клеоном и Колбасником, правда же, Артур? — сказал Том, подталкивая его ногой.

— Да, так оно и было, — сказал Артур, — думаю, сэр, вы привели неудачный пример.

— Вовсе нет, — сказал учитель, — взять хоть эти стычки, разве можно полностью оценить их, если вы не владеете оружием в совершенстве? А оружие в данном случае — это язык, над которым вы, Браун, никогда и вполовину не работали так, как следовало бы. Поэтому вы наверняка упустили все тонкие оттенки значений, которые составляют основную часть юмора.

— Здорово сыграно, браво, Джонсон! — закричал Артур, роняя биту и бешено аплодируя, и Том тут же присоединился к нему, крикнув «Браво, Джонсон!» так, что было слышно у самой часовни.

— Что такое? Я не видел, — спросил учитель. — Им удалось сделать всего одну пробежку, кажется?

— Нет, но какой мяч! Его мог спасти только этот поворот запястья, и он сделал это. Браво, Джонсон!

— Однако здорово они подают, — сказал Артур, — как видно, проигрывать не собираются.

— Вот, пожалуйста, — снова вклинился учитель, — именно об этом я вам и толкую последние полчаса. Всё дело в нюансах. Я не понимаю игру в крикет, и потому не могу в должной мере оценить все эти тонкие приёмы, про которые вы говорите, что в этом и заключается вся соль игры, хотя, когда вы или Рэгглз сильно отбиваете мяч, это мне понятно, и я радуюсь не меньше других. Видите аналогию?

— Да, вижу, сэр, — ответил Том, лукаво посмотрев на него, — вопрос только в том, чтo принесло бы мне больше пользы, полное понимание греческих частиц или полное понимание крикета. Я, знаете ли, туповат, на то и другое вместе мне просто не хватило бы времени.

— Я вижу, вы неисправимы, — сказал со смешком учитель. — Я опровергну вас примером. Вот Артур, который преуспел и в греческом, и в крикете!

— Да, но только в этом нет его заслуги. Греческий — его стихия. Когда он поступил сюда, он уже читал Геродота просто для удовольствия, как я — «Дон-Кихота», и при всём желании не смог бы сделать ошибку в согласовании времён. А что касается его крикета, то об этом позаботился я.

— Арбитр выводит его из игры, смотри, Том! — кричит Артур. — Как глупо, зачем так бежать!

— Ничего не поделаешь, он и так сыграл хорошо. Чья сейчас очередь отбивать?

— Не знаю, твой список остался в палатке.

— Пойдём посмотрим, — сказал Том, вставая, но в этот момент к «островку» подбежали Джек Рэгглз и ещё несколько игроков.

— Браун, можно, я буду следующим? — кричит Джек.

— А кто следующий по списку? — спрашивает капитан.

— Винтер, а потом Артур, — отвечает парень со списком в руках, — но нам надо сделать ещё двадцать шесть пробежек, а времени мало. Я слышал, как мистер Эйслэби сказал, что ровно в четверть девятого прекратит игру.

— Пожалуйста, пусть будет Рэгглз, — хором просят ребята, и Том уступает скрепя сердце.

— Боюсь, что из-за этой глупости я проиграл матч, — говорит он и садится снова. — Они наверняка выведут Джека из игры минуты за три — четыре; зато вы, сэр, сможете увидеть пару сильных ударов, — добавляет он, поворачиваясь к учителю и улыбаясь.

— Оставьте вашу иронию, Браун, — отвечает учитель. — Я уже начинаю понимать тонкости игры. Это действительно благородная игра!

— Правда же? Но это больше, чем игра. Это общественный институт, — говорит Том.

— Да, — соглашается Артур, — это врождённое право каждого британского мальчишки, молодого или не очень, точно так же, как хабеас корпус и суд присяжных — врождённое право каждого британца.

— Мне кажется, она ценна тем, что учит дисциплине и ответственности друг за друга, — продолжал учитель, — эта игра чужда эгоизму. Индивидуум растворяется в команде; он играет не для того, чтобы выиграть, а для того, чтобы выиграла его команда.

— Истинная правда, — сказал Том. — Вот почему футбол или крикет, если как следует подумать, намного лучше, чем «Собаки и зайцы» или любая другая игра, цель которой — прийти первым или победить одному, а не победа команды.

— И потом, капитан команды по крикету! — сказал учитель. — Какое положение он занимает в школьном мире! Его можно сравнить с положением Доктора; тут требуется и умение, и мягкость, и строгость, и множество других ценных качеств.

— Да, только вот где бы всё это раздобыть? — сказал Том, смеясь. — Потому что их ему явно не хватает, а то он не свалял бы сегодня такого дурака, когда разрешил Джеку Рэгглзу отбивать вне очереди.

— Да, Доктор бы так не поступил, — рассудительно заметил Артур, — Том, тебе ещё учиться и учиться искусству управления.

— Скажи об этом Доктору и попроси, чтобы он разрешил мне остаться здесь до двадцати лет. Я не хочу уезжать.

— У Доктора как руководителя действительно есть чему поучиться, — вставил учитель. — Возможно, сейчас наша школа — единственный уголок Британской империи, который управляется тщательно, мудро и твёрдо. С каждым днём я всё больше и больше благодарен судьбе за то, что попал сюда и работаю под его руководством.

— Я тоже, — сказал Том, — и мне всё больше и больше жаль, что надо уезжать.

— На что здесь не посмотришь, всё напоминает о каком-нибудь его полезном нововведении, — продолжал учитель. — Взять хотя бы этот «островок» — вы ведь помните то время, Браун, когда на нём разбивались маленькие клумбы, которые фаги обрабатывали в феврале и марте, на морозе?

— Ещё бы, сказал Том, — как я ненавидел эти два часа после обеда, которые нужно было проводить здесь, ковыряя мёрзлую землю обломком биты! Но кататься в тачке было весело.

— Не сомневаюсь, только это всегда кончалось дракой с горожанами. К тому же воровство цветов для пасхальной выставки из всех садов Рагби было на редкость отвратительным обычаем.

— Да, пожалуй, — сказал Том, потупившись, — но мы, фаги, просто ничего не могли с собой поделать. А какое отношение ко всему этому имеет Доктор и его руководство?

— Думаю, очень большое, — сказал учитель. — Как получилось, что фаги перестали работать на «островке»?

— Ну как же, пасхальные Речи были отложены до Иванова дня, — сказал Том, — и шестой класс решил установить здесь гимнастические снаряды.

— Вот-вот, а кто перенёс Речи и внушил идею с гимнастическими снарядами шестиклассникам, которые стали потом их горячими поклонниками?

— Доктор, наверное, — сказал Том. — Я никогда не задумывался над этим.

— Разумеется, не задумывались, — сказал учитель, — а иначе, хоть вы и были тогда фагом, вместе со всей школой подняли бы крик против нарушения старых обычаев. Именно так Доктор и проводил все свои реформы, если никто ему не мешал, — тихо, естественным путём, заменяя плохое на хорошее, так что плохое отмирало само; решительно, но без спешки. Делалось самое лучшее, что можно было сделать в данный момент, а со всем остальным до поры до времени мирились.

— Да это же собственный метод Тома, — вступил в разговор Артур, подталкивая Тома локтем, — «вбивай гвоздь туда, где вбивается», — в ответ на что Том шутя пихнул его ногой.

— Совершенно верно, — ответил учитель, который не знал предыстории и не понял намёка.

Тем временем Джек Рэгглз, закатав рукава выше локтей и презирая перчатки, направился к викету и приготовился отбить свой первый мяч. Нужно сделать всего двадцать четыре пробежки; если они покажут стабильную игру, победа им обеспечена. Под оглушительные крики своих поклонников Джек делает сначала две пробежки, а потом ещё пять. Теперь остаётся сделать всего семнадцать пробежек, и в запасе ещё четверо отбивающих — можно считать, что победа в кармане!

Овер закончился, и Джек картинно прохаживается около викета, положив биту на плечо, в то время как мистер Эйслэби что-то быстро обсуждает со своими людьми. Затем подавать выходит тот самый каверзный игрок. Джек победоносно машет рукой стоящим у палатки, дескать, ещё три удара — и дело в шляпе.

Увы, Джек, сынок! Этот враг слишком опытен для тебя. Первый мяч овера Джек отбивает со всей своей силой. Если бы этот удар был ещё и кручёный! Но чего нет, того нет, мяч уходит прямо вверх, как будто никогда не вернётся назад. Джек бежит, положившись на судьбу, но подающий уверенно подбегает под самый мяч, просчитывая каждый оборот, ловит его и со словами «Мяч у меня» шутя кидает в спину доблестному Джеку, который с печальным видом уходит от викета.

— Так я и знал, — сказал Том, вставая. — Пойдёмте, игра принимает серьёзный оборот.

Они оставили островок и пошли к палатке, и после серьёзного обсуждения к викету идёт Артур с последним напутствием от Тома не терять головы и держать биту вертикально. На замечание, что Винтер лучший игрок из оставшихся, Том ответил только:

— Артур самый уравновешенный, а Джонсон сделает пробежки, лишь бы только не сбили викет.

— Честно говоря, я удивлён, что Артур в команде, — сказал учитель, пока они стояли вместе перед густой толпой, окружавшей теперь площадку.

— Ну, я не уверен, что он вполне подходит, — сказал Том, — но я не мог не взять его. Для него это очень полезно, а вы представить себе не можете, чем я ему обязан.

Учитель улыбнулся. Часы бьют восемь, и всё поле охватывает возбуждение. Артур, после двух неудачных попыток, зарабатывает очко, и мяч переходит к Джонсону. Подающие и игроки поля играют отменно, Джонсон отбивает им под стать. Он зарабатывает то очко, то два, и умудряется сохранить мяч. Артур поддерживает его и бегает отлично, остаётся всего одиннадцать пробежек; толпа едва дышит. Наконец мяч снова переходит к Артуру, он зарабатывает ещё два очка и, услышав возглас Тома «Здорово сыграно, малый, здорово сыграно!», гордится этим больше, чем тремя призами за академические успехи.

Но следующий мяч оказывается слишком трудным для новичка, и перекладины викета летят в разные стороны. Осталось сделать девять пробежек и два викета — для человеческих нервов это слишком.

Прежде чем Винтер успевает вступить в игру, у школьного двора останавливается омнибус, который должен отвезти на поезд команду Лорда, и мистер Эйслэби и Том, посовещавшись, решают, что игра будет закончена после следующего овера. Так заканчивается великий матч. Винтер и Джонсон забирают свои биты и, поскольку мяч однодневный, победа присуждается команде Лорда как набравшей больше очков в первых сериях подач.

Но такое поражение стоит победы. Так думает и Том, и вся школьная команда, и они сопровождают своих победителей до омнибуса и провожают с троекратным «ура!» после того, как мистер Эйслэби пожал всем им руки и сказал Тому:

— Поздравляю вас, сэр, у вас замечательная команда. Надеюсь, вы станете членом нашего клуба, если окажетесь в Лондоне.

Когда Том с командой вернулись во двор, все начали громко требовать продолжения танцев, которые имели вчера такой успех. В это время молодой учитель, как раз собиравшийся уходить со двора, остановил Тома и пригласил его к себе на чашку чая в полдевятого, добавив:

— Я задержу вас не больше, чем на полчаса, и попросите Артура прийти тоже.

— Я бы лучше пошёл с вами прямо сейчас, если не возражаете, — сказал Том. — Мне что-то грустно, и нет настроения танцевать и ужинать с остальными.

— Конечно, пойдёмте, — сказал учитель. — Я подожду вас здесь.

Том ушёл, чтобы забрать из палатки свои вещи и сказать Артуру о приглашении, а своему заместителю — о том, что танцы нужно прекратить, а ворота закрыть, как только настанут сумерки. Артур пообещал прийти, как только станцует разочек. Тогда Том отдал своё снаряжение тем, кто присматривал за палаткой, и тихонько пошёл к воротам, где ждал его учитель, и затем они вместе пошли по Хиллмортон-роуд.

Как и следовало ожидать, дом учителя оказался заперт, а все слуги, по-видимому, лихо отплясывали на траве школьного двора в полное своё удовольствие, совершенно забыв о своём несчастном холостяке-хозяине, единственная отрада которого в том, что касается еды, заключалась в вечерней «посудине с чаем», по выражению наших бабушек. В его случае это выражение оправдывало себя, потому что он всегда пил из блюдечка. Каков же был ужас бедняги, когда он обнаружил, что его оставили на улице! Если бы он был один, то, наверное, не придал бы этому особого значения и ходил взад-вперёд по гравийной дорожке, пока кто-нибудь не пришёл бы; но теперь была задета его репутация хозяина, тем более что гостем был ученик. Однако гость, кажется, посчитал всё это очень забавным и, пока они топтались вокруг дома, взобрался на стену, с которой можно было достать до окна коридора; оказалось, что оно не заперто, и через минуту Том уже был в доме и отпер парадную дверь изнутри. Учитель мрачно усмехнулся своему воровскому проникновению в собственный дом и настоял на том, чтобы оставить открытой парадную дверь и два окна на той же стороне, с целью как следует напугать бездельников по возвращении. Затем оба начали шарить в поисках провизии к чаю, что оказалось нелёгким делом для учителя: он понятия не имел, где что лежит, и к тому же был на удивление близорук. Зато Том с помощью какого-то шестого чувства угадывал, в каких шкафах следует искать на кухне и в кладовой, и вскоре выложил на стол в маленьком кабинете такие яства, каких здесь не появлялось, пожалуй, за всё время правления его наставника. Этот последний впервые получил возможность приобщиться, помимо прочего, к такому лакомству, как сладкий пирог на смальце. Только что испечённый пирог был сочным и рассыпчатым; он поджидал возвращения кухарки в буфете, который она приспособила для своих личных целей, где его и обнаружил Том. Чтобы проучить её, они прикончили его до последней крошки. Чайник весело пел на очаге, потому что, несмотря на летнюю пору, они разожгли огонь, распахнув при этом настежь оба окна. Груды книг и бумаг были сдвинуты на другой край стола, и даже большая одинокая гравюра над каминной полкой с изображением часовни Кингз-Колледжа стала казаться не такой чопорной, как обычно, когда они со всей серьёзностью приступили к чаепитию в сгустившихся сумерках.

После того, как они немного поговорили о матче и других незначительных предметах, разговор естественным образом вернулся к предстоящему отъезду Тома, о котором тот не переставал сожалеть вслух.

— Нам будет так же не хватать вас, как и вам — нас, — сказал учитель. — Вы ведь теперь у нас Нестор школы, верно?

— Да, с тех пор, как ушёл Ист, — ответил Том.

— Кстати, у вас нет от него вестей?

— В феврале я получил от него письмо, как раз перед тем, как он отправился в Индию, в свой полк.

— Из него выйдет отличный офицер.

— Ещё бы! — сказал Том, просияв. — Никто не умел лучше управляться с нашими ребятами, а солдаты, мне кажется, очень похожи на мальчишек. И он никогда не пошлёт их туда, куда не пошёл бы сам. Уж это как пить дать — храбрее, чем он, просто не бывает.

— За год в шестом классе он научился многому, что ему теперь пригодится.

— Конечно, — сказал Том, глядя в огонь. — Бедный старина Гарри, — продолжал он, — отлично помню тот день, когда нас перевели в шестой. Как он сразу проникся ответственностью своего положения и рассуждал о полномочиях шестого класса и о своих новых обязанностях по отношению к Доктору, пятому классу и фагам. И никто не выполнял их лучше, хотя он всегда был за фагов и против власть предержащих. А Доктору он нравился? — и он вопросительно посмотрел на учителя.

— Доктор видит и ценит хорошее в каждом, — догматически заметил учитель, — но я надеюсь, что Исту попадётся хороший полковник. Если он не сможет уважать своё начальство, то вряд ли дела у него пойдут хорошо. Даже здесь ему понадобилось много времени, чтобы усвоить урок повиновения.

— Хотел бы я быть с ним, — сказал Том. — Если уж мне нельзя остаться в Рагби, то тогда я хочу быть там, в большом мире, и делать что-нибудь полезное, а не тратить зря три года в Оксфорде.

— Что вы имеете в виду — «делать что-нибудь полезное в большом мире»? — спросил учитель, внимательно глядя на него поверх блюдца, которое так и не донёс до губ.

— Ну, я имею в виду настоящую работу…какую-то профессию… то, что человек должен делать, чтобы зарабатывать себе на жизнь. Я хочу делать что-то по-настоящему полезное и чувствовать, что я не просто небо копчу, — ответил Том, затрудняясь даже для себя самого определить, что именно он имел в виду.

— По-моему, вы путаете две совершенно разные вещи, Браун, — сказал учитель, ставя на стол пустое блюдце, — вам следует разобраться с этим. Вы говорите о зарабатывании на жизнь и о том, чтобы делать что-нибудь полезное в мире, как об одном и том же. Дело в том, что вы можете очень хорошо зарабатывать, и при этом не приносить никакой пользы миру, и даже совсем наоборот. Ставьте своей целью второе, и вы всегда будете правы, независимо от того, сможете заработать или нет. Но если вы сосредоточитесь на первом, то, скорее всего, скатитесь до простого наживания денег, а до мира с его проблемами вам никакого дела не будет. Не спешите, вы ещё успеете найти для себя дело в этом мире; вы ещё слишком молоды и не можете пока судить об этом. Просто оглядитесь вокруг там, где окажетесь, и постарайтесь сделать так, чтобы дела в этом месте пошли немного лучше и честнее. Вам и в Оксфорде найдётся, чем заняться, да и везде, где бы вы ни оказались. И не стоит думать, что вот эта часть мира — важная, а та — неважная. В мире важен каждый уголок. Никто из людей не может знать, который из них важнее, но каждый может честно делать своё дело в своём собственном уголке.

И этот славный человек продолжал со знанием дела беседовать с Томом о том, чем он мог бы заняться, когда будет студентом, и предостерегал его относительно распространённых университетских грехов, и объяснил великое множество важных различий между школьной и университетской жизнью, пока сумерки не сменились темнотой, и они не услышали, как слуги крадучись возвращаются через чёрный ход после своей самовольной отлучки.

— Интересно, куда это запропастился Артур, — сказал, наконец, Том, глядя на свои часы. — Уже почти половина десятого.

— Да просто ужинает вместе с командой и совсем забыл о своих старых друзьях, — сказал учитель. — Ваша с ним дружба всегда меня очень радовала. Она была становлением для вас обоих.

— Уж для меня-то точно, — ответил Том. — Если бы не он, я бы сейчас тут не сидел. Действительно счастливая случайность, что он попал в Рагби и стал моим соседом по комнате.

— При чём же здесь случайность? — спросил учитель. — Я вообще не верю в подобные вещи, а уж в данном случае точно не было ни случайности, ни везения.

Том смотрел на него вопросительно, и он продолжил:

— Вы помните, как Доктор отчитал вас с Истом в конце одного полугодия, вы были тогда в младшем пятом и постоянно попадали в какие-то переделки?

— Конечно, помню, — сказал Том, — это было как раз перед тем полугодием, когда пришёл Артур.

— Совершенно верно, — ответил учитель, — Так вот, я был у него через несколько минут после вас, и он очень за вас беспокоился. Мы обсудили это с ним и пришли к выводу, что именно вам было особенно необходимо иметь в школе какую-то цель помимо игр и всяких проделок, поскольку было совершенно ясно, что учёба вашей первоочередной целью не будет никогда. И тогда в начале следующего семестра Доктор выбрал лучшего из новеньких и поместил его к вам в кабинет, разделив вас с Истом. Он надеялся, что, если вам придётся стать опорой для кого-то, то вы и сами станете устойчивей, взрослей и серьёзней. Могу уверить вас, что с тех самых пор он с большим удовлетворением следил за ходом эксперимента. Увы, никто из вас, мальчики, не знает, сколько вы причиняли ему беспокойства, и как внимательно он следил за каждым вашим шагом в школе.

До этого времени Том никогда не находился полностью под влиянием Доктора и не понимал его до конца. Сначала он просто его боялся. Затем, как я пытался показать, он за несколько лет научился относиться к нему с любовью и уважением и стал считать, что он замечательный человек, мудрый и добрый. Но в том, что касалось его собственного положения в школе, которым Том немало гордился, то он был уверен, что благодарить за него должен только себя самого, и был, по правде говоря, очень самонадеянным юным джентльменом на этот счёт. Он имел обыкновение хвастаться тем, что сам пробил себе дорогу на вершину, без всякой помощи со стороны учителей или старших, и что школа теперь совсем не то, чем она была, когда он в неё попал. И, хотя вслух он этого не говорил, но в глубине души был убеждён, что эти великие изменения в школе в значительной степени его собственная заслуга. Он признавал, что дружба с Артуром пошла ему на пользу, и что он многому у него научился, как и у некоторых других своих школьных товарищей, но ни один из них не имел такого же, как он, влияния на всю школу в целом. А что касается Доктора — конечно, он превосходный учитель, но ведь каждый знает, что учителя мало что могут во внеурочное время. Короче говоря, он чувствовал себя на равных со своим начальником в том, что касалось социальных отношений в школе, и думал, что Доктору придётся без него нелегко. Более того, его школьный консерватизм по-прежнему был настолько силён, что он всё ещё поглядывал на Доктора с некоторой подозрительностью, как на слишком ярого приверженца реформ, и считал, что для школы было бы очень желательно, чтобы рядом с ним находился какой-нибудь мудрый советчик (вроде него самого), который приглядывал бы за тем, чтобы не нарушались законные школьные права, и чтобы ущемление прав республики не оставалось без должного протеста.

Для него оказалось полнейшей неожиданностью обнаружить, что, помимо обучения шестого класса, руководства и управления всей школой, редактирования классиков и написания научных трудов великий директор находил время для того, чтобы следить за школьной карьерой его, Тома Брауна, и его друзей, и, без сомнения, ещё пятидесяти учеников одновременно; и при этом никогда не показывал вида, что вообще думает об отдельно взятых учениках.

Однако с этого момента победа Доктора над Томом Брауном стала абсолютной. Он полностью капитулировал, и вражеские войска прошли через него в полном составе — кавалерия, инфантерия, артиллерия, обоз и маркитанты. На это потребовалось восемь долгих лет, но теперь это было сделано, и он окончательно и бесповоротно поверил в Доктора. Если бы он вернулся теперь в школу, и в начале следующего полугодия Доктор объявил бы об упразднении системы фагов, или футбола, или субботнего полувыходного, или ещё каких-нибудь особо почитаемых школьных традиций и обычаев, или даже всех их сразу, — Том безоговорочно поддержал бы это со слепой верой в Доктора. Поэтому, с сожалением распрощавшись со своим наставником, от которого он получил два прекрасно переплетённых тома проповедей Доктора в качестве прощального подарка, он отправился в Школьный корпус таким почитателем героев, что сам Томас Карлайл был бы доволен.

Там он обнаружил команду, которая бурно веселилась после ужина, — Джек Рэгглз во всё горло орал шуточные песни и демонстрировал свою силу. Тома приветствовал хор голосов, в котором упрёки по поводу его отсутствия смешивались с радостью по поводу его появления. Вскоре он проникся духом происходящего и развеселился не хуже остальных, а в десять часов его пронесли вокруг внутреннего двора на одной из скамеек из холла, распевая «Потому что он славный малый», а старый Томас стоял и с умилением смотрел на это, и другие слуги из Школьного корпуса тоже.

На следующее утро после завтрака он расплатился по всем счетам, обошёл всех лавочников, с которыми имел дело, и других своих знакомых, и сердечно попрощался со всеми, а в двенадцать часов дня был уже в поезде на пути в Лондон. Он больше не был школьником, и мысли его делились между почитанием героев, искренними сожалениями по поводу того долгого этапа его жизни, который исчезал сейчас из виду позади, и надеждами и решениями для нового этапа, в который он вступал со всей уверенностью молодого путешественника.

 

Глава IX Finis

[169]

Паромная переправа в Кайл Ри, современный вид

Так он и лежал, воплощение непринуждённой, праздной и не заботящейся о завтрашнем дне молодой Англии, и, по его собственному выражению, «расширял свой кругозор» путём прочтения еженедельника двухнедельной давности, испачканного табачным пеплом и круглыми отметинами от стаканов с пуншем. Это наследство, оставшееся от последнего путешественника, он обнаружил в кухне маленькой гостиницы и, будучи молодым человеком общительного склада, тут же начал делиться его содержанием с рыбаками.

— Какой шум они поднимают из-за этих несчастных хлебных законов! Три, не то четыре колонки сплошных скользящих шкал и постоянных тарифов. Чёрт бы побрал этот табак, вечно он кончается… А вот кое-что поинтересней: великолепный матч Кент — Англия, Браун! Кент опередил соперников на три викета. Феликс сделал пятьдесят шесть пробежек, и его так и не вывели из игры!

Том, сосредоточившийся на рыбе, которая клевала уже дважды, ответил лишь невнятным хмыканьем.

— Есть что-нибудь о Гудвуде? — крикнул третий из их компании.

— Рори-о-Мор уже вытянут. Жеребец Мотылёк не побежит, — крикнул в ответ студент.

— Вот оно, моё везенье, — проворчал спрашивавший, выдёргивая свою наживку из воды и снова забрасывая с тяжёлым глухим плеском, который спугнул рыбу Тома.

— Слушай, ты не можешь забрасывать потише? Мы же тут не дельфинов ловим, — крикнул ему Том через ручей.

— Эй, Браун! Тут и для тебя кое-что есть, — крикнул читавший в следующее мгновение. — Твой старый директор, Арнольд из Рагби, умер.

Рука Тома остановилась на половине броска, и леска вместе с наживкой, всё больше и больше запутываясь, стала наматываться на удилище. В тот момент его можно было сбить с ног прикосновением пёрышка. К счастью, товарищи не обращали на него никакого внимания, и, сделав над собой усилие, он стал механически распутывать свою леску. Он чувствовал, что в моральном и интеллектуальном плане у него выбили почву из-под ног, как будто он потерял точку опоры в незримом мире. Кроме того, его глубокая преданность и любовь к своему старому руководителю делала потрясение ещё больнее. Это была первая большая потеря в его жизни, первая брешь, которую ангел смерти проделал в его кругу, и он чувствовал себя беспомощным, сломленным и опустошённым. Ну что ж, возможно, это было и к лучшему. Его, как и многих других в подобных обстоятельствах, такая потеря научила тому, что для человеческой души не может служить опорой другой человек, каким бы хорошим, сильным и мудрым он ни был; и что Тот Единственный, на кого мы можем опереться, отнимает у нас все другие опоры по-своему мудро и милосердно до тех пор, пока не останется ничего, кроме Него Самого, Скалы Веков, единственной твёрдой опоры для любой души человеческой.

Пока он устало трудился, распутывая леску, ему пришло в голову, что, может быть, это просто враньё, обычная газетная утка, — и он подошёл к распростёртому на вереске курильщику.

— Дай посмотреть газету, — сказал он.

— Там больше ничего нет, — ответил тот, безразлично протягивая ему её. — Эй, Браун! Что с тобой, старина? Тебе нехорошо?

— Где это? — сказал Том, листая страницы дрожащими руками. Всё плыло у него перед глазами, читать он не мог.

— Что? Что ты ищешь? — спросил его приятель, вскакивая на ноги и заглядывая ему через плечо.

— То, про Арнольда, — сказал Том.

— Вот здесь, — сказал тот, показывая пальцем абзац. Том перечитал его несколько раз. Сообщение было кратким, но ошибки быть не могло.

— Спасибо, — сказал он, бросая газету. — Я пойду пройдусь. Вы с Гербертом не ждите меня ужинать.

И он пошёл через вересковую пустошь, которая начиналась сразу за домом. Ему хотелось побыть одному и справиться с горем в одиночестве, если это возможно.

Его друг смотрел ему вслед удивлённо и сочувственно и, выбив из трубки золу, пошёл к Герберту. Перекинувшись несколькими словами, они направились к дому.

— Боюсь, эта чёртова газета испортила Брауну всё путешествие.

— Странно, что он так привязан к своему бывшему директору, — сказал Герберт.

При этом оба они закончили публичные школы.

Несмотря на слова Тома, они подождали его с ужином, и, когда через полчаса он появился, всё было готово. Но он не мог поддерживать их весёлый разговор, и вскоре компания погрузилась в молчание, несмотря на усилия всех троих. Том решил для себя только одно — что больше оставаться в Шотландии он не может. Его неудержимо влекло сначала в Рагби, а потом домой, и вскоре он сообщил о своём решении остальным. У них хватило такта не возражать.

По дороге в город он чувствовал странное смущение; ему не хотелось, чтобы его видели, и он пробирался закоулками, — почему, он и сам не знал, но делал так, как подсказывал ему инстинкт. У школьных ворот он остановился, как будто на что-то налетел: во внутреннем дворе не было ни души, всё было пустынно, тихо и печально. Сделав над собой ещё одно усилие, он прошёл через двор в служебные помещения Школьного корпуса.

Маленькая заведующая хозяйством в глубоком трауре была у себя. Он пожал ей руку, попытался завязать разговор, но вместо этого стал нервно ходить по комнате. Очевидно, оба они думали об одном и том же, но он никак не мог заставить себя заговорить об этом.

— Где можно найти Томаса? — сказал он в отчаянии, наконец.

— Думаю, в столовой для слуг, сэр. А вы разве ничего не съедите? — разочарованно спросила она.

— Нет, спасибо, — сказал он и пошёл на поиски старого служителя, который сидел у себя в каморке, как в старые времена, пытаясь разобрать свои иероглифы.

Он взглянул на него сквозь очки, а Том схватил его руку и крепко сжал её.

— Вижу, вы уже знаете, сэр, — сказал он.

Том кивнул, сел на скамейку, на которой чистили обувь, и старик рассказал ему всю историю, то и дело вытирая очки и буквально источая простую, безыскусную, честную печаль.

К тому времени, как он закончил, Тому было уже лучше.

— Где его похоронили, Томас? — спросил он, наконец.

— В часовне под алтарём, сэр, — ответил Томас. — Полагаю, вам нужен ключ.

— Да, Томас, спасибо.

Старик зазвенел своей связкой и поднялся, как будто собираясь идти с ним, но, сделав несколько шагов, остановился и сказал:

— Наверное, сэр, вы хотите пойти один?

Том кивнул, и он отдал ему связку ключей, сопроводив это наставлением хорошенько запереть за собой дверь и вернуть ключи до восьми часов.

Он быстро прошёл чрез внутренний двор на большое игровое поле. Стремление, которое гнало его сюда, как овод из греческих легенд, не давая покоя ни духу его, ни телу, было не то чтобы удовлетворено, — оно вдруг просто сошло на нет, испарилось. «Зачем туда идти? Это бесполезно», — подумал он и во весь рост растянулся на дёрне, безразлично глядя на знакомые предметы вокруг. Несколько городских ребятишек играли в крикет, установив свой викет на самом лучшем участке прямо посередине поля — настоящее святотатство в глазах капитана школьной крикетной команды. Он чуть было не встал, чтобы пойти и прогнать их. «Да ведь они меня не помнят. У них здесь больше прав, чем у меня», — пробормотал он. Мысль о том, что он не имеет тут больше власти, что его время прошло, впервые пришла к нему в голову, и это было очень горько. Он лежал на том самом месте, где обычно происходили драки, где сам он дрался шесть лет назад в своём первом и единственном поединке. Эта сцена представилась ему настолько ясно, что он почти наяву услышал крики собравшейся толпы и голос Иста, шепчущий ему в ухо, и, глядя через двор на дверь квартиры директора, почти ожидал, что она вот-вот откроется, и высокая фигура в академической шляпе и мантии направится к нему среди вязов.

Нет, нет! Теперь этого уже не увидеть. На круглой башне не развивается флаг! Все окна Школьного корпуса наглухо закрыты ставнями, а когда флаг опять поднимут и ставни откроют, то это будет в честь приезда незнакомца. Всё, что осталось на земле от того, кого он почитал, лежало, холодное и застывшее, под полом часовни. Он пойдёт и ещё раз увидит это место, а потом уйдёт, чтобы больше уже не возвращаться. Пусть новые люди и новые методы устраивают других, пусть кто угодно поклоняется восходящей звезде, сам он останется верен солнцу, которое закатилось. Он встал, подошёл к двери часовни, отпер её, воображая себя единственным скорбящим на всей земле и лелея своё эгоистичное горе.

Он прошёл через вестибюль и на мгновение остановился, чтобы бросить взгляд поверх пустых скамеек. Сердце его по-прежнему было полно гордыни и высокомерия, и он прошёл к тому месту, которое занимал шестиклассником, и сел, чтобы собраться с мыслями.

По правде говоря, их действительно нужно было собрать и привести в порядок. Воспоминания о восьми школьных годах роились у него в мозгу, перенося его то туда, то сюда; а подо всем этим, в глубине сердца, пульсировала тупая боль потери, которую невозможно возместить. Лучи вечернего солнца, проходя через витраж у него над головой, торжественно падали на противоположную стену, окрашивая её в дивные цвета, а полная тишина понемногу смягчила душу. Он повернулся и посмотрел на кафедру, а потом сел, обхватив голову руками, и застонал вслух. Если бы он только мог увидеть Доктора ещё раз, всего на пять минут, и рассказать ему всё, что было на сердце, — про то, чем он ему обязан, и как он любит и уважает его, и что с Божьей помощью будет следовать его примеру и в жизни, и в смерти, — тогда он безропотно снёс бы это. Но то, что он ушёл, так и не узнав обо всём, было просто невыносимо. «А вдруг он и так всё знает? — мысль об этом заставила его вздрогнуть. — А вдруг он сейчас около меня, в этой самой часовне? И если это так, то скорблю ли я по нему так, как он сам этого хотел бы, и не пожалею ли я об этом, когда встречусь с ним опять?»

Он выпрямился, огляделся и, после минутного раздумья, встал и смиренно пошёл к самой нижней скамейке, и сел на то самое место, которое занимал в своё первое воскресенье в Рагби. И тут старые воспоминания нахлынули на него снова, но уже смягчённые и приглушенные, и, отдавшись им, он почувствовал, что они несут утешение. Он посмотрел на большой витраж над алтарём и вспомнил, как старался не смотреть через это окно на деревья и грачей, когда был маленьким, — витража тогда ещё не было, на него потом собирали по подписке, и он написал домой, чтобы ему прислали для этого денег. А внизу, грубо выцарапанное на дубовой панели, было то самое имя того самого мальчика, который сидел по правую руку от него в тот первый день.

А потом к нему пришла мысль обо всех его старых школьных товарищах; они вставали перед ним класс за классом, благороднее, храбрее и чище, чем он, и, казалось, упрекали его. Как он мог не подумать о них и о том, что они чувствовали и чувствуют сейчас, — те, кто любил и уважал этого человека с самого начала, в то время как ему самому понадобились годы, чтобы узнать и полюбить его? Как он мог не подумать о тех, кто был ему ещё дороже, кто носил его имя, в ком текла его кровь, и кто остался теперь без мужа и отца? И тогда горе, которое он делил теперь с другими, стало светлым и возвышенным, и он снова встал и пошёл по ступенькам к алтарю. Слёзы обильно текли по его щекам, и он встал на колени со смирением и надеждой, чтобы сложить с себя часть ноши, которая оказалась слишком тяжёлой, чтобы нести её одному.

Здесь мы его и оставим. Разве можно найти для этого лучшее место, чем алтарь, перед которым он впервые уловил проблески славы своего предназначения и почувствовал связь, которая объединяет все живые души в единое человеческое братство; у могилы того, кто открыл ему глаза, чтобы он мог это видеть, и смягчил его сердце, чтобы он мог это чувствовать?

Не будем же слишком строги к нему, если в этот момент душа его полна могилой и тем, кто в ней лежит, а не алтарём и Тем, кому он посвящён. Думаю, через подобные этапы проходят все отважные молодые души, которые через почитание героев приходят к почитанию Того, кто Царь и Господин всех героев. Потому что только через наши таинственные человеческие отношения, через любовь, нежность и чистоту матерей, сестёр и жён, через силу, отвагу и мудрость отцов, братьев и учителей мы можем познать Того, в ком любовь, нежность, чистота, сила, отвага и мудрость пребывают во веки веков во всей своей полноте.

Школа Рагби