После нескольких тостов гости мои раскраснелись, задвигались, и за столом началась непринужденная болтовня. О чем только не говорили! О морях из расплавленных металлов на поверхности Венеры, о таинственной психике дельфинов и расшифровке их языка, о шансах поднять «Титаник», о неопубликованных еще рукописях Хемингуэя…

В общем, началось соревнование, в котором каждый стремился блеснуть эрудицией и удивить других доскональным знанием новейших проблем науки и техники.

Слушал я, слушал и захотелось мне подшутить над милым дилетантством своих друзей, благо недавно я купил редкую пластинку с записью выступления известного советского артиста, читающего стихи Блока.

— Прошу внимания! — сказал я, включая проигрыватель. — У меня приготовлен сюрприз. Сейчас вы услышите голос Александра Блока!

И в мгновенно наступившей тишине зазвучали гордые и печальные слова:

Разразилась буря восторгов:

— Кто бы мог подумать, что Блок имел такой прекрасно поставленный голос, такую совершенную дикцию!

— Какое бесподобное мастерство! Только автор может прочитать с таким чувством, от самого сердца.

— У Блока бы поучиться теперешним артистам!

Невозмутимым оставался лишь незнакомый мне старик с весьма примечательной внешностью. С темным от загара лицом резко контрастировала белоснежная шевелюра, увенчанная задорным хохолком. Добродушно улыбаясь, он помалкивал.

Звали его Ардальон Иванович Гарин. Привел его Дроков, в прошлом мой однокашник по институту, а ныне — коллега. Дроков, как и я, преподавал литературу в школе.

Представив Гарина, Дроков отвел меня в сторону и смущенно зашептал:

— Понимаешь, познакомились с ним в Публичке — рядом сидел. Гарин приехал в Ленинград на несколько дней. Выясняет кое-что о Пушкине.

— Он филолог?

— Электроник — вот что удивительно. В гостиницу не попал, снимает койку где-то у черта на куличках. Ну, а ты знаешь, каково в праздники быть одному в чужом городе…

— Ладно, — сказал я, — не оправдывайся. Нам он не помешает.

И верно. Гарин не стеснял своим присутствием. Он слушал молодежь, не вмешиваясь в общий разговор, и, как истинный джентльмен, ухаживал за очаровательными соседками по столу — молоденькими учительницами: Ниной «русакОм», и Кирой — «физичкой», к которой, по секрету скажу, я был неравнодушен…

Так вот, все ахают, охают по поводу прослушанной пластинки, как вдруг Нина спохватилась:

— Позвольте, Блок-то умер в 1921 году!

— Ну и что же?

— Не могли его голос записать!

— Почему? — пожал я плечами. — Фонограф Эдисон изобрел еще в 1877 году. Стыдитесь, коллега, своего технического невежества.

— Отчасти Нина права, — вступилась за подругу Кира. — Конечно, голос Блока мог быть записан. Но Нина не ошиблась в том, что звукозапись подобной чистоты и, главное, подобной длительности осуществить до тысяча девятьсот двадцать первого года не могли.

Делать нечего, пришлось мне сознаться в розыгрыше.

— Все-таки жаль, — вздохнула Нина, — что голоса многих великих поэтов, например, Пушкина, нам никогда не суждено услышать.

— Не согласен! Почему, собственно, не суждено? — неожиданно спросил Гарин и так громко, что все обернулись к нему.

— Это же… бесспорно, — смешалась Нина.

— Извольте аргументировать! — сердито тряхнул хохолком Ардальон Иванович.

— Человеческий голос — это механические колебания воздушной среды, залившись румянцем, но уверенно начала Нина. — Если их сразу не уловить с помощью специальной звукозаписывающей аппаратуры, они навсегда потеряны. А такой аппаратуры в пушкинскую эпоху, естественно, не было.

— Молодец! — воскликнула Кира. — Будете еще, Ардальон Иванович, спорить?

Теперь уже все за столом с любопытством ждали, что же он ответит.

— Нонсенс, — проворчал он. — Вы, молодые люди, забыли об одном явлении: о воздействии звуковой волны на среду, в которой она проходит… Скажите, Кира, какой принцип положен в основу современной звукозаписи?

— Принцип преобразования энергии звука в другие виды энергии для приведения в действие пишущего элемента. Он-то, этот элемент, и оставляет след звукового колебания на каком-либо звуконосителе.

— Превосходно, — одобрительно кивнул Гарин. — Добавлю лишь, что пишущий элемент — резец, световой луч или магнитное поле. А теперь, голубчики, вернемся к тому, с чего начали — воздействию звуковой волны на газообразную среду. Как вам хорошо известно, в мире все взаимосвязано. Никакой процесс в нем не протекает бесследно. Так почему мы не можем представить, что звуковое давление фиксируется твердой средой, скажем — на электронном уровне? И, сделав такое допущение, разве нельзя сделать и другое, что голос любого выдающегося человека можно воспроизвести, если только сохранились принадлежавшие ему некоторые предметы обихода? Так что, дорогие мои, голос Пушкина восстановим!

Последние слова Гарин произнес с такой силой и убежденностью, что мы переглянулись, не зная, как и отнестись к столь необычному заявлению.

— Почему для воспроизведения голоса годятся только некоторые предметы? — прервал недоуменное молчание Дроков.

— Видите ли, для самопроизвольной записи звуковой волны — а именно это мы и должны иметь в виду — подходят лишь драгоценные камни в ювелирных изделиях. Именно они способны сохранять длительное время неизменной пространную структуру внешнего слоя. Ведь он-то и хранит в себе след звуковой волны.

— Ардальон Иванович, вы говорите так уверенно, будто все это уже доказали экспериментально, — укоризненно заметила Кира. — Скажите, что пошутили. Право же, кое-кто поверил в возможность услышать голоса наших предков.

— Конечно, я пошутил, — помедлив, заверил Гарин. — Впрочем, сказка ложь, да в ней — намек, добрым молодцам урок…

Гости мои вновь зашумели, а я, вместо того чтобы, как подобает хозяину, занимать общество, задумался. Что, если гипотеза, предложенная Гариным, верна? Тогда была ли у Пушкина какая-либо вещь из драгоценного камня, которая могла бы стать хранителем его голоса? И тут я вспомнил о знаменитом перстне-талисмане. С ним поэт не расставался свыше десятилетия.

«Найти бы этот перстень, — подумал я. — Какую ценнейшую информацию содержит он — голос поэта за целое десятилетие!»

— О чем вы размечтались? — вернула меня Кира на землю.

И когда я упомянул ей о перстне, спросила:

— Пожалуйста, расскажите о нем поподробнее.

Вдохновленный вниманием красивой девушки, я начал:

— В августе тысяча восемьсот двадцать четвертого года, после южной ссылки, Пушкин вернулся в Михайловское. Осень была дождливая, холодная, и вечерами, глядя в окно на грязь, лужи, жалкие кусты, гнувшиеся под ветром, поэт тосковал.

Воображением поэт уносился в Одессу, где «воздух напоен вечерней теплотой», где «море движется роскошной пеленой под голубыми небесами». Мысленно он опять был с любимой — княгиней Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой.

Это была замечательная женщина. Образованная, умная, тонко понимающая поэзию, живопись, музыку… Не правда ли — редкое сочетание?

Надо ли объяснять, как дорожил поэт прощальным подарком Воронцовой золотым перстнем с драгоценным камнем. Его Елизавета Ксаверьевна вручила Пушкину перед самым отъездом поэта из Одессы в конце июля 1824 года.

До последнего дня своей жизни носил Александр Сергеевич этот перстень на руке, считая его талисманом, надежным заслоном от бед и несчастий. Он очень любил этот перстень, дорожил им, посвятил ему даже несколько стихотворений.

После смерти Пушкина перстень-талисман переменил нескольких владельцев. Побывал и на руке Ивана Сергеевича Тургенева, и в конце концов оказался в витрине Пушкинского музея Александровского лицея, откуда в 1917 году и был похищен…

— А почему свой любимый перстень Пушкин считал талисманом? — спросила Кира.

— Это как раз самое загадочное. По верованиям народов Востока, талисман — это предмет, приносящий его владельцу счастье и удачу. Считалось, что таким магическим действием обладают драгоценные камни, если только они соответствуют месяцу рождения человека. Люди в старину верили, что, например, человеку, который родился в январе, счастье приносит гранат, тому, кто родился в сентябре — хризолит, а в декабре — рубин…

Внезапно я заметил, что за столом многие начали прислушиваться ко мне. Гарин и тот перестал иронически улыбаться. Меня это еще более воодушевило.

— Как ни странно, в перстне Пушкина, — продолжал я, — был сердолик, годный в качестве талисмана только для родившихся в августе. Скорей всего Пушкин верил в магическую силу не сердолика, а нескольких древнейших слов, вырезанных на камне. Близкие Пушкина так и считали их буквы некими кабалистическими знаками…

— Простите меня великодушно, — опять вмешался Гарин. — Все гораздо проще! В пушкинском перстне, подаренном Воронцовой, не сердолик, а агат, абсолютно соответствующий маю, в котором родился Пушкин.

— Извините, — раздосадованно сказал я, — то, что написано в любом перечне пушкинских вещей, вы беретесь опровергать.

— Э… — пренебрежительно махнул рукой Гарин. — Человек, впервые вписавший перстень в музейный реестр, слабо разбирался в драгоценных камнях. Кстати, агат и сердолик — всего лишь разновидность халцедона, так что они встречаются иногда и с одинаковой окраской.

Я насторожился. Каким образом Гарин знает о перстне такое, чего нет ни в одном печатном источнике? Уж не он ли в свое время и похитил перстень?

После некоторого размышления, я устыдился несуразности своего предположения. Не будет же преступник вести себя столь неосторожно!

Однако смелые суждения Гарина о камне настолько заинтриговали, что я решил наедине откровенно поговорить с ним. Пусть он разрешит все мои сомнения!

Гарин уходил последним. В прихожей я остановил его:

— Ардальон Иванович, откуда вы знаете, что в перстне агат? Вы держали его в руках?

— Почему держал? Он и сейчас у меня.

— Как?! Неужели вы…

— Да нет. Перстень я купил у частника-ювелира еще в двадцатые годы. Тогда ни он, ни я не знали, что имеем дело с реликвией.

— Но теперь-то почему вы не отдадите его в музей?

— Вы еще не догадались? Он действительно позволяет мне слушать Пушкина. Но этого прошу не разглашать: полагаюсь на вашу порядочность.

— И вы давно слушаете Пушкина? — ошеломленно спросил я.

— Третий вечер.

— Голос Пушкина! — воскликнул я. — Об этом надо бить во все колокола! Надо немедленно обнародовать такое грандиозное открытие!

— Успокойтесь, дружок, — ласково сказал Ардальон Иванович. — Трезвонить преждевременно. Мой нейтрофон — восстановитель звуковых колебаний — еще нуждается в доработке. Покамест он возвращает лишь след голоса Пушкина, когда поэт был в напряженном эмоциональном состоянии — гневе, радости, печали, тревоге… Я же добиваюсь, чтобы нейтрофон восстанавливал каждое произнесенное Пушкиным слово, если только на пальце у него был перстень.

Мне уже удалось решить сложнейшую задачу отфильтровки голоса поэта от сопутствующих шумов, от голосов других людей. Надеюсь, и последние трудности я преодолею, хотя они и колоссальны. Совершенно очевидно, что…

И, увлекшись, Гарин заговорил о магнитных моментах атомов, какой-то остаточной деформации объемных решеток…

— Все равно не понимаю! — взмолился я. — Хочу одного — сегодня же услышать Пушкина!

— Поздно. Не лучше ли завтра?

— Да разве я усну теперь? Ардальон Иванович, ну, пожалуйста, сделайте такую милость… Возьмите меня сейчас с собою!

— Ну, хорошо, — сдался Гарин. — Только предупреждаю, ехать далеко, за Ржевку.

— Хоть на край света!

…Открыв дверь, Ардальон Иванович щелкнул выключателем и пропустил меня в маленькую комнату. Выдвинув из-под кровати чемодан, извлек из него нечто блестящее, немного похожее на микроскоп.

— Нейтрофон, — устанавливая, аппарат на стол, пояснил Гарин. — Обратите внимание на оригинальность конструктивного решения контактора. Он выполнен таким образом…

— Но где же перстень? — нетерпеливо перебил я.

Вздохнув, Ардальон Иванович протянул мне шкатулку. Я нажал кнопку. Крышка шкатулки откинулась. Передо мной на голубой атласной подушечке засияло крупное золотое кольцо витой формы, малиновым огоньком вспыхнул агат… Вот он, пропавший талисман!

С душевным трепетом я поднес перстень к глазам. На восьмиугольном камне — знаки древнейших письмен.

— Что они значат? — спросил я.

— «Симха, сын почтенного рабби Иосифа, да будет благословенна его память». Между прочим, и у Воронцовой был в точности такой же перстень. Этими перстнями и Пушкин, и Воронцова, прикладывая их к расплавленному сургучу или воску, запечатывали письма друг другу… Дайте-ка перстень… Я включу нейтрофон.

Ни жив ни мертв, я затаил дыхание. И вот в тишину комнатки ворвались чеканные звуки:

Я слышал голос самого Пушкина — сильный, звучный, за внешней сдержанностью которого чувствовалась страстность, голос необыкновенно благозвучный, немножко даже поющий…

Голос умолк, но я боялся пошевелиться. И опять он раздался, но уже бурно, пламенно:

Гарин чуть тронул винт настройки и шепнул:

— Тут последние годы Пушкина. Некоторые пишут, что он якобы в отчаянии сам искал смерти. Сейчас их опровергает сам поэт. Вслушайтесь в интонацию его голоса.

Я вздрогнул. Пушкин заговорил, словно обращаясь непосредственно ко мне, сначала тихо, задумчиво, а потом радостно, уверенно:

— А сейчас, — предупредил Ардальон Иванович, — вы услышите не стихи…

Долгое шуршание, как ленивый дождь по стеклам, и внезапно глухо:

«Что делать? Драться?.. А если — меня? Как же Наташа, дети, долги?.. Простить? Нет! Выход один — дуэль».

Длительная тишина, два резких хлопка, разделенных временем, и совсем мальчишеский возглас:

«Браво!»

Я догадался — это воскликнул поэт, когда после его выстрела Дантес рухнул на снег.

Затем мерное похрустывание, и словно виновато:

«Грустно тебе нести меня?»

Конечно, это говорил Пушкин камердинеру Никите, когда тот бережно, как дитя, взяв тяжелораненого поэта, вносил его в квартиру на Мойке.

Гарин вдруг с силой сжал мою руку:

— Слушайте как можно лучше!

Через томительную минуту вновь начали пробиваться произносимые шепотом слова:

«Рукопись… десятой… „Онегина“… В тайнике, там, где… Исполни…» — Шепот угас.

Слабое потрескивание помех, и тихо-тихо, с великой горечью:

«Прощайте, друзья мои…»

Я вспомнил — так сказал Пушкин, взглянув на книжные полки.

И последним, как легкий, едва различимый выдох, через бездну столетия до нас донеслось:

«Кончена… нет, я говорю — жизнь кончена…»

Ардальон Иванович отвернулся к окну:

— В четвертый раз — а не могу спокойно…

А я был потрясен не только словами поэта, но и его сенсационным признанием. Ведь считалось, что в октябре 1830 года в Болдине Пушкин сжег десятую главу «Евгения Онегина». А он, оказывается, надежно спрятал ее, и рукопись, быть может, цела?!

Но, пожалуй, и не могло быть иначе. Разве мог Пушкин уничтожить главу, в которой запечатлен политический портрет эпохи? Конечно, он постарался сделать все, чтобы спасти ее, сохранить для потомков. Но где искать рукопись?

— Ардальон Иванович, нельзя ли сделать так, чтобы целиком услышать всю фразу Пушкина о тайнике?

— Над этим я и бьюсь, но увы, пока безрезультатно.

— А если пойти по другому пути? Как вы считаете, с кем из друзей говорил Пушкин о рукописи?

— Трудно сказать, многие прощались с ним. Во всяком случае тот, кому поведал Александр Сергеевич свою великую тайну, сохранил ее свято. Я проверил по воспоминаниям современников — нигде даже намека о разговоре по поводу тайника… А по-вашему, кому мог довериться Пушкин?

— Скорее всего — Владимиру Ивановичу Далю, — перебрав все варианты, сказал я. — Но нам это ничего не даст.

— Ошибаетесь, — возразил Гарин. — Даль тоже носил перстень с изумрудом…