Мой заказ из «Харродса» прибыл к тому времени, когда я закончила крестильную одежду Розы, поэтому я начертила выкройку платья, которое собиралась сама надеть на крестины. Я выбрала платье-костюм из густорозовой шерсти. Сверху был короткий облегающий жакет с большим отложным воротником и длинными манжетами, отделанный спереди бледно-розовым атласом. Я заказала атлас в мелкую тканую полоску, чтобы вырезать лиф по косой с отделкой из десяти пуговиц по центру, где встречаются полоски. Юбка облегала талию и бедра, чуть расширяясь книзу, длиной только до середины икры – так как юбки стали гораздо короче с начала войны. Раз мои щиколотки были выставлены напоказ, я решила надеть шелковые чулки, и купила две пары, на случай, если одна порвется. Так как Лео приказал мне быть расточительной, я заказала пару гладких кожаных туфель, на самых высоких каблуках, которые мне когда-либо приходилось носить, и лайковые перчатки в дополнение к ним. Сначала я не могла выбрать шляпку – все они казались слишком разукрашенными – но наконец, остановилась на шляпке из гладкой соломки с широкими изогнутыми полями, а к ней заказала ленту и две атласные розы в тон костюму. Я решила сама выполнить ее отделку.

Я сметывала клинья юбки, когда пришел мистер Тимс и сказал, что мистер Селби хочет сделать мне сообщение. Войдя, мистер Селби удивленно взглянул на один из огромных столов большой гостиной, где было расстелено шерстяное одеяло, а сверху лежали куски розовой ткани, но он был слишком вежлив, чтобы высказаться по этому поводу. Он просто сказал мне, что завтра приедут оформители, поэтому мне нужно распорядиться, чтобы миссис Джонстон подготовила для них мою будущую личную гостиную.

Я упала духом, но это было нужно сделать, поэтому я попросила мистера Тимса позвать домоправительницу ко мне. Она пришла, поджав губы, а когда увидела, чем я занимаюсь, поджала их еще плотнее. Выслушав меня, она сначала ничего не ответила, затем сказала:

– Первая леди Ворминстер обычно сидела здесь, в большой гостиной, – она выжидательно смотрела на меня.

– Его светлость сказал, что мне можно сидеть наверху, – ответила я.

Миссис Джонстон было нечего на это ответить, но она была не из тех, кто отступает вежливо. Она взглянула на мое шитье, ее ноздри зашевелились, словно от дурного запаха.

– Она сидела здесь за вышиванием, ее тонкая иголка сновала вверх-вниз, – миссис Джонстон указала на кресло: – А там сидел его светлость и смотрел на нее, – подойдя ближе, она прошипела мне в самое ухо. – Знаете, она была великой любовью в его жизни. Еще бы, я помню день, когда она умерла...

– Но, миссис Джонстон, – осмелилась я прервать ее, – она умерла не здесь, а во Франции. Она уехала из Истона задолго до этого.

Она ядовито взглянула на меня:

– Я помню тот день, когда пришла телеграмма, сообщавшая, что эта прекрасная леди ушла на небеса, которых, конечно, заслуживала. Тем вечером его светлость пришел в ее спальню, спальню графини – в комнату, в которой вы сейчас спите, – ну, мистер Уоллис, камердинер, пошел к нему, как обычно, и увидел, что он стоит там, словно громом пораженный.

– Но они разъехались, – снова сказала я. – Она вернулась во Францию. Клара рассказала мне...

– Это не имело значения для его светлости, – миссис Джонстон вцепилась мне в руку словно когтями. – Он любил ее, любит, и будет любить всегда. Вы уж мне поверьте. – Я верила этому. Ее каркающий голос усилился: – Когда она уехала во Францию, все здесь осталось, как было, ничего не было тронуто – так приказал его светлость. Одежда в шкафу, книги на полке, шкатулка с драгоценностями на туалетном столике. Она уехала в такой спешке, что взяла с собой только расчески. Драгоценности, которые он дарил ей, – а он щедро дарил ей их, – все осталось, все осталось точно так, будто она еще жила здесь. А в ночь, когда она умерла, он пришел сюда, открыл ее шкаф и гладил ее одежды, будто она все еще носила их. Жутко это было, говорил мистер Уоллис – словно его светлость разговаривал с ее призраком.

Я стояла, впитывая каждое слово миссис Джонстон, пока до нее не дошло, что она разговаривает с презираемой второй женой. Она остановилась и сказала:

– Ну, если вы уверены, что его светлость хочет, чтобы вы сидели наверху...

Я не удержалась от вопроса, я должна была это узнать.

– А что он сделал с ними, с ее одеждой и вещами? Она заколебалась, но не могла устоять перед соблазном закончить историю.

– В тот же вечер он приказал упаковать все ее вещи и убрать в кладовку. Сказал, чтобы это сделали сразу же, прямо сейчас – несмотря на то, что было время ужина слуг, – с обидой сказала она. – Мне не хотелось пропускать ужин, поэтому я послала Клару, она это видела. – Глаза миссис Джонстон устремились на меня, ожидая возражений. Я ничего не ответила, и она ушла, торжествуя.

Я не могла выкинуть эту историю из головы. Когда пришла Клара, чтобы сообщить, что они с Бертой после обеда подготовят мою будущую гостиную для декораторов, я спросила:

– Миссис Джонстон говорит, что, у ее светлости – первой ее светлости – никогда не было личной гостиной.

– Это правда, обычно она сидела здесь.

– Миссис Джонстон сказала, что ты убирала вещи ее светлости после смерти.

– Да. Это должна была сделать миссис Джи, но вы же знаете, в каком состоянии она бывает по вечерам, – мы обменялись улыбками. Мне больше не потребовалось побуждать Клару к разговору, та была, очень настроена поболтать. – Она не посмела бы послать меня на эту работу, если бы его светлость не ушел. Он не возвращался всю ночь. Наутро все его ботинки были в грязи – столько работы мистеру Уоллису – это была известковая грязь. Он, наверное, поднимался на Взгорье, когда гулял. Однако, как сказал мистер Уоллис, жену теряют не каждый день.

– Значит, миссис Джи послала вас в ее спальню...

– Да, конечно. Тогда я была только второй горничной, но она, наверное, подумала, что если его светлость дознается, то не так рассердится, если это буду я, – Клара бессознательно подняла левую руку и потрогала темно-красное родимое пятно на щеке, – потому что моя мама когда-то была его няней. Он повышал голос даже на меня, но я понимала, что это не всерьез – просто у него такая манера. Поэтому миссис Джи и послала меня, но лучше бы не посылала. Было в этом что-то потустороннее – все вещи ее светлости находились там, где она их оставила. Конечно, мы всегда прибирались в ее комнате, клали мешочки с камфарой в ее шкаф и тому подобное, но сознавать, что она мертва, и он скорбит о ней... мама говорила, что все те годы он так же горевал по ней. Поэтому я упаковала ее вещи как можно быстрее, – она наклонилась ко мне. – Все они были здесь – наверное, это было ее приданое, все так чудесно вышито – какие красивые ночные рубашки! – Клара озадаченно покачала головой. – Странно это, когда женщина уезжает без своего ночного белья. Ее служанка собрала все свои вещи, а няня упаковала все вещи маленького лорда Квинхэма, значит, время на сборы у них было – но она оставила почти все. Исчезли только ее расчески. Мама рассказывала мне, что у ее светлости, были дивные волосы – серебристо-золотые. Мама говорила, что никогда не видела таких волос у взрослых женщин. Даже у леди Флоры они темнее, чем у ее... – Клара запнулась и вспыхнула.

– Бабушка Витерс говорила мне, что Флора очень похожа на свою бабушку, – сказала я сдержанно.

– Да, похожа – моя мама говорит то же самое, – Клара поспешно продолжила рассказ: – Она оставила и свои книги тоже. Их была дюжина или побольше, его подарки. Часть из них была на английском языке, часть на иностранном – наверное, на французском. Я сказала об этом миссис Джи, а она на следующее утро спросила его светлость, не хочет ли он поставить их в библиотеку – они были в чудесных кожаных переплетах с золотыми буквами. Он вышел из себя и накричал на миссис Джонстон еще больше, чем обычно. Так ее расстроил, что только два стакана бренди его светлости привели ее в себя! Значит, он этого не хотел. Поэтому мы упаковали их вместе с другими вещами ее светлости и отнесли в самую дальнюю кладовку, в точности, как он приказал – «в самую дальнюю кладовку». Вот что мы с ними сделали, там они и лежат до сих пор.

«Там они и лежат до сих пор» – слова Клары не выходили у меня из головы. Я, пошла искать эти вещи и, конечно, нашла. После ужина я тайком, словно вор, пробралась в самую дальнюю кладовку. Клара убрала вещи в старые чемоданы, видимо, в спешке, потому что все было небрежно уложено. Я стала рыться в них. Шелка и атлас, батист и кашемир... одна из ее ночных сорочек высунулась сбоку – она была из тончайшего батиста, отделанная ярдами нежных кружев и вышивкой из мельчайших стежков, как и описывала Клара. Но она оставила и ее, эта французская графиня.

С чувством неловкости я аккуратно свернула ее и засунула в чемодан. Когда я делала это, мои пальцы наткнулись на книгу. Я вытащила ее и открыла – на титульном листе было написано несколько строк. «Ma chere Janette, – я глянула ниже: – Je t'adore...» Я знала, что мне не следует читать это, и не стала читать, но поняла, что это такое – короткое любовное письмо, для нее. Внизу была подпись: «Leonide».

В следующем чемодане лежали и другие книги, вместе с ее мехами, зимними пальто и жакетами. Я бросила на них по одному быстрому взгляду, понимая, что вообще не имею права глядеть – все книги были надписаны подобным образом. Французские книги были надписаны по-французски, английские – по-английски, и каждая надпись говорила о любви. Все они были письмами, любовными письмами моего мужа.

На следующий день я вышла на прогулку с Розой. Было солнечно и тепло. Я завернула ее в свою шаль, прижав поближе к сердцу, и пошла через парк, выбрав путь между двумя старыми, большими дубами, путь, который вел прямо в гущу деревьев. Свернув на узкую тропинку, я дошла до живой изгороди. Шиповник еще не цвел, но скоро должен был зацвести. Прикрывая Розу телом, я проскользнула там, где его кусты росли реже, и пошла по траве к разрушенному дому. Розы росли здесь выше и гуще, потому что были посажены много лет назад. Но я не остановилась посмотреть на ранние бутоны. Напротив, я прошла дальше, через холл без крыши, во внутренний дворик дома, где стояла она, французская графиня, первая жена моего мужа.

Солнце играло на мраморе, оживляя статую. Я глядела на ее прелестное лицо, на волосы, вьющиеся вокруг ее головы, вырезанные так тонко, что можно было даже различить прядку, выбившуюся из прически и огибающую изящную раковину уха. Можно было видеть каждую черточку ее мастерски вырезанного лица – кроме глаз, опущенных вниз, на ребенка, которого она баюкала в руках.

Я остановилась, глядя на нее, на Жанетту Жозефину Марию-Луизу, единственную дочь последнего маркиза де Монтье, вышедшую замуж за Леонидаса Артура Гектора Фицворрен-Донне, седьмого графа Ворминстерского. Я нашла здесь эту статую в первое лето в Истоне, когда стала женой Лео. Я догадалась, кто она такая. Я узнала ее, потому что однажды, еще при жизни, она посетила нашу школу в Борреле. Тогда мы ничего не знали о лорде Ворминстере. Ее муж был известен в Борреле только по имени – крупный землевладелец, имевший земли в окрестностях Пеннингса. Однако он никогда не посещал эти земли, никто из моих знакомых не знал его в лицо. В том году, когда мне исполнилось восемь лет, его жена приехала в Пеннингс с визитом к леди Бланш, а та взяла ее на одну из своих регулярных проверок нашего рукоделия.

Когда наступила моя очередь показать рукоделие, я разглядывала это прелестное лицо, эти глаза – голубые как незабудки – и боготворила ее. Она взглянула на мои стежки, достаточно мелкие, и похвалила мою работу. Затем она сказала мне: «Ты, наверное, будешь девушкой у леди, когда вырастешь, ma petite». Так и начались мечты моей юности.

Я мечтала о том, как стану ее личной горничной, как встречусь с лордом Ворминстером, который представлялся мне в мечтах высоким и видным мужчиной, с серебряной сединой в волосах. Лорд Ворминстер в моих мечтах отыскивал моего отца, которого я никогда не видела, а мой отец, конечно, тоже был лордом и брал меня к себе домой. Но однажды я снова оставляла его дом, чтобы выйти замуж за сына лорда Ворминстера и приветствовать его мать – мою прекрасную леди Ворминстер.

Такую прекрасную и такую лживую.

Все в моих мечтах было неверно, все неверно. Я мечтала о том, что ее сын будет любить меня – а он не любил. Я мечтала о том, что она любила лорда Ворминстера – а она не любила. Я долго цеплялась за эту мечту, гораздо дольше, чем за все остальные. Вскоре после приезда в Истон мне сказали, что они жили врозь с тех пор, как родился ее сын, но я считала, что лорд Ворминстер обходился с ней дурно – пренебрегал ей, заводил любовниц – и была уверена, что, несмотря на все его провинности, она любила его. Но теперь я знала правду. Она не только не любила, никогда не любила его, она еще и обманула его. Она вышла за него замуж, уже, нося во чреве ребенка от другого мужчины.

Тем не менее, он все равно любил ее, любил так, что когда ребенок родился слишком рано, и он понял всю глубину ее обмана, то все-таки простил ее и обещал признать сына наследником. Так Фрэнк стал лордом Квинхэмом, а когда-нибудь, в свой черед, станет графом Ворминстерским.

Ее муж никогда не брал назад своих обещаний, а она не сдержала своих. Она обещала ему его собственного ребенка, а вместо этого бросила его и вернулась во Францию к любовнику. Лео никогда не выдавал ее тайну. Напротив, он установил эту статую здесь, в глубине леса, и все вокруг засадил розами, ее любимыми розами, потому что любил ее. И он все еще любил ее, хотя она была мертва.

Я пробиралась назад сквозь лес, разговаривая с Розой. Я показала ей танцующих бабочек с желтыми крыльями и с голубыми, обведенными оранжевой каймой. Я показала ей галку, которая склонила набок гладкую черную голову, следя за нами. Я показала ей яркий розовый лихнис и зеленовато-лиловые побеги молодого конского щавеля, лепестки звездчатки и скрытые бутоны падуба. Сейчас, в мае, каждое дерево, каждый лист были зелеными и полными жизни.