I

Мне семь лет. Я бегаю по нашему большому загородному дому, лавируя между собравшихся гостей. Дедушке исполняется семьдесят лет, и в честь юбилея мои родители подготовили для него нечто особенное. Я посвящён в тайну и горжусь тем, что надёжно хранил секрет последние два месяца, но теперь с трудом сдерживаю волнение: мне не терпится увидеть дедушкино лицо, когда ему вручат подарок, и услышать, что он скажет после. Но особенно я волнуюсь потому, что и сам толком не знаю, что это за сеанс, две минуты которого вся семья в складчину купила дедушке.

Подготовка шла долго. Деда под убедительным предлогом удалось выслать на морской курорт, а тем временем в дом начали регулярно приезжать люди в аккуратных серых комбинезонах — «сканнеры», как их называл папа. Исподтишка я наблюдал за ними, пытаясь догадаться, что они делают. Они не были похожи на заурядных техников, которые устанавливали интернет или чинили квантовые компьютеры. Серые комбинезоны держались вежливо, но почти не улыбались, мало разговаривали, подолгу настраивали аппаратуру и, казалось, едва замечали, что рядом был кто-то ещё. Больше всего меня озадачивала длинная палка, с которой они заходили в каждую комнату и медленно водили ей по полу, потолку, стенам, мебели, личным вещам. Будто искатели кладов с металлодетекторами, которые так глубоко погрузились в свои мысли, что не заметили, как забрели с пляжа к тебе в дом.

Так продолжалось три-четыре недели. А потом серые комбинезоны в один день собрали вещи и исчезли, пообещав, что всё подготовят к празднику. Ничего не подозревающий дед вернулся довольным и загорелым.

Вот он сидит во главе стола — высокий бровастый старик, сохранивший, несмотря на возраст, осанку и хриплый гулкий бас, от которого дрожит шампанское в бокалах поблизости. Грозные морщины на его лице умеют складываться в причудливые узоры, передавая мельчайшие оттенки раздражения или гнева. Обычно одним своим видом он наводит первобытный ужас на детей и придаёт почтительности взрослым, но я совсем не боюсь старика. Я люблю деда, обожаю с ним играть и за последние годы научился, как хиромант, виртуозно трактовать хитросплетения этих морщин. Сейчас его морщины говорят о том, что дед догадывается по шёпотам и мимолётным взглядам о готовящемся сюрпризе, но виду не подаёт.

Застолье. Я ёрзаю на стуле и посматриваю на родителей, пытаясь понять, не настало ли время для подарка. Через час отец наконец-то встаёт и произносит речь. Слово сеанс волной расходится по комнате и гасит все посторонние звуки. Все взгляды обращены на деда. Тот неторопливо поднимается, шуткой разряжает обстановку и выходит из зала в сопровождении отца и уже знакомых мне двух мужчин в серых комбинезонах, возникших невесть откуда. Я сижу как на иголках: мне втайне хотелось самому посмотреть сеанс, а теперь придётся изнывать от нетерпения ещё пятнадцать минут.

Взрослые продолжают есть как ни в чём не бывало, но многие поглядывают в дверной проём, откуда должен появиться дедушка. Сначала я рассматриваю гостей, потом начинаю скучать, но всё равно первым замечаю начавшееся шевеление на другом конце комнаты. Дед выходит, поддерживаемый моим отцом и ещё одним техником, и его сразу окружают родственники, встав плотной стеной.

Я вскакиваю со стула, бегу, протискиваюсь сквозь толпу в первый ряд и чувствую неприятный холодок, побежавший по спине. Дед плачет. Я уже знаю, что плачут не только дети, тут для меня ничего удивительного нет. Вот только у деда — не сентиментальные стариковские слёзы, какие иногда можно увидеть у хороших актёров в кино (тогда люди ещё смотрели кино). О нет, он плачет навзрыд, всхлипывает и не может остановиться, словно ребёнок, разбивший коленку. Искривлённые губы вздрагивают, огромные руки трясутся, морщины ходят ходуном по лицу, как рыбачья сеть, наброшенная на штормящее море, и я ничего не могу прочитать по их узору. Через минуту дед успокаивается и рассказывает, что видел маму и себя, маленького мальчика, рядом с ней на веранде нашего дома. Был тёплый и солнечный август. Он только что запустил маме в волосы божью коровку и теперь, сочиняя на ходу, пел песенку о том, как хорошо ей живётся в маминых густых волосах. Мама заливалась смехом, и он хохотал вместе с ней.

Дедушка говорит, что больше никогда в жизни не был так счастлив, как в тот день. Повисает тишина. Дед стоит, бессильно опустив руки, и смотрит на остальных. Двое в серых комбинезонах вежливо улыбаются где-то сбоку. Взрослые робко шепчутся и растроганно шмыгают носами. Мама и папа в восторге: сюрприз удался как нельзя лучше. Я пристально смотрю на дедушку, прислушиваюсь к себе и мучительно пытаюсь сообразить, что же тут не так.

Наконец до меня доходит — глаза. Я хорошо знаю этот взгляд, это взгляд разочарования. Всякий раз, когда я был сильно перед дедом виноват (грубил от детской горячности, попадался на вранье, тайком что-то ломал и пытался скрыть), у него были такие же глаза. В них была такая же растерянность, словно я сосредоточил в себе один из главных изъянов мира, который нельзя исправить, и потому остаётся лишь вздохнуть и смириться. Возможно, это всего лишь моё детское воображение. Но я не выносил этот взгляд и из кожи лез вон все следующие дни, чтобы загладить вину и изгнать его из глаз деда.

Теперь дед смотрит этим взглядом на всё вокруг. Но никто в комнате, кроме меня, не видит его глаз, не чувствует это немое недоумение, обращённое к миру, не оправдавшему ожиданий, вдруг поблёкшему по сравнению с прошлым. Я каменею от ужаса, и мне кажется, что очень большой механизм как будто сломался навсегда, что дед так и застынет с этим своим взглядом там, где стоит, а мы замрём вместе с ним, и время остановится везде и для всех. Оказывается, я был почти прав.

 

II

Бернард Хоофт — речь на Нобелевском банкете

10 декабря 2053 года

(Б. Хоофт, Е. Уилер, Фр. Кантор, Нобелевская премия по физике «за решающий вклад в разработку голографического метода вычислений прошлого»)

Ваши Величества, Ваше Королевское Высочество, уважаемые коллеги, леди и джентльмены.

В XIX веке великий французский учёный Пьер-Симон Лаплас мечтал о формуле, в которую вошли бы абсолютно все силы во вселенной и расположение всех её мельчайших частиц. Это была бы формула колоссальных размеров, зато ум, который мог бы объять такое количество информации, — его часто называют «демоном Лапласа» — сумел бы увидеть будущее. Ему было бы известно всё, что произойдёт в следующее мгновение во вселенной: от появления звёзд до дрожания пылинок в луче солнечного света.

Конечно, Лаплас ошибался, считая, что такая формула в принципе возможна. В XIX веке никто не знал о квантовой механике и её принципе неопределённости, который запрещает нам вычислять будущее. Но моему сердцу эта ошибка всегда была дороже многих бесспорных законов физики, потому что она выражает тайную мечту любого настоящего учёного. Это мечта узнать о мире как можно больше — желательно всё.

Думаю, что ни один человек, принадлежащий к миру науки, не станет с этим спорить. Но теперь, стоя перед вами, я хочу воспользоваться случаем и сделать одно признание — надеюсь, никто из коллег не обидится на меня, если я выдам наш общий секрет. На самом деле, помимо жажды познания, всеми учёными мира движет кое-что ещё. Мы хотим победить смерть. Не поймите меня неправильно: я вовсе не имею в виду эгоистичное желание жить вечно. Бессмертие и бесконечная жизнь — совсем не одно и то же. Скорее, мы хотим побороть смерть как закон, как неумолимый факт, рядом с которым нам приходится существовать. Мы хотим изменить тот невыносимый принцип, согласно которому вещи разрушаются, известное вновь становится неизвестным, а люди забываются и забывают.

Сегодня мне выпала честь говорить от лица нескольких тысяч учёных, техников и инженеров, которым совместными усилиями удалось сделать первый шаг в этом направлении и создать место, где ничто не исчезает. Место, где каждый наш вздох, каждое наше слово, всё, что мы видели и к чему прикасались, всё, что мы любили и чем гордились, — всё будет сохранено для наших детей и внуков. Больше никто не будет забыт и не уйдёт навсегда — разве не это люди называют бессмертием?

Наше громадное счастье и великая ответственность — знать, что теперь каждое мгновение нашей жизни будет предоставлено на суд потомкам. Награда, которую мне вручили, говорит о том, что и Нобелевский комитет признаёт исключительную важность и трудность такого знания. Но я уверен, что нам по силам с ним справиться. Теперь, когда нам дан шанс разобраться со своим прошлым, мы можем с надеждой идти в будущее. От имени всех, кто совершил со мной этот первый шаг, я благодарю вас за оказанную честь.

 

III

Исторический факультет, на который я поступил десять лет спустя, одним из первых в стране закупил оборудование для сеансов. Администрация любила щегольнуть новинкой, поэтому нас, первокурсников-историков, через неделю после начала занятий повели смотреть подборку из нескольких учебных сеансов, уже имевшихся в распоряжении у университета.

Сама технология тогда ещё не стала повсеместной. Индивидуальные сеансы, наподобие того, что подарили моему деду, становились популярнее, но всё ещё считались слишком дорогим развлечением, сами фрагменты стали длиннее, подробнее, с меньшим количеством шума и цифровых помех. Коммерческий потенциал изобретения вот-вот предстояло открыть: через пару лет первые компании начнут использовать сеансы как бесхитростную ярмарочно-туристическую забаву, показывая зрителям бессобытийные уличные сценки из прошлого: толпу на вокзале, офисных работников на выходе из небоскрёба. Сложные сеансы, воспроизводящие важные события или частную жизнь исторических личностей, пока ещё оставались в полном распоряжении учёных.

Вот я — переминаюсь среди стайки однокурсников. Мы бестолково топчемся у голой белой двери, за которой находится комната для просмотра, и нервно перешучиваемся. Для многих это будет первый сеанс в жизни. Для меня тоже, но история про моего деда, рассказанная с некоторыми незначительными изменениями, зарабатывает мне нечто вроде репутации знатока. В другом конце стайки стоит красивая одногруппница Лиза, в которую я уже по уши влюблён, но пока только вежливо здороваюсь. Рядом с ней ещё три человека с хорошим настроением и громким смехом — непреодолимое препятствие для моей стеснительной натуры. Пока я обдумываю наиболее естественный способ передвинуться в другую часть пространства и невзначай приклеиться к её компании, приходит преподаватель-аспирант с ключами и скучающим лицом.

Нас запускают внутрь, в большой и абсолютно пустой зал: сплошные тёмносерые стены, мягкий ровный свет, устланный мягким ковром пол, на котором не слышны шаги. Аспирант раздаёт мягкие линзы и наушники и параллельно проводит инструктаж. Мы — гости, люди внутри — это герои сеанса, это общепринятая терминология, привыкать к которой лучше начать уже сейчас. Могут возникать помехи из вокселей — трёхмерных пикселей, это нормально. Кроме того, нам должны показать не просто один сеанс, а целый триптих.

Первый сеанс — гордость филологического факультета и всех пушкинистов страны: семь минут из последней дуэли Пушкина, один из самых старых фрагментов, вычисленных на данный момент в мире. Второй — двадцать с лишним минут из оттепельной Москвы, быт семьи, только что заселившейся в хрущёвку на Новых Черёмушках. В конце нам покажут подарок немецких коллег: Гитлера, занимающегося сексом в ночь с 17 на 18 апреля 1945 года.

Одиннадцать минут. Аспирант терпеливо выжидает, когда закончится гул из шуток, и снисходительно добавляет, что для нас это хороший повод поучиться профессиональной выдержке историка: не отвлекаться на порнографическое содержание голограммы, а, например, рассмотреть интерьер, записи на столе и отметить другие важные детали. Я слушаю вполуха, потому что пялюсь на Лизу, стоящую напротив, и пытаюсь восстановить по памяти расположение трёх родинок вверху её левой груди, скрытых сейчас за блузкой, но основательно изученных мной по фотографиям во всех соцсетях, где я смог её найти.

Тем временем все вставляют линзы и разбредаются по залу. Свет в комнате медленно затухает, и несколько секунд мы стоим в полной темноте. Потом вокруг начинает белеть, слух заполняется шумом ветра, предметы начинают приобретать очертания. Я стою на небольшой поляне, покрытой глубоким снегом, блёкло-голубым в свете надвигающихся сумерек. Слева — простой забор, чуть вдалеке — чёрный лес, три берёзы стоят поблизости. Два человека методично вытаптывают рыхлый снег. Рядом на небольшом расстоянии друг от друга лежат две шинели — дуэльный барьер. Повсюду виднеются полупрозрачные фигуры других студентов — так зрители сеанса отображаются друг для друга, чтобы не было случайных столкновений.

Подальше, рядом с дорогой, скрытой кустами, стоят сани и видна фигура, кутающаяся в шубу. Кто-то догадливый соображает, что это Пушкин, и через секунду к нему уже бежит вся группа. Их слабые, призрачные силуэты удивительно органично смотрятся посреди холодного синего пейзажа.

Я остаюсь смотреть на секундантов. Они ёжатся от мороза и сильного ветра, шмыгают носами, высоко задирают ноги, чтобы припечатать очередную порцию снега. Меня почему-то завораживают их движения — такие узнаваемые и естественные, но оттого и выглядящие ещё более странными. Нет ничего удивительного в том факте, что два с половиной века назад люди так же дрожали от холода, как сейчас, но наблюдать это воочию — обескураживающее зрелище.

Они слишком реальны, и именно поэтому в их реальность мозг поначалу отказывается верить. Данзас и д’Аршиак выглядят актёрами на съёмочной площадке костюмного фильма, а не настоящими секундантами на пушкинской дуэли.

Из ступора, вызванного этим нехитрым парадоксом, меня выводит женский голос.

— Странно, снег не чувствуется, а всё равно хочется поднять ноги повыше. (Это она. Не тупи, скажи что-нибудь.)

— Да, даже жалко, что в сеансах нет осязания. Как в стриптизе — смотреть можно, трогать нельзя.

(Господи. Шутка из тех, что при воспоминании вызывают жгучий стыд, но Лиза, кажется, позволяет себе рассмеяться. Трудно сказать, насколько её покоробило моё дурновкусие: в силуэтах, которыми мы являемся, лица практически не видны. Впрочем, это можно счесть и за преимущество. Пусть она в отрыве от внешности оценит мой живой ум, широкий кругозор, остроумие и другие блестящие качества интересного собеседника.)

— Значит, ты тоже не побежала смотреть на великого поэта? Мы тут главные нонконформисты?

(Правильно, задавай вопросы. Щепотка иронии, чтобы не выглядеть занудой).

— Конечно. Толкаться в толпе, только чтобы разглядеть иней на бакенбардах?

Пфф.

(Она подыгрывает — хороший знак.)

— Пфф, не то слово.

(Лёд тронулся. Молчание, скрип снега. Пока я думаю, чем бы продолжить разговор, Лиза вдруг спрашивает:)

— Тебе тоже кажется, что в этом всём есть что-то… отталкивающее?

— Не знаю. Может быть, но меня почему-то завораживает. Я сейчас думал о том, что они все похожи на актёров фильма.

— Точно! Как будто в костюмах. Слышал про теорию, что все сеансы — постановка правительства?

— Э-э, что?

— Серьёзно. Некоторые реально верят, что сеансы снимают на фоне зелёного экрана, а содержание согласовывают с тайным мировым правительством. А Барьер установлен, как раз чтобы никто из очевидцев ничего не мог опровергнуть.

— Ха, какой бред. Но у тебя красивый голос, он почти что придаёт этому смысл.

(Втащил-таки комплимент — неплохо. Она смеётся. Надо рискнуть, пока не повисло неудобное молчание.)

— Э-э, не желаешь ли прогуляться к реке? Осмотреть пейзаж, пахнущий грядущим убийством?

(Ещё юмор. Хорошо. Я слышу улыбку в её голосе:)

— Да, главное руки выставить, а то врежемся в стенку зала. Так мы идём в сторону от главного действия и хихикаем, глядя друг на друга, — два привидения с вытянутыми руками посреди русских снегов. Но дойти до конца комнаты мы не успеваем. Пространство вновь чернеет, быстро и резко сужается.

Вдалеке появляется светлое пятно, и к нему устремляются фантомы наших однокурсников. Всё, что находится за пределами фрагмента, остаётся в нейтральной темноте, как в съёмочном павильоне.

— А. Там квартира в хрущёвке.

— Стоит посмотреть? Или ещё поболтаем тут, в темноте? (Конечно, поболтаем в темноте. Пожалуйста.)

— Вообще-то, это просто маленькая квартира. Моя прабабушка жила в такой, пока её насильно не переселили на глухую окраину, а якобы аварийный дом не снесли. Перед переездом она сфотографировала каждый уголок квартиры и часто показывала мне альбом, когда я была маленькой… Мне кажется, поэтому я и начала сама фотографировать, когда выросла, — хотелось иметь что-то подобное, свои воспоминания перед собой на бумаге.

Она фотограф — отмирающее хобби в эпоху сеансов. Кому нужны слепки старых мгновений, когда ранее недоступное прошлое оживает на глазах? Я цепляюсь за интересную тему, и мы с Лизой болтаем всё время, что наша группа изучает хозяев и интерьер квартиры в Черёмушках в 1958 году. Больше всего я хочу, чтобы это продолжалось вечно. Увы, второй сеанс идёт всего двадцать минут, так что вскоре мы переносимся в куда менее интимный фюрербункер. Но тут нам обоим становится интересно, и мы подходим к основной группе с преподавателем. Аспирант рассказывает, какими усилиями удалось вычислить этот сеанс.

Бункер, в котором Гитлер прятался последние месяцы войны, был потом почти полностью разрушен. Сканнеры тем не менее раскопали кусок бетонного пола и разыскали мебель, на основе которых удалось реконструировать несколько минут из жизни Гитлера и Евы Браун, хотя и с большим количеством помех. Открытие было сделано немецкими историками в прошлом году, а копия передана в дар историческому факультету. Этот короткий фрагмент европейские психологи уже успели изучить вдоль и поперёк, в корпусе работ о сексуальной жизни Гитлера появились десятки новых гипотез. «Кроме прочего, — добавляет аспирант, назидательно подняв палец, — благодаря этому сеансу был раз и навсегда опровергнут миф о том, что у Гитлера было одно яичко».

Мы с Лизой стоим в стороне и молча наблюдаем за тем, как два тела неуклюже переворачиваются на узенькой кровати в крохотной комнате. Худощавое тело Гитлера выглядит бессильным и рыхлым, волосы с проседью слиплись, покрытые шрамами ноги неловко упираются в стенку кровати. Лицо Евы выглядит застывшим и слегка скучающим.

Лиза стоит рядом; я не вижу её, но моё тело регистрирует, что воздух слева от меня на долю градуса теплее, чем справа. Мой мозг лихорадочно перебирает десятки банальных формулировок, которыми девушку можно пригласить на свидание.

Преподаватель с группой идут сквозь стену в другую часть бункера — смотреть на ужинающего Гиммлера и искать диван, на котором Гитлер скоро покончит с собой. Мы остаёмся одни в комнате. Пан или пропал.

— Кстати… есть планы на вечер?

— Нет, никаких.

(Скрип кровати — Гитлер и Ева меняют позу.)

— Я… в общем, если ты свободна, можем пойти куда-нибудь поужинать. (Кровать слегка шатается и стучит о металлический сейф, стоящий в ногах. Звук, вероятно, отдаётся в других комнатах бункера.)

— Ого, прямо ужин при свечах?

(Ева что-то говорит, но я не успеваю прочесть субтитры внизу.)

— Ха-ха, совсем нет, я… Для первого свидания можем просто выпить кофе. (Гитлер стонет и запрокидывает голову, его лицо покрывается воксельными глитчами. Секс, как я узнаю позже, — один из самых трудных для вычисления элементов сеанса.)

— Жаль, а я так надеялась на свечи.

Краем глаза я вижу, как её силуэт трясётся от смеха. Лиза откровенно наслаждается моим смущением, но мне уже всё равно. Она согласна на свидание, и я готов обнять от радости голое тело главного преступника XX века, лежащее в изнеможении на кровати передо мной. Сеанс завершается, после занятий мы встречаемся у входа на факультет, идём в ближайший бар и сидим в нём до трёх ночи, и болтаем без умолку, и я провожаю её домой, и я целую её где-то по дороге, и она зовёт меня к себе, и мы смотрим альбом с фотографиями её прабабушки, и мы занимаемся любовью и засыпаем.

 

IV

Историков вроде нас с Лизой чаще, чем кого-либо ещё, спрашивают о том, как устроены сеансы. За пятнадцать лет погружений в прошлое мы потеряли счёт светским беседам, начинающимся с: «Это потрясающе! Как такое возможно? Как это работает?». Мы объясняем как умеем, но правда заключается в том, что в большинстве своём историки не знают в точности, как работают сеансы, — в общем-то, им это даже не нужно. В университете мы с Лизой прогуливали даже базовый курс лекций для гуманитариев по устройству сеансов, так что наши знания о технологии в лучшем случае обрывочны. Но это никак не помешало нам написать десятки цитируемых работ и заработать хорошую репутацию в мире науки о прошлом. Так что то, что я пишу ниже, может быть неточно, неполно и способно вызвать возмущение у реконструкторов. Но я пишу не для них.

В основе технологии сеанса лежат две простые идеи:

1. Весь мир — это информация.

2. Информация бессмертна.

Допустим, я сижу на кухне за столом и пью кофе. Присутствие меня, и стола, и чашки, и кофе, который внутри неё, и вообще всего, что есть в комнате, может быть описано с помощью единиц и нулей. Нужно просто собрать достаточно информации обо всех мельчайших частицах, из которых состоит кухня, и тогда можно будет составить её сравнительно полную цифровую картину. Это будет плоский цифровой слепок, содержащий в себе все необходимые данные о трёхмерном пространстве. Моя кухня со всем содержимым превратится в единицы и нули. Теперь на основе этого слепка, развернув весь процесс наоборот, мы сможем восстановить голограмму, один небольшой фрагмент вселенной — завтракающего меня.

Но это не всё. Дело в том, что информацию, раз уж она бессмертна, невозможно уничтожить. Я могу выпить кофе, и он исчезнет из чашки. Но не бесследно: останется его тепло, которое перейдёт сначала в чашку, а потом в деревянный стол. Часть напитка испарится в воздух, а его плеск отдастся звуковыми волнами. В конце концов, кофе перельётся в меня и растворится в моём теле. И, хотя теперь я сижу с пустой чашкой из-под кофе, вся информация осталась там же, где и была, — в пределах кухни. Секунда, в которой я сижу с пустой чашкой, содержит всю необходимую информацию о предыдущей секунде, где моя чашка полна кофе. Иначе говоря, всё, что нужно знать о прошлом, уже содержится в настоящем. Подобно демону Лапласа, мы сможем шаг за шагом восстановить одно мгновение за другим, двигаясь от последствий к причинам, и увидеть на голограмме то, что было секунду, минуту, год назад.

Осталось лишь найти следы прошлого в пространстве и провести необходимые вычисления. Первым занимаются сканнеры, вторым — реконструкторы. Задача сканнера — собрать как можно больше информации об отдельной части пространства. Чем подробнее будет сканирование, тем больше шансов получить подробный, длинный сеанс без воксельных помех. Поэтому хорошим тоном у сканнеров считается пройтись своим устройством-сборщиком данных по всему, что есть в помещении. Но лучше всего цифровые следы прошлого хранит что-то старое или неподвижное: стены, полы и потолки, древняя мебель, любой антиквариат. Софа, простоявшая десятки лет в углу, впитывает в себя как губка почти всё, что произошло в комнате. Толстые деревья, если удаётся просканировать их внутренние кольца, хранят в себе окружающие пейзажи за все прошедшие годы.

Среди всего, что связано с сеансами, работа сканнера считается самой лёгкой и наименее престижной, годящейся для подрабатывающих студентов. Это столь же несправедливо, сколь и неверно. Правда, что для непосвящённого взгляда труд сканнера выглядит однообразно и малопривлекательно. Однако любой историк знает, что, прежде чем выехать на место с оборудованием, сканнеры проводят уйму времени, изучая особенности материалов и составляя порядок сканирования. Реконструкторы молятся на хороших сканнеров — те значительно облегчают последующую чисто математическую работу.

Обработкой данных, добытых на месте, занимаются реконструкторы. Точнее, большая часть вычислений отводится мощным компьютерам, реконструкторы занимаются совершенствованием алгоритмов и вмешиваются в работу машин лишь в особо тонких случаях. После того, как математика вычленит фрагменты прошлого, начинает сама реконструкция — визуализация полученных цифровых слепков, превращение их в картину из вокселей — трёхмерных пикселей, среди которых потом и бродят историки, изучающие прошлое.

Процесс реконструкции сталкивается с двумя проблемами. Одна — техническая, другая — политическая.

Техническая проблема заключается в том, что количество данных, требующихся для вычисления сеанса, возрастает многократно по мере того, как вы всё дальше продвигаетесь в прошлое. Чем дальше от настоящего находится фрагмент, тем больше информации нужно собрать и обработать. Это всё равно что раскапывать огромную пирамиду: чем глубже вы продвигаетесь, тем больше вам нужно копать вширь, а не вниз.

Конечно, у реконструкторов есть свои уловки, а алгоритмы постоянно совершенствуются. Несколько облегчил работу единый дата-центр, построенный под эгидой ООН, в который отсылаются все вычисленные фрагменты. Это своего рода огромная библиотека данных, которой могут пользоваться реконструкторы всего мира, когда проводят вычисления. Но это всё равно лишь временное решение проблемы.

При нынешних темпах и компьютерных мощностях, людям потребуются сотни лет, чтобы вычислить первый фрагмент из 1500 года.

Ещё менее решаемой выглядит политическая проблема. Сеансы подразумевают, что вычислен может быть абсолютно любой элемент прошлого: переговоры политиков за закрытыми дверями, финансовые сделки, военные тайны, семейные секреты, все преступления и совершившие их преступники, пароли от сейфов, дневники, удалённые переписки и душевые кабины. Сеансы могли бы навсегда покончить с преступностью и изменить всю мировую политику — но только ценой частной жизни.

Мало кто согласен жить в абсолютно безопасном и абсолютно прозрачном мире. Решение, сначала бывшее временным, но потом официально закреплённое конвенцией ООН, заключается в том, чтобы установить Барьер — законодательный запрет на сеансы в пределах последних шестидесяти лет. Все вычисления, произведённые внутри Барьера, отсылаются в дата-центр, но никогда не визуализируются. Полиция и спецслужбы могут получить к ним очень ограниченный доступ, но лишь с отчётливого разрешения тех, кого этот сеанс затрагивает.

Сторонники и противники запрета называются, соответственно, барьерниками и антибарьерниками. Самые радикальные из барьерников требуют облегчить армии и полиции работу с сеансами и искоренить преступность. Умеренные антибарьерники (те, кто не верит в мировой масонский заговор) настаивают на более строгом общественном контроле и уменьшении Барьера до 30 лет. Дебаты идут постоянно, и пока им конца не видно.

Некоторые государства устанавливают дополнительные ограничения на сеансы. В Китае срок Барьера увеличен до 115 лет, в Иране и Турции запрещены сеансы с государственными лицами, в Северной Корее — наоборот, разрешены только избранные сеансы с официальными мероприятиями прошлого и испытаниями на ядерном полигоне. В России под полным запретом для вычисления находятся 1941–1945 годы. В Италии пытались ограничить доступ к жизням святых, пока не вышла знаменитая энциклика «Iter fidei» Папы Римского, превратившая католиков в рьяных апологетов научного знания, а католическую церковь — в главного спонсора исторических исследований.

 

V

https://www.newtube.com/watch?v=27qtZ1oV4kw

«Принятие поправки в конвенцию ООН о вычислении прошлого | 60-ЛЕТНИЙ БАРЬЕР ОСТАЁТСЯ В СИЛЕ | ОФИЦИАЛЬНОЕ ЗАЯВЛЕНИЕ — ПОЛНОЕ ВИДЕО (1/07/2055)»

697 054 просмотра С 4,8 ТЫС.

D 2,2 ТЫС.

СВА NEWS

Опубликовано: 2 авг. 2055 г.

ООН приняла поправки в Конвенцию о вычислении прошлого, окончательно закрепляющую барьер на отметке в 60 лет.

Категория: Новости и политика

10 305 комментариев

Ру18560951 4 месяца назад

слава богу, можно открывать шампанское

С 227 D 17

ОТВЕТИТЬ

k_u_r_t_35 4 месяца назад

ТЕПЕРЬ МЫ УЗНАЕМ, КТО УБИЛ КОБЕЙНА В 1994??

С 302 D 3

ОТВЕТИТЬ

Ivan Тепо 4 месяца назад

Да уже выяснили, что он сам. Довольно скучный сеанс, я смотрел)))

С 23 D 0

ОТВЕТИТЬ

Trueskepticist 5 месяцев назад

всё до 1995 засекречено… как удобно, что выпадают все 2000-е… а ведь стоило бы сдвинуть барьер на десять лет и мы увидели бы 9/11… просто так, ни на что не намекаю

С 35 D 71

ОТВЕТИТЬ

Показать все ответы (130)

vigilhammer71 4 месяца назад

Каждый конспиролог-антибарьерник, который с пеной у рта требует всеобщего полного доступа к сеансам, сначала должен выложить видео, как он смотрит порнуху или ковыряет в носу, сидя на толчке. Хочешь уничтожить право на личную жизнь — начинай с себя.

С 217 D 73

ОТВЕТИТЬ

Seeyouthere 4 месяца назад

vigilhammer71, нет, сначала каждый барьерник должен послать в полицию своё домашнее порно, так всем будет безопаснее

С 48 D 2

ОТВЕТИТЬ

v sub 4 месяца назад

кхх, не возражаю, чтобы за мной понаблюдала жаркая сотрудница в форме)))

С 0 D 5

ОТВЕТИТЬ

Riner8 4 месяца назад

v sub, скорее всего, это будет похотливо облизывающийся потный усатый мужик с усталыми глазами

С 17 D 0

ОТВЕТИТЬ

Vigilhammer71 4 месяца назад

а) никто не даёт право полиции просто так заглядывать в прошлое и конвенция ПРЯМО ЭТО УТВЕРЖДАЕТ

б) ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ перестаёт быть ЧАСТНОЙ, либо ты полагаешься на ЗАКОН и так, между прочим, уничтожаешь преступность на корню. Чего выберешь?

С 11 D 2

ОТВЕТИТЬ

Seeyouthere 4 месяца назад

vigilhammer71

https://ru.wikipedia.org/wiki/Ложная_дилемма

То, что я не доверяю спецслужбам не значит, что я доверяю всем сразу. Впрочем, кажется, у всех барьерников проблемы с логикой.

С 8 D 4

ОТВЕТИТЬ

Tylerderden 4 месяца назад

Seeyouthere, В ЕС уровень преступности снизился на 79 процентов по сравнению с предыдущим годом, вывод сделай сам

http://ec.europa.eu/eurostat/statistics…/Crime_and_criminal_justice_statistics

С 17 D 0

ОТВЕТИТЬ

Vigilhammer71 4 месяца назад

Хорошо увильнул от вопроса))))

Либо твоя ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ принадлежит ВСЕМ, либо она принадлежит ограниченному кругу людей, которым платят, чтобы её ОХРАНЯТЬ. Что выберешь?

С 11 D 2

ОТВЕТИТЬ

Показать все ответы (325)

Technically brilliant 2 недели назад

Не понимаю возмущения, это как спецсредство для слежки, на которое полиции нужно будет получать ордер, как прослушка. Что изменилось-то?

С 8 D 1

ОТВЕТИТЬ

APavwve 2 недели назад

Да ничего, просто обострение в стане людей с шапочками из фольги

С 11 D 1

ОТВЕТИТЬ

Показать все ответы (28)

Private_citizen 2 недели назад

то есть я правильно понимаю, что следующие 60 лет никто не увидит, как я плачу и мастурбирую по ночам? спасибо, ООН

С 68 D 0

ОТВЕТИТЬ

Gosha187 2 недели назад

…только если ты не ставишь этим под угрозу национальную безопасность

С 112 D 0 ОТВЕТИТЬ

Private_citizen 2 недели назад

о боже, надеюсь что нет

С 15 D 0

ОТВЕТИТЬ

Gosha187 2 недели назад

)))

С 2 D 0

ОТВЕТИТЬ

 

VI

‘Господи!’

‘Что?’

Ты посмотрел на меня!’

(Раньше историки занимались совсем другой работой. Они рылись в архивах, добывали крохотные обрывки информации, продирались сквозь завиральные мемуары и искажённые воспоминания очевидцев. Конечно, история как наука старалась полагаться на точные данные, но в конечном счёте всегда сталкивалась с необходимостью примирять противоречия, заполнять лакуны, делать осторожные догадки. Тогда субъективный взгляд проникал в то, что должно было быть строгой последовательностью фактов.)

‘Лиза, мы разговариваем, конечно, я смотрю на тебя.’

Ты знаешь, о чём я говорю!’

(Сеансы решили эту проблему раз и навсегда. Они передают ровно то, что произошло, оставляя минимум пространства для интерпретации. Сбылась мечта любого историка — хотя бы один раз увидеть своими глазами то, что раньше приходилось тщетно разыгрывать в воображении. Теперь он не археолог, восстанавливающий вазу из осколков, а профессиональный зритель, рассматривающий её, нетронутую, пытливым взглядом критика.)

‘Я понятия не имею, о чём ты говоришь.’

Ты посмотрел, будто я не человек, а одна из них!’

‘Неправда.’

(Не всё так просто, конечно. Сеанс передаёт только зримое и слышимое; ничто в нём нельзя потрогать, понюхать или попробовать на вкус. Вычисления долги и дороги, поэтому историку часто приходится довольствоваться куцым фрагментом с воксельными помехами, пока сканнерам не удастся добыть новые данные. Не говоря уже о жёсткой конкуренции: свои данные для сеансов постоянно хотят получить социологи, антропологи, искусствоведы, военные, спецслужбы и прокатные компании.)

‘Кого ты обманываешь, я знаю, как это делают. Приве-ет, это я, твоя жена, я реальный человек!’

‘Прекрати.’

(У сеанса есть ещё один серьёзный изъян: ему недоступны мысли и чувства. Это может показаться блажью, капризом учёного, но, как только вы проникаете внутрь сеанса, такая нехватка быстро начинает ощущаться. Вы знаете всё, что говорит и делает герой сеанса, но не знаете почему. Это последний бастион интерпретации: если бы сеансы позволяли читать мысли, история окончательно бы превратилась в абсолютно точную науку. Пока же историку приходится догадываться о внутренней жизни по косвенным признакам: позе, жестам и особенно мимике — другого способа пролезть в голову к герою нет. Думаю, не ошибусь, если скажу, что больше всего времени историки тратят на изучение человеческих лиц.)

‘На, потрогай мою руку, она настоящая.’

‘Прекрати.’

(В жизни у нас редко есть возможность пристально, неотрывно смотреть кому-то в лицо в течение хотя бы минуты. Теперь попробуйте провести два часа, разглядывая чужое лицо на расстоянии человеческого дыхания.)

Ты сделал лицом вот так.’

‘Я просто смотрел на тебя.’

(И я бы не сказал, что это утомительная или монотонная работа. Напротив, меня завораживает то, насколько люди выдают себя, когда думают, что на них не смотрят. В эти моменты человек расслабляется, его лицо перестаёт быть маской для других — и тогда, при должной подготовке, историк может узнать многое по поджатым губам и вскользь брошенным взглядам.)

Ты надел пенсне, я же видела!’

‘Хорошо, хорошо, ну и что?’

(Со временем это становится рефлексом. Вы погружаетесь в новый сеанс, слушаете разговор двух героев и незаметно для себя начинаете заглядывать по очереди им в лица, будто знаток живописи, вдруг заприметивший интересную деталь. Лёгкий наклон головы и подача вперёд, прищуренные глаза, напрягшаяся шея — историки в шутку называют это «надеть пенсне». Всего лишь профессиональный рефлекс, неминуемо возникающий после тысячи часов, проведённых в сеансе.)

‘НУ И ЧТО?! Это ровно то, о чём я тебе говорила!’

(Представьте себе пару в автомобиле. За рулём сидит муж, который слишком много времени проводит на работе. По правую руку от него сидит жена — допустим, её зовут Лиза — которой кажется, что пропорции в их жизни между семьёй и работой могли бы быть иными. Банальная супружеская ссора в самом разгаре.

Возможно, муж сконцентрирован на дороге и поэтому слишком доверяет рефлексам своего тела. Так что он упускает момент, когда смотрит на жену, бросает на неё тот самый профессиональный взгляд. Стороннему наблюдателю покажется, что он просто повернул голову. Но не историку.)

‘Перестань орать! В ушах звенит.’

‘Никогда так больше не делай.’

‘Хорошо, хорошо. О Господи. Просто посмотрел.’

‘А теперь просто заткнись.’

(Муж пока не понимает, почему жену так взбесила маленькая комичная оплошность. Нетрудно, впрочем, понять чувства Лизы. Неприятно быть под таким взглядом. Он пронизывает тебя насквозь, пригвождает к месту, делает из тебя объект. Настоящий акт насилия. Но Лиза, должно быть, увидела в нём что-то ещё, симптом чего-то большего: потому что он не только разозлил, но и напугал её.)

 

VII

Пользовательское соглашение

Добро пожаловать в VPast!

Данное Пользовательское соглашение регулирует использование Вами технологии VPast, а также посещение сеансов, предлагаемых Компанией. Наша миссия — передача людям полноценного уникального опыта переживания прошлого. Чтобы выполнить свою миссию, мы постоянно работаем над улучшением качества нашего Продукта и совершенствованием передовых технологий по разработке сеансов.

Ниже Вы можете ознакомиться с основными правилами и рекомендациями по посещению сеансов (полная версия Соглашения доступна по ссылке):

• Пожалуйста, перед началом сеанса убедитесь в том, что у Вас отключены все звукоиздающие устройства, способные доставить неудобства другим гостям или вмешаться в воспроизведение сеанса любым образом.

• Если это Ваш первый сеанс, то Вашим первым желанием, вероятно, будет попробовать как-то повлиять на происходящее. Пожалуйста, помните о других гостях сеанса и воздержитесь от любых попыток привлечь к себе внимание героев (крики и громкие звуки, настойчивые вопросы, резкие движения, махание руками перед лицом, бросание предметов, выливание жидкостей и др.)

• Пожалуйста, воздержитесь от заглядывания в ноздри, рот, ушные отверстия, вырезы платья, под юбку и другие свободновисящие части одежды героев сеанса.

• Другие посетители сеанса будут видны Вам как мерцающие силуэты. Для улучшения качества опыта Вашего погружения в сеанс и во избежание конфликтов и травм, их изображения сделаны неотключаемыми. Вы всегда можете приобрести индивидуальный сеанс отдельно.

• Компания имеет право прервать сеанс в любой момент.

• Компания имеет право отказать посетителю в посещении сеанса как при нарушении им правил настоящего соглашения, так и без объяснения причин.

• Вы не вправе пользоваться продукцией VPast, если Вы младше 7 лет (или минимального возраста, необходимого для использования технологий VPast в Вашей стране) или Вам запрещено пользоваться сеансами в соответствии с действующим законодательством.

• Вы не вправе пользоваться технологией VPast и содержанием сеанса в любых целях и любым способом, которые противоречат действующему законодательству страны.

• Цифровые помехи, возникающие во время сеанса, связаны с недостаточной вычисленностью прошлого. Компания не несёт за них ответственности, но тем не менее не гарантирует, что технология будет работать без ошибок, багов или неполадок любого иного рода. При обнаружении неполадок, не связанных с воксельной графикой, пожалуйста, обратитесь к менеджеру сеанса.

• VPast не несёт ответственности за содержание сеансов. Любая демонстрация агрессии, эмоционального или физического насилия, жестокости, наготы, непристойностей, любое содержание шокирующего или оскорбительного характера (в том числе порнографического, дискриминационного или имеющего отношение к религиозным верованиям) целиком принадлежит прошлому.

• VPast не несёт ответственности за несоответствие содержания сеанса любым представлениям зрителя об исторической правде. Сеансы показывают только то, что произошло. VPast воздерживается от любых интерпретаций вычисленного прошлого.

 

VIII

Историк смотрит сеанс не так, как это делает большинство людей на коммерческих показах. Он не может посетить прошлое как турист: осмотреться вокруг, поглазеть на главную достопримечательность и пойти дальше. Историка интересует всё. Если он видит вокзальный перрон в 1975 году, то читает расписание маршрутов, рассматривает скучающие лица, заглядывает в развёрнутые газеты, считает мелочь в открытых кошельках. Он сможет подпеть песенке, которую кто-то мычит себе под нос, или поддержать разговор двух рабочих с асбестового карьера, пересыпанный жаргоном и давно забытыми ругательствами. Ему будет понятно, о чём сквозь зубы спорит семейная пара и в роли кого представляет себя их пятилетний сын, играющий неподалёку.

Иначе говоря, чтобы выжать максимум информации из сеанса, чтобы полностью понять людей, живших сто лет назад, историк должен ненадолго стать одним из них. Нужно немного пожить другой жизнью и узнать о ней всё. В сущности, это не так сложно. Перед вами мир, совершенно такой же, как наш, только с поправкой на время и контроль: сеанс можно поставить на паузу, отмотать вперёд или назад. Вы неосязаемы и невидимы, для вас нет никаких преград. Вам доступны взгляды исподтишка, гримасы в зеркале лифта, разорванные черновики писем и сожжённые дневники, тайны исповеди и молитвенный шёпот. Вы чувствуете себя Богом маленького кусочка пространства и времени. Так ли уж удивительно, что реальный мир после этого кажется каким-то… недостаточным?

Болезнь начинается с мелочей. Сначала становится трудно выдерживать чужой взгляд: слишком непривычно быть наблюдаемым, а не наблюдающим. Всё чаще возникает ощущение дежавю, ведь вы уже прожили сотни, тысячи маленьких жизней. Вы начинаете скучать по всеведению и всевидению, вас раздражают прикованность к одной точке и люди, чьи слова вы не успели расслышать. С бессмертными, как оказывается, куда проще иметь дело, чем со смертными. Если вам в голову приходят такие мысли, значит, недолго осталось до приступов.

Приступ может начаться внезапно, в любое время и в любом месте. Как инфаркт. Помните детскую игру, когда вы повторяете вслух какое-нибудь безобидное слово типа «альбом», пока оно не станет казаться незнакомым и странным? Такое же ощущение вдруг у вас вызывает окружающий мир. Вы перестаёте понимать, как он функционирует, зачем нужны предметы вокруг вас, что означают слова, которые вам говорят. Со стороны это заметно не будет, хотя сами вы в течение нескольких минут, пока приступ не пройдёт, будете чувствовать себя школьником, стоящим в страхе и ступоре у доски перед строгой учительницей. Только растерянность и паника.

Вот один из приступов, запомнившихся мне лучше других. Ночь. Мы разговариваем.

— Так что ты думаешь?

— О чём?

(Пока всё нормально. Мы лежим в темноте, в постели, голоса сами собою делаются тише, глуше. Окна плотно зашторены, поэтому глаза долго привыкают к темноте. Это не первый раз, когда она поднимает тему работы. Обычно я отхмыкиваюсь чем-то неопределённым, но сейчас она, кажется, настроена довести разговор до конца.)

— Об отпуске.

— В смысле?

— В прямом. Я хочу отдохнуть. Уехать куда-нибудь.

(Для историка XXI века Лиза крайне редко смотрела сеансы. Она говорила, что сеансы мешают думать, и предпочитала аналитическую, компаративистскую работу с уже собранным материалом. Это повредило её академической карьере, но теперь я вижу, что Лиза была умнее меня. Она всегда берегла границы между собой и работой. Потому и устала от неё быстрее.)

— Окей.

— Ну а ты?

— Я не знаю.

(Я всё ещё не различаю, где потолок и стены. Детское ощущение: кровать как будто парит посреди огромной черноты, и ты боишься, что сейчас она перевернётся и скинет тебя прямо в ничто.)

— Ты не знаешь? Ты не поедешь со мной?

— Не знаю, у меня много работы. Мне прислали ещё три фрагмента из 83-го, я к ним пока не притрагивался. Это недели две. Потом я хотел сесть за статью, о которой я тебе рассказывал.

(Я не вижу лица Лизы, только слышу её мягкий голос где-то справа. От лежания слегка немеют ноги и руки)

— …

— Я понимаю, о чём ты говоришь. Но я работаю с сеансами, мне меньше приходится иметь дело с людьми.

— Вот именно! Вы все как будто окуклились, залезли в свою скорлупу. И иногда подаёте оттуда сигналы. Когда ты в последний раз разговаривал с кем-нибудь живым дольше десяти минут?

(Моё лицо сползает куда-то влево и вниз, я не отличаю левую руку от правой.

Забавная иллюзия: я знаю, что она пройдёт, стоит мне только пошевелиться. Но двигаться пока не хочется.)

— Ха, ты бы видела отдел антропологии. От них ответа на сообщение ждёшь неделями.

— Мне не смешно. Помнишь, как мы познакомились?

— Да, при Гитлере.

(Я забыл, с какой стороны от меня шторы. Темнота в комнате не проясняется. Я шевелюсь, но руки всё ещё кажутся странными, чужими.)

— Я ещё тогда подумала, какой это всё фальшак, пусть и реальный. Что было бы лучше забыть мёртвых и оставить их в покое, а не глумиться, изучая их под лупой.

— Это всё твоё религиозное воспитание.

(Не знаю, как у меня получается шутить — я не чувствую своих губ. Комната стала виднее, но лучше бы она этого не делала: вещи приходят в движение и вливаются в общий круговорот, как только пытаешься на них сконцентрироваться. Мой голос — единственное, в чём я уверен.)

— Я не шучу. Я хочу отдохнуть. Меня всё раздражает. Конференции, где тебя не слушают. Вечные новинки, о которых забывают через месяц после изучения. Коллеги-невротики, которые избегают смотреть тебе в глаза. Хочу отдохнуть.

Посмотреть на что-нибудь скучное. Почитать ёбаного Платона в оригинале, пока и до него не добрались, чтобы посчитать волосы на бороде. Хотя Платон уж точно похоронит мою карьеру. Кто сейчас вообще занимается Древней Грецией?

(Я падаю в бесконечный чёрный колодец. Головой вниз.)

— Я хочу погулять по городу. Или сходить в лес. Ты давно был в лесу?

— Буквально вчера.

— В настоящем лесу.

— Это и был настоящий лес 1982 года.

— Нет, он не настоящий, а прошлый.

(Я не понимаю, что это значит. Было бы гораздо проще, если бы я видел её лицо. Лучше отмолчаться.)

— …

— Я просто хочу сказать, что устала.

— М-м.

— Я знаю, что у тебя работа, но я хочу отдохнуть вместе.

— М-м.

(Чувствую себя инопланетянином, которого собратья забыли на Земле. Звуки, которые земляне называют речью, вызывают у меня недоумение. Как эти звуковые волны превращаются во что-то осмысленное?)

— Посмотри, сможешь ли ты взять отпуск хотя бы на две недели.

— М-м-м.

(Должен ли я что-то сказать? Как её зовут? Что мы делаем?)

— Это да или нет?

— …не знаю. Я постараюсь.

(Будто роль в спектакле, которую ты выучил кое-как, а теперь мнёшься на сцене. Невыносимо.)

— Хорошо. Спасибо.

— Я постараюсь.

— Прости, ты, наверное, хочешь спать.

— Угу.

(Я бы позвал на помощь, но у меня нет рта. Слова возникают сами собой, я произношу их механически, не успевая подумать, что они означают.)

— Всё, больше не буду. Давай спать.

— Да, спать.

— Хорошо. Я люблю тебя.

(Это невыносимо. Я понимаю, что она говорит, но мне требуется несколько секунд, чтобы понять, что её слова связаны со мной. Она говорит это мне. Она имеет в виду меня.)

— И я… тебя.

— Всё хорошо?

— Да.

(Нет. Я пытаюсь потерять сознание, надеясь, что ужас пройдёт после сна и всё само собой восстановится к утру. Так и будет, мне станет легче, и я вытряхну из памяти то, что произошло. До следующего раза.)

 

IX

7 новинок этой недели, которые нельзя пропустить

09:22, 4 августа 2057

Каждую неделю специально для «Амфибии» критик и сеансовед Андрей Дулин пишет рецензии длиной не более 220 знаков на главные новинки проката. На этой неделе: высадка на Луну, убийство Кеннеди и нашумевший «Февраль».

В окопе

Краткий, но хорошо вычисленный фрагмент Первой Мировой — трое немецких солдат в траншее в напряжённом ожидании боя. Мощный сеанс о войне, вызывающий сравнения с Ремарком и Хемингуэем.

Для кого: для пацифистов

7 мин., в прокате с 7 августа

Монро

Три сеанса о жизни главной голливудской звезды: трогательный эпизод из детства, закулисные интриги, драматичная семейная ссора. Поучительный биографический коллаж о цене, которую приходится платить за мировую славу.

Для кого: для ностальгирующих по 50-м

52 мин., в прокате с 31 июля

Обратно на Луну

Гениально смонтированная подборка сеансов о маленьком шаге для человека — полёт космонавтов чередуется с захватывающими фрагментами из управляющего центра. Сенсационная лунная часть впечатляет, даже несмотря на помехи.

Для кого: для конспирологов

73 мин., в прокате с 6 августа

Февраль

Один час из жизни безымянного молчаливого петербуржца в феврале 1918 года: медитативное путешествие сквозь город, окутанный метелью и революцией. Неторопливый и задумчивый сеанс о непостижимости русской жизни.

Для кого: для любителей неспешных прогулок

62 мин, в прокате с 8 августа

Убийство Кеннеди

Шокирующий десятиминутный сеанс с самым знаменитым покушением XX века. Толпа, автомобиль, разлетающиеся мозги. Показывают три раза, чтобы все успели в подробностях рассмотреть и убийцу, и убитого.

Для кого: для людей с крепкими нервами 31 мин, в прокате с 6 августа

За/границей

Исследование миграции от самого радикального сеансохудожника современности: от итальянской диаспоры в Нью-Йорке и русских дворян в Шанхае до китайских рабочих и северокорейских беженцев. Главный приз Каннского фестиваля.

Для кого: для стойких

55 мин, в прокате с 31 июля

Утерянные пейзажи

Самый восхитительный пейзажный сеанс этого лета, головокружительное путешествие с экологическим подтекстом: тропические леса, северные острова и одуряющей красоты озёра до того, как до них добрались люди.

Для кого: для всех возрастов

40 мин, в прокате с 1 августа

 

X

Ночь темна, и тёмен дом. Тишина, полная шепчущих звуков: тикают часы, скрипят остывающие половицы, редкие далёкие шумы за окном появляются и затухают. Сеанс вычислен почти безупречно — такие обычно получаются в старых домах, где память стен не тревожили грубым ремонтом. Пока не проснулись герои, у меня есть время заглянуть во все комнаты и привыкнуть к обстановке. Я призрак, бродящий по дому, пока хозяева спят.

Я двигаюсь медленно, стараясь ничего не коснуться. При желании я могу ходить сквозь стены, но всё равно веду себя так, словно и в самом деле здесь присутствую и ненароком могу споткнуться о ковёр или разбить чашку, стоящую на краю стола.

Приятно пощекотать себе нервы таким образом: внимание сразу обостряется, ни одна мелочь не кажется лишней. К тому же полезно бывает приспособить своё тело к ограничениям чужого пространства — иногда это многое говорит о том, как чувствовали себя люди, жившие когда-то внутри него. Прохожу коридор, скользя взглядом по фотографиям на стенах. Лица, старые, молодые. Серия фотографий с интерьерами какой-то квартиры. У меня ещё будет время их изучить. Дальше — просторный зал, большой стол разрезает его на две части. Тёмное дерево, цветы в центре, кое-как расставленные стулья, пылинки на гладкой поверхности, заметные в лунном свете. На секунду у меня возникает желание сесть во главе стола, но для сеансов это невозможная роскошь.

Лиза в последнее время говорит, что не видит большого смысла в нашей работе. Современные исторические труды, с которыми она сталкивается, захлёбываются от переизбытка информации и редко сообщают что-то действительно новое.

Например, она говорит, за последние десять лет появились тысячи научных работ о Холокосте, основанных на сеансах, и ни одна не приближается к пониманию того, что произошло в Германии сотню лет назад, — скорее наоборот. Собранные фрагменты сами собой рассыпаются в руках, как только попытаешься составить из множащихся свидетельств единую картину, а даже если и получится это сделать, то никто не заинтересован в обобщениях. Люди доверяют конкретике, которую с лихвой поставляют сеансы, а не абстрактным построениям, возникающим за письменным столом. Лиза говорит, что чем дотошнее мы исследуем прошлое, тем фальшивее оно становится.

Когда мы об этом спорим, я обычно отвечаю, что вал публикаций и исследований по сеансам — это аналог золотой лихорадки. Скоро ажиотаж спадёт, быстро выяснится, что вычислять что-либо за пределами 1850-х годов очень затратно, так что сеансы просто останутся надёжным инструментом для аналитической работы. В любом случае я не согласен с тем, что сеансы фальшивы: есть правда факта и правда ощущений — и реальность находится там, где они пересекаются. В этом смысле сеансы такие же подлинные, как наша действительность: всё, что в них видно и слышно, было на самом деле. Тиканье часов — не фонограмма, стол передо мной — не поддельный, лунный свет — не нарисован, он и правда падал сквозь окна.

Я мысленно проговариваю свои аргументы, пока делаю неспешный круг по комнате, и останавливаюсь в дверях, чтобы ещё раз её оглядеть.

Скоро здесь появятся люди — пока не знаю, сколько в точности. Расстановка мебели позволяет сделать несколько догадок об их ежедневной рутине, но ничто не заменит того, что можно увидеть и услышать самому. Минуты до появления героев сеанса — самые напряжённые. Я мог бы промотать сеанс вперёд, но пока наслаждаюсь ожиданием, пытаясь представить себе, какие у них будут лица и что они будут говорить.

Должно быть, я слишком погрузился в свои мысли, иначе давно бы заметил, что в комнате что-то не так. Напротив, в конце зала, у окна, стоит шкаф с посудой, и этот шкаф застеклён, и стекло смутно отражает весь зал, и в отражении виден дверной проём, и в нём стоит человек.

Это я — в луче света, окаменевший, с бледно-зелёным лицом. Мне требуется минута или две, чтобы понять, где я.

Одна часть меня хочет подняться по лестнице в спальню, лечь рядом с Лизой и забыться, будто ничего не произошло; другая часть — подойти поближе к отражению в надежде, что оно окажется обманом зрения. Но я не двигаюсь с места. Строго говоря, я вообще не могу пошевелиться. Я стою, замерев, и чувствую, как холодный страх поднимается по спине. Я ребёнок, потерявшийся в тёмном лесу, я не знаю, куда идти и чему доверять, и мне ничего не остаётся, как плакать, и нечеловеческий, первобытный крик исходит из грудной клетки, и остатком моего сознания я лишь надеюсь, что успею упасть в обморок прежде, чем Лиза меня найдёт.

 

XI

ЭНЦИКЛИКА

ITER FIDEI

СВЯТЕЙШЕГО ОТЦА

БЕНЕДИКТА XVII

О ПУТИ ХРИСТИАНСКОЙ ВЕРЫ

…71. Многие считали раньше, что вера и разум идут разными путями. Разум приравнивался к науке, а наука служила технологическому прогрессу, поставляя новые и новые изобретения. Так из отдельных открытий складывалась иллюзия движения. Чем больше с человечеством происходило что-то новое, тем сильнее нарастало ощущение скорости, с которой будущее приближалось к нам. Пока в мире праздновали земной прогресс, вере отводилась скромная роль — говорить об абстрактном, недостижимом. Её принимали ровно в той степени, в которой она не мешала человеку заниматься познанием, поскольку религия ассоциировалась с консерватизмом, противоречащим идее новизны как несомненного блага. Считалось, что церковь упрямо тянет общество назад, в прошлое, вопреки законам развития общества.

72. Ныне же мы с ясностью видим, что всё обстояло ровно наоборот. Оказалось, что дорога в прошлое и дорога в будущее ведут в одном направлении, а путь церкви и путь науки — это один и тот же путь.

73. Воистину, настали времена, когда многое стало видимым. Со всей неопровержимой очевидностью мёртвые встают перед нами, нетленные, настоящие, как если бы они были живыми. «Всё тленное должно превратиться в нетленное, и всё смертное — в бессмертное» (1 Кор. 15:53) — лишь тогда, как говорил святой Павел, будет «поглощена смерть победою» (1 Кор. 15:54), и чудо этой победы сейчас совершается на наших глазах.

74. Писание говорит нам, что вера нерасторжимо связана с видением. Именно оно становится началом веры, как у иудеев, лицезревших воскресение Лазаря. «Тогда многие из Иудеев, пришедших к Марии и видевших, что сотворил Иисус, уверовали в Него» (Ин 11:45). «Верить» и «видеть» оказываются близки по своему смыслу: «…верующий в Меня не в Меня верует, но в Пославшего Меня. И видящий Меня видит Пославшего Меня» (Ин 12:44–45). Наконец, возможность видеть воскресшего Иисуса «своими очами» (1 Ин 1:1), быть рядом с Ним, созерцать Его жизнь, открыла апостолам истину.

75. Итак, видение составляет весь путь веры. Теперь, когда мёртвые восстали, а прошлое открылось нашему взору также ясно, как настоящее, перед нами вырисовываются очертания этого долгого пути — единственного, который у нас есть. Мы должны набраться храбрости и повернуть назад сквозь века, чтобы взглянуть в лицо самим себе и всему нашему греховному прошлому, полному жестокости, низости и малодушия. Вне всяких сомнений, это будет суровый и трудный путь, и если подсчёты учёных верны, то он займёт сотни лет. Но христиане не должны страшиться, ведь нашу дорогу будет освещать яркая звезда. Ведомые её благодатным светом, мы, как волхвы, отправимся в прошлое вместе, не сворачивая с ясного прямого пути, ибо в конце него нас ждёт великая, единственная награда: встреча с Тем, от кого мы последние две тысячи лет лишь удалялись, возможность воочию видеть Его и предстать пред Его судом. И когда мы придём к концу пути и встретим Его, мы упадём к Его ногам со слезами и молитвами и вознесём Ему хвалы.

76. Чем же мы можем приблизить этот момент?…

 

XII

На этом мои воспоминания о том, что было до последнего приступа, заканчивается. Как мне рассказала потом Лиза, она нашла меня на том же месте, с онемевшим лицом и отсутствующим взглядом, перепугалась и вызвала скорую. Последние два месяца я провёл дома под наблюдением врачей. Мой случай, насколько я понимаю, уникальный, нечто вроде медицинского курьёза. Как оказалось, сеансы вмешались в структуру моей памяти: с одной стороны, были мои собственные воспоминания — смутные, неотчётливые, ненадёжные; с другой были гиперреальные сеансы, перенасыщенные информацией, требующие предельной концентрации.

Так что в какой-то момент мозг просто решил по-другому расставить приоритеты, выбросив одно и поставив на его место другое. К счастью, я не стал шизофреником, но, как только хрупкую опору из воспоминаний выбили у меня из-под ног, я быстро растерял ощущение настоящего времени и всякое умение с ним обращаться.

Фолкнер однажды написал: «Прошлое никогда не мертво. Оно даже не прошло». Как забавно — человечество, воскрешая мертвецов последние десятилетия, лишь претворяло в жизнь крохотный афоризм известного писателя. Оказалось, что прошлое и впрямь никуда не уходило: оно здесь, перед глазами, и под его грузом человечество заскрипело и прогнулось. Не знаю, по силам ли нам взвалить на себя такой груз — всё прошлое разом. Но мне не хочется велеречиво гадать о судьбах мира, меня это мало интересует. Я просто хочу вернуть свои воспоминания.

Теперь я пишу. Маленькие заметки, обрывки воспоминаний, сценки из прошедшего. Врачи говорят, не имеет значения, откуда начать и чем закончить, — главное, чтобы фрагменты цеплялись друг за друга сюжетно или ассоциативно. Тогда из них, может быть, сплетётся сеть, которую люди называют памятью.

Иногда мне кажется, что они толком не знают, что со мной делать, и просто ищут, чем бы меня занять. Если бы записи вроде этих не приносили мне такого удовольствия, я бы давно их забросил.

Все бодро говорят, что я иду на поправку, хотя никто точно не знает, излечима ли полностью такая потеря памяти. Но я точно чувствую себя лучше, профессиональные привычки постепенно исчезают, а приступы прошли совсем. Лечение великодушно оплачивает университет. Я благодарен, но не уверен, что вернусь на работу: малейшая мысль о погружении в прошлое вызывает у меня головокружение.

Лиза взяла отпуск в университете и тоже не собирается возвращаться. Она снова занялась фотографией. Мы много разговариваем, строим планы, иногда просто молча сидим. Мне нравится смотреть на её лицо и не знать, о чём она думает.

Ещё мы придумали игру — надеюсь, опробуем её, когда я смогу выходить на улицу. Мы выберем случайную точку на карте города и поедем туда. Затем мы будем по очереди брать командование: сначала Лиза спонтанно решит, куда мы двинемся и что будем делать, а через двадцать минут я перехвачу эстафету и точно так же, повинуясь первому решению, поведу её за собой. Мы будем задавать как можно меньше вопросов и постараемся как можно меньше знать наперёд, мы будем непредсказуемыми и непредвзятыми, мы будем гулять, пить, петь и заниматься любовью. Это будет противоположность сеансам: нелогичное, чистое, человеческое настоящее, о котором ты не знаешь почти ничего.

Может быть, это звучит наивно. Зато я со смехом представляю, как чертовски сложно будет вычислить сеанс с нашим участием.

И ещё сложнее — объяснить.